Любовь выше суда

Предисловие.
Проблема абортов, захлестнувшая Россию, не может и просто не должна оставлять равнодушными всех нас. Не может уже потому, что аборт – это не просто прерывание беременности, а, прежде всего, убийство, хладнокровное убийство, часто прикрываемое «благими» побуждениями, как, например, «зачем плодить нищету» или что-то в этом роде. Да и как вообще можно оставаться равнодушным, зная, что рядом с тобой, да ещё и в мирное время, убивают твоих же соотечественников, и не просто соотечественников, а детей! Леденящий душу ужас охватывает сердце, когда оно представляет картину разрываемого на части младенца. И это всё - с молчаливого согласия его матери, в утробе которой он находится. Так они и погибают сотнями, тысячами, миллионами, не успев появиться на белый свет. Погибают потому, что уже в чем-то признаны виновными, хотя и провиниться ещё не успели, разве что только своим существованием. Погибают без вины виноватые дети, осуждённые на смерть родной матерью, которую и язык-то не поворачивается так назвать после этого. Призванная любить бескорыстной любовью осуждает на смерть, но за что? Этот вопрос так и остаётся без ответа. Лишь возмущение, бессильное и потому чрезвычайно болезненное возмущение просто вопит и заставляет страдать сердце.
Можно, конечно, для полноты картины привести и устрашающую статистику абортов. Но она так и останется статистикой, сухой и часто никому не нужной, осведомившись о которой, очередной обыватель: мужчина ли, женщина или подросток, – допьет свой утренний кофе и в потоке рабочей суеты напрочь забудет об этих цифрах. А ведь за ними стоят беспощадно погубленные жизни, миллионы и миллионы детских жизней, за ними стоит Россия, вымирающая ежедневно деревнями, селами, поселками, городами Россия. И виною тому – аборт! Но это только одна его сторона.
Другой же являются разрушенные и уже непоправимо нравственно искалеченные души женщин, решившихся на этот шаг. Шаг в бездну своего падения как матери… Да и просто как женщины. Шаг, казавшийся поначалу всего лишь безобидной операцией, превращает жизнь женщины в кошмар и бесконечную душевную трагедию, жизнь полную нескончаемых мук и переживаний, делает эту самую женщину неполноценной. Сколько потом слез, упрёков, негодования они выливают на себя? – Бог весть. А иногда душа какой-нибудь из них, не выдержав очередного натиска и накала страстей, в агонии истерики решает свести счёты со своей жизнью и… И это, к великому сожалению, тоже бывает. И виною тому – аборт! А ведь могло бы быть все по-другому, могло, но увы…
И вот последняя сторона аборта, а точнее убийства (будем честны перед своей совестью), как раз и раскрывается на страницах этой книги.
Автор будет бескрайне благодарен тем женщинам или хотя бы одной их них, которая, прочитав эту книгу, не решится на такой страшный во всех отношениях шаг – убить своего беззащитного ребенка в своём же чреве. Не решится, и так, вопреки всему, сохранит ему жизнь. Уверен, до глубины души уверен, что чадо, оставшееся в живых, воздаст, непременно воздаст любовью, безграничной, преданной любовью своей настоящей, не осудившей его на смерть, матери, не осудившей потому, что любовь выше суда, да никогда и не судит. Воздаст хотя бы тем, что когда-то, в своё время, скажет заветное слово «Мама».


–   Глава 1   –
– Козёл! Чтоб сдохли все твои дети…! Мразь…! – шипела Лена в трубку телефона, понимая, что на том конце провода её уже никто не слышит.
– Все мужики козлы, все до одного… – продолжала она истерить, набирая номер лучшей подруги. Раздались гудки и наконец, голос, знакомый с самого детства, мягко произнес:
– Леночка, я вся – внимание!
– Тань, мне очень нужно с тобой поговорить… ну, просто очень! Вопрос жизни и смерти!
– Ну, как всегда: жизнь или смерть у тебя. Ладно, приезжай, коль судьба решается – ответила Татьяна, ничуть не возмутившись. Лену она знала, как саму себя.
Купив на ходу бутылку вина и маленький тортик, Лена прыгнула в маршрутку и помчалась к лучшей подруге, которой можно было излить душу и спросить совета. Замелькали городские здания, деревья, люди, сменилось несколько пассажиров на соседнем сиденье, прежде чем она добралась до давно знакомого дома. Вот она уже заскочила в подъезд, уже жмёт кнопку вызова лифта, ещё мгновение, и наконец, – знакомая дверь. Неистово, словно включая сирену, Лена вдавила кнопку звонка… И он защебетал соловьиной трелью.
– Да иду же я, иду… зачем же так мучить бедную птичку.
Татьяна вышла из квартиры и убрала Ленин палец с кнопки.
– Боже ты мой, что с тобой? – спросила она подругу, стоявшую перед ней в оцепенении. Только увидев, наконец, Таню, Лена вышла из этого состояния и зарыдала навзрыд, повиснув у неё на шее.
– Что с тобой, подруга ты моя дорогая, ты сама не своя!?
– Тань, я беременна! – сказала Лена дрожащим, почти безжизненным голосом, переходящим на шепот, не потому что боялась кого-то разбудить, но потому, что боялась умереть от этих самых слов или по крайней мере, упасть в обморок.
– Ого, Ленка, да это же здорово! Ты Владу сказала? Это же веский повод для свадьбы! Вот твоя мечта и сбудется! А ты тут чуть ли не умираешь.
– Танька, Влада нет! Понимаешь – нет! Есть только я, и я беременна.
– Как нет!?
– Вот так: нет и всё!
– А куда же он делся?
– Он…, он…– и тут Лена снова зарыдала в голос, опустившись на корточки по стене так быстро, что бутылка вина в пакете взвизгнула, ударившись о бетонный пол. – Он меня бросил! Это мразь меня бросила! Представляешь!? Как только я ему сказала, что у меня от него будет ребёнок, он меня бросил, – часто всхлипывая, выдавила из себя Лена сквозь слёзы.
– Вот это да-а! Трагедия и ещё какая! Да что же ты тут сидишь – проходи скорее, успокойся и расскажи всё поподробней, – предложила Таня и они обе зашли в квартиру.
Таня быстро нарезала торт, откупорила бутылку вина, и подруги расположились в небольшой, но уютной кухне. Таня сосредоточено смотрела на Лену, а та по-прежнему продолжала плакать, часто вздрагивая и не говоря ни слова. Она сотрясалась всем телом, опустив голову на сложенных на столе руках, локоны её распущенных рыжих густых волос рассыпались с плеч по всему столу. Таня молчала, понимая, что сейчас самое лучшее утешение для подруги – дать ей выплакаться и выговориться вот так, без слов – слезами.
Так прошло почти полчаса. Успокоившись окончательно, Лена подняла голову, и посмотрела на Таню отрешённым и совершенно безразличным взглядом, от которого Тане стало совсем не по себе.
– Я сделаю аборт! – сказала она, то ли для себя, то ли для Тани, то ли это были просто мысли, вырвавшиеся наружу от безысходности.
–  Лен, ты с ума сошла!? Какой аборт! Это же убийство!
–  Я сделаю аборт! – ещё твёрже и холоднее повторила Лена.
– Но…– собиралась парировать Таня и тут же была остановлена самоуверенным тоном подруги.
– И никаких «но»! Я сделаю аборт - и всё! Я не хочу рожать от этой мрази! Это не человек! Это вообще никто! Мне ещё учиться, на работу устраиваться… меня родители из дома выгонят, или вообще убьют, и что тогда? И… и… я ненавижу его и всё, что его, в ком бы оно не было, – последние слова она сказала уже в каком-то безумии, не сказала даже, а выкрикнула, как будто вырвала из души с корнем огромное дерево.
– А ты в этом уверена, что всё будет именно так? Леночка, дорогая, успокойся, возьми себя в руки, соберись. Нельзя, пойми, ни в коем случае нельзя этого делать. Вот увидишь, всё наладится и устроится: и учёба, и работа, и родители поймут, – всё будет хорошо. Это же ребёнок, понимаешь, новая, совершенно новая жизнь, которую ты кому-то подаришь! Это же просто чудо! Леночка, это же самое настоящее чудо! – пыталась разубедить отчаявшуюся подругу Таня. Она вся трепетала от волнения, и голосок её звучал особенно звонко.
– Тань, я не хочу, чтобы эта сволочь знала, что у него есть ребенок, понимаешь, не хочу! Да и что в этом, наконец, такого?! Всего лишь три месяца срока! Какая может быть новая жизнь, Тань? Ни рук, ни ног, ни головы. Я себе ещё нарожаю, от достойного мужчины, а не от этого урода, – уже совершенно спокойно, как отрезала, сказала Лена.
– А нарожаешь ли, Леночка, нарожаешь ли? В тебе однозначно гордость говорит. Забудь ты Влада; пришёл – ушёл, – забудь. Жизнь - она дальше продолжается. Да, это его ребёнок, но и твой тоже; в нём есть и частичка тебя, понимаешь, частичка, которая уже нуждается в тебе, в твоей заботе, ласке, тепле, в добром слове. Леночка, дорогая, это же часть тебя, и сделав аборт, ты потеряешь эту часть, а может быть и себя потеряешь, и потеряешь окончательно. Отбрось ты эту дрянную мыль, отбрось, не твоя она. И за учёбу ты не переживай, возьмёшь академический, спокойненько родишь, а там и наверстаешь, когда выйдешь. Я могу с деканом поговорить, она человек совершенно адекватный. Так что, подружка, никаких абортов – рожаем! Решено!
– Ничего не решено! Тань, подумай, ну кому я с ребенком буду нужна? Так и буду до конца жизни мать-одиночка. У родителей на шее висеть что ли? Ты моего отца знаешь – на порог не пустит, выгонит как собаку, он зверь у меня, а мать и слова не скажет, не поможет! А вот сделаю аборт и всё – свободна! И, Тань, услышь ты меня, я не хочу, понимаешь, не хочу рожать от этого урода, не хочу и не буду, и точка, не настаивай! Я хочу быть свободной от него до конца. Вот сделаю аборт и свобода, понимаешь, я стану свободна! Сво-бод-на!  –проговорила она медленно и по слогам, будто окончательно убеждая себя в правильности своего, только что принятого, решения.
Не притронувшись ни к торту, ни к вину, Лена быстро встала и стремительно направилась к двери, по пути схватив сумочку и плащ. Таня проводила её молча. Она прекрасно знала характер своей подруги: твёрдый, решительный и упёртый. И также прекрасно понимала всю бесполезность попыток в чём-либо её переубедить. Как правило, такие попытки стоили титанических усилий и крайне редко бывали успешны. Однако, если Лена и уступала, то вовсе не из-за весомости аргументов, а лишь потому, что колебалась с самого начала, хотя и не подавала виду. Таня такие ситуации чувствовала интуитивно, поскольку знала подругу с самого детства. Сейчас же был как раз тот случай, когда колебаний у Лены не было вообще. Оставалось только молиться за неё. Таня прекрасно понимала, на что сейчас решилась Лена, к чему, наконец, это может привести и поэтому надеялась только на Бога, в Которого, к великому сожалению Тани, Лена не верила.
На первый взгляд может показаться странным, что Таня и Лена были лучшими подругами, будучи по жизни такими разными. Таня всегда спокойная и рассудительная, взвешивающая каждый свой поступок и слово. Про таких говорят «тихоня», в хорошем смысле этого слова. Она с самого раннего детства мечтала стать врачом, чтобы помогать всем, у кого «болит животик или ушки». Таня была само милосердие: она знала всех щенков и кошек своего двора; знала, у кого из них какие болезни, кто сколько кушает и где может спрятаться, если его обидят. «Удивительной доброты ребенок», – часто говорили про неё бабушки, собиравшиеся посудачить на лавочке около дома. Не раз она спасала голубей от лап чёрного кота Тимохи. Голуби всегда были прикормлены остатками хлеба или ещё какого-нибудь лакомства с обеденного стола, и распознавший об этом кот Тимоха, грозный обитатель соседнего двора, повадился охотиться на этих кротких птиц в надежде полакомиться их нежным мясом.
Таня и повзрослев не растеряла этих своих замечательных качеств – сострадательности и милосердия. Сердце её было настолько бескрайним, что в нём помещались все, кто так или иначе с ней сталкивался. Даже случайный прохожий, страдающий от головной боли, получал от неё таблетку аспирина, также случайно оказавшуюся в её сумочке. Врачом Таня хотела стать не по названию, но по призванию. Закончив школу с золотой медалью, она поступила в медицинскую академию родного города.
С самого раннего детства Таня с бабушкой и мамой каждое воскресенье ходила в Церковь, что располагалась неподалеку от них, в соседнем квартале. Это был храм великомученика Пантелеимона, святого, так любимого Таней за то, что он лечил людей. На каждой службе она становилась рядом с его иконой и мечтала, что так же, как и он, будет всех лечить, когда станет взрослой, всех, кто хотя бы чем-нибудь болеет, даже комариков, если у них вдруг заболят крылышки.
Совершенно другой была ученица Лена Смирнова. Всегда куда-то спешащая, непоседа, предводительница мальчишек. Школьные учителя постоянно держали её на заметке. Особенно настороженной была учительница по биологии, после того случая, когда за окном кабинета директора школы был вывешен череп учебного скелета, ранее стоявший в классе биологии. Череп восторженно сверкал разноцветными зубами, аккуратно разукрашенными Леной! Все, конечно, сразу догадались, чьих рук это дело. После недолгого допроса в том самом директорском кабинете Ленка и сама призналась во всём. Затея удалась – директор был немало напуган. Ольга Николаевна - женщина в летах, вот уже сорок лет занимавшая должность директора, - слыла весьма впечатлительной и ранимой особой. После этого случая она, заходя в кабинет биологии, сама того не желая, косилась в сторону скелета, тихо стоящего в дальнем углу. И тут же её память представляла ужасную картину с черепом, зубы которого, хотя и были бережно отчищены от краски, но все равно казались ей по-прежнему разукрашенными в цвета радуги. С тех пор она уже не могла на неё смотреть с таким восторгом, как раньше. Для Ленки же дело закончилось тогда нешуточной поркой папиным ремнём и запретом прогулок. На целый месяц её жизнь была строго ограничена школьно-квартирными рамками.
На удивление всех учителей, непоседа Лена отличалась цепкой памятью, она схватывала всё на лету и это помогало ей закончить очередную четверть даже без четвёрок, исключительно на «отлично». Окончив школу, Лена последовала примеру своей лучшей подруги, с которой просидела за одной партой бок о бок все школьные годы, и также поступила в медакадемию. Лена тоже не была лишена милосердия, но её сердце, в отличие от Тани, не так изобиловало им, к тому же она была совершенно равнодушна к Богу и ко всему Божественному. Они с Таней часто спорили по этому поводу, и всякий раз сходились на том, что предмет веры не может быть ни доказан, ни опровергнут. Можно верить в существование Бога и доверять Ему, можно верить в существование Бога, не доверяя Ему и, наконец, можно просто ни во что не верить. Для всех оставалось загадкой, как, будучи по разные стороны мировоззренческих баррикад, девушки могли находить общий язык и оставаться столь близкими подругами? Это было действительно неразрешимым вопросом для тех, кто знал этих девочек, хотя бы накоротке, но сами они просто не замечали этой «неразрешимости».


-   Глава 2   -
Выскочив из подъезда, Лена направилась в сторону остановки. Никого и ничего не замечая, она стояла в таком глубоком забытьи, что казалось, случись сейчас землетрясение, или что-то подобное, – она бы не отреагировала, настолько она была поглощена своим новым состоянием. Одновременно она оказалась вдруг оставленной и беременной. Она никак не могла прийти в себя от произошедших и происходяших ещё с ней и в ней перемен. Её бросили, оставили, освободились от неё как от ненужной вещи, и одновременно сама она вдруг оказалась несвободной, принадлежащей не только себе, как будто принуждённой к совершенно иному физическому состоянию. Душа её страдала, и Лена никак не могла понять, какое из этих двух обстоятельств причиняет ей большую боль. Её жгла мысль о том, что хотя она и оставлена, но оставлена не до конца; и мрачная решимость довести это дело до логического, как ей казалось, завершения овладевала её сознанием: она должна, именно должна, оставить, отбросить от себя то, что не её, не является ею. Вопреки её воле, – значит не её, и значит, это нужно отбросить так же, как отбросили её саму.
Одновременно, подобно тому, как солнечные лучики пробиваются иногда через самые грозные тучи, в сознание Лены просачивался и ненавязчиво звучал голос Тани: «… это же ребёнок, понимаешь, новая, совершенно новая жизнь, которую ты кому-то подаришь…». От этого голоса в сердце рождалась теплота, но она ещё не понимала, что это была теплота зарождающегося в ней материнства, только чувствовала неким чутьем. Это чутьё не было всепобеждающим инстинктом, которому нельзя сказать «нет», это было что-то выше понимания, и это что-то, свыше зарождающееся, заглушалось устойчивым чувством обиды и оскорблённого достоинства. Тучи сгущались, не давая лучам рассеять себя. Едва только эта теплота должна была появиться, загореться, даже чуть-чуть она и чувствовалась, Лена тут же утяжеляла свой гнев, направляя всю свою волю на то, чтобы не оставить в себе и капли сострадания к тому, что, как она считала, принадлежало только её плоти, было внутри её тела, но не сердца. Не было даже секунды, даже доли секунды времени, когда бы она хоть как-то пожалела живущую в ней жизнь, засомневалась в принятом решении. Лена боялась, да, именно боялась этого непонятного для неё тепла, поэтому и решилась как можно скорее от него избавиться. Она была совершенно убеждена, что эта «новая жизнь» не сулит ей ничего хорошего, а только лишь проблемы, проблемы и ещё раз проблемы. Избавиться от этих маячащих в недалёком будущем проблем можно было только избавившись от этой «новой жизни». Но кроме того, избавление должно было одновременно стать местью. Тучи сдвигались не только для того, чтобы закрыть солнце, они должны были разразиться громом и молнией.
Месть как-то незаметно вдруг оказалась даже важнее избавления от грядущих проблем, она начала становиться самоцелью, и достичь её Лена намеревалась вопреки всему и всем, даже если это ей будет стоить жизни. И вот это самое желание мести вкупе с замаячившей совсем близко свободой от проблем побуждали Лену к скорейшему освобождению от возникавшего в ней, вопреки всем её планам, чувства теплоты. Это непонятно откуда возникающее чувство мешало ей, удерживало, склоняло чашу весов в сторону милосердия и крайне сейчас её раздражало.
– Лена, Смирнова, и куда мы направляемся? – раздался голос, который она не сразу услышала. Собственно, этот голос и вывел её из состояния забытья. Голос принадлежал Михаилу – её другу и однокурснику.
– Лена-а! Ты меня слышишь? – повторил Михаил.
– Не хочу я тебя слышать, Миш! Иди ты куда шёл! – уже в полуобороте процедила она сквозь зубы, направляясь куда-то, но куда – сама ещё не знала, только лишь бы никого не видеть из знакомых и даже не слышать их.
На улице стояла ранняя осень, уже взявшая в руки палитру и кисть и мелкими мазками приступившая к разукрашиванию деревьев в парке, особенными, лишь только ей свойственными, тёплыми тонами: золотистыми, красноватыми, где-то с мягкой сединой. И фонтан уже не брызгался своими озорными каплями, не смеялся завораживающим звонким смехом, заражавшим проходящих мимо детей, обдавая их веселыми, переливающимися на солнце брызгами, что были необычайно приятны в жаркие дни солнечного лета; сейчас же он молчал в стороне, всеми оставленный и ненужный. Лавки в парке были пусты, только кое-где уединялись на них любители осенней пышности, чтобы насладиться красотой и разнообразием осенних красок, что привлекли их сюда. Царило если не безлюдье, то какая-то особая тишина, принадлежавшая лишь одному парку, но не его редким посетителям. Наступающая осень постепенно превращала парк из озорного мальчишки в угрюмого философа. Было по-сентябрьски тепло и даже немного жарко. В глубине аллеи, уединившись на лавке, хохотала над чем-то молодая пара.
Лена брела по парку молча, и для неё было совершенно неважно: осенний он был или летний, или может быть зимний, – она не обращала на это ни малейшего внимания. Она вся была погружена в мыслительный процесс, который сосредоточился внутри неё, и это для Лены сейчас было самым важным на всём белом свете. Даже если и белого света не будет, она всё равно останется внутри себя, чтобы довести до конца эту работу ума, бывшую в тот момент совершенно губительной для её души. Успев остыть от первых эмоций, Лена холодно планировала аборт: как она выберет поликлинику, как ляжет в кресло, как достанут из неё тело, как она встанет, как вернётся назад – в прежнюю жизнь, в которой всё будет как обычно: те же встречи, те же друзья, те же пары в мединституте, всё будет так же, всё будет прежним, лишь бы только поскорее освободиться. А ещё, и это было для нее самым важным, она скажет в лицо Владу, что его ребёнок умер, и убила его она – Лена Смирнова, та, которую он посмел бросить! Как он убил её, так и она убьёт его ребенка, да, да, умрёт не она, а его ребёнок. Она вся пребывала в жажде мщения и возврата в прежнюю жизнь. Оба этих желания, переплетаясь, возбуждали и даже как-то странно веселили её: Лена стала даже невольно улыбаться, впервые за весь этот хмурый для неё день. Улыбка была злой и потому искорёженной. Лена, Лена, ты ли это?


–   Глава 3   –
Набирая на ходу номер Светы Пономаревой – медсестры из областной поликлиники, с которой она подружилась, когда проходила там практику, Лена села в обратную маршрутку. На сиденье рядом с ней сел мужчина, лет около сорока пяти.
– Алло! – раздался на том конце провода голос Светы.
– Света, это Лена Смирнова, узнала меня?
– Леночка, конечно, дорогая, конечно, узнала! – защебетала Света отчётливой скороговоркой. – Что, Леночка, у тебя случилось?
– Света, мне нужно с тобой встретиться…
– А по телефону?
– Нет, это очень важно, нужно лично, тет-а-тет.
– Хорошо, Леночка! Только знаешь, сегодня уже не получится, я буду в поликлинике занята допоздна. А вот завтра, где-то после часа дня, приходи, буду тебя с нетерпеньем ждать. У тебя получится?
– Да, конечно! – не раздумывая, ответила Лена. – Завтра после часа я буду у тебя.
– Тогда до встречи, Леночка! До завтра!
– До завтра, Света! – попрощалась Лена и убрала телефон в сумочку.
Маршрутка в это время отправлялась от очередной остановки, захватив новых пассажиров. Одна вошедшая девушка, лет двадцати семи, встала прямо напротив Лены и сидящего рядом мужчины. По её округлому выступающему животу было видно, что девушка в положении. Мужчина, сидящий с краю от Лены, встал со словами:
– Девушка, пожалуйста, присядьте!
– Спасибо, мне всего лишь две остановки, я постою! Очень вам благодарна, но, правда, не стоит, мне совсем недалеко…
– Присядьте, присядьте, и присядьте немедленно, вы же будущая мама – вам нужно беречь себя! – сказал он уже с настойчивостью.
– Спасибо вам! Но, правда, не стоило, мне же чуть-чуть проехать! – как бы извиняясь, повторила девушка, присаживаясь.
Лена боковым зрением пристально наблюдала за происходящим. Обычное, казалось бы, дело, бытовой эпизод, которого раньше она бы просто не заметила. Но сейчас от услышанного по всему её телу почему-то пробежали мурашки, странная оторопь вдруг охватила её.
– «Будущая мать! Эта девушка – будущая мать! А кто же я тогда, если собираюсь сделать аборт?» – вопрос, обращённый к себе самой, неожиданно настойчиво прозвучал в её голове.
– «Я тоже мать, раз во мне ребенок, но… но мать ли?» – Лена продолжала рассуждать сама с собою. Мысли путались в её голове; ей стало нестерпимо стыдно и внутренне неуютно от соседства рядом с той, которая хочет принести в мир новую жизнь, то самое чудо, о котором говорила Таня, тогда как она, Лена, думает только об аборте. От этого внезапного осознания того, что она плохая, ненастоящая мать, ей стало невыносимо находиться рядом с матерью настоящей, с той, которой её будущий ребёнок, мальчик ли, девочка, скажет заветное: «Мама»! А она, Лена, не услышит этого заветного слова от того, кто уже сейчас беспокоит её вот этими самыми рассуждениями, кто уже в ней. Лена как будто из какого-то тумана достала это слово «настоящая». Чувство стыда, тоски и какой-то безысходности подкатило к горлу и стало поперёк, так, что не вздохнуть, ни выдохнуть; жар заставил расстегнуть верхние пуговицы её бежевого пальто. Она вскочила, не встала, а именно вскочила с места, вызвав невольный испуг девушки, и обратив на себя внимание всей маршрутки. Извиняясь, Лена стала пробираться к выходу. Маршрутка остановилась. Как ошпаренная, Лена выскочила из открывшихся дверей на улицу, и широко раскрыв рот, начала глубоко дышать. Чувство страха перед настоящей матерью проникло в неё до такой глубины, что она была в предобморочном состоянии. Она одновременно и ненавидела и уважала её, не могла терпеть и восхищалась, готова была стереть с лица земли и поклониться ей в ноги до той же самой земли, с которой хотела её только что стереть.
«Господи! Что же это?» – сказала она тихо вслух и чуть-чуть не заплакала.
«Лена, соберись, соберись и отбрось всю эту чепуху! Тебе нужна свобода, тебе нужно доучиться, тебе нужно выйти замуж, тебе…. Тебе нужно отомстить этому негодяю, который принёс столько несчастья в твою жизнь», – так рассуждая, она дошла до самого дома и очнулась от этих мыслей, когда уже доставала ключи, чтобы открыть дверь квартиры.
Войдя, Лена сбросила пальто прямо на стоявший у двери пуфик, разуваясь, положила на комод сумочку; она делала всё привычно и как-то одновременно. Потом прошла в комнату, завалилась на кровать, стараясь больше ни о чём не думать, и вскоре заснула мёртвым сном.
Разбудил её голос мамы, стоявшей рядом с кроватью, и тихо трогавшей её за плечо:
– Лена, доченька, ты же даже не кушала, с тех пор как пришла! Немедленно на кухню, я там тебе приготовила ужин.
– Мам, не хочу! – отворачиваясь к стене и не собираясь подниматься, проворчала Лена.
– Леночка, ты же не кушала!
– Я у Тани перекусила, – соврала она.
– Дочь, немедленно встала, пошла на кухню, и съела всё, что для тебя приготовлено! – скомандовал зашедший в комнату отец.
Лена вздрогнула и тут же начала подниматься с кровати, вся взъерошенная и помятая. Отца она боялась и потому слушалась беспрекословно, он всегда был с ней столько же строг, сколько и справедлив, и никогда особенно не церемонился, невзирая на то, что Лена была уже взрослой девушкой, и у неё был жених.
– Владу скажу, чтобы он тебя перевоспитал!
– Нету Влада! – резко ответила Лена.
– Опять шутишь, да ещё и с отцом! – отчеканил отец.
Не став объясняться – себе дороже – Лена прошла на кухню, где её ждал остывающий ужин: пельмени и чай с бутербродом.
Раздался звонок телефона:
– Татьяна Николаевна – так звали маму Лены, – а где Лена? Я не могу до неё дозвониться! – из трубки слышался спокойный голос Тани.
– Да вот она, – ужинает, еле-еле с папой подняли с кровати. Сейчас я передам ей трубку, – сказала Татьяна Николаевна.
– Это Таня, – мама протянула Лене телефон, и вышла из кухни.
– Да, Тань! –  чуть слышным голосом проговорила Лена.
– Добрый вечер, дорогая! Не могла не позвонить тебе. Как ты себя чувствуешь и почему телефон не берёшь?
– По погоде… – ответила Лена.
– Погода на улице замечательная! Если хочешь, можем прогуляться. Кстати, Иринка Комарова приглашала к себе, у неё сегодня небольшое собрание будущих кардиологов! – сообщила Таня звонким размеренным голосом.
– Тань, какие собрания, какие кардиологи! Мне гинеколог нужен, и сама знаешь зачем! – повышая голос, ответила Лена.
– Извини, Леночка, извини! Ты всё еще при своём решении?
– Да, Тань, и менять его, сама знаешь, не стану! – сухо ответила Лена.
– Знаю, знаю, дорогая подружка, знаю твою упрямую фигуру характера, поэтому и переубеждать не стану. Но прошу тебя, дорогая моя Леночка, взвесь ещё раз все «за» и «против»! Очень, очень за тебя переживаю. Не торопись! Ты же всегда была умницей, всегда! – умоляюще проговорила Таня.
– Тань, у меня весы сломались, а точнее Влад их сломал, и ремонту они не подлежат! – металлическим голосом проговорила Лена.
– Ты не в себе. Чувствую это и слышу даже через трубку телефона. Леночка, если хочешь, можешь завтра ко мне приехать – утро вечера мудренее, мы с тобой ещё раз поговорим, – всё более настойчиво и умоляюще шептала Таня в трубку телефона.
– Тань…. (последовала небольшая пауза). Танечка, – уже чуть мягче начала Лена – я сказала своё последнее слово, и тебе оно известно.
– Да, подружка, мне оно известно, но также известно и то, что это последнее слово может привести к нехорошим для тебя последствиям, мне это очень хорошо известно. У нас в храме одна прихожанка сделала то, на что ты решилась, и ей уже десять лет очень несладко. Ты можешь с ней поговорить, если хочешь, чтобы из её уст услышать, как это страшно – совершить аборт. Пойми, дорогая, это же страшный грех! Это же убийство! Понимаю, тебе плохо от моих слов, но будет ещё хуже, если я тебе их не скажу, будет хуже тебе, а потом и мне, когда в тебе проснётся совесть, а она непременно проснётся. Поверь, дорогая Леночка, – это страшно, потому что от неё нельзя убежать. Даже в мире ином она станет жестоко обличать тебя перед Богом, которого ты упрямо отвергаешь! Прости, что вновь поднимаю эту тему, но искренне за тебя переживаю, дорогая моя подружка, так как люблю тебя больше, чем себя, – чуть ли не сквозь слёзы закончила свою последнюю спасительную речь Таня.
Лена молчала, молчала упрямо. Не оттого, что слова подруги заставили её усомниться в верности принятого решения, и не оттого, что они задели её за живое, хотя отчасти это так и было, но потому что она слышала в них неподдельное чувство любви, а что Таня искренне любила её – это она знала точно, и поэтому она молчала и плакала тихо, без рыданий. Слёзы катились по её щекам и неслышно капали на стол и в кружку с уже остывшим чаем. Танины слова пробуждали в ней ту самую совесть, о которой Таня только что говорила. И вновь чувство теплоты подкралось к сердцу и тихо укололо его; опять вспомнилась «настоящая мама» из маршрутки, та самая беременная девушка, лет двадцати семи, которой уступил место рядом сидящий мужчина… Лена прервала разговор, нажав на кнопку телефона.
– Господи! Что же это? – вновь вырвалось у неё из груди. Как тень, она прошла в свою комнату и заснула до самого утра.


