Прощеное воскресенье. Киноповесть

По мотивам произведений советского искусства

А. К.


Едва не своротив дверные петли прорабской, Кирзимов как ошпаренный скатился с крутых ступенек усыпанного поваренной солью крылечка, в сердцах нахлобучил на выгоревшие в тропиках брови высокую соболью шапку-ушанку и, сбиваясь с шага, то мелкой, то крупной рысью, не глядя по сторонам, вопреки всем инструкциям техники безопасности рванул вприпрыжку в самое пекло гигантской стройки.

— Научили вас на свою голову Родину любить — растащили ненаглядную — крошек не осталось! Да подавитесь вы этой своей Родиной! А ты, недоумок, — спрашивается, чего лезешь? Не можешь без фейерверка. Покатился под горку — вша, вишь, его профессиональная заедает! Так вот на тебе, индюк малахольный, получи!

Следом за архитектором, — наперегонки, — по-авральному второпях натягивая верхнюю одежду, из подсобки выскочили раскрасневшийся инженер-строитель Ликеев и перепуганный прораб Бобриков, чуть погодя за ними из дверей выплыла невозмутимая Юлия. Кутаясь в воротник короткой норковой шубки, она хозяйским глазом окинула с огоньком ухавшую стройку, бойко трудившихся среднеазиатских рабочих. Снисходительно усмехнувшись, она, не торопясь спустилась по ступенькам и вальяжно направилась вслед за стремительно удалявшимися распаленными мужчинами.

Пройдя метров сто, Кирзимов неожиданно успокоился и снова заговорил сам с собой.

— Тоже мне — Кутузов, дал Бородинское сражение! Какая муха тебя укусила? Претензий к тебе нет, чего же ты разоряешься? Договорились же: без эмоций, так к чему весь этот бедлам? — на публику работаешь? Слишком уж все натурально, скажу я тебе, артист народный.

Кирзимов перешел с рыси на вразумительный шаг.

— Ты свое дело сделал? Сделал. Проект приняли? Три года тому, как из рук премьера Госпремию получил. Почетный сибиряк, орденоносец, национальное достояние и все такое. «Все такое» — особенно существенно. Но это к слову…

Архитектор заметно приободрился.

— Ладно, идем дальше. А может, волнуешься все-таки, в самом деле остановиться не можешь? А чего волноваться? Этажи казенные образцовыми темпами растут, — в Москве и то дивятся. Местный князек, говорят, уж как доволен, — чуть не в каждом интервью из штанов лезет, в грудь себя бьет. Еще б роптал он. Однако тут — стоп. Тут, как говорится, дело не нашего ума. Не одному тебе, Михаил Александрович, жить — не тужить, и столбового человечка уважать надо.

Кирзимов чему-то потаенно улыбнулся.

— Ей Богу, яйца выеденного не стоит… А что до туземцев, так ведь они на хоромы твои и без крику снизу вверх глядят. Эконом-классу в обнимку с канализацией спать — за счастье почитать можно, так что в градостроительной стратегии тут разбираться некому. Им главное, чтоб все по справедливости, — свобода, равенство, братство. Еще благодарность объявят: из трущобы крысиной, из коммунальной безнадеги в квартирный рай бесплатно втащили. Почище, чем в сэсэсэре. Видели мы их клоповники предвоенные, —подойти страшно. Так что переживать нечего, эти благополучием жизненным не избалованы. Помнишь, что тебе при первой встрече князек сказал: нашему социальному элементу главное, чтоб тепло было и сухо. Как в памперсах. И чтобы под боком детский садик, школа, чтобы культурный центр и гастрономический магазин.

Уже умиротворенно он заложил руки за спину и расправил плечи.

— Не-ет, товарищ дорогой, ни к чему нам за здорово живешь беспартийное сердце надрывать. Сердце, пожалуй, еще в мирной жизни пригодится — в отличие от той же жилплощади оно под частной охраной. Ладно, закончили с лирикой. Что в сухом остатке? Какова повестка дня? А в повестке у нас с тобой хитрый пункт имеется, так сказать, визит вежливости. Это из обязательной программы. Хочешь — не хочешь, к медведю в берлогу заглянуть не мешает. А потом в самолет и — на Москву.

Почувствовав необъяснимый прилив сил, пожалуй, впервые за всю эту треклятую командировку Кирзимову стало легче. Вообще-то в своем кругу архитектор слыл человеком основательным. Признаться, он и сам считал себя не подверженным минутным порывам, но теперь ему отчего-то чудилось, будто и впрямь все мудрые решения, волшебным образом развязавшие руки, принялись сами собой. Сбросив груз тяготившей ответственности, он ступал по чужой для него стройке все более уверенно, и ему даже захотелось петь.

Окончательно уверовав в пришедшее избавление, Кирзимов расслабился, за что тут же был наказан, поскользнувшись на предательски припорошенной легким снежком луже, еще по осени забавы ради раскатанной бригадой штукатуров из Каракалпакии. Жадно загребнув растопыренными пальцами густой сибирский воздух, он все-таки устоял, однако при этом больно потянул спину и задохнулся. Потом острой иглой ткнуло где-то в левой части груди, впрочем, так же быстро и отпустило. Скорее для порядка потирая размякший бок, архитектор оглянулся и сразу увидел мелко семенивших к нему Ликеева и прораба. Они как раз поравнялись с трехэтажной рабочей бытовкой, на которой кто-то вывесил огромный плакат с его, Кирзимова давнишним фотопортретом и цитатой из выступления на совещании в областной думе: «Городу будущего — быть!»

К горлу, как и пять минут назад в прорабской, подкатила гунявая муть.

— Кретин! Недоумок! Поделом тебе!

Снова кляня себя, почем свет, Михаил Александрович, зазевавшись, едва разминулся с щербатым ковшом экскаватора, доверху наполненным строевым мусором. Проводив отсутствующим взглядом искореженные куски железобетона, арматуры и увечных с рождения металлоконструкций до кузова самосвала, архитектор непонимающе поглядел на тронувший с предупредительным звоном высоченный башенный кран и снова увидел — на глухой торцовой стене шестнадцатиэтажного дома — наглядную агитацию, на этот раз с гораздо более высоким портретом и проверенным временем лозунгом «Да здравствуют наш великий народ-победитель!»

Ликеев и прораб издалека оживленно размахивали руками, как часто делают на открытой воде люди, не умеющие плавать. Сквозь слаженный грохот сваебойной машины и верчение бетономешалки они попеременно грозили выпучившему глаза экскаваторщику, не щадя сил оправдывались за нерадивого подчиненного перед Кирзимовым, и одновременно что-то с жаром втолковывали друг другу. Отчаянно жестикулируя, низовые руководители строительства то и дело менялись местами, чем окончательно запутывали дело. Михаил Александрович не вслушивался в сумбурные объяснения Ликеева и кряканье наобум поддакивавшего ему прораба. Рассеянно озираясь по сторонам, архитектор, кажется, пытался заново сообразить, где он и как тут оказался.

Задержавшейся поодаль Юлии оставалось лишь наблюдать за потешной чаплиниадой. Наконец опомнившись и вывалив на лишившихся дара речи все, что он о них думает, Кирзимов решительно направился к стоящему у ворот стройплощадки одинокому УАЗу. Лихо впрыгнув на переднее сидение, он демонстративно, то есть со всей силы хлопнул дверью, и на стройке как по команде заработало московское радио.

Сделав вид, что ничего особенного не случилось, Рома Ефрюшкин деловито снял машину с ручника.

— Куда едем?

— В мэрию.

Водитель с опаской поглядел в сторону своего непосредственного начальника.

— А как же Андрей Борисович?

— Какой еще к чертовой матери Андрей Борисович?

Кирзимов в удивлении вскинул брови, так что на мгновение они исчезли под шапкой, и сразу стал похож на дорогого гостя из Мавритании. Архитектор свирепо уставился на бестолкового Ефрюшкина. Под испепеляющим взглядом государственного пассажира водитель, как ему и положено, оробел.

— Товарищ Ликеев. И эта… ну, ваша…

Над стройкой летела некогда популярная песня про песню, которая помогает трудящемуся жить и работать в искрометном исполнении очередной безголосой однодневки.

— На такси доедут.

Ефрюшкин понятливо кивнул, и машина двинулась с места.

— А, черт, останови! — Кирзимов стянул с головы высокородную шапку и открыл окно. — Ну, вы долго там стоять будете? У меня самолет через три часа!


Войдя в приемную мэра, архитектор сразу отметил группу из трех человек с одинаковыми лицами у расчехленных телекамер.

— Михаил Александрович, слава Богу! А мы-то уже волноваться начали, что вы прямиком в аэропорт поехали. У нас здесь все ж таки в тепле.

— Это в каком смысле?

Секретарша дежурно улыбнулась.

— Не слыхали, придет марток — надевай семь порток, — она перевела взгляд на Ликеева. Тот привычно прятал глаза. — Сегодня по-старому Касьян Грозный — последний день зимы.

— И что?

Кирзимов не был расположен к шуткам, и секретарша на время перестала улыбаться.

— По области штормовое предупреждение объявили. Так может, и не улетите еще.

— Как это не улечу?

Архитектор нахмурился и впервые за время после конфликта на стройке обратился к Ликееву, как будто именно тот сообщил ему очередное неприятное известие.

— Вы мне это бросьте. Не улететь я не могу.

— Значит, улетите, — легкомысленно согласившись, секретарша по-девичьи игриво передернула плечиками. — Область у нас сами знаете — четыре Франции. Авось, не зацепит. Евгений Максимович вас ждет.

Секретарша по-пионерски задорно кивнула Кирзимову и сняла трубку селектора:

— Евгений Максимович, Кирзимов прибыл…. Хорошо.

Она повесила трубку и ласково поглядела на архитектора.

— Вы чай будете, или кофе?

— Чай. Черный, без сахара — буркнул Кирзимов и уставился на мертвые камеры.

— Это наши — пресс-служба, — предупреждая вопрос, секретарша открыла внешнюю дверь в кабинет. — Евгений Максимович вам сейчас все объяснит. Проходите.

В легком раздумье Кирзимов машинально оценил себя в прямоугольном зеркале, дежурно поправил стильный однотонный галстук и, вдруг сбившись с шага, нерешительной походкой ступил через порог. Инженер Ликеев, еще раз переглянувшись с секретаршей, обреченно проследовал за архитектором.

Настроение у мэра было отличное. При виде Кирзимова он намеренно не спеша, крадучись вышел из-за стола и с распростертыми объятиями шагнул навстречу дорогому гостю.

— Дай-ка на тебя поглядеть, путешественник! Ну, Никитин, ей Богу, Афанасий Никитин. А черный, — как головешка! Загар-то не смыл еще.

— Не успел.

— Ну да, ну да! Вот что значит тропики!

На секунду он стал серьезным:

— Слышал о твоем горе. Большой человек был Александр Александрович. Прими мои самые искренние…

Не выпуская локтей Кирзимова, мэр неожиданно хитро подмигнул архитектору и плотоядно ухмыльнулся.

— Небось, у индусов один был, без жены?

В замешательстве Кирзимов подкашлянул, покосившись на расставлявших камеры телевизионщиков и секретаршу, оперативно принесшую пустой чай.

— Она туда ко мне в отпуск прилетала. Один раз.

— Счастливчик! Я в январе с Алевтиной на Мальдивах в составе делегации области... Две недели как один дождливый день. Ни загара, ни удовольствия. Ну, разве это отдых — с женой, да Зин?

Мэр и секретарша обменялись гривуазными улыбками.

— Нет, отдыхать нужно как в последний раз, — мечтательно проговорил мэр, масленым взглядом провожая секретаршу.

— Так ведь я же, Евгений Максимович, там не на гулянках. Я там работаю.

— Да ладно, знаем мы эту твою работу! У них там развитой капитализм — значит, хозяева имеются. А раз хозяева — значит, с трудовой дисциплиной порядок.

— У них капитализм, а у нас тогда что?

— У нас, Михаил Александрович, социально ориентированное государство. У нас хозяин — народ. Слыхал байку: все вокруг народное, все вокруг мое?

— Ну, вспомнил, это когда было — при царе Горохе! А как же частная собственность?

— Неприкосновенна. В рамках уголовно-процессуального кодекса.

Мэр хохотнул и, наконец, отпустил Кирзимова, жестом пригласив садиться.

— Так что, считай, ты там в своей Индии три года на курорте загораешь.

Он сел против архитектора.

— Зна-аю, Игорь Игоревич делился. Растрелли наш, говорит, что твой падишах: апартаменты такие — за день не обойти. Две машины. Яхта. Личный массажист. Повезло тебе с покровителем. Деловой мужик. За такого двумя руками держаться надо. Ясное дело, индусы эти и без нас все построили бы. Но уж слишком щедрые чаевые.

Кирзимов подкашлянул и поглядел на телевизионщиков.

— Не боись, Михаил Александрович, тут все свои. Лишнего не снимут, — мэр усмехнулся. — Да и нечего нам бояться. Мы с тобой государственники. В том смысле, что к делу по-государственному подходим. А в Индии твоей, по-хорошему, все — то же, что и у нас: интерес тот же, бардака хватает, — трудовую дисциплину разве что подтягивать не надо. У них там конкуренция — ну-ка, миллиард ртов прокорми. Но их-то англичане полтораста лет работать учили. А нас кому приучать? Вот и результат — одни отдыхающие.

Сделавшись серьезным, мэр постучал пальцем по столу, а потом вдруг улыбнулся.

— А ведь могли и не свидеться. Я сегодня ночью из области вернулся, говорят: Михаил Александрович уж третий день на строительстве воюет. Узнаю, узнаю хватку. Игорь Игоревич час назад звонил, справлялся, как наши дела, не обижаем мы тебя тут? А я ему говорю, — мои встретили по высшему разряду. Не обманул?

— Да как сказать. Я собственно, хотел…

Осекшись, Кирзимов, подумав, неопределенно кивнул и, расстегнув пиджак, откинулся на спинку стула. Мэр переглянулся с Ликеевым.

— У нас такая круговерть, Михаил Александрович! Губернатора вчера в отставку отправили, — не слыхал? В новостях сообщали. Рейтинг у него, понимаешь, хуже некуда был, а он из окопа полез. Я ему когда говорил: Гаврилыч, не шути с показателями. Брось эти свои комиссарские приемчики — теперь не те времена. Общественное мнение во главе угла. Тут с наскока не возьмешь, — так, чтоб эффект неожиданности.

Оглянувшись на пресс-секретаря, мэр на всякий случай все-таки удостоверился, что камеры еще не включены, потом снова поглядел на Кирзимова.

— Мужик-то не плохой, — сам знаешь. Хлебосольный. И делился всегда, не обижал. В бане вместе парились, на зорьке сколько раз сиживали. Ох, он муксуна за версту чуял! Я, говорит, его по походке узнаю. Да. А тут возьми — и фортель выкини. Аккурат под Новый год. Раскритиковал деятельность федерального правительства. Какая муха его укусила? Вроде в семье порядок. И на здоровье не жаловался. Я ему говорю, снимут, Гаврилыч. Критикуешь, а у самого рейтинг хуже некуда. С таким рейтингом поддакивать надо. А если на баррикаду тянет — артподготовка требуется. С места такой карьер не взять. Цифра решает все. Если хочешь на амбразуру, только свистни, мы тебе этот рейтинг зараз лучшим во всей Сибири сделаем. Такую картину нарисуем — хоть в Третьяковку вешай. А он только рукой машет. Плевать, говорит, на твоих художников. Хотят снимать — пускай снимают. Я, мол, не приучен. Я и в обкоме себе поблажек не давал. Уперся, словом, — ни в какую. Ну, что тут поделаешь, раз принципиальный — с вещами на выход.

Мэр вздохнул.

— Врио пока заместитель, но этот фигура промежуточная. — Он понизил голос. — Сейчас в Москве вопрос решается — против моей кандидатуры ничего не имеешь? Не сегодня — завтра в верха на беседу позовут. Готовимся. Шутки шутками, а нынче приходится и по воскресеньям службу служить.

Кирзимов поглядел на строгую пресс-атташе возле камеры, направленной на архитектора.

— Значит, ток-шоу приурочено к инаугурации?

Мэр довольно кивнул.

— Ага. Считай, ты нам из Москвы погоду привез! Как же такого мавра и не запечатлеть с официальным дружеским визитом?


Крупные белые хлопья мягко ложились на взлетно-посадочную полосу. Крепко спали укутанные в выцветшие брезентовые чехлы старые четырехкрылые машины местных авиалиний, и лишь немногочисленные пассажиры в ожидании самолета, скорее от безнадеги, нежели руководствуясь здравым смыслом, сиротливо поглядывали по сторонам.

Высокая женщина в длинном пальто с бледным отрешенным лицом безучастно наблюдала за тем, как вокруг нее слонялась девочка лет пяти, поддевая пушистый снежок носком модного красного сапожка. Ребенок по-детски угловато покачивался из стороны в сторону, старательно вытаптывая одной ей известный ритм, — должно быть, тот, что девочка слышала в китайских наушниках.

Под шиферным козырьком покосившейся глухой щитовой будки с выставочным ассортиментом инструментов противопожарной безопасности на торцовой стене парень в малахае с двумя бутылками советского шампанского — початой и запечатанной — шептал что-то скабрезное на ухо смазливой спутнице в базарном спортивной костюме с символикой олимпийского Сочи. Они дежурно перешучивались, прямо из горлышка пили по очереди хмельное шампанское и подолгу целовались.

Наконец, из-за будки показалась Юлия. Впорхнув на пригорок, у машины она стала отряхивать шубку и обивать от снега каблучки сапожек. Потом отворила заднюю дверь и плюхнулась рядом с Ликеевым.

Кирзимов перевел полный отвращения взгляд с лобызавшихся на искаженного оледеневшим стеклом припорошенного Рому Ефрюшкина, привычно пренебрегавшего ненастьем. Открыв капот, он ковырялся с вполне исправно работавшим ульяновским мотором.

— Ликеев… Ликеев… Вы случайно не родственник Аристотеля? Да нет, у Аристотеля таких родственников быть не может. Он все ученый был, а вы, верно по другой части.

— По какой части?

— Оды пишите. С такой фамилией только оды и писать. Величальные.

Поерзав в кресле, архитектор, кряхтя, достал из кармана носовой платок и шумно высморкался.

— Черт знает, будто у меня других дел нет, кроме как разбираться с этой вашей сибириадой недоделанной, — в раздражении Кирзимов сунул платок обратно в карман. — И вправду сказать, по высшему разряду встретили!

— Чего уж теперь, коли погода такая? Циклон.

— Да подите вы с вашей погодой! Заладил, как попугай!

— Михаил Александрович, может быть, в город вернемся? — подала голос Юлия. — Самолет задерживается на шесть часов.

— Нет уж, дудки! Вызвалась провожать — сиди!

Женщина в пальто подозвала девочку и поправила на ней шарф.

— Так вот, любезный друг, Андрей Борисович, по вашей милости я рискую опоздать на совсем другой самолет, и поверьте, ничего хорошего лично вашей милости это не сулит, — Кирзимов повернулся к Ликееву. — Вы хотя бы отдаете себе отчет в возможных последствиях?

Испуганный Ликеев инстинктивно стянул с головы кепку.

— Я? Отдаю, — заикнувшись, сказал он.

Кирзимов отвернулся.

— Вряд ли. Вы из семейства тугодумов. До вас не то, что не достучишься, не докричишься. Однако со мной этот номер не пройдет, — от жажды справедливого возмездия архитектор не находил себе места. — Я с вами цацкаться не стану. Если б не этот вселенский бардак, организованный под вашим чутким руководством, я бы улетел еще вчера. Строить ни черта не умеете, распустили всех, даже начальство толком отправить не в состоянии. Вы что же, своим местом не дорожите совсем?

— Дорожу, — Ликеев сделал слабую попытку оправдаться. — Сами же вчера в ресторане пожелали остаться еще на сутки, — он с опаской поглядел на Юлию и быстро поправился. — В том смысле, что распорядились поменять билет на тринадцатое. Не могу же я отвечать за форс-мажор.

Кирзимов сделал вид, что не обратил внимания на заминку и вяло кивнул.

— Да вы вообще ни за что отвечать не можете. Такому как вы я бы на своей даче снег чистить не доверил.

Ликеев готов был расплакаться.

— Если я вас так раздражаю, могли бы еще три года назад отвести мою кандидатуру. Если бы вы-ы, если бы…

— Если бы, да кабы… Мямля! Можете быть уверены, если бы я лично принимал решение, у вас не было бы ни единого шанса. Скажите спасибо, что все переговоры вел этот болван, — заместитель.

— Мою кандидатуру утверждали с вашим участием.

— С моим участием по его представлению. Ничего — он свое еще получит, мне бы до Москвы добраться.

— Самолеты в такую погоду не летают.

— Вы что же, нарочно стараетесь выглядеть глупее, чем есть на самом деле? Или вы действительно кретин?

Удостоверившись, что шампанское в бутылке закончилось, милующиеся, коротко посовещавшись, откупорили вторую бутылку.

— Послушайте, кто позволил вам разговаривать со мной в таком тоне?! Я не мальчик на побегушках, а дипломированный инженер. Я не подписывался выслушивать все эти ваши возмутительные оскорбления. Есть предел человеческому терпению!

— Неужели? Да нет, дорогой мой, вы что-то перепутали. Это мое терпение на исходе в результате вашей расхлябанности и мягкотелости!

Юлия достала из сумочки пачку сигарет.

— Не возражаете?

Архитектор бросил сердитый взгляд в зеркало.

— Возражаю. Нет ничего отвратительней курения в автомобиле. Особенно, когда это делает женщина. Если хочешь курить, выйди на улицу.

— На улице нельзя. Там запрещено.

— Значит, потерпишь.

Показно надув губы, Юлия, тем не менее, вытянула сигарету из пачки. Впрочем, она не рискнула прикурить, а стала лишь изящно разминать ее длинными ломкими пальцами.
 
— Андрей Борисович прав, — вы слишком привыкли к тому, что все и всегда исполняется по первому вашему слову.

— Во-первых, меня совершенно не интересует, что там думает обо мне Андрей Борисович, равно как и вы, мадемуазель. Во-вторых, я так приучен: то, о чем мы однажды договорились должно быть исполнено в точности и в срок. А твоему плюшевому протеже, если он вопреки всему считает себя руководителем, следует помнить — прежде всего, он мужчина, и за себя должен отвечать уж, по крайней мере, без посторонней помощи.

Ликеев с тоской стал разглядывать стеганую подкладку кепки.

— Думаете, я не в состоянии оценить сложившегося положения? Но что прикажете делать?

— Застрелиться. Хочу вам напомнить, через четыре дня в составе правительственной делегации мне надлежит быть на далеком острове Куба.

Ликеев окончательно сдулся.

— Вы так говорите, будто вас тут кто-то удерживает. Что прикажете, если так сложились обстоятельства? Думаете, мне доставляет удовольствие наше общение?

Снова поглядев в зеркало, Кирзимов усмехнулся.

— Не поверите — не думаю.

Нахлобучив кепку, Ликеев обреченно выдохнул:

— Ну что мне — наизнанку вывернуться! Ей богу, я не заслуживаю в свой адрес всех этих громов и молний. Между прочим, вы первый, кто предъявил претензии к строителям. В области нас хвалили, в газетах и на телевидении люди говорили благодарные и справедливые слова. И только вы третьи сутки держите меня за врага человечества.

— Ну, на Мефистофеля вы не тянете. Вы, Ликеев, — угодник, потому вас и гладят по головке. И что касается слов, других вы от меня не дождетесь.

Кирзимов с ненавистью наблюдал за двумя облепленными снегом рабочими. Они безысходно возились с оборудованием возле бензовоза с терявшейся надписью «ОГНЕОПАСНО».

— Перестаньте нюни распускать. Сейчас меня интересует мое возвращение в столицу. У вас есть конкретные предложения?

Занятый грустными мыслями, инженер тоскливо поглядел на околачивавшегося возле машины Рому Ефрюшкина.

— Почему я должен все время оправдываться? Почему вы не хотите меня услышать?

— Потому что я глухой, а ваши доводы неубедительны.

Ликеев с обидой поглядел в окно.

— Вы думаете, я не хотел, чтобы все было как надо? Но я — простой инженер-строитель. Я думал, вы из Москвы вмешаетесь… Я надеялся. 

— Ха-ха-ха! Индюк тоже думал, пока в суп не попал. Мне только и дела, что следить за тем, как вы с легкостью гробите план застройки.

— Вы же понимаете, что я ничего не решаю. Ведь к качеству жилья претензий нет? Об остальном говорите с руководством области. Это не моя работа.

— Нет, гражданин Ликеев, это как раз работа ваша, и вы с вашими подельниками за эту вашу, с позволения сказать, работу деньги получаете. Смею предположить — деньги немалые. Была б моя воля, я бы со всей вашей шарашки удержал. А вы не допускаете, что платят вам только лишь за то, чтобы вы ни во что не вмешивались?

— Руководством области передо мной была поставлена задача — сдать в срок сто пятьдесят тысяч квадратных метров жилья. И с этой задачей мы справились.

— Что вы мне зубы заговариваете! Справился он! Да ни черта вы не справились! Стены возвели — велика заслуга! А жить-то там как, на этих ваших несчастных пятнадцати гектарах? Как работать?

— Дорогой Михаил Александрович, между металлургическим комбинатом и городом — бывшая охотничья заимка Медвежий Уголок. В вашем плане вы этого не учли. А мне что прикажете делать?

— Я вам никакой не дорогой! Учить он меня еще будет! Мальчишка!

— Извините.

— Не извиняю! К вашему сведению, у нас вся страна из одних этих ваших медвежьих уголков состоит: тоже мне — достопримечательность! В каждом уголке нашей необъятной Родины... не слыхали? Что же теперь прикажете из-за каждого уголка с такими как вы бодаться?

На взлетно-посадочную полосу выехал снегоуборщик, но, не расчистив и ста метров, почему-то развернулся и стал возвращаться к ангару.

— Послушайте, вы, дипломированный инженер, я исколесил полмира. И уж поверьте, не хуже вашего понимаю, в чем тут дело. Хотите жить как люди, ну так будьте людьми! Ломать к едрене фене этот ваш Уголок!

— Ломать — не строить, — Ликеев безнадежно покачал головой. — Рядом реликтовый лес. Природоохрана категорически против. К тому же надо выкупать дома у хозяев, платить за землю. Никаких денег не хватит. У нас тут знаете, какой народ ушлый? Чуть что — в суд. А потом иди, доказывай.

— Вы меня за идиота держите. Я вас расстрою, я не идиот. Вам и без меня отлично известно, что Медвежий Уголок с недавних пор никакая не заимка, а вполне себе обычная чиновничья вотчина на английский манер. Слава богу, я покуда могу отличить четырехэтажный кирпичный особняк от бревенчатого сруба. Это когда мы с вами планы строили, так сказать, рисовали перспективу, там заимка была.

— Вам, москвичам, только позавидовать можно: все-то у вас просто — никаких проблем. Попробовали бы так своих ковырнуть.

— А вы, я вижу, находите в страдательном положении особое удовольствие. Ну что же, напомнить вам, во сколько раз вы уже превысили все бюджетные нормативы? Милый мой, на стройке нельзя идти на поводу. Нужно четко понимать, чего именно ты хочешь и как ты хочешь, чтобы это было сделано. А насчет наших — не переживайте. Надо будет — ковырнем.

— Я действую в рамках инструкций. Чтобы умерить аппетиты заинтересованных лиц, нужны другие полномочия. У меня их нет.

— Ну да, ну да. Не курим, не пьем, и взяток не берем.

— Там конец другой.

Встретившись в зеркале взглядом с поправившей его Юлией, Кирзимов отвел глаза.

— Так вот. И берем, дорогой мой, и даем, — он снова поглядел на Юлию, но она уже смотрела в сторону. — Не полномочий у вас нет, глубоко неуважаемый Андрей Борисович, а характера. Вы себя жалеете и среди тех, кто с вами работает, такую же моду завели.

Он резко обернулся к Ликееву.

— Вы, кажется, в самом деле не поняли. Вы не заведомо депрессивный поселок строили, — речь шла о будущей евразийской столице цветной металлургии! — Кирзимов стал загибать пальцы. — Рудники — раз, производственные мощности — два, квалифицированные кадры — три. Без горно-металлургического комбината ваш город — бумажная утопия. А вы поставили жилищный комплекс в сорока километрах от производства! Думаете, я вам за это спасибо скажу?

Кирзимов отвернулся.

— Это только на словах все легко и просто. Попробовали бы на моем месте.

— Шиш вам с маслом! Нынче вашему месту грош цена. И виноваты в этом вы, потому что именно ваше высочество изволило приучить начальство не считаться с мнением генерального градостроителя.

Юлия сунула сигарету обратно в пачку. Кирзимов негромко крякнул и, хлопнув дверью, вышел из машины размять ноги, инженер, чуть помедлив, последовал за архитектором в глубокий снег.

Мимо обреченных пассажиров, дребезжа разболтанным велосипедным крылом, по рыхлой колее проехал человек в цигейковой куртке и тяжелых летных унтах. Следом за велосипедистом бежал мальчишка. Заметив девочку, все так же скучно слонявшуюся вокруг бледной матери, он замедлил шаг, потом сдвинул на затылок авиационный шлем и припустился за велосипедом.

— Ну, так. Надо смотреть правде в глаза — сегодня ковра-самолета не будет. И что прикажете делать?

