Одуванчиковые слёзы

Домой Ната возвращалась опустошенная. Несмотря на то, что хотелось поскорее добраться до своей квартиры, сбросить на пол провонявшуюся одежду и тщательно вымыть руки, её ноги были чугунными. Каждый шаг давался с трудом. А еще надо было выискивать более-менее подсушенные и протоптанные тропинки в грязи, которую устроили работники ЖЭКа. Это не страшно. Пусть так, лишь бы не рытвины и грязь от обстрелов. Сердце с трудом вмещалось в грудную клетку. Было трудно дышать. Да, собственно, идти тоже было трудно. Физическая боль шла домой рука об руку с душевной. Очень хотелось разреветься, но надо было сдерживать эмоции.

В который раз Ната ходит в эту квартиру… И каждый раз такое опустошение. И не потому что там нет мамы. Мамой там «пахнет» в каждом углу, каждой тряпке, грязной коробке с чужим мусором. Мешки, мешки, коробки, пакеты, мешки… Зачем столько чужого мусора? Зачем из мусорных баков всё в квартиру? Если всё подсчитать, трехтонка набралась бы запросто. Но это не предел. Сюда еще ходить и ходить.

Сегодня Наталья мельком глянула на полочку с книгами. Там ярким пятном выделялась фотография. Мама никогда не акцентировала внимание на нее, поэтому фото годами там гнездилось, обрастало паутиной и пылью в надежде на то, что придет время, и кто-то все равно возьмет его в руки. Можно было давно везде навести порядок, но только не в этом случае. Вечно строгая мать держала в ежовых рукавицах своих детей. Беспрекословное подчинение, поощрение всех её поступков с годами привели к тому, что женские души отдалились на контролируемое расстояние. Нет, все друг друга любили, но чтобы вот так, просто кинуться в объятия, не припомнится…

Издали Наталье виделось обычный семейный снимок: мама, она и сестра Нора. Аккуратно отодвинув стеклянную заслонку, женщина взяла в руки цветное фото. И какое же было удивление, когда она, надев очки, рассмотрела совершенно чужих людей. Она вспомнила, что это соседки по подъезду. Или по дому – какая разница? Зачем мама так бережно хранила фото чужих людей? Почему не свою семью?

Семью…

Мама никогда не заводила тему о своей семье. Своей – это о себе и двух дочерях. С каждой она была разной. И каждая дочь знала только свою правду, зачастую отличную от той, которая вкладывалась в уши другой. Одно всех связывало – мамина боль по бывшему мужу. Эту тему она могла смаковать, рассказывать, нанизывая бисеринки-истори на грязную нить воспоминаний. Никогда ни одно воспоминание не заканчивалось улыбкой или добрым словом. В этом деле мама была мазохисткой. Она умела себя так распалить, что потом всем телом передергивалась демонстративно, по-актерски, как на сцене, чтобы ее мог увидеть каждый зритель самого дальнего кресла зала. Эта роль ей нравилась. Она никогда не выходила из нее добровольно. Но если выходила при помощи дочерей, то только победителем. Здесь она любовалась своей силой воли, выдержкой, а главное, выводом, что она всю жизнь, без остатка, отдала детям.

Возможно, в её понимании так и было. Но только в её.
Наталья подошла к двери подъезда. Дорога домой была короткой, но мысли нахлынули с такой силой, что словно цунами накрыли с головой, и волна отпрянула назад только возле металлической двери.

Дома, сбросив на пол куртку и шарф, женщина пошла в ванную мыть руки. Ее всюду преследовал запах покойника и грязи. Это какое-то наваждение. Мыло, и то издавало амбрэ маминой квартиры. Как всё достало! Наталья пошла в спальню и стянула с себя всё, что было надето в это утро. Всё – в стирку! И тут она разревелась. Впервые за почти полгода со дня смерти матери, она плакала. Наталья понимала, что плачет не по маме, не по пустоте, которая осталась в наследство. Она плакала от обиды и разочарования.