– Глава 4   –
Всё следующее утро прошло в томительном ожидании: чего только Лена не делала, чем только не занимала себя. Звонила Таня, но она упрямо не поднимала трубку, хотя это было и нелегко, особенно после восьмого вызова за неполных два часа. Мысли путались, чувство тревоги то накатывало, то отпускало; иногда всё её тело вдруг пробивала необъяснимая дрожь, как во время лихорадки. Она явственно ощущала эту лихорадку, даже мерила температуру: тридцать шесть и шесть – странно!? В конце концов, не выдержав напряжения, Лена наскоро собралась и пошла пешком до поликлиники; по её расчетам это должно было занять где-то порядка полутора часов, а вышла она в начале двенадцатого.
На улице моросил небольшой дождь и было по-осеннему прохладно, её начало знобить ещё сильней, то ли от того, что приближался час решительного действия, то ли от этой сырости на улице, к тому же оделась она явно не по погоде: лёгкая сиреневая ветровка поверх тонкой кофточки, тонкие джинсы и демисезонные туфли на низком каблуке.
«Совесть. Может быть это, действительно, совесть просыпается, и меня потому в жар бросает?» – думала на ходу Лена. «Танька - Танька! Что же я такое творю!? А может быть одуматься, да и будь что будет!?»
Погрузившись в эти мысли, она шла привычной дорогой мимо детского садика, в который ходила когда-то очень давно, будучи совсем маленькой девочкой, где и познакомилась с Таней. Она сотни раз проходила мимо этого здания, не замечая ни его, ни играющих во дворе детей. Но в этот раз детский крик странно резанул слух, мгновенно оборвав её внутренний диалог с самой собой, Лена даже вздрогнула, испугавшись, ей вдруг почему-то показалось, что это закричал ребенок у неё в животе, её ребенок.
– О, Господи! – вскрикнула она нечаянно. «Бежать, немедленно бежать отсюда» – пронеслось в её голове, и она бросилась наутёк, как будто уходила от погони. Она бежала, и опять мысли в её голове сменяли одна другую: «Может быть, это совесть меня уже преследует, и я от неё убегаю? Глупости! Это мои страхи – сама себе их надумала – вот и бегаю» – это последнее утверждение как-то здраво прозвучало, и немного привело её в чувство. Она перестала бежать, продолжая, впрочем, идти достаточно быстрым шагом, глубоко вдыхая сырой сентябрьский воздух. Мрачно было ей. Одна только мысль утешала её, служа каким-то спасительным якорем, что как только всё свершится, она тут же станет свободной, тем более даже родители ничего не узнают, в Таниной надёжности относительно хранения секретов подобного рода она даже не сомневалась.
Впереди показалась поликлиника, где медсестрой в гинекологии работала Света. На часах было без четверти час.
«Ещё целых пятнадцать минут! Это же вечность для меня. Как же я измучилась» – думала про себя Лена, направляясь к воротам областной больницы. Ворота стали будто ещё мрачнее, чем раньше. Они всегда казались Лене какими-то неприветливыми из-за своего чёрного цвета и откровенно угрюмой архитектуры, имитирующей готический стиль: высокий и сухой, какой-то безжизненно-пессимистичный. Всегда, когда Лена проезжала или проходила мимо них, ей хотелось перекрасить их в любой другой цвет. Возможно, это было по-девичьи наивно, но она была глубоко убеждена, что эти ворота ведут в мир, который просто обязан сулить надежду на выздоровление каждому приезжающему сюда больному, и на входе в этот мир никакому мраку места быть не должно. «Пусть они будут жёлтыми, синими, даже красными, но только не чёрными» – мечталось ей. Вот и сейчас она надеялась, пройдя через эти ворота, вернуться в ту жизнь, из которой так неожиданно выпала. Два прошедших неполных дня принесли ей столько внутреннего горя, тревоги и беспокойства, что казалось, будто прошло целых пять лет. Но ворота были по-прежнему чёрными, и у Лены на душе становилось тягостно от их вида.
Ожидая её в ординаторской, Света складывала какие-то инструменты, собирала беспорядочно лежащие на столе бумажки.
– Леночка! Привет, заходи. Прости, здесь у меня небольшой беспорядок, секундочку… Я сейчас приберусь и буду свободна.
Лена молча смотрела как Света, в белом медицинском халате, наскоро накинутом на худенькие плечи, выполняла нехитрые манипуляции своими тоненькими ручками.
– Что у тебя случилась, Леночка? – Света пристально посмотрела на неё своими большими зелёными глазами, закончив, наконец, уборку. – Что с тобой случилось? – уже тревожно повторила она.
– Ничего! – Лена хотела ответить как можно спокойней, но поняв, что из этого ничего не вышло, уже готова была расплакаться и стыдливо прятала свои глаза куда-то в пол. Как опытный гинеколог, Света догадалась обо всём сразу.
– Какой у тебя срок? – не дожидаясь объяснений, спросила она.
– Три месяца!
– Родители знают?
– Нет.
– Аборт?
– Да, – еле слышно ответила Лена после небольшой паузы, как будто испугавшись самой себя.
– Хорошо подумала? Сухая, но правдивая, статистика гласит, что первая беременность, прерванная таким образом, в 80% случаев ведёт к бесплодию! Ты готова к такому повороту событий? – Света спрашивала выговором, свойственным исключительно врачам, когда те ставят диагноз, по их мнению, совершенно безошибочный, и Лена отчётливо это услышала.
– Всё будет хорошо. Я уже решила, и другого пути у меня нет.
– Другой путь всегда есть, а здесь он тем более должен быть. Леночка, это не просто операция, а хирургическое отсечение и последующее извлечение из тебя плода. Хотя сейчас он и принадлежит тебе, но уже живёт отдельной личной жизнью, хотя и зависящей пока от тебя. Но как знать, может быть, в будущем ты будешь целиком и полностью зависеть от того, от кого пытаешься так упрямо избавиться.
– Хватит мне нотаций! – не выдержав, взорвалась Лена, – Одна вчера читала весь день, к другой пришла – читает! Хватит! Это мой выбор! Это я так хочу! Хочу рожаю, хочу аборт делаю! Это я так решила! Понятно? Если хочешь мне помочь – помоги сделать то, зачем я к тебе пришла, а я пришла освободиться от того, что мне мешает! Поняла!? – прокричала Лена и её крик отозвался эхом в пустом кабинете. Она не могла больше держать себя в руках, то ли от безысходности, то ли от перенапряжения, то ли ещё от чего, – она так и не поняла, да и не хотела это понимать. Но скорее всего от того, что ей мешали сделать то, что она считала единственно правильным. Светина попытка отвратить её от принятого решения в конец вывела её из себя.
В кабинете воцарилась гробовая, неприятная для них обеих тишина.
Света достала телефон, немного покопавшись в нём, молча набрала номер.
– Сергей Леонидович, добрый день, не потревожила? – спросила Света и после небольшой паузы продолжила, – Сергей Леонидович, помните у нас девушка этим летом проходила практику? Ну, Лена Смирнова, помните? – Света замолчала, – Да, да, именно она! Так вот, она хочет воспользоваться вашими услугами, но услугами исключительными. Надеюсь, вы меня поняли. Как вы на это смотрите? – вновь последовала пауза, – Хорошо! Я её сейчас же направлю к вам, – ответила Света и сбросила вызов.
– Лена, сейчас спустишься на четвертый этаж и пройдёшь в кабинет номер четыреста двенадцать. Там тебя уже ожидает Сергей Леонидович, это тот доктор, который подписывал твой отчёт о прохождении практики, надеюсь, ты помнишь его.
– Да, конечно, – уже успокоившись проговорила Лена и, не сказав ни слова больше, молча вышла из ординаторской. Света проводила её взглядом, полным сожаления, но от дальнейшего напутствия удержалась, потому что поняла – сделает только хуже.
Как врач и как женщина, она видела, что Лене и без того тяжело. Светлане часто доводилось проводить пояснительные беседы о вреде аборта не желавшим «пока» рожать по самым разным соображениям – бытовым, материальным, карьерным, да Бог знает ещё каким. Она знала, как глубоко бывают потом разочарованы эти несостоявшиеся матери. Вот и Лена в скором времени должна была пополнить их число. Но если те были на какой-то дистанции от сердца Светланы, хотя и за них она печалилась, то Лену она знала намного ближе, и переживала за неё больше, чем за остальных «отчаявшихся», как она называла абортниц. Несмотря на молодость, даже ещё юность, материнство было для неё свято и желанно априори, и сама она никогда не допустила бы для себя даже мысли об аборте.
Лена спустилась вниз на один этаж. Длинный коридор со стеклянными дверьми был полон врачей, медсестер и туда-сюда снующих больных. Наконец, она добралась до двери с аккуратной табличкой: кабинет № 412. Врач-гинеколог – Сергей Леонидович Счастливый.
«Хоть какой-то позитив за последнее время» – подумала про себя Лена, прочитав фамилию врача. Постучалась.
– Да, да! – послышалось из глубины кабинета. – Входите!
Лена вошла и оказалась прямо напротив огромного письменного стола, на другом конце которого сидел и что-то сосредоточенно писал, как она догадалась, тот самый Сергей Леонидович, – она узнала его. Он действительно всегда доброжелательно относился к ней во время практики, хотя и не без строгости – доктор наук все-таки. Не поднимая на неё взгляд, он продолжал писать на небольшом листке бумаги, лишь временами останавливался, на секунду задумываясь, и снова писал. И только закончив писать, он взглянул, наконец, на Лену и пригласил её присесть на стоящий справа коричневый кожаный диван.
– Здравствуйте, Лена! – сказал он своим мягким бодрым голосом. – Света с вами говорила об этом? – спросил он многозначительно.
– Да, – ответила Лена, сразу поняв, о чём идет речь. – Да, говорила, Сергей Леонидович, – и тут же, не давая задать следующий вопрос, продолжила, – Я настаиваю, настаиваю осознанно, на аборте!
Сергей Леонидович, несколько помолчав, протянул ей ту самую бумажку, которую он только что исписал своим мелким, убористым, но хорошо читаемым почерком.
– Лена, вот здесь изложен подробный инструктаж, что вам нужно сделать, чтобы быть допущенной до медицинского прерывания вашей беременности. Прочтите всё внимательно, исполните и тут же приходите ко мне. Без записи. Прямо в кабинет, договорились? – Сергей Леонидович говорил как всегда бодро, но несколько сухо, так как перед ним стояла уже не Лена-практикантка, а Лена-пациентка, и причём осознанная пациентка.
– Хорошо, Сергей Леонидович! Я всё сделаю.
– Прочтите, прочтите прямо при мне, чтобы я убедился, что вам действительно всё понятно и не возникло никаких вопросов.
Лена принялась читать. Прочтя, всё поняла, но ничего не осознала, кроме того, что нужно сделать ЭКГ и УЗИ. Мысли никак не хотели направляться в нужное русло, особенно после эмоционального разговора со Светой.
– Да, мне всё понятно – твёрдо, с обычной решительностью в голосе, соврала Лена и направилась к выходу, но была остановлена Сергеем Леонидовичем.
– Лена… – он немного помолчал, будто в чем-то сомневаясь, – Хотя, впрочем, ступайте. Сергей Леонидович встал с кресла и повернулся к окну, за которым всё ещё шёл моросящий дождь. Его тяжёлые глаза смотрели вдаль, где через пелену тумана виднелся крест на куполе Благовещенского собора. Он стоял молча, прислонившись к оконному косяку, боясь почему-то даже пошевелиться.
Каждый раз, когда к нему приходила очередная абортница, он вспоминал тот бой в ущелье… Будучи ещё молодым курсантом военной академии, Сергей по собственному желанию (ведь потомственный военный) вызвался полететь в Афганистан. И однажды, под прикрытием тридцать первой десантно-штурмовой бригады, в составе медроты их отправили в то злосчастное ущелье, чтобы вытащить оттуда двухсотых, попавших в засаду из-за неточности разведданных. Все пятнадцать человек лежали на дне, и поднять их можно было только ночью и только на себе. Поначалу всё шло гладко, но когда осталось вытащить только троих, вдруг раздались выстрелы и завязался бой, в котором его ранило в правое плечо и контузило, благо пуля прошла навылет. И если бы не сибиряк-богатырь Андрей Самойлов, командир ДШБ, который тащил его на себе по скалам ущелья, привязав за спиной, то Сергей бы остался там навсегда. Тех троих так и не подняли, как не подняли и других, кто отдал свою жизнь, вытаскивая своих погибших. Выжили только двое – он и сибиряк Андрей. Чтобы не придавать огласке провал операции, она была засекречена, а ребята из ущелья считались пропавшими без вести. Они с Андреем должны были молчать, и это молчаливое горе породнило их навсегда. Они два раза потеряли своих товарищей: первый – когда они погибли от пуль душманов, второй – от бездарности горе-офицеров. Каждый год они встречались с Андреем и, зайдя в парк, доставали бутылку водки, наливали стакан, клали на него хлеб и долго сидели молча, мысленно прокручивая в этом тяжёлом мужском молчании имена друзей. Это дело стало для них святым, они боялись забыть, боялись растерять эти имена в потоке жизни.
С тех пор Сергей питал самые отвратительные чувства к смерти и решил для себя, что когда вернётся домой, то непременно, непременно станет гинекологом, чтобы видеть только жизнь, чтобы первым слышать крик жизни, и первым видеть её появление на свет. Как бы в противовес многолетнему молчанию о нелепой смерти своих друзей ему хотелось говорить о новой жизни. Первым сказать счастливой маме, кто у неё родился, и видеть слезы не помнящего себя от счастья отца, стоящего на улице с букетом цветов. Это стало делом его жизни, его девизом – помогать другой жизни появиться на свет. Когда-то там, в Афгане, он доставал мёртвых ребят из ущелья, но не смог вытащить всех, поэтому какая-то мать до сих пор убита горем о своём «пропавшем без вести» сыне. Он до сих пор испытывал чувство вины перед этими матерями, перед своими товарищами, оставшимися там навеки в ущелье. А сейчас, став акушером, он доставал из утробы новую жизнь и радостно возвещал о ней матери. Так он боролся с чувством вины, вот уже более четверти века не дававшим ему покоя. Это стало делом его жизни. Но очередная абортница не оставляла камня на камне от этого дела. Он, отставной офицер, собственными руками убивал, вопреки своему девизу. Он убивал, хотя давал клятву Гиппократа: «не навреди». Он доставал не успевшую начаться здесь жизнь, как тогда двухсотых, но те гибли на войне, а эти в мирное время, когда нужно было жить и радоваться жизни. Снова смерть – и смерть от его рук и его руками. Да, можно попытаться оправдать эту работу тем, что делает её по воле самой женщины – и так успокоиться, но всегда, после очередного аборта, он приходил опустошённый в свой кабинет и, никого не принимая, подолгу сидел в кресле, приходя в себя и прокручивая имена ребят, погибших в ущелье. Он боялся их забыть за тяжестью молчания. «Они погибли, защищая жизнь, но за что я гублю этих, которые и защитить себя не могут?» – всегда спрашивал он себя, и этот вопрос, повиснув в воздухе, оставался без ответа. И если тех он мог перечислить по именам, то эти были лишены даже имён, он даже не мог помянуть их в церкви, где каждое воскресенье подолгу исправно выводил на поминальном листке имена ребят. Храня обязательство молчания в мире, он выговаривался так перед Богом, и если бы не эта возможность, то, скорее всего, давным-давно сошел бы с ума он тяжести этого обязательства. Было и то, что роднило тех и других: все они были без вести пропавшими. И если те, в Афгане, пропали без вести для своих матерей и отцов, то эти – для кого угодно, но только не для предавших их на смерть женщин. Хотя и женщинами Сергей Леонидович с трудом мог их назвать, да никогда и не называл, они были для него просто бабы.
Он молча стоял у окна накануне ещё одной смерти, которая вопреки его желанию свершится его руками. Ещё одна жизнь не прокричит в его операционной, но молча будет выброшена в ванну с водой, вся искорёженная и разорванная на части, и сделает это он – Сергей Леонидович Счастливый. Кто он: палач или врач, заказной убийца или всего лишь исполнитель прихоти безумной бабы, которая потом ещё может быть нарожает и будет их целовать и обнимать, приговаривая: «Мой сладкий, мой любимый!» Но почему ты, подлая баба, ненавидишь этого малыша: он такой же твой, как и все последующие, почему? А сейчас эта безумная баба, случайно залетевшая, забывшая предохраниться, просит его стать палачом собственного ребенка.
– Кто ты, Сергей Леонидович? – проговорил он уже вслух. – Кто ты?
Молча достал корвалол из верхнего ящика стола, отсчитал пятнадцать капель, выпил, даже не запив водой и, упав в кресло, обхватил голову руками, спросив себя последний раз:
– Кто ты?


–   Глава 5   –
Весь следующий день, с самого утра, Лена пробегала по больнице сдавая анализы. Это отвлекало её от гнетущих мыслей, и она всеми силами старалась не возвращаться к ним, полностью погрузившись в процесс сбора справок. Ради этого взяла отгулы в мединституте и, ни слова не сказав родителям, ушла рано утром в поликлинику, не выпив даже чая.
Таня больше не звонила. Лена посчитала, что она смирилась с её решением, сама она тоже ей не звонила. Одной было и легче и одновременно тяжело. Тяжело было носить в себе желание избавиться от «него», так она стала называть ребёнка, облегчение приносила мысль о том, что так и только так она отомстит Владу, которого, к тому же, случайно увидела на остановке, недалеко от дома. Как же она его ненавидела! Эта ненависть затмила в ней всё! Теперь она поняла, что и его букеты, и его слова были всего лишь красивым обманом. Ничего из того, что вспоминалось, не заставило её хотя бы чуть-чуть умалить свой гнев в отношении этого «отребья», как она его прозвала, каждый раз с особым остервенением выговаривая это его новое имя.
И вот всё собрано, и Лена у двери кабинета Сергея Леонидовича. Уже вечерело, и приём почти закончился, остался последний пациент, который одиноко сидел на кресле в коридоре, терпеливо ожидая своей очереди. Предварительно постучавшись, Лена зашла в кабинет.
Сергей Леонидович провожал больного, только-только поднявшегося со стула у его стола. Увидев Лену, он помрачнел.
– Лена, добрый вечер Вам! Ну, как у вас успехи, всё собрали, что я Вам написал? – как можно бодрее спросил он.
– Да, Сергей Леонидович, вроде бы всё, – ответила она, протягивая ему папку со справками.
– Дайте-ка посмотрю, – взяв папку из её рук, он принялся внимательно просматривать содержимое.
– Да, Лена, действительно всё на месте и вроде бы анализы хорошие. Только знаете, мне не нравится анализ крови, уровень гемоглобина что-то низковат. Хотя может и сгодится, но всё же я лучше уточню у коллег и вам перезвоню, продиктуйте свой номер телефона, а лучше запишите.
Лена написала номер на листочке и отдала Сергею Леонидовичу, он, по своему обыкновению, прочитал вслух и переспросил:
– Точно, нет ошибок?
– Да, всё верно, это мой номер телефона.
– Ну и прекрасно, тогда или сегодня, или завтра я вам позвоню, хорошо? – ответил он, пряча бумажку в карман халата.
– Хорошо, Сергей Леонидович, я буду ждать. Можно идти? – пятясь назад, спросила Лена.
– Да, конечно. Только, знаете, единственное, прошу вас, перед операцией помолитесь дома, чтобы всё прошло хорошо.
Лена промолчала.
Выйдя из кабинета, тут же получила от уже стоявшего под дверью пациента нешуточные укоризны за то, что зашла вне очереди. Но и тут она, на удивление себе, смогла не ответить, хотя делала это всегда и с великим удовольствием.
Улица встретила её порывистым ветром, вырвавшимся из густых потёмок позднего вечера. Уже давно горели фонари, туда и сюда одна за одной летели маршрутки, высаживая и забирая пассажиров с остановок. Пройдя мимо всё тех же чёрных готических ворот, Лена направилась к остановке, поплотнее закутавшись в свой бежевый плащ и поправив на шее светло-коричневый узорчатый шарфик. Она мёрзла и не могла согреться вот уже третьи сутки. Мёрзла в квартире, мёрзла на парах в меде, тем более мёрзла на улице. Даже горячий чай и кофе никак не могли её согреть. Она мёрзла внутри.
Когда она, уже добравшись до дома, подходила к квартире, вдруг зазвонил телефон. Лена достала его из сумочки – номер неопределённый. «Кто бы это мог быть?» – подумала она и нажала на кнопку принятия вызова.
– Алло, это Лена Смирнова? – послышался на том конце провода знакомый голос, но она никак не могла его узнать.
– Да, это я, – ответила она, по-прежнему теряясь в догадках.
– Это Сергей Леонидович, ваш гинеколог, узнали?
– Да, Сергей Леонидович, теперь узнала.
– Лена, я проконсультировался с коллегами: всё в порядке, мы можем приступать к операции, поэтому завтра постарайтесь быть в поликлинике к восьми часам утра, сможете?
– Завтра? – Лена как будто не ожидала, что всё случится так скоро – Завтра... да, конечно, смогу.
– Только точно, потому что у нас плотный график и не должно быть срывов в работе, – спокойно предупредил её Сергей Леонидович.
– Хорошо, Сергей Леонидович, я точно буду завтра к восьми часам у вас в кабинете.
– Нет, Лена, подходите не к кабинету, а в ординаторскую к Свете. Она вам всё расскажет и приготовит к операции, договорились?
– Да, хорошо, – ответила Лена безжизненным голосом, слово «операция» повергало её в какую-то пустоту. – Да, я непременно буду.
– Тогда до завтра. И последнее, – повисла некоторая пауза, – непременно помолитесь, это важно. Ну, прощайте, до завтра.
– До завтра, – ответила Лена и отключила телефон.
«До завтра», – повторила она уже про себя, задрожав всем телом от осознания того, что с этого момента начался отсчёт времени до операции.
Войдя в квартиру, она, как уже обычно в последние эти дни, не заходя на кухню, прошла в свою комнату, закрыла дверь и, раздевшись, легла в постель. «До завтра», – звучало у неё в голове. – До завтра. Господи, лишь бы не сойти с ума!»
 Спустя некоторое время в комнату вошла мама:
– Дочка, что с тобой? – спросила она, сев на край кровати.
– Ничего, всё в порядке, мам! – как можно спокойней пыталась ответить Лена.
– Лена, я же вижу, что с тобой что-то творится. Я же твоя мама и потому от моего сердца не может укрыться ни одна твоя тревога. Что с тобой, дорогая моя дочка? – тихо и мягко спросила Татьяна Николаевна.
– Мам, ну, правда, всё хорошо! – уже нервничая, отвечала Лена.
– Точно?
– Точно!
– Ты, знаешь, у любой мамы есть внутренне безошибочное чувство, оно даёт о себе знать каким-то особенным беспокойством, совсем не похожим на обычное беспокойство. Его появление – это верный знак того, что с ребёнком что-то не так. И ты знаешь, моя дорогая дочка, это чувство сейчас мне говорит, что с тобой что-то не так. Но если ты настаиваешь на том, чтобы я не вмешивалась в твои проблемы, а я чувствую и вижу, что у тебя проблема, то я не буду настаивать, чтобы не раздражать тебя. Ты уже взрослая, и я искренне надеюсь, Леночка, на твоё благоразумие. Хотя мне, как матери, и трудно вот так оставлять тебя, поверь, очень трудно, но доверюсь тебе. Даст Бог, всё у тебя будет хорошо.
– Спасибо, мама! Все будет хорошо, – укутываясь в одеяло, ответила Лена.
Татьяна Николаевна поцеловала её в густые волосы и ушла, закрыв за собой дверь.
Всю ночь Лена не смыкала глаз. А если закрывала их и пыталась уснуть, то видела один и тот же кошмарный сон: она совершенно голая, стоит на краю пропасти, внизу черная даль, и дна совершенно не видно, даже если сильно присмотреться. И вдруг поднимается ужасно холодный ветер, и с огромной силой толкает её туда, в эту пропасть, как будто у ветра появились руки, и вот этими самыми невидимыми, холодными руками он толкает её в пропасть. Она чувствует прикосновение этих холодных невидимых рук, и от этого ей ужасно страшно и холодно, она вся дрожит и упирается изо всех сил, но не может совладать с ветром и срывается с крутого обрыва в чёрную пасть пропасти, и летит, разбивая тело о каменные выступы, крича от боли и ужаса. От этого повторяющегося кошмара Лена в очередной раз проснулась в сильном поту, вскрикнув и подскочив на кровати. Этот сон настолько её вымотал, что после четвёртого такого ужаса она не выдержала, села и зарыдала в подушку, прижавшись к стене, и так просидела до самого утра, больше не уснув.