Инженер поглядел на часы.

— Можно попытаться добраться до узловой станции, — между прочим, крупный центр химической промышленности, сто двадцать километров по зимнику. Если повезет — успеете к московскому фирменному.

Кирзимов скептически усмехнулся.

— А если не повезет?

— Должно повезти, Михаил Александрович. Покуда снег держит. Если бы летом — нечего бы и пытаться. А так в запасе четыре часа.

 — Ладно, авось проскочим. Тем паче, что выбора нет.

— Попробуем?

— А что остается?

— Вот увидите — успеем. Я сейчас. Пять минут!

Разминувшись с Юлией, Ликеев побежал к автомобилю, на ходу набирая номер на мобильном.

— Куда это он?

— Ищет выход.

— Бедняга. А ты и в самом деле — диктатор.

— Напоминаю, перед завтраком тебе это нравилось.

— Я — женщина.

— Ты не просто женщина. Ты — красивая женщина.

— Я — глупая баба.

— Почему ты так решила?

— Потому что только клиническим идиоткам говорят о том, что они красивые.

— Думаешь, что-то вроде компенсации? Это банально. Ты и в самом деле очень красивая. И к тому же страстная. Сегодня — редкость.

— У тебя, как видно, богатый опыт? Есть с чем сравнить?

Они разговаривали, стоя в двух метрах друг от друга, — невозмутимо, будто коллеги по работе.

— Опыт у меня, как у всякого нормального мужика моего возраста. Хочу тебя успокоить, таких как ты в моей практике не было.

— Каких?

— Умеющих краснеть.

— Надо же, я-то думала, ты — теоретик. Хотел сказать — неудовлетворенных?

— Послушай, не неси чушь! Женственность — часть твоей натуры. Причем тут неудовлетворенность?

— Я — тридцатисемилетняя одинокая провинциалка.

— К твоему сведению мне всегда нравились именно провинциальные люди. А ко всем твоим природным качествам добавим еще одно благоприобретенное — умеешь аппетитно раздеваться. И в белье знаешь толк.

— Теперь это не сложно.

— Однако встретишь нечасто.

— Решила побаловать.

— Значит, все-таки заслужил. До сих пор не пойму, чего ради ты меня ждала три года?

— Обещанного три года ждут — ты разве не знал?

— В теории. Неужели никого не было?

— Я же говорю — теоретик. Можно сказать — никого.

— Значит, все-таки был кто-то. И чем же он нам не угодил — этот «можно сказать»?

— Не поверишь, запахом.

— Запахом?

— Гм-гм. От него шел такой тонкий нежный запах ванили. Почти дамский. Состоятельный, внимательный, ухоженный, петербуржец. И в постели бог. Неутомимый просто. Между прочим, замуж звал.

Он неуверенно пожал плечами.

— Чего ж не пошла?

— А меня от ванили с детства воротит. Животное чувство, правда?

Она не спускала с него глаз.

— Наверно я сумасшедшая. Не могу спокойно на тебя смотреть.

— Почему?

— Не знаю. Ты все утро действуешь на меня возбуждающе. Пойдем куда-нибудь? Есть же у них тут служебные помещения.

Она повертела головой.

— Теплушка авиатехников, столовая, или радиорубка. В конце концов, не могут же они круглые сутки работать на морозе!

Кирзимов нашел взглядом парня в малахае и его собутыльницу.

— Как ты себе это представляешь? Ты что же, собираешься выгнать обслуживающий персонал?

— Ненадолго. Минут на двадцать.

— Дура ты все-таки.

— Вот видишь. Я же говорила.

Юлия испытующе смотрела на Кирзимова.

— Чего ты на меня так смотришь?

— Запомнить хочу. Когда теперь еще увидимся.

— Это сложный вопрос.

— Ясное дело.

— Прилетишь ко мне на остров. Там рай.

— На какой еще остров?

— На какой — на какой, на индийский. Будешь моей личной индийской принцессой.

— Нет, не прилечу.

— Можно узнать причину?

— Я не по этой части.

— В каком смысле?

— В смысле принцесс.

— Выражайтесь точнее.

— Чего я не видела на твоем индийском острове?

— Ну, к примеру, меня.

— Тебя? Хм. Знаешь, ты очень изменился за эти три года.

— Да? По-моему, ты снова преувеличиваешь. В моем возрасте меняются только очки и лекарства.

— Не прибедняйся. Сам же всю ночь шихарил — здоров как бык.

— Что же — не убедил?

— В том-то и дело, что нет.

Она поправила ремень сумочки на плече.

— Мало ли, что я там тебе ночью наговорил, — буркнул Кирзимов. — Она на то и ночь. Ночью спать надо. Так что, приедешь?

— Мэ-а.

— Что мэ-а? Что ты все мэкаешь?

— Ничего, просто так. Зря я все-таки напросилась.

Юлия достала из пачки многострадальную сигарету.

— Послушай, здесь нельзя курить. Видишь надпись «Огнеопасно».

Глядя на Кирзимова, Юлия вдруг начала смеяться.

— Чего ты смеешься? Ты слишком плохо обо мне думаешь. К твоему сведению, дома я бываю не чаще.

— Да ну! Как тебя только жена терпит?

— А она меня и не терпит, если тебе так интересно.

— Мне неинтересно.

Он подошел к ней ближе.

— Брось. Слышишь? Ну, хочешь, я вызову тебя? Через месяц. Максимум — через два.

— У тебя замерзший вид.

Юлия обошла Кирзимова, словно неодушевленный предмет.

— Я все-таки не понимаю, чего ты хочешь.

— Тебе это может показаться странным — уже ничего. Главное — не впадать в панику, когда что-то пошло не так. Ведь что-то сразу пошло не так, правда?

Она обернулась и каким-то другим незнакомым взглядом поглядела на Кирзимова.

— Все в порядке, Михаил Александрович! Билет забронирован. Ефрюшкин вас отвезет!

На бегу указывая в сторону «Патриота», вдохновленный Ликеев чуть не приплясывал от радости. Молча кивнув, Кирзимов направился к УАЗу.

— Слава Богу! Согласился.

Ликеев облегченно выдохнул, но почувствовав, что за ним наблюдают, поглядел на Юлию.

— Что вы на меня так смотрите?

— Вам показалось. Я на вас не смотрю.

— Нет, смотрите, — я же вижу.

Чуть замешкавшись, он вдруг ни с того, ни с сего сорвался с места и сломя голову бросился за удаляющимся архитектором.

— Михаил Александрович, а Михаил Александрович!..


Снег давно перестал, однако машине от этого было не легче. На невидимых под просевшим настом колдобинах и ухабах — рваных ранах ударной вахты лихих лесовозов — ее то и дело встряхивало и бросало из стороны в сторону.

— Кажись, погодка устанавливается. Не ровен час, солнышко выглянет. У меня всегда так — как в райцентр ехать. Подруга там. Еще перед армией познакомились. В городской библиотеке работает. Вас не растрясло?

Ефрюшкин уже вполне освоился в обществе грозного начальства.

— Да уж, — не сахар твоя дорога, — Кирзимов в полудреме потянулся. — Улица имени товарища Ликеева.

Парень добродушно кивнул.

— Зря вы это — на Андрея Борисовича. Он мужик дельный, — к людям с подходом. Ну и народ его уважает.

— Чё ж не уважить: деньги платит исправно, а за что, про что, не моего ума дело, — в словах архитектора, на удивление, не было ни грана прежней напористости, в пути он заметно поостыл, и теперь говорил почти дружелюбно.

УАЗ бросило к обочине, но Ефрюшкин даже бровью не повел.

— Ну, ты асс!

— В колею попали. Это еще по-божески! Даром что зимник. Между прочим, тут при царском режиме широченный тракт был. Круглый год дорога жила. Бабка сказывала, четыре обоза разъезжались. И так все шестьсот верст.

Кирзимов крякнул.

— Бабки чего не наплетут — только уши развесь.

— Краевед она — бабка-то. Про наш район как раз все знает.

— Чего тут знать? Глухомань.

Ефрюшкин оживился.

— Вот уж нет. Было время, тут, считай, каждые двадцать верст деревни стояли.

— Сказки. И про тракт твой, и про деревни. Кому надо шестьсот километров таежной лежневки в порядке держать?

— Я про лежневку ничего такого не говорил. Лежневкой она при советской власти стала. Да и то местами. Тракт был — факт. Деньги деревенским выделяли дорогу править. За эти ссуды дорожные мужики обеими руками держались, — на них не только тракт, вся артель жила. Теперь, конечно, ничего этого нету — ни деревень, ни тракта. Потому не дорога — название одно. Летом на вездеходе не продерешься.

— Это я и без лета заметил. А как же деревни твои потемкинские? Они-то куда делись?

— Товарищ Кирзимов, я вам правду говорю. Тут крепкий мужик сидел. Жук сибирский. На сто дворов дай Бог с десяток бедняцких набиралось. Коровы по двенадцать тонн молока с носа давали.

— Мне это ни о чем не говорит.

— А вы спросите, сколько наши нынешние рекордсменки молока дают.

— Нынешние!

— Ладно, советские.

— Ты что ж — деревенский?

— Почему деревенский? Ничего не деревенский.

— А откуда про коров знаешь?

— На заставе у нас корова была — Зорька. Прапорщик души в ней не чаял, мне за нее отвечать поручил. Вот я в красном углу и поднабрался литературкой, взамен военно-политической в зачет пошло. Я и доить умею.

— На границе служил?

— Ага. В Таджикистане. — Ефрюшкин кивнул. — Он, вишь, Колчака не убоялся, а в колхозы потащили — оплошал.

— Кто оплошал?

— Да мужик. А как устоишь? Места гиблые.

На секунду Ефрюшкин замолк.

— Нет, кроме шуток. Из Новосибирска приезжали, — у вас, говорит, аномалия.

— Значит, нравится на острове жить?

Кирзимов ляпнул это скорее для порядка, чтобы как-то поддержать разговор. Ефрюшкин по-хозяйски порылся в бардачке.

— Наша дорога — река. Вверх, вниз, — все на ней, — хотя б до самого океана. Ну и по воздуху, конечно, когда погода позволяет. Кажись, в двадцать первом веке живем. Летайте самолетами «Аэрофлота»! Конфетку хотите?

— Нет, спасибо. Конфеты для боевой подруги береги. Девки — они сластены.

— Это точно. Моя конфеты страсть как любит.

Захлопнув бардачок, Ефрюшкин одной рукой ловко развернул кофейную карамель и отправил ее за гладко выбритую щеку.

Дорога, меж тем, была на удивление однообразна. По обеим сторонам ее редкой стеной стоял чахлый заснеженный нестроевой лес, — ни оврага, ни коряги, разве что одинокие голые кусты вместо подлеска — в общем, ровным счетом ничего примечательного.

От скучной монотонности глаза Кирзимова сами собою стали слипаться. Он, наконец, пригрелся и даже засопел, однако Ефрюшкин решил возобновить прежний разговор.

— Вот вы сказали — остров.

— Это не я сказал. Это жизнь кричит. Ничего, дай срок, мы еще сюда железную дорогу протянем.

— Денег не хватит. Вы на Кривой Балке были?

— Это где?

— Да рядом с Медвежьим Уголком.

— А-а… Там стройка намечена, — пробормотал Кирзимов сквозь накатившую дрему. — Думаешь, не дадут? Ну, это мы еще поглядим.

— Вот-вот, я и говорю, решили от новостройки до комбината новое шоссе протянуть. По объездной, сами знаете, вон какой крюк получается. Техники нагнали, народу — все без толку. И технику в расход пустили, и сами чуть не утопли. А там пяти километров не будет.

Накатанный зимник упрямо кроил надвое заиндевелую таежную топь.

— Товарищ Кирзимов, а вы что, взаправду решили наш Уголок сносить? — вдруг сказал Ефрюшкин совсем издалека.

— Гм-гм, взаправду, — ответил Кирзимов ватным языком и из-под прикрытых век поглядел в залитый солнцем иллюминатор. Сквозь редкие облачка до самого горизонта простирались безмолвные снеженные поля.

— Вот это да! Это по-нашему! И правильно, — голос шофера приобрел какой-то странный объем, характерный скорее для высоких пустых пространств, но никак не для салона Ан-24. — У нас государство, а не частная лавочка! Нельзя терпеть, чтобы у кормила общественных интересов ошивалась всякая шушера. И вообще, жизнь будет иметь смысл, если делать какое-то огромное, значимое дело, близкое и понятное людям. Главное — суметь разглядеть это самое — необходимое. И пусть иные злопыхатели твердят о порочности известного легендарного подъема, которого в прошлые годы посредством перековки и исторических присоединений достигло наше общество! Мол, все это сказки, начетничество, пускание пыли в глаза! Спрашивается, что же тогда такое этот самый голый энтузиазм, на котором выросла страна и вся наша взрослая жизнь? И разве не великая мечта двигала миллионами, готовыми идти за нее на костер исторического материализма? Между прочим, товарищ Кампанелла пробыл в руках инквизиции двадцать семь лет.

Архитектор открыл глаза. Он хотел было возразить, как вдруг болтанка прекратилась, словно по щучьему велению движение сделалось ровным и гладким, и из-за поворота на дорогу выползло невесть откуда взявшееся кучевое облако. Оно стало быстро приближаться, жадно поедая видимый участок зимника с беспомощными уродливыми стволами невысоких коряватых деревьев и заваленными снегом кустами болиголова. За секунду до столкновения архитектор инстинктивно зажмурился, — «Патриот» крепко встряхнуло, и он встал как вкопанный.

Кирзимов не сразу, с опаской открыл глаза, беспокойно огляделся по сторонам, однако никакого облака не обнаружил, как, впрочем, и Ефрюшкина. В минуту, когда он уже собрался было выйти из машины, озабоченный водитель с грязной замасленной тряпкой наконец показался в дверном проеме.

— Что это было? — глядя на хмурого Ефрюшкина, Михаил Александрович никак не мог прийти в себя.

— Хлыст.

— Хлыст? Какой еще хлыст?

Он следил за тем, как Ефрюшкин вытирает ветошью испачканные руки.

— Лесовоз, холера, хлыст потерял, а мы его как раз поймали.

— Легко отделались?

— Вроде того, — Ефрюшкин пожал плечами и потрогал себя за ухом. На пальце остался свежий след крови. — Под машиной, должно быть, поцарапался, — проговорил он с досадой. — Ладно, поехали. Времени в обрез.


Где-то вдалеке треснул колокол. Несколько безусых монахов в знобких черных рясах и коротеньких телогрейках с неотложной поспешностью пересекли стылую привокзальную площадь.

На мороз вылезать не хотелось. Этот городок, при въезде показавшийся Кирзимову и впрямь вполне приличных размеров, — тут Ликеев не обманул, — был значительно холодней Солнечного. При ясной погоде столбик гигантского электронного термометра на фасаде вокзала в стиле сталинского ампира показывал минус двадцать два по Цельсию. К тому же упрямо не принимал мобильный. Ворочаясь в кресле, архитектор тщетно пытался «поймать волну». Окончательно отчаявшись наладить связь, он небрежно сунул телефон в карман и огляделся.

Предместье не зря считалось индустриальным центром. По крайней мере, в гербе его, в полном соответствии с сутью химического производства были задействованы ступка с пестиком, воронка и газовая горелка. От нечего делать Кирзимов принялся изучать печальные лица облупившейся городской Доски Почета с косой надписью «Доверяй, но проверяй». По-видимому, фотографии бессменно висели здесь не первый год, и сделались неприметной частью экстерьера.

Не найдя в поблекших фото ничего выдающегося, Кирзимов приметил Ефрюшкина, — тот как ошпаренный выскочил из здания вокзала и скорым шагом направился в сторону УАЗа, как-то особенно, по-новому выворачивая и припадая на левую ногу.

Нырнув в машину, шофер первым делом бросил шапку за спину, потом убавил жару в печке.

— Фу-ф, ну и жарища! Пока до вас добежал, аж взопрел! — Ефрюшкин стал энергично сматывать с шеи длинный вязаный шарф. — Ай да Масленица!

— Причем тут Масленица! — рявкнул Кирзимов. — Билет где?

Ефрюшкин вмиг забыл про жару и поскучнел.

— Опоздали мы. Поезд двадцать минут, как ушел.

Он сочувственно вздохнул и почему-то покраснел до кончиков ушей.

— Что ж, другого я и не ожидал, — в раздражении Кирзимов зачем-то снова поглядел на градусник.

— Как же вы теперь, Михаил Александрович? Может, назад вернемся?

Архитектор усмехнулся и покачал головой.

— Обратной дороги нет.

Прихватив вещи с заднего сидения, он кое-как выбрался из машины, однако, собравшись уходить, вдруг тормознул.

— Да, а чего это ты там на дороге про Медвежий Уголок плел?

Ефрюшкин искренне удивился.

— Я? Ничего.

— Как ничего? А кто соловьем разливался про энтузиазм, про общие интересы, про товарища Кампанеллу?

Сидя за рулем, Ефрюшкин неожиданно вытянулся чуть не по-военному.

— Не могу знать, товарищ Кирзимов! С товарищем Кампанеллой лично не знаком. И про Медвежий Уголок ничего такого я не говорил!

— Дава-ай, — не говори-ил! Приснилось мне что ли?

— Так точно — приснилось! — бодро отчеканил Ефрюшкин. — Уморились, видать, на хозяйстве. Всю дорогу спали, вот и привиделось!

Ефрюшкин невинными глазами глядел на Кирзимова.

— Разрешите ехать?

— Поезжай, — рассеянно проговорил Кирзимов, нимало озадаченный резкой переменой, происшедшей в шофере. — К подруге?

— Никак нет, товарищ Кирзимов, — Ефрюшкин смущенно улыбнулся. — Не обзавелся еще.

Мимо Кирзимова в сторону здания вокзала, скрипя кирзовыми сапогами и отнюдь не зимними ботинками, проследовал неровный строй плохо одетых мужчин с вещевыми мешками и дешевыми чемоданами в сопровождении группы вооруженных военных. Проводив их непонимающим взглядом, архитектор снова поглядел на безмятежно хлопавшего глазами Ефрюшкина.

— Это кто?

— Энтузиасты. Умельцы они.

— Какие еще умельцы?

Ефрюшкин пожал плечами.

— Добровольцы из Копайгорода.

Поняв, что от шофера толком ничего не добиться, архитектор махнул рукой.

— Ладно, доброволец, бывай. Спасибо, что подбросил.

— Рад стараться, — громко отрапортовал Ефрюшкин, и Кирзимов хлопнул дверью.


Очутившись в здании вокзала, он первым делом разыскал кабинку междугородней телефонной связи — она находилась против грязно-розового зала ожидания. В самом зале за стеклянными дверями не было ни души. Войдя внутрь кабинки, Кирзимов снял холодную трубку, бросил монетку и по памяти набрал номер. Минуту или полторы в трубке стояла мертвая тишина, потом послышался какой-то щелчок, и раздались долгожданные длинные гудки. Спустя еще секунд тридцать кто-то снял трубку. Молодой женский голос сонно сказал:

— Але?

— Ирина, это я, — холодно выдавил архитектор.

В трубке выжидающе молчали.

— Я на вокзале. В Солнечном нелетная погода, так что пришлось на поезде. Буду через три дня.

Откуда-то издалека он услышал уверенный голос четко разъяснявшего позицию России по насущным вопросам внешней политики, а поверх его знакомое ровное дыхание. Потом тот же молодой женский голос снова сказал:

— Але?!

— Это я, Ира, ты меня слышишь?! — все еще оставалась слабая надежда на то, что микрофон в трубке плохо, но все-таки работает.

— Але?! Але?!

Кирзимов в нетерпении подул в трубку, потом прислушался. И вдруг молодой женский голос спокойно сказал:

— Пожалуйста, перезвоните, вас не слышно.

В трубке раздались короткие гудки.

— Черт!

Архитектор выглянул из кабинки, но кроме подвыпившей уборщицы в чернильном халате и дырявых мужских носках, натянутых под колено, рядом никого не оказалось.

— Послушайте, у вас что, аппарат не работает?

— Дак кто ево знаит, — с грохотом переставив ведро бурой мутной воды, уборщица от души плюхнула в него вонючей тряпкой и выжав из нее вселенскую грязь, с прежним остервенением принялась развозить жижу на мокром полу. — Месяц как новый ужо поставили. А он-от то работат, то не работат. Игнашка давеча колупалси, кажись, починил.

Она поглядела на пустую кабинку и стала беззлобно грозить своевольному аппарату.

— Ишь-от, обнаглел! Он чё думат — раз выходной, на него управа не найдеца? Найдеца, голубчик, найдеца. Не на таких находилась. Игнашке скажу, он тя мигом выструнит. А то ить сю жисть от так маесся. Простому человеку и невдомек.


Кирзимов шагал по узкому тротуару мимо многократно расклеенной базарной афиши, верно обещавшей масленичное настроение. «МЫ ВАС ЗАСТАВИМ СМЕЯТЬСЯ!» — гласила лупастая надпись, для пущей убедительности подкрепленная крепкой фигурой рабочего Предместьевского химического комбината в защитной каске и с огромной круглодонной колбой, наполненной тщательно прорисованными пятитысячными купюрами.

На центральной площади города народу было заметно больше, — в основном семейных пар, заведенно гулявших с детьми вокруг все еще неубранной с зимы новогодней елки. Тут же бойкие лоточники торговали кружевными блинчиками, затейными сладостями, сувенирами, хлопушками, воздушными шарами. Под аккомпанемент трехрядки, в такт надтреснуто звеневшим бубенцам мимо площади сновали расписные сани.

— Поберегись, задавлю! — скорей заманивая, нежели предупреждая, перекрикивали друг друга залихватские ямщики, игриво подмигивая какой ни то зазевавшейся румяной девчонке. 

В основании двадцатиметрового белоснежного памятника первому в мире председателю совнаркома играли жаркую свадьбу. Словоохотливый дружка жениха с двух рук щедро лил водку и томатный сок в протянутые разовые стаканчики, тут же, на импровизированном столике — нижней бурой гранитной ступеньке метровой высоты — организованно резали бутерброды с российским сыром и любительской вареной колбасой, то и дело подбадривая друг друга, громко кряхтя и смачно закусывая. В согласии с давно утвердившейся в городе ленинской обрядностью и сам дружка, и жених с невестой, и даже отдельные особо забубенные тщеславные гости щеголяли на равных с революционным памятником, как бы подчеркивая, что им все нипочем. Напротив, люди постарше, виновато и заискивающе поглядывая на куцый пиджачок стойкого к любым передрягам вождя, малодушничали, трусливо кутались в собачьи воротники, прячась от пронизывавшего до костей, обжигавшего щеки промозглово северо-восточного ветра, любовно прозванного в народе «Володькой». С прилетевшим от Ульянова пьяным криком «горько» Кирзимов инстинктивно поежился и нырнул в здание администрации города.

Чуть не с порога архитектора остановил коротко стриженный седой мужчина в старорежимном полувоенном френче без каких-либо дежурных знаков отличия. Пенсионер крутился возле доисторического электрочайника с тертым матерчатым проводом на пружинке и строго поглядел на незваного гостя.

— Гражданин, вы к кому?

В присутственных местах Кирзимов умел разговаривать, потому ответил вполне естественно, как бы мимоходом.

— Мне к мэру.

Мигом почуяв, что перед ним не простая птица, бдительный вохровец сделался мягче.

— Ваши документы, пожалуйста.

Архитектор протянул охраннику паспорт. Тот, пройдя к столу с бакелитовой лампой, потоптался на месте, сел на скрипучий деревянный стул, закрыл с закладкой и отодвинул к краю зачитанный до дыр библиотечный томик Достоевского «Бедные люди», взял большую лупу с линзой в латунной оправе и, причмокивая от удовольствия, стал разглядывать фотографию Кирзимова. Наконец, не поднимая головы, он поинтересовался:

— Вам чего же, — заказано?

Кирзимова всегда раздражало, когда у него проверяли документы. Нет, в какой-либо другой части земного шара все это еще можно было как-то объяснить — в конце концов, там он иностранец. Там он смирялся и чаще необъяснимо робел и своего паспорта, и своей фамилии. Но на Родине в этом нарочитом ханжеском недоверии ему виделось нечто принципиально унизительное, — пошлое утверждение власти ничтожных людей, пытавшихся таким образом хотя бы минутно возвыситься над ним, не беря в расчет несоизмеримость заслуг архитектора в соотношении со своей собственной жалкой долей, и только из чувства мстительной зависти допускавших мысль о его неуравновешенности.

— Заказано, — с вызовом передразнил он пенсионера-охранника.

— Значит, заказано, — задумчиво прогундосил себе под нос вохровец. Он в три погибели склонился над паспортом Кирзимова, смешно втянув голову в плечи. — Надо же, печать подлинная. И фотография не вклеена.

— А вы как хотели? С чего это у меня должен быть поддельный паспорт?

— Я ничего не хотел. Просто констатирую. А вы не нервничайте. В вашем положении нервничать себе дороже.

— В каком-таком положении? Вы так говорите, будто я в чем-то виноват.

Кирзимов и в самом деле начинал терять терпение.

— А у нас тут других нет — у нас каждый в чем-нибудь виноват.

Послюнявив палец, вохровец с какой-то преувеличенной бережливостью перевернул страничку паспорта, словно держал в руках ключевую улику. Наведя лупу, он стал знакомиться с местом жительства архитектора.

— Каковы бы ни были индивидуальные качества подозреваемого, — монотонно продолжал охранник, — к нему может быть применим только один метод оценки: это — оценка с точки зрения текущего момента. В окружении врагов мы должны проявлять бдительность и охранять себя не только от прошлого, но и от будущего. Так что, согласитесь, в ваших интересах при прочих обстоятельствах добровольное признание. Ведь недонесение на себя есть тот же состав преступления, который по отношению ко всем без исключения подследственным имеет место и должен считаться установленным. И мы не знаем ни одного примера, когда в наших рядах не находились бы лица, имевшие в прошлом подобные факты.

— Послушайте, у вас с головой все в порядке? Вам что, делать нечего? Отдайте паспорт. Вы вообще кто?

— Браунинг. Следователь Браунинг Отто Карлович, — поправился вохровец. — Существенный винт коллектива.

Грозным недремлющим прищуром он поглядел на Кирзимова.

— Что Вы можете сказать по существу?

— Я вас не понимаю, — все более распаляясь, сказал Кирзимов. — Если это шутка, то она затянулась. Дребедень какая-то!

— Ловко, — Браунинг не сводил с Кирзимова зорких глаз. — Что вы имеете сообщить про свои иранские корни?

— Про какие еще там корни? — архитектор поставил портфель с вещами под ноги и снял шапку.

— Про связь с империалистической Персией, — невозмутимо сказал вохровец, — с реакционным армянским священством и с царской охранкой? Или вы из тех самых Иванов, что не помнят родства?

— Перестаньте нести околесицу и верните паспорт! — щеки Кирзимова побелели, губы дрогнули, — ему отчаянно захотелось тут же на месте придушить пенсионера.

Браунинг усмехнулся, нисколько не смутившись праведного гнева архитектора и стал по памяти пересказывать незнакомое Кирзимову чье-то личное дело. — Армянский патриарх Иосиф по фамилии Аргутинский со всеми его братьями и племянниками был пожалован императором Павлом I княжеским званием. При этом новопожалованным князьям Аргутинским разрешено было писаться Аргутинскими-Долгорукими. Это прозвище им было дано в память их происхождения от одного из древних персидских царей Артаксеркса, самого некогда прозванного Долгоруким.

Сияющий вохровец так глядел на оторопевшего Кирзимова, словно он только что представил архитектору неопровержимые доказательства его вины.

— Ну. Что скажете?

— Вам, гражданин, врачу показаться надо. С такой головой в мэрии не работают.

— Ну, ну, ну, ну! — Браунинг понимающе подмигнул Кирзимову. — Мы, брат, про вас все знаем. Не утаишь.

На всякий случай он еще раз сверился с фотографией, отложил тяжелую лупу и вернул документ законному владельцу. Совершенно неожиданно лицо его расплылось в подобострастной улыбке, и он сказал участливо, как ни в чем не бывало:

— Тут вот какое дело, товарищ. В мэрии сегодня никого. Сами понимаете, праздник. Так вы приходите в понедельник. В понедельник — это уж как водится, рабочий день.

Кирзимову не хотелось возвращаться на площадь. Ему нужна была гостиница, и он пошел наугад, надеясь, что первый встречный подскажет, как ее найти. А встречных, на зло, все не было. Одолев вымерший квартал одноликих административных зданий, он свернул на безымянную улочку, миновал закрытые на выходной книжный магазин и местное отделение сбербанка, по какой-то причине называвшийся по-старому «сберкассой №2», узкой тропкой кое-как пересек заваленный снегом и всякой дрянью заглохший нежилой двор, обогнул сгнившую на кирпичах ржавую «копейку», нырнул в хмурую подворотню, потом еще в одну и, выйдя, наконец, на свет, неожиданно оказался на широкой пустынной улице, очевидно спроектированной под бульвар.

