Разговор с Ночью. 2

Камера просыпалась.
Это был самый тяжкий момент - пробуждение.
Почему сегодня баба Валя начала новый день со своего вечернего причитания? А Шура так усердно задирает вверх бесформенные, даже утром отечные ноги — это утренняя гимнастика. Шура свято верит: гимнастика ей поможет, и терзается, что не всегда имеет в себе силы заниматься. Сейчас нашла.
Почему молчит горластая Ирка? Уставила глазищи в грязный потолок, заложила руки за голову и не орет, как обычно: "Подъем! Выходи строиться"! Притихла.
Октябрина старательно чешет свои роскошные волосы, перебрасывает со стороны на сторону - массажи. Многолетняя привычка не оставляет ее и здесь.
Зинуха уже проделала нехитрый утренний туалет, подсела к Надежде, коснулась ласково и сочувственно.
- Что ты так стонала во сне? - спросила. - Снилось дурное? Чем хуже, тем лучше, запомни. За три года Димка подрастет, не оставят его добрые люди. Веруню государство тоже выкормит, чтобы ты сама-то делала с ними? Выйдешь-то, опять тебе ломаться.

Иди, Зинуха, на свои нары. Иди себе. Жди свою судьбу, не касайся других. Надежда знала: это не только жалость. Себя Зинуха выверяет на ней. Вот-де стоит мне печалиться, когда у соседки такое творится? Оно и выходило, если подумать, что не стоит.

На воле у Зины-продавщицы остались мать да дружок. С матерью проблем не возникало, у той была своя жизнь, по всей видимости, беспечальная. Жила она где-то на Севере, имела другую семью, где Зине не было места. На дружка она тоже махнула рукой. В лучшие-то времена приваживала бутылкой да угощением, а сейчас что? Парень - вольная птица, а девок вокруг - пруд пруди, сами напросятся. Статья у Зины была серьезная - обвиняли ее в получении взяток. Ирка, камерный юрист, накаркала ей не меньше восьмерки. Восемь лет! Что будет с ней за этот срок, если выживет она, если вытерпит только.
А с чего все начиналось? Поставили ее старшим продавцом, радости много было. Стала она кредит оформлять. Это, конечно, не то, что за прилавком стоять. Люди к ней с уважением, уже по отчеству величают.

Уважение человека меняет. Стала Зинуха-продавщица Зинаидой Павловной, личико построжало, и носик вроде даже не такой остренький стал, а круглые птичьи глаза глядели с достоинством. И дружок перемену заметил, поласковел. Ну, жизнь наступила с перспективою. Зине за двадцать немного, за плечами десятилетка, курсы продавцов, да пять лет трудового стажа. А тут и повышение. Подумывала Зина уже и об институте. А что? Не хуже других.
Ну в каких книгах у судьбы записано было, чтобы загуляла соседкина дочка и повинилась матери: ребенка, мол, жду, давай срочно свадьбу. Покричала соседка, одинокая бабенка, полакала, стала свадьбу дочке готовить, чтоб как у людей. Деньжат, само собой, у соседки нету и занять негде, с жениха тоже спрос небольшой - только из армии вернулся и на ноги встает.
Пришла соседка к Зинухе: выручи, не допусти позора на материнскую голову.
- Чем помогу, соседка? - ответила поначалу Зинуха. - Нет у меня денег. Сама знаешь мои доходы.
А соседка уж с готовым планом пришла. Ты, говорит, оформи мне кредит, Зина, на ковер дорогой. Я ковер не возьму, деньги мне дашь из кассы. А я потом через свою бухгалтерию рассчитаюсь, на два года кредит ведь. Магазину какой убыток? Еще и прибыль пойдет, проценты будут от меня. И у тебя показатель выше. Нечасто ковры-то у вас дорогущие народ выкупает.
Зина руками замахала: что ты, что ты, как можно, а соседка в слезы: выручи. принесла все справки, честь по чести, оформили ковер. С большой опаской Зина соседке деньги выдала. Благо, касса тоже на ней была и не узнал об этом, как ей показалось, никто.