–   Глава 6   –
За окном начало светать. Небо, как бы стряхивая темную вуаль ночи, становилось всё свежее и свежее от утренней зари. Уже стали различимы висящие над зардевшим горизонтом облака, будто подожженные снизу лучами восходящего солнца. Стали слышны звуки метлы дворника, вечно бранившего ни в чём не повинные жёлтые листья, что уже не просто падали, а сыпались с деревьев даже от малейшего ветерка, загудели машины, полетели птицы – город просыпался, купаясь в утренней осенней свежести.
Всё это время Лена не спала, боялась заснуть. Взглянула на часы, было уже половина седьмого: «Пора» – подумала она и, превозмогая себя, так как затекли ноги и болело всё тело, стала медленно сползать с кровати. Внутри было пусто и в эту пустоту вползал панический страх. Она снова села и положила голову на колени, обхватив их руками. У неё не было сил даже сидеть; всю её сковывали никогда так сильно ею не испытываемые чувство тоски и безысходности. Вдруг перед ней вновь забрезжила чёрная пропасть, она поняла, что засыпает, и от испуга вскочила с кровати, даже не заправив её. Натянув на себя шерстяную кофту и джинсы, прошла в коридор, захватив зачем-то по пути небольшое полотенце и тапочки, сунула всё это в сумочку, накинула свое бежевое пальто и шарф и вышла в тамбур, где стояла обувь. Даже не думая, во что ей лучше обуться, сунула ноги в первую попавшуюся пару туфель, ими оказались чёрные аккуратненькие ботиночки без каблука, дождалась лифта, вошла в кабину – и вот она уже на улице. Посмотрела на часы и поняла, что до восьми почти час: «Пойду пешком», – решила она и направилась в сторону поликлиники. Зазвонил телефон.
 – Алло, – отозвалась Лена.
На том конце провода раздался голос Светы:
– Доброе утро, Лена! Как скоро тебя ждать?
– Я уже на пути в поликлинику... – ответила она чуть слышным голосом.
– Как только придёшь, сразу поднимайся ко мне на пятый этаж в ординаторскую, все уже почти готовы.
– Хорошо… – выдавила из себя Лена и тут же отключила телефон.
Почему-то ей не хотелось ускоряться, чтобы быстрее получить ту свободу, которую она жаждала и мысль о которой, как и мысль о мести Владу, была для неё спасением и тихой гаванью среди сковавших её страхов. Не хотелось и возвращаться назад, отказавшись от аборта и пустив всё на самотек: будь, что будет. Она не хотела ничего, кроме того, чтобы как можно скорее забыть весь этот кошмар, выйти из него и никогда больше не возвращаться. Сердце бешено стучало в груди, ноги стали ватными и не слушались, в голове шумело, мысли клубом вертелись и не давали ей рассмотреть себя, она просто не могла спокойно думать. Лена шла, боясь каждого своего шага и, несмотря на это, всё равно шла, ступая твёрже и твёрже, заглушая всю внутреннюю необычную тревогу, впервые испытываемую ею за всю свою жизнь. Какое-то новое чувство беспокойства возникло в её душе. «Что это?» – подумала она. Впервые в своей жизни она поймала себя на мысли, что тревожится не за себя, но за то, что внутри неё, хотя и считала это не принадлежащим себе, своему сердцу. Неописуемое чувство жалости острой болью укололо сердце, которое по-прежнему стучало и хотело выскочить. В её душе зарождалась борьба двух чувств: жалости с одной стороны и с жажды мести и свободы с другой. Борьба шла без аргументов, молча; чувства без слов вихрем носились, то сплетаясь, то разлетаясь по разным глубинам души, чтобы вновь столкнуться в поединке за право быть. Сердце щемило, и душа разрывалась. Лена как будто наблюдала за происходящей внутри неё борьбой со стороны, но осколки от этого поединка ноющей болью врезались в её внутреннего человека. Сквозь душевную растерянность она начала понимать, что это не прекратится до тех пор, пока она, Лена Смирнова, не станет на сторону какой-нибудь из борющихся сил. Она удивилась, ведь выбор уже давно был сделан, но вот вновь она стоит перед ним. И если в первый раз он дался ей совершенно легко и даже без сомнений, то сейчас этот выбор превратился в тирана её души и сердца. Она не понимала, что в ней начало просыпаться материнство – природное, и потому совершенно законное право любой женщины быть матерью. Она этого еще не понимала, но уже чувствовала. Именно это чувство вновь заставило её страдать от заявленного им права любить и миловать, ласкать и жертвовать всем, даже собой, ради того, кто не может пока заплатить за эту самую жертву, кого она даже и в глаза ни разу не видела, но уже желает любить и потому жертвовать. Лена этого, увы, не понимала.
Она уже не шла, но брела среди только-только начавшейся городской утренней суеты: несущихся машин, проходящих мимо прохожих – до них ей не было совершенно никакого дела, они даже как бы и не существовали для неё: одновременно были и не были. И вот показались злосчастные чёрные готические ворота. Став перед ними как вкопанная, Лена будто встала перед вопросом: что ей делать? И будь они хотя бы красными, она бы может быть прошла не останавливаясь, но они чёрные. «Ворота в ад», – вдруг, неожиданно для самой себя, подумалось ей. Позади раздался громкий сигнал, она резко повернулась и увидела прямо перед собой карету скорой помощи, которой мешала проехать на территорию поликлиники.
«Ты что стоишь? Или проходи или отойди в сторону! Тяжёлого везём!» – прокричал в открытое окно усатый водитель и нажал на педаль газа, едва Лена свернула, быстро зайдя в ворота.
Водитель скорой помощи привёл её хоть в какое-то чувство, и она, взглянув на часы и поняв, что уже опаздывает, ускорила шаг, кое-как всё же решив для себя, что аборт неизбежен, а с душой она разберётся когда-нибудь потом.


–   Глава 7   –
– Лена, ты куда пропала? Давай скорее раздевайся и надевай операционную рубашку, тебя уже все ждут, – быстро проговорила Света и прошла в операционную, оставив Лену одну.
Лена начала дрожащими руками стягивать с себя джинсы и всю остальную одежду. Надела халат, собрала в шапочку свои густые рыжие волосы, это получилось только со второго раза и то благодаря Свете, пришедшей ей на помощь.
– Оперировать тебя будет сам Сергей Леонидович! Поняла!?
Лена только кивнула головой, ёжась от холода и неловкости перед Светой.
В операционной у умывальника, спиной к ней стоял доктор, в котором она безошибочно узнала Сергея Леонидовича. Лена легла в кресло, положив ноги на специальные подставки и вдохнув несколько глотков из поднесённой к лицу маски, уснула, придя в себя только в палате.
Было светло от солнца, светившего прямо в широкое, блестящее окно. Голова была как в тумане, думалось с трудом, всё тело болело. Лена хотела было встать, но раздавшийся вдруг прямо у неё над головой знакомый голос сказал:
– Лена, тебе лучше пока лежать, хотя операция и несложная, но лучше лежать, так как ты ещё не пришла в себя от наркоза.
Таня, это была Таня – её лучшая подруга. Но как же она узнала…?
Таня, прочитав по лицу Лены её вопрос, поспешила ответить:
– Мне всё рассказала Света, не обижайся на неё, я сама попросила об этом, когда она звонила мне за день перед твоей операцией, я просто допекла её так, что она, наконец, не выдержав, сама всё рассказала. Но мы обе будем молчать, в этом можешь не сомневаться.
Лена лежала и молча слушала. Ей одновременно было и приятно, что рядом человек, которому она доверяет порой больше, чем себе, и несколько неловко, потому что между ними уже лежит какая-то черта, если не отчуждения, то разности, черта, проведённая Леной настолько решительно, что возврата просто уже не может быть, по крайней мере у неё, к тем дружеским отношениям, которые были до аборта. Около неё сидела всё та же Таня, но перед Таней лежала уже не та же Лена.
Рядом с Таней ей было и тепло и холодно одновременно. Хотелось расплакаться перед ней и тут же прогнать её, а потом снова расплакаться, но уже одной. Поэтому Лена просто лежала и молчала. Замолчала и Таня. В палате, к несчастью, никого больше не было, воцарилась противная для них обеих тишина, которую они сильно желали нарушить, но боялись это сделать, страх перед словами в адрес друг друга сковал их. Они хотели покончить с застывшей в воздухе тишиной, но страшились слов. Тишина давила и стала до того невыносима обеим, что даже скрип кровати, на которой лежала Лена, казался спасением.
Две подруги, которые раньше могли проговорить всю ночь напролёт о совершенных пустяках, сейчас не находили и полслова, которые могли бы их вырвать из царствовавшей над ними тишины. И этим неловким молчанием они опровергали давнишнюю, неизвестно кем придуманную, поговорку о том, что друг не тот, с которым есть о чём поговорить, а тот, с кем можно помолчать… 
Наконец Лена решилась на первое слово:
– Ты меня, наверное, презираешь? – сказала она чуть слышным голосом, ещё не окрепшим после операции.
– За что? – спросила Таня тихо-тихо и как можно ласковее, чтобы не растревожить и без того переживающую подругу.
– Ведь я же, по-твоему, убила … убила человека.
Повисла пауза, и вновь повеяло тяжёлым холодом тишины, Таня, почувствовав это, поспешила скорее нарушить её, и как будто не услышав вопроса, защебетала своим звонким голосом:
– Слушай, Лен, я тут тебе апельсины принесла! Хотя мне сказали, что тебя уже к вечеру отпустят, если всё будет хорошо… А ещё… а ещё книгу. Я положу тебе её на стол. Если будет желание – почитаешь, –Таня достала из сумки свёрток с книгой и пакет апельсинов.
– Спасибо, – Лена неловко улыбнулась и закрыла мутные от слёз глаза.
– Ну, я пойду?
– Да, конечно. Только маме…
– Ни слова не скажу! Будь в этом уверена! – опередив, пообещала Таня, вставая со стула, у изголовья кровати. – Кстати, завтра будет лабораторная по анатомии: ты придешь или может быть сказать, что ещё на больничном?
– Да, постараюсь прийти…
Таня закрыла дверь и Лена осталась одна в по-прежнему светлой палате. Сентябрьское солнце светило ещё по-летнему, правда уже без жара, и несколько скупо. От этого света Лене сделалось чуть-чуть веселее, она даже ободрилась, подумав про себя: «Свободна! Неужели свободна!?»  Не успев до конца это осознать, Лена услышала звук шагов по коридору, который заставил её насторожиться. Дверь палаты открылась, – вошёл сам Сергей Леонидович:
– Добрый день, Лена! – поприветствовал он её своим добрым врачебным голосом.
– Добрый день, Сергей Леонидович, – насторожено ответила Лена.
– Итак, как мы себя чувствуем?
– Голова как в тумане, и тело немного болит.
– Ну, это нормально, – Сергей Леонидович достал тонометр, ловко надел манжету на правую руку Лены, затянул, и начал накачивать воздух.
– Итак, сто десять на семьдесят… – глядя на показания тонометра, проговорил как будто больше для себя, чем для Лены. – Низковато, конечно, но в пределах нормы. Итак, Лена, сейчас у нас уже тринадцать ноль-ноль, часов в семнадцать, я зайду снова, чтобы осведомиться о твоём самочувствии и если всё будет хорошо, то ты можешь сегодня же нас покинуть, в противном случае тебе придётся остаться, хотя бы до завтрашнего утра.
– Нет, нет! Со мной будет всё в порядке! Мне сегодня же нужно попасть домой, так как завтра нужно срочно быть в меде, у нас лабораторная по анатомии, – затараторила Лена, ещё не совсем хорошо выговаривая слова после наркоза и поэтому получилось несколько смешно, но Сергей Леонидович не подал вида, чтобы не показаться бестактным.
В семнадцать ноль-ноль Сергей Леонидович, как и обещал, навестил Лену, ещё раз измерил давление и температуру, и отпустил домой, строго предупредив, чтобы она вновь пришла к нему на приём через две недели. На что Лена утвердительно кивнула головой и, собрав свой небольшой саквояж, пошла к выходу, еле заметно пошатываясь, всё ещё чувствуя некоторую слабость и неясность в голове – сказывался наркоз.


–   Глава 8   –
«Вот всё и прошло, всё возвращается на свои места, на свои старые, добрые места», – думала Лена по дороге домой. Ей было радостно оттого, что она прежняя и всё вокруг прежнее и нет этого давящего её вопроса. Всё прошло, и она опять свободна. Теперь бы найти удобный случай и отомстить Владу, сказать ему, сказать прямо в лицо, как она убила его ребёнка, не её, но только его. О, она непременно это сделает, только бы представился удобный случай! Как она будет счастлива увидеть, как помрачатся его глаза, как его бросит в жар, как он занервничает, как будет стучать ногами и кричать, но, увы, это всё будет уже совершенно бесполезно. А Лена спокойно развернется и уйдёт… Нет, она будет шествовать и шествие её будет триумфальным, она станет наслаждаться своим завоеванием, своим успехом. О, она ему непременно отомстит! Он будет помнить её всю свою оставшуюся жизнь, и даже после жизни он всё равно будет помнить её. Он сделал ей больно, она ответит болью вдвойне, нет, втройне и даже больше. Она будет смаковать победу, потому что не он, а она одержала её окончательно! Нет, это не он её бросил, это она его отпустила.
Она шла и так размышляла сама с собою. От этих мыслей, безусловно, зловещих, ей сделалось нестерпимо жарко внутри, воображение стало воспалённым, потому что разгорячилось представлением картин мщения. Эти картины вставали сами по себе перед её внутренним взором, она только успевала их запечатлевать и никак не могла решить, где и при каких условиях ей лучше отомстить. Может, это сделать по телефону? Но звонить ей первой не хотелось, она это считала унижением для себя, да и так она не сможет насладиться видом его помрачённого и искорёженного от бессильной злобы лица. Нет, она как-нибудь встретит его в коридоре в меде и всё выскажет, но выскажет в самой изощрённой форме. Сначала начнёт с притворно-доброго тона, а потом, когда он не будет ожидать от неё ничего плохого, Лена выпалит, что убила, убила хладнокровно и нисколько не сомневаясь в принятом ею решении, его ребёнка. Пусть про хладнокровие она и слукавит, память не обманешь, она прекрасно помнит те ворота, перед которыми чуть-чуть не повернула назад, но подоспевшая скорая сделала свое дело…
Все эти нагромоздившиеся мысли-планы вернули Лену к жизни. Она безудержно захотела жить, чтобы осуществить задуманное. Никогда она себя ещё такою не помнила, никогда. Неужели месть дает силы жить, неужели она тоже является движущей жизненной силой? Странно, чрезвычайно странно. Казалось бы, наоборот, только действительно доброе, только действительно прекрасное должно заставлять жить, заставлять желать жить и этому радоваться. Но у Лены было всё наоборот: она хотела жить, чтобы отомстить. Только это её заставляло думать, идти, строить дальнейшие планы, любить одних и ненавидеть других, а именно тех, кто с нею не согласен, пусть даже и чуть-чуть, хотя чуть-чуть Лена бы простила или, по крайней мере, приложила бы все силы, чтобы переубедить. Лена жила местью. Было бы ошибкой думать, что мстительность – исключительная черта её характера, черта природная, и потому с нею нерасторжимая. Нет, было бы ошибкой думать так в отношении Лены Смирновой. Она мстила только Владу, только он был для неё камнем преткновения на пути жизни. Если бы кто-то другой ранил её, пусть и больно, то она возможно и стерпела бы, во всяком случае не отреагировала так болезненно, так маниакально. Но именно Влада она не могла уже терпеть ни при каких обстоятельствах, даже мысли о нём её выводили из себя, если это были не мысли о мести. Только мстительные планы являлись для неё укреплением. Пусть это она его отпустила, а не он её бросил, но месть говорила ей: «Нет, дорогая, это он тебя вышвырнул из своей жизни и даже ни разу не позвонил, и не поинтересовался тобою, твоими делами, хотя бы намёком, хотя бы через кого-то».
Женская месть жестока. И жестокость её именно в том, что она женская. В том, что мстит та, которая ассоциируется не с жестокостью, но с теплотой и заботой, лаской и уютом. Женственность и жестокость априори должны являться антагонистами, таковыми и являются. Когда мстит женщина, придумывая порою самые нетривиальные способы, она мстит за непризнание её женственности, она мстит за то, что её красота, внешняя или внутренняя, оказалась отвергнутой. Самое главное качество этой красоты – способность удержать мужское внимание, удержать как можно дольше, а лучше на всю жизнь, чтобы как в зеркале отображаться в его восхищённом взгляде. Если не смогла удержать, значит ты безобразна и никудышна и никому не нужна. Ты не отражаешься в его глазах, а значит тебя почти что нет… Этот женский страх непреодолим. Только для того, чтобы победить этот самый страх, была разработана целая индустрия женской красоты. Возможно, кто-то возразит, что, мол, не для того все эти мази, тени, помады и прочие хитрые штучки, чтобы внушить чувство неотразимости, уверенности в своей способности удержать того, кто близок и дорог сердцу, но для того, чтобы превзойти другую; своего рода соревнование, кто краше. Нет, нет и ещё раз нет! Женщина боится быть оставленной. Не потому, что она несамостоятельна. О нет, она может прекрасно обойтись без мужчины, и она это прекрасно знает; она боится быть именно оставленной, утратить свою самую сокровенную способность удерживать. Если она этого не способна сделать, тем более если опытно ощутила эту свою неспособность, то женщина начинает считать себя настолько униженной, настолько оскорблённой и растоптанной, что метафор для того, чтобы выразить её внутреннее состояние, просто не существует ни в одном языке мира. Даже падшая во всех отношениях женщина по статусу оказывается выше той, которую оставили, бросили, тем самым растоптав её как женщину, как ту, которую сама природа наделила свойством удерживать около себя. Но какой-то мужлан своим предательским уходом молча дал ей понять, что она лишена этого исключительного ценного женского свойства. А потому женщина ли ты вообще?
Тут бы стоило развести по углам исключительно женские свойства – красоту и способность удержать. Ведь очевидно то, что даже если женщина и красива собой во всех отношениях, это не означает, что она способна удержать. Порою красота отталкивает, когда однажды бывает пристально рассмотрена вблизи, – детали делают своё злое дело. Очевидно и однозначно, что красота не заключает в себе способности удержать; привлечь, – да, но не удержать, тем более навсегда. Соглашусь, пожалуй, с тем, что красота необходима женщине исключительно для того, чтобы привлечь внимание. Удержать же может совсем другое – осознание крайней степени её нужности, не женщины вообще, а вот этой, конкретной личности. Нужности всех её черт в их совокупности и нерасторжимости, вплоть до её естественного запаха.
Лена как раз испытала на себе чувство своей ненужности. И если бы ей сказали, что она некрасива, совсем некрасива, но Влад был бы рядом, даже если бы он сам это сказал, то она просто не поверила бы ему или поверила, но это было бы ей совершенно безразлично. Для неё быть нужной кому-то гораздо важнее, чем быть красивой в глазах кого-то. Ну подулась бы пару дней, да и перетерпела бы эту пустяковую обиду. Она же нужна ему, а значит быть красивой – совершено второстепенно, не говорю не важно, но второстепенно. Последнее касается вообще всех без исключения женщин.
Влад задел в Лене не столько чувство собственного достоинства, сколько чувство женского достоинства, и второе по своей силе во много крат превосходит первое. Именно это чувство женского достоинства, выражаемое сознанием собственной нужности, было в Лене оскорблено Владом. Сейчас в Лене говорило это оскорблённое чувство, и одновременно, несмотря на её отчаянное сопротивление, в ней пробудилось чувство материнства, и даже совершённое ею против этого самого материнства преступление не смогло полностью убить этого материнского чувства, предназначенного женщине самой природой. Этого Лена никак не могла предвидеть. События стали разворачиваться совсем не по её сценарию.


–   Глава 9   –
Назначенные Сергеем Леонидовичем две недели пролетели для Лены совершенно незаметно. Она вся была поглощена учёбой: лабораторные работы, курсовые проекты, походы в поликлиники и прочая бурная студенческая жизнь, даже план мести Владу решила отодвинуть на потом из-за плотного учебного графика. С Таней общались теперь уже почти по-прежнему, только старались не заводить тему абортов и всего, что с ними связано. Однако Лена чувствовала себя как-то неловко перед Таней. Она не могла себе это толком объяснить, но былая лёгкость в отношениях так и не вернулась, по крайней мере, со стороны Лены.
Помимо всего прочего, по ночам Лену стал тревожить пронзительный детский крик, от которого она вскакивала, и потом, вся охваченная дрожью, подолгу сидела обняв колени руками, и растерянно смотря в пустоту перед собой.
Однажды утром зазвонил телефон. «Кто бы это мог быть в такую рань?» – подумала Лена про себя и взяла трубку. Номер оказался знакомым, но она решительно не могла вспомнить, кому он принадлежал.
– Алло, – настороженно спросила Лена.
– Алло, Лена, это Сергей Леонидович – ваш гинеколог, узнали?
Лена невольно напряглась, выпрямившись в струну:
– Да, Сергей Леонидович, доброе утро, я вас узнала. Вы, наверное, звоните, чтобы мне напомнить про мой визит к вам на консультацию – я помню об этом.
– Лена, в том числе и поэтому, а также хотел вас предупредить, чтобы вы, прежде чем приходить ко мне на прием, сделали анализ крови, и уже с готовым результатом смело направляйтесь, только без записи, хорошо? Я вас приму вне очереди. Как только подойдёте к кабинету, тут же мне позвоните на сотовый, договорились?
– Да, Сергей Леонидович, я все поняла, я все сделаю, как вы сказали.
– Тогда жду вас у себя в кабинете послезавтра! – подытожил Сергей Леонидович.
«Зачем ему анализ крови?» – подумала про себя Лена. «Так, значит, послезавтра с утра ничего не ем и иду в поликлинику. Нужно вот только успеть вернуться до десяти, а то опоздаю на зачёт по латинскому», – планировала она за кофе с бутербродом.
Позавтракав, Лена вышла из кухни в прихожую, надела пальто и туфли, успела пару раз брызнуться маминым парфюмом, предупредила, что уходит в мед, и вся при полном параде вышла из квартиры.
Почему-то ей стало тревожно после этого звонка. Она не имела ровным счётом никакого желания возвращаться к своим ужасным переживаниям перед абортом, но они сами, без её ведома, нахлынули чёрной стаей воспоминаний.
Она как раз подходила к остановке, когда подъехала её маршрутка. «Замечательно, быстрее доеду и хотя бы сегодня не опоздаю», – подумала Лена и села в распахнувший двери автобус.
Он был почти полон, оставалось незанятым только одно место в середине, где у окна сидела женщина с годовалым ребёнком. Славного вида мальчуган с любопытством смотрел на окружающий его мир и на всех тех, кто в нём жил. Лена села рядом. Мама что-то пыталась достать из своей сумочки, возможно проездной, но все попытки были тщетны, потому что ребёнок был чрезвычайно непоседлив и, не переставая, вертелся в разные стороны. Лена, видя всё неудобство положения молодой мамы, решила ей помочь и предложила подержать ребёнка, пока та не найдёт необходимое. Мама, которую звали Маша, охотно согласилась и уже было передала ребёнка вызвавшейся помощнице, но тот упёрся своими маленькими ручками прямо Лене в грудь и никак не хотел идти к ней на руки. Лена, видя такое сопротивление и недоумевая, решила, что он просто капризничает и поэтому нужно прислонить его к себе с небольшим усилием. Однако ребёнок запротестовал против такой любезности и вдобавок к этому заплакал, от чего Лене стало совсем не по себе, и она уже пожалела, что напросилась.
– Прошу прощения, что так получилось, – смущённо попыталась сказать сквозь крик ребёнка молодая мама.
– Ничего, все в порядке! Зато успели достать что хотели.
– Да, это проездной. Хотя, знаете, совершенно спокойный ребёнок и очень дружелюбный. Не знаю, почему он так раскричался? – недоумевала Маша. Малыш почти успокоился, прижавшись к ней, и только всхлипывал, держа во рту соску. Лена пожала плечами и собралась выходить, так как её остановка была следующей.
«Странный ребёнок, – подумала она, – и совсем неспокойный».
Невдалеке показалась медицинская академия, Лена зашагала туда бодрой походкой, понимая, что опять опаздывает – маршрутка долго простояла в пробке. Однако чересчур торопить себя Лена не стала, потому что просто не выносила этого.
Звонок прозвенел, и пара уже началась. Предварительно постучавшись, Лена, тихо прошла на своё место, где её уже ждала Таня.
– Проспала? – спросила тихо Таня.
– Нет, Сергей Леонидович звонил, – прошептала Лена, чтобы не нарушить установившегося научного молчания студентов.
– Что-то случилось? – насторожилась Таня.
– Да, нет. Просто звонил предупредить о консультации послезавтра, попросил ещё анализы кое-какие сдать предварительно, – ответила Лена и обратилась наконец к лекции Аркадия Алексеевича Петровского – преподавателя по оперативной хирургии и топографической анатомии. Однако мысли её всё время возвращались к маленькому ребёнку из маршрутки: «И всё-таки, почему он не пошёл ко мне на руки?»  Ответ, неожиданно прозвучавший в её голове, так её ужаснул, что она выронила ручку, и та покатилась со стола на пол. Лена побледнела.
«Неужели это так? Неужели он почувствовал, что я…» – последнее она просто не смогла выговорить даже про себя. Она впервые за это время, пусть и неясно, как будто бы в тумане, быстро рассеивающемся вихрями невидимого ветра, начала осознавать, что она совершила. Сквозь медицинский термин «аборт» стало проступать истинное значение совершённого ею действа. Она начала осознавать себя убийцей! Да, она именно убила! Лена, глазами собственной души, вот тут, прямо сейчас, увидела эту глубокую нравственную пропасть между «до» и «после». Она начала убеждать себя в том, что сделала просто аборт, и ей становилось легче от этого, как будто мостик оказывался над этой пропастью, и по нему так удобно можно было пройти: было – не было. Но беспощадная совесть буравила этот мостик, он разлетался в щепки, и между «до» и «после» опять разверзалась пропасть, из которой выползало страшное обвинение: она совершила убийство. Это обвинение вползало прямо в душу Лены, рождая в ней невыносимое страдание. Как было легко Лене говорить, что она сделала аборт, но как невыносимо тяжело стало признаваться себе в том, что она всё-таки совершила убийство, причём убийство собственного ребёнка. Последнее её душу и сердце будто резало ножом. На секунду в сознании Лены появлялась спасительная, оправдывающая её мысль, что во всём виноваты обстоятельства; Влад, родители, наконец, Таня со Светой, тем, что были неубедительны, и не смогли удержать её от этого шага, пусть кто угодно будет виноват, только не она. Но тут же эта мысль разбивалась о страдание её души. Бешено, будто пытаясь выскочить из груди, стучало её сердце, отстукивая ритм страданий, ритм горя, что накатывали на Лену густой, тёмной, беспощадной волной.
Лена поняла, что от неё даже пахло убийством, именно этот запах, по её глубокому убеждению, и почувствовал малыш своей ничем ещё незапятнанной душой. Размышляя об этом, Лена впала в состояние полной прострации и совершенно потеряла всякую связь с реальностью – настолько эта мысль её поразила и повергла в шок. Маленький ребенок, ещё не умеющий связать и двух слов, вот так, молча, сказал ей, кем она стала, совершив то, что до этого казалось ей, если не совсем пустяковым, то уж, во всяком случае, не стоящим каких-то особенных переживаний делом. Ни Таня, ни Света Пономаревская из поликлиники, никто другой не смогли ни в чём её убедить, их слова оказались совершенно бессильны, но этот маленький человечек, оттолкнувший её, дал ей всё понять безо всяких слов.  Она оказалась недостойна даже подержать этого ангела, эту чистую душу. Его маленькое, пока ещё совершенно беззащитное сердечко почувствовало, кто перед ним на самом деле, – от неё исходила опасность, и потому малыш не хотел ей даже дать к себе прикоснуться. Не мог этот чистый человечек доверить себя той, которая так бесцеремонно растоптала ту жизнь, для которой она должна была стать надёжной защитой, стеной от жестокого мира взрослых, но не палачом. Она не просто растоптала эту жизнь, но даже ни капельки не пожалела об этом. А вот этот малюсенький мальчуган обличил её без слов. Ни сразу после аборта, ни на другой день, да и вообще никогда, она может быть, и не задумалась бы об этом до такой глубины осознания своей неправоты. Только сейчас она вдруг поняла всю трагедию ставшего теперь ужасным, даже каким-то отвратительным для неё, поступка. И виной всему этому стал совершенно ей незнакомый ребёнок, случайно оказавшийся рядом, который, упершись в её грудь, прямо и бесцеремонно дал ей понять: ты убийца маленькой жизни – руки прочь!
Лена побледнела и замерла, замерла душой и телом; её будто парализовало, будто отрезало от мира, где шла пара по оперативной хирургии и топографической анатомии, где была Таня, где вообще было всё и все. Её бросило в дрожь и пот. Её начало трясти мелкой дрожью, а на лбу показалась испарина. Лена была в полном оцепенении. Существовала теперь она и рядом о чём-то шумящий мир, до которого ей не было уже совершенно никакого дела. И даже на вопрос Тани о том, что с ней, она так и не ответила, потому что просто не услышала, как не услышала и звонка.
Аудитория зашевелилась и пришла в движение. Все разом начали что-то обсуждать, а где-то и спорить и, наконец, стало пусто. Остались только Лена и Таня. Лена дрожала, Таня сидела рядом и боялась что-то даже спросить, она поняла, что с подругой творится что-то неладное. Наконец, Таня решилась:
– Лена, что с тобой? – в ответ была полная тишина и застывший взгляд. – Лена, ты в порядке? – настойчиво и уже смелее продолжала Таня. – Лена, да что с тобой хоть случилось? – уже тормоша подругу, чуть ли не кричала на неё Таня.
Лена, еле-еле опомнившись, проговорила тихо, тягучим шепотом:
– Тань… – последовала довольно-таки продолжительная пауза, – Таня, а ведь я же убийца. Ведь я же убила. Понимаешь, я убила! Господи, как же мне плохо! Я – убийца собственного ребёнка! – уже с глазами полными слёз произнесла на выдохе Лена и упала в обморок. Её душа просто не выдержала того натиска эмоций, которые ворвались в её душу, тех переживаний и, главное, уже совершенно ясного для неё самой осознания, что она именно убила, а не просто сделала аборт. И это последнее не находило в ней уже никаких оправданий, никакой защиты, а была лишь голая, ничем не прикрытая правда о жестокости совершённого ею убийства собственного ребёнка. И вот это последнее и повергло её в глубочайший шок; она не могла и уже не хотела ничем и не перед кем себя оправдывать. Не справившись с накатившей на неё волной ужаса, страха и тяжести, Лена упала в обморок.
– Лена, Лена, подружка! Господи, да очнись же ты! Господи!
Таня судорожно искала у себя в сумке нашатырный спирт, который почему-то всегда с собой носила. Наконец, докопавшись до заветного пузырька, достала платок, обмочила его резко пахнущей жидкостью и поднесла к носу Лены. Вдох, ещё и ещё, и Лена начала приходить в чувство. Наконец, она очнулась, снова замерла и… зарыдала, как тогда у Тани на квартире, зарыдала вслух, громко всхлипывая и сотрясаясь всем своим хрупким телом.
– Господи, Тань, я же убийца! – сквозь слёзы и рыдания прорывалось у Лены. Это был крик отчаявшейся души.
Сердце Лены просто рвалось от нахлынувшей на неё бесконечной тоски и внутреннего холода. Как маленький ребёнок, Лена уткнулась в грудь Тани и продолжала рыдать. Таня прижала её к себе в надежде успокоить, но заплакала сама. Горе любимой подруги пробралось до самой глубины её сердца, из которого начало сочиться обильным потоком только лишь милосердие и жалость. Но увы, Лену это успокоить уже не могло.