Мама…

Кто-то может попенять, мол, старческий маразм, 84 года, что со старушки возьмешь. Пожалуй, будут правы. Но тогда эти правые пусть объяснят, почему старушка здраво рассуждала по любому поводу, вопросу, любую тему не просто могла рассказать, а разжевать на атомы. Ежедневно затрагивала политические темы. Воспринимала только свое мнение и свои выводы. Все остальное – не воспринималось от слова совсем.
 
Даже если готовила супчик, она не только рассказывала, как нарезала морковь, картошечку, лучок, а еще и демонстрировала всё это у себя на ладони. И ведь всегда у нее в холодильнике были кастрюльки со съестным. Есть любую материну еду у Наты было выше всяческих сил. Бабушка могла набрать половником суп из кастрюльки и тут же, в холодильнике оставить его грязным на полочке. А зачем мыть, если потом снова надо им пользоваться?

Так было и с мисочкой, в которой она кипятила молоко.  Обгорелая, коричневая, с несмывающимся налётом пенки мисочка всегда была грязной и снаружи, и изнутри. А зачем мыть? Всё равно в ней надо будет кипятить следующую порцию молока. И так было во многом. Когда после работы, по вечерам Наталья  заезжала к матери, она не могла у нее почаевничать или поужинать. Как сказать матери, что…. А мать и не настаивала. Только, когда провожая дочь к двери, она вспоминала, что не напоила ее чаем, не предложила поужинать. И так было всегда. Каждый раз, каждый год. И не в последний год, а лет… Да-да. Всю войну… Просто Наталья никогда не концентрировала на этом свое внимание. Нет – значит, нет.

Плюшкин? Наверное, хуже. Похоже, это синдром войны. Ведь одну войну мать, будучи ребенком, пережила. Конечно, чудом. В ее хате стояли немцы. Повезло, что не нацисты, не фашисты. Поэтому осталась жить. Синдром не Плюшкина, а войны – вот главный критерий поведения женщины с аналитическим умом, дипломом в шкафу и огромным жизненным опытом.

 - Что, наревелась? – раздался странный шепот из-под потолка. Наташа медленно посмотрела по сторонам.

– Я здесь, подними голову, - снова послышался шепот. В этот момент за окном прогремел разрыв снаряда, сбитого в небе. Белые полосы, кольца и полукольца опоясали весь небосвод – долго же пришлось работать ПВО, пока достигла цели. «Похоже, я схожу с ума», - подумала женщина и пошла на кухню включить электрочайник, - Надо бы остановиться с походами в квартиру, - произнесла она вслух.

- Вот и правильно. Нечего у меня выискивать и вынюхивать. Все равно ничего не найдешь. Не накопила. Не собрала. Ты должна меня понять: сама всю жизнь с одним кошельком живешь. Не разгонишься.

Наталья подняла голову к карнизу. В углу, на самом его краешке, сидела мама, скрестив на груди руки и слегка покачивая свесившимися ногами. Казалось, что тапка с левой ноги вот-вот свалится дочери на голову, но мать блюла, чтобы всё было на месте. Свои вещи должны быть всегда чуть ли не привязаны веревками. Поудобнее примостившись, мать вдруг выдала:

- Была на кладбище. Барвинка на могиле нет.

Наталья вздрогнула: чертовщина какая-то. Бред! Паранойя! Мама на карнизе? Ма-ма-на-кар-ни-зе? Да она сроду утренней гимнастики не сделала. Как и вечерней тоже. Никогда никаких проявлений принадлежности не просто к спорту, а к наклонам туловища вправо-влево.

- Какой барвинок, мама? – неожиданно спокойно спросила дочь. - На улице февраль. Всё будет. Помню.

- Хорошее место. Главное – есть пространство рядом. Но почему ты себе приготовила место справа от меня? Ты знаешь, что мать должна быть справа. Ты перестала меня бояться и уважать?