Никаких насаждений, только широкое снежное полотно в осевой части, замкнутое в невысокую чугунную ограду, и едва накатанная проезжая часть с нечищеными тротуарами по бокам. Адресная табличка висела на угловой стене ближайшего здания, на удивление верно повторявшего главный корпус московской Военно-Инженерной академии имени Куйбышева. Кирзимов хорошо знал это место по временам своей юности — здесь когда-то преподавал его первый тесть, а будущая жена жила напротив — в Подколокольном переулке. Кирзимов повернул голову: ну да, тот самый знаменитый восьмиэтажный академический жилой дом архитектора Голосова с двумя гипсовыми аллегорическими фигурами советских тружеников скульптора Зеленского. Рабочий-шахтер, привычно держал на правом могучем плече игрушечный отбойный молоток, а в левой руке — еще более игрушечную книгу (ученье — свет, а не ученье — тьма), а колхозница левой рукой прикрывала от гипотетического врага не обмолоченный сноп хлеба, а правой грозно вздымала вверх винтовку (кто с мечом к нам придет от меча и погибнет). Тот же срезанный угол, по сути, образующий главный фасад, фиксированный почти квадратным сквозным порталом, с аркой в глубине, те же консоли вместо капителей, венчавшие пилястры, тот же карниз, не имеющий аналогов в классике.

Сюда, в Подколокольный, Кирзимов сбегал с занятий в МАРХИ — от Рождественки до Покровки рукой подать.

Архитектор еще не успел как следует удивиться и, поддавшись соблазну, свернул в сторону Чистых прудов. Однако чем больше он шел, тем меньше узнавал привычные очертания Покровского бульвара: кругом громоздились помпезные коробки в стиле советского арт-деко, лишь изредка угадывались следы развенчанного конструктивизма (например, знаменитое здание Таганского телефонного узла с узкими окнами-бойницами архитектора Мартыновича) и совсем уж неуместного в неравноценном диалоге с социалистическим неоклассицизмом чудом сохранившегося модерна (Женская гимназия Виноградской, особняк Чижова). Миновав укутанные девственным снегом Чистые пруды, он дошагал до памятника Грибоедову, потом, не входя в вестибюль наземного павильона станции метро «Кировская», пересек незнакомую ему широченную улицу Сергея Мироновича Кирова и, так никого не встретив, пошел дальше. Нет, это, конечно, была не Москва. Это был какой-то немыслимых размеров шарж, пародия, нечто не поддающееся разумению, безупречно дикое шалой нелепостью и бессмыслицей.

Своего института Кирзимов не нашел. На его месте стояло здание, отдаленно смахивавшее на необъявленные владения Михайло Семеновича Собакевича. Грубую подделку под классицизм выдавали вопиющие несоразмерности и нарушения в пропорциях. Архитектор, как заговоренный побрел вниз к Трубной площади, почему-то уверив себя в том, что несмотря ни на что, минуя Борисовку и Большую Дмитровку, он обязательно дойдет до Тверской, а там, чем черт не шутит, дошагает и до Красной площади. Заглушая любопытством и упрямством отвращение к гарнизонной архитектуре, он в самом деле вскоре оказался на Пушкинской площади на пересечении совершенно неузнаваемого Страстного бульвара и улицы Горького.

В сторону площади Маяковского и Белорусского вокзала, теряясь в морозной дымке, вереницей в два ряда тянулись хорошо знакомые каждому москвичу массивные этажи, для пущей надежности закованные в гранит. Те же эркеры, карнизы, те же приемы, формы, объемы, та же эклектика, та же античная имитация. По какой-то неведомой причине улица, как и все виденное до сих пор, оставалась нежилой — безлюдье выдавали мертвые, кое-где битые оконные стекла без занавесок и девственные, давно начавшие сыпаться открытые балконы. Все это напоминало подробную гигантскую декорацию, возведенную к киносъемкам какого-то масштабного фантастического фильма, а потом вдруг осиротевшую, ненужную, брошенную.

Впрочем, было во всем этом невозможном посреди глухой тайги зодчестве нечто еще более необычайное, несообразное, нечто вовсе не от мира сего. Профессиональным глазом Кирзимов почти сразу отметил вопиющую диспропорцию местных арочных сводов, вполне проходимых в дежурных концептуальных рамках лишенной духа свободы московской улицы. В отличие от архитектурно законченного бульварного кольца, здесь каждая арка упиралась чуть ли не в крышу, будто бы кто-то шутки ради срезал гигантским ножом с горьковского пирога всю верхнюю кремовую часть пространства, еще более обнажив голую суть бесчеловечной мистификации.

Впрочем, он быстро рассудил, что по каким-то ему неизвестным, но вполне уважительным причинам здания могли быть просто не достроены. При той тщательности, с которой неизвестные исполнители возвели северо-западный бульварный сегмент трудно было предположить, что центральная улица города изначально выстроена с школярским нарушением основ архитектурно-строительного ремесла. Кирзимова интересовал другой конец улицы. Однако тут его ждало разочарование. Он и прежде подмечал заплаты глухого забора на радиальных направлениях улиц и улочек, ведших в сторону центра, однако не придал этому особого значения. Архитектор как-то сразу уверился, что пойдет в сторону Кремля именно по Тверской. И вот теперь, упершись все в ту же железобетонную стену, искренне расстроился.

Давно потерявший охранительный смысл, забор бессрочного долгостроя был загажен непотребными надписями и рисунками фривольного содержания, которые кто-то регулярно и не сказать успешно пытался скрыть под толстым слоем грязно-зеленой масляной краски. Судя по всему, борьба за инициативу шла здесь не первый год, но конца и края ей не было.

Потоптавшись у забора, Кирзимов отступил пару шагов назад. В надвинувшихся на город сумерках он разглядел уходящий в перспективу неровный строй отдельных плохо оформленных контуров замороженных бетонных свай и крупных металлических секций недостроенных зданий, а в правой стороне очертания только намечавшегося, гигантского по ощущению, незнакомого ему сооружения неясного значения. До него было километра четыре, не меньше, и потому можно было с уверенностью говорить о беспрецедентных масштабах объекта.

— Это где-то на Манежной площади, напротив гостиницы «Москва», — размышляя вслух, Кирзимов пытался сориентироваться. — А может быть, даже дальше. Нет. Наверное, это все-таки Кропоткинская. Но ведь это не похоже на Храм Христа Спасителя. Постойте, неужели?..

Оглушенный догадкой, архитектор не договорил. Ну конечно! Теперь только узнал он грозные черты загадочного монстра. Узнал и не поверил глазам. Перед ним высилось то, что по замыслу градостроителей некогда должно было стать венцом, сутью всей вавилонской мистерии. В начерно сверстанных на натуре инженерно-строительных эскизах трудно было сразу угадать Дворец Советов, который Кирзимов видел только в пору юности в виде пластилинового макета в масштабе один к тысяче. Здесь же все было в натуральную величину. Не суть важно, что видимая часть решетки каркаса лишь обозначила взлет всей конструкции под облака. Даже от этого далеко неполного зрелища у всякого человека с воображением перехватило бы дух.

Кирзимову хотелось поделиться с кем-нибудь своим удивительным открытием, — в поисках свидетелей он как ребенок стал озираться по сторонам. Однако людей по-прежнему не было, и это обстоятельство быстро вернуло архитектора на грешную землю. В сгущавшейся темноте Кирзимов рисковал остаться на улице. И тут справа от себя на противоположной стороне недостроенной Пушкинской площади в глубине второй «непрезентабельной» линии он заметил деревянный магазин «Водка», а за ним стандартное девятиэтажное здание местной гостиницы под многообещающей вывеской «Интурист» с одной красной и двумя тусклыми желтыми звездами.

Кирзимов напоследок снова оглянулся в сторону недостроенного колосса, будто надеялся, что все это ему привиделось, и морок вот-вот исчезнет. Но, как ни странно, все оставалось на своих местах, и в этой вопиющей будничности и неоспоримой материальности было что-то совершенно иррациональное. Скованные вечной мерзлотой остовы зданий, будто кладбище погибших кораблей, послушно тонули в вечерней мгле, и лишь далекий мрачный Дворец, словно нетленный Летучий Голландец, вовсе неподверженный земному бремени, делался на глазах все выше и выше, гордо рея над снежной сединой заколдованного города.

— Обман зрения, — проговорил Кирзимов, вопреки реальности убеждая себя в том, что все это ему просто чудится. — Сходство, разумеется, есть, но весьма условное. Да и с какого перепугу здесь быть столице нашего государства? Критичней надо быть, товарищ архитектор, с вашими-то ирано-армянскими корнями...

Парадный вход был на ремонте, поэтому гостиницу Кирзимову пришлось обходить с обратной стороны. Засмотревшись на полногрудую официантку с накрахмаленным беременным животом, в крайнем окне ресторана накрывавшую забронированный столик, он вспомнил, что с самого утра ничего не ел, и остановился как вкопанный.

— Приезжий?

Вертлявая девица с игривой родинкой над верхней губой стрельнула пузырем жевательной резинки и бесцеремонно обшарила заезжего принца жирно подведенными глазами.

— А вам какое дело? — огрызнулся Кирзимов.

Девица в вязанном кепи весело обернулась на свою подругу, задубело постукивавшую каблучками несезонной обуви у скользких ступенек резервного гостиничного крыльца.

— Да ладно тебе, Коля, фордыбачиться. Уже остановился? — миролюбиво допытывалась «жевательная резинка».

— Собираюсь, допустим.

«Несезонная» девица оскалилась намалеванным квадратным ртом и показала архитектору булавочную головку на кончике языка.

— Валюта-то у тебя будет, папаша?

— Какая еще вам валюта?

— Во дает! Какая у нас тут валюта бывает!

Уже готовый ко всему, Кирзимов рассеянно пожал плечами.

— Ну, я не знаю… Рубли?

«Несезонная» хрипло рассмеялась.

— Тоже мне, валюта! Видел, что там написано? «Интурист».

— И что?

— И то. Нашел д;рочек. Тут даром не прокатит, — не надейся.

— Не морочьте мне голову, — Кирзимов раздосадовано махнул свободной рукой.

Смерив архитектора ироническим взглядом, «жевательная резинка» взяла «несезонную» под руку, отвела от крыльца, встав, впрочем, так, чтобы незнакомец смог быстро оценить все хоть и немногочисленные, но неоспоримые достоинства подруг. Вдобавок они принялись о чем-то глухо перешептываться и гадко хихикать, исподтишка поглядывая на незадачливого гастролера.

Настроение снова испортилось. Кирзимов поднялся по ступенькам и что есть силы, рванул на себя дверь.

Первое, что резануло — стойкий кошачий запах. Этого запаха он не выносил с девятого класса, когда в гостях у больной классной руководительницы, за неимением собственных детей собиравшей бездомных кошек чуть не со всей округи, второпях сунул ногу в ботинок, переполненный кошачьей мочой. Словом, в иной ситуации он наверняка двинулся бы на поиски другого более достойного пристанища. Но сейчас без каких-либо внятных гарантий на успех Кирзимов решил терпеть до конца.

В непрезентабельном холле с двумя безобразно разросшимися фикусами за исключением высокого болезненно худого администратора не было ни души. Администратор дружелюбно улыбался далекому гостю, всем своим видом давая понять, что уже который день ждет именно его.

«Мнительность. Они всем так улыбаются».

Тем не менее, блуждающая улыбка администратора показалась архитектору подозрительной. Ему вдруг почудилось, что администратор смотрит вовсе не на него, но будто сквозь него, на кого-то совсем другого, так, что, не выдержав, Кирзимов на всякий случай обернулся.

Из мутного обезвоженного аквариума на архитектора рыбьим глазом глядел рыжий раскормленный кот. Будучи рассекреченным, животное тут же потеряло интерес к наблюдению. Вскарабкавшись на стенку, оно кое-как выбралось из засады, всем своим видом выказывая презрение к сорвавшим запланированную имплементацию вечернего дозора, и отправилось в краткосрочный вояж до ближайшего фикуса.

Снова обратившись к стойке, Кирзимов поглядел на администратора, — тот все так же блаженно и неопределенно улыбался.

— Мне нужен номер на одну ночь, — сказал Кирзимов холодно. — Люкс, полулюкс — не важно.

Администратор будто бы не услышал гостя, — продолжая блаженно улыбаться, чуть приподнял подбородок и выжидающе глазел на архитектора. Вдруг он посерьезнел и, бросив Кирзимова, стал что-то скоро записывать в толстую амбарную книгу.

— Опоздал на дневной поезд, следующий только утром.

Оправдание получилось малоубедительным. Оторвавшись от бумаги, администратор посмотрел на гостя так, словно видел его первый раз.

— Мест нет, — формально сообщил он архитектору.

От неожиданности Кирзимов не сразу нашелся.

— Что, даже койки?

— К вашему сведению, товарищ, у нас дни города. Гостей — не продохнуть, — назидательно сказал администратор. — А в этот раз прямо как ошалели, со всей республики понаехали. Будто не знают, что мы тут не резиновые. Поди — оприходуй! А есть и такие, кто из-за рубежей.

Последние слова администратор проговорил, почему-то понизив голос, будто их мог кто-то подслушать.

— Но этих-то мы селим отдельным списком.

— За что же такие привилегии?

— За заслуги перед Отечеством.

Администратор выпрямился и многозначительно повел бровями, указывая куда-то наверх. Поддавшись влиянию, Кирзимов поднял глаза на облупившийся потолок с желтыми застарелыми разводами и подтеками от воды с верхних этажей.

— Другие гостиницы в городе есть? — Кирзимов подкашлянул, хотя кашлять ему совсем не хотелось.

— Имеется заводское общежитие. Ну, не общежитие, — так, гостевой домик. Однако думаю, туда тоже вряд ли выгорит. Не поверите, в этот раз что-то невообразимое!

— А частный сектор?

— Вы у нас по болезни?

— В каком смысле? — Кирзимов в растерянности инстинктивно нагнулся, словно он не расслышал вопроса администратора. — Я же говорю, возвращаюсь из командировки, погода нелетная, на поезд опоздал.

Администратор сочувственно кивнул гостю.

— Сложно у нас с частным сектором. Это уж будьте покойны — ни за что в дом не пустят.

— Что же теперь делать прикажете? — Кирзимов зачем-то полез за союзным билетом, но разворачивать не стал. — Дорога, черт ее дери, до вашего Предместья — хуже не придумаешь. Ну и схватили лесовозное бревно. Не ночевать же на улице!

— Да уж, таким как вы, не позавидуешь… — как бы между прочим сказал администратор. — А знаете, — неожиданно оживившись, он отложил в сторону ручку, — я бы на вашем месте даром времени не терял. Кто его знает, как оно дальше сложится. Я бы вот что: познакомился с какой ни то девахой, в киношку б ее сводил, мороженое, то, се — не мне вас учить! — Он подмигнул архитектору. — Между прочим, товарищ, у нас отличный кинотеатр, лучший по области. Вы в нашем кинотеатре были уже? Ну что вы! В фойе живой джаз, пиво всегда свежее с раками, ну и репертуар отменный.

Резко прекратив поток красноречия, администратор ободряюще кивнул и наивно захлопал глазами, давая понять, что предельно искренен в своем желании помочь проблемному гостю.

— Сговорились вы что ли? Какая деваха? В какую киношку? Мне ночевать негде. Я возвращаюсь из важной командировки! Меня Москва не дождется.

— Так ведь и я о том же! — не сдавался настойчивый администратор. — У нас все новенькие такие — нетерпеливые.

Он умолк и стал что-то быстро считать на калькуляторе. Следя за бойкими пальцами администратора, Кирзимов вернул бесполезное союзное удостоверение во внутренний карман пиджака.

Где-то за стенкой играла гавайская гитара.

— Сколько веревочке не виться, а конец будет, — вздохнул администратор.

— Ты чего Ваньку валяешь? — Терпение Кирзимова кончилось. — Ты, между прочим, напрасно думаешь, что на таких, как ты управы нет. С Москвой-то, пожалуй, по-другому запоешь. Москва шутить не станет.

— Москва, Москва, — администратор нахмурился, — постойте-ка…

Он торопливо заглянул в свой талмуд и, прочитав пять минут назад собственноручно сделанную запись, мгновенно залился краской. Его снизошедшему радушию не было предела. — Что же вы молчите, в самом деле? Ведь на вас броня!

— Бронь? На меня? — Кирзимов растерялся. — Вы сказали — мест нет.

Забыв об угрозах, он снова перешел на «вы». Невинный администратор, впрочем, кажется, ничего не заметил.

— Как это — нет?! Для вас — всегда, пожалуйста!

Архитектор почему-то снова оглянулся на входную стеклянную дверь.

— Чертовщина какая-то! Вы меня ни с кем не путаете?

Администратор молча развернул к Кирзимову амбарную книгу и победоносно ткнул пальцем в свежую запись.

— Кирзимов Михаил Александрович. Вы из Солнечного?

— Из Солнечного … — читая свою фамилию, отозвался эхом архитектор и поднял глаза на администратора. — А откуда?.. То есть… Вам что, звонили? Я ведь не должен был…

Не дослушав, расплывшийся в улыбке благодушный администратор протянул Кирзимову ключ и гостиничный формуляр.

— Милости просим, четыреста второй номер. Обоснуетесь — заполните. Предписанные формальности, я думаю, можем опустить, все равно, когда в город пойдете — сдадите.

— Я в город не пойду, — хмуро проговорил Кирзимов.

— Ну так есть небось захочется? Вы же с утра ничего не ели. У нас, Михаил Александрович, ресторан под банкетом стоит, так что остается вокзал.


Включив свет, Кирзимов оставил шапку на вешалке, не раздеваясь, сел на край узкой кровати и, тяжело выдохнув, огляделся. Номер как номер, — вполне приличный по меркам провинциальной гостиницы.

— День простояли, осталось ночь продержаться.

Он вспомнил о мобильнике, достал из кармана, поглядел на дисплей — без толку.

— Само собой — вне зоны.

Поднявшись с кровати, Кирзимов подошел к столику, снял телефонную трубку, нашел в справочнике номер городской междугородней.

— Девушка, как мне в Москву позвонить? Что значит — не положено? И что, — что из гостиницы? Я ведь не отказываюсь платить! Послушайте, вы не… Безобразие!

Постояв перед умолкшим аппаратом, архитектор машинально поглядел на время — секундная стрелка именных часов, которые ему в благодарность за сотрудничество вручал лично глава компании Swath Николас Джордж Хайек, догнав минутную стрелку, застыла на половине второго. На всякий случай архитектор приложил Breguet к уху.

— Этого не доставало.

В расстроенных чувствах он нашел глазами замусоленный пульт с битым корпусом, ткнул пальцем в первую попавшуюся кнопку. Телевизор треснул и прояснился — по всему экрану пасмурно бежала мелкая зернистая рябь, сквозь которую еле угадывались очертания чьей-то онемевшей физиономии.

— Дыра! Вот дыра-то! — Архитектор не замечал, что разговаривает вслух. — А все-таки интересно, куда я попал?

Он на секунду поглядел в окно — на улице застыла чернильная темь.

— Жалко поезд утром! Побродить бы тут денек-другой, пощелкать… — Почувствовав себя Христофором Колумбом, уже скорее по инерции он искал на экране хоть какое-нибудь ясное изображение. — Чудны дела твои, Господи! По-хорошему, сюда бы недельки на две да с экспедицией… Сколько докторских под ногами лежит, сколько премий, грантов! Но как все это прошло мимо нас? Непостижимо!

Кирзимов выключил телевизор и снова сел на кровать, решая, идти ли ему на переговорный пункт, или сначала все-таки перекусить. Признаться, он и в самом деле порядочно проголодался. Обдумывая ближайшее будущее, архитектор некоторое время сосредоточенно разглядывал прожженный в двух местах дешевый ковролин, напоследок поднялся к овальному зеркалу на стене и в кривом отражении себя не узнал.


В обе стороны тянулся длинный темный коридор и — ни души, ни звука. Только в самом конце коридора кто-то тихо открыл, а потом также тихо закрыл за собой дверь.

Заперев номер на ключ, Кирзимов направился к лифту.

Не доходя до комнаты дежурной по этажу, он задержался, внятно расслышав свою фамилию. Архитектор заглянул в открытую дверь и увидел за нешироким столом у ночного окна двух еще вполне молодых женщин в белых медицинских халатах. Женщины сидели друг против друга и о чем-то тихо переговаривались. При виде Кирзимова они разом умолкли и с интересом уставились на нежданного гостя.

Кирзимов замешкался и, не зная, с чего начать, выпалил первое, что пришло голову.

— Здрасьте! Администратор говорил, гостиница переполнена. А я что-то никого не вижу?

— Так они все с утра на мероприятиях! — Дежурная для порядка поправила медицинскую шапочку. — Кто на комбинате, — в Доме культуры, а кто, так сказать, в узком кругу — сами понимаете.

Переглянувшись с медсестрой, они хором прыснули со смеху.

— Еще увидите, — медсестра встала со стула и подошла к Кирзимову. — Ввечеру все на банкет заявятся. Вы на банкет-то пойдете?

— К сожалению, не имею чести быть приглашен, — съязвил Кирзимов, однако под смелым откровенно рассматривающим взглядом медсестры смутился, почувствовав себя не в своей тарелке. — М-м… — он подкашлянул. — Вы не подскажете, есть в вашем городе какая-нибудь связь? Не знаю, сотовая, телефон? Телеграф, на худой конец?

— Сотовая у нас уж неделю как не работает. Ураганом нарушило, — медсестра повернулась к дежурной по этажу. — Зин, в «Москве» телефон есть? «Москва» — это наш Дом культуры, — медсестра, улыбаясь, оценивающе поглядела на Кирзимова.

— Вот видите, товарищ, связь у нас только интимная.

Дежурная кокетливо ухмыльнулась.

— Катерина, не пугай гостя. Еще подумает невесть чего! — Она сделала строгое лицо. — На междугородный пункт идите, товарищ. Он напротив музея города — два квартала отсюда.

— Два квартала… — повторил Кирзимов. — Спасибо.

Потоптавшись, архитектор собрался было уходить.

— Простите, мою бестактность… а вы тут часом не мне косточки перемывали? Почему-то показалось, вы про меня говорили.

—С чего вы это взяли? — Дежурная вспыхнула. — Вот еще! Мы вас знать не знаем. Правда, Катерина?

Она надела роговые очки в круглой оправе и стала похожа на куклу.

— Вы, жилец, вообще из какого номера?

— Из четыреста второго, — мрачно ответил Кирзимов. — Кстати, у меня телевизор не работает.

— Из четыреста второго, — дежурная мельком переглянулась с медсестрой. — Так что, на прогулку собрались? Ключик сдать хотите?

— Да. Пройдусь, знаете, на огород ваш полюбуюсь, — он едко улыбнулся и, сунув медсестре ключ, направился к вестибюлю.

— А подслушивать нехорошо! — весело крикнула вдогонку медсестра. — Москвичу тем более!

Уже в вестибюле у себя за спиной Кирзимов снова услышал грубый женский смех.


Выйдя из лифта, архитектор бросил злой взгляд на долговязую фигуру администратора, — тот балансируя на шатком стуле пытался шваброй дотянуться до зудящей лампы мутного света. Кирзимов уже открыл было рот, чтобы высказать администратору все, что набралось, однако в последний момент передумал и вышел на улицу.

Еще со ступенек крыльца метрах в пятидесяти он заметил раритетный черный автомобиль с тонированными стеклами, а рядом среднего роста мужчину в широченных штанах, длинном с огромными плечами пальто и в кожаной ушанке, от холода прятавшего руки в карманы. При виде Кирзимова, мужчина почему-то отвернулся. И тут же из-за угла гостиницы с лыжами наперевес выпорхнула что-то живо обсуждавшая юная розовощекая парочка.

— Ребята, в какую сторону переговорный пункт?

Губастый парень, поправив палки на плече, шмыгнул носом. — Ты знаешь, где переговорочный? — обратился он к девчонке. Та только плечами пожала.

— Там еще напротив ваш городской музей, — уже без надежды подытожил Кирзимов.

— По-моему это туда, — девчонка неуверенно показала в сторону от центра и покосилась на парня. — Ты че, не помнишь что ли, мы там в третьем классе были.


В обшарпанной кабинке переговорного пункта, примерно такой же, как на вокзале, Кирзимов снял трубку и, сняв шапку, сел на узкую лавочку.

В трубке что-то щелкнуло, архитектор услышал длинные протяжные гудки.

— Муж — в дверь, жена — в Тверь, — не сразу согласившись с мыслью о том, что, по крайней мере, по этому номеру ему никто не ответит, Кирзимов открыл дверь и высунулся из кабинки. — Девушка, можно через вас с мобильным соединиться?

— Вам все можно, — не глядя на Кирзимова, казенно ответила телефонистка. — Давайте номер.

— Ага.

Выскочив из кабинки, Кирзимов, чуть не поскользнувшись на скользком от талой воды заляпанном кафельном полу, подбежал к стойке, торопливо написал на пустом гостиничном формуляре другой номер, и так же торопливо вернулся в кабинку.

Снова началось томительное ожидание, а потом он услышал знакомый голос: «Извините, но сейчас я не могу вам ответить. Оставьте свое сообщение после короткого сигнала».

— Пропади оно пропадом, — сказал Кирзимов обреченно и повесил трубку.

Выйдя из дверей безлюдного переговорного пункта, он стал беспомощно озираться по сторонам. Против Кирзимова за высокой чугунной оградой нависало увенчанное барельефом основателей марксизма-ленинизма массивное здание с подслеповатыми окнами и неясной, во всех отношениях эклектичной архитектурой. На неуютном ветру редкие горящие фонари, вразнобой болтаясь на растяжках, едва освещали проезжую часть бестолковой улицы.

— Бывает же такое…

Кирзимов запнулся, втянув голову в плечи, ибо с ним приключилось новое происшествие. В некотором отдалении он снова заметил таинственного незнакомца в длинном пальто и пугающей уголовной шапке-ушанке. Мужчина стоял под фонарем, так что архитектору даже удалось как будто разглядеть его гладко выбритое, без единой морщины лицо — Михаилу Александровичу оно показалось хищным, и само собой не понравилось. Впрочем, он сделал вид, что ничего не заметил и лишь пытается сориентироваться. Однако надо было что-то делать и, не придумав ничего лучше, Кирзимов, наконец, твердым шагом направился в сторону чугунной решетки. Не оборачиваясь, он пересек трамвайные пути, не задерживаясь, миновал настежь открытую калитку с вензелями из символов героических трудовых будней. Оказавшись на проторенной дорожке в заваленном сугробами нехоженом сквере, он оставил без особого внимания чей-то высокий мраморный бюст, тонувший во мраке из-за недостатка освещения. И лишь ухватив памятник боковым зрением, немного удивился, — он почти наверняка знал, кто это. «Надо же, не снесли», — пронеслось в голове архитектора. Взявшись за начищенный чужими руками бронзовый набалдашник Кирзимов напоследок снова поглядел в сторону шпика, но тот как в воду канул.

Однако и за дверью беспокойство его не покинуло. Притормозив у нижней ступеньки мраморной лестницы, он пристально вслушался в порожнюю тишину.

— Эй, есть тут кто-нибудь? — сказал Кирзимов громко и поглядел на пустой темный гардероб.

Ему сразу ответили.

— Сейчас-сейчас, обождите минуту! — откуда-то сверху, почти над головой что-то брякнуло и, упав, глухо покатилось по потолку.

Услышав человеческий голос, Кирзимов успокоился. От нечего делать, он стал разглядывать огромная, чуть не во всю стену панорама городской улицы. Ну да, — Москва 30-х. Улица Горького на пересечении с Садовым кольцом.

— Михаил Александрович, прошу покорно извинить за то, что заставил вас мерзнуть под дверью.

Кирзимов вздрогнул и обернулся.

— Третий день мерзнем! Они, видите ли, там с ног сбились — а план им подавай. Безобразие!

Невзрачного вида человек в накинутом на плечи драповом пальто спускался по красной ковровой дорожке, на ходу вытирая ветошью испачканные руки.

— Я, собственно… — Кирзимов опешил.

Счастливо улыбаясь, человек в пальто с какой-то особенной заинтересованностью заглядывал архитектору в глаза. Приложив очки к носу, он с восторгом рассматривал Кирзимова, как какой-нибудь особенно ценный и в чем-то даже удивительный экспонат.

— Что же, решились лично ознакомиться с фондами?

— Нет, то есть… — Кирзимов осекся. — Я, видите ли, заплутал — первый раз в вашем городе, а там нет никого, — он неопределенно указал в направлении двери, — ну я и…

Смотритель понимающе кивнул.

— Кавычкин Вадим Ростиславович, доктор исторических наук. Простите, вылетело из головы, — вы какого года рождения?

Кирзимов окончательно растерялся.

— Шестьдесят четвертого. А собственно?..

— Да-да! Именно шестьдесят четвертого!

Он взял Кирзимова за руку.

— Я сразу им сказал, что вам, как крупному специалисту в области градостроения, будет интересна именно московская часть. Ведь город наш начинался со спецпоселка в точном соответствии с генеральным планом реконструкции Москвы.

Кавычкин неожиданно усмехнулся.

— Вообще-то сперва нас хотели затопить. Строго говоря, спецпоселок стоял южнее того места, где мы теперь находимся, и на двести пятьдесят метров ниже уровня моря. Двурушники, тайком прокравшиеся в руководство, по их собственноручным признаниям, пытались создать «мощный гидротехнический узел, с целью стереть грань между городом и деревней». Однако их коварная деятельность была полностью изобличена и сурово наказана. Согласно своевременно принятой директиве вместо среднесибирского моря решено было строить город, одновременно превратив каскад озер в часть единой системы судоходных каналов для регулярного курсирования пассажирских и грузовых кораблей класса река-море.

Кавычкин смахнул с пуховой парки Кирзимова невидимую глазом пылинку, поднял голову и с любовью поглядел на фотопанораму. По всему было видно, сейчас он оседлал любимого конька.