–   Глава 10   –
Будильник зазвонил ровно в шесть утра. Лена, еле живая, машинально проснулась и села на кровать, и лишь только потом его выключила. Она не спала уже две ночи подряд, точнее спала какими-то урывками. Сегодня ей в поликлинику на приём к Сергею Леонидовичу. Умывшись и почистив зубы, она кое-как оделась и побрела до остановки по улице, что была ещё в сумерках уходящей ночи.
В поликлинике почему-то было не так многолюдно, как обычно, поэтому анализы она сдала достаточно быстро. Дождавшись результатов, пошла к Сергею Леонидовичу наверх.
– Да, да, заходите! – бодро ответил знакомый голос за дверью в ответ на осторожный стук Лены. – Итак, что у вас? Всё сделали, о чём я просил?
– Да, Сергей Леонидович, вроде бы всё. Доброе утро вам! – протягивая папку с бумажками, ответила Лена.
– О, прошу прощения за бестактность, доброе утро, Лена, – несколько смущённо ответил Сергей Леонидович.
– Итак, посмотрим, что здесь у вас. Присядьте, – он показал взглядом на стоящий сбоку кожаный диван. Лена села без всякого возражения. Она после позавчерашнего перерождения так до сих пор и не пришла в себя.
Сергей Леонидович что-то читал и перечитывал, рассматривал и пересматривал. Углубившись в себя, снова перечитывал. Затем взял телефон и набрал чей-то номер.
– Алексей Петрович, доброе утро! Не потревожил? Если не трудно, зайди ко мне буквально на минутку, – медленно и несколько встревожено проговорил Сергей Леонидович. – Если можно, то сейчас… буквально минутка, просто хочу удостовериться в своих выводах. Всё, жду, – не сразу повесил трубку Сергей Леонидович, в задумчивости подержав её немного в руке.
Лена сосредоточилась и напряглась, что не осталось без внимания Сергея Леонидовича.
– Лена, всё в порядке. Это мне просто нужно для себя кое в чем удостовериться, не тревожьтесь, всё хорошо.
Слова Сергея Леонидовича подействовали на неё несколько успокаивающе, но напряжение всё равно осталось.
Внезапно распахнулась дверь, и в кабинет вошёл мужчина, уже в летах, плотного телосложения и с седой небольшой бородкой. Поздоровавшись с Сергеем Леонидовичем и Леной, спросил:
– Ну, что тут у тебя? Какие сомнения нужно развеять?
– Вот, посмотри на это и… – Сергей Леонидович посмотрел украдкой на Лену, которая сидела уже чуть дыша, понимая, что что-то здесь неладное и это касается непосредственно её. – Одним словом, взгляни. Что ты видишь?
– А что я должен увидеть? Я вижу то же, что видишь и ты, и вижу совершенно однозначно.
Оба врача стояли и рассматривали анализы Лены. Наконец, они посмотрели друг на друга и молча в чём-то согласились, но не сказали об этом только Лене, хотя речь шла о ней.
– Так, Сергей Леонидович, я тебя покидаю. Надеюсь, твои сомнения развеял полностью!? Но если что-то и осталось, то осмелюсь тебе рекомендовать пригласить еще Светлану. Она хотя и молодой специалист, но талантливый и потому многообещающий, в чём лично неоднократно убеждался. Впрочем, как решишь, – направился к двери Алексей Петрович.
Дверь захлопнулась, в кабинете остались только Лена и Сергей Леонидович, и воцарилась сковавшая их тишина. Сергей Леонидович тяжело встал со своего кресла и отвернулся к окну, что означало неизбежность тяжёлого разговора, начать который было просто необходимо, но как его начать, Сергей Леонидович как раз сейчас обдумывал.
– Лена… – нерешительно начал он и тут же замолчал. – Лена, вы знаете… – снова молчание.
Лена уже совершенно очевидно поняла, что что-то не так. Страхи, преследовавшие её всё это время, почти с самого аборта, ещё более приступили к ней и туго сковали сердце железным кольцом.
– Лена, – наконец продолжил Сергей Леонидович, – вы знаете, что иногда после аборта могут быть очень негативные последствия в отношении женской репродуктивной функции.
Лена побледнела и замерла, но не проронила ни слова. Она, кажется, начала догадываться, о чём идёт речь, и эта догадка становилась для неё всё очевиднее и очевиднее.
– Особенно это усугубляется, если прерывается первая беременность, – Сергей Леонидович снова замолчал.
Наконец, Лена не выдержала этого натиска переживаний и спросила уже прямо, одновременно боясь получить ответ и желая как можно скорее разрешиться от повисшей недосказанности:
– Сергей Леонидович, я больше не смогу иметь детей, да, вы это хотите сказать? – тихим, дрожащим и одновременно каким-то железным голосом спросила Лена.
Сергей Леонидович молча стоял и смотрел в окно. Он хотел ответить, но не смог; он не смог даже просто кивнуть головой, чтобы так подтвердить догадку Лены. Ему, как отцу, было искренне жаль эту молодую девчонку, годившуюся ему в дочери и только-только начинавшую жить. Он, бывший боевой офицер, стоял и боялся слов правды, какого-то несчастного слова, которое меняло всю жизнь этой, стоящей за его спиной, девушки. Всякий раз, когда ситуация разрешалась именно таким образом, а это, увы, не было редкостью, он винил исключительно себя в том, что не смог предотвратить, не смог убедить, настоять на крайней нежелательности аборта. Он стоял и угрюмо смотрел на купол Благовещенского собора, увенчанного Крестом, и чем более смотрел, тем тревожней ему становилось – душа просто рвалась на части от двойной боли: боли из-за своего бессилия и боли из-за обезображивания женского естества, – и во всём этом повинен исключительно он – врач, призванный свидетельствовать о начале новой жизни.
Слёзы тихо, никого не тревожа, покатились по щекам Лены, одна за одной, одна за одной, крупные, словно горошины, слёзы катились по её бледным щекам. Она вся как-то сразу ссутулилась от тяжести внезапно навалившегося горя, разделить которое она сейчас могла разве только с этой мёртвой, леденящей душу тишиной. Лена медленно встала, замерла на несколько секунд, тая надежду, что может быть это нелепая случайность, и сейчас, вот в это самое мгновение Сергей Леонидович обернётся и скажет ей, что это его врачебная ошибка, глупая, нелепая ошибка. Это была даже не надежда, а её какая-то по-детски наивная фантазия. Но нет, тишина, мрачная и грозная тишина. Лена постояла ещё немного, а потом, сутулясь и пошатываясь, побрела к двери, тихо её открыла и неслышно вышла.


–   Глава 11   –
Холодный ноябрьский ветер бил в окна городских домов, гнул деревья, пронизывал людей, кутающихся в тёплые шарфы и пальто. Ветер не жалел никого и ничего, для него всё и все были едины. Взмывал вверх и снова бросался с ещё большей силой и напором на тех, кто попадался на его пути. Широкие, раскидистые ивы, что стояли в парке, беспрестанно шумели и махали ветвями, будто пытаясь отбиться от настырного ветра и закрыть от него свои стволы-тела, но напрасно: ветер дул и дул, бил и бил, беспощадно и хладнокровно.
Лена сидела на скамейке в глубине парка, она не чувствовала ни холода, ни вихрей ветра; не слышала, как рядом шумят ивы, как несётся, крутясь и подпрыгивая по дорожкам парка, листва, гонимая этим самым ветром. Она была, в который раз за эти дни, так глубоко в себе, что внешний мир был для неё просто иллюзией или даже и не был вовсе. Она никак не могла прийти в себя, не знала, как это сделать и зачем; она даже не знала, как попала в этот парк и именно на эту скамейку. Озвученное Сергеем Леонидовичем заключение о её бездетности окончательно выбило почву из-под её ног. Она уже не рыдала, не падала в обморок, а просто молча плакала горячими, частыми слезами, которые ручейками стекали по её бледным, впалым щекам. Она не понимала, как ей быть, и кто она теперь. Впервые в своей короткой жизни Лена задумалась: кто она? И если раньше, без всякого на то сомнения, она видела себя в будущем счастливой матерью и любимой женой, около которой будут вертеться маленькие сорванцы, сбивая её с ног, когда она будет приходить уставшая с работы, то теперь Лена поняла всю тщету и несбыточность этих надежд. Она осознала, что никогда уже не станет матерью.
«Кто ты теперь, Лена?» – спрашивала она себя. «Женщина ли ты, девушка ли ты?» – снова вопрошала она, но так и не находила ответа. Постепенно осознавая свою неполноценность, Лена не могла, а точнее просто не хотела смириться с ней. Как бы она хотела что-то изменить, но понимала, что изменить уже ничего невозможно!
«Господи, Лена, что же ты наделала, какая же ты дура, просто дура», – выдохнула она из сердца и, положив голову на колени, начала тихо скулить от безысходности, от боли, рвущей ее душу на мелкие кусочки, от тоски.
Сегодня Лена закончила жить одной жизнью и начала проживать совершенно иную, глубоко трагичную и ненавистную уже ей жизнь, к которой она совершенно не готова, но вынуждена принимать как данность от неё не зависящую, как нечто само собою разумеющееся. Просто смириться с этим Лена не могла, не хотела, но роковая неизбежность по-хамски смотрела ей в лицо, требуя признания и капитуляции, без права жить так, как ей когда-то мечталось. Она сидела и ненавидела себя, ненавидела до самой крайней степени, до отрицания себя. Она отрицала не ту, прежнюю Лену, которая могла и горячо желала стать обязательно любимой женой и непременно матерью целой оравы маленьких сорванцов. Нет, она отрицала ту, которая всего этого лишилась. Она её отрицала и порицала, бранила и тут же понимала всю тщету её усилий и криков отчаяния. Лена просто не могла принять себя вот такой ущербной, не женщиной вовсе, а только лишь жалкой пародией на неё. Она всё глубже и сильнее убеждалась в своей неполноценности, в своей никчемности и ненужности теперь ни для кого; она не была нужна уже даже себе, не нужна в роли вот такой ненастоящей женщины.
Острая, глубокая боль кромсала её душу на части; сердце ныло от отчаяния, душа плакала от непринятия и отрицания себя. Единственное, чего ей хотелось сейчас, – это умереть. Только так она считала возможным избавиться от давящего всё сильнее и сильнее горя. И чем больше проходило времени, тем тягостнее становилось ей, тем горячее, тем оправданнее и неотвратимее становилось это желание. Лена не хотела жить, потому что уже не понимала, зачем ей жить и ради кого и чего. Все её старания, все её чаяния и тайные девичьи желания были только об одном: о дружной большой семье, о детях, всегда звонко смеющихся, о которых она непременно заботилась бы и покупала бы им самые лучшие игрушки. Они принадлежали бы только ей, она прижимала бы их к себе и бесконечно целовала их пухленькие щёчки и ручки. Дети называли бы её мамой и каждый раз, когда уходили в школу, целовали бы её, а возвращаясь, крепко обнимали и часами висели на шее, говоря: «мамочка, как же я тебя люблю, ты самая лучшая». Они бы это говорили искренне и от всего своего детского, доброго, бескорыстно любящего сердца. Теперь же эта мечта становилась несбыточной, и потому превращающей её жизнь в бесцельное провождение дней. Такая жизнь и не жизнь вовсе, а медленная отрава, яд для девичьего желания непременно стать матерью. Да, мечтать она могла и теперь, только от этой мечты ей становилось ещё больнее и тоскливее. Горе-горькое наполняло всё её сердце от края и до края, горе тяжёлое, совершенно для неё неподъёмное, противостоять ему Лена не могла, да уже и не хотела, просто не было сил, а только слёзы и тупая, ноющая боль и холодная тоска, которую Лена чувствовала всем своим существом.
Весёлый детский смех становился всё дальше и дальше, все тише и тише, детские объятия всё холоднее, и только ветер, пронизывающий, ледяной ноябрьский ветер по-прежнему продолжал измываться над домами и деревьями, одинокими остановками и стоящими на них людьми, которым до горя Лены не было совершенно никакого дела. Ветер и её обнимал своими холодными вездесущими руками, но Лена этого не чувствовала вовсе. Она сидела и отрешённо смотрела своими заплаканными глазами в тот мир, где когда-то была и она, где куда-то зачем-то шли люди, всё это было и одновременно не было. Ей подумалось, что если бы это были настоящие люди, то им бы непременно стало жаль её и они бы обязательно разделили с нею её горе, но поскольку они не обращали на неё совершенно никакого внимания, значит это ненастоящие люди, значит, ей просто кажется, что это люди – решила для себя Лена. Нет, Лена, это не люди, это мираж, как и дети, которые также уже превратились для тебя в такой же мираж, в грёзы, в лёгкий летний утренний пар, исчезающий с первыми лучами солнца.
Лена решительно не понимала, что ей теперь делать дальше, как со всем этим жить и мириться, именно мириться – в себе и с собою? Как ей примирить в себе две Лены: ту, которая ещё утром беззаботно пребывала в уверенности, что она может родить детей, когда только этого захочет, с той, которая безвозвратно лишилась этой возможности? Она сосредоточенно думала об этом, уже не плача, точнее, плача без слёз – одним только сердцем.
А ветер всё хлестал и хлестал беззащитно шумящие и плачущие ивы, всё гнал и гнал сухие листья по дорожкам парка, в глубине которого на одинокой скамейке также одиноко сидела Лена, но уже не та, что была раньше, совершенно не та, а потерянная и растерявшая себя на дорожках горького горя Лена Смирнова.


–   Глава 12   –
Таня сидела за письменным столом в своей комнате и готовилась к занятиям, а точнее пыталась изо всех сил это делать. Ум её то и дело возвращался к Лене – любимой подруге. Она размышляла, как помочь пережить дорогой сердцу подружке постигшее её горе, в котором Таня отчасти винила и себя. Ведь могла же настоять, могла же, но почему-то не сделала этого: то ли по смирению своему, то ли из страха поссориться… А сейчас единственное, что она могла сделать – это молиться за Лену, от этого и ей самой становилось несколько легче на сердце.
Внезапно зазвонил телефон, звонила Татьяна Николаевна – мама Лены. Таня встревожилась – не случилось ли что-то нехорошее с подругой.
– Алло, Татьяна Николаевна!? – взволнованно отозвалась Таня.
– Таня, добрый день, дорогая! – послышался на том конце провода тихий голос Татьяны Николаевны. – Не потревожила тебя?
– Нет, нет, что вы, что вы. Я совершенно свободна и могу говорить. Что-то случилось?
– Нет, Танечка, слава Богу, всё в порядке, за исключением одного.
Таня замерла.
– Что-то с Леной? – как можно спокойнее спросила Таня.
– Да, Танечка. Я как раз хотела у тебя спросить, что могло случиться у Лены. Она в последние дни совсем не своя: почти не ест, не разговаривает, не улыбается, как раньше, осунулась вся. Что с ней могло произойти – не знаю, поэтому решила позвонить тебе, может быть, тебе что-то известно, вы же всё-таки лучшие подруги.
Таня, выслушав Татьяну Николаевну, поняла, что ей сейчас, в эти самые секунды, быстро, без промедления нужно решить: рассказать всё как есть или же нагло соврать, успокоив маму Лены, но стать неуспокоенной самой.
– Татьяна Николаевна, вы знаете, тут… да, у Лены неприятность вышла, но совсем небольшая, – начала Таня издалека, заметно нервничая.
– Что за неприятность? – насторожилась Татьяна Николаевна.
– Ну, вы знаете, неприятность... неприятность, ну, личного плана…
– В смысле личного?
– Ну, как вам сказать…
– Танечка, дочка, говори как оно есть. Я уже себе места не нахожу все эти дни. Живу в постоянной тревоге. Что у Леночки стряслось?
– Вы знаете, Татьяна Николаевна, Лена рассталась с Владом! – выпалила Таня.
– С Владом? Почему? Хотя, постой, она что-то об этом говорила, но я не придала этому особенного значения, ну, мало ли что бывает. Значит, расстались и, как понимаю, окончательно?
– Ну, вроде бы, да!? По крайней мере, они до сих пор не встречаются.
– А почему они расстались, Танечка, не знаешь? – не унималась Татьяна Николаевна.
– Татьяна Николаевна, ну, расстались да расстались, сами знаете, какие в наши годы могут быть поводы для расставания. Ну, наверное, поругались из-за чего-то!?
Тут Таня вся сосредоточилась и собралась, потому уже точно решила про себя – не говорить Татьяне Николаевне о том, что Лена сделала аборт. Сейчас ей приходилось идти буквально по лезвию ножа: она боялась и соврать, погрешив перед Богом, и сказать правду, расстроив в конец не только Татьяну Николаевну, но и свои отношения с Леной, так как такого «предательства» она ей точно не простит – для Тани это было совершенно очевидным.
– Да, Танечка, это ты верно подметила: сегодня молодёжь очень ранимая. Ну ладно, дорогая, хоть ты меня успокоила. А я всё думала и думала, что могло у неё случиться? Голова кругом уже. Вот и решилась тебе позвонить, как лучшей её подруге, – несколько успокоившись, проговорила Татьяна Николаевна.
– Татьяна Николаевна, вы знаете, а может быть, помолиться за неё? – аккуратно предложила Таня. Подспудно она понимала, что рано или поздно правда откроется, и ещё неизвестно – не обернётся ли это ещё большим горем для Лениной мамы, которую сейчас она успокаивает такой полуправдой. К тому же Татьяна Николаевна непременно сочтёт её за обманщицу, поскольку будет уверена в том, что она, Таня, всё знала, но скрыла эту трагедию от нее; да и вряд ли успокоится материнское сердце, когда единственная дочь от горя, её постигшего, падает в обморок на глазах у подруги.
– Помолиться!? Танечка, дочка, и так постоянно за неё молюсь, каждый Божий день.
– Я тоже, Татьяна Николаевна! Но, может быть, усиленно помолиться, ну, например, по соглашению? – все настойчивее продолжала Таня.
– По соглашению?
– Да, ну, мало ли что!? Сами знаете, молитва за человека лишней не бывает, а уж за Лену, да с её то характером, уж тем более!
– Пожалуй, Танечка, ты права. У Лены действительно папин характер – упрямица ещё та. С удовольствием выслушаю твои предложения.
– Ну, может быть Псалтырь почитать? Что скажете?
– Псалтырь? Да, очень замечательно, дорогая дочка. Псалтырь будет ей прекрасным подспорьем. Сейчас же и начну, – бодро ответила Татьяна Николаевна.
– Да, Татьяна Николаевна, я, пожалуй, тоже прямо тут же примусь за дело. А завтра и в другие дни можно по вечерам читать, а то я просто не всегда свободна из-за учёбы днём, ну, сами понимаете.
– Да, да, Танечка, конечно, конечно. Я тоже сегодня отгул взяла на работе, а так в это время занята, ну разве кроме выходных. Давай тогда по вечерам читать, где-то в десять, тебя устроит это время? – несколько повеселев, спросила она.
– В десять? Да, пожалуй, мне будет удобно! А как долго будем читать?
– Танечка, давай хотя бы двадцать дней, а там дальше видно будет!
– Татьяна Николаевна, я согласна! – с энтузиазмом согласилась Таня.
– Вот и чудненько, дорогая! Очень тебе благодарна!
– Татьяна Николаевна, не стоит, не стоит! Сама за неё переживаю.
– Тогда, Танечка, на том и порешим.
– Да, Татьяна Николаевна!
– Огромное тебе спасибо, дорогая Танечка, успокоила. Маме от меня привет! – завершила разговор Татьяна Николаевна и повесила трубку.
Таня, глубоко выдохнув, положила телефон и наконец-то за всё это время расслабилась. Немного посидев, опершись локтями на стол, собралась с мыслями, встала, нашла на полке Псалтырь, зажгла свечу, надела платок и принялась тут же молиться, потому что учёба явно ей никак не давалась от нахлынувших за подругу переживаний.
–   Глава 13   –
Прошло несколько дней с тех пор, как Лена узнала о своем злосчастном диагнозе, сулившем ей совсем не ту жизнь, о которой она мечтала, но смириться с этим Лена так и не смогла. Почему-то не было больше зла на Влада, о котором она теперь уже и не вспоминала. Новые навалившиеся переживания измучили вконец её бедную душу, слёзы не сходили с её лица, по ночам мучения её усиливались, и не в силах сдерживать страданий, как можно тише, чтобы никто не слышал, она сдавленно кричала в подушку – до такой степени было плохо её душе.
Татьяна Николаевна всё это видела, видела, как Лена с каждым днём таяла буквально на глазах, и потому, ненавязчиво, несколько раз пыталась заговорить с дочерью, но всё напрасно – Лена упрямо молчала, всё больше подавая маме поводов к тревоге. Татьяна Николаевна, пыталась убедить и Андрея Ивановича – папу Лены, чтобы тот поговорил с ней и, может быть, своим отцовским словом помог бы раскрыть душу и выговориться любимой дочери,  ведь Лена хотя и боялась отца, но одновременно тянулась к нему: то ли по сходству характера, то ли ещё почему. Но и тут Лена была непреклонна и по-прежнему также упрямо молчала.
В душе Лены царило полное и окончательное смятение. Смятение, прежде всего, от краха мечты её жизни. Да, можно взять ребёнка из приюта, однажды подумалось ей внезапно, но тут же она и отвергла эту мысль, как почему-то порочную именно для неё, её унижающую, более расстраивающую, чем успокаивающую. Да и не могла она себе этого позволить – воспитывать ребёнка, который не был для неё вымученным, выношенным именно ей, которого она не чувствовала с самого его появления. Это было первым смятением Лены.
Второе же смятение, которое уже всегда преследовало её, была мысль о том, что она убийца, что она не просто сделала аборт, а убила. Она всё явственнее и отчётливее вспоминала тот случай с маленьким ребёнком в маршрутке, который не захотел пойти к ней на руки, уперевшись в грудь. Она вспоминала каждую деталь, каждую мелочь, вплоть до того, какая ручка упиралась в неё более, отвергая её как женщину, как будущую мать. Лена поняла, что ребёнку вовсе не понадобились никакие анализы, чтобы вынести точный диагноз и одновременно вердикт. Ребёнок почувствовал это, безошибочно определив в Лене, что она уже не мама по существу своему, как предавшая однажды беззащитную жизнь на смерть и также как неспособная рожать. Воспалённое воображение Лены всё сильнее и сильнее рисовало ей картину её разоблачения и как убийцы, и как больной неизлечимой болезнью – бесплодием.
Отчаяние, тоска и безысходность неизбежно подталкивали Лену к, казалось бы, единственно верному шагу, способному решить разом все её проблемы и избавить от постоянно преследующих её страхов. Лена лежала в своей комнате на кровати, в пустой квартире – папа и мама были на работе – и рассеянным, неподвижным взглядом смотрела на книжную полку, на которой в свёртке лежала книга, которую дала ей Таня ещё в поликлинике, сразу после аборта. Лена собралась с силами, взяла свёрток и развернула его. Это было Евангелие. Безжизненно посмотрев на него, решила раскрыть. Однажды, совсем давно, она уже читала Евангелие, взяв тайком у мамы, но так ничего и не поняла, потому также тайком отнесла и поставила на место и больше никогда не возвращалась к нему. Но тут она почему-то заинтересовалась и решила прочесть, поскольку где-то в глубине души у неё была какая-то странная надежда на то, что хотя бы это может ей помочь, если не избавиться от всего этого внутреннего кошмара, то хотя бы облегчить его приступы. Лена открыла и начала читать первые попавшиеся на глаза строки:
«Тогда были приведены к Нему дети, чтобы Он возложил на них руки и помолился; ученики же возбраняли им. Но Иисус сказал: пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное. И, возложив на них руки, пошёл оттуда».
Тут Лена изменилась в лице, на котором отобразился ужас, как только до её сознания стали доходить строки, только что ею прочитанные.
 - Господи! – закричала Лена, - Ты никогда не благословишь моего ребёнка, которого я убила! Я! Я не пустила его к Тебе, Господи! – продолжала кричать Лена и упала в подушку, чтобы не слышать саму себя, не слышать своего страшного крика отчаяния, крика без слёз, но с глубоким надрывом, от охватившей всю её душу страшной внутренней боли. Она уцепилась за спинку кровати и пыталась её притянуть к себе, а потом от этой самой ужасной душевной боли начала кусать подушку, в которую секунду назад кричала.
Она стонала и царапалась, несколько раз перевернулась в разные стороны, наконец, упала на пол и начала кататься по нему то в одну, то в другую сторону. Но боль так и не утихала, боль сжигала её изнутри, палила как огонь и потому не давала и секунды покоя, чтобы хотя бы прийти в себя, собраться с мыслями.
«Умереть, только умереть», – вдруг завертелась в голове у Лены единственная мысль, она приковала всё её сознание, и Лена ухватилась за неё остатками душевных сил. «Умереть! Я хочу и должна умереть, и так, только так, буду наконец-то свободна! О да, я буду свободна», – крутилось в голове у Лены. «Я буду свободна от боли, от безысходности, от всего», – твердила она себе. «Только быстрее, как можно быстрее умереть», – также внезапно, как и первая, осенила её другая мысль.
Лена резко вскочила, метнулась в ванную комнату, с силой сорвала верёвку, на которой висело бельё, мгновенно, даже не одев тапочек, выскочила на лестничную площадку, на секунду остановилась и, подняв голову вверх, полезла по лестнице на чердак дома. Оказавшись наверху, она принялась напряжённо рассматривать в слабом сумеречном свете подходящую перекладину, наконец, обнаружив такую, ловко накинула на неё верёвку с уже, по какому-то волшебному мановению, завязанной петлёй, встала на стоящий рядом ящик, завязала верёвку на перекладине, продела голову в петлю, на мгновение замерла, то ли придя в себя, то ли раздумывая, но вдруг, почувствовав внезапный толчок сзади, только что стоящий под её ногами ящик внезапно сдвинулся со своего места. Верёвка мгновенно плотно обхватила шею и начала давить. Последний вздох из-за внезапного толчка Лена так и не успела сделать, поэтому тут же начала задыхаться и беспомощно искать ногами тот самый ящик. К внутренней боли души, которая на какое-то время исчезла, а тут вновь появилась, прибавилась боль удушья и тут только она опомнилась от внезапного жадного желания жизни, но поняла, что это её последние секунды. Её охватило состояние страха и ужасной беспомощности; свобода так и не наступала, та вожделенная ею свобода не наступала – Лена обманулась.
Агония удушья делала своё дело, – вся скованная паническим страхом, Лена беспомощно трепыхалась на перекладине и уже не понимала себя, не видела ничего вокруг. Вдруг всё куда-то стало исчезать, а рядом, слева, справа, внизу и вверху, одним словом, везде, начали раздаваться страшной силы отвратительные голоса:
– Наша! Наша! Наша! В тартар без мытарств! В тартар без мытарств!
Лена, вся объятая ужасной болью и таким же душераздирающим страхом, видела рядом с собою какие-то тёмные пятна, которые больно хватали её и пытались утянуть куда-то вниз. От этого ей становилось ещё нестерпимее. Пятна куда-то отлетали и, вдруг внезапно появившись, стремительно вонзались в Лену чем-то острым и тянули, ужасно больно тянули вниз.
– «Смерть? Где же смерть? Почему не умираю?» – вопила она из последних сил.
И вдруг Лена ясно увидела под собой огромной величины огненное озеро, от которого исходили страшные, неописуемые по своей силе душераздирающие крики и смрад, жуткий смрад.
И снова страшные крики рядом: «Наша! Наша душа! В тартар без мытарств! В тартар без мытарств! Убийца! Блудница! В тартар!»
Лена, наконец, поняла в этой смертельной агонии, что её тащат в ад.
Она собралась и из остатка своих последних сил, которые еще были в её душе, завопила:
– Господи, прости!
И внезапно появился ослепительный, всеосвещающий свет и раздался сладкий, тихий голос:
– За неё молятся. Любовь выше суда, – это последнее, что услышала Лена. Ослепительно светлое пятно, в котором Лена разглядела Ангела с огненным мечом, стремительно приблизилось к ней. Ангел сделал взмах над её головой и… стало тихо. Она внезапно оказалась на том же чердаке, но только лежащей на полу среди какого-то чердачного хлама с верёвкой на шее.
Лена очнулась и жадно, глубоко, насколько могла, вздохнула. Сердце бешено билось. В голове всё ещё слышался тот самый голос, произносивший последние слова: «Любовь выше суда». Она поняла, ясно и отчетливо поняла, что это был Тот, Кто говорил о детях, чтобы не запрещали им приходить к Нему. Лена поняла, что это был Христос, в Которого верила Таня и Которого отрицала она – убийца и безбожница. Она лежала, жадно дыша, но, как ни странно, успокоенная в душе, только лишь шея ныла от тупой боли. Чувство невыразимой благодарности и стыда наполняло Лену. Ей бесконечно хотелось отблагодарить Христа за то, что Он, непонятно за что, – непонятно для неё, – спас её от этого, казалось бы, неотвратимого кошмара ада; она здесь, а не там, среди неописуемого ужаса и смрада, она жива. Чувство благодарности всё сильнее и сильнее подступало к сердцу Лены. И одновременно оно же, это же самое сердце, испытывало стыд за свою недостойность данного ей Христом спасения. Она даже несколько раз еле слышным шёпотом спросила вслух: «За что, Господи, за что?» – но так и не получила ответа.
Лена еле-еле поднялась и в кромешной тьме стала вспоминать, где был выход. Найдя его, цепляясь своими замёрзшими пальцами за ступени лестницы, чуть не упав от бессилья, спустилась вниз и, в чём была, пошла по лестничным пролётам этажей, минуя их один за одним. Наконец, выйдя на улицу, среди ночи, босиком, побрела в сторону храма. Редкие прохожие недоумевающе смотрели на неё, но не решались что-либо спросить и уж тем более остановить. Хотя и немного пошатываясь, Лена уверенно шла в сторону храма, находившегося в нескольких кварталах от её дома.