Наталья начала быстро вспоминать, в какую сторону повернули гроб, когда опускали в могилу, куда положили цветы и конфеты. В голове всё перемешалось. Какая разница?

- А знаешь, я тебя больше не боюсь, вдруг выдала дочь.

- Знаю. Ты это мне уже сказала в моей квартире. А зря. Ты не знаешь, какой силой меня наделила земля, в которую вы меня спрятали. Я теперь не могу наблюдать за облаками и дождем. Мимо меня теперь не передвигается военная техника. Я не слышу обстрелов. По-твоему, это справедливо? Но я могу следить за тобой. Хотя… Я видела отца. Сидел один-одинешенек, и взгляд такой виноватый. Ты когда-нибудь видела, какой у него взгляд?

- Нет. Не видела. Мы никогда не смотрели друг другу в глаза.

- И зря. У него умный добрый взгляд.

- Мама, ты ли это? Раньше ты об отце говорила совсем иначе.

- Это была обида. А сейчас мне все равно. Наконец я посмотрела на него как на постороннего человека.

- Да-а-а. Для этого надо было умереть, чтобы поменять мнение.
Наталья вздрогнула и проснулась.

Х

Проснулась женщина от нового взрыва. О, эти взрывы. Они выворачивали наизнанку всё нутро, мозг, нервы, страхи. Сколько еще надо терпеть такую жизнь? Но ведь другой не будет. Жизнь одна. Сколько еще? Когда? Где? Сводки изо дня в день все страшнее и невыносимее. Люди гибнут. Кладбища разрастаются. И теперь появилась тенденция: хорошо, если остается тело и его можно похоронить. А если снарядом разорвало? А если сгорел в прах?

Наталья помотала головой, чтобы разметать жуткие мысли, не покидающие в последнее время. Кофе! Надо заварить кофе. Наташа резко подскочила с дивана и…
- Я тоже хочу кофЭ, - раздался голос из соседней комнаты.

- Ты у меня решила поселиться? Я ведь последние два года только тем и занималась, что звала к себе жить. Мне было бы легче, если бы ты была рядом. Хотя… Я только сейчас поняла, почему ты так настырно отказывалась. У тебя бы не было возможности гулять по помойкам. Мама! Что с тобой произошло? То, что у тебя всегда был кавардак, к этому я уже привыкла. Но зачем тащить грязь в квартиру?

- Это не грязь.

Наталья не заметила, как оказалась рядом с матерью. Ух ты! Она сидела на карнизе, как на диване и сверху рассматривала свою комнату. Всё стояло на своих местах. В этом она была педантом, и совсем не в мать. Дом должен быть не гнездом, а уютным гнездышком. Поэтому вся обстановка, шторы, светильники, даже искусственные цветы были подобраны с любовью. На шифоньере пыли не было. Наталья с этим вредителем бронхов боролась регулярно и своевременно. Весы! Она вдруг увидела упакованные в коробку напольные весы и захотела взвеситься.

- Не смей, - ответила вдруг на её мысли мать. Испугаешься. Вот где результат! И худеть не надо. Весы ничего не покажут. Ты об этом мечтала, сидя на глупых диетах?

- А ты откуда знаешь?

- Я теперь всё знаю. Полетели!

Это ощущение сравнимо разве что с полетом маленького самолетика из одуванчика. Возьмешь в руку длинный стебелек и огромной пушистой «головой», дунешь на нее, и в тот же миг во все стороны разлетятся сотни самолетиков. Такое счастье! Жаль, это ощущение продолжалось долю секунды. «Так мало», - разочаровалась Ната. Хотя, нет. Она – Наташенька. Маленькая глупышка, рассматривающая одуванчик. Девочка сидела на корточках и самозабвенно дула на желтый цветок. Она еще не понимала, что он никуда не полетит, пока не состарится. А старость у одуванчика такая красивая! Она легко разлетается в стороны маленькими самолетиками, и ты кричишь от счастья!