Справила соседка свадьбу, пришла к Зине с благодарностью, кофту принесла. Возьми, говорит, за выручку. Поотнекивалась Зина, а взяла. И кофта понравилась, и негусто у нее в гардеробе было.
Прошло время, все спокойно, и Зина о своем прегрешении забывать начала. Соседка только и напоминала, все кланялась при встрече. Постепенно и сама Зина, забыв былые страхи, стала думать: помогла, выручила бабу, и ничего в этом особенного нет, что малость нарушила правила.

И вот однажды подходит к ней пожилая продавщица, дождалась, когда рядом никого, и говорит:
- Сделай, Зина, доброе дело. Брат мотоцикл покупает, а денег не набрал. Оформи ему кредит, он тебя отблагодарит, не забудет.
Заартачилась было Зинуха, да продавщица наблюдательной была. Я, говорит, знаю, что ты своей-то знакомой сделала такой кредит.
Короче, опять Зина сдалась. Принес продавщицын брат справки с работы, оформили и ему кредит, выдали деньги. Парень сунул Зине в стол четвертную. Слаба оказалась продавщица, взяла и деньги. Еще пару раз пришлось ей такую операцию провернуть, и все по просьбе, да по слезной, не просто так. Просили люди, она и помогала им. Думала, что ж тут такого? Обернулось же вон как. Записали ей в обвинении, что злоупотребляла она своим служебным положением и за взятки неоднократно совершала нарушения.
Стала примерять злосчастная взяточница Зинуха свою судьбу к тюремным годам. Октябринина десятка ее ужаснула, а вот Надины три года вроде как обнадежили. Как же, Надя вон чего наворочала! Не сравнить с ее преступлением, как ни смотри, а не сравнить. И все равно страшно...

- К милосердию взываю, Господи... - опять закряхтела баба Валя, и Ирка шикнула на нее:
- Чего это ты с утра завела!
Старуха замолкла.

В бедной событиями камерной жизни вчерашний день был особенным. Раньше более или менее определенной была только судьбы Шуры, но и она надеялась на перемены. Беременность, думала, все же должны учесть. Утешение слабое: видела она в колонии беременных и детский сад.
Теперь определились еще двое: Надя и Октябрина. Минет срок для апелляционного обжалования и скажут им: "Выходи с вещами". Увезут, раскидают.

Баба Валя, Ирка и Зинуха с тревогой ждали теперь своей участи.
Скудный завтрак съели быстро. И потянулись длинные минуты томительного ничегонеделания, такого раздражающего, готовому к любому, самому страшному взрыву. Так никчемно много никому не нужного времени.

Необычно серьезная Ирка подсела к Надежде, тихонько спросила:
- Вспомни, когда твое дело закрыли?
- Двадцать дней ровно, - подумав немного, ответила Надя.
- А обвинительное когда принесли? - опять спросила Ирка.
- Дней пять спустя, а что?
- Быстро, - вздохнула Ирка, - чего же мне тянут? Больше недели как дело закрыли, обвиниловки нет.
- Ты ж не одна, да и дело побольше моего. У меня один том, а вам, поди, наворочали.
- Я, Ириша, полмесяца обвиниловку ждала, - вмешалась в разговор Октябрина, и голос у нее был заискивающий, смиренный.
Ирка отмахнулась, вновь обращаясь к Наде:
- Жалобу писать будешь?
Надежда молча пожала плечами.
- Пиши, - убежденно сказала Ирка, - проси отсрочку. Вдруг дадут. Запросто. Таких случаев сколько хочешь.
Я слышала, как тебя поутру Зинуха настраивала: мол, пусть государство детей растит, а ты живи спокойно. Не слушай эту дуру малахольную.
Ирка говорила тихо, но в маленькой камере и шепот слышен. Зина не утерпела, обиженно крикнула в ответ на упрек:
- Как пониманию, так и говорю. Что она с этими детьми делать будет?
Удивительное дело, Ирка смолчала, не воспользовавшись случаем затеять ссору, развеять скуку. Даже головы не повернула, продолжала разговор с Надей:
- Пиши жалобу. Страшно мне за твоих детей. Девчонку твою жалко.
Что такое случилось с Иркой?!
Грубая, циничная, безжалостная Ирка с самого утра вдруг расслюнявилась.
Притихла камера.