–   Глава 14   –
Клавдия Степановна выключила свет в храме и ещё раз прошла вглубь, чтобы удостовериться – все ли лампады погашены. Это она делала всегда, с того самого момента, как только была поставлена служить на свечной ящик, и делала это потому, что уходила всегда последней. Удостоверившись и напоследок приложившись к иконе великомученика Пантелеимона, она уже направилась к выходу, но вдруг в испуге замерла и мгновенно изменилась в лице – в храм зашла девушка, – босая, в легкой футболке и домашних штанишках и, не обращая совершенно никакого внимания на неё, немного постояв, будто что-то соображая, направилась к стоящему справа, почти у самой солеи большому деревянному распятию. Подойдя к нему, она медленно опустилась на колени, поклонилась и, подползши ближе, крепко уцепилась за основание, обхватила его обеими руками, щекой прислонилась к ногам Христа и зарыдала на весь храм.
Став невольно сторонним наблюдателем такого выражения глубокого религиозного чувства, Клавдия Степановна так и стояла как вкопанная, испугавшись и не понимая, кто перед ней: сумасшедшая или бесноватая. В то, что перед ней нормальная девушка, ей верилось с трудом, а точнее не верилось вовсе. Немного придя в себя, Клавдия Степановна медленно достала из сумочки телефон и начала набирать настоятеля храма – отца Алексея.
– Клавдия Степановна, слушаю, что стряслось? – раздался несколько усталый голос отца Алексея. – Я же только-только отъехал.
– Отец Алексей, тут такое… – тихо и запинаясь, начала она, постепенно приходя в себя. – Тут такое…
– Ну что там такое, Клавдия Степановна? Давайте быстрее, я же за рулем.
– Отец Алексей, сейчас же на улице ноябрь и немножко морозит? – все также тихо и с расстановкой продолжала Клавдия Степановна.
– Клавдия Степановна, – на том конце провода послышался сдержанный укор и некоторая нервозность. – Вы мне звоните для того, чтобы я вас удостоверил, что сейчас на улице ноябрь месяц, а не май или июнь?
– Отец Алексей, – не унималась Клавдия Степановна, – я знаю, что сейчас ноябрь месяц по календарю и что холодно сейчас, а значит, все нормальные люди должны тепло одеваться. Но, представляете, только что к нам в храм прямо мимо меня прошла девушка, она ещё здесь и уходить не собирается, совершенно раздетая и бо-си-ком, – на последнем слове Клавдия Степановна нарочно сделала ударение, – Да, да, отец Алексей, именно так – бо-си-ком!
– То есть как босиком? – уже настороженно спросил отец настоятель.
– Вот прямо так – бо-си-ком! То есть совершенно без обуви!
– Клавдия Степановна, вы что, шутите, что ли? Мороз на улице! Как можно босиком ходить, да еще в храм!?
– Отец Алексей, не шучу, она босиком, раздетая, сидит у распятия, обняла его. Вот прямо так и сидит: обняла распятие и босиком, – продолжала Клавдия Степановна все тем же тихим шёпотом и с той же расстановкой. – Отец Алексей, мне кажется, она бесноватая или сумасшедшая, но то, что она ненормальная – это как пить дать.
– Ну, то, что она сумасшедшая, это ещё доказать нужно, а вот насчёт бесноватости – тут вы ошибаетесь.
– Почему это ошибаюсь?
– Да потому что бесноватые распятие не обнимают, а бегают от него, как от ладана. Ладно, Клавдия Степановна, будьте там, никуда не уходите, я сейчас подъеду, буквально пару минут, я недалеко. Ждите – сказал отец Алексей и резко оборвал разговор.
Клавдия Степановна медленно положила телефон назад в сумочку и осталась стоять на том же месте, где и была, боясь даже пошевелиться, и принялась читать про себя молитву Иисусову.
Лена, как припала к распятию, так и оставалась около него – полусидя, полулежа, все так же крепко обнимая ноги Христа и часто вздрагивая от рыданий. Её душа была переполнена благодарностью Христу за то, что Он спас её от того ужаса, в котором она совсем недавно находилась и выбраться откуда уже даже ни чаяла. Лена только теперь совершенно ясно поняла, что была ни где-нибудь, но именно в преддверии ада, прямо над ним, да, да – именно ада, того самого ада, который она так упрямо отвергала всю свою сознательную жизнь и не просто отвергала, но даже, украдкой конечно, посмеивалась над Таней, когда та ей рассказывала о существовании этого самого ада. И вот сегодня Лена его увидела собственными глазами, души ли, тела ли – она так до сих пор не разобралась, да и не до того было ей. Тот пережитый ужас она не могла передать даже самой себе, хотела, но не могла – не было слов, чтобы выразить это хотя бы приблизительно. Это больше страдания, это больше и неописуемо хуже всех тех ужасов, которые только и могут быть здесь на земле, которые только и может придумать человеческая фантазия, даже больная всякими маниакальными пристрастиями. Её душа помнила ещё и то, как пытались вырвать её, как было больно от тех яростных прикосновений-ударов, больно, а сейчас ещё и противно. Лена помнила и те крики, особенно о блуднице и убийце, с которыми она, как сейчас уже начала осознавать, была согласна и только поэтому и смогла, задыхаясь от страданий, произнести последнее: «Господи, прости!» Ужас вечности страдания был ею осознан и принят только после осознания своих преступлений. Она приняла неизбежность и даже необходимость этих жутких страданий как естественное и единственно возможное воздаяние за грязь убийства и блуда. Может показаться странным, но Лена, не желая страдать, приняла страдание. А потом свет, сладкий тихий голос Христа, ангел и всё.
Сейчас же Лена хотела только благодарить и благодарить Христа. Она сидела у Его ног и сквозь слёзы благодарила, благодарила слезами. Ей не хотелось останавливаться в своём благодарении, она даже боялась, что ей могут помешать, и потому она останется неблагодарной Ему, не выразит до конца того чувства любви и преданности, которые переполняли всю её душу. Она судорожно шептала то «Господи, прости», то «Господи, спасибо» и говорила это, то затихая, то вновь бормоча чуть слышно вслух, часто, а потом всё реже и реже вздрагивая от рыданий. При этом Лена совершенно не чувствовала холода, тот жар, который полыхнул на неё около ада, до сих пор горел внутри неё, она как будто горела, но не сгорала. Ей было горячо внутри и от этого горячо снаружи.
К храму подъехала машина отца Алексея, распахнулась дверь притвора и через несколько секунд священник стоял около Клавдии Степановны, и так же, как и она, не решался приблизиться к Лене, которая продолжала что-то тихо шептать, изредка вздрагивая.
– Что будем делать? – после некоторого молчания тихо спросила Клавдия Степановна.
– Что будем делать?! – повторил вопрос Клавдии Степановны отец Алексей. – Будем ждать.
– А если она так до утра будет сидеть? Вот сколько здесь стою, столько она и сидит, даже не шевелится.
– Значит будем ждать до утра.
– Как до утра? Что, так и будем стоять здесь до утра? – Клавдия Степановна не унималась.
– Клавдия Степановна, стоять мы не будем. Знаете что?
– Что?
– Вы ступайте домой, а я побуду пока здесь, в храме.
– А может быть, милицию вызвать?
– Нет, Клавдия Степановна, милиция здесь не поможет, тут она совершенно не нужна. Помысел мне говорит, что здесь какое-то горе случилось.
– А мне, отец Алексей, помысел говорит, что нужно вызвать милицию!
– Клавдия Степановна, у вас помысел от лукавого! – всё также тихо ответил настоятель.
– Свят, Свят, Свят! – испуганной скороговоркой почти прошептала Клавдия Степановна. – Как это от лукавого? я же только сегодня причастилась!? Не может такого быть! – возмущенно и уже несколько громче проворчала она.
– Может, может, Клавдия Степановна! Мотовилова помните? Он ведь тоже думал, что ему невозможно бесноватым стать, ну никак, ведь он же часто причащается. И что? Прямо во время причастия бес и вошёл в него! – также, переходя на тон выше, продолжал отец Алексей, уже веселее, с несколько ироничной улыбкой.
– Да будет вам! Тоже скажете, – бесноватая! Вот кто бесноватая! – парировала Клавдия Степановна, кивнув головой в сторону Лены.
– Нет, Клавдия Степановна, она, говорю вам, точно не бесноватая, а глубоко скорбящая. Да, вы не ослышались, глубоко скорбящая.
– Откуда вы это знаете? – недовольно спросила Клавдия Степановна.
– Помысел мне об этом говорит!
– Снова помысел! Что делать-то будем с ней, отец Алексей? Так что ли и будем стоять и смотреть?
– Я же вам говорю: ступайте домой, а я побуду здесь, подожду.
– И не боитесь? – настороженно спросила Клавдия Степановна.
– Клавдия Степановна, мы же в месте особого присутствия Божия – в храме! И тут ли бояться? И нам ли бояться? «Господь защититель живота моего, от кого устрашуся?» – процитировал отец Алексей строку из Псалтыри. – Поэтому, Клавдия Степановна, ступайте, ступайте домой, а я побуду здесь, покараулю.
– Ну раз так, помысел мне говорит, что нужно вас послушаться! – уже с некоторым задором произнесла Клавдия Степановна, но посмотрев на Лену, тут же вновь насторожилась и сказала как бы себе: «Милицию все-таки не помешает вызвать…»
– Ступайте, ступайте. Обойдёмся и без милиции. Послушайте ваш последний помысел, он точно не от лукавого.
Клавдия Степановна непонимающе посмотрела на отца Алексея, а потом на Лену, потом снова на отца Алексея и снова на Лену, перекрестилась три раза, перекрестила отца Алексея, попросила у него благословения и молча, тихо вышла из храма.
Отец Алексей остался один на один с Леной, что всё ещё полусидела у распятия, обнявши и сильно прижавшись к нему. Что-то подсказывало отцу Алексею, что у этой девушки случилось нечто существенное, значимое; даже её внешний вид говорил об этом, хотя он и видел только силуэт Лены в жёлтом свете фонаря, что сочился сквозь окна храма, попадая на распятие и Лену под ним. Как он успел разглядеть, она действительно была босиком и еле-еле одета, уж точно не по-осеннему, не по погоде. Но в том, что она не сумасшедшая и уж тем более не бесноватая, отец Алексей был уверен полностью, уверен без капли сомнений. Он решил не беспокоить Лену, потому что понимал, что сейчас помочь ей сможет только этим, так как иногда молчание и покой больше делает пользы, нежели слова, множество слов, и это был тот самый случай.
Он тихонечко вышел в притвор, достал телефон и набрал номер матушки. Гудки едва только пошли, как тут же на том конце раздалась мелодичная скороговорка супруги:
– Алёша, ну где ты пропадаешь? Я уже который час тебя жду! Уже всё остыло, детей успела искупать. Машенька ждёт тебя, не хочет засыпать, хныкает. У тебя что-то случилось? Алеша, а ты хлеба купил? У нас закончился хлеб, помнишь, я тебя ещё утром об этом предупреждала. Только знаешь, его нужно купить не в супермаркете, а недалеко, за углом, есть частный ларёчек, ну ты помнишь, мы, кажется, несколько дней назад там булочки покупали, очень вкусные такие были, помнишь? Так вот, зайдёшь туда, не в супермаркет, а в тот ларёчек и купишь несколько булочек, они у них там всегда бывают свежие и ароматные. Еще знаешь…
Тут отец Алексей не выдержал и понял, что если он не прервёт, как это уже делает обычно, этот монолог, то забудет, зачем вообще звонил. Он уже привык к необходимости останавливать поток информации о детях, детском садике, воспитательнице, разрисованных в коридоре обоях и прочая, прочая, что успевало выплескиваться на него с такой скоростью, с какой у него не работала даже мысль. Поэтому отец Алексей начал резко и громко:
– Настя! Остановись, послушай! – твёрдо продолжил он, – Я сегодня домой приду, но не знаю когда.
На том конце повисла короткая пауза.
– Почему? Тебя кто-то позвал на требы, да? Ты мне, наверное, об этом утром говорил, а я не услышала, точно не услышала. Алёша, у тебя треба? Но так поздно?! Перенеси её на завтра. Скажи, что у тебя детки, и супруга ждёт, а ещё тебе нужно хлеба купить, – вновь начала было матушка, и снова была остановлена, иначе бы она продолжала, как обычно до того момента, когда бы поняла, что её просто не слушают и потому не отвечают.
– Настя! Мне нужно поговорить с одним прихожанином. Сколько это займёт времени – я не знаю! Одним словом – жди.
– Ну и ну! Что значит жди?
– Настя, тебе нужно набраться терпения и подождать, сама знаешь, душа человеческая – это вечность, а ароматный хлеб из булочной на углу супермаркета – это временно! Поняла?
– Даже если и не поняла – поняла. Ну хотя бы приблизительно, когда придешь-то? – уже смирившись и успокоив свою словоохотливость, продолжила матушка.
– Правда, не знаю: может быть через час, может быть через два. Короче, если что, то я тебе позвоню, хорошо?
– Ну хорошо, Алёша!
– Тогда целую и крепко обнимаю Машеньку и Коленьку с Гришей! Так им и передай!
– Передам, батюшка заботливый и вечно задерживающийся, – ответила Настя, окончательно смирившись, хотя нотки расстройства и прозвучали в её мелодичном голосе.
– Всё, Настенька, обнимаю! До встречи!
– До встречи, Алёшенька! Про хлеб только не забудь.
– Непременно куплю, если только успею. Если совсем задержусь, то переночую в сторожке, не привыкать.
– Ладно, как Бог управит. Ой, Машенька что-то заплакала, побегу, – быстро закончила она и отключила телефон.
Отец Алексей закрыл изнутри храм на замок, зашёл в просфорню, включил подогреваться стоящий на плите чайник, достал из сумки рулет и печенье и присел на стул, ожидая, когда чайник вскипит. Немного посидев, встал и прошёл тихонечко в храм, чтобы посмотреть, что с Леной, вернулся назад как раз к тому моменту, когда из чайника повалил густой пар, налил себе кипятка, положил туда пакетик чая и пару кусочков сахара и принялся ужинать тем, что Бог послал.


–   Глава 15   –
Лена очнулась от того, что было холодно. Колени затекли, и шея болела тупой ноющей болью. Сколько она так проспала, Лена не знала; сама даже не поняла, как заснула вот так, обнявши распятие. Придя в себя, Лена поднялась на ноги и снова опустилась на колени перед распятым Христом, и так она делала раз за разом. Дрожа от холода, она всё кланялась и кланялась, опускаясь и снова поднимаясь, наконец, замерла, уткнувшись головой в пол. Сидя так, Лена задавала себе один и тот же вопрос: «За что, Господи, я тут, а не там, за что, почему?» Она решительно не могла этого понять, а ответ так и не приходил. Поднявшись, Лена осмотрелась и увидела, что через дверной проём сочится свет, туда она и направилась, вся дрожа от холода и пережитого ужаса.
Она боязливо заглянула в приоткрытую дверь и увидела сидящего к ней спиной мужчину, который что-то читал. Лена, не решаясь что-то предпринять, отошла назад и замерла: «Кто бы это мог быть?» – подумала она про себя. «Наверное, сторож! А если сторож, то бояться нечего». И с этой мыслью, ещё раз осторожно заглянув, она вошла, наконец, в проём двери и сказала: «Здравствуйте».
Мужчина резко вздрогнул и обернулся:
– Господи Боже мой, разве можно так пугать!? Я чуть не преставился! – отец Алексей от неожиданности побледнел в лице. – Здравствуйте, ночная гостья! – приходя в себя, поздоровался он в ответ.
– Меня Лена зовут.
– А меня отец Алексей, я настоятель этого храма, в котором вы благополучно проспали… – он поднял руку и поглядел на часы, – в котором вы проспали до половины двенадцатого ночи.
Лена опустила голову.
– Вы откуда к нам пришли? – спросил отец Алексей, уже подобрев, так как забрезжила надежда, что он всё-таки вернётся сегодня домой из этой сторожевой командировки, и сможет наконец-то вытянуть ноги, что уже гудели от усталости.
– Я? – переспросила Лена.
– Конечно, вы!
– Я пришла… я пришла… ну, как вам сказать? – теряясь в словах, запиналась Лена.
– Скажите только правду! – иронично произнёс отец Алексей, жмурясь в улыбке, преобразившей его в человека добрейшей души.
– Я пришла, отец Алексей… из ада! – смущённо ответила Лена.
«Зря я приструнил Клавдию Степановну, она была права, это чистой воды сумасшедшая», – промелькнуло в голове у отца Алексея.
– Вот прямо так из ада и пришли? Прямо в храм? К Богу? – переспросил отец Алексей, нисколько не удивившись, но лишь только для того, чтобы дать понять самой Лене, что это несколько из ряда фантастики.
– Да, прямо из ада! Прямо в храм! Прямо к Богу! Чтобы поблагодарить Его, что вытащил меня из этого ужаса, от этих демонов, – уже тверже ответила Лена, по-прежнему дрожа от холода и переминаясь с ноги на ногу.
– Да вы же замёрзли, и ещё босиком! – заметив, наконец, что Лена дрожит, смущённо сказал отец Алексей и достал из-под стола тёплые махровые тапочки просфорницы Раисы Семёновны, с вешалки снял её же стёганую телогрейку и всё это добро отдал Лене. Усадил её за стол поближе к плите и зажёг конфорку.
– Итак, Лена, вы утверждаете, что пришли из ада и… – отец Алексей замолчал, увидев висящую на шее у Лены верёвку, и яркий след, как понял он, от этой самой веревки. – А что это у вас на шее висит? – настороженно спросил он.
– Это? – Лена сняла веревку с шеи, которая всё ещё ныла, но уже не так сильно, как прежде. – Это веревка, на которой я вешалась, – нисколько не смутясь, ответила Лена, кутаясь сильнее в телогрейку.
– В смысле, вешались? – оторопев от неожиданного ответа, медленно присев на стул, спросил отец Алексей.
– Ну, вешалась на чердаке, затем чуть не попала в ад, а Христос сказал, что за меня молятся и что любовь выше суда! – уже заметно осмелев и успокоившись от адского кошмара и почти согревшись, продолжила Лена.
– Ничего не понимаю, – отец Алексей потрусил головой. – Вы вешались для того, чтобы попасть в ад, но Христос вам этого не дал сделать и теперь вы пришли Его благодарить за то, что не попали в ад.
– Нет! Не для того я вешалась, отец Алексей! И не смотрите на меня, как на сумасшедшую! Я совершенно нормальная, учусь в медицинской академии на третьем курсе, живу здесь недалеко, на улице Челюскинцев, дом шестьдесят шесть, – обиженно расплакалась Лена, поняв, что отец Алексей не верит в случившееся с ней. Она принялась рассказывать ему всю свою историю, все свои страдания, весь тот кошмар, который она пережила с самого аборта и до того, как Христос не дал ей попасть в ад, за что она Ему безмерно благодарна, почему и пришла в церковь, чтобы отблагодарить Христа, а не потому, что она сумасшедшая.
Отец Алексей напряжённо слушал рассказ Лены, всё более и более проникаясь горем этой совсем ещё молодой девушки. Он слушал и никак не мог понять, как она, вот такая хрупкая, так просто решилась на такой страшный, как ему казалось, шаг – покончить жизнь самоубийством, повесившись на перекладине на чердаке. Для него страшно было не само самоубийство, но то, что за такого человека уже никто и никогда не помолится перед престолом Божиим, потому что не имеют права, так как такой человек сам себя лишает посмертной молитвы, самовольно отвергнув бесценный дар жизни, бросив её в лицо Тому, Кто только и содержит в своих руках и жизнь и смерть. И это для отца Алексея было самым страшным кошмаром в жизни, этого он боялся более всего. И вот из уст этой совсем юной девушки он слышит рассказ, как он понял, о самом реальном, совсем недавно свершившемся столь ужасном событии, с таким невероятным, можно даже сказать, чудесным исходом. Он начал сопоставлять по времени, когда всё это с ней произошло, и пришёл к выводу, что как раз в то самое время, когда он служил вечерню и поминал какую-то Лену, так как накануне его попросила об этом одна из его прихожанок – Таня, тоже учившаяся, как раз, в той же самой медицинской академии, что и Лена, потому что такая академия у них в городе только одна. Он прервал Лену и спросил:
– Лена, скажите, а у вас есть подружка Таня?
– Таня? – недоумевающе переспросила Лена, остановившись на полуслове своей истории. – Да, есть. Мы вместе учимся в меде, это моя одногруппница, Таня Самойлова. А что?
– Да так, ничего, просто решил уточнить… для себя. Итак, вы прочитали слова Евангелия о детях, которых благословил Христос, и…?
И Лена продолжила свой трагический рассказ. О том, как ей стало нестерпимо больно в душе, как она каталась то по кровати, то по полу от этой самой боли, и как желала, страстно желала от неё как можно скорее освободиться. Как ей пришла в голову мысль о том, что способ такого освобождения может быть только один – самоубийство, но оно для неё не было чем-то страшным, наоборот – желанным, оно влекло, поскольку давало ту самую возможность разрешиться от нестерпимой боли, гнетущей душу. Лена только в этом видела путь к свободе. Но, как потом поняла, не просто обманулась, а обманулась жестоко.
– Нет, Лена, – прервал её отец Алексей, – не вы обманулись, а вас обманули, – сказал он твёрдо и решительно.
– Как это обманули, кто обманул? – переспросила Лена удивлённо.
– Бесы!
– Бесы? – ещё более удивлённо спросила Лена.
– Да, Лена! Вас обманули самые настоящие бесы, вложив в ваш ум помысел о том, что душа может обрести свободу от страданий через самоубийство.
– Вы хотите сказать, отец Алексей, что меня обманули бесы, а не я сама?
– Нет, Лена, я не хочу это сказать, а уже сказал, как очевидный факт! Это их работа, этих негодяев. А спасены вы Богом, Христом потому, что за вас действительно молились и сейчас молятся. И вы правильно сделали, что пришли благодарить Его.
– Меня обманули бесы, – задумавшись и потому несколько отрешённо, проговорила Лена, как бы только для себя. – Меня обманули бесы, – вновь повторила она. – Заманили свободой, а на самом деле заманили не куда-нибудь, а в самый ад. Господи, спасибо Тебе, что спас меня от ада! – восторженно возвысив голос, проговорила Лена, отчего отец Алексей широко перекрестился, повернувшись к иконам, что висели прямо перед ними на стене справа от двери.
И как только отец Алексей сделал поклон, раздался страшной силы удар во входную дверь храма и ещё, и ещё, отчего вся она затряслась и принялась ходить ходуном. Снова удар и снова, потом загремели окна в просфорне, где они сидели, а после принялись греметь уже все окна храма и стали слышны громкие, мерзко звучащие голоса, доносившиеся неизвестно откуда: «Наша! Наша! Всё равно наша!» – орало вокруг. Начался какой-то кошмар: в дверь били, как из тарана, гремели все окна храма, вокруг всё кричало и вопило. От этого ужаса Лена побледнела и закричала: «Это снова они, это снова они! Мамочка! Это они!» – вопила она, вся трясясь и содрогаясь от каждого мощного удара в дверь.
–  Пресвятая Богородица, спасай нас! – вырвалось у отца Алексея, он неосознанно схватил Лену за руку, и вместе они выбежали из просфорни в храм, одновременно отец Алексей громко читал молитву «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его». Вбежав в храм, он включил везде свет и приказал Лене читать молитвы, какие она только знает. Лена не знала ни одной молитвы, поэтому только часто приговаривала «Господи, помилуй. Господи, помилуй». Отец Алексей в одно мгновение оказался на солее и открывал уже алтарь, в который буквально влетел, и тут же направился к шкафу, где висели облачения. Моментально облачившись, тут же зажёг паникадило и распахнул царские врата, раскрыл Евангелие, лежавшее на престоле, и принялся читать первое, что попалось на глаза.
В храме же по-прежнему всё ходило ходуном и неистово вопило, стёкла тряслись и даже мощное паникадило сотрясалось от ударов, что по-прежнему сокрушали входную железную дверь в храм. Отец Алексей читал и читал, голос его, вначале дрожащий, постепенно начал обретать крепость и какую-то непонятную власть над происходящим, даже страх куда-то исчез. Он читал и читал. Он читал отрывок из Евангелия от Луки, тридцать четвертое зачало: «И бысть посем, и Той прохождаше сквозе грады и веси, проповедуя и благовествуя Царствие Божие: и обанадесяте с Ним, и жены некия, яже бяху изцелены от духов злых и недуг…». Наконец всё стало стихать и спустя ещё некоторое время совсем прекратилось. Отец Алексей продолжал читать, забыв о времени и вообще обо всём. Впервые за всю свою жизнь он столкнулся с таким бесовским наваждением, таким демоническим натиском и ощутил воочию их силу и тот ужас, который они могут посеять в душе, ужас, пронизывающий её до самых дальних уголков и начавший отступать только лишь во время чтения Евангелия. Он почему-то, сам того не осознавая до конца, не боялся, но руки его тряслись мелкой дрожью, ноги же то и дело подкашивались, особенно при очередном ударе в дверь храма, ему было страшно, что она просто не выдержит и упадёт, и тогда всё, конец ему и Лене, конец им обоим.
Всё давно прекратилось и успокоилось, даже паникадило уже перестало качаться из стороны в сторону, а отец Алексей продолжал читать Евангелие. Наконец, поняв, что наступила тишина, он остановился и замер, прислушиваясь к каждому шороху, и тут же вспомнил про Лену. Он вышел из алтаря и принялся искать её глазами; Лена полулёжа, полусидя была вновь около распятия, так же, как и тогда обхватив его руками и крепко-накрепко прижавшись к нему. Она дрожала и по-прежнему причитала: «Господи, помилуй. Господи, помилуй», – уже сама не зная сколько времени. Леденящий страх вновь проник в её душу и наполнил её до самых краев, заставив вспомнить пережитое там, в преддверии ада, хотя там было во много раз ужасней, ужасней неописуемо.
– Лена, – окликнул отец Алексей. – Все прекратилось.
– Вы уверены? – дрожащим голосом спросила она.
– Хочу быть уверенным.
– Я тоже, – ответила Лена, не отрываясь от распятия.
Они пробыли в храме до самого утра, не закрывая Царских врат и не выключая горящий везде свет.