— Ах, Михаил Александрович, Михаил Александрович, если бы не война! Мы бы с вами теперь гуляли по Бульварному кольцу, глядели бы с Крымского моста на Дворец Советов, любовались бы зданиями Наркомтяжпрома и Военного наркомата, Домами Аэрофлота и Книги, Дворцом Техники, непривычно широкой Красной площадью — началом проспект Мавзолея.

Он мечтательно вздохнул.

— Только представьте себе, вы садитесь в мягкий вагон литерного поезда на Ярославском вокзале и через трое суток прибываете на перрон Ярославского вокзала.

Архитектор как зачарованный слушал Кавычкина.

— Но… как говорится, мы предполагаем, а Бог располагает.

Смотритель развел руками и сделал печальное лицо.

— Погодите-погодите! — Кирзимов отказывался верить ушам. — Иными словами, вы утверждаете, что здесь намеревались построить копию Москвы?

— Именно, именно, дорогой мой Михаил Александрович! — восторженно вскричал Кавычкин. — И не намеревались, а построили бы, притом, заметьте, с нуля, на голом энтузиазме, — притом ничего не ломая и не перекраивая. У градостроителей были полностью развязаны руки. То, что вы видите, возводилось, как символ веры, как великий маяк свободолюбивым народам, как Вечный город, если будет угодно.

— Два часа назад я был на недостроенной улице, — Кирзимов мысленно возвращался к тому, чему не поверил, увидев все своими глазами. — Я в самом деле, видел за забором какие-то едва оформленные очертания заброшенной стройки в центральной части города, — он скорее размышлял вслух, нежели разговаривал с Кавычкиным. — Но, честно говоря, я списал чувство узнавания на то, что в советские годы авторы, пустив в ход прием единожды, в других населенных пунктах повторяли отдельные элементы и даже связки, — что называется, серийная идея в рамках общего стиля, — вдруг Кирзимов опомнился, вспомнив о том, что не один.

Кавычкин грустно улыбнулся.

— Не стоит трогать прошлое. Наше прошлое никому не отнять, — Кавычкин уже безо всякого подобия улыбки наблюдал за архитектором. — Согласитесь, это прекрасно, когда чаяния народные сливаются в одну общую целеустремленность. По крайней мере, если не мы, то наши дети должны быть воспитаны в духе неустанной счастливости.

Последние слова Кавычкин сказал так, словно обращался не к архитектору, а к кому-то дальнему, будто бы хотел, чтоб его услышал кто-то третий — невидимый, впрочем, Кирзимов, обескураженный рассказом, этого не заметил.

— Послушайте, я в архитектуре не новичок, однако до сих пор ничего не слышал о-о… — Кирзимов не закончил и снова перевел взгляд на фотоколлаж. — И потом я не понимаю… какой во всем этом смысл?

Кавычкин покачал головой.

— Как это не покажется странным, однозначного ответа я вам не дам. Разумеется, все можно списать на дальность границ, то есть, объяснить некими особой важности стратегическими интересами. Однако, с моей точки зрения, куда важнее, так сказать, иррациональная сторона вопроса, мессианская сущность дела, которое нам выпало. Речь, несомненно, идет о непоколебимой убежденности в чистоте идеалов, о мудром взгляде в будущее. В каком-то смысле это реализация светлой мечты всего прогрессивного человечества, — Кавычкин зачем-то снова стал говорить громче. — Впрочем, есть отдельные недоброжелатели, которые во всем видят лишь один злой умысел изнуряющего бессмыслицей ударного труда.

Не на шутку увлекшись, смотритель говорил как по писаному — гладко, бойко, уверенно, словно читал заученную на зубок лекцию очередной группе посетителей.

— Надо понимать, что концентрация людских ресурсов на гигантских работах в деле перевоспитания имеет колоссальное методическое значение. Если труд организован плохо, если он бессмыслен, если его задачи и цели отвратительны, то уже этим самым он превращается в разлагающий, а не поднимающий человека, — в каторжный труд. Между тем проблема переделки сознания ставит перед нами чрезвычайно сложную и интересную методологическую задачу…

Оборвав фразу, Кавычкин поймал испуганный взгляд архитектора.

— Ладно, пойдемте. Пойдемте, я покажу вам… Поверьте, это того стоит! — сказал он мягким, дружеским тоном. Историк зашагал вверх по бесшумной, устланной ковровой дорожкой лестнице, а Кирзимов с некоторым запозданием последовал за ним.


Словно по мановению волшебной палочки зажегся ослепляющий свет. Анфилада комнат казалась значительно длиннее той, что можно было предположить, глядя на здание музея с улицы. Теряясь в пустоте, они уходили вдаль пугающей вереницей.

— Советские архитекторы подобно древним египтянам не боялись вечности. Они творили ради нее, своим талантом заставляя других поверить в собственное бессмертие. Они приняли вызов времени и убедительно доказали — Вавилонская башня не только осуществима, но и безотлагательна! Страх и гордость — вот основа основ людской чистоты и жертвенности в самом высоком значении этого слова. Героев рождают трагедии, комедия — удел толпы. Боязнь же героической эстетики — признак бессилия.

Медленно двигаясь вдоль экспозиции за неумолкающим Кавычкиным, Кирзимов с нарастающим волнением поглядывал на возникавшие одна за другой панорамы и макеты просторных улиц сталинской Москвы, среди которых терялось множество мелких артефактов, — кирки, лопаты, грамоты, медали и ордена, пожелтевшие газеты, чьи-то записи химическим карандашом, личные и коллективные фотографии разного качества и формата, так или иначе свидетельствовавшие о реальности великой стройки. Тысячи тысяч людей едва ли не голыми руками возводили восьмое чудо света, о существовании которого непостижимым образом никто кроме Кирзимова, похоже, даже не догадывался. Он задержался у одной из коллективных фотографий.

— Скажите, эти...

— …временно ограниченные в правах, — предупредив Кирзимова, Кавычкин дал понять, что ожидал вопроса. Он стал говорить еще более уверенно, не подбирая слов. — Мы, товарищ Кирзимов, никого не наказываем. Мы воспитываем. Помните, как у классика: чем больше будем продвигаться вперед, чем больше будем иметь успехов, тем больше будут озлобляться остатки разбитых эксплуататорских классов, тем скорее будут они идти на более острые формы борьбы, тем больше они будут пакостить. Если бы этого Иуду Искариота — подлеца Хрущева — не расстреляли сразу после ХХ съезда, мы бы наверняка потеряли страну.

— Вы хотите сказать?..

— Я хочу сказать, собаке — собачья смерть! Слава богу, вовремя разобрались.

На мгновение Кирзимову почудилось, что из-за спины Кавычкина явственно выглянул другой, знакомый ему человек. Впрочем, морок сейчас же развеялся, а смотритель вернул себе привычную невозмутимость.

— Ах, как было бы просто: есть люди, предрасположенные к вредительству, их только надо выявить, отличить от основной массы трудящихся, разоблачить и изолировать. Но в том-то и дело, что таких людей нет, — потому что предатель, если хорошенько приглядеться,  — вторая половинка каждого. Разница лишь в том, что кому-то под силу справляться со своим Alter ego, потому как требуется умение держать с ним ухо востро, а какой-нибудь Геннадий Геннадиевич Смирнов — не умеет, всю жизнь мечется между добром и злом. Вот тогда-то мы и приходим ему на помощь. Когда я говорю — мы, то подразумеваю исключительно товарищеские отношения.

У макета Дворца Советов собеседники остановились.

— В оригинале ширина этой лестницы сто тринадцать метров, что лишь немногим меньше ширины Театральной площади, — с любовью сообщил Кавычкин.

— Я неплохо знаком с проектом Дворца Советов, — без особого энтузиазма сказал Кирзимов. В своем нынешнем положении он все явственнее чувствовал какой-то подвох, только никак не мог ухватить его суть. — Послушайте, но ведь все это невозможно!

Архитектор с недоверием поглядел на умиротворенного смотрителя.

— Что конкретно вы имеете в виду?

— Да вот это вот — чушь! Выдумка в чистом виде! Так не бывает!

У Кирзимова дрогнули губы.

Кавычкин, улыбнувшись, снова понимающе кивнул.

— Согласитесь, Михаил Александрович, непонятное всегда привлекательнее того, что ясно как божий день. Из объяснения такого рода явлений люди подсознательно тянутся к сверхъестественному. На самом же деле все просто, но истинное объяснение слишком тускло и буднично, от него волосы не встают дыбом. Между прочим, большинство заблуждений обусловлено потребностью приукрасить мысль. Не для того, чтобы лучше ее понять, но для того, чтобы потрясти воображение, вы меня понимаете?

Он вдруг ни с того, ни с сего понизил голос и сказал совершенно невпопад:

— Руководителя можно не любить, но, согласитесь, если ему, пусть даже за глаза, плюют в лицо... Это ведь не в него, это во всех нас плюнули.


В свете уличного фонаря, подгоняемые чьим-то стылым дыханием, из ничего возникали редкие снежные хлопья и тут же в испуге летели прочь. Ко всему прочему без видимых на то причин, — возможно, от усталости, — у Кирзимова поднималась температура. И хотя он не был уверен наверняка в том, что его ждет беспамятная ночь и, не приведи Господи, пропущенный сигнал будильника, он все-таки решил на всякий случай встретить этот предательский жар, поднимавшийся откуда-то из желудка, обволакивавший пьяное сознание.

— А за окнами падал снег, и весь город как в сказке был белый-белый, точно игрушечный. Лучший город Земли.

Бесцельно повертев порожнюю рюмку, Михаил Александрович криво усмехнулся.

— Откуда это?

Из-за неплотно прикрытой двери, ведшей прямо в здание вокзала, послышался многоголосый нестройный гул, потом зычный командный окрик.

— Удалец, до Москвы не подвезешь?

Мужиковатым движением откинув капюшон, женщина убрала со лба прядь огненно-рыжих волос, нечаянно выбившуюся из копны.

— Чё уставился, не парик чай — свои.

Рыжуха была навеселе. Она держала в руке бутылку жигулевского пива с надетым на горлышко мухинским стаканом.

— Говорю — свободно место?

— Занято, — Кирзимов поджал губы и зачем-то стал двигать тарелки с закуской ближе к себе, инстинктивно спасая имущество от возможной конфискации. — Других мест нет? Вон сколько свободных.

— Убудет от тебя что ли?

— А вы чего мне тыкаете?

— А ты чего мне выкаешь?

Плюхнувшись на стул, женщина с размаху грохнула бутылкой на весь зал, потом шваркнула из кармана засаленную газету с хвостом воблы, небрежно плеснула в стакан жиденького пива и неловко звякнула по початому кирзимовскому графинчику.

— Будем знакомы. Герой труда Ольга Двина.

Она жадно осушила стакан, будто на улице, с которой вошла только что, стояла сорокоградусная жара.

Кирзимов неприятно поморщился.

Двина развернула воблу и принялась отчаянно бить ею об стол, выколачивая из сушеной рыбы остатки речной души.

— Фамилия у меня такая. Во, видал?

На секунду оставив воблу в покое, женщина в доказательство сунула Кирзимову в нос левую кисть руки, на которой сияла соответствующая наколка.

— Мне ее в Архангельске сделали. Белые ночи и все такое. Мужик, ты когда-нибудь белые ночи видел?

— Вам чего надо? — кажется, у него не осталось сил к сопротивлению.

— Читать умеешь? — Двина настойчиво совала татуировку в нос Кирзимову. — Это те не паспорт. На кой черт те мой паспорт, проверяльщик? Думаешь, в головках живешь, значит, разрешается?

— В каких еще головках? — от дешевого дагестанского коньяка в голове Кирзимова шумело, как в ночном рублевском лесу. — Мне ваш паспорт сто лет сдался.

— Фамилия как фамилия. Не хуже других, — не слушая Кирзимова, Двина залпом хватила второй стакан. — Я ее у тебя не занимала. 

— Шут с ней, с фамилией вашей. Мне до нее нет дела.

Высосав из горлышка остатки пива, Двина с тоской поглядела в опустевшую бутылку.

— Слышь, мужик, выручи.

— В каком смысле?

— Мне много не надо. Рублей пятьдесят хватит.

— Понятно.

— Чё те понятно?

— Что вам деньги нужны. Только, видите ли, гражданочка, я денег не печатаю, они мне кровью и потом даются.

— А я у тебя не милостыню прошу, по дружбе говорю — выручи.

— Да я вас первый раз вижу!

— Первый — не последний.

— Только этого не хватало!

— Прижимистый что ли?

Положив нога на ногу, Двина откинулась на спинку стула.

— Я не жадный. Но деньгам цену знаю.

— Значит, не дашь? Ну, тогда угости, — вдруг сказала она свойски.

— С какой стати?

— Ты ж мужик! А может, у меня праздник сёдня?

— День рождения. Неоригинально.

— Мне цветы не нужны.

За стойкой возникла высокая худосочная буфетчица с синяком под красным глазом и челкой а-ля Бриджит Бардо. Дожевывая соленый огурец, она на ходу включила громкоговоритель, и ее тут же позвали назад в подсобку: 

— Люд, пошла я.

Битая буфетчица снова растворилась в кулисах под взглядами стайки вкрадчиво ожидавших у прилавка, а из треснувшего динамика по залу разнесся знакомый Кирзимову голос:

— Я родился в Советском Союзе и, как подавляющее большинство обычных советских людей, с детства страшно любил всяческие шествия, коллективные торжества, гулянья, — словом, русскую толпу. Никакой театр, никакое «нарочное» зрелище не доставляет мне такого удовольствия, как стихийный народный праздник, так сказать, естественный порыв, с неподдельным восторгом выплескивающийся на улицы — не важно города ли, села.

— Полагаете, нынешние поколения будут в этом с вами солидарны?

— Мне кажется, наша общественность просто сбита с толку. Отсюда все эти перфомансы, инсталляции, полная художественная несостоятельность ограничивающих себя в бесполезные и даже вредные театральные рамы так называемых современных авторов и их так называемых произведений. Однако поверьте, стоит только чуть-чуть изменить ракурс, и все станет на прежнее — верное — место.

— Евгений Максимович, в одном из прошлых бесед вы признались, что видите несомненное сходство между процессом работы с избирателем с процессом ухаживания за женщиной?

— Да. Сходство, безусловно, есть. Вполне можно представить себе такую картину, — вы сидите, скажем, за столиком с красивой дамой, но у вас есть соперники, и каждый из них хочет добиться от этой вашей дамы той же благосклонности. Примерно этим же делом занимаются политики.

— Что бы вы хотели пожелать нашим землякам.

— Сплоченности. Наша сила в единстве взглядов на жизнь, в общих ценностях, в любви к Родине, в глубоких традициях, завещанных нам тысячелетней историей предков.

— Спасибо, Евгений Максимович.

— И вам спасибо.

Кирзимов устало покачал головой.

— Соображает, подлец, о чем говорить надо. Между прочим, ваш будущий генерал-губернатор.

— А ты почем знаешь?

— Рыба нашептала, — он кивнул на обглоданный хвост воблы.

— Краевое время двадцать часов тридцать восемь минут, — сообщил диктор ровным поставленным голосом. — Передаем рекламную информацию.

Из двери в подсобку снова вынырнула буфетчица. С каменным лицом она выключила радио, прошлась вдоль стойки, словно сверялась, все ли посетители на месте, и, наконец, остановившись перед кассой, стала безучастно внимать синюшным просьбам выпивох.

— В долг просят. — Двина озорно кивнула в сторону стойки. — Не-е, не даст. Ее Паша в субботу прибил — она его с другой застукала. Между прочим, — переломившись над столом, сказала Двина будто по секрету, — тот, кто изменяет в супружеской жизни, может запросто изменить Отечеству, и уж никаким купоросом этого не исправишь.

Она посерьезнела, пристально вглядываясь в Кирзимова. Потом вдруг прыснула со смеху.

— Верный муж — угадала?

— Кто? Я?

— Нет, я.

— С чего вы взяли?

— Физиономия у тебя протокольная. С такой физиономией только по телику выступать или на митинге. У меня глаз наметанный — тебя с панталыку не собьешь.

— А у вас что, богатый жизненный опыт по этой части?

— По какой еще части?

— По части сбить с панталыку.

— Ты говори, да не заговаривайся. Я, между прочим, который год на Почетной доске висю. Аппаратчик установки опытного оборудования шестого разряда. Ударница.

Двина снова хохотнула.

— Ага, не проходите мимо. Правда, карточке уже лет порядочно, — можно и не узнать.

— Награды любите?

— А ты кабыть не любишь!

— Я не люблю.

— Ой, мужик, врать ты горазд!

Она снова громко и грубо заржала, так что на ее хриплый прокуренный бас обернулись даже кроткие бухарики. Навлекши на себя общественное внимание, Двина махнула рукой.

— Ладно, проехали.

— Думаю, вы мало изменились, — без особой приязни сообщил Кирзимов и налил себе в рюмку коньяку. — Кроме того, и это вы, должно быть, знаете — женщина всегда выглядит на столько, на сколько сама себя ощущает.

— Чего ж не знать, чай, не в Африке, — Двина сосредоточенно наблюдала за движением рук архитектора.

— И что, вы здесь постоянно обитаете? — Кирзимов с аппетитом проглотил ломтик лимона.

— В каком смысле?

— При вокзале живете?

— Чёй-то при вокзале? Чё я трехрублевая что ли? У меня со всеми удобствами жилплощадь имеется. Я по делу на вокзале.

— Уезжаете?

— Встречаю.

— Кого-то если не секрет?

— Мужик, налей мне, а. Ну чё тебе стоит? Ты себе еще возьмешь.

— Нет, не возьму. Дрянь — коньяк.

— Чего ж давишься?

— Из принципа. Не привык зло оставлять.

— И откуда ты такой взялся?

— Из Москвы.

— Оно и видно. Небось с ревизией?

— Смотри-ка, догадливая.

— С каких это пор нами Москва интересуется? У нас тут проверять нечего.

— Что так?

— Химкомбинат теперь не работает, так — для виду пылит. А других сокровищ не имеется.

— Что же вы, святым духом питаетесь?

— А хотя бы так.

— Ладно, наливай.

Двина живо схватила графинчик и разлила Кирзимову и себе — в стакан — остатки коньяка.

— Ну! Твое здоровье, лупоглазый!

Она далёко запрокинула голову и влила в себя содержимое. Не притронувшись к рюмке, Кирзимов двинул в сторону собеседницы блюдце с лимоном.

— Не, кислое не люблю.

Она зажевала коньяк ломанным кусочком сыра с тарелки архитектора.

— Ну чё, пошли.

— Куда? — Кирзимов отчего-то испуганно покосился на буфетчицу.

Двина пожала плечами.

— На воздух. Погода хорошая — проветримся.

Кирзимов замотал головой.

— Еще чего не хватало.

— Что ж, прикажешь до утра тут с тобой куковать?

— Так ведь я вас, кажется, не задерживаю.

— Не задерживаю, — важно передразнила Двина и вдруг оживилась, будто ей пришло озарение. — Слушай! У нас кинотеатр новый отгрохали, я там еще ни разу не была. Давай в киношку. Похохочем, — отведем душу.

— В киношку?..

Повторил Кирзимов, пытаясь вспомнить, где сегодня он уже слышал неочевидную идею посещения кинотеатра и вопросительно поглядел на начавшую суетиться у стола Двину. Застегивая пальто Кирзимова, она разговаривала с ним, как с малым ребенком.

— Запахнись поплотней. Шарф аккуратней повяжи. Разболеесся — чё делать станем?

К собственному удивлению, Кирзимов не сопротивлялся. Глупо улыбаясь, кажется, он окончательно утерял способность хоть к какой-то самостоятельности, разве что на словах — и то для порядка:

— Мне нельзя. «Аэрофлоту» я нужен здоровый и транспортабельный.

Двина попыталась поднять со стула обмякшее тело архитектора, однако удалось ей это лишь с третьего раза.

— Шапку-то не забудь — тут тебе не Сочи, — сказала она, нахлобучив ее набекрень, и взяла под руку. — Тяжелый какой, а еще лететь собрался.

— Пропади оно пропадом, — окончательно сдувшись, проговорил Кирзимов.

— Граждане пассажиры, пристегните ремни. От винта! — Направляясь к дверям, Двина пьяно рассмеялась. — А правда, что у летчиков медовый месяц длится полтора года?


С недоеденным эскимо на палочке Двина первой вбежала в фойе кинотеатра и, озираясь по сторонам, остановилась как вкопанная.

Народу было немного. Досыта наигравшись, штатный джаз-оркестр теперь отдыхал. В ожидании очередного сеанса немногочисленный зритель разбрелся по просторному фойе, разглядывая строгие фотографии известных киноактеров.

— Надо же, в самом деле мультиплекс отгрохали! — искренне удивившись, Кирзимов остановился рядом с Двиной. — И впрямь — «Великая иллюзия».

Это было название кинотеатра. Кирзимов прочитал его при входе на стеклянных дверях.

— Чего еще?

— Кинотеатр ваш, говорю, аж на четыре зала. Такие разве что в городах-миллионниках ставят.

— В миллионниках! — фыркнув, Двина смерила архитектора критическим глазом. Впрочем, она тут же легкомысленно махнула рукой. — Ладно, Саныч, ты меня не спутывай, скажи лучше, чего смотреть будем?

— Мне без разницы. Выбирайте сами.

Подлетев к кассам, Двина в нетерпении принялась изучать текущее расписание киносеансов.


От вокзальной еды в животе урчало почти весь сеанс. Военный фильм, как назло, оказался без единой музыкальной темы, с большими лакунами в фонограмме, так что в зале был слышен каждый шорох. К тому же Кирзимов почти сразу впал в болезненное забытье и почти все проспал. Сквозь сон без сновидений он тщетно ворочался в кресле, пытаясь побороть предательски несговорчивый желудок.

Теперь же, в тоске глядя на вереницы двухэтажных деревянных бараков безымянного спального района, архитектор с отвращением сглотнул. Впрочем, свыкшись с очевидной мыслью о зачарованности города, он, кажется, отказался от желания задавать вопросы. И если бы теперь кто-нибудь спросил его, куда он направляется, а главное, зачем, архитектор, скорее всего, в недоумении пожал бы плечами, — разве здесь это имеет хоть какое-нибудь значение. Кирзимов уже уяснил, что до тех пор, покуда он не сядет в утренний поезд и не уберется отсюда, наваждение не кончится, и морок, скорее всего, продолжит испытывать на прочность его аналитический ум. Как ни странно, Кирзимов списал произошедшее с ним в последние несколько часов на невероятное, в чем-то даже фатальное стечение обстоятельств. К тому же, ему было необъяснимо покойно в обществе этой неугомонной хаотической женщины неопределенного социального статуса и еще менее определенного рода занятий, которая вот уже битый час тараторила без умолку о своих детских впечатлениях от увиденного на экране.

Однажды, правда, Кирзимов поймал себя на мысли, что Двина чем-то мимолетно напомнила ему Юлию, однако он тут же отогнал от себя эту нелепую мысль, да и сходство, если оно в чем-то и было, выглядело со стороны более чем условным. Он наконец стал прислушиваться к ее болтовне.

— Нет, ты скажи, Саныч, помер, да? Помер?

Архитектор рассеянно поглядел на спутницу.

— Да кто помер-то?

— Как кто! — Теряя терпение, Двина легонько подтолкнула Кирзимова в плечо. — Проспал ты всё, что ли?

— Почему проспал? Ничего и не проспал!.. — спохватился Кирзимов.

Двина сердобольно покачала головой.

— А я так думаю, — помер. У нас всегда так.

— У кого это — у нас? — не понял Кирзимов.

— У нас, — Двина достала из кармана мужской носовой платок и смачно высморкалась. — Вот у других по-другому. Взять хотя бы тех же индусов — у тех не так.

При упоминании индийцев Кирзимов вздрогнул и напрягся.

— Причем тут индусы?

— У них наоборот: начинается — хуже некуда, зато конец счастливый. Я читала.

Кирзимов чуть не поперхнулся.

— Чего читала?

— Журнал читала — «Наука и религия». Там на обложке мужчина каменный улыбался. Так вот — голову рукой подпер, и хотя бы что ему.

В подтверждение сказанного Двина механически склонила голову на плечо Кирзимову. 

— Ты видал, нет, как они улыбаются? Вот так.

Хитро прищурившись, она отпрянула от архитектора и показала ровные белые зубы. Кирзимов отметил, что в представлении спутницы индийцы улыбаются вполне себе симпатично.

— Это китайцы так улыбаются, — слабо возразил он.

— Я говорю — индусы, — не унималась Двина. — Китайцы — из уважения, а эти — от радости.

Не торопясь, по диагонали они пересекли небольшую, с четырех углов освещенную прожекторами безлюдную торговую площадь.

— Нет тут никакого секрета, — преградив архитектору путь, Двина сняла вязаные рукавицы и старательно как ребенку затянула на шее Кирзимова канадский шарф. — Уж если помер, так помер, — точка. Сам знаешь, как бывает.

Она поглядела на онемевшего архитектора.

— Чего молчишь-то? Язык у тебя, что ли, отсох? — Двина подмигнула архитектору. — Теперь не отвертишься — будешь меня слушать. А утром посадим тебя в скорый поезд, и повезут тебя как миленького в твою Москву.

— Да-да, в Москву… В Москву я так и не дозвонился, — прогнав шальную мысль, пересохшим голосом выдавил Кирзимов. — Знаете, Оля, это даже хорошо, что мы с вами сегодня на вокзале повстречались.

Неожиданно для самого себя ему вдруг захотелось говорить.

— Ну, сидел бы я теперь в своем трехзвездочном люксе, и от тоски на стенку лез. Если б не вы, сегодняшний день рисковал окончательно превратиться в вычеркнутый из жизни.

— Давай — рассказывай! — скептически кивнула Двина.

— Честное слово! У меня вот, кажется, температура, а все одно мне с вами хочется по улицам бродить.

— Есть жар все-таки! — Двина торжествующе хлопнула в ладоши, словно только что выиграла на спор. — Я так сразу смекнула, только тебя в кафе заприметила!

Вглядевшись в лицо Кирзимова, она будто проверила свое первое впечатление.

— Говорила же я ему, — не ахти вид! У меня самой неделя была — не приведи Господи! В мясопустную голос потеряла, а как вернулся, тот же час сорина в глаз попала. Распух, — в Широкий на меня глядеть было страшно, — я с этим глазом проклятущим чуть в больницу не загремела. А мне, как назло, позарез дома надо было сидеть — дом у нас двигали.

— Как это двигали? Зачем?

— На прежнем месте новый строить будут. Теперь вот думаю, может, ты мне удачу несешь.

Снег хрустел под ногами как квашеная капуста.

— Надо же, в люксе живешь! — мечтательно сказала Двина.

Кирзимов склонился к самому ее уху и проговорил почему-то полушепотом:

— У меня там бронь.

— Блатной что ль? — чуть не испугавшись, так же шепотом удивилась Двина.

— Ну да, блатной, — радостно кивнул Кирзимов.

— Ага, кабыть я блатных не видала! — с недоверием сказала Двина. — Какой ты, Саныч, блатной, ты — сынок маменькин. Кабинетный работник, жизни не знаешь.

Кирзимов смутился и не нашелся, что ответить.

— Чё молчишь опять? — Двина кокетливо отмахнулась от него, как от назойливого ухажера. — Да ну тебя! Малахольный какой-то. Непутевый. С панталыку меня сбил.

Пройдя шагов десять, она взяла архитектора под руку и, тесно прижавшись к его вялому предплечью, на ходу стала глядеть себе под ноги. Потом как будто вспомнила:

— Так у тебя значит жар? Оглашенный! Гляди, схватишь воспаление — узнаешься потом.

Она покачала головой.

— Не бережешь ты себя, Саныч. Посуди, кому ты хворый нужен? Сейчас знаешь люди какие? Каждый сам по себе. Помрешь — кто вспомнит?

Она вопросительно поглядела на архитектора.

— Я помирать не собирался, — Кирзимов с заметным опозданием по-детски безропотно замотал головой. — Зачем помирать?

— Не знаю — зачем? Чего ты меня пытаешь?

— И потом в вашем городе, Оленька, я никак помереть не могу, — ни с того, ни с сего он вдруг начал оправдываться.

— Отчего ж так — не можешь? — рассудительно сказала Двина. — Прикажут — и под козырек.

— Меня в Москве ждут, — почти безнадежно проговорил архитектор и заглянул Двиной в лицо, удостовериться в том, что верно она шутит. Однако в ночной полутьме он сумел разглядеть только блеклый дутик.

— В Москве подождут. Они сами там... без тебя управятся. Да к тому же, чем тебе наш город плох?

— Город? — произнес вдруг Кирзимов неожиданно для себя самого вполне согласительным тоном. — Нет, город не плохой.

— Хороший город, гражданин Кирзимов, — спокойно сказала Двина. — Можно даже сказать, лучший город земли.

Архитектор остановился как вкопанный.

— Откуда вы мою фамилию знаете? — спросил он испуганно.

В темноте Кирзимов видел светлую спину удалявшейся спутницы. Пройдя немного, Двина обернулась.

— Чудак человек, ты же давеча сам назывался.

— Я? Когда? Где?

Промолчав, она повернулась и медленно пошла вверх по улице. Постояв в нерешительности, Кирзимов припустил за ней следом.

— Странный разговор у нас, вы не находите? — выдохнул он, быстро нагнав Двину.