- Попкова, на выход, адвокат ждет! - раздалось в дверной амбразурке.
Загремели засовы, суетливо вскочила Октябрина.
- Сука, - без злобы, равнодушно сказала Ирка вслед вышедшей из камеры Октябрине и повернула бледное узкое лицо к Наде. Странно блестели глаза, металась в них боль, а голос оставался бесцветным.
- Видишь, Надя, эта сука того и гляди вывернется.
И вдруг голос ее взвился:
- Пиши жалобу, дура, просись к детям, просись!
Это уже больше было похоже на Ирку, но голос тут же упал, она молча отошла, села на свое место и опять уставилась в окно, не мигая.
Видно, недаром томилась Ирка, день выдался событийным, и вскоре вслед за Октябриной вызвали, не объясняя причины, Ирку. Она побрела к двери, не ко времени вялая и апатичная.

Стали ждать их возвращения. Беременную Шуру взволновали события, она тяжело дышала, расхаживая по камере, уперев руки в поясницу, отчего небольшой еще живот некрасиво выпятился, обтянулся застиранным, вздернутым впереди платьем.
Зинуха опять подсела к бабе Вале, и обе они, как большие вороны, следили за беготней Шуры, враз поворачивая головы.
На Надю никто не смотрел. Итак, жалоба. Ирка требует написать жалобу. Вчера Надежда была твердо убеждена: ничего не надо. Никаких жалоб. Незачем новые унижения.
Так было вчера.
Ночь начала разрушать эту позицию, а Ирка продолжила...
Кто-то ведь способен и должен понять, почему все случилось?

Надежда прикрыла глаза, и тут же к ней вернулась ушедшая Ночь, окутала на миг прохладой, так что поползли по телу жгучие мурашки и содрогнулась Надина плоть в ожидании воспоминаний.

...Поднимая дочку с холодного пола, она думала: край. Все, пришел конец. Но Веруня, судорожно всхлипывая, с недетской силой вцепилась ей в плечи. Так, с дочкой на руках, приготовила Надя ужин, накормила кое-как Веруню: убаюкала и сама легла одетая, не сумев отодрать дочкины руки от платья.
Спала ли, нет ли, кто знает. Помнит лишь, что с ужасом ждала утра, когда надо будет бросать дочку одну. Так долго думала и боялась, что отупела к утру.
Без обычной ласки, без уговоров отцепила от себя сведенные страхом детские пальцы, посадила дочь на топчан, разложила еду и вышла, оставив за спиной отчаянный крик.
Душу свою она кидала в тот день на кирпичные стены, сердце кровоточащее растирала мастерком по красному кирпичу.

С топчана Веруня больше не падала: калеки понятливы. Но щебетать перестала. Молчала, не улыбаясь, встречая мать. Огромными на худеньком личике глазами следила за Надей, серьезно смотрела, неулыбчиво, и поселилось во взгляде недетское знание, которым отгораживалась Веруня от всех и смущала. Даже соседка, забегавшая помогать Наде, не выдержала, сказала: "Не девка у тебя - прокурор. Ишь глядит-то как".
Под строгим Веруниным взглядом жила Надя как на эшафоте, с постоянной виной и бедой, и некуда было деваться от этого.
Ходила опять то туда, то сюда. Рассказывала, просила: помогите. Нельзя, невозможно оставлять увечного ребенка одного на целый день, сгинет девочка, тронется умом, говорить уж не желает, а умеет ведь. Никто не прогнал, но никто и не помог.

Объявился вдруг Георгий. Грязный, небритый, опустившийся окончательно. Поплакала, отмыла его. побрила, в чистое одела, оставила дома. Видела, что вина его грызет, надеялась. что переломится Георгий, будет ей опорой и помощью. Ошиблась опять.
Ходил устраиваться на работу Георгий, перебирал места. И однажды домой не вернулся. Хватилась Надя - зарплаты ее в комоде нет. Осталась с детьми без копеечки. Заняла денег немного, дотянула кое-как до аванса. В аванс свидание и состоялось.  Встретил ее Георгий недалеко от барака пьяный, страшный. Стал денег просить. Отказала: жить с детьми надо, долгов полно, дрова на исходе. Объясняла терпеливо, в глаза пыталась заглянуть, а он, не дослушав, хвать из руки ее сумку - и в переулок.
В отчаянии зашла в милицию, отделение близко от дома находилось. Дежурный развел руками: муж да жена - одна сатана. Вы, мол, все равно помиритесь, свои люди, разбирайтесь сами. Ушла ни с чем. Снова в долги влезла. А у кого занимать-то? Все в Надином бараке одинаковые богатеи.