–   Глава 16   –
Когда Лена пришла утром домой в махровых тапочках и стеганой телогрейке Раисы Семеновны, мама не сразу обратила внимание на странную одежду дочери, первым её вопросом, естественно, стал: «Где ты была?». Конечно, чтобы не ранить маму, Лена не стала рассказывать ей обо всём, что с ней произошло, пришлось упомянуть только про храм, в котором она пробыла с вечера до самого утра в разговоре о Боге с отцом Алексеем, но ни словом она не обмолвилась о том, что она вешалась и что её могло бы вообще сейчас уже не быть.
Мама, конечно, была удивлена всем этим, особенно тем, что Лена, будучи совсем неверующей, пошла в храм на ночь глядя и до утра говорила не о чём-нибудь, а о Боге. Лена, как только могла, прикрывала след от верёвки на своей шее, поскольку не могла придумать никакой отговорки на этот счёт. Рассказав всё как было, умолчав только о чердаке, Лена прошла в ванную и быстренько умылась. Душа её вновь замерла от подступившего страха, когда она в зеркале увидела то место на своей шее, которое ещё вчера сдавливала верёвка, – она быстро отвернулась, чтобы даже не видеть того, что хоть как-то напоминало о чуть не случившейся гибели. Позавтракав на скорую руку, Лена как можно быстрее прошла в свою комнату. Папы, к её великому счастью, дома не оказалось, иначе был бы допрос, который она вряд ли бы выдержала. Нырнув под одеяло, Лена моментально заснула – всё случившееся, особенно ужас и крики ада, вымотали её до полного бессилия. Она даже не понимала, как вообще ещё жива и не умерла ни от разрыва сердца, ни от перенапряжения всех её, как успела понять, скромных сил. Перед тем как заснуть она зачем-то включила свет в комнате: теперь она стала панически бояться темноты, её страшило, что под покровом этой темноты за ней снова придут и будут кричать эти ужасные сущности, а более того, что её могут утащить в ад, она уже успела понять, что просто так её не оставят, и не простят ей чудесного спасения, дарованного Христом. Проспав до самого позднего вечера, Лена, поужинав, снова легла и снова при включенном свете.
Проснувшись рано утром, ещё не было и шести, Лена лежала на кровати и пыталась осмыслить всё то, что с ней произошло. В голове то вертелись слова: «блудница», «убийца», то несколько раз всплывал голос: «Любовь выше суда». Наконец Лена взяла телефон и увидела целых десять пропущенных вызовов, – от Тани и ещё с какого-то незнакомого номера. Даже не обратив внимания на то, что ещё очень, очень рано, принялась звонить Тане. Через некоторое время на том конце провода услышала сонное:
– Алло, – и тут же, не дождавшись ответа, – Ты куда пропала?
– Я в аду была! – ответила Лена бескомпромиссно, даже не подготовив подругу к такому разговору.
– Лена, в каком аду, мы вчера с твоей мамой и папой что только не передумали, а ты в аду, говоришь, была! Лена, ну не до шуток же, тем более в такую рань, – ответила Таня обиженно и несколько возмущённо, но всё тем же своим мягким и размеренным голосом, который совершенно обезоруживал.
– Короче, сегодня в меде всё тебе расскажу!
– Только учти, нам к третьей паре, вчера расписание изменили, поняла?
– Хорошо, хотя бы высплюсь, – ответила Лена и отключила телефон.
И снова её атаковали мысли о случившемся, несколько успокоившись и придя в себя, она уже трезво снова принялась размышлять. Она так и не могла усвоить себе, что существует ад, самый настоящий ад, который она видела своими собственными глазами. «Глазами ли?» – подумалось ей. И тут же: «А разве это важно: глазами или не глазами, – главное, что я, лично я его видела и даже чувствовала». И как бы ей не было неприятно думать об этом, мысли всё равно упрямо возвращали её в пекло ада, того самого ада, который она ранее отрицала. Лена не могла ещё вместить в себя его существование, поскольку до этого считала ад чем-то из области мифов и фантастики, о чём можно говорить, но говорить несерьёзно, потому что как можно говорить серьёзно о несуществующем? Конечно же никак, если только шутя и в потеху себе. Но тут была совсем другая история. Она лично на себе испытала, что значит не просто говорить об этом жутком месте, но и почти быть там, быть над пропастью ада, в преддверии его, чувствовать все его ужасы и леденящие душу кошмары. При одном воспоминании об этом мурашки мелкой дрожью пробежали по её телу.
Ранее, до произошедшего, Лена если и допускала существование ада в очередном коротком споре с Таней, то чисто теоретически, чтобы не обидеть подругу, при этом решительно не могла понять, почему она его описывает таким страшным. Теперь же она опытно познала, что он есть, что он самый настоящий и, действительно, ужасный, хотя это слово не может в полной мере охарактеризовать всего того, что испытывает душа при встрече с ним. И это знание пришло к ней благодаря мнимому желанию освободиться от боли. Она пошла на этот поступок, думая, что раз и – всё, и она свободна, но где она должна была обрести эту самую свободу, в каком месте? – она даже не задалась этим вопросом, да и некогда было об этом думать в те минуты душевной боли, когда она каталась вот на этой самой кровати, на которой сейчас лежит и размышляет.
«Убийца, у которой не будет никогда детей», – вдруг врезалась в голову мысль, от которой ей снова стало плохо внутри, её встревоженный взгляд метался по комнате, пока не наткнулся на раскрытое Евангелие, что так и лежало на том самом месте, где было оставлено вчера. Лена встала и медленно подошла к книге, остановилась, не решаясь заглянуть, помня, что именно после чтения с ней случилось то, что случилось, исходом чего и стала виселица на чердаке. Однако пытливость и желание прочесть побороло сомнения, она быстро заглянула, что-то прочла и тут же отскочила от книги. Стала посреди комнаты и начала прислушиваться к тишине, а потом к тому, что внутри неё. После всего произошедшего с ней Евангелие стало для неё уже не очередной книгой на книжной полке, но чем-то таинственным и могущим влиять, книгой, которую боялись, как она уже убедилась, те самые бесы, что чуть не выбили дверь в храме и не разбили все стёкла. Тишина. Лена снова приблизилась к книге, но уже несколько смелее, снова прочла: «Тогда приведены были к Нему дети, чтобы Он возложил на них руки и помолился; ученики же возбраняли им…» – и снова отошла и прислушалась, и вновь тишина. Уже окончательно осмелев, Лена подошла, села за стол и принялась читать: «…но Иисус сказал: пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное. И, возложив на них руки, пошёл оттуда». Лена заплакала. Слёзы тихо капали прямо на страницы Евангелия, она их бережно вытирала руками, но слёзы всё текли и текли, и капали на книгу. «Какие же это счастливые дети, дети благословлённые Самим Христом», – подумалось ей, но заплакала она не оттого, а от мысли, ясной и больной для неё мысли, что она никогда не сможет привести своих детей в храм, и потому их никогда не благословит Христос. Тот самый Христос, Который чудом избавил её – убийцу своего же ребёнка – от ада. Наконец, немного успокоившись, Лена, несмотря на смятение души и щемящую боль в сердце, всё же решилась продолжить чтение. Она читала и читала, не отрываясь и даже не останавливаясь. Она боялась, что снова впадёт в истерику и начнёт рыдать, но к её удивлению, на этот раз чтение её успокаивало, и уже через некоторое время она была совершенно спокойной и какой-то умиленной, и хотя плакать она не перестала, но это был уже тихий плач, от которого ей становилось легче и легче. Она чувствовала, как с этими тихими слезами сердце освобождалось от скорби. Слёзы текли, но было спокойно, как тогда, когда она вернулась с того света, прямо после слов Христа: «Любовь выше суда».
Лена прочла одно Евангелие и незаметно для себя уже читала следующее, от какого-то Марка, читала вдумчиво и сосредоточенно: «И как вошёл Иисус в дом, ученики Его спрашивали Его наедине: почему мы не могли изгнать его? И сказал им: сей род не может выйти иначе, как от молитвы и поста». На этих словах Лена впервые за время чтения остановилась и задумалась: «Так вот почему бесы в храме перестали орать и стучать – от молитвы! Да, да, от молитвы» – уже почти вслух проговорила она. «И если бы я молилась, то бесы бы не смогли обмануть меня и заманить в петлю… если бы я только молилась», – всё думала и думала Лена. «А если бы я молилась, то совершила бы аборт?» – задала она мысленно вопрос себе, – «Совершила бы?»  Она остановилась и стала усиленно над этим думать. «Ведь если аборт – это убийство, как и петля на шее, то значит и то, и другое от бесов, и значит, молитва бы отогнала от меня эти мысли, которые, как говорил отец Алексей, тоже от бесов!?» – продолжала она думать. Ведь ясно написано: «…не может выйти, как только от молитвы и поста». В поисках ответа, Лена снова принялась читать.
Внезапно зазвонил телефон, это была Таня. Прежде чем ответить, Лена посмотрела на часы: «Я же опаздываю!» – сказала она вслух, и только тогда ответила.
– Да, Таня, я помню, я всё помню: к третьей паре! – затараторила Лена.
– Ну слава Богу! А то я уже подумала, что забыла, потому и решила тебе напомнить!
– Уже одеваюсь и скоро буду! Ты уже там?
– Да, почти, одна остановка осталась.
– Я уже собираюсь. А где пара-то будет?
– На третьем этаже, аудитория триста двенадцать. Только не перепутай, как тогда! – засмеялась Таня безобидным смехом.
– Да не перепутаю, тоже мне, вспомнила-напомнила! – обиженно произнесла Лена.
– Прости, я не со зла, Леночка.
– Ничего страшного, всё хорошо, я даже и не попыталась обидеться.
– Ой, Лена, я уже подъезжаю, отключаюсь.
– Всё, Тань, до встречи, я скоро буду, жди!
Лена закрыла Евангелие, ещё раз о чём-то задумалась, встала и начала искать свою косметичку и вещи.
Не прошло и получаса, как Лена, уже одетая, вертелась перед зеркалом своей комнаты, размышляя, эту ли ей одеть блузку или лучше другую, сиреневую, более обтягивающую? В итоге решила, что лучше одеться поскромнее, и сама удивилась, поймав себя на этой мысли, поскольку «одеться поскромнее» раньше для неё было чуждо. Раньше, но почему-то не сейчас. Ещё некоторое время покрутившись и поправив макияж, Лена вышла из квартиры и внезапно для себя посмотрела наверх, на тот самый чердак, что был рядом с её квартирой: по телу пробежали мурашки, – отчего она пустилась бежать вниз, как будто за ней гнался кто-то невидимый. Выбежав из подъезда, немного отдышалась, оглянулась назад и как можно спокойнее пошла к остановке.


–   Глава 17   –
Отец Алексей шёл по улице мерной размышляющей походкой, рядом с ним, мелкими шажочками перебирая свои шустрые ножки, шла Машенька – самая младшая в их семье, было ей всего то лишь три годика с небольшим. День выдался просто чудесный, солнце светило яркими лучами, казалось, что оно пытается сдержать неумолимо наступающий холод зимы, который уже чувствовался и даже воочию виделся в замёрзших поутру лужах. Отец Алексей, освободившись сегодня много раньше обычного, решил прогуляться с дочкой, заодно купить ароматного хлеба в булочной на углу супермаркета, про которую ему говорила Настя. Пройдя один квартал, отец Алексей решил немного сократить путь: пойти не прямиком, а через сквер городской библиотеки. Свернув за угол очередного дома, он взял Машу на руки, прошёл на зелёный свет и нырнул в сквер.
Жёлтая листва приятно шуршала под ногами. Машенька в очередной раз нагнулась, пытаясь поднять сухой листик, и это наконец-то ей удалось. Живо уминая своими коротенькими ножками густой слой сухих листьев, она радостно прибежала к папе, чтобы отдать ему жёлтую бумажку, как она иногда называла осенние листья, и снова убежала.
Отец Алексей всё последнее время думал о произошедшем в храме той ужасной ночью, которую он, наверное, никогда уже не забудет – настолько сильно она его потрясла. Эта мистическая ночь перевернула его отношение к своему служению, более того – он иначе теперь относился к чтению Евангелия. Если до этого он служил по какой-то привычке, то теперь, после случившегося, то же самое служение стало совершаться им с каким-то благоговейным страхом, переходящим иногда в трепет. Он теперь стал именно благоговеть перед Тем, Кому служит. Рассказ Лены об аде, а потом и столкновение с его обитателями сделали своё дело.
Он шёл и думал: «Неужели нужно было ей, Лене, опуститься в ад, чтобы потом подняться до веры в Бога? Неужели у неё не существовало иных путей, а вот только этот: страшный и весьма рискованный? Неужели ад так подействовал на неё и неужели, почти уже будучи там, можно вернуться сюда?» – отец Алексей задавал себе эти вопросы и никак не мог на них ответить, он вообще впервые столкнулся с таким духовным казусом. Да, он сталкивался с самоубийством. Он прекрасно помнит мать одного наркомана и её глаза, наполнившиеся отчаянием после отказа отпеть её сына. «Он же крещён, он же христианин!?» – то ли спросила, то ли ответила она сама же себе. Отец Алексей, как сейчас помнит, тогда промолчал. Несчастная мама этого молодого человека села на лавку – взгляд её стал каким-то стеклянным, и этим взглядом она смотрела на всё, и даже – сквозь всё. Отец Алексей до сих пор помнит эти отрешённые глаза. «Он же христианин?!» – вновь повторила она и тут же спросила у себя: «Но почему же он так поступил?». Как ему показалось, бедная мама поняла, а точнее прозрела, осознала, почему он поступил именно так. Отец Алексей тогда молча отвернулся и больше никогда эту женщину не видел, так же, как и не видел её до этого: ни её, ни её сына. Прокрутив в голове этот эпизод, отец Алексей снова вернулся к Лене.
«Ведь это же чудо, самое настоящее чудо, что она вообще выбралась оттуда, она, решившая закончить свою короткую, ещё толком не успевшую полноценно начаться, жизнь, не как-нибудь, но таким страшным способом – самоубийством!? Она вырвалась из когтей самого дьявола! Вырвалась? Нет, нет, нет, отец Алексей, не вырвалась, но была вырвана не кем-нибудь, но самим Богом! Но почему?» Последнее отец Алексей решительно не мог понять, а лишь только догадывался, но не находил в себе смелости признаться, опять же самому себе, в том, что благодаря его молитве за престолом, была спасена душа. Какие-то минуты переживаний сердца о совершенно неизвестном ему человеке решили вечную участь этого самого человека: «Какая это грандиозная мысль: минуты молитвы определяют вечность, минуты моей молитвы, но не как простого человека, а как священника, именно как священника Бога Всевышнего». Ему вдруг вспомнилось, что Таня говорила ему о том, что они с мамой Лены читали за Лену Псалтырь. «Значит, не только я молился, но ещё и они. И вот за эти наши молитвы Бог вырвал душу из когтей дьявола?!» – заключил отец Алексей.
Машенька вновь подбежала к папе, нарушив ход его мыслей, отдала очередной листок и снова пустилась со всех ног по парку.
– Маша, не беги так быстро, а то упадёшь и будет бо-бо! – как можно тише прокричал отец Алексей и принялся рассуждать дальше.
«Удивительно, и более чем удивительно: Бог не знающую и даже не ищущую Его душу спасает за молитвы тех, кто Его знает и потому обращается». Отец Алексей никак не мог понять в этом, казалось бы, незамысловатом узле мысли следующее: не нарушает ли Бог таким образом личную свободу человека в деле его спасения, которая для Него священна и неприкосновенна? Ведь Лена сама и только сама решила за себя, как должна поступить с собой. Да, пусть она не знала, что ждало её там, но она решила, и решила свободно: сама забросила веревку на перекладину, сама просунула голову, сама, всё сама. Не нарушил ли Бог свободы этой девушки, решив спасти её? А свободна ли была она, свободна ли она сейчас? Свободен ли он сам? Да и что вообще значит свобода? Бог свободен, и лишь поэтому Он не выбирает между праведностью и грехом, никогда не выбирает, иначе Он перестанет быть Богом, Богом совершенным, так как изменится, а это невозможно никогда и ни при каких условиях. Бог – Он потому и Бог, что никогда не может не быть Тем, Кем является сейчас, да и вообще всегда. Да, Он не выбирает, но не потому, что не хочет грешить или не может…? Может ли Бог грешить? Нет!» – решительно ответил отец Алексей. «Значит, Он ограничен грехом, если не может грешить? Бог ограничен!?» – от последней мысли отец Алексей даже немного оробел. «Бог ограничен грехом!? Нет! Это грех ограничен безграничным Богом, но не Бог грехом. Да, ограничен, да и то в той степени, в какой свободно-несвободные личности желают грешить, стремятся ко греху. Грех потому и есть, что существуют те, кто желает грешить. И Бог уважает их выбор, считается с ним, но не участвует в нём ни в коей мере. Бог что ли затащил Лену в петлю? Нет. Он спас её от петли, Он её спас вопреки справедливому суду, а ведь Лену было за что судить. Подумать только: убить своё же дитя! Позволить растерзать душу, которая хотя ещё и не появилась на свет, но уже есть живая душа, такой же человек, ни больше, ни меньше, а в чём-то даже, может быть,… нет, не может быть, а однозначно лучше, потому что чище, потому что душа ещё не запятнана грехом, не повязана им с ног до головы. Душа этого маленького человечка без греха, а значит, и без вины, так за что же она осуждена на смерть своей матерью? За что осудили Христа? Ни за что. По надуманным обстоятельствам Его осудили первосвященники на смерть, на Крест. За что Лена осудила свое дитя на смерть? Тоже ни за что, по таким же надуманным обстоятельствам, которые выступили здесь в роли лжесвидетелей. Как те ложно свидетельствовали на Христа, так и эти так же ложно свидетельствовали на эту невинную душу».
Рассуждая так обо всём этом, отец Алексей смотрел на свою дочку, возившуюся в листве, смотрел и приходил в ужас от мысли, пришедшей ему: «Вот если бы эту маленькую кроху расчленили в утробе Насти и выбросили с его согласия, с согласия Насти, то …, то как дальше жить-то после этого? В это время Машенька снова подбежала к отцу Алексею, неся ещё один жёлтый листок. Он взял её на руки и сильно прижал к себе: «Как можно, как можно убить её, этот свет, этот тихий свет всей моей жизни, жизни, полной страха и сплошных переживаний за невыплаченную пока ещё ипотеку, уже барахлящего сердца, тревоги за деток и Настю, за уже сдающих родителей. И вот моя маленькая Машенька и есть тот свет среди всего этого мрака тревог и нескончаемой темноты. Только они, мои дети: Машенька, Коленька и Гриша - светят тихим светом и говорят своим присутствием, своими искренними объятиями: «Папа, всё будет хорошо». «Как можно их растерзать? За что, Господи!? Почему, Господи, она так поступила? Неужели у неё не было иного выбора?» – отец Алексей спрашивал и спрашивал себя, но никак не мог найти ответы на эти вопросы, да и не хотел на них отвечать, потому что для него ответов, оправдывающих Лену, не было. Складывалось такое впечатление, что они были с разных планет, хотя и жили, как он потом уже узнал, недалеко друг от друга. Он не мог её оправдать, решительно не мог, но и не злился на неё. И вот такую вот – неоправданную им – он всё же принимал, потому что её оправдал Сам Бог. Отец Алексей Богу доверял непреложно, если и не делами по своему малодушию, то умом всегда, даже вопреки собственному неприятию этой девушки – и как убийцы и как самоубийцы. Бог её оправдал, потому что любовь Бога выше, несказанно выше суда того же Бога, да любовь и не судит, а только лишь милует, любовь просто не способна судить.
Отец Алексей взял подбежавшую Машеньку на руки и, прижав к себе, так и нёс до самой булочной, как будто боялся потерять. Сейчас он как никогда ранее почувствовал, как сильно её любит и нуждается в ней. Да, он нуждался в своей маленькой Машеньке ничуть не меньше, чем она в нём. Машенька же, в свою очередь, будто чувствуя его тревогу, прижалась к папе и копалась своими ручками в его ещё густых волосах. Так они и шли, обняв друг друга: отец с маленькой дочкой на руках.


–   Глава 18   –
– В каком ты аду была? – Тане не терпелось обо всём расспросить Лену, которая как обычно опоздала и подсела к ней, когда пара уже началась.
– Потом расскажу… пара закончится – долгая история, – шёпотом ответила Лена, спешно доставая тетрадь и ручку.
Прозвенел звонок, они собрались и вышли в коридор, где туда и сюда сновали студенты и изредка проплывали преподаватели. Лена только-только собиралась начать свою историю, как внезапно за спиной раздался знакомый голос:
– О, Смирнова, привет! – это был Володя Реутов, их общий знакомый, учившийся на курс старше. – Слушай, тут говорят, что ты с Владом, ну, как бы всё, правда? Ты прости, если резко, – несколько смущённо спросил Володя.
– Да, всё! – нисколько не колеблясь, ответила Лена.
– Ого! Значит, правду говорят.
– А кто хоть говорит-то, уж расскажи, будь добр, – бесцеремонно спросила Лена. – Хотя бы буду знать благодетелей, говорящих обо мне правду, – на последнем слове Лена сделала ударение.
– Ну, известно кто, Влад, конечно.
– А что он ещё говорит? Например, почему – всё, он не сказал, не уточнил? – настороженно, но всё также иронично спросила Лена. Она в глубине души боялась честного ответа, хотя и была совершенно уверена, что Влад, которого она хоть и считала хамом, всё же не решится на столь хамскую откровенность.
– Спрашивал – молчит. Говорит, что, мол, всё. Говорит, что… ну, надоели друг другу, вот и разбежались. Я поэтому у тебя и решил узнать. Интересно: такая любовь была, а тут бац – и всё!? Почему – не пойму!?
– Маленький, чтобы такие вещи понимать!
– Ну ладно, прости, смотрю, задел за живое.
– Да нет, не задел: живое уж отжило и зажило. А зачем спрашиваешь: нравлюсь что ли, поухаживать хочешь, да? – с усмешкой спросила Лена.
Володя смущённо молчал.
– Ну, что молчишь-то? Поухаживать хочешь? Я же свободная теперь, – и немного помолчав, добавила, – пока ещё! Я же помню, как ты тогда ко мне клеился, ещё до Влада, на дискотеке, помнишь?
Володя по-прежнему молча всё слушал.
– Помнишь! По глазам вижу, что помнишь! Ну, так что, ухажёр, пока не поздно, бери быка за рога, а то ведь я девчонка, сам знаешь, видная, красивая, стройная, не заскучаю.
От последних слов Володя резко развернулся и быстро зашагал, даже чуть ли не побежал. Он просто не ожидал такого напора от Лены, хотя и знал её бойкий и непримиримый характер.
– Ну зачем ты так, Лен? Может быть, он и вправду тебя любит, а? – с укором спросила подругу Таня.
– Любит? Один вон тоже любил! И что? Где его любовь-то, где, Тань? Ну скажи, где она!? Молчишь! А я тебе скажу, где, я тебе даже покажу – где она, любовь-то его сильная, – и Лена, торопливыми движениями рук собрав волосы в пучок, показала Тане свою шею с красной полосой от верёвки. – Вот она любовь-то сильная-пресильная, вот она родимая, видишь? Ну, смотри же, видишь, где эта любовь!? – уже разгорячась, показывала Лена свою шею с красной полосой посередине.
– Что это? – недоумевающе спросила Таня.
– Что? Это, Танечка, любовь горячая и сильная… с цветами, с конфетами, с театром, с жаркими ночами, после которых дети получаются, ну всё как полагается, по-взрослому. Это, Танечка, любовь, от которой я удавиться хотела, да Бог вот спас.
От последних слов Таня буквально окаменела:
– Удавиться хотела!? – повторила она вслух слова Лены, округляя глаза и вытягиваясь в струнку.
– Да, подруженька! Ты не ослышалась, хотела удавиться и удавилась уже было, прямо на чердаке, да Бог меня, дуру, спас! – всё более и более возбуждаясь, говорила Лена. – И ад видела, и чертей видела, и Христа слышала! Вот к чему любовь-то привела: в ад чуть не затащила! Мне бы Богу в ноги кланяться, а я уже не знаю, что и лучше: то ли умереть, то ли жить? Умереть страшно, уже была там, не хочу, кишка тонка, хотя и заслуживаю быть там, но и жить… – тут Лена немного помолчала, как бы собираясь с мыслями, – жить-то оно, конечно, лучше, да вот жить-то для чего, скажи, для кого жить-то теперь мне, Тань? Нужна мне эта жизнь-то без детей, без семьи!? Кому теперь я нужна-то бесплодная, да еще и самоубийца, кому, Тань, скажи!? Ну, что ты молчишь!? – прокатилось гулким эхом по уже пустому коридору, так как уже давно прозвучал звонок, который ни Таня, ни Лена не слышали.
Лена, окончательно потеряв самообладание, обхватила лицо руками и заплакала в голос, прислонившись к подоконнику.
– Тань, какая же я всё-таки дура, что не послушала тебя, какая же дура. Родила бы лучше, пусть бы и из дома выгнали, но с ребёнком, для него бы всё пережила, всё прошла бы, а теперь с кем переживать, за кого переживать-то? Как мне теперь дальше с этим жить? Кто теперь я: ни рыба, ни мясо; ни женщина, ни мать, вообще никто! – всё также плача причитала Лена, уткнувшись лицом в ладони. – Ну, что ты молчишь, как в рот воды набрала? Подруга ещё называется… – и Лена замолчала.
Таня стояла по-прежнему молча, не зная, как и чем помочь Лене, не зная, что ей ответить и что посоветовать. Она впервые за свои двадцать лет столкнулась лицом к лицу с таким горем, ставящим неразрешимые для неё вопросы, требующие незамедлительного ответа, прямо тут и сейчас. Таня понимала, ответов у неё на все эти вопросы просто не было. Слишком сложно было что-то подсказать, она понимала Ленино недоумение в том, как дальше ей жить и ради чего. Слова Лены о её бесплодии до сих пор громом гремели в её ушах, она этому одновременно не верила и верила, принимала и тут же отвергала. Она понимала её как женщина, пусть молодая ещё, но всё же, также как и Лена, мечтающая о счастливой семье, о любящем муже и непременно о детях, один, два или сколько там, ей совершенно не было важно, сколько Бог пошлёт. Но вот тут перед ней стоит её любимая подруга и вопрошает такое, о чём она, Таня, не думала вообще никогда, даже в кошмарном сне ей о таком и не представлялось. Реальность жизни, которую ей открыла только что Лена, была для неё настолько нова и страшна, что она впала в какое-то состояние остолбенения, когда ни мыслей, ни тем более слов поддержки просто не было, а сказать что-то, чтобы отговориться, было совершенно глупо и неправильно, так как Лена прекрасно бы почувствовала фальшь, и не простила бы этого уже никогда даже ей, лучшей подруге. «Что, что ей посоветовать», – судорожно соображала Таня, приходя понемногу в себя. И тут ей пришла в голову мысль, засветившаяся спасительным маяком среди этой неразберихи вопросов без ответов.
– Лена, слушай, а езжай ты в монастырь! – как можно тише, но твёрдо сказала Таня.
– В смысле, в монастырь? – переспросила Лена.
– Ну, как понимаю, ты же в Бога поверила … ну, после всего, что с тобой случилось?
– Ну, поверила.
– Ну вот и езжай в монастырь. Там тебе скажут, как тебе дальше жить и что дальше делать.
– А кто мне такое скажет и откуда им знать, как и что мне делать и жить, они что, ясновидящие, что ли? – голос Лены был полон недоумения.
– Нет, Лен, они там не ясновидящие, там таких нет. Это по-другому называется. Там есть такой старец, отец Пётр, вот он тебе всё и расскажет, а точнее не он, а Бог через него.
– Прям так всё и расскажет? – всё более недоумевала Лена.
– Прям так всё и расскажет! – уверенно ответила Таня твёрдым и одновременно тихим голосом.
Лена задумалась.
– А у тебя есть выбор, Лен, скажи? Вот спрашиваешь меня: как тебе дальше жить? А я, Леночка, не знаю, правда, не знаю, не знаю, что и посоветовать тебе. Я бы рада, моя дорогая, но не могу, не от того, что не хочу – хочу, поверь, подружка моя любимая, но не могу, впервые с таким сталкиваюсь. А сказать, что, мол, не переживай, всё обойдётся или там, время лечит, мне совесть не позволяет, не позволяет так тебе ответить моё любящее тебя сердце, и ты об этом прекрасно знаешь.
– Тань, – внезапно прервала её Лена, – А ты молишься за меня?
После некоторой паузы:
– Да. И мама твоя тоже молится, и отец Алексей, священник из храма, куда я хожу, тоже за тебя молился, я его сама об этом просила. Но маме, не бойся, я ничего не сказала про аборт, она просто сама почувствовала, что у тебя что-то не так, и мы решили с ней за тебя молиться: Псалтырь читать каждый вечер.
Лена, услышав признание подруги, была растрогана всем своим сердцем, поскольку поняла, что она здесь лишь только потому, что за неё молились. Для неё, наконец, стал ясен окончательно смысл слов Христа «за неё молятся» и именно потому она здесь, а не там, в этой тьме и ужасе. Именно потому, что за неё молились и до сих пор молятся. Последнее прозрение настолько растрогало Лену, что она, уже будучи не в силах что-либо ответить, просто положила голову на плечо Тане, сидевшей рядом и тоже уже роняющей слёзы над горем подруги, ставшим для неё уже настолько своим, что провести в сердце грань между горем собственным и горем Лены она не хотела, да и не могла, для неё это было из ряда вон выходящим, сродни предательству.
– А монастырь? – вытерев слёзы, спросила Таня.
– Да, я согласна, – также вытирая слёзы, ответила Лена. – Я, правда, Тань, не знаю, что мне делать дальше. Я, правда, не знаю, что дальше делать, – растерянно повторила Лена, смотря куда-то вдаль то ли задумавшись, то ли отрешившись от мыслей. – Ты знаешь, на ошибках учатся, говорят, только вот такие дуры, как я, на своих, а умные, как ты, на чужих.
– Лен, ну хватит тебе, – несколько возмущённо сказала Таня. – Ну какая ты дура, ну случилось, ну что…. Ладно, когда поедем-то?
– Не знаю. Я вообще уже ничего не знаю… а в этих монастырях совсем ничего не понимаю, сама знаешь, но теперь очень хочу разобраться. Придётся разобраться и в монастырях, и в себе самой, особенно в себе самой, – проговорила Лена, всё так же смотря отрешённо вдаль.
– Тогда давай в эту субботу, прямо с утра. У меня там подруга есть, она послушницей…
– Это что такое? – перебила её Лена.
– Когда тебя с ней познакомлю, сама спросишь. Так вот, у меня там подруга, я ей позвоню и уточню, когда лучше приехать? Но, думаю, всё-таки в субботу. Мы можем и пары прогулять, в субботу они несерьёзные, и отец Пётр обычно в субботу с утра только своих принимает.
– Тань, делай как лучше, я уже на всё согласна… кроме ада, – с горькой иронией согласилась Лена, окончательно смирившись.
Они ещё немного постояли около окна, облокотившись на подоконник и молча пошли по коридору, разделив общее горе пополам, так было легче им обоим, как бы странно это не звучало. Лене было легче оттого, что нести этот груз одной ей не под силу, и это она уже прекрасно поняла. Ну а Тане легче, потому что эгоизм был настолько чужд её сердцу, особенно в том, что касалось Лены, что если бы она закрылась от Лены на железные засовы сухого безразличия и безучастия, то просто бы сломилась от тяжести этого шага, логичного лишь для чёрствого сердца, коим её нисколечко не являлось.
Два характера, две судьбы, разные даже до невидимых мелочей, а теперь уже ставшие разными, ещё более вместило в себя любящее сердце Тани. Вместило целиком и без остатка горе, непонятное для неё, чуждое и даже противное, но вместило. Тане было тяжело оттого, что её мечта о счастливой семье, пусть и была пока еще мечтой, но всё же сбыточной, в отличие от Лены. Мечтой желанной, заветной, дающей ей силы учиться, радоваться, просто жить, эта мечта придавала самой скучной обыденности какую-то радость и способность не видеть обыденного за мечтой, способность смотреть через обыденность и рутину жизни на мечту. Мечта была большой и уютной, от неё пахло тишиной и покоем женского счастья, которое и заключалось-то в маленьком комочке из пелёнок, кричащем по ночам, вечно беспокоящем её, но именно в этом беспокойстве, как бы странно это не звучало, и был покой Тани. Этот покой маячил до времени где-то там, вдали, и она ждала его всем своим девичьим сердцем. И Тане стало тяжело оттого, что этой мечты и этого покоя лишилась Лена, её лучшая подруга, лишилась окончательно, как-то просто, даже рутинно и… и ничего уже не поделаешь. Тане враз стало чрезвычайно трудно теперь жить со своим ожиданием счастья рядом с Леной, у которой уже не было этого ожидания, этой счастливой надежды. Она поняла, что уже не сможет так откровенно делиться с Леной сокровенным, что она хотела бы непременно мальчика, который бы вырос и стал также непременно хирургом, спасающим жизни людей. Тане об этом теперь нужно было молчать и это превратилось в тяжесть, в камень на сердце. Теперь нужно было молчать о многом. И, казалось бы, легче уйти, отойти в сторону, чтобы не причинять боль ей своим счастьем, ведь оно же есть, даже если о нём молчать, оно же неумолимо есть. Это почувствовала теперь уже и Лена. Но страдающее сердце Тани пошло на компромисс. Невзирая на тяжесть внезапно свалившегося неразрешимого горя подруги, Таня и не думала уходить в сторону, или куда бы там ещё, она просто не могла так поступить. Намного легче и понятней для неё было остаться и быть рядом с Леной, пусть что-то уже обходя молчанием, но тем дороже становилась их дружба, ведь именно способностью к состраданию определяется цена и любви, и дружбы. Определяется глубиной страдания и откровенностью молчания. И Лена это поняла, почувствовала и оценила. Сама того не зная, не подозревая даже степени сердечного участия Тани в её судьбе, она стала обязана ей самой жизнью, а теперь ещё и просто тем, что она рядом. Спасибо тебе, Таня.