— Отчего ж это — странный?

— Признайтесь, вы подслушивали? Розыгрыш, да — про лучший город? И про смерть. Ерунда какая-то.

Двина усмехнулась.

— Силен, бродяга! Я это разве? Сам начал.

Она снова взяла его под руку.

— Я тебе так скажу, Саныч, больно легко по жизни шагаешь. Нешто не можешь по-другому?

Кирзимов поглядел в небо — снег совсем прекратился, беспросветные тучи, подсвеченные редкими городскими огнями, обложили небо от края и до края.

— Чего ты там все высматриваешь? — спросила Двина. — Нет там ничего. 

— Вижу, что нет, — согласился Кирзимов.

Они свернули в глухую безлюдную улицу с одиноким, тускло моргавшим косым фонарем. Улица упиралась в промышленные склады за высоким дощатым забором, увитым редкой колючей проволокой.

— Куда-то мы с вами, Оленька не туда забрели, — остановившись, Кирзимов огляделся. — Тупик какой-то.

— Скажешь тоже — тупик! Адрес это мой — Космодемьяновский проезд, дом четыре, — строго сказала Двина.

— Что — вы вот тут и живете? В тупике этом?

— Говорю же — проезд, — Двина тоже стала озираться, будто видела свою улицу первый раз в жизни. — Нравится?

Она с гордостью перевела взгляд на архитектора.

— Хорошее место, людное.

— Да уж, — не протолкнуться, — все еще оглядываясь по сторонам, Кирзимов с усмешкой кивнул на пустую улицу и замер — он снова увидел неподалеку человека в ушанке. Бросив затравленный взгляд на Двину, архитектор инстинктивно попятился. Незаметно скрывшись за спутницей, он стал выглядывать из-за нее, будто из-за естественного укрытия, как если б Двина была вовсе неодушевленный предмет. И тут же откуда-то издалека до его слуха долетела пьяная песня. Хрипловатый надорванный голос упрямо пытался попасть в тон рваной гармони, но у него ничего не выходило, покуда припев не подхватил другой — разбитной женский, а следом еще один — снова мужской. Кирзимов отвлекся, а когда повернул голову в сторону загадочного филера, никого не увидел.

— Ты меня не слушаешь совсем.

— Нет-нет, Оленька, я вас внимательно слушаю. Вы так занятно говорите! Что-то такое про людей… Что вы их любите.

Двина зло посмотрела на архитектора.

— Если хочешь знать, у меня тоже план есть определенный, только я делаю вид, что у меня нет.

Осыпанные снегом, словно конфетти, они стояли под тусклым фонарем.

— Вы мне напомнили одну женщину.

— Какую еще женщину?

— Так… Знакомую.

— Чего, похожа что ли на нее? На любовь твою?

— Какую еще любовь? Нет. Просто вы смотрите, как она. С вызовом. На меня так редко смотрят.

— Я в детстве тихая была. Даже когда в школе у доски отвечала. Я, знаешь, была такая миленькая...

— Вы и теперь очень даже ничего.

— Скажешь тоже!

Кирзимов пытался вести себя непринужденно и, помолчав, сказал скорее в шутку:

— Вы вот говорите, что любите людей. Значит, Оленька, вы и меня любите?

— И тебя люблю.

Двина сказала это тихо, по-детски, потом повернулась и направилась к дому, откуда тоже была слышна музыка.

— Я так понимаю, это в фигуральном смысле? — крикнул ей вдогонку Кирзимов. На всякий случай оглянувшись на пустую улицу, он поспешил за Двиной.

— От погоды зависит, — не оборачиваясь, Двина остановилась у двери подъезда. — Вот ты меня и проводил.

Она внимательно смотрела на Кирзимова, будто бы заново изучала. От ее давешнего хмеля не осталось и следа.

— Саныч, нешто и ты там, где все хорошо?

Кирзимов грустно усмехнулся.

— Нет, там, где все хорошо, я не нужен. Я нужен там, где все плохо.

— Будто! — не поверила Двина. — Не похоже что-то.

— Я, Оленька, из той редкой породы людей, кто может повернуть трудную ситуацию в желаемое русло.

Двина покачала головой.

— Вишь ты какой… — сказала она, чуть подумав.

Заметив глубокие рваные следы от недавнего перемещения дома, архитектор немного замешкался. Наверху затянули «Шумел камыш».

— День какой-то длинный, — ни с того, ни с сего проговорил он вдруг, — не хочет заканчиваться.

Кирзимов глупо улыбнулся.

— М-да, и то верно, идти пора. Такси тут поймать можно? Мне, пожалуй что, прилично до гостиницы пёхать.

Она смерила архитектора придирчивым глазом.

— А хочешь, товарищ Кирзимов, я тебя чаем напою?

— В гости? — опешил Кирзимов.

Двина и бровью не повела.

— Ну да. У меня блины с брусникой, с грибами. Таких блинов во всем Предместье не сыщешь. Ну, чё, идем что ль?

Кирзимов снова обернулся, потом поправил шапку и, крякнув, согласился:

— Идем. Следом за Двиной он по-заячьи заскочил в подъезд, сделал по инерции пару шагов, входная дверь за ним захлопнулась, и мир погрузился в глубокую ночь. Кромешная темь пахн;ла прелой затхлостью, Кирзимов почувствовал себя беспомощным и инстинктивно по-детски вытянул руки.

— Тут недолго и ноги переломать. Лампочку бы что ли вкрутили для порядка. Как вы так живете — хоть глаз выколи.

— Ремонт у нас, Саныч. Ты по стеночке, по стеночке.

Откуда-то издалека донеслись аплодисменты, а потом энергичный мужской голос:
 
— Товарищи! Каждое совершенное преступление есть лишь неизбежная издержка социальной системы. И сколько бы мы с вами не говорили тут о безупречности построенного нами мира, изъяны, разумеется, еще имеются.

Рука Кирзимова уперлась в ломкую, вздыбившуюся от доисторической влаги, местами облупившуюся масляную краску. На ощупь, вдоль единственного ориентира — трухлявой щербатой стены — он стал осторожно продвигаться в сторону лестницы.

— Перевоспитание неустойчивых элементов из среды трудящихся, скатившихся к преступлениям, и «исправление исправимых» из среды чуждых идее народного большинства становится насущной задачей нашего общества. Надо всегда помнить: дно пагубно не тем, что туда попадают, но тем, что оттуда не хотят выбираться.

Архитектор уперся носком ботинка в полую деревянную ступеньку, и тут же снова раздались аплодисменты.

— Впрочем одним лишь насилием мы ничего не добьемся. В добавку принуждению нужны широкая социальная организованность, трудовая дисциплина и непререкаемый моральный авторитет консолидации общества. Человеку, которого мы хотим развернуть в нашу сторону, но который по своему упрямству и показной фронде направлен против нас, мы должны показать, что ему в любом случае нет выхода, что к миру грубого популистского индивидуализма, отказа от традиционных ценностей и воинствующей бездуховности пути нет и быть не может.

Шаг лестницы был гулливерский, — высокий и размашистый, — Кирзимову приходилось вставать двумя ногами на очередную ступеньку и только потом искать следующую. Это отнимало много времени и, откровенно говоря, изрядно нервировало. От непривычного перенапряжения архитектор вспотел.

— Наши нынешние исправительные учреждения, как и вся отечественная уголовная политика, строятся на диалектическом сочетании принципа подавления и принуждения с принципом убеждения и перевоспитания. Именно поэтому мы не станем непреложно изымать отбывшего срок наказания из общественной среды. Оступившийся, который после перековки примет принципы полезного большинства, может не опасаться за то, что наличие судимости в будущем поставит его вне наших рядов.

Неожиданно ступеньки кончились, а вместе с ними на узкой площадке первого этажа архитектору явился свет. Острой косой полоской сквозь едва притворенную дверь он вырезал узкую щель в дощатом крашеном бурой краской стертом ногами полу.

— Вот балбес! Опять не выключил, — голос Двиной каким-то чудесным образом оказался позади Кирзимова. От неожиданности Михаил Александрович вздрогнул и обернулся.

За спиной была все та же беспросветная тьма, нечто неведомое, холодное, необоримое, окутывая и пробирая до самых костей, она пристально и бесцеремонно вглядывалась в него словно в подопытное животное, — ровно так, как он когда-то видел это у Тарковского, ровно то, что еще раньше читал у Лема.

Необъяснимый зоологический ужас объял его омертвевший разум, сковал душу, парализовал тело. Кирзимов вдруг ясно осознал, что попался. И как ни странно, не было в этом его нынешнем положении ничегошеньки сверхъестественного, — снежным комом росшая безысходность, которую не заметить мог только круглый идиот, а заметить и не предпринять мер — патологический лентяй или законченный страус, закономерно вылилась в этот добела раскаленный, избирательно направленный луч.

— Наши современные исправительно-трудовые учреждения в корне отличаются от так называемых гуманистических пенитенциарных по западному образцу, по большому счету пригодных лишь для порчи, но не для исправления, развращающих и окончательно обрекающих на физическое и моральное вырождение тех, кто имел несчастье попасть в их лапы.

То ли от грубого страха, то ли от смердящей затхлости подъезда Кирзимова начало мутить. Ему был отвратителен этот монотонный подавлявший все и вся голос из какого-то выдуманного пошлого ненастоящего прошлого, регулярно прерываемый корыстными аплодисментами. Архитектору вдруг отчаянно захотелось бежать отсюда, бежать куда глаза глядят, бежать сломя голову, но во-первых, он решительно не знал куда, а во-вторых, со стороны это в сущности бессмысленная и бесполезная ретировка выглядела бы фактическим подтверждением трусости, — Кирзимов трусом не был.

Он поглядел вверх, где, ему почудилось какое-то движение, по крайней мере, он услышал приглушенные мужские голоса. Возможно, там было спасение. Стоило лишь подняться на следующий этаж. Не может же быть такого, чтобы здесь жили одни только тихо помешанные! И все-таки он не стал подниматься, а шагнул именно в эту — приоткрытую дверь. Сняв шапку, архитектор вышел на середину тесного почти квадратного коридора и прислушался.

— У нас, товарищи, в отличие от того же римского права, страдания заключенных — не тупиковая цель, а чрезвычайно перспективное педагогическое средство!

Аплодисменты.

— Другой политики у нас нет и быть не может!

Аплодисменты.

— Нет никаких сомнений в том, что определяющим рычагом переделки психологического содержания процесса труда осужденного, тонизации связанных и сопутствующих его труду переживаний является сам процесс строительного созидания, сознание себя участником этого строительства при условии его осмысления, ощущения реальных успехов, каждодневной психологической стимуляции. Что же касается стонов и бессильного злопыхательства наших оппонентов, мы решительно заявляем: в нашей стране нет никаких тысяч недовольных, есть только злобствующие одиночки, маргиналы, отщепенцы и, если разобраться, все они — либо уголовники, либо психически неуравновешенные люди.

Смех, бурные аплодисменты. 

— Колька-бес, — со второго подъезда, — ко мне заниматься приходит, — Двина с порога хитро улыбалась Кирзимову.

— Заниматься? Чем заниматься? — повернувшись к хозяйке квартиры, архитектор не сразу нашелся что сказать.

— Чем-чем, — музыкой.

— Вы что же, со всеми своими гостями так — по темным углам в жмурки играете? — Он вдруг не на шутку разозлился. — Вы вообще в своем уме? Что это за фокусы?

— Какие фокусы, Саныч? Почему фокусы? — испугалась Двина. — Никаких фокусов. И гостей дома никаких. Просто у меня дома инстр;мент имеется.

— Что вы тут меня все за дурака держите! Какой еще, к черту, инстр;мент?! — передразнив Двину, чуть ли не прорычал Кирзимов.

— Рояль, — она простодушно пожала плечами.

— Рояль! — как же Кирзимову окончательно надоели все эти бесконечные шарады и нагромождение логических несоответствий. — Ну, конечно, рояль! Кустов только не хватает!

— Ты чего, Саныч? — Двина с опаской поглядела на Кирзимова. — Какие кусты?

Неуверенно переступив через порог, она вошла в квартиру и виновато прикрыла дверь.

— Нешто лес тут у меня? — в ее словах послышалась забота.

— У вас тут не лес, а дом сумасшедший! — Он не знал, к чему прицепиться. — Радио на весь подъезд орет — к чему это?

— Да нет у меня радио, и телевизора тоже нет! — огрызнулась Двина. — Незачем мне — талдычат с вечера до утра одно и то же.

Кирзимов прислушался — в квартире и в самом деле стояла мертвая тишина.

— Быть не может! — вслух проговорил архитектор.

— Не веришь — проверяй, — Двина скинула с себя пуховик, бросила на стул рукавицы. — Дерганный ты, Саныч, какой-то. Вздрюченный. Сразу видно — москвич. Между прочим, с больными нервами шутки плохи.

— Это вы мне?

— А кому же? — упершись руками в ветхозаветную дубовую вешалку, Двина принялась свободной ногой стягивать с другой красный тугой сапожок. — Мерещится, не поймешь чего, а я виновата.

— Значит мне все это мерещится? — он готов был лопнуть со злости.

— Ну, не мне же? — добродушно сказала Двина и, сунув ноги в тапочки, отправилась на кухню.

Кирзимов подлетел к входной двери и распахнул ее: в чистом, опрятном, только что отремонтированном подъезде на всех этажах горел ровный мягкий свет. Разве что маляры еще не успели убрать с площадки высокую металлическую лестницу и пару пустых ведер. Ошарашенный он медленно закрыл дверь. И тут же откуда-то со спины ухнула беспечная популярная музыка. Следом как по команде поднялся праздничный шум и гвалт, а потом рассыпался зычный раскатистый смех и кто-то крикнул:

— Товарищ Кирзи-имов! Ну, наконец-то! Мы вас уже два часа ждем!

Кирзимов обернулся.


И тут же зазвонил телефон. Чья-то голая рука потянулась за мобильным, по пути едва не уронив початую бутылку из-под шампанского.

— Да? — глухо сказал Кирзимов. — Только что приземлились… Потому и не звоню. Пришлось задержаться еще на день… Только не начинай!.. Нет, дома я не был… Не надо на мне ставить крест!..

Он поглядел на часы и поморщился.

— У меня в чемодане лежит подарок… Послушай, я опоздал!.. Ты что, не понимаешь, что Индия…

На другом конце повесили трубку.

— Кто это? Жена? — не открывая глаз, сонным голосом проговорила первая девица.

— Нет, — не сразу ответил Кирзимов. — То есть, никто. Не важно.

— Тогда любовница, — томно отозвалась вторая девица. — В твоем возрасте неприлично не иметь штатную любовницу.

Она причмокнула губами и улыбнулась.

— Значит, мы с тобой всю ночь были в Индии? — лениво промурлыкала вторая девица. — Как интере-есно-о…

— То-то я смотрю, ты ночью как с цепи сорвался, — сквозь сон вторила ей первая. — Чё у них там, в Индии, — баб что ль нет?

— Завались, — хмуро ответил Кирзимов.

— А-а, значит, на Родину потянуло!

— Ага, на Родину, — сказал архитектор.

Вторая девица повернулась на другой бок.

— Приятно слышать, — пробормотала первая. — Дорогой, можно, мы еще немножечко поспим? Так не хочется просыпаться.

Она без спросу повернулась на другой бок.

— Спите, — Кирзимов с отвращением поглядел в ее бледную спину.

Перевалившись через ее недвижимую подругу, Михаил Александрович вскочил с широченной кровати и, сунув ноги в гостиничные тапочки, направился в душевую. На секунду замерев перед раковиной, архитектор вгляделся в потрепанное, несвежее лицо, без всякого интереса глядевшее на него из зеркала, вздохнул и полез под воду.


Строгий гладковыбритый Кирзимов аккуратно повесил на ручку двери хенгер с надписью «Not to disturb» и, подхватив чемодан, зашагал по длинному темному коридору. Проходя мимо комнаты дежурной, он вдруг остановился, прислушался к тишине. В противоположном конце из приоткрытой двери освободившегося номера низко гудел пылесос. Мелькнув белым халатом, дежурная снова скрылась из виду.

Спустившись в холл, архитектор заметил долговязого портье с серьгой в ухе, куковавшего без дела за стойкой рецепции. Проходя мимо, Михаил Александрович слабо кивнул.

— Уже покидаете нас? — с блуждающей улыбкой поинтересовался портье.

— Да, знаете, дела, — на ходу бросил Кирзимов. — Всего хорошего.

— Заходите еще, — сказал портье. — Будем рады.

У гостиницы архитектора ждало такси. Без помощи шофера Кирзимов закинул чемодан в просторный багажник и уселся на заднем сидении. В машине играл бравурный марш Преображенского полка.

— Не раздражает? — поинтересовался таксист. — В том смысле, что марши не всем нравятся. А я так напротив, последнее время только их и слушаю. Особенно ночью. Заснуть не дают.

— Вы, что же, бывший военный? — для порядка предположил Кирзимов.

— Бог миловал, — добродушно ответил таксист. — Батя у меня в духовом оркестре пожарной части играет. Вот и приобщился.

Через зеркальце заднего вида он бросил веселый взгляд на Кирзимова.

— С югов?

— С югов, с югов, — поддакнул Кирзимов. Честно говоря, ему совершенно не хотелось вдаваться в подробности. Чего нельзя было сказать о таксисте.

— Сразу видно, — довольный удачной догадкой, он с наслаждением поерзал в кресле. — У меня на колхозный загар глаз наметанный. На мигранта не похож.

Он хохотнул.

— В Москву по делам, или так, проездом?

— Домой, — отрезал Кирзимов.

— Домой? — искренне удивился таксист. — А чего ж из гостиницы?

— У меня квартиру залило, — не моргнув глазом, соврал Кирзимов. — Приехал, а войти не могу — канализацию с седьмого по первый этаж прорвало — всех затопило. Жить негде. Вот и бомжую.

— Да ну! — сердобольно пособолезновал таксист. — Надо же! А по тебе не скажешь!..

Вдруг, что-то вспомнив, он широко улыбнулся.

— Я вот тоже в Турции летом был. Подруга к тетке своей в Сызрань тащила, разнылась, — чё зря деньги переводить. Мать-то у Ленки прям на берегу Волги живет. А я ей, нет, говорю, давай-ка на мир поглядим. Чё мы — какие-то?!..

— Ну и как — поглядели? — мрачно поинтересовался Кирзимов.

— Спрашиваешь! — ухмыльнулся таксист. — Не жизнь — малина. Рта не успеешь открыть, на тарелочке несут. Все в лучшем виде — не то, что у нас.

— А что у нас?

— Да ладно тебе! Будто не знаешь? — воскликнул таксист. — Мы так не будем.

В плотном потоке машина медленно двигалась по Тверской.

— Не, если б мне, к примеру, платили, как полагается, я бы, может, еще и подумал, — разглагольствовал таксист. — Ну, ты заплати, тогда и разговор будет. Ах, ты, ешь твою клеш!..

Неожиданно слева такси подрезала побитая девятка с тонированными стеклами. Таксист инстинктивно успел вывернуть руль вправо и тут же попал под удар цементовоза. Кирзимов зажмурился, а когда открыл глаза, увидел, что машина, как ни в чем не бывало, стоит у тротуара, а таксист что-то виновато объясняет полицейскому.

Дорожное происшествие не выбило архитектора из графика. Ровно в десять часов утра он подошел к дверям квартиры, долго гремел ключами, однако замок был с секретом и не думал поддаваться. Что-то соображая, Кирзимов бросил ключи в карман и нажал на кнопку звонка.

Кто-то щелкнул ригелем. Дверь открыла молодая эффектная женщина в легкомысленном халатике и с чалмой из полотенца на голове. Она молча впустила Кирзимова в квартиру.

— Привет! — озадаченно сказал Кирзимов. — Ты почему не дома?

Он поставил чемодан на пол и не спеша подошел к вешалке.

— У нас кто-нибудь есть? — отчего-то понизив голос, проговорил он.

— Уже никого, — наблюдая за ним, усмехнулась женщина.

— А кто был? — чуть не принюхиваясь, спросил архитектор.

— Любовник, — спокойно сказала женщина. — Ты это хотел услышать?

— Ладно, брось ерунду молоть, можно подумать, кто-то кого-то в чем-то обвиняет! Я просто спросил, кто у нас был. Что в моем вопросе такого обидного?

— Ничего. Просто ты не видишь себя со стороны.

— А ты видишь?

— Я вижу.

— Так кто у нас был?

— Подруги, — небрежно бросила женщина и, не проронив больше ни слова, исчезла в кухне.

— И почему ты не дома? — вслед ей крикнул архитектор.

— Мы с Галкой и с Нинкой договорились поклубиться вечером, — сказала она все так же легкомысленно. — А с утра я наметила небольшой такой шопинг.

— В клубе она зависла! Что, прямо с поминок? — пробурчал Кирзимов. — Тебе не стыдно? Небось, опять до утра отплясывали? — он сказал так, чтобы на кухне его услышали. — Как тебя только хватает на все?

Его услышали.

— Во-первых, Кирзимов, мы с тобой сразу условились: люди мы свободные, каждый живет, как считает нужным. А во-вторых, хотя бы один из нас должен получать от жизни все!

Архитектор услышал запах жидкости для снятия лака.

— Между прочим, все тебя вчера ждали.

— Да? — проговорил Кирзимов, как заяц озираясь по сторонам, будто первый раз в квартире. — Я сделал то, что мог. К сожалению, не все зависит от нас.

— Не парься, народу было немного. Я даже удивилась, — сказал ацетон женским голосом. — Жрать будешь?

— Буду, — угрюмо сказал архитектор.

— Отец как в воду глядел — все сокрушался, что тебя не увидит.

— Как он умер? — думая о своем, уже из ванной комнаты спросил Кирзимов.

— Умер? — не сразу ответил ацетон. — На рабочем посту. В своем нефтеналивном кабинете.

Кирзимов зашел на кухню.

— Ты получила мою SMS? — сказал он строго. — Я написал, что прилетаю сегодня утром.

— Ничего я не получала, — стараясь казаться легкомысленной, пожала плечами женщина. — Я мобильный у твоей матери оставила.

— Вы что же, сидели у матери? — удивленно спросил Кирзимов. — Не могли ресторан заказать?

Женщина вздохнула и сгребла со стола использованные ватные диски.

— Она сама так решила. Ты же знаешь, ее не переубедить.

Освободившись от мусора, она сняла с плиты и поставила перед Кирзимовым сковородку с яичницей. Самостоятельно переложив глазунью в тарелку и вооружившись ножом с вилкой, архитектор взялся за еду.

— Есть какие новости?

— Разговаривала с твоей матерью, — с расстановкой повторила женщина.

— И что? — жуя сказал Кирзимов.

— Ничего, — пожала плечами женщина. — Я вчера у нее наверно часа три просидела. Целую лекцию выслушала, пока посуду мыли. Ты бы позвонил ей. А то я у вас как громоотвод. Раз в три месяца разговариваете.

— Не твоего ума дело, — беззлобно отрезал Кирзимов. — Как она себя чувствует?

— Нормально. Интересовалась, похудел ты или нет.

— И что ты ответила?

Женщина открыла флакончик с бордовым лаком для ногтей.

— Сказала, что когда я видела тебя в последний раз, то есть прошлой осенью, — ты поправился.

Она нанесла кисточкой первый мазок на ноготь левого мизинца.

— А что мне ей было еще сказать. Как будто она не в курсе, что мы с тобой теперь видимся примерно так же, как и вы.

— Дорогая, ты сама не захотела оставаться в Мумбаи, — попытался возразить архитектор.

— Ты же знаешь, у меня ностальгия, — она подула на левый безымянный палец.

— Послушай, Ирина, — после небольшой паузы, кашлянув сказал Кирзимов, — я тут пока летел в самолете, подумал… Почему бы нам не завести ребенка? Ты уже не девочка, все-таки тридцать один год. У тебя бы, наконец, появилось реальное дело. Дом — домом, но я полагаю...

— Да, кстати, — перебила женщина, справившись со средним и указательным пальцами левой руки, — звонила одна из твоих полоумных жен!

— Кто? — напрягся архитектор и отставил пустую тарелку.

— Алена Витальевна, — женщина стала махать в воздухе выкрашенной рукой. — Кажется, у них там случился Апокалипсис, — Илья решил возвращаться в Россию.

— Он что, с ума сошел?! — взорвался Кирзимов. — В армию захотел? Передай им, даже несмотря на то, что он мой сын, я его отмазывать не стану.

— Вот сам и передай, — настала очередь правой руки.

— Господи, за что мне все?! — бросив в чашку лимон, архитектор налил из чайника заварки и кипятку. — Другие дети как дети, шею в петлю не суют, а этот!..

— Он женится, — один за другим ногти женщины обретали новую жизнь.

— Кто женится?

— Твой сын женится.

— Ему ж пятнадцать лет.

— Какая разница! А эта дура хочет жить в России. Понимаешь, только в России. Она там учится.

— Какая еще дура? — проговорил Кирзимов, окончательно сбитый с толку.

— Ну, девка эта. Невеста, — пояснила женщина. Закончив с правой рукой, она подняла перед собой ладони и растопырила пальцы. — Ее папа — замминистра.

— Она что — шизофреничка? — архитектор покраснел от возмущения, он стал похож на чайник с давно кипящей водой.

— Она патриотка, — женщина стала отчаянно дуть на ногти. — Видимо в Гарварде всех делают патриотами.

С особой осторожностью она закрутила крышечку на флакончике с лаком. Поднявшись из-за стола, Кирзимов поставил грязную посуду и сковородку в посудомоечную машину.

— Надеюсь, ты сегодня отдыхаешь? — следя за действиями Кирзимова, сказала женщина.

— Нет. Мне нужно в бюро, — пропыхтел архитектор. — Во-первых, надо понять, что с Солнечным, — Блохин шагу без меня ступить не может, а во-вторых, мне назначил встречу Кудрявцев. Два дня назад звонил консулу, что-то ему от меня нужно.

— Значит, опять увидимся за завтраком, — женщина равнодушно кивнула и потрогала языком ноготь правого среднего пальца.

Она подошла к окну и полила из лейки цветы.

— Кстати, пару дней назад он мне тоже звонил.

— Кто — Кудрявцев? — удивленно спросил Кирзимов. — Тебе? Откуда он знает твой номер?

— Не знаю, — женщина была сама невозмутимость. — Вероятно, ты сам ему дал.

— Да? Что-то не припомню, — неуверенно сказал Кирзимов.

Женщина резко обернулась.

— А ты вообще помнишь только то, что касается тебя лично. А мой номер у Кудрявцева лично тебя видимо не касается.

Она посмотрела в окно.

— Моя любимая свекровь торжественно сообщила, что сегодня по телевизору повтор программы с твоим участием. К твоему сведению, ты ей там не нравишься.

Она стала по памяти пересказывать чужие слова.

— Ты чересчур многословен, излишне многозначителен и чрезвычайно поверхностен.

— Это что — та, которой уже три года? —Кирзимов включил мойку посуды.

— Ее повторяют уже раз пятый. Очевидно твоя «теория успеха» нарасхват.


Кирзимов проводил глазами незнакомую ему улыбчивую секретаршу, — она положила на стол тонкую папку с документами на подпись и, виляя задом, скрылась за дверью. Сунув руки в карманы, архитектор прошелся по кабинету вдоль высокой щербатой стены, увенчанной дипломами, призовыми статуэтками, памятными фотографиями его архитектурного бюро.

— Ты вообще понимаешь, что ты завалил?! Это не просто объект номер двадцать восемь! Не просто госзаказ! Не просто политпроект! И даже не чья-то вельможная прихоть!

Он подошел к столу.

— Дно, Леня, страшно не тем, что туда попадают, оно страшно тем, что оттуда не хотят выбираться, — сбавив обороты, назидательно проговорил архитектор. Всклокоченный заместитель Кирзимова сидел с таким видом, как будто кто-то долго и старательно таскал его за волосы.

— Что делать, если они хотят жить в своем болоте? — выдавил Блохин.

Кирзимов согласно кивнул.

— А ты убеди, обоснуй, влюби, в конце концов, в идею! В своем подавляющем большинстве люди консервативны, они всегда тянутся к тому, что им привычней и безопасней. Страшно менять раз и навсегда устаканившийся быт.

Он снова стал говорить жестко.

— Заказчик должен был понять, что с реализацией этого проекта жизнь его сотрудников, как и его собственная жизнь навсегда изменится. В нашу задачу входит избавлять человека от необходимости хранить в себе свое мрачное прошлое. И именно сегодня мы как никогда нуждаемся в том, чтобы навсегда разъять время. Другой такой возможности может и не быть!

— Что ты на трибуну вылез? Будто мы на партсобрании.

— А как ты хотел, если по-человечески не понимаешь? — развел руками Кирзимов. — Н;до заставлять рвать эти условные связи! Понимаешь? Н;до!

Он вдруг остановился перед заместителем.

— Когда ты там был в последний раз?

— Месяц назад.

— Ну вот, я так и знал! — огорченно сказал Кирзимов. — А должен был там дневать и ночевать! Вспомни, когда пускали вторую очередь машиностроительного завода в Тиханове, спать приходилось прямо в кабинетах — на столах, на полу. Мы с тобой меняли друг друга по суткам. Сначала я дежурю сутки. Потом ложусь спать, ты на сутках. И в таком режиме два месяца.

— Да они все делают по-своему! — не выдержал зам. — Они говорили, что мы слишком затянули с компромиссным решением. Потому что решение требовало компромисса. А как я могу без твоего участия?