Х

- Вот и славно! – эхом пронеслось под потолком. – Будет жить.

- Что это было? – прошептала Наталья.

- Инфаркт, милая. Тебе нельзя разговаривать. Поспи. Налеталась, поди. Устала.

- Не расслабляйся, - снова послышался голос матери. – Скоро встретимся. Ты мне здесь нужна.

Привыкшая никогда и ни в чем не отказывать матери, дочь устремилась ввысь.
«Так хочется посмотреть на море. Всю войну безвыездно…», - мысль еще не закончилась, но Наташа ощутила босыми ногами теплую волну, песок и легкий ветерок. Это было верх наслаждения. И пусть она совсем не умела плавать, но ходить по дну, едва касаясь пальчиками ног, она могла, при этом делая вид, что руками плавно разгребает толщу воды. Выйдя на берег, Наталья ощутила, что совершенно сухая. Сухая вода? Или просто комфортная? «Вот бы сверху взглянуть на это чудесное сухое море!», - Наталья вдруг начала озираться по сторонам. Горы? Откуда появились горы? Высоты она боялась не меньше морской глубины. Это что? Пройтись вскользь по своим страхам?

Страха не было. Внизу было невероятной красоты море, а на берегу стояла она и смотрела вверх. Я здесь и сразу там? Меня две? Я себя вижу и сверху, и снизу? Что за наваждение? Нет, лучше бы я мечтала про лес. А почему мечтала бы? Я всю войну о нем мечтала, - прошептала Наталья, наклоняясь над огромным белым грибом. Ой, сколько их! Лукошка нет…

Оглянувшись, Наташа увидела еле заметную тропинку. Только неожиданностей мне не хватало, подумала она и уперлась взглядом в дуло автомата.

Х


Страх сковал маленькую Наташу. Она никогда не видела такой военной формы. Сапоги! Какие странные грязные сапоги прижимали к земле гриб. Вот гриб треснул и расползся под подошвой.

- Вы грибок раздавили, - обратилась девочка к незнакомцу. И тут кто-то ее крепко схватил в объятия и прошептал:

- Гер, офицер, она моя дочь. Она еще маленькая. Не стреляй!
Выстрел раздался с последним словом женщины.

И снова полёт! Ах, как высоко могут летать самолетики одуванчиков!
Они были всюду.

Вдруг Наташенька ощутила на щеке влажную капельку. Что это? Дождь?
- Это слеза, дочь. Обычная бабья слеза. Вот я в жизни так наревелась, что всё, что меня окружает, высушено, как в пустыне. Мне бы попить, а вода сухая. У тебя всё иначе. Ты слишком мало плакала. Можно сказать, недоплакала, - улыбнулась мать. Здесь тебя везде будет сопровождать то ли слезинка, то ли капелька дождя. Не бойся. Делись с теми, кому этого не хватает.

- А если воды не хватает на земле?

- Делись. У тебя останется и для себя. Вот я не могу. Нет у меня воды. Все слезы остались на земле. Ты меня слышишь?! – начала трясти Нату женщина.


Х

- Есть! Вернули. Ну ты, мать, даешь, - услышала Наталья совершенно незнакомый голос. Разговаривать она не могла: что-то распирало полость рта, дышать было невыносимо больно. И вода… Откуда столько сырости? Ната раскрыла глаза и увидела, что над ней в пространстве повисла мать. Из ее глаз капали слезы. Вот и отлично. Теперь у мамы есть вода. Она плачет по мне… нет, она плачет, что не смогла забрать меня с собой…или по мне…

- Мама, мы еще встретимся, обещаю, мысленно ответила дочь. Но для этого мне еще надо попасть под обстрел и погибнуть. А сердце… оно ведь только сердце. Еще поработает. Я слышала, как сказал доктор, что у меня вместо рубашки, руки Богородицы.

Ой! О-ду-ван-чи-ки!

По-ле-те-ли!