Порнография

Перед отъездом флотский подарил мне картинку на память — шикарная мулатка с обезьянкой на плече. Любоваться красотой в одиночку, по меньшей мере, скучно — радостью всегда хочется с друзьями поделиться. Похвастаться, если хотите. Вот я и повесил живопись над койкой. А рядышком пристроил вырванный из журнала "Физкультура и спорт" портрет двукратного олимпийского чемпиона по штанге Томи Коно. — был такой орел, по кличке Железный гаваец. Он и в конкурсах культуристов выступал, там его мускулатуру и сфотографировали. Красивая компания — Железный гаваец, бронзовая мулатка и симпатичная шимпанзе — смотри и радуйся.
Но долгие радости, очевидно, не для нас. В комнату заявился председатель студсовета Федя Проценко со свитой. Не специально ко  мне — просто  очередной  санитарный рейд по борьбе с мелкими недостатками. Приблизительный срок  операции нам подсказали — посуда была сдана, пол надраен, койки заправлены  набело: приходите свататься, мы не станем прятаться. Пришли. Придраться не к чему. И тогда Федя указывает на картинки. Красоту безобразием обзывает. Голос  возмущенный, а глазоньки-то липучие. И свита его тоже не отворачивается. Ругаться с выдвинутыми начальниками я не собирался, знал бы, что претензии будут, снял бы перед их приходом. Но мне, дураку, думалось, что никаких приличий я не нарушаю, наоборот, на  похвалу рассчитывал. Потому и спросил с чистым  сердцем, что он имеет в виду. А Федя пальцем в стенку тычет и кричит:
"Кто это такие? Почему порнографию развели?"
Чемпион, говорю, и знаменитая актриса. Про актрису на ходу придумал, даже имя какое-то нерусское назвал.
"А мне какая разница — чемпион или нет. Если голый, значит — порнография" — говорит про гавайца, а пялится все-таки на мулатку, да и как на нее не смотреть, если она вся из себя. Даже Федя это понимает, но сказать стесняется.
Ну и я в том же духе, не касаясь женщин, спокойными словами говорю, что люди сфотографированы в пляжных костюмах, а обезьяна в естественном виде, как и положено натуральному животному.
Свита захихикала, и он принял это как оскорбление. Морда сразу же, как погоны милиционера, сделалась.
 "Убрать, —орет, — немедленно!"
Если бы не такой тон, я бы, наверное, и убрал. Первокурсник все-таки — куда мне с  властью  тягаться.  Но  если уж  закричали... Не бросаться же приказ исполнять. Не в армии пока что. Стою. На всякий случай, помалкиваю.
А он совсем раскипятился:
"Убрать! Кому сказал!"
Я ни с места. Руки по швам.
Тогда он перегнулся над кроватью и сдернул сам. Ладно бы хоть себе замылил,  так нет же — разорвал на  мелкие кусочки и на пол бросил. Санитарный рейд называется... Фельдфебель, он всегда фельдфебель. Его и в председатели студсовета выдвинули только за то, что койку идеально заправлял, ну и партийный, конечно, был, еще с армии, других заслуг за ним не числилось. Разве что упорство?! Но это с какой стороны посмотреть. Толковому парню оно, может быть, и в пользу, а дураку —  всегда во вред.
Надругался он над бедной обезьянкой, вывел в своей черной тетрадке нехорошую  оценку против нашей комнаты и удалился наводить дальнейший порядок.
А что мне делать?
Собрал клочки с пола. Но  красота — штука цельная, в обрывках она умирает. Пришлось нести в мусорное ведро.
Неделя прошла, потом — вторая... Сплю плохо, даже аппетит потерял. Вы когда-нибудь видели первокурсника из общаги, страдающего отсутствием аппетита?
Вот именно. Болезнь. Нервная почва истощилась, пересохла и потрескалась.
Чтобы хоть как-то утешиться, повесил на место прежних картинок портрет Карла Маркса. А  что? Мужчина  видный. Борода шикарнее, чем у самого Фиделя Кастро,  любимого героя нашей юности.
С Марксом на стене вроде как и поуютнее стало. И сон появился, и аппетит.
 Подошло время очередного санитарного рейда. Заявляется Федя, и сразу же упирает взгляд в стенку над моей койкой. А соображаловка-то  несмазанная.  Смотрит и не врубаетоя.
 "Кто это?" — спрашивает.
Маркс, говорю, неужели в первый раз видишь?
У Феди сомнение не только в глазах, но и во всей фигуре. То, на  меня  посмотрит,  то, на вождя. Как будто мы похожими должны быть. Свита за его спиной смех глотает. Их тоже понять можно — и хочется, и колется. Сами судите, разве может советский студент, да еще и партийный, Маркса не узнать. А Федя ухитрился.  Потом,  конечно,  сообразил и с перепугу — в крик:
"Почему повесил?"
 А что я мог ответить? Нравится, говорю, разве нельзя?
"Нельзя! — кричит, — не положено!"
Спрашиваю — на каком основании? А он совсем растерялся, единственная извилина, и та отказала. Надо бы тормознуть, а он газует.
 "Снимай немедленно!"
Я в общем-то не мстительный и лежачих бить не приучен, но  там  не  удержался.  Снимай, говорю, сам, если он тебе мешает. И Федя уже потянулся было, чтобы сорвать по старой привычке, да вдруг одумался, руку отдернул и тихонечко, вкрадчиво так, спрашивает:
"А с чего ты решил, что он  мне мешает?"
 Ну как же, говорю, ты же только что требовал, чтобы я снял.
"Не вали с больной головы на здоровую, я не говорил, что мне мешает Карл Маркс", — высказал и на свиту оглядывается, поддержки  требует. Те молча кивают. Но ему  этого мало, требует, чтобы вслух засвидетельствовали. И ведь нашлась перепуганная активисточка — поддакнула, успокоила начальника. После этого он в темпе крутанул быстрым глазом по комнате — все, мол, нормально, санитария на уровне, отметку поставил и — задний ход. Вышли. Я еще и засмеяться не успел, а дверь открывается — и снова Федя на пороге.
"Ты почему его повесил?"
Нравится, говорю, сколько можно  повторять.  Он  снова задумался.  Потом  подошел к койке, удостоверился, что это действительно Маркс, и говорит:
"Смотри, Петухов, если с ним что случится — махом из института вылетишь".
Это как понимать, переспрашиваю, мне что, его теперь и снять нельзя?
"А это уже твое личное дело, сам думай".
Припугнул и сразу же успокоился, опять себя начальником почувствовал. Ушел с  расправленными  плечами. Был  конфуз — и нет конфуза. А мы, дураки, полагали, что у него единственная извилина. Может, и действительно — одна, но зато такая надежная, если уж приспичит, она как червяк: и в кольцо, и в волну, и в струну —  одним  словом — начальственная извилина.