Благо еще Димка в яслях на пятидневке был, сыт и ухожен.
Веруня стала как старушка, ничему не рада, улыбаться, говорить перестала. Тяжко вечером видеть, как Верунька в темноте на своем топчане лежит, зарытая в тряпье до глаз. Зимний день короткий, темнеет быстро. Пока добежишь до дому - совсем ночь.
Пробовала Надя на день свет к комнате оставлять. Заметил комендант, оговорил: "Еще раз увижу, штраф получишь. Богатая какая, целый день свет палить". Про Веруню и слушать не стал, глаза выкатил: "Пожар наделать хочешь?"

Заходила Надя в темную холодную комнату, откапывала дочку из-под одеяла и пальтушек. Веруня тоже мать не щадила, прятаться стала, злиться. Одичал ребенок совсем.
Вместо тепла в марте грянули морозы. И прибежала нянька из ясель: Дима сильно заболел, забирай домой, лечи. Легко сказать. На одних руках калека да в жару пацанчик трехмесячный.

На саму Надю смотреть тогда страшно было. Высохла вся, одни глаза остались, а в глазах - отчаяние. Вот у нее какая свобода была, этой свободы ее лишили теперь. На три года. Решай, кто прав: Зинуха или блатная Ирка. Просить у суда отсрочки или плюнуть на все, отоспаться да покушать по часам? Пайка-то тюремная Надежде не страшна. И работы она не боится, оттрубит свое, за ней не станет. Зато не кхыкает рядом горящий в жару Димка, и не следят за ней не понятные пугающие дочкины глаза.
Решено: никаких жалоб. Ничего, ни звука. Три года, а дальше посмотрим. И пусть так будет.

Клацнули задвижки, и камера получила назад свою самую дерзкую обитательницу - Ирку. Побелели и раздулись крылья тонкого носа, лицо и шея взялись красными пятнами, сузились глаза и черные брови сошлись в одну широкую линию.
В таком состоянии человека лучше не трогать, тем более если этот человек - Ирка.
Ни на кого не глядя, прошла она к своему излюбленному месту, уселась, отвернувшись, длинно и грязно выругалась, так что баба Валя испуганно прикрыла ладошкой свои вялые губы, а Надежда покачала головой.
Затаились все, затревожились. Шло время, и вот снова громыхнули запоры, впорхнула в камеру оживленная Октябрина.
- Все, девочки, - громко сказала она, - составили жалобу. Адвокат, скажу я вам, толковый парень. Такой своего добьется. И губа у него не дура, - Октябрина кокетливо повела плечами, засмеялась.
- Заткнись, кобыла! - злобно крикнула Ирка.
Октябрине очень хотелось поделиться своими новостями, но никто не изъявил желания слушать. Женщины понимали, что новости у Октябрины были неплохие и никому они нужны не были, потому что как бы увеличивали их собственные беды.
Поерзала Октябрина и тоже притихла.

Как всегда первой приметой наступающей ночи был ужин, потом забеспокоилась баба Валя, зашептала истово: "К милосердию твоему взываю, Господи.  Богородица, заступница страждущих, молю милосердия твоего..."
Уже когда улеглись, подала голос Ирка:
- Октябрина, дай пилку.
- Зачем тебе на ночь глядя? Далеко она у меня лежит, завтра достану, - попыталась отказать Октябрина.
- А я говорю, дай! - в Иркином голосе послышалась угроза, она села на нарах, - Я все ногти пообкусала, давай пилку, швабра!
Октябрина знала цену Иркиным угрозам, торопливо приподняла матрац, пошарила где-то своих тайниках. Ирка не поленилась встать, забрала пилку у Октябрины.
- К милосердию твоему взываю, Господи Боже и Богородица, заступница... - шептала баба Валя.