— Компромисс компромиссу рознь, Леня. Впрочем, они правы. И мое участие здесь совершенно ни при чем.

Он вдруг заговорил скороговоркой.

— Сколько раз тебе повторять, — оставлять вопрос без решения нельзя. Потому что отсутствие решения — это тоже решение. Только уже не твое. Лучше принять ошибочное решение, чем не принять никакого. Когда ты, Леня, сообразишь, что оно было ошибочным, ты найдешь в себе силы его исправить. И люди тебя поймут.

Заместитель надулся как мышь на крупу.

— Михаил Александрович, я сделал все, что было в моих силах. Но есть вещи, которые выше моих сил.

— А что случилось? Мир перевернулся? — не унимался Кирзимов.

— Да они людоеды почище наших, честное слово! — выпалил зам.

— Ладно, хватит мне Лазаря петь! — махнул рукой Кирзимов. — Есть же там вменяемые! Я отлично помню этого, с усами.

— Его уже сняли.

— У тебя там давным-давно должна была быть своя команда, — стоял на своем Кирзимов. — Без команды, без поддержки людей, которым ты можешь доверять, на подобных стройках мало что может получиться. Реализовывать такие проекты можно только коллективной работой.

— Там ни с кем не договоришься. Одни хапуги.

— Что ты предлагаешь?

— Тебе самому надо на все поглядеть, — упавшим голосом сказал зам.

Кирзимов чуть не подпрыгнул.

— Ты что, белены объелся? У меня отец умер. Ты, верно, не в курсе, откуда я прилетел, и куда мне предстоит отправиться через неделю?

— Миша, я все понимаю, — пытался оправдываться зам. — Но по-другому никак не получится.

Поглядев на зама, Кирзимов понял, что тот говорит правду. Он вдруг обмяк, словно из него выпустили пар.

— И когда ты мне предлагаешь лететь в этот твой гребаный Солнечный?

— Сам же сказал, — времени не много, — пряча глаза, тихо проговорил заместитель. — На перекладных туда-обратно сутки. Так что, если возможно, — сегодня.

Выйдя из дверей архитектурного бюро, Кирзимов уныло поплелся к своему Land Rover. Меньше всего ему хотелось сейчас куда-нибудь лететь, вообще передвигаться. А тут — Сибирь. Но он прекрасно понимал, что Леонид, в сущности, прав, — без Кирзимова там ничего решить невозможно.

В намертво окаменевшем потоке машин время летело в три раза быстрее. Через час великого стояния архитектор достал из кармана телефон и набрал номер.

— Наташа, это ты? — он старался говорить как можно непринужденнее и выдавил из себя деланную улыбку.

— Глупый вопрос, — ответил ему усталый женский голос. — Да, это я.

Кирзимов посмотрел в боковое окно и увидел в соседней машине привлекательную молодую женщину, тоже о чем-то неспешно разговаривавшую по мобильному.

— Тата! Как я соскучился! — он изобразил на лице жалкое подобие радости. — Ты даже представить себе не можешь! Летел и думал, сейчас на такси доберусь до гаража, нырну в машину и к ней.

Она как будто его не слышала.

— Я как дура взяла два дня отгулов. Вовку отправила к матери. Думала, побудем вместе. 

— Послушай, я в самом деле прилетел только сегодня утром, — он изо всех сил пытался быть убедительным. — Сначала задержали у консула, потом самолет в Дубаи вовремя не вылетел, опоздал на восемь часов. Почему ты мне не веришь?

— Какая, Кирзимов, тебе разница, верю я или нет? — сказала она осипшим голосом. — Ты живешь своей жизнью, моя тебя мало волнует.

— Это неправда, Тата! Неправда! — горячо возразил Кирзимов. — Она меня очень даже касается! Ты и представить себе не можешь, как ты мне нужна! И именно теперь!

На другом конце долго молчали, потом Кирзимов услышал не то всхлип, не то смех.

— Господи, как я устала тебя ждать. Я тебя вечно жду. Может, хватит?

— Нет, нет, не хватит! — чуть не закричал в трубку Кирзимов и снова поглядел на безмятежную красавицу в соседнем автомобиле. — То есть, я хотел сказать, что ты меня не ждешь! Черт!

Он вдруг стал жаловаться.

— Дома еще не был. Вожу как идиот чемодан в машине. Заехал на работу — там бардак. Ночью в Солнечный лететь надо.

Надо было как-то исправлять ситуацию.

— В общем, если я успею до самолета, я смогу быть у тебя через три часа, — произнес он решительно, словно это был приговор.

— Делай, что хочешь. Мне все равно.

— Тата! Тата!.. — он снова закричал, и тут же ему почему-то вспомнилась любимая поговорка его деда: криком избы не выстроишь.


Постояв у свежей заваленной цветами и венками могилы, увенчанной большим деревянным крестом без всякой надписи, Кирзимов вздохнул и мысленно простившись, отправился к выходу с кладбища. Он прошел по пустой центральной аллее и под колокольный звон вышел за кладбищенские ворота.

Потом он снова долго и нудно полз в автомобильной пробке.

Наконец, подъехав к ресторану, Кирзимов оставил машину и, прихватив портфель, направился ко входу. В ресторане он снял пальто, отдал его гардеробщику.

— Здравствуйте, — дежурно сказала девушка-хостес. У нее был провинциальный говорок и твердое желание с утра до вечера жить на пятерку. — Вы заказывали столик?

— Нет, но меня должны ждать, — чуть замешкавшись, сказал Кирзимов и показал в сторону зала.

— Зал для некурящих? — не меняя тона, спросила хостес.

— Да, по-видимому, — Кирзимов выжидающе поглядел на габаритного швейцара с открытым лицом пограничника.

— Очень хорошо, — кивнула хостес. — Прослушайте, пожалуйста, нашу рекламу. Ресторан «Антимир» рад приветствовать вас и постарается сделать так, чтобы часы, проведенные в нашем ресторане, оставили о нас добрую память, — заучено, как писаному, сказала хостес. — Ресторан «Антимир» привлекает утончённой европейской кухней, полной изысканного вкуса и соблазнительных ароматов. Незабываемые кулинарные впечатления останутся от превосходных блюд, специально отобранных сортов вина и изысканных десертов. Профессиональное обслуживание выполнит каждый каприз, а роскошный стол удовлетворит даже самый привередливый вкус. Интерьер ресторана всегда заполнен вызывающими восхищение ароматами домашней кухни, приятной атмосферой сердечных встреч и прекрасными, свежими цветами. Ресторан вместе с кафе и дринк-баром — это эксклюзивные, и вместе с тем имеющие интимный характер места, как для частных разговоров, так и для вип-дискуссий и деловых встреч.

— Проходите, — дождавшись финальных титров, швейцар открыл перед Кирзимовым стеклянную дверь.

Перейдя зорко охраняемую границу, архитектор огляделся по сторонам и не сразу увидел поднятую вверх руку Кудрявцева.

— Добрый день, — подходя к столику, Кирзимов сделал удивленное лицо. — Ирина мне сказала…

— Я тебя уже сорок минут жду, — не слушая архитектора, Кудрявцев доедал харчо. — Прими мои искренние…

— Пробки кругом, — садясь за стол, Кирзимов инстинктивно начал оправдываться. — Отвык.

Жестом подозвав официанта, Кудрявцев по-хозяйски кивнул на меню.

— Давай, давай, заказывай.

— Спасибо. Даже не знаю… — неуверенно промямлил архитектор.

Он повернулся к подошедшему официанту.

— Я, пожалуй, только эспрессо, — сказал Кирзимов, возвращая меню. — Надо еще собраться успеть.

— Когда летишь? — навалившись на бифштекс, Кудрявцев говорил о командировке как о деле давно решенном. И решенном без Кирзимова.

— Сегодня ночью, — обреченно вздохнул архитектор. — А что еще остается?

Вряд ли он надеялся на сочувствие.

— Знаю, знаю, — сказал Кудрявцев. — Ну и ничего. Сам во всем разберешься. Думаю, пары дней тебе хватит. А там и назад. Счастливчик! Ирка-то, небось, соскучилась, а ты вон опять в дверь. Смотри, Тверь по тебе плачет.

Скабрезно хохотнув, Кудрявцев вытер салфеткой хищный рот.

— Ладно, не будем терять время, переходим к главному блюду. Один человек, — сейчас не будем называть имен, в тех краях он фигура приметная, сам понимаешь, афиша ему ни к чему, — хотел бы дачку поставить. Такой, знаешь, небольшой домик для охоты.

Он положил перед Кирзимовым несколько фотографий.

— Вот.

— Что это? — не веря своим глазам, проговорил Кирзимов.

— Будто не знаешь, — с хитрой улыбкой сказал Кудрявцев. — Ближняя дача. Он хочет такую же — там. Место уже подготовлено. Адрес — деревня Медвежий Уголок.

— Уголок? Уголок… — тупо разглядывая фотографии, архитектор пытался сообразить. — Может быть, я что-то путаю, но Медвежий Уголок по генплану находится в зоне жилищного строительства…

Что-то сообразив, Кирзимов поглядел на тихо улыбавшегося Кудрявцева.

— Послушайте, я не понимаю, зачем я вам нужен, если проект готов? Берите прораба и стройте по готовым чертежам.

— Ты, Михаил Александрович, и в самом деле не понял, — доверительно проговорил Кудрявцев. — Это очень серьезный человек. Он — один из главных инициаторов проекта в Солнечном. И он же, к твоему сведению, — главный инвестор объекта в Мумбаи.

Официант принес Кирзимову кофе.

— Так вот, — продолжил Кудрявцев, — он хочет, чтобы именно ты, чтобы до последнего гвоздя, и чтобы все было как на ближней даче.

Наставительный тон Кудрявцева задел архитектора.

— Хотите знать мой ответ? — после небольшой паузы, с расстановкой сказал Кирзимов и отодвинул от себя кофе. — Так вот, мой ответ — нет. Я — серьезный архитектор, и частными дачами по чужим проектам не занимаюсь.

— Примерно этого я и ожидал, — невозмутимо сказал Кудрявцев и вдруг рассмеялся. — Тебя никто и не просит заниматься. Просто нужно согласовать некоторые детали. В конце концов, ты — автор генплана Солнечного. А Уголок…

Он перестал улыбаться и налил в бокал минеральной воды.

— В общем, этот вопрос решенный и обжалованию не подлежит. Свой хлеб мы с тобой должны отрабатывать, — равнодушно заключил Кудрявцев.

Кирзимов по инерции еще пытался сопротивляться, хотя и догадывался, что делать этого не следует.

— Насколько мне известно, свои обязательства мы выполняем, в должниках не числимся, и я бы не хотел…

— Значит так, Миша, — перебил его Кудрявцев, — ваше гребаное бюро существует только потому, что есть мы. Напомнить, что стало с твоим заслуженным учителем, который забыл об этом скромном обстоятельстве, и которого ты так талантливо съел, в самый удобный момент врезав ему под дых? 

Очевидно, уговоры закончились.

— Отправляйся.

Кирзимов сдался.

— Но я не смогу там постоянно находиться. Консул сказал, что через неделю я должен быть в составе правительственной делегации на Кубе.

— А тебе и не надо там находиться, — благодушно сказал Кудрявцев. — Познакомишься с хозяином, обсудите нюансы — и ты свободен. Твой заместитель — толковый парень, он все сделает как надо.

— Что, — Леня в курсе? — вскинув брови, проговорил Кирзимов. — А почему же он мне ничего…

Он не договорил, вспомнив весь свой разговор с замом.

— Разумеется, — я поставил его перед фактом, — чуть помедлив, сказал Кудрявцев. — Не могли же мы ждать, покуда ты вернешься из своего бессрочного хождения за три моря.

 
Оставив машину на стоянке, Кирзимов направился к подъезду многоэтажного кирпичного дома. На крыльце он услужливо пропустил вперед себя молодую женщину с детской коляской и даже галантно помог ей внести коляску на четыре ступеньки лестницы. Минуя окошко консьержки, женщина остановилась у почтовых ящиков.

Консьержка подняла от газеты глаза в очках и поглядела на архитектора.

— Молодой человек, вы к кому?

— Я в шестьдесят шестую квартиру, — на ходу бросил Кирзимов.

— Стойте, стойте! — строго сказала консьержка и для острастки постучала в стеклянное окошко. Кирзимов поглядел на мило улыбнувшуюся ему женщину с коляской и послушно остановился.

— Я не спрашиваю, в какую квартиру вы идете. Я спрашиваю — к кому?

— Я иду к своей матери, гражданке Рыковой К.И., — набрав в грудь кошачьего воздуха, сказал Кирзимов.

— К Татьяне Ивановне? — с подозрением переспросила консьержка. — Что-то я вас раньше не видала. И на поминках вас не было. Я тут третий год работаю, — никаких сыновей к Татьяне Ивановне не заходило.

— Ну, вот два года не заходило, а теперь зашло.

Он с тоской поглядел на женщину с коляской, выпотрошившую почтовый ящик и отправившуюся к лифту.

— Так мне можно идти?

— Погодите-ка, я сейчас сама справлюсь, — недолго подумав, сказала консьержка.

Она вышла из своей комнатенки, доковыляла до домофона, набрала номер квартиры. После нескольких утробных гудков раздался электрический треск, над которым повис недовольный прокуренный голос домофона.

— Кто?

— Татьяночка Ивановна? — залебезила консьержка. — Это Галя, дежурная по подъезду. Татьяночка Ивановна, вы сегодня кого-нибудь ждете?

— Нет, — ответил скрипучий голос, — я сегодня никого не жду. У меня сегодня неприемный день.

Консьержка радостно кивнула.

— Вот и я говорю!

В поисках поддержки она радостно поглядела на Кирзимова.

— Я уж, слава Богу, всех наших знаю.

— Кто у тебя там в дверь ломится? — индифферентно поинтересовался домофон.

Консьержка еще раз смерила Кирзимова строгим придирчивым глазом.

— Да не знаю я. Субъект какой-то подозрительный. Неместный. Может даже турок. Представился вашим близким родственником.

— Галя, все мои близкие родственники это мой кот и моя собака. Муж — погиб, а сын — пропал без вести.

— Мама, это я, — не выдержав, вмешался архитектор. — Я прилетел.

— Он утверждает, что он ваш сын, — консьержка в нетерпении отмахнулась от Кирзимова, будто он мешал ей слушать.

— Прелесть какая! — невозмутимо сказал скрипучий домофон. — Ну, пусть войдет.

Поднявшись в лифте, Кирзимов очутился на лестничной клетке перед дверью в квартиру матери. Чуть помешкав, он нажал кнопку звонка.

— Сейчас, иду, — шаркая тапочками, сказал тот же скрипучий голос. — Потерпеть не можешь? Что за народ, только бы им хорошо было, а про других не подумают, — нет.

Кирзимов услышал, как мать возится с замком, и непроизвольно подтянулся.

— Ты хлеба не купил? — Татьяна Ивановна открыла дверь и, развернувшись, направилась вглубь квартиры. — У меня хлеба нет ни крошки, — тебя, небось, кормить надо.

— Здравствуй, мама — сказал Кирзимов и шагнул через порог.

Большая четырехкомнатная квартира матери, доставшаяся ей в наследство от деда, выглядела старенькой, можно сказать запущенной. В углу просторного коридора словно приготовленные для сдачи в макулатуру, громоздились перевязанные бечевкой пачки исписанной бумаги, на стеллажах и на полу лежали книги, — горы книг. Следов вчерашних поминок не было.

Из-за двери в гостиную на Кирзимова внимательно смотрели в четыре глаза кошка с собакой.

— Ну, чё выстал? — скептически глядя на сына, сказала Татьяна Ивановна. — Раздевайся. Говорю, жрать нечего, я в магазин не ходила. Если б заранее предупредил, — дело другое. А то моду взяли, как снег на голову. Двадцать восемь мальчиков — встаньте все на пальчики.

— Мам, я сыт, — сказал архитектор, послушно снимая пальто и ботинки.

— И что, совсем ничего не поешь? — с недоверием спросила Татьяна Ивановна. — У меня холодец пропадает, борщ свежий вчерашний — никто есть не стал. Вот навари так. Ничего вам больше делать не буду! Что эта твоя вертихвостка, что ты — два сапога пара.

Татьяна Ивановна, махнув рукой, ушла в свою рабочую комнату. Понурив голову, Кирзимов поплелся следом за матерью.

Подойдя к столу, Татьяна Ивановна нашла в бумажном завале деревянную ручку старого как мир электрочайника.

— Кавардак, — не обращай внимание. Корректуры набралось, не продыхнуть.

Татьяна Ивановна исчезла из комнаты. Кирзимов услышал, как мать на кухне набирает воды в чайник.

— Я смотрю, ты не куришь, — принюхиваясь, он нашел глазами чистую пепельницу.

— Год уж как завязала, — крикнула Татьяна Ивановна. — На работе запрет ввели. Идите, говорят, на улицу, там травитесь.

— Ну и ты?..

— Что я им — девка — по этажам бегать! — усмехнулась Татьяна Ивановна.

— Так это — на работе, — сказал себе под нос Кирзимов.

— Ага, все у вас так: на работе — всем ребятам пример, а дома — на голове ходи! Нет уж — нельзя и нельзя.

Татьяна Ивановна вернулась в комнату, сунула вилку чайника в розетку.

— Ты по делу или так?

Кирзимов устало опустился на стул.

— Мам, какое у меня к тебе может быть дело? На похороны опоздал, — вздохнув, сказал он заученную фразу.

— Торопился, значит? — улыбнувшись, сказала Татьяна Ивановна. — Хотя бы это радует.

Она вдруг перестала улыбаться и снова ушла на кухню.

— Ты всегда был слюнтяем и рохлей, — гремя посудой, громко сказала она. — Весь в отца. Потому и с бабами не везет.

Кирзимов усмехнулся.

— А как же ты? Или это в порядке самокритики?

— Дурак, — беззлобно сказала Татьяна Ивановна. — Что я? Втюрилась. Он был моим первым мужчиной. Чего я понимала-то?

— Да уж верно, что-то понимала.

— Красивый был. Умный. Учился в институте Губкина, в кафе водил, цветы дарил. А за душой ни гроша — одно слово, детдомовский. Дитя войны. Как родители допустили, до сих пор не пойму. Идеалисты. Эти-то за деньги его терпели. Теперь имущество его делят.

— Ты, конечно, в этом участия не принимаешь?

— Мне ничего не надо. Даже если бы и оставил, не взяла бы.

Татьяна Ивановна вернулась в комнату с заварным чайником.

 — Чай будешь? У меня такой чай вкусный, с травами, аромат — с ума сойдешь!

— Буду, — обреченно глядя на урчащий электрочайник, сказал Кирзимов.

Татьяна Ивановна, фыркнув, сгребла бумаги со стола.

— Попробовал бы заартачиться. Ирка твоя вчера как все разошлись два чайника лупанула. Говорит, отродясь такого не пила. Даром, что свекровин. Торт ванильный притащила — сама ж весь и съела, ни кусочка не оставила. Я говорю, куда в нее столько лезет — ни кожи, ни рожи, желудок один.

— Мама, как ты себя чувствуешь? — смущенно улыбнувшись, сказал Кирзимов.

— А че мне сделается! — она поставила перед Кирзимовым чашку с блюдцем и вазочку с клубничным вареньем. — Мы ж не вы, по Индиям не разъезжаем. У нас вон Бибиков Сергей Борисович из производственного отдела, здоровый такой, общественник, — ну ты его не знаешь, — в январе в Таиланде отдыхал. Дрянь какую-то с пляжа подцепил, теперь с инфарктом на работу ходит. Жена, говорит, кобелем назвала и на порог не пускает.

Увлеченный поеданием варенья, Кирзимов подавился.

— Ну, а как издательство? По-прежнему несете разумное, доброе, вечное? — прихлебывая чай, спросил он.

— Вынесли все, — махнула рукой Татьяна Ивановна. — Кое-как концы с концами сводим.

Она понизила голос.

— Я еще ладно, — слава Богу, — пенсия имеется, как ни то проживу. А вот м;лодежь — даже и не знаю. 

— Да где она — «м;лодежь» твоя? — отправляя в рот очередную ложечку варенья, сказал Кирзимов. — Сама говорила — одни старики сидят.

— Эк, памятливый какой! — с досадой воскликнула Татьяна Ивановна. — Ну и говорила! Уж и сказать ничего нельзя!

Она грозно посмотрела на сына.

— Ты особо-то не расхахатывай! Привыкли на всем готовеньком. Это у вас на стройке шальных денег куры не клюют, а попробовали бы вы как мы на «;» погорбатиться. Я вон за эти копейки несчастные с утра до ночи глаза ломаю!

— Давно тебе говорил — брось, не мучайся, — пожав плечами, пробурчал Кирзимов.

— Не мучайся! — передразнила его Татьяна Ивановна. — Да вы без нас шагу не ступите. Лоботрясы! Писать разучились — в одном слове десять ошибок.

Она развернула и сунула за щеку карамель «Раковая шейка».

— Один барыш в голове. Все за деньги.

Кирзимов, бросив чай, торопливо полез во внутренний карман пиджака.

— Хорошо, что напомнила — чуть не забыл! Я тебе тут принес немного. Ты же карточку не заводишь? Охота тебе пенсию на почте получать?

— И пенсию, и зарплату, — уточнила Татьяна Ивановна.

Архитектор положил на стол толстый конверт с деньгами.

— Деньги, деньги. Свихнулись вы все на деньгах-то, — глядя на конверт, дежурно сказала Татьяна Ивановна. — Будто кроме денег на свете уж и нет ничего.

Она взяла конверт со стола, не заглядывая, повертела в руках как незнакомый предмет.

— Надо будет коту корма купить — закончился.

Татьяна Ивановна встала из-за стола и, прихватив конверт, вышла из комнаты. Кирзимов рассеянно посмотрел на фотографии, висевшие на стене, на фото мальчика, в котором не узнал себя, на фотографию долговязого человека, протягивавшего фотографу клубни картофеля…


Механические ворота медленно отворились, и джип архитектора медленно въехал на территорию усадьбы.

— Доброго здоровьишка! — закрывая ворота, сказал сторож Кирзимову. Архитектор на ходу кивнул и быстро пошел к дому.

Чуть не в дверях он столкнулся с гувернанткой, которая, молча поздоровавшись, как тень скрылась в гладильной комнате. И тут же Кирзимов услышал откуда-то сверху свой собственный голос.

— Видимо, лучше всего будет, если я сразу приступлю к ответам. Я хотел бы просить вас не очень сердиться оттого, что эти за¬писки не сразу ко мне попадают в руки. Мы убедительно просим помочь нам и-и... про¬сто как-то распределить, рассортировать записки эти, потому что многие будут повто¬рять друг друга... И-и для того, чтобы я именно... мы с вами меньше теряли вре¬мени. Так что, отнеситесь к этому как к по¬мощи, а не-е... как, наоборот, к противодей¬ствию какому-то…

Озираясь по сторонам, Кирзимов поднялся по лестнице на второй этаж. Осторожно приоткрыв дверь, он увидел на кровати свернувшуюся калачиком, уснувшую перед телевизором Ирину.

Телевизионный двойник архитектора стоял на сцене небольшого зрительного зала. 

— Должен предупредить, что прежде, чем вы будете задавать вопросы, воздержитесь. Если, конечно, вы за¬хотите их задать. Просто потому, что мо¬жет быть, вы и не стали бы этого делать, если бы знали, что я вам сейчас скажу. То есть часть, по крайней мере, какая-то часть отказалась бы от записок. Например...

Кирзимов выключил телевизор. Он уже хотел выйти из комнаты, но в последний момент обратил внимание на мобильный телефон жены, лежавший рядом с ней на кровати. Архитектор собирался положить его на прикроватную тумбочку, но в последний момент передумал и, чуть помешкав, нажал на главную кнопку. На дисплее мобильного высветилось незакрытое сообщение Кудрявцева: «Он купил билет. Встретимся завтра. Целую».

Кирзимов перевел взгляд на жену, открыл рот, намереваясь что-то сказать, но он решительно не знал, что говорят в подобных случаях. Подобно отцу сам Михаил Александрович три раза уходил от своих бывших жен, и всегда, по крайней мере, так ему всегда казалось, это была его и только его инициатива. В роли противоположной стороны он выступал впервые, и возможно потому не стал форсировать события. Потоптавшись на месте, архитектор вернул мобильный на прежнее место и тихо вышел из комнаты.


Зал прилета краевого аэропорта был битком забит встречающими. От яркого света Кирзимов страдальчески поморщился. Он еще толком не разобрался, куда деваться транзитным пассажирам, как к нему подлетел высокий худощавый мужчина.

— Михаил Александрович! — улыбнувшись архитектору, сказал верзила. — Долетели благополучно? Добро пожаловать в наши сибирские края! Кудрявцев уже трижды из Москвы звонил, все беспокоился, как вы.

Кирзимов неопределенно кивнул, словно впервые слышал эту фамилию, и она ему ничего не говорила.

— Ну, не будем терять времени, — на секунду замешкавшись, бодро и с воодушевлением сказал верзила и тут же представился. — Андрей, помощник Игоря Игоревича.

— Молодой человек, — сразу помрачнев, проговорил архитектор, — я не очень вас расстрою, если скажу, что я не знаю никакого Игоря Игоревича. Вы меня видимо с кем-то спутали.

— Нет никакой ошибки, — легко сказал верзила. — То, что вы не знаете Игоря Игоревича не имеет ни малейшего значения. Главное, что он вас отлично знает.

Андрей поглядел на свои часы.

— До вашего самолета в Солнечный еще уйма времени так, что у нас есть возможность пообщаться.

— Вы что же, хотите общаться прямо здесь и сейчас? — Кирзимов хмуро глядел на Андрея.

— Нет, что вы! — добродушно сказал помощник. — Игорь Игоревич ждет вас в переговорной комнате.

Он указал рукой куда-то наверх.

— Игорь Игоревич чрезвычайно высокого мнения о ваших профессиональных качествах. Он считает вас безусловно лучшим и наиболее авторитетным архитектором нашей страны.

— Спасибо, — без особой радости проговорил Кирзимов, — мне очень лестна эта оценка, но я не знаю, смогу ли быть ему чем-нибудь полезным.

В сопровождении Андрея, минуя зал для VIP-персон, архитектор зашел в относительно просторную переговорную комнату. В глубоком кресле спиной к двери, сидел Игорь Игоревич. Он смотрел новости. По правую руку на небольшом фуршетном столике стояла початая бутылка коньяка и пустой бокал.

— Игорь Игоревич, — доложил Андрей, — господин Кирзимов.

  Вздохнув, Игорь Игоревич без особого энтузиазма встал с кресла.

— Андрюша, сделай-ка нам кофейку, — протянув руку Кирзимову, сказал хозяин переговорной комнаты. — Вы не против? — обратился он к архитектору.

— Нет, не против, — проговорил Кирзимов.

— Вам со сливками? — спросил архитектора Андрей.

— Да, если можно, — рассеянно сказал Кирзимов.

— Вот и хорошо, — Игорь Игоревич кивнул помощнику.

Как только Андрей исчез, Игорь Игоревич жестом пригласил Кирзимова за овальный  стол для совещаний.

— Не хотите коньячку с дороги? — спросил он архитектора.

— Нет, спасибо, — сказал Кирзимов и тут же пожалел о том, что смалодушничал. Впрочем, на ходу менять решение ему показалось несолидно.

— А я, с вашего позволения, — Игорь Игоревич поднялся из-за стола.

Выпив бокал, он изучающе поглядел на Кирзимова.

— А мне нравится, что вы не из каких-нибудь мягких игрушек, а из тех, кого жизнь об колено ломала. Я когда не по своей воле вышел за ворота одного очень солидного учреждения, где проработал почти пятнадцать лет и имел довольно серьезные погоны, неделю сидел дома, думал: “Что же я теперь буду делать? Где себя применю?” Выяснилось, это был перелом в судьбе.

Кирзимов вымученно улыбнулся, но улыбнувшись, тут же покраснел и снова стал серьезным.

— Мы с вами, дорогой Михаил Александрович, учились на практике, — усевшись за стол напротив Кирзимова, проговорил Игорь Игоревич, — набивали шишки, падали, потом снова лезли, все выше и выше. Пример могли брать только со своих прямых руководителей или же ориентироваться по ситуации — как оно само идет.

Он вдруг хитро улыбнулся.

— Как видите, я неплохо знаю вашу биографию.

— Да, но-о…, — Кирзимову надо было как-то отвечать, однако пока он не знал определенно, что именно хотят от него услышать.

Между тем в комнату без стука вошел помощник Андрей с кофейным прибором на подносе и так же тихо, как вошел, исчез, будто растворился в воздухе.

— Наши архитекторы очень соскучились по международному признанию. И в то же время боятся выглядеть провинциальными, несовременными, вторичными в глазах западных коллег. Впрочем, к вам лично это не относится. Вы у нас, как известно, свет в окошке. Наша главная надежда.

Игорь Игоревич деланно засмеялся.

— Мне кажется, этот ваш проект в Мумбаи — отличная возможность утереть нос западным выскочкам, — сказал он как будто кому-то невидимому. — Они, наконец, должны понять, что в России тоже строить умеют, все дело в правильной постановке вопроса и качестве предлагаемых идей!

— Ну, с идеями-то как у нас никогда проблем не было, — не сразу и не очень уверенно попытался возразить Кирзимов. — Скорее проблема в условиях и исполнении.

— В каком смысле? — мягко сказал невозмутимый Игорь Игоревич.

— Понимаете, в России мы имеем совокупность двух важных факторов: у нас с вами едва ли не самый сложный климат в мире. Мало света, и если мы строим здание с минималистским отношением к поверхности, то через короткое время оно выглядит постаревшим и заброшенным. Точно такое же здание в Европе или Америке будет смотреться совершенно иначе — там больше солнца, больше игры теней.

— Интересно, — откинувшись на спинку стула, проговорил Игорь Игоревич.

— Второй момент — очень низкое качество строительства, — как ученик на уроке продолжал Кирзимов. — Ведь модернистские здания хорошо смотрятся только в том случае, если они действительно хорошо построены. Им нужны высокая точность и «нулевые» стыки. Можно ли такой точности добиться у нас? Ну, нагоним мы с вами строителей, — толку все одно будет мало. Разве что каменный фасад станет стоить не триста евро, как в Европе, а полторы тысячи, но европейского качества мы все равно не получим. Мы, уважаемый Игорь Игоревич, даем с вами качество только на уникальных объектах, но в цене и затраченными усилиями — это храмы на крови.

— Что же нам делать? — Игорь Игоревич снова налил в бокал коньяку.

— Надо принять особенности климата и низкое качество строительства как данность и учитывать это при проектировании, — глядя на руку своего собеседника, проговорил архитектор.

— В таком случае, утешает то, что «Отель Россия» вы строите не в России и руками индийских строителей, — потягивая коньяк из бокала, вальяжно проговорил Игорь Игоревич. — Но вообще, это нонсенс!

Кирзимову снова показалось, что его собеседник разговаривает с кем-то невидимым, и стал непроизвольно озираться по сторонам.

— У нас огромная страна с колоссальной потребностью в строительных материалах. Этот внутренний рынок мог бы замкнуть на себя значительную часть экономики, обеспечить занятость людей, принести налоги, — уверенно продолжал Игорь Игоревич. — Попробуйте сделать клееную деревянную конструкцию у нас, чтобы перекрыть ею какой-то приличный пролет. Есть два места, где теоретически это сделать можно, но все равно при прочих равных ты едешь в Финляндию и заказываешь там. А ведь качественного дерева-то у нас ну никак не меньше, чем у тех же финнов. Или, например, почему нельзя у нас делать лицевой бетон? Что, у нас цемента нет, арматуры, каменной крошки? Почему нельзя делать панели из лицевого бетона и заменять ими натуральный камень, если это необходимо? Почему нельзя производить тот же самый нормальный камень здесь? Полно месторождений. Да, часть из них разрабатывали взрывным способом, потому там «трещиноватость» очень высокая. Ну, значит, надо найти новые. Стальные конструкции мы везем оттуда, стекла какой-то более сложной формы мы везем оттуда. Где наше национальное самосознание? Где собственная база? Это большая проблема сегодня. По сути, нам еще только предстоит создать собственную архитектурную традицию на базе национальной строительной индустрии.

— А вы и в самом деле неплохо разбираетесь в проблеме, — с удивлением проговорил Кирзимов. — Вы что же — архитектор?

— Ну, куда мне! — стыдливо усмехнувшись, сказал Игорь Игоревич. — Архитектор — это художник.

Он подкашлянул.

— В прежние годы курировал некоторые важные объекты комсомольской стройки на БАМе. Вообще-то руководителем я стал случайно. Был комсомольским инструктором на участке, где наступил кризис: работы нет, денег нет, идей нет. Руководство решило поменять начальника участка. Назначили меня. Вытащить я его, конечно, не вытащил, но до конца он не умер. С тех пор учусь в бою: наблюдаю за разными руководителями с разными подходами и делаю работу над ошибками.

Он повертел пустой бокал.

— Ну, так что же мы будем делать, дорогой Михаил Александрович?

— В каком смысле? — вздрогнув, сказал Кирзимов.

Игорь Игоревич поднялся из-за стола и подойдя к окну, стал смотреть на пустую взлетно-посадочную полосу.

— Я знаю о содержании вашего разговора с Кудрявцевым.

— Вот как? — вспыхнул Кирзимов. — Он что же, вам все докладывает?

— Ставит в известность, — уточнил Игорь Игоревич.

Мимо окна с нарастающим рокотом пробежал только что приземлившийся Boeing.

— Тут, понимаете ли, многое сошлось, — рассудительно сказал Игорь Игоревич. — Мой комбинат, этот самый Солнечный, желание семьи иметь крышу где-то поблизости, так сказать, запасной аэродром, на который можно было бы в случае надобности без риска для жизни приземлиться. Ведь мы с женой привыкли жить на чемоданах. И в конце концов, деревня эта, в вашем генплане подлежащая уничтожению, всего лишь крохотный клочок земли, не более того.

— С точки зрения логистики этот клочок для Солнечного имеет важнейшее, я бы даже сказал, определяющее значение, — сказал Кирзимов.

— Возможно, — кивнул Игорь Игоревич. — Очень возможно, Михаил Александрович. Но строить там вы не будете. Это — заповедная территория. И я искренне не понимаю, как вам с вашим опытом не понятны такие элементарные вещи.

Он внимательно посмотрел на архитектора.

— Вы видели фотографии дачи?

— Видел, — упавшим голосом сказал Кирзимов. — Вы что же — поклонник?

— Скажем так, я — сочувствующий, — вполне серьезно ответил Игорь Игоревич.

— Зачем я вам нужен?

— Потому что я вам верю. Я знаю, что вы сделаете все как надо.

Кирзимов опустил голову.

— Что же я им там скажу?

— Скажете то, что и должны сказать. Требуйте своего, в том смысле, что ломать, к черту, этот самый Медвежий Уголок. Ломать и строить город. Чиновников прихватите, намекните на то, что вы все про них знаете. Ну что мне вас учить! Дорогой мой, не волнуйтесь, все давно уже решено. Они так и так ничего не сломают.


Он услышал не то стук, не то шорох, потом чьи-то легкие женские шаги. Через мгновение в дверном проеме возникла голова знакомой Кирзимову разбитной медицинской сестры из гостиницы.

— Вот так встреча! — во весь рот улыбавшаяся медсестра глядела на Кирзимова так, словно ожидала от него немедленных и исчерпывающих объяснений. — Масштабный ты человек, Двина, — гаркнула она поверх архитектора в сторону кухни, подметив его замешательство. — Что-то я за тобой раньше такой прыти не примечала.

Она снова бесцеремонно разглядывала Кирзимова, по-хозяйски оценив внешний вид архитектора.

— Он ведь вон какая птица! — сказала медсестра, задержав взгляд на тонком обручальном кольце архитектора. — Семейный, успешный, целеустремленный. Кабыть, портрет верный?

— В общих чертах, — холодно согласился архитектор. В противостоянии с женской фамильярностью он никогда не знал, как себя вести.

— Одним словом — герой, — удовлетворенно заключила медсестра, — герой нашего времени во всех отношениях.

Вслед за Катериной с прижатой к груди книгой в дверях комнаты возникла стройная девушка, лет двадцати шести — двадцати семи, в строгом черном платье.

— А вот и княжна Мэри.

Неожиданно для самого себя кивнув красавице, Кирзимов изобразил в лице глупое подобие улыбки. Девушка в ответ в смущении скосилась на медсестру.

Архитектор потоптался на месте, и тут же с кухни на суд непрошенных гостей вывалилась Двина с заварным чайником.

— Вы как тут очутились? — она прошла в комнату и поставила чайник на стол.

— Самовольно. Уж больно охота было поглядеть на твоего высокого гостя.

— Стало быть, уже настучали, — усмехнулась Двина.

— Не настучали, а проинформировали, — строго сказала медсестра, на ходу подхватила со спинки стула свою песцовую шубу. — Дружба — дружбой, а служба — службой.

Обреченно повесив пальто и шапку на вешалку, Кирзимов вернулся к входной двери, старательно вытер ноги о половик и только потом вошел в комнату.

— Вишь, Саныч, — передразнила Двина, — не дом — проходной двор, — она выставляла из буфета на стол белоснежную посуду для поедания блинов.

Медсестра слегка поклонилась Кирзимову.

— Еще раз, здрасьте.

Жеманничая, она протянула Кирзимову руку.

— Нас, на всякий случай, Катериной величают.

Катерина покосилась на Двину.

— Ладно, не будем в жмурки играть. У нас с твоим Михалом Лександровичем в «Интуристе» рандеву состоялось. Он к Людке на этаж вселялся.

Следом она представила свою спутницу.

— Мария Константинова.

— Можно просто Маша, — сказала покрасневшая княжна.

Медсестра хохотнула.

— Вы с ней, между прочим, аккуратнее, она у нас княжна настоящая, а учительница так, — для маскировки.

Кирзимов смерил княжну наметанным взглядом.

— Русский язык и литература?

— Да, — удивилась Маша. — Откуда вы знаете?

— Пытаюсь не отставать от вашей подруги.

Со смеху умрешь от такого вопроса! Кирзимов необъяснимо почуял какую-то звериную уверенность среди этих почти незнакомых ему, странных женщин.

— А меня вы быстро раскусили, — пожалуй, впервые он смело поглядел в глаза медсестре. — Однако должен вас огорчить. Касаемо женского вопроса, я не по этой части.

— Да ну? — с иронией отреагировала медсестра. — Вот бы не подумала! Значит, нет в жизни счастья.

— К сожалению, я о счастье говорить не умею, впрочем это не значит, что у меня его не было, — печально подтвердил архитектор и понизил голос. — Скажу вам, как медицинскому работнику: не далее как утром одна приятная во всех отношениях особа назвала меня теоретиком. Судя по всему, у нее были на то веские основания, — заключил он.

Катерина сверкнула своими цыганскими глазами.

— Ну, то ни о чем не говорит — в вашем возрасте день на день не приходится. Признавайтесь, нашу Оленьку на живца удили?

— Выпивали вместе, — парировал Кирзимов. — В привокзальном буфете.

Над столом повисла неловкая пауза.

— А вы что — тоже учительница? — Кирзимов первым решил разрядить обстановку. — Кстати, белый халат вам был очень к лицу.

Катерина вскинула брови.

— И на том спасибочки, — она поглядела на Машу, та осуждающе покачала головой. — А как, по-вашему, могу я, к примеру, вас чему-нибудь научить?

Двина усмехнулась.

— Она тебя научит, Саныч!.. Только, пожалуй, не тому.

— Меня? Вряд ли. Я свои университеты прошел давно. Если вы только не хотите рассказать мне о моем здоровье. Но тут, кажется, я и без вас все знаю.

Катерина не сводила глаз с Кирзимова.

— Почем ты знаешь, Двина? Мы люди свободные, а на мужиков у нас нюх не хуже вашего. По глазам вижу — вы ученик талантливый.

— Чего ты мелешь, дура! Думай, что говоришь. Какой он тебе ученик! — Двина безнадежно махнула рукой.

— Если я вас верно понимаю, мадемуазель, в вашем предмете я профессор.

— Катерина у нас — медсестра, — краснея, сказала Маша, успевшая накинуть пальто и очевидно собиравшаяся уходить.

— Кому медсестра, а кому и сестра милосердия, — поправила Катерина.

— Ребенок ты малый что ли? — не слушая Катерину, Двина подошла к застегнутой на все пуговицы учительнице. — А ну — снимай. Силой тебя что ли усаживать?

— Это она меня к вам затащила. — Маша стянула пальто и, перебросив его через спинку стула, послушно подсела к столу.

В поисках поддержки она почему-то поглядела на Кирзимова.

— Однажды в Африке, Машенька, я познакомился с их местным королем.

Катерина фыркнула.

— Так уж и с королем!

— С настоящим королем? — выдохнула Маша.

— Представьте себе. Вообще-то он был не очень выразительный, печальный такой король, ничего толком не могущий изменить. У него там, в этой его Африке, была большая привязанность, невероятно красивая женщина — ослепительная брюнетка.

— Осторожней, Мария, — усмехнувшись, сказала Катерина, — пожалуй, он на тебя намекает.

— Ничего я не намекаю. Просто, когда встречаю красивую женщину, всегда вижу в ней трагическую героиню.

— Это еще почему?

— Комическая красавица, Катюша, это из плохого романа.

— Вы что же — книги пишите?

— А что, я похож на писателя? Нет, уважаемая медиум, книг я не пишу. Впрочем, не зарекаюсь. К вашему сведению, ненаписанных книг на свете гораздо больше, нежели написанных.

— Чем же закончился ваш африканский роман?

— Он застрелился, а она закололась кинжалом.

— Передай ей варенье, — сказала Двина Маше. — А ты чай пей, а то остынет.

— Травишь ты мне душу своими блинами. И так уж ни в одно платье не влезаю.

— Значит, вы не писатель, — сказала Маша.

— Нет, Машенька, я архитектор.

— Ну да, — вполне искренне удивилась Катерина.

Маша в изумлении всплеснула руками.

— Никогда не видела живого архитектора! Это наверно очень трудное дело.

— Не сложнее, чем учить детей, — великодушно ответил Кирзимов.

— Я бы ни за что не решилась.

— Тут нет ничего страшного, — Кирзимов плотоядно улыбнулся.

— Ну, не скажите! Человек может затеряться в толпе, а здания не спрячешь.

— Открою вам маленькую тайну: для того, чтобы насладиться процессом созидания надо перестать замечать вокруг себя людей. По крайней мере, у меня это так: когда работаю — вообще никого не вижу.

— Но ведь в конечном счете вы все-таки творите для людей?

— Увы, нет, Машенька, людям я безразличен примерно так же, как и они мне, так что работаю я исключительно для себя.

— Ночь студеная будет, — глядя в окне на свое отражение, сказала Двина.

— Смотрю я на вас, Машенька, а в голове крутится: «Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь»... — пережевывая блин, проговорил Кирзимов.

— Это бывает, — оживилась учительница, — привяжется строчка, и все твердишь ее и твердишь!

— Вот вы, Маша, чужих детей учите. А своих-то нет у вас? — Кирзимов уже без всякого стеснения разглядывал учительницу.

— Сидит над тетрадками с утра до ночи, — ответила за Машу медсестра. — Одно ученье на уме.

— Завидую вашим ученикам, — деланно улыбнувшись, проговорил Кирзимов.

— Она на них смотрит, как Двина — на вашу личность, — отправляя в рот ложку варенья, заметила Катерина.

— А как она на меня смотрит, Катюша? — оскалившись, поинтересовался Кирзимов.

— Как кролик на удава, — пережевывая варенье, констатировала медсестра.

— Ох, язык твой без костей, — грустно сказала Двина.

Все были так увлечены разговором, что не обратили внимания на стоявшего на пороге комнаты Плотникова, и только время спустя обратили внимание на осторожный стук в косяк двери.

— Гостей принимаете? — спросил Плотников.

При виде нового лица Кирзимов вопросительно оглядел присутствующих.

— Прощения прошу, что беспокою. Я к вам, Ольга Юрьевна, вроде чрезвычайного и полномочного посла. Добрый вечер и здравствуйте — всем кого знаю и кого не знаю.

— Что еще за посольство, Борис Андреич?

—Я от Макаровых, — сказал Плотников, проходя в комнату. — Мария Константиновна, между прочим, вас ожидают.

— Я иду, — почему-то вспыхнув, кивнула Маша и подхватила пальто. — Доброй ночи, Михаил Александрович. Больше, верно, не увидимся.

Кирзимов молча пожал ей руку, и Маша вышла из комнаты в коридор.

— Что же, не пойдете? — повторил вопрос Плотников. — Если хотите знать, мне ситуация понятна, и мое отношение вам известно, однако...

Его оборвали на полуслове.

— Гость у меня — сам видишь, — сказала Двина.

— Можно и с гостем, — пожал плечами Плотников. — Я думаю, все будут только рады.

Однако вместо того, чтобы уйти, он опустился на стул против Кирзимова.

— Плотников Борис Андреевич. Мы с Ольгой Юрьевной соседи и коллеги по работе.

— Я так и понял, — кивнул Кирзимов.

Мужчины внимательно изучали друг друга.

— С кем имею честь? — почти официально, на правах хозяина здешних мест, поинтересовался Плотников.

Кирзимов оглядел присутствующих.

— Свободный художник из Москвы. В вашем городе в творческой командировке. Изучаю Ольгу Юрьевну. Есть желание увековечить ее образ.

— Что ж, — чуть подумав, изрек Плотников, — Ольга Юрьевна вполне заслуживает увековечивания на областном и даже федеральном уровне.

— Совершенно с вами согласен.

— Со своей стороны, если могу чем-то помочь...

— Очень возможно, что понадобитесь, — сказал Кирзимов с едва уловимой усмешкой. — Внесете необходимую ясность.

— Какую? — осторожно поинтересовался Плотников.

— Могут возникнуть вопросы.

— Будет вам, Михаил Александрович, — негромко сказала Двина.

— Вы, в самом деле, художник? — переведя взгляд с Двиной на Кирзимова, не сразу спросил Плотников.

— Художник, — с улыбкой подтвердил Кирзимов. — А что, не похож?

— Кажется, они… повнимательней.

— Ну, на это клевать не стоит, — холодно сказал Кирзимов. — Чем человек равнодушнее, тем он с виду участливей.

— Занятный у нас с вами разговор получился, — немного помолчав, сказал Плотников. — Однако пора и честь знать.

Он наконец обратил внимание на истомившуюся в коридоре учительницу.

— Пойдемте, Мария Константиновна. Извините, что заставил вас ждать.

Впрочем, на выходе из комнаты Плотников обернулся.

— Где вы у нас остановились, если, конечно, не секрет? — снова обратился он к архитектору.

Кирзимов и бровью не повел.

— Еще не решил.

— Можете у меня, — учтиво сказал Плотников и показал в сторону выхода из квартиры. — Дверь напротив. Ольга Юрьевна покажет. Вот ключ. Я вам мешать не буду.

— Да не волнуйся ты, Борис Андреич, — вдруг сказала Двина. — Найдем мы, где ему переночевать.

— Я не волнуюсь, — неожиданно стушевавшись, промямлил Плотников. Я от чистого сердца. И для вас, Ольга Юрьевна, так лучше было б.

— Думаете? — с усмешкой сказала Двина. — А вдруг как нет?

— Что ж, дело ваше, — проговорил Плотников, снова встретился взглядом с архитектором и исчез.

— Зря ты так с ним, Оля, — чуть помедлив, сказала Катерина. — Он человек хороший.

— А коли хороший — чего зеваешь?

Встав из-за стола, Катерина подошла к Двиной.

— Что ты с собой делаешь... Очнись, говорю.

Женщины оглянулись на сидевшего за пустым чаем архитектора.

— Что ж, пожалуй и я пойду, — сказал он, поднимаясь из-за стола.

— Вас на станцию проводить? — наблюдая за архитектором, вызвалась Катерина.

— Не лезь, — строго сказала Двина медсестре.

Но тут в коридоре возникло волнение, после чего в комнату ввалилось несколько празднично одетых, порядком разгоряченных людей во главе с женихом с Ленинской площади. В группу вошедших затесался и Плотников.

Жених несколько развязно подступил к Кирзимову.

— Я им говорю: чего раздумывать, надо ввязываться в ситуацию, а там уж видно будет.

Следом за ним в мужской разговор вплыла невеста.

— Пойдемте к нам, — смущенно сказала она, переводя взгляд с Кирзимова на Двину.

— Наденька верно говорит, — принужденно улыбаясь, заключила Катерина, — надо молодых уважить, в дальнюю дорогу снарядить.

Архитектор нашел взглядом Плотникова, теперь будто прятавшегося за спинами непрошеных гостей.

— Что ж, надо, так надо, — неожиданно отозвался Кирзимов. — Я не против. Пойдемте, Оля.

Катерина оценивающе поглядела на архитектора, потом на Двину, после чего плотоядно улыбнулась дружке жениха.


Молча глядя на Кирзимова за длинным свадебным столом будто чего-то ждали.

— Можете себе представить мое положение... А ведь я однажды даже был тамадой, — пытаясь отшутиться, архитектор деланно крякнул.

Жар, кажется, отступил, разве что чуть-чуть першило в горле. Кирзимов откашлялся.

— Я в вашем городе в первый раз, — сказал он как будто окрепшим голосом и поглядел на молодых. — А это не вы сегодня были у памятника, напротив мэрии?

Брачующиеся, не шелохнувшись, не мигая, во все глаза глядели на Кирзимова. Не дождавшись ответа, архитектор переступил с ноги на ногу.

— Ну, хорошо. Молодые, верно, ожидают от меня напутственного слова.

В вынужденном поиске нужных слов он, наконец, собрался с духом.

— Часто приходится слышать, как мы безнадежно отстали. Я на этот счет придерживаюсь другого мнения. Ну что, что отстали? Надо разобраться, куда следует двигаться, и работать в этом направлении — покупать технологии, догонять. Одним словом, идти вперед. Но ни в коем случае не опускать руки. У нас в России — непаханое поле для деятельности! Какую отрасль ни возьми — везде есть что создать, что построить…

Кирзимов затих.

— Саша, ты меня любишь? — испуганно прошептала невеста.

— Я?! — так же шепотом отозвался жених. — Конечно люблю…

— Конечно, люблю, — тихо передразнила жениха невеста. — Что-то плохо ты меня любишь.

— Слыхали вы о готовящемся наводнении? — поглядев на Кирзимова, громко сказал Плотников.

— Слышали краем уха, — не сводя с Кирзимова глаз, ответила Катерина.

— Снегов нынче много. Паводок обещают, — невозмутимо пояснил Плотников.

Все снова замолчали.

— О чем я говорил? — пытаясь собраться с мыслями, архитектор встретился глазами с медсестрой.

— Непутевые какие-то! Сбили человека с панталыку! — Катерина улыбнулась Кирзимову. — Продолжайте, пожалуйста.

— Спасибо, — кивнул Михаил Александрович. — Может быть…

Заметно волнуясь, он снова переступил с ноги на ногу и поглядел на поднятую им едва заметно дрожащую рюмку.

— Хотя я и представитель творческой интеллигенции, мне нравится действовать. Создавать вокруг себя нечто новое и делать все так, как сам считаешь правильным. Действовать, главное — действовать.

Раздались нестройные хлопки. Тут же кто-то хихикнул, кто-то шикнул на аплодирующего, и в комнате восстановилась мертвая тишина.

— Давайте же выпьем за то, чтобы жизнь молодых была такой же яркой, насыщенной, действенной, как будущее нашей страны, — сказал Кирзимов неуверенно.

— За будущее не пьют, — спокойно возразил Плотников. — Давайте выпьем за мечты, которые сбываются!

Плотников поглядел на Двину.

— Горько! — крикнула Катерина.

— Горько, — потерянно глядя на Плотникова, повторила Маша.

Жених и невеста как по команде поднялись со своих мест и стали целоваться.

Глядя на молодоженов, приглашенные принялись вести отсчет:

— Раз! Два! Три! Четыре! Пять! Шесть! Семь! Восемь! Девять! Десять! Ура!..

Все закричали, зашумели и только одна Двина сидела молча, глядя в нетронутую тарелку.

— Олечка, а почему вы ничего не едите? — спросил Кирзимов, как только он сел, его озабоченность как рукой сняло. — Между прочим, перед нами очень вкусное заливное.

— Я рыбу не ем, — тихо ответила Двина.

— А я, вы знаете, — обожаю!

— Еще бы! — озорно сказала медсестра. — Какой рыбак да рыбку не любит!

— В Индии, Катенька, я постоянно рыбу ел, — подкладывая себе заливное, согласился Кирзимов. — Рыба, запеченная с кокосом, бомбейская утка — тушеная в карри или жареная рыба бомило, лакричная рыба — индийский лосось, дахи-маач — рыба карри в йогурте, приправленном имбирем. Я там, знаете ли, стал настоящим гурманом. Хотите, я положу вам овощной салат? — он снова поглядел на Двину.

— Спасибо, не надо, — она покачала головой.

— Михаил Александрович, а вы Тадж-Махал видели? — через стол спросила Маша.

— Разумеется, видел, — жуя ответил Кирзимов.

— Как же я вам завидую! — восхитилась Маша.

— Что же вы там в Индии натюрморты с ананасами писали? — скептически заметил Плотников.

— В основном пейзажи, — переглянувшись с учительницей, парировал Кирзимов. — Там, знаете ли, виды замечательные.

Для пущей убедительности, он давал объяснения посредством рук.

— Вот так — Гималаи, вот так — джунгли, а вот так — Индийский океан: глаза разбегаются.

— Как вы только управлялись! — с откровенной неприязнью выдавил Плотников.

— Хочешь жить — умей вертеться, — почти весело кивнул Кирзимов.

Маша заговорщически улыбнулась архитектору и с сочувствием поглядела на Плотникова.

— Это что же у вас — творческая командировка была такая, что ли? — поймав взгляд Маши, с вызовом бросил Плотников.

— Ага, — с сарказмом сказал Кирзимов. — От союза пейзажистов Московской области. Так сказать, обмен вековым опытом, делился с индийцами залежами отечественной духовности.

Гости с интересом прислушались к разговору.

— Интересно знать, всех вот так, за казенный счет в Индию отправляют? — беспомощно обратившись за поддержкой к столу, сказал Плотников.

— Ну что вы, — хрустя соленым огурцом, произнес Кирзимов, — только таких, как я.

— Вот-вот, я так и думал, — воскликнул Плотников. — Вы чей-то родственник.

— Безусловно, — кивнул Кирзимов. — Двоюродный дядя — третий посол в Гондурасе и бывший тесть — зампрокурора Набережных Челнов.

Плотников весь как-то подтянулся и с опаской оглядел присутствующих.

— Михаил Александрович, а в диких краях вам бывать доводилось? — пытаясь разрядить ситуацию, спросила Маша.

— Конечно, — откинувшись на спинку стула, сказал Кирзимов. — Мы, художники, любим именно дикие неизведанные места, желательно те, где еще не ступала нога человека.

— И что, случались у вас в пути смертельные опасности? — с увлечением продолжала Маша.

— Ну, это уж слишком, — улыбнувшись, сказал Кирзимов.

Он поглядел на Плотникова.

— Я все больше из окна автомобиля джунгли наблюдал. В дикой природе, Машенька, надо держать ухо востро.

Не глядя на Кирзимова, Плотников ухмыльнулся.

— Вишь, какой он орел! Все ему нипочем, — переведя взгляд с Кирзимова на Двину, сказала Катерина. — Ну-ка улыбнись!

— В самом деле, — хмуро глядя на Двину, заметил Плотников, — мы пока что не на поминках и-и…

Брякнув тарелкой о вилку с ножом, Двина резко отодвинула от себя пустую посуду, вскочила из-за стола. Она с ужасом поглядела...

...на приглашенных...

...на жениха с невестой.

…и не говоря ни слова, выбежала из комнаты.

Все разом виновато притихли и как-то по-новому поглядели на Кирзимова, словно именно он являлся главной причиной этого застолья и этого бегства.

Под испытующими взглядами приглашенных Михаил Александрович не спеша поднялся из-за стола и, неопределенно кивнув головой, последовал за Двиной.

Спустившись по широкой хорошо освещенной лестнице, он остановился на площадке второго этажа, поглядел на увешанную газетами в следах свежей краски сейфовую дверь квартиры Плотникова, а потом тихо вошел в оставленную приоткрытой дверь квартиры Двиной. В коридоре стоял полумрак, лишь через кухню пробивался слабый свет уличного фонаря. Дверь в комнату была плотно закрыта, и Кирзимов не решился постучать. Потоптавшись на месте, он молча снял с вешалки пальто и шапку, еще раз поглядел на закрытую дверь в комнату и тихо вышел из квартиры.


Еще издалека он увидел автобус.

— Стойте! Стойте! Подождите! — крикнул архитектор и забыв об усталости вприпрыжку бросился к остановке.

— Доеду я до гостиницы? — выпалил он со ступеньки.

— Доедешь, доедешь, — угрюмо сказала женщина в дутике.

— Спасибо! — счастливо воскликнул Кирзимов. — Спасибо! — кивнул он через стекло водителю автобуса. — В первый раз за день повезло.

Он оплатил проезд и плюхнулся на первое попавшееся место. Архитектор пытался узнать улицы, которыми он шел с Двиной прежде, но за окном ничего толком нельзя было разглядеть, так что через пять минут глаза Кирзимова сами собой стали слипаться.

Между тем на очередной остановке угрюмая пассажирка вышла из автобуса и седовласый мужчина, все это время молча сидевший у Кирзимова за спиной, вдруг похлопал его по плечу.

— Товарищ, вы на этом автобусе до гостиницы не доедете.

— Простите, что вы сказали? — очнувшись, переспросил Кирзимов.

— Я говорю, не доедете вы до гостиницы. Автобус идет в другую сторону.

— Как — в другую? — опешил Кирзимов. — Почему — в другую? Она же сказала?..

— Послушайте, вам русским языком говорят — этот автобус идет в другую сторону, — по громкой связи объявил водитель автобуса.

— Но ведь я заплатил… — выдохнул Кирзимов, но вдруг замолчал и растеряно поглядел на седовласого мужчину.

— Как же мне теперь быть? — растеряно проговорил архитектор.

— Теперь только пешком, — посочувствовал сердобольный пассажир. — Последний автобус-то.


Ближе к полуночи снег усилился, так что Кирзимов шел скорее наугад. Скрип его шагов гулко отражался от стен спящих зданий. Пройдя длинной, ничем не примечательной улицей, архитектор свернул в переулок и тут же впереди себя на довольно почтительном расстоянии заметил группу из пяти человек, склонившихся над лежавшим на тротуаре обездвиженным телом. О чем-то тихо переговариваясь, они не сразу обратили внимание на чужака.

— О, еще один, — просипел бритоголовый. — На ловца и зверь бежит.

Поняв, что все это относится лично к нему, и чтобы как-то оправдать свою нерешительность, Кирзимов сделал вид, что заплутал, а теперь, якобы разобравшись, поворачивает назад, но тут же увидел своего давешнего преследователя — человека в длинном пальто.

— Послушайте, что вам от меня надо? — чуть ли не выкрикнул Кирзимов. — Что вы за мной весь день шпионите?

Таинственный незнакомец стоял неподвижно.

Кирзимов снова поглядел на тех, вдалеке и сразу понял, что они бросили свою обездвиженную жертву и теперь неспешно направляются в его сторону.

Очутившись «меж двух огней» архитектор снова поглядел на незнакомца, но вместо него обнаружил перед собой утонувшую в лесах церковь. Скорым шагом направился он за ограду к каменной лестнице и уже подходя к дверям, услышал за спиной грубый окрик.

— Э-э, куда пошел? А ну, стоять!

Он сразу понял, что кричал бритоголовый.

— Стоя-ять, я кому сказа-ал!

Кирзимов судорожно схватился за ручку массивной церковной двери, но та не поддалась. В ужасе обернувшись, Михаил Александрович увидел через плечо бегущих в его сторону парней. От охватившего отчаяния, он стал долбить ногой в слепую дверь. Вдруг лязгнул дверной засов, и кто-то огромной рукой, схватив архитектора за шиворот, чуть не силой втащил его в пределы храма.

Перепачканный известью и краской, огромного роста косматый человек по-хозяйски задвинул засов.

— Простите за беспокойство, я просто не знал, что мне делать, — причитал Кирзимов, до конца не веря в свое спасение. — Понимаете, я в первый раз…

— Бог простит, — пробубнил великан.

За дверью послышался топот нескольких пар ног, следом неясный разговор. Потом кто-то стал долбить в дверь кулаком.

— Слышь, Балу! Так нечестно! Это наша добыча! — крикнул кто-то хриплым голосом.

— Товарищи, я из Москвы! Я командировочный! — зачем-то ответил Кирзимов через дверь.

— Давай, из Москвы он! — прохрипел тот же голос. — Много вас таких — москвичей!

— Ну, скажите, на что это похоже? — чуть не плача проговорил Кирзимов.

— Он живет в тридцать втором доме по улице Парижской Коммуны, — вытирая руки о фартук, сказал великан и поглядел на архитектора. — Он писатель, я его знаю. Книги пишет. У него только кошка и уйма книг. Писатели, они все такие, чтоб меня сшибла машина…


Весь в слезах Кирзимов вздрогнул и открыл глаза. В пальто, в ботинках цел и невредим он лежал на не разобранной кровати своего гостиничного номера.

— Это все сон, — утирая слезы, Кирзимов поглядел на себя в зеркало. — Только сон.

Где-то внизу на раскаленной сковороде гостиничного ресторана все еще отплясывали с гиком и посвистом, яростно и самозабвенно. Архитектор тяжело поднялся с кровати.

И тут же кто-то тихо но ясно постучал в номер. Не дождавшись ответа, осторожный стук повторился.

Кирзимов открыл дверь. На пороге стояла Двина. Они пристально глядели друг на друга.

 — Не спишь?  — чуть помедлив, спросила она. — Почему ты не спишь? Не мо¬жешь уснуть?

Кирзимов простодушно кивнул.

— Нет. То есть, могу.

— Да уж, у нас тихо не бывает, сказала она поморщившись и поглядела куда-то в сторону, потом снова на Кирзимова.

— Так и будем через порог разговаривать?

— Да-да, конечно, проходите, пожалуйста, — будто очнувшись, торопливо ответил Кирзимов и пропустил Двину.

Подойдя к столу, она обвела глазами уютный номер.

— Хорошо устроился.

Двина подошла к окну и поглядела на трубы химического комбината.

— Вид только подкачал, — попытался отшутиться Кирзимов.

— Зависит, откуда смотреть.

Она неожиданно обернулась.

— Ну и что?

Потерявшись, архитектор развел руками.

— Ну и вот.

Двина отозвалась коротким смешком, но тут же снова стала серьезной.

— Ты напрасно думаешь, что у нас тут все так просто.

Кирзимов пожал плечами.

— Да я ничего такого не думал…

— У нас в подъезде живет одна старуха. Из понятых такая. Всю жизнь она была близорукой как сова, с помощью сильного увеличительного стекла печатала тайные рукописи своего полоумного мужа. Каждое лето она занималась этим странным делом. Сегодня утром сидела как мертвая лошадь у темного окна, и вся дрожала.

Она отвела взгляд от окончательно растерявшегося архитектора.

— Если хочешь знать, я их всех люблю. Просто захотелось одной побыть... Ты не смейся, пожалуйста.

— А я и не смеюсь, — сказал Кирзимов и вдруг добавил, кажется, неожиданно для самого себя. — Оля, вы сейчас очень красивая.

— Хочешь что-то объяснить, а все только запутывается.

Двина кивнула и грустно улыбнулась.

— Скажешь тоже. Никогда себя красивой не считала.

Она теперь как-то иначе поглядела на Кирзимова.

— Ну, и чего ты ждешь?

— Послушай, — тихо начал Кирзимов.

— Слушаю, — отозвалась Двина.

Она села на стул, скинула с головы старомодный пуховый платок и принялась доставать заколки из рас¬трепавшихся волос.

— Ты не бойся, — ободряюще сказала она. — Если хочешь знать, даже самый отважный человек может в один час сказаться трусом.

Закончив с волосами, она поднялась со стула и подошла к Кирзимову.

— Хотела б я поглядеть на тебя — молодого.

— Зачем это? — почему-то испуганно выдохнул Кирзимов.

— Просто интересно.

Кирзимов поглядел в окно.

— А ночь все не кончается и не кончается. Чертовщина какая-то…

Он устало вздохнул.

— Однажды поспорил с приятелем, что на ве¬лосипеде, на полном ходу врежусь в стену. Не помню, где мы тогда жили, — кажется, это было в городе.

— А потом?

— Пришлось ехать в больницу — руку вывих¬нул и лоб расшиб.

— Ты, верно, был отчаянный малый.

— Скорее наоборот, — хмуро проговорил Кирзимов и опустил голову.

— У тебя порез на щеке.

— Утром на фарт пробовал бриться левой рукой, — он машинально потрогал щеку.

— Врешь ты все, — проводя рукой по его волосам, сказала Двина. — Все это мы проходили в школе. Такая ма-аленькая девочка в сером воротничке.

Она тут же рассмеялась.

— Раньше у меня были каштановые волосы. А теперь я рыжая. Ты меня понимаешь?

Кирзимов ничего не ответил, и Двина перестала улыбаться.

— Так в;т, — врешь без зазрения совести, видать, генеральский чин сбил тебя с толку и ты стал делать то, над чем прежде смеялся.

— Зачем ты мне это говоришь? — выдавил из себя Кирзимов.

— Иногда ты бываешь такой смешной, — снова улыбнулась Двина. — Тебе не хватает воображения. Все, что случилось и что случится, происходит не по чьей-то вине и не по воле каких-то людей. Никто тут не в силах ничего изменить. В любом прошлом одно хорошее — что оно прошло. Хотя, конечно, из песни слова не выкинешь.

Она ждала, что он что-нибудь скажет, хотя бы даже возразит, но Кирзимов только беззвучно шевелил губами.

— Ну, чего ты молчишь? Боишься?

— Перестаньте валять дурака.

Он зло поглядел в сторону двери, потом снова посмотрел на Двину.

— А вы вроде как мне сочувствуете? Лучше нам не говорить на эту тему.

— Что, не привык? — открыто сказала Двина.

— Мне не сочувствуют, мне завидуют, — мрачно ответил Кирзимов.

— Это интересно. Есть чему?

— Вы не у меня, вы у людей спрашивайте.

— Людей вообще больше радует плохое, чем хорошее.

Двина снова подошла вплотную к Кирзимову.

— Напрасно ты горячишься, — заглядывая ему в глаза, проговорила она. — Зависть рождается от отсутствия необходимого. И нет тут ничего удивительного.

Она снова погладила щеку Кирзимова.

— Как думаешь, могу я сегодня позволить себе пытаться нравиться?

— Поразительная откровенность в вопросах личной жизни. Что вы за женщина — не пойму.

— Глупый... Тут и понимать нечего, — и Двина поцеловала архитектора.


Мягкий свет ночника топил в полумраке неподвижную фигуру ссутулившегося Кирзимова. В мятой расстегнутой на груди рубашке он сидел на краю полуразобранной кровати, обхватив голову руками.

Из душевой комнаты в чалме, сооруженной из полотенца, выплыла Двина. Остановившись у зеркала спиной к Кирзимову, она стала разглядывать свое отражение, будто бы видела себя первый раз в жизни. Вдруг она обернулась.

— Какая у тебя забавная шапка!

— Шапка? — рассеянно проговорил Кирзимов и поглядел на ушанку, оставленную на столе. — Ах, шапка… Это чтобы раскланиваться.

— Чего ты поднялся? — она внимательно глядела на архитектора. — Почему ты так плохо спишь? Рано еще.

— Рано… — эхом отозвался Кирзимов и перевел отсутствующий взгляд с забытой шапки на Двину. — Я давно не сплю по ночам. А с тобой мне хорошо. Может, тебя мне как раз и не хватало. 

Двина изучающе глядела на Кирзимова.

— Вот бы не подумала.

Он улыбнулся — беспомощно, почти по-детски.

— Знаешь, сейчас во сне я как будто вспомнил... Только все это было не со мной, все только мерещилось.

Кирзимов поглядел на Двину.

— У тебя усталый вид.

— У тебя тоже.

— Гм-гм. Хоть криком кричи.

Она сделала вид, что пропустила слова Кирзимова мимо ушей. Опустив глаза, он кивнул своим тайным мыслям, а потом снова поглядел на Двину.

— Щиколотки у тебя красивые.

— Причем тут мои щиколотки?

— Щиколотки, Оля, — это самая важная часть женского тела. По крайней мере, всех своих дам, включая жен, я выбирал исходя из наличия крутого подъема икр и тонких лодыжек.

Двина покачала головой.

— Я бы за тебя не пошла.

Кирзимов в удивленно вскинул брови.

— Чем же я тебе плох?

— Всем хорош. О том и разговор.

Она подошла к вешалке, сунула руку в карман своего пальтишка, вытянула пачку сигарет.

— Ты куришь?

— Так, балуюсь.

— Здесь не курят.

— Потому что огнеопасно?

Кирзимов напрягся, а Двина усмехнулась и чиркнула спичкой.

— Почему-то считал, что со мной никогда не случится того, что сплошь и рядом приключается с другими, — наблюдая за тем, как Двина затянулась и выпустила ровное колечко дыма, сказал Кирзимов. В этом бесформенном махровом халате, с чалмой на голове она тем не менее была обворожительной. — Я ведь твердо верил в то, что все еще впереди, и с гораздо более достойными возможностями.

Двина села на край кровати рядом с Кирзимовым.

— Это бывает. Когда вокруг крутятся всякие темные личности, спросу меньше. Живется легче, работается, — крепче спится.

— Суровый ты человек, Двина, — усмехнулся Кирзимов. — Другая бы на твоем месте утешала, а от тебя, видно, этого не дождешься.

— Жалости захотел? Вот бы не поверила. Не знаю, может и вправду много у нас общего…

— Глупо отрицать… милосердие не относится к числу моих достоинств. Впрочем, как-то раз я плакал.

— От злости, не иначе. Нет-нет, ты не умеешь плакать, это одна из вещей, которых ты не умеешь.

Неожиданно смягчившись, она вдруг уперлась подбородком в его плечо, и погладила по голове.

— Слушай, все совсем не так, как ты думаешь. Совсем не так.

— Да? А как? — без особой надежды проговорил Кирзимов.

— Наверное, тут нужен был другой человек, — как будто кому-то громко сказала вдруг Двина, и Кирзимову сразу вспомнился сотрудник музея.

Она сделала серьезное лицо, словно реагируя на чье-то беззвучное замечание.

— Говорю, как могу. Я не виновата, что не умею выразить то, что чувствую.

Потом снова выпрямилась, сбросила пепел с сигареты в белое блюдце с голубой каймой на прикроватной тумбочке и снова затянулась.

— Тебе этого мало?

— Достаточно, — хрипло выдавил он.

Двина поднялась с кровати и подошла к окну.

— Небо-то какое ледяное. И на все про все — одна звезда.

Потом озорно оглянулась, и улыбнулась Кирзимову.

— Бессовестный ты, больше никто. Небось много любил с красивыми щиколотками…

Он ответил не сразу.

— Сказать по правде, не знаю, кого и любил. Да и любил ли? Пожалуй, что не приходилось. Тщеславие свое мужское тешил. А баба — она только того и ждет, — чтоб заметил и не оттолкнул.

— Значит, обидеть боялся, — понимающе сказала Двина.

— Вроде того, — тихо согласился Кирзимов.

— Что ж, и на том спасибо. В этом твое преимущество. За язык тебя никто не тянул. Мог рассказывать, а мог и не рассказывать мне об этих своих щиколотках и икрах… а я… Я должна была рассказать тебе все. Это условие.

— Условие? Какое еще условие?

Двина чуть помедлила.

— Единственный способ сделать так, чтобы ты ушел прежде, чем успеешь полюбить. Я-то ведь знаю, что ты меня не любишь. Да и с чего бы тебе, спрашивается, любить меня? Еще вчера мы друг о друге знать не знали.

— Я люблю тебя, Оля, — сказал он, но прозвучало это дежурно и вызывающе ненатурально.

Она вдруг затушила едва начатую сигарету.

— Опять врешь. Почему ты все время врешь, скажи на милость!

— С чего ты взяла?

— Потому что не умеешь ты врать, Кирзимов. Только это тебя и спасает. Думаешь о себе слишком много и слишком хорошо — вот в чем все дело. И никто тебе не нужен, кроме тебя самого. А бабы… бабы-дуры это знают, видят — они тут ни причем. Ты просто боишься, ты все время чего-то боишься, а хочешь уверенности. Но так не бывает.

Он втянул голову в плечи, и кто-то за стенкой рассмеялся.

— Кажется, они тоже плохо спят.

— Между прочим, они не спят по твоей милости.

— Скажешь тоже, причем тут я? Объясни?

— Иногда ты бываешь такой смешной, — сказала Двина. — Смирись с тем, что нет никакого объяснения. Считай, что просто так надо.

— Надо?.. Зачем? — он ждал ответа и не дождался. — В этом городе все, как один, – чокнутые.

— Все, как один, сумасшедшие, и ты почище прочих, — согласилась она и грустно усмехнулась.

Неожиданно вскочив с кровати, Кирзимов схватил Двину за плечи и притянул к себе.

— Расскажи, какой он в постели, — прошептал архитектор, прижимаясь губами к ее губам. — Не могу так больше, кровь к голове приливает ужасно.

— Очень хороший, — сказала Двина, чуть прикусывая ему губу. — Гораздо лучше тебя.

— Значит, ты все-таки спала с ним…

— А тебя это так волнует?

Он выпустил ее из объятий и снова сел на кровать.

— Не знаю. Возможно, я отнесся бы к этому гораздо легче, если бы не полюбил.

— Я тебе не верю.

Он криво усмехнулся.

— Все очень мило, но ничего не понять. Что ж, отбываю налегке. Завтра ничего этого уже не будет.

Он обвел глазами тесную комнату.

— Сегодня, — поправила Двина.

Кирзимов поморщился.

— Да... Все еще кажется, впереди есть время. На самом деле ничего нет. И не было. И не будет. Мы обязаны пойти каждый своей дорогой.

— Светает, — устало сказала Двина.

— Считаешь, я настолько слеп?

— Как раз наоборот, тебе бы на пользу быть чуточку слепым.

Он поморщился.

— Прошу тебя, давай не будем делать из мухи слона. По крайней мере до сих пор мы не устраивали театра. И не смотри на меня так, подумай немножко — и ты поймешь, что я хочу сказать.

Кирзимов бросил взгляд на свои наручные часы. За стенкой снова послышался одинокий мужской, а после дружный женский смех.

— Неймется же им! Кудахчут в своем курятнике, — Кирзимов встал, прошелся по комнате. — Какая-то чушь собачья.

Двина внимательно следила за ним, Кирзимов заметил это и остановился. Некоторое время они стояли друг против друга молча, не двигаясь.

— Значит, сегодня… — неопределенно заключил он.

— Да, — кивнула Двина.

Они снова прислушивались к тихому разговору за стеной.

— Мы с тобой и вправду чокнутые, — наконец выдавил он.

— Похоже, — не сводя с него глаз проговорила она.

Кирзимов подошел к Двиной, стянул с головы полотенце, и ей на плечи пали еще не успевшие высохнуть русые волосы.

— Ты прекрасна, — кажется, чем-то пораженный проговорил Кирзимов.

— Остается верить на слово, — с кривой усмешкой сказала она, ожидая продолжения.

Продолжения не последовало.

— Что ж, так больше ничего не скажешь?

— Умному человеку много слов не нужно.

— А если я глупая? — сказала Двина. — Это не прощается?

— Что-то новенькое, — сказал Кирзимов и поцеловал ее в губы. — Мой тебе совет, не следует слишком доверяться словам.

Двина не сопротивлялась, отдаваясь ласкам.

— Тебе, правда, хорошо со мной? — шептала она.

— Правда, Оленька, — забыв обо всем, повторил Кирзимов.

— Да и не больно-то я красивая…

— Мне видней, — не слушая ее, упрямился он.

— Очень мне нравится, как ты «Оленька» говоришь, — смущенно улыбалась Двина.

— Оленька, — снова повторил Кирзимов. Только теперь он заметил рваный поперечный шрам на ее левом запястье.

— Что это у тебя за рубец?

— Рубец?..

— Ну да, вот этот самый шрам. Что, резала вены? Неужели из-за мужчины? Завидую: ни одна из моих подруг из-за меня покуда еще не кончала самоубийством, пусть это признание и смертельно ранит мою гордость. Я никогда не доводил дела до нервного срыва…

— Ты слишком самонадеянно смотришь на вещи.

— Есть основания. Видишь ли, я всегда уходил по-английски. В общем, не давал повода.

— Так уверен?

Двина не отстранилась от него, лишь на мгновение замерла, но он был настойчив.

— Ты не ответила.

Она стушевалась и прошептала.

— Ошибка молодости...

Он уже не слушал ее.

— Просто так получилось… — кажется, вовсе не зная, что сказать, проговорила Двина. — Это называется сумасшествие…

— Все на свете как-нибудь называется. Тут только круглый дурак не догадался бы, что к чему.

Он стал целовать ей руки, а потом поймал новый, совершенно особенный взгляд, которым Двина еще ни разу не глядела на него.

— Мне кажется... кажется, что я все еще влюблена… Как ты думаешь, можно любить человека, в присутствии которого минута кажется часом?

— Откуда мне знать, можно так любить или нет.

Ее дыхание становилось прерывистым.

— Нет-нет, вся эта болтовня бесполезна, — бормотала она, — ты все равно ничего не поймешь.

— Я понял… я понял… — сладострастно возразил Кирзимов. — Ты мое утешение, да? Бедная моя!..

— Не жалей меня, глупенький, — причитала она, сдаваясь.

— Как видишь, не очень-то это просто.

— Подожди, — умоляюще прошептала она.

— Ты сводишь меня с ума… — он и вправду терял голову.

— Подожди… — она пыталась его остановить. — Господи, какой же ты ненасытный!

— Не шевелись, не дыши. У нас мало времени... Ты не понимаешь…

— Я понимаю, — проговорила Двина тоненьким, как ниточка, голосом.

Сейчас было видно, как тяжело даются обоим слова, как трудно им формулировать мысли, которые в смятении крутились в голове.

— Почему ты плачешь? — сказал Кирзимов.

— Я не плачу, — сказала Двина. — Я не плачу, — еще раз сказала она. 

Кирзимов подхватил ее на руки и положил поперек кровати.

— Ты все придумал. Я никогда не плачу, клянусь тебе.

— Ты уже говорила, — сказал Кирзимов, опустившись рядом и целуя ее в шею.

— Мы с тобой не очень-то разговариваем, — шептала Двина. — Я хочу сказать, что… Нет, это в самом деле трудно.

— Еще бы.

— И кажется, будто говорим не мы, а кто-то еще, будто пользуется нами, чтобы говорить. У тебя нет такого чувства? Как будто в нас кто-то поселился?

— Скорее переселился в нас. Но не будет же это продолжаться вечно.

— Глупенький, — сказала Двина, целуя его в ухо. — Это не должно тянуться больше ни минуты.

— Знаю, так как же быть?

— У нас есть еще два часа.

— Целых два часа…

— Просто молчи. Молчи и слушай.

За стеной снова тихо засмеялись, и вместе со смехом померк свет ночника.


Они уже были одеты и готовы отправиться в путь: Кирзимов в пальто стоял у окна, Двина сидела у двери и молча смотрела в его широкую спину.

— Между нами говоря, я надеялся на чудо, — не оборачиваясь, вдруг сказал Кирзимов растерянно. — Если хочешь знать, в своем дачном детстве я был твердо уверен, что стоит только перерезать горло всем петухам округи, и рассвет уже никогда не наступит.

Двина молчала.

— Был ли я счастлив? Не уверен, по крайней мере, не думаю, чтобы о счастье можно было говорить, как об острове стабильности. Состояние блаженства, эйфории слишком быстротечно. Включая чувства. Между прочим, у меня никогда не было врагов, кроме мужчин, чьи жены в меня влюблялись. Мне незнакомо предательство. Если не считать предатель¬ством измену. К твоему сведению, меня любят женщины...

— Да... Кроме одной.

Он обернулся и поглядел на Двину.

— Прости, я, может быть, не так себя вел. — Он повернулся спиной к окну. — Кто же там все-таки женился?

— К чему тебе?

— Интересно.

— Так… Новобрачные.

— Почему-то кажется, я их знаю…

— Вам пора.

— Что это ты мне вдруг выкаешь?

— Какое теперь это имеет значение?

— Для меня — существенное. Говори мне ты. — Он опустил взгляд. — Какие же у тебя красивые ноги.

Двина отрицательно покачала головой.

— Ты это уже говорил. Знаешь, после школы я собиралась стать инженером по обуви. Два курса техникума, потом бросила. С тех пор в моих отношениях с обувью происходят странные вещи. У меня большая косточка, вот тут, ничего покупное не лезет. Могу открыть музей непригодной обуви. Какой только нет — и вся стоит без дела.

— Не находишь, что теперь не лучший момент вспоминать о каких-то косточках?

— Я к тому, что ноги мои не такие уж и красивые. Так что момент вполне подходящий. К тому же время у нас тянется не как в Москве. Чаще оно идет в обратную сторону.

— Это как раз я заметил. Даже луна существует только тогда, когда на нее смот-ришь.

— Она у тебя за спиной.

Двина кивнула в окно, и Кирзимов невольно обернулся. С бледного лунного полудиска он перевел взгляд на заснеженный тротуар. Задрав голову, на Кирзимова глядел человек в длинном пальто. На этот раз он стоял без шапки.

— Что случилось?

— Ничего, — собрав волю в кулак, проговорил Кирзимов. — Сейчас… отпустило. Как хорошо...

— Что именно?

— Да вот эта наша встреча с тобой.

Она огляделась по сторонам.

— Ничего не забыл?

— Вроде ничего, — он пытался сосредоточиться. — А где моя шапка?

Двина подошла к нему, стянула с его головы шапку и сунула ему в руки. Не выдержав ее взгляда, Кирзимов опустил глаза, потом, снова нахлобучив шапку, посмотрел в зеркало и взялся за портфель.

— Что ж, надо ехать, — сказал он, все еще на что-то надеясь, и тут же, зло усмехнувшись, прибавил. — Как говорится, перед смертью не надышишься.

— То-то, что надо, — вздохнув, сказала она. — Да, тут уж ничего не поделаешь. Не такое худое твое положение.

— Мое положение даже блестяще, но не безнадежно, — кивнув, согласился Кирзимов.

— Ну, коли так, то — молодец, — серьезно сказала Двина. — Сядем перед дорогой?

— Сядем.

Кирзимов сел на стул, а Двина на край заправленной кровати.

— Ну и что?

— Ну и вот.

 Он пожал плечами.

— Смахивает на индийское кино, не находишь? Отдает экзотическими фруктами. Теперь не хватает только запеть.

— Не старайся искать объяснение.

— Положа руку на сердце, нашим сидением уже ничему не поможешь, правда? — не унимался Кирзимов. — Тут все одно к одному…


В том, что их окружало, чувствовалось дыхание большой станции, где-то там, внизу, не прекращая, под визг колес отцепленных вагонов, шла откатка товарных вагонов. Слышались ошметки переговоров диспетчера и путевых рабочих, то и дело прерываемые надрывными свистками маневровых локомотивов, поднимавших клубы паровозного пара; казалось, Кирзимов и Двина стояли не на пустынном пешеходном мосту, а висели на облаке. Неожиданно посреди этого организованного шума заиграл марш «Тоска по Родине».

— С музыкой провожаете. Звонко.

Он прислушался.

— Откуда оркестр?

— Наш, заводской.

— Хорошо играют.

Под мостом нестройно прогромыхал короткий товарный состав. Следом за ним кто-то громко крикнул:

— Вольно! Не расходиться!

Кирзимов поглядел в сторону.

— Вот бы ехать, ехать, и никуда не приез¬жать...

Краем глаза он заметил, как Двина вздрогнула.

— Иди ко мне.

Она послушно прижалась к Кирзимову, и он обнял ее.

— Я не верю, что все кончится одной секундой. Будем надеяться, правы пифа-горейцы, и мы когда-нибудь опять будем беседовать с тобой точно так же, как те¬перь... и так же повторится все остальное.

Двина осторожно высвободилась из его объятий.

— Долго поезд стоит? — чуть помедлив, спросил Кирзимов.

— Минут пять. Не больше.

Он вздохнул и улыбнулся.

— Значит, картонное солнце зайдет ровно через пять минут, а впереди волшебная ночь, если так можно выразиться...

Потом поглядел куда-то в сторону.

— Мать знала, что отец ей изменял. Он был по-мужски красивый, интересный собеседник. На службе его хотя и любили, но предупреждали, чтобы как-то узаконил отношения — тогда таким как он, в гражданском браке, ходу не давали. Отец рассудил по-своему, — они с матерью возвращались из отпуска, — он посадил ее с вещами на лавочке, она задремала, а он взял свой чемодан и ушел. Спустя много лет, уже будучи женатым третьим браком, с обширным инфарктом сбежал из больницы, пришел к ней прямо в пижаме. Жаловался, что ничего не вышло, что ему вечно не везло с женщинами. Мать отца не впустила, а на следующее утро его нашли мертвым на скамеечке в сквере перед нашим домом.

Он посмотрел на Двину.

— Постой.

— Куда ты?

— Я сейчас.

Она увидела в самом конце моста фигурку мужчины в длинном пальто. Кирзимов подошел к незнакомцу, что-то сказал ему, потом они крепко обнялись и простились.

Возвращаясь к Двиной, Кирзимов оглянулся, махнул незнакомцу рукой.

— Кто это? — осторожно спросила она.

— Это… Мой отец...

— Поезд сейчас подойдет.

Кирзимов кивнул.

— Ты сережку потеряла, — вглядываясь в ее лицо, проговорил он.

— Я их все время теряю, — машинально тронув себя за мочку уха, ответила Двина.

Кирзимов порывисто ее обнял.

— Ты, пожалуйста, не грусти. Слышишь? Не смей унывать.

Двина будто заново вглядывалась в Кирзимова.

— А теперь отпусти.

— Что, никогда не увидимся? Послушай, но ведь это же невозможно! Я не хочу! Я не смогу без тебя жить.

— Сможешь.

— Раньше мог, а теперь не смогу.

— Глупенький, тебе только так кажется. Скоро ты будешь далеко, все забудется…

— Нет.

— Береги себя.

Откуда-то издалека, свистнул подходивший к станции литерный поезд.

Кто-то скомандовал:

— Строиться! Смиррр-на-а!

Музыка ударила с новой силой.

— Прощай. Прости меня, — через силу улыбнувшись, сказал Кирзимов. В его глазах стояли слезы.

Где-то там, под ногами, пыхтя и чертыхаясь, надрывно стопорил паровоз. Наконец он вздрогнул и замер. Кирзимов кивнул Двиной и пошел прочь. Вдруг он остановился и, обернулся.

— Оля, я умер? — удивительно спокойно сказал он.

Двина покачала головой.

— Нет. Ты будешь жить долго.

Кирзимов подождал некоторое время, потом кивнул, ободряюще улыбнулся и, неопределенно махнув рукой, навсегда исчез в облаке пара.

— По вагонам! Шагом-арш! — скомандовал молоденький лейтенантик.

Он догнал какого-то мальчишку в черном бушлате в строю ополченцев.

— Романов, не отставать!

— Я и не отстаю… — прошагав мимо Двиной, парень сердито поглядел на нее, на ходу ловко поправил ремень своей трехлинейки.

Двина смотрела вслед уходившим, и что-то беззвучно шептала сухими губами. Шепот ее тонул в стуке колес.


                Декабрь, 2022