–   Глава 19   –
За окном автобуса, что вёз Лену и Таню в монастырь, раскинулись широкие поля с редкими перелесками тополевых, реже берёзовых посадок. Деревья были уже совсем голые, и лишь изредка попадался дуб, шумящий жёлтой шубой своих безжизненных листьев, с которыми ему не хотелось расставаться. Деревья пошатывались, шумя и возмущаясь гнётом пронизывающего ноябрьского ветра. Как какие-то грозные великаны, были они и сильны, и одновременно беспомощны перед стихией, хотя и невидимой, и легчайшей их, но побеждающей не тяжестью, а этой самой своей лёгкостью. Странно было наблюдать эту, казалось бы, вопиющую несправедливость.
Поля были устланы снегом, выпавшим внезапно сегодня ночью, гривы нескошенных бровок также покрылись плотным ковром. Кое-где была видна серая трава или всё ещё свежая, хотя и изрядно пожелтевшая, зелень отавы. Что удивительно: на полях царили тишина и покой, а деревья шумели. Как было легко обмануться, если наблюдать только за полями, но мираж обмана рассеивали великаны деревья, говорящие всем своим видом, что нет покоя, нет – ветры крадут его и несут на поля; не могущие остановиться и задержаться в ветвях деревьев, ветры, чтобы успокоиться, прорываются на поля. Этот кажущийся покой укрытых первым белым покрывалом полей есть лишь зримый глазами обман. Чувства холодные ветры ноября были обмануть не в силах, как бы они не прятались в полях.
Лена и Таня сидели и молча созерцали картину поздней осени, каждая думая о чём-то своём. Они были одновременно вместе и наедине. Вдали показался лес и рядом с ним остановка, где обе и вышли, направившись в сторону этого самого леса, войдя в который, затерялись среди высоких стволов стройных елей и сосен с их зелёной густо пахнущей хвоей.
– И долго нам идти, Тань? – первая нарушила тишину молчания Лена.
– Километра два или два с половиной, – ответила Таня, поправляя лямки своего походного рюкзака.
– Ничего себе! Как много! А тут маршрутки не ходят?
– К сожалению, нет. Здесь только ногами ходят.
– А вот же дорога рядом?
– Это для паломников, кто на автобусах или машинах сюда приезжает.
– И зачем они едут в такую глушь?
Таня, немного помолчав, ответила:
– Затем, зачем и ты.
Лена укоризненно посмотрела на неё, но промолчала, а потом и согласилась: «Ведь, да, зачем сюда ещё можно ехать, как только не за разрешением беспокоящих душу вопросов, ведь только здесь, где спокойно, наверное, и можно это сделать, понять, увидеть», – подумала про себя она.
Наконец, вдалеке показались какие-то постройки и купола храмов – девушки приближались к женскому монастырю Рождества Пресвятой Богородицы. Подойдя к воротам, Таня набрала номер Маши, послушницы, с которой познакомилась здесь год назад, когда приезжала сюда со своими подругами и мамой отдохнуть душой и помолиться в тишине.
– Маша, привет! Ну, мы на месте, стоим у ворот. Да, хорошо, мы подождем, – сказала Таня и отключила телефон насовсем, чтобы не мешал.
– Нужно подождать где-то с полчасочка, она что-то там делает, а потом освободится и сразу нас проведёт к отцу Петру.
– А что мне у него спросить-то, Тань, и как к нему вообще обращаться?
– Что у меня тогда спрашивала в меде у окна, то и у него спроси. Ты же за этим сюда приехала. А обращаться? Ну не знаю, Лен, хочешь батюшка, хочешь отец Пётр. Правда, не знаю. Да и лишнее это всё. Как только ты его увидишь, сама поймёшь и что спросить, и как обратиться.
Внезапно в их разговор ворвался подбежавший неизвестно откуда прямо к Лене какой-то старичок, весь в чёрном, в рваных ботинках и, подбросив вверх подол её юбки, отбежал также быстро, как и подбежал, стал на лужайке рядом и изрёк, то ли для них, то ли для себя:
– Мертвечинкой пахнет!
Лена обомлела и замерла, Таня тоже.
– Мертвечинкой от тебя, душенька, пахнет. Ох, воняет мертвечинкой, – проговорил он, глядя при этом куда-то в землю и что-то там ища.
– Ничего, ничего, ступай к Петеньке, ступай, он тебе всю правдушку расскажет, всё выложит, ступай-ступай.
После последних слов он снова подбежал к Лене и, пристально посмотрев в глаза, спросил шёпотом:
– Страшные черти-то, а? – и пустился наутёк хромающей походкой куда-то вглубь леса, как раз в тот момент, когда к ним приближалась Маша.
Лена стояла ни жива ни мертва, словно в рот воды набрала, не зная, что ей делать и как на это реагировать.
– О, Танечка, Христос Воскрес! – обрадованно прозвучал тоненький приятный Машин голосок.
– Воистину Воскрес, Машенька! – ответила Таня и потянулась, чтобы обнять Машу.
– В самую непреложную истину, душа моя, в самую непреложную! – всё так же приятно ответила ей Маша.
Маша была девушка лет двадцати пяти, немного выше среднего ростом, с синими глубокими глазами, из-под чёрной косынки на её голове выбивалась прядь тёмно-русых волос. Одета же она была очень скромно и просто: на ней были чёрная длинная юбка и такого же цвета чёрная кофта, поверх которой одета тёмно-коричневая вязаная жилетка. Обнявшись с Таней, она стала прямо перед Леной и, нисколько не смущаясь, сказала:
– Меня Машей зовут, я тут послушницей, а вас?
– А я Лена, – всё также растерянно ответила Лена и почему-то протянула руку.
– А! Это был старичок дядя Саша, – пояснила Маша, заметив Ленину растерянность, – он тут у нас юродствует. Он добрый, не бойтесь его. Иногда, если нужно, людям такое говорит, что они тут же и прозревают, в смысле – им становится понятным что, да как. Надеюсь, он вас не испугал?
– Нет, Машенька, что ты, только немного смутил, особенно Лену, – Таня посмотрела на Лену – она по-прежнему выглядела испуганной.
– Ну ладно, пойдёмте, а то и так задержались.
И они все, пройдя через ворота, оказались на небольшой площадке, по бокам которой чернели перекопанные клумбы. Слева от них стоял высокий храм, а перед ними, немного вдалеке, виднелись ворота на хоздвор, из которых доносилось мычание коров и кудахтанье кур.
Спустившись вниз и обойдя храм справа, они направились в жилой корпус, взяли какие-то вещи для отца Петра в комнате Маши и потом уже пошли к нему в келью, которая была совсем недалеко, в самой глубине монастыря. Рядом с кельей возвышалась раскидистая сосна и пышно рос ивняк.
Вход в саму келью предварял небольшой коридор, в котором Маша остановилась, велев девушкам:
– Ждите меня здесь, я сейчас.
После этого Маша постучала в дверь кельи, произнеся слова, показавшиеся Лене каким-то заклинанием: «Молитвами Святых отец наших, Господи Иисусе Христе, помилуй нас». «Аминь», – послышался ответ, и Маша вошла, а Лена с Таней остались в коридоре, томясь, как показалось им, и особенно Лене, длинными минутами ожидания.
Наконец, Маша выглянула и кивнула в сторону Лены:
– Пусть заходит. Или кто из вас первая пойдёт?
Таня показала взглядом на Лену, и та нерешительно сделала шаг, другой и, наконец, несмелой походкой скрылась за дверью кельи отца Петра.
Первое, что увидела Лена, войдя, – огромная икона Божией Матери на стене прямо перед входом и такая же огромная лампада с мерно горящим фитильком. Неожиданно для себя Лена перекрестилась, – огромные глаза Божией Матери были обращены прямо на неё, и Лена невольно встретилась с Её строгим взглядом, и с таким же взглядом младенца Христа. Эти глаза, казалось, пронизывали её насквозь, отчего она остановилась и охнув обмерла. Моментально перед глазами её памяти нарисовались мельчайшие подробности всей её истории, которая и привела её сюда, на суд перед Матерью. Лена, сама того не желая, смотрела в глаза Матери, образ таинственно возвёл её к первообразу. В эти секунды встретились два взгляда: матери-убийцы и такой же Матери, простившей убийц её Сына, спасшего её, окаянную Лену, от ада. Лена стояла и не могла, хотела, но не могла оторвать своих глаз от глаз Матери Христа. Её совесть без слов была бичуема Её взглядом, в котором Лена читала немое обличение и укор. Лене уже стало нестерпимо тяжело смотреть, но что-то удерживало её от того, чтобы опустить глаза или хотя бы отвести их в сторону, лишь бы не видеть этого молчаливого укора, от которого её душа погружалась в смятение и тоску. Муки совести одолевали её, откуда-то из глубины будто доносились тяжёлые удары огромного молота, – это билось её бедное сердце. Тяжёлые глухие удары звучали всё чаще, всё более поднимаясь из глубины сознания. Лена, замерев у двери, теперь только осознала до самого конца всю тяжесть и мерзость того, что натворила. Она даже явственно почувствовала эту мерзость, почувствовала ужасный запах, – слащаво-трупный запах разлагающегося тела будто окутал её, на память пришёл юродивый старичок дядя Саша – это ведь он говорил про какою-то мертвечину... Она стояла как неживая – вся бледная, задыхающаяся от запаха своего убийства и готовая умереть от стыда, а на неё смотрели глаза не кого-нибудь, но Той, Которая решилась родить Богочеловека, решилась, невзирая ни на что, и эта решительность обличала сейчас Ленину нерешительность родить. Лена впервые поняла, что она тогда просто не разрешила, не позволила жить тому, кто получил это право от Него, а не от неё, не от Лены. Её неродившийся ребенок получил право на жизнь от Того, Кто сейчас смотрел на неё своими строгими глазами и Кто её же, Лену, помиловал, вырвал из мерзких рук ада, вырвал незаслуженно и вопреки справедливому суду. Божественные Мать и Сын молча вопрошали: Лена, зачем, зачем ты это сделала? Сыновья рука Христа указывала на Марию, говоря этим: «Се, Мать Моя». Но кто может так указать на Лену, кто теперь это сможет сделать? Чья рука может так же указать на неё со словами: «Се, мать моя», – или даже без слов? Кто, Лена? И Лена ответила на свой немой вопрос тихим, неслышным шепотом: «Никто». Медленно она опустилась на колени, а потом и вовсе распласталась в плаче на полу кельи отца Петра, – горе камнем придавило её сердце, душу и совесть.
Сколько она так пролежала, – Лена не помнила, лишь только немного придя в себя, она встала на колени, не решаясь подняться до конца, и нисколько не смущаясь неподвижно стоящего перед иконой отца Петра, застывшего в молитве, тихо его спросила:
– Как мне с этим жить дальше?
Из тишины прозвучало:
– Всех ли родишь и выходишь, кого вложит тебе в утробу Господь? – голос отца Петра звучал тихо, но твёрдо.
– Но… – хотела было что-то сказать про свою бесплодность Лена.
Упредив её, отец Петр снова задал тот же вопрос:
– Всех ли родишь и выходишь, кого вложит тебе в утробу Господь?
И Лена, всем своим существом поняв, что она сейчас не перед лицом мало что могущего врача, но всемогущего Бога, смиренно ответила:
– Всех, Господи. Всех, Господи, кого Ты дашь мне, рожу и выхожу, всех.
– Ну вот и славно, голубушка! А теперь ступай, ступай, родимая, и помни, что Господь по своему неизреченному милосердию к нам грешным каждому младенцу под мышку краюху хлеба кладёт, чтобы и ему, и матери его сытыми быть. Ступай, родненькая, ступай.
Медленно и почти неслышно поднявшись с пола, Лена тихо вышла, вся заплаканная и какая-то кроткая и смиренная.
Таня, увидев Лену, сразу поняла, что её лучше сейчас не трогать никакими вопросами, что уже мучили её и требовали ответов. Они молча вышли из коридорчика и прошли до монастырской калитки, даже не зайдя в храм, куда собиралась Таня. Троекратно перекрестившись и поклонившись, обе вышли и направились к остановке через лес, всё так же молча, нисколько не смущаясь и не тяготясь молчанием. Дождавшись, на счастье им, скоро пришедшего автобуса, поехали обратно домой. Потянулись всё те же поля и посадки, всё те же деревья и нескошенные бровки, снег на которых уже начал подтаивать, показались и те же одиноко стоящие дубы с листьями, одним словом, всё было то же самое, но только смотрела на всё это уже совсем другая Лена.


–   Глава 20   –
Потянулись дни и недели, прошли уже месяцы после того, как Лена вернулась из монастыря от отца Петра, а она всё думала и думала о данном ею обещании. У неё никак не могло уложиться в голове, кого она, бесплодная, может родить и выходить? Это приводило её в недоумение, которое всё же растворялось в смиренной надежде. Эта надежда потихоньку укоренялась и крепла в её сердце, вырастая постепенно в непоколебимую веру. Однако, за рутиной учёбы, Лена иногда переставала глубоко переживать произошедшие с нею события, и лишь невольно была возвращаема к ним, когда проходила мимо садика, что лежал у неё на пути в медицинскую академию. По вечерам она, бывало, подолгу сидела на лавочке в парке, что был как раз напротив детского садика, и молча грустила.
И вот однажды, когда она, погрузившись полностью в свои мысли, коротала очередной вечер на знакомой лавочке, чьё-то приветствие неожиданно прервало её размышления.
– Здравствуйте!
– Здравствуйте! – растерянно ответила Лена полной женщине, стоявшей прямо перед ней.
– Меня Варвара Григорьевна зовут! А вас?
– А меня Лена, – ответила она, смущённая внезапным знакомством.
– Вы уж извините, что потревожила вас…
– Ничего, ничего, Варвара Григорьевна.
– Простите, Лена, я, собственно, вот по какому поводу: я тут недалеко работаю, вот в этом садике напротив, – воспитателем, и случайно обратила внимание, что вы часто здесь сидите и как-то особенно смотрите на наших деток, как-то по-доброму. Поэтому решила для себя, что, наверное, деток-то любите, хотя какая женщина деток не любит, да и как их не любить-то, этих несмышлёнышей румяных? Я вот за свои тридцать лет стажа работы с детками, почитай, таких мадам и не встречала. Ну, да не о том речь. Я, Леночка, что хочу сказать-то вам, а точнее предложить. Вы знаете, у нас есть детский дом, ну, где детки без родителей воспитываются: какие из них и без родителей вовсе, ну а какие и с родителями как без родителей – всяко бывает в жизни, Леночка. Так вот, в том детском доме, – «Малютка» он называется, – вакансия появилась. У нас там воспитательница одна была, а теперь она в другой город переезжает, и её место хотели было совсем сократить, но потом решили полставки оставить, только никто не хочет туда идти. Ну, сами понимаете, кто ж на такие копейки пойдет!? Там на полной ставке не густо платят, а на половине, – совсем кот наплакал. А вы, как я поняла, учитесь, а студентам, как я и сама помню, всегда деньги нужны, дай, думаю, спрошу. Там всего-то ничего, – по два-три часочка два раза в неделю и нужно-то. Вот, думаю, девушка, всё сидит тут и сидит, за детками наблюдает. Думаю, своих нет, а хочется повозиться, потискать, хотя бы и чужих, а всё сердцу приятно: самое ж это женское дело, Господом нам данное, – с детками возиться. Вот, думаю, спрошу, может и согласится? Уж лучше спросить, чем молча пройти; попытка-то она не пытка. Ну как, Леночка, согласитесь?
Лена оторопела от внезапного предложения Варвары Григорьевны стать воспитателем в детском доме, она не знала, что и ответить. Ей, конечно же, хотелось и деток потискать, и повозиться с ними, понянчить, но было и как-то страшно.
– Ну, так что, Леночка, согласны?
Лена, видя неотступность и какую-то наивность Варвары Григорьевны, согласилась, сама того не понимая, как она так быстро и можно сказать спонтанно, решилась на этот шаг.
– Ну хорошо, Варвара Григорьевна, я согласна, – немного запинаясь, ответила Лена. – А где он находится и куда мне идти, когда?
– Я сейчас вам, Леночка, всё объясню. Этот детский дом находится на улице Маресьева, дом двадцать пять. Это отсюда пару остановок на сорок восьмой маршрутке в сторону завода Металлистов. Выходите, и прямо тут же переходите дорогу и идёте, никуда не сворачивая, до следующего дома, который будет прямо перед вами, это будет десятиэтажный жилой дом, наверное, знаете, там ещё поликлиника рядом.
– Конечно, конечно, я там была несколько раз.
– Так вот. Доходите до этого дома и сразу поворачиваете за угол, где и стоит детский дом «Малютка». Понятно?
– Да, Варвара Григорьевна, вроде бы понятно. Где поликлиника, на углу, по сорок восьмому маршруту.
– Да, Леночка. Придёте туда, позвоните в дверь и скажете, что хотите поработать воспитателем у них, а также непременно скажите, что это я вас направила! Прямо так и скажите, сразу, что, мол, я от Варвары Григорьевны Любимовой, насчёт вакансии воспитателя. И вас сразу к директору отведут. А то будут мурыжить, я знаю этих дамочек из тамошнего отдела кадров.
– А мне прямо завтра и идти?
– Хотите завтра, хотите послезавтра!? Но лучше завтра, а то другая какая-нибудь придёт.
– А вдруг я не сгожусь, у меня и детей-то нет? – Лена, смущённо опустила голову, и заходящее солнце прошлось лучом по её рыжим волосам, аккуратно заплетённым в густую косу.
– Леночка, сгодитесь, сгодитесь! Уж поверьте моему опыту. Я-то людей, кому деток доверить можно, за версту чувствую, я их сразу узнаю. Приходите. Да и вижу я, что у вас сердце без деток томится, оно и по лицу видно. Приходите. Завтра чтобы уже были, хорошо?
– Хорошо, – ответила Лена, уже и сама загоревшись новым делом, к которому расположилось её сердце.
– Тогда, Леночка, я пойду, а то час уже поздний. Ну, прощайте! – попрощалась Варвара Григорьевна с поклоном, и направилась в остановке.
– Прощайте, Варвара Григорьевна… – Лена проводила взглядом свою новую внезапную знакомую. – Прощайте, – повторила она чуть слышно.
Утром Лена уже стояла около двери того самого детского дома «Малютка» и звонила в железную дверь.
– Здравствуйте! – поприветствовала её женщина средних лет в белом халате и такого же цвета платке.
– Здравствуйте! – бодро ответила Лена. – Я от Варвары Григорьевны Любимовой по поводу вакансии воспитателя!
Женщина, немного помолчав, пригласила её пройти.
– Значит вы от Варвары Григорьевны?
– Да, – уверенно ответила Лена. – Мы вчера с ней разговаривали, и она меня направила к вам.
– Хорошо, я сейчас вас провожу к директору, Ксении Павловне Амелиной.
И они направились по узкому коридору куда-то вглубь помещения, откуда пахло какао.
– У нас на завтрак деткам какао было! Чувствуете, стоит аромат?
– Да, конечно. Мне сразу почему-то вспомнился детский садик. У нас там тоже часто какао было по утрам, – ответила Лена, погружаясь в воспоминания своего далёкого детства.
Ещё немного пройдя, они оказались в залитом светом фойе, весь пол которого был уставлен множеством цветов на подставках разной высоты. Всё было в зелени и свете, отчего у Лены стало как-то тепло и радостно на душе.
Подойдя к двери, на табличке которой была надпись: «Директор», сопровождавшая её женщина постучалась и медленно открыв дверь, спросила:
– Можно, Ксения Павловна? Тут девушка какая-то насчёт вакансии! Говорит, от Варвары Григорьевны.
– Знаю, знаю! Уже знаю, Светочка! Уже доложили и не кто-нибудь, а сама Варвара Григорьевна! Проходите, солнышко вы наше!
Лена вошла в кабинет, где располагалась Ксения Павловна. Это была женщина уже в годах, немного грузная и с добрым лицом, она моментально расположила к себе Лену какой-то заботой и тишиной, буквально исходящей от неё.
– Доброе утро, Лена! Меня зовут Ксения Павловна, как вам стало уже известно, – начала она. – Светочка, ты можешь идти! Хотя, Света, подожди! – бодро встав из-за стола и направляясь к двери громко позвала Ксения Павловна.
Светлана Никитична, – так звали женщину, которая привела Лену.
 – Света, сходи на кухню и проконтролируй! Там сейчас должны яблоки подвезти! По накладной пятьдесят килограммов! Пятьдесят! Ни меньше, ни больше! Поняла? Чтобы только не гнилые были, не как тогда, на прошлой неделе! Поняла?
– Хорошо, Ксения Павловна! Я всё сделаю, – послышался удаляющийся голос Светланы Никитичны.
– Итак, Лена. Вы бы хотели у нас работать воспитателем?
– Да! – без промедления ответила Лена.
– Вы в курсе, что будете работать на половину ставки?
– Да. И это мне известно. Мне об этом Варвара Григорьевна ещё вчера сказала.
– Хорошо. Смотрите, вы должны определиться, по каким дням вам лучше будет приходить сюда. Выбирайте два дня в неделю, только не субботу и воскресенье, а что-то из будней.
Лена, немного подумав и прокрутив в голове расписание занятий, решила, что самыми подходящими будут для нее вторник и четверг:
– Мне было бы удобно во вторник и четверг.
– Итак, вторник и четверг, – повторила Ксения Павловна, одновременно что-то рассматривая в перекидном календаре, лежащем у неё на столе.
– Вторник и четверг, – ещё раз повторила она. – Замечательно! Пожалуй, подойдёт.
Потом Ксения Павловна объяснила Лене, какие документы нужно будет ещё собрать, чтобы пройти комиссию и оформить медицинскую книжку и ещё кое-что по мелочи, а после этого резюмировала:
– Итак, Лена! Все соберёте и тут же к нам, хорошо?
– Хорошо, – уже собралась уходить Лена.
– Секундочку, подождите! Самое главное. У нас, Леночка, тут не простые детки, а отказники или сироты, и к ним особый подход нужен, не так, как ко всем, особенное отношение. Поэтому, прежде чем вы начнете всё оформлять, давайте с вами пройдёмся в группу к деткам, ну, чтобы с ними познакомиться поближе, и вы там уже окончательно для себя решите: согласны вы или нет работать здесь. Как вы на это смотрите?
– Я не против, Ксения Павловна, – Лена старалась держаться как можно спокойней, хотя внутренне начала уже переживать за предстоящее внезапное знакомство. Она впервые вообще попала туда, где много детей, да ещё и в качестве будущего воспитателя. Давняя история в автобусе с малышом, который её отверг и не позволил взять себя на руки, глубоко отложилась в её сознании, и сейчас Лена беспокоилась, не отвернутся ли от неё дети, сможет ли она наладить с ними контакт. Да, у них нет мам, кто-то из них оставлен настоящими мамами, но и она уже когда-то жестоко лишила своего малыша мамы, не оставив ему даже права на жизнь. Не почувствуют ли это дети в ней? Всё это неотвязно крутилось у Лены в голове, порождая страхи и предубеждения. Но вчера сказанные слова Варвары Григорьевны о том, что Лене можно доверить деток утихомирили все эти страхи, она смогла взять себя в руки, и как можно смелее зашагала за Ксенией Павловной по тому же тёмному коридору, но уже в обратную сторону. По мере приближения к детской комнате, до них стали доноситься крики и возня маленьких сорванцов.
Ксения Павловна, застыв у двери на некоторое мгновение, к чему-то прислушалась, затем отворила её и зашла в большую комнату, которая вдоль и поперёк была усыпана разными игрушками, кубиками, куклами, деталями конструкторов и пазлами. Дети, а их было порядка двадцати, во что-то шумно играли посреди комнаты, но когда отворилась дверь, наступила тишина, не продлившаяся, впрочем, и нескольких секунд, поскольку, увидев входящую Ксению Павловну, они тут же, наперегонки, бросились к ней. Мгновение – и она была вся просто облеплена детьми, как соты пчёлами. Они толпились и кричали, визжали и кружились около неё. Наконец, она подала знак, и дети замолчали, но так от неё и не отошли.
– Дети, – ласково сказала Ксения Павловна, – познакомьтесь, это ваша новая няня Елена…
Тут Ксения Павловна посмотрела на Лену и тихо спросила:
– Как ваше отчество?
– Андреевна, – так же тихо ответила Лена.
– Елена Андреевна! Она теперь будет вам рассказывать сказки и смотреть, чтобы вы не баловались, не обижали друг друга и кушали всю кашу до последней ложки, ясно?
– Ясно! – дружно закричали дети в один голос, как по взмаху дирижёра.
– Будете слушаться Елену Андреевну?
– Будем! – всё также дружно кричали дети.
– Ну-ка, обнимите вашу новую няню, покажите, как вы её любите!
И дети без промедления всей гурьбой бросились к Лене, обняли её и крепко прижались. От такого неожиданного детского внимания Лена замерла и так растерялась, что не могла даже ничего сказать и, поражённая немотой, заплакала. Большие тёплые слезы внезапно для неё самой брызнули из её голубых глаз. Она стояла и плакала, и даже не от того, что впервые в жизни почувствовала такие крепкие детские объятия, но потому, что восприняла это, как прощение: дети её простили за её кощунство над детством. Все её страхи, которые она себе выдумывала до этого, просто растворились в детских радостных приветствиях и объятиях всех этих малышей, что наперебой кричали ей: «Здравствуйте!». Одна девочка, обхватив Лену обеими руками, глядя на неё своими большими зелёными глазами, спросила:
– А вы будете моей мамой? Будете? А то моя мама куда-то ушла ещё давно-давно. Будете?
Лена же только стояла и плакала, смотря на этих крошечных добрячков, что тискали её, не ведая о том, что она когда-то натворила, они уже доверяли ей и просили заменить маму. Лена стояла и молча плакала, потому что от такого обилия детской любви у неё перехватило дыхание. Наконец, немного придя в себя, она взяла эту девочку на руки и сквозь слёзы проговорила: «Конечно, моя родная, конечно я буду твоей мамой, конечно, буду», – и, поцеловав в щёку, прижала её к себе.
– Вот и подружились! – услышала Лена голос стоящей рядом Ксении Павловны. – Ну что, остаётесь, как я понимаю! – улыбнулась она.
Лена же только кивнула головой, глядя на неё своими заплаканными глазами.