Ждали ночь, и она пришла. Многоопытная Ночь сделала вид, что не покидала Надежду и не интересовалась принятым в муках целого дня решением. Она просто спросила: "А почему? Почему повезла ты Веруню?"

...Когда заболел Димка, пришла участковая врачиха, поглядела на Надино житье, головой покачала, вызвала "Скорую" и увезла Димку в больницу. Конечно, ему там лучше. Опять Наде бежать на работу и сил нет Веруню оставить. А та глаз с нее не спускает. Молчит, а взглядом следит неотрывно, странно.

Думала-думала Надя и решила счастья попытать у родной матери. Не чужая ведь, мать все-таки. Денег немного дала соседка.
Купила Надя билет в общий вагон, а на следующий день уже к матери стучалась. Напрасно надеялась. Совсем другая жизнь была у глухонемой Надиной матери. Пожалуй, посложнее, чем у самой Нади. Нет, нельзя девчонку здесь оставлять, никак нельзя.

Вечером уехала Надя. Билет до полпути взяла, денег больше не было.
Чуть свет контролеры пришли, а Надя свою билетную станцию проехала еще ночью. Призналась, что надо дальше, а денег нет. Штраф потребовали, не верят, что нечем платить. Принципиальные попались контролеры. На первой же остановке высадили Надю с ребенком.

Вот сидит она на железнодорожной желтой скамейке в чужом городке. Вокзал почти пуст, и скучающие пассажиры с любопытством оглядывают женщину с ребенком.
Встает Надежда, заворачивает Веруню, медленно выходит на привокзальную площадь. За площадью дома - кирпичные красные пятиэтажки. "Кирпичные - хорошо, - отмечает мозг, - лестничные площадки теплые, щелей как в блочных нет".

Вот наконец дом, но сюда нельзя. Верхняя филенка в двери выбита, кое-как заделана фанерой. Здесь холодно и грязно в подъезде. Движется дальше Надя, бракуя один дом за другим. Вот нашла наконец. На лестничных маршах нет окурков, площадки чисто вымыты. Тепло. Поднялась на четвертый, предпоследний этаж. Расстелила одеяло в углу, усадила дочку, прикрыла спинку, ножки. Молчала Веруня, молчала Надежда. Глянула на дочку в последний раз: "Прости меня, доченька", - сказала это или подумала только, не знает.

Она бежала все быстрее, испытывая нестерпимое  желание немедленно, сию же секунду быть смятой, раздавленной, уничтоженной, уверенная, что все так и произойдет как задумано.
То есть она оставит дочку в чужом подъезде и бросится под поезд. Дочку заберут, а ее похоронят. Димка никогда ничего не узнает. Незачем обременять его заботами о сестре-калеке, незачем знать и трагедию матери...
Как вкопанная остановилась она на перроне.
Не было поезда!
Почему-то такая возможность ей в голову не приходила.

- Женщина, вам что, плохо? - голос вывел ее из оцепенения. За рукав пальто Надю держал мужчина в форменной фуражке. - Идемте, здесь нельзя вам стоять, идемте в медпункт.
Она резко выдернула руку, бросилась в зал ожидания, села на скамью, отвернулась от людей. Мужчина в фуражке не оставил ее, сел рядом:
- Я дежурный по станции. Если что - заходите. Поможем.

Он ушел, но что-то от него осталось. Как будто Надя была уже не одна. И к той, единственной мысли присоединилась другая: Веруня.
Тяжело поплелась она через площадь к красным домам, которые, как оказалось стояли не рядом, а почти далеко.
А вот и тот Верунин дом. Возле дома скалывала лед с тротуара женщина в ватнике, прекратила работу, внимательно глянула.

Второй, третий, четвертый этаж. Пусто! Нет ребенка! Никогда - ни раньше, ни потом не было Надежде так страшно. Не отрывая взгляда от пустого угла, попятилась она, едва не упала. Спустилась, держась за перила, боясь повернуться спиной к тому месту, где оставила дочку.

Продолжение следует...