–   Глава 21   –
Дни полетели какой-то торопливой, но приятной каруселью учёбы и заботы, заботы и учёбы. Лена начала жить между учёбой и малышами, как она ласково называла своих подопечных в «Малютке». Она подружилась уже почти со всеми детками в группе и особенно с той девочкой, которая просила стать её мамой. Эмилия, – так её звали. «Необычное имя», – подумала Лена, когда узнала об этом, но вместе с именем такой же необычной оказалась и судьба этой маленькой девочки. Узнав её пугающую историю, Лена впечатлилась и ещё больше расположилась к несчастной Эмилии. Оказалось, она была из семьи наркоманов, и однажды родители решили продать свою Эмилию за очередную дозу, на которую у них, как обычно, не нашлось денег. В квартире уже было продано всё имущество, кроме, разве что, пары табуретов, без которых они, видимо, не могли обойтись, и их маленькой Эмилии. Её они сочли более бесполезной, чем те табуреты… И если бы не неравнодушные соседи, которые были в курсе всего происходящего и помогали, кто чем мог, то страшно даже представить, что могло бы случиться с Эмилией. Лена после того, как узнала эту душераздирающую историю во всех её подробностях, прониклась особенной любовью к этой маленькой девочке, которой от роду было неполных пять лет. Так Эмилия стала её дочкой, а Лена мамой.
Чем больше Лена работала в «Малютке», тем сильнее впечатлялась от тех трагедий, что рассказывали ей няни: и Светлана Никитична, и еще совсем молоденькая Наденька, девчонка лет восемнадцати, так же, как и Лена, подрабатывающая на полставки. Лена впечатлялась от жестокости той реальности, которая окружала этих детей до того, как они попадали сюда к ним. Тут были и дети наркоманов, как Эмилия, и алкашей, и просто бродяг по жизни, были и подкидыши – кукушкины дети, как называли их няни. Лена впечатлялась, но, даже узнавая такие подробности жестокого и несправедливого отношения к невинным деткам, никогда не ругала этих горе-родителей. Как только няни начинали обсуждать между собой очередную маму или папу, или всех вместе, что они, мол, скорее потратят деньги на бутылку, чем на своего голодного малыша, все скопом набрасывались на эту маму и ругали её, кто в хвост, кто в гриву, – Лена старалась тихо уйти от разговора, занявшись с заскучавшим ребёнком, который не мог подобрать пазл, или ещё что-то, не важно, лишь бы не участвовать в осуждении. В глубине своей души она чувствовала себя гораздо виновнее всех этих родителей. Даже, представлялось ей порою, если всю их вину взять и сложить на весы правосудия, то её чаша всё равно бы перевесила, потому что все их прегрешения были легчайшими по сравнению с виной Лены. Она это чувствовала всем своим сердцем, по-прежнему болевшем от старой раны. Хотя эта рана уже и не горела той нестерпимой болью, от которой Лена залезла в петлю, внутреннее её сердце было как бы в кровоподтёках, особенно тяжело было ей по ночам, и подушка Лены часто утром была мокрой от слёз. Они, пусть и алкаши, бродяжки, проститутки, даже законченные наркоманы, – маргиналы и даже отбросы общества, но вот эти самые маргиналы дали своему малышу шанс на жизнь, а Лена этот шанс у своего малыша отняла. Разве может быть более высокая ценность, чем жизнь? Странная картина: Лена, образованная Лена, какой она себя считала, убила, а они – отбросы общества – нет? И уже вторым делом было для Лены, – плодят ли они нищету или ненавидят этих самых деток, обрекая их на трудную жизнь, – Бог рассудит, но они же дали шанс, порою даже не соображая, кого родили: мальчика ли или девочку, – додумавшись лишь только до того, чтобы отнести кулёк с тельцем к «Малютке», которую здесь знали все горе-мамы в округе, но они же дали шанс!? Даже эти отбросы, как часто их называли няни, не додумались убить, понимая своим пропитым ли, прокуренным ли или обколотым нутром, что нет, нельзя – это святое, святое право на жизнь. Может быть кому-то из них было просто лень совершить аборт, такие тоже были, и сделали бы, если бы случай представился удобный, но они же его не сделали, не совершили убийства. Лена в своих глазах раз и навсегда оправдала всех этих женщин, но сама перед собой никак не могла оправдаться. Не могла и не хотела уже, так было ей спокойней почему-то. Ей и самой это казалось странным: она страдала от сознания своей вины, но только в этом непокое находила успокоение. И как только няни своими обвинениями рушили Ленины оправдания всех этих женщин, Лена тут же собирала все эти, разлетевшиеся в клочки оправдания, в кучу, сшивала и вновь обретала ту самую спокойность в неспокойности. Странно это было, но это было так.
Лена не могла осудить и ту женщину, ту кукушку, которую она застукала рано утром, когда та подбрасывала своего малыша к ним в детский дом, положив кулёк из пелёнок на пороге позади двора. Лена тогда зачем-то пришла в «Малютку» так же рано, как и эта мама, то ли поделки нужно было доделать до учёбы, то ли ещё почему-то, не важно. Важно то, что когда взгляды их встретились, когда посмотрели друг другу в глаза мать, бросившая своего ребёнка и мать, своего ребёнка убившая, то именно Лена, не стоящая в растерянности перед ней «кукушка», а она – Лена, первая стыдливо опустила взгляд, поняв мгновенно, что она более виновна. Стояли молча две матери: одна, с опухшим от попойки лицом, понимающая, что не может ни вырастить, ни воспитать дитя, но давшая ему жизнь, только жизнь; и другая, такая же мать, вполне здоровая и благополучная, которую никакой инстинкт не остановил от убийства, но позволил разорвать её малыша на части и выбросить в тазик с водой. Так они и стояли, не решаясь проронить и полслова: обе виновные, осуждающие каждая себя. Лене вспомнился тогда отрывок из Святой книги, как она называла Библию, о двух женщинах, которые пришли судиться к Соломону. Одна из них своего ребёнка ночью заспала и, воспользовавшись тем, что другая спит, поменяла детей. Но другая почувствовала подмену, ещё бы, – своего ребенка нельзя не почувствовать, – и справедливо обвинила вторую за совершённый ею подлый подлог. Так они пришли к Соломону, чтобы тот рассудил их. И когда Соломон предложил в качестве решения просто рассечь живого ребёнка надвое, поделив дитя таким образом, то заспавшая с лёгкостью согласилась на это, другая же, – настоящая мать, – за лучшее сочла отдать своё дитя, но только бы сохранить ему жизнь, и в тот момент ей было совершенно уже неважно, кто его вырастит: она или другая, лишь бы только он остался жив, лишь бы только его не коснулся топор палача. Лена почувствовала себя в роли той, которая сказала: «О, мудрый Соломон, светлы очи разума твоего, решившего поделить «моё» чадо: рубите его!» Да, эта алкашка не заспала своего ребёнка, но принесла сюда, чтобы не заспать в угаре жизни, чтобы он не был погублен каким-нибудь палачом-ухажёром, она принесла, чтобы спасти, но не погубить. А Лена? А что же ты, Лена? Наконец, Лена первая нарушила тишину:
– Мы выходим его, идите с миром.
И тут эта пропитая алкашка не выдержала, лицо её исказилось в гримасе, и она заплакала, заплакала от стыда перед Леной, заплакала мать, от того, что добровольно отказалась от своего материнства. Она всем своим нутром, пусть и пропитанным водкой или чем там ещё, почувствовала, что она сама отнимает у себя святое право называться матерью. Лена же смотрела глубже, она смотрела сквозь этот проступок и видела себя, лежащей на акушерском кресле и своего ребёночка, которого даже не положили на пороге хоздвора, а выбросили, расчленённого и изуродованного, выбросили в ванну с водой, от которой она покраснела. В нём текла и кровь Лены, которой она питала своего малыша, сама природа вложила в неё эту обязанность – питать своего малыша. Лена смотрела сквозь женщину и всё это видела, как будто наяву, как будто это совершилось только что, даже совершалось у неё на глазах, прямо сейчас. Прямо сейчас Лена убивала, а эта алкашка боролась за жизнь своего малыша, боролась вот таким извращённым способом, за который её потом будут ругать и клясть, унижать и оскорблять на все лады, кто угодно, но только не Лена. Лена её оправдала, даже не пытаясь осудить, потому что она была там, в операционной, и с горечью наблюдала за убийством своего же ребёнка, поэтому ей было не до зла и воплей на эту женщину, на эту мать, она лишь молча винила себя, кричала на себя, ненавидела только лишь себя, себя, и ещё раз себя!
Неизвестно, сколько бы они так ещё стояли, если бы не заплакал младенец, почувствовав, что мамы нет рядом. Женщина заметалась взглядом, и хотела было вернуться, чтобы утешить расплакавшееся дитя, но что-то превозмогло эту её минутную слабость, и она пустилась бежать, споткнувшись и упав почти у самых ворот. «То ли Бог, то ли совесть дали шанс вернуться», – с горечью подумала Лена и заплакала, глядя на одиноко лежащего малыша. Её малыш уже не заплачет, и не даст ей шанса вернуться... Взяв кое-как спелёнатого малыша, Лена посмотрела на маленькое личико будущего человечка, что уже кричал во весь голос, проголодавшись и изрядно замёрзнув, потому что лежал на холодном бетоне.
– Боже ты мой, что же мы делаем!? – с горечью произнесла вслух Лена, закрывая тяжёлую дверь. – Что же мы делаем!? Господи…


–   Глава 22   –
Лена, поглядывая на часы, возилась с малышами и всё никак не могла оторваться от них. Скоро на пары, благо их поставили после трёх, поэтому она с самого утра была в «Малютке», кого-то укачивая, кого-то убаюкивая, кому-то рассказывая очередную сказку, которую она сама придумала прямо на ходу, чему уже искусно научилась. Дети всегда со вниманием слушали Лену, боясь пропустить даже одно слово, так увлекал их сюжет, к тому же Лена, неожиданно для себя, оказалась прекрасной сказительницею, как её уже окрестили в детском доме.
– Лена, опоздаешь же на пары! – как бы невзначай сказала Варвара Григорьевна.
– Всё, всё, уже собираюсь! – торопливо ответила Лена, пытаясь собрать конструктор лего для совсем маленького Кости, но у неё никак не получалось это сделать быстро, поэтому она уже сама понимала, что скорее всего опоздает.
– Ох, Лена, любишь, поди, деток-то? Вижу ведь, что любишь. Я когда тебя ещё на скамейке в парке увидала, сразу приметила. Думаю, вот точно она, смотрит на деток, а всё никак не наглядится.
– Да как их не любить, Варвара Григорьевна!? –  несколько смущенно вздохнула Лена, – как их не любить!?
– Да, Леночка! Да, я и сама такая! Как увижу этих сироток, так аж сердце заходится, ей Богу, прямо аж ныть начинает. Вся грудь занимается от боли за этих крошек. Иной раз сижу и думаю: ну кто ж их приголубит-то, кроме нас, кто ж обнимет? Некому, Леночка, некому, голубушка, – с горечью в голосе произнесла Варвара Григорьевна последние слова.
– Ванечка, ну куда ты полез? Упадёшь же! А ну-ка слазь! Ну, давай, спускайся, – и Ванечка, который, карабкался на шкаф, послушавшись Варвары Григорьевны, стал медленно и осторожно спускаться. – Вот, молодец! Вот, золотце! Ну, беги, играйся!
– Варвара Григорьевна… – нерешительно начала Лена.
– Да, Леночка?
– А у вас детки есть?
– Конечно, дорогая! Конечно, есть! Как же без них! – с добродушной улыбкой на лице ответила Варвара Григорьевна.
– А много?
– Семь! Четыре мальчика и три девочки.
– Семь детей!? – не скрывая удивления, переспросила Лена.
– Да, Леночка, семь детей! Да только они не все мои.
– Это как?
– Ну, как!? Из семи только четверых сама рожала, а остальные… – Варвара Григорьевна кивнула головой на деток в игровой комнате, – а остальные – отсюда.
– Это вы себе еще приёмных брали? – всё больше удивляясь, спросила Лена.
– Да, Леночка, из приёмных!
– И не страшно было?
– Да когда ж мне бояться-то, я их любить не успеваю! – все так же добродушно улыбаясь, ответила Варвара Григорьевна. – Это они, Леночка, должны нас, взрослых, бояться, а не мы их. Ведь как мы перед ними, дорогая, виноваты, как виноваты. Сколько горя они из-за нас уже натерпелись то – и представить страшно, а сколько ещё натерпятся – и подумать боюсь. Деток, понимаешь, любить только нужно, с рассуждением, конечно. Ведь сколько ты в них сызмальства любви вольешь из своего сердца, столько они тебе его и отдадут. Детское сердце оно такое, понимаешь, Леночка. Оно доверчивое очень и любовь только и понимает, любовь только и чувствует. Я, вон, как первого своего взяла, хочешь, расскажу?
– Да, конечно, Варвара Григорьевна! Расскажите… – с неподдельным интересом попросила Лена.
– Как сейчас помню, принесли подкидыша – я ещё только-только устроилась сюда – а он плачет, весь синий, прямо на морозе под дверью оставили. Принесли, а он, бедненький, криком заходится, а у меня сердце так и схватило. Это был первый мой подкидыш, ну в смысле при мне его принесли. Так вот, он кричит, а у меня сердце так и болит, так и болит, я к нему так и прикипела почему-то. Всех жалко, а его почему-то жальче всех. И по ночам, когда дежурила, всё около его кроватки засыпала. Ну и решилась. Мужу сказала, а он у меня строгий такой, инженер. Я его целую неделю готовила к этому. А он всё ни в какую. А я всё равно принесла, уж не могла и жить без Ромочки моего.
– А муж? – тихо спросила Лена.
– А что муж! Ну, вижу, недовольный, но молчит. Я ему раз дала с ним посидеть, а сама вроде как кушать готовлю, два, ну а на третий он уж сам спросил, мол, можно понянчить?
– Принял?
– А как же его, Леночка, такого кроху не принять-то, ну как!? Кто ж виноват, что его вот так, как собачонку какую-то на пороге оставили, да на морозе ещё. Конечно, принял. А я ему ещё и историю рассказала, как его нашли. Муж совсем его за своего стал почитать, у нас тогда уже был первенец, Николенька.
– Неужели принял, удивительно!? Роман уже большой, наверное, Варвара Григорьевна? – спросила Лена, затаив дыхание.
– О, голубушка! Он у нас красавец-то какой вырос! Умничка! Журфак МГУ с красным дипломом закончил. Сейчас в Лондоне при посольстве работает. А меня-то как любит – больше, чем все остальные шестеро – и звонит всегда, и с днём рождения непременно первый поздравит, и подарки пришлёт из своей Англии. А ещё, Леночка, стихотворение однажды написал про меня, про маму, да такое трогательное, я его без слёз и читать то не могу. Всегда, как только вспоминаю строки, то так и заливаюсь слезами.
– Варвара Григорьевна, а вы его на память помните?
– Конечно, голубушка! Как же не помнить: всё до последней строчки.
– Прочтите, Варвара Григорьевна, очень прошу, – умоляюще попросила Лена.
– Ох, Леночка! Ну, слушай:
Сердце матери только тронуто горем,
Безутешна её порою судьба;
Только образ в углу пред лампадой намолен,
И от слез, всё тайком, покраснели глаза.

Сердце матери только пламенеет молитвой,
Прожигающей враз все небеса
И пред Божиим престолом всё горит и горит так,
Неотступно всё просит: «Помилуй дитя».

Болью сжалося вдруг от чьего-то навета,
Закололо в груди – и до дня отлегло
Сердце матери с сыном, блуждающим где-то
И готовым всегда умереть за него.
На последних строках Варвара Григорьевна, как не крепилась, но всё же не смогла удержать себя и разрыдалась чуть ли не в голос. Её чувства передались и Лене, стоявшей уже с покрасневшими глазами, готовыми тоже вот-вот расплескаться каплями слез. Лена была восхищена не столько стихотворением, хотя и им тоже, сколько неожиданной для неё искренней и трогательной любовью не родного, а приёмного сына. Это умилило её более всего. Добрая зависть к этой простой женщине – матери семерых детей, за вот такую преданную, переживательную любовь приёмного сына прокралась в сердце Лены. «Она это заслужила», – подумала про себя Лена.
– Вот это история! – восхищённо произнесла Лена вслух, смахивая слезинки с ресниц.
– Уж у самого детки есть. Жаль только, что на англичанке женился, – сказала Варвара Григорьевна, вытирая мокрые от слёз глаза платком.
– Почему же жаль, Варвара Григорьевна?
– Да, какая-то она не такая, – немного сконфузившись, сказала она. – Борщ варить не умеет! Сколько раз учила её, а она всё меня своими гамбургерами пичкает. Я ей говорю: дорогая невестушка, – на английском, конечно, – ну не ем я эти булки, не ем! Ты мне лучше холодчика приготовь, да борщечка, да понаваристей. А она мне, мол: «Ок, ок!» А на ужин снова эти булки!
– Варвара Григорьевна, а вы что, и английский знаете?
– И французский, и немецкий, и ещё, на слух правда, испанский.
– Ого! Это где вы научились?
– Так у меня же мама переводчицей работала. Вот она мне и привила любовь к языкам. Я ж ведь на факультет иностранных языков поступила, закончила, – тоже переводчицей пошла работать. Да чувствую, не моё это, ну не моё. И…
– А как вы тут оказались? – перебила Варвару Григорьевну Лена.
– Ну, слушай. Однажды шла я по парку, ну, где ты на лавке сидела. Иду, значит, и вижу, детки на площадке гуляют, они в мяч играли. И этот самый мяч возьми у них и прилети прямо мне под ноги. Ну, взяла его, думаю, перебросить что ли, через забор-то. А потом думаю: да пойду, отнесу. Ну и отнесла. Зашла, помню, в коридор, а там детки бегают и… так и осталась. С работы уволилась, конечно же. Ну не смогла уж без них жить, без этих крох. Вот и воспитываю до сей поры.
– Да, Варвара Григорьевна, вот это история!
– Да, Леночка, что и говорить. Как не любить-то этих малышей. Ведь, понимаешь, мать она потому и мать, что она только на любовь и способная. Она просто не может бросить вот эту кроху, у неё даже мысль такая не возникнет, она же мать! А уж про аборт я и вообще молчу! Эти мадамы порочат святое слово – мать. Мать – это же жизнь, а не смерть! Из-за них оно стало каким-то… – Варвара Григорьевна на секунду задумалась, – опороченным что ли, ну не святым, понимаешь, голубушка, не святым!? Не знаю, правда, не знаю. Но больно за всё это.
После последних слов Лене стало откровенно стыдно за себя перед этой героиней-матерью, какой Варвара Григорьевна теперь стала в глазах Лены. Она огорчилась внутренне и на лице проступил румянец стыда. Но Лена тут же вспомнила, что опаздывает на пары, а точнее уже опоздала, и теперь нужно хотя бы к последней успеть:
– Ой, Варвара Григорьевна, я же опоздала!
– Ох, Леночка, прости меня, это я тебя заговорила! Убегай, давай, снимай халат и сейчас же убегай!
Лена быстро скинула свой халат на стул, взяла сумочку из кабинета и пулей выскочила на улицу. Всю дорогу, пока она шла, думала о последних словах Варвары Григорьевны. «Как же она права, как же права! Какая я теперь мать!?» – с горечью думала про себя Лена.


–   Глава 23   –
Роман стоял на коленях посреди круга, в центре которого была изображена шестиконечная звезда – пентакль Соломона. На конце каждого луча звезды горела свеча, а рядом курился сандал. Шторы были плотно задёрнуты и потому в комнате царили мрак и темнота, и только тени метались по стенам от пламени свечей. Роман произносил какие-то заклинания. Наконец, открыв глаза, он спросил вслух:
– Что ты хочешь от меня, дух?
– Служения мне, служения, – пронеслось отовсюду вокруг.
– Но я же служу?
– Особенного служения.
– Какого? – спросил Роман.
– Я посвящу тебя: вернуть душу! Она должна родиться, – раздалось откуда-то, и пламя свечей начало бросаться в разные стороны, а одна и вовсе погасла.
– Моя воля в твоей воле. Аминь, – произнёс Роман и встал в полный рост.
Свечи закружились от вихрей ветра, внезапно поднявшегося вокруг Романа, и погасли все, кроме одной, горевшей перед ним.
Роман был опытный маг и колдун, давным-давно практикующий разного рода обряды, сам себя он называл великим магистром. Уже сам не помня, с каких пор началось его прямое общение с духами на проводимых им спиритических сеансах, он теперь всё чаще принимал поручения от них. Поручения эти с каждым разом носили всё более и более драматический характер и требовали от него всё большего напряжения воли и сил, больше знаний своего магического искусства, именно так он называл то, чем занимался уже много лет подряд и имел от этого неплохой доход. Люди знали его и потому непрестанно обращались с разными нуждами, и он им непременно помогал. Но сегодняшнее обращение было тяжёлым и изматывающим, потому что обряд рождения души предполагал её смерть для этого мира. Роман это знал, но всё думал и гадал, кто же это мог быть, – кто вырвался из рук этого сильного, мощного духа, который не сообщил ему, опытному магу, даже своего имени? Странно, давно у него не было такого. Роман ждал следующего сеанса и набирался сил. Он снова повторил обряд в день и час Сатурна, и во время него получил подробные указания: что и как он должен был сделать и, самое главное, в отношении кого.
Был уже поздний февральский вечер, на улице горели фонари, туда и сюда сновали машины, Роман стоял недалеко от продуктового магазина. Войдя, он, никого не замечая, направился туда, куда ему указал дух, – в молочный отдел.
Лена, порядочно задержавшись в библиотеке с Таней и Ирой Филатовой, перед тем, как поехать домой, зашла купить себе снежок с булочкой, а также ещё и шоколадку, – она почти всегда делала покупки именно в этом магазинчике, и сегодняшний день не был исключением. Уж очень ей захотелось сладкого, тем более они много перелопатили литературы, готовясь к лабораторной по хирургии, и поэтому голова была как в тумане. В молочный отдел, помимо неё и ещё пары человек, вошёл какой-то мужчина, довольно-таки высокого роста, в чёрном пальто и сумкой наперевес, лет ему было не больше пятидесяти, вошёл и стал прямо около неё, начав что-то также, как и она выбирать, при этом рассуждая вслух, так что Лена могла слышать, о чём он там рассуждал сам с собою.
– Вот не пойму, чего нужно: то ли йогурт, то ли кефир? Нет, пожалуй, кефир! Или всё-таки йогурт? Нет, нет, конечно же, кефир! – и только он потянулся за кефиром, тут же вновь спросил у себя, – или всё-таки йогурт?
Лена стояла рядом и смотрела дату изготовления снежка; булочку и шоколадку она уже успела положить себе в корзинку.
– Девушка, – неожиданно обратился мужчина к Лене, – может вы мне посоветуете, что лучше купить: кефир или йогурт?
– А вы - себе? – уточнила Лена, несколько смутившись от неожиданности.
– Да нет, внучке. Совсем маленькая, четыре годика, хочу порадовать вот, только не знаю, чем, совсем растерялся. Так что порекомендуете?
– Лучше йогурт! Детям он больше нравится.
– Йогурт. Да, точно, лучше йогурт. Я о нём сразу подумал. Да, да, йогурт. Зачем мне кефир? Да, внучке точно он понравится.
– Конечно, понравится. Детям йогурт нравится больше кефира, можете не сомневаться, –Лена решила окончательно убедить этого нерешительного, как ей показалось, мужчину.
– А вы почём знаете, что йогурт-то лучше детям, чем кефир? – поинтересовался мужчина.
– Знаю, потому что с детьми занимаюсь, – ответила Лена.
– С детьми? – удивился мужчина.
– Да, с детьми! Я в детском доме работаю, может быть, знаете, у нас в городе есть такой детский дом – «Малютка» называется? Да, конечно, знаете, его мало кто не знает, тем более вы в годах уже, значит точно должны знать!?
– «Малютка» … – задумчиво повторил мужчина, что-то соображая и припоминая.
– А, «Малютка»! Конечно, знаю! Это ж на Маресьева который, что ли?
– Да, он самый, – подтвердила Лена.
– И вы там работаете?
– Да, – коротко ответила Лена, вспомнив, что уже поздно и нужно спешить домой, доделать кое-что по учёбе, тем более завтра ей еще и в Малютку к двум нужно успеть. Подумала и решила попрощаться с внезапным собеседником. Однако он не унимался.
– Вы прям находка для меня!
– Какая я вам находка? – уже недоуменно спросила Лена.
– Да у меня проблемка вот небольшая. Или большая? Нет, наверное, всё-таки небольшая… ну, средняя такая проблемка.
– А я тут при чём? – по-простому спросила Лена.
– Очень нужна помощь такой, как вы, очень-очень! – затараторил мужчина и принял такой жалобный вид, что Лена, посмотрев на него, сжалилась и передумала спешить. – Вы же детский специалист, да?
– Нет, я не специалист детский, таких специалистов нет, нет такой профессии. Я просто присматриваю за детьми, хоть и недолго ещё, но присматриваю.
– Вы специалист по детям, – не унимался мужчина. – А у меня внучка есть, йогурт-то я ей покупаю. Есть у меня внучка, да вот беда: никак не хочет со мной играться и на ручки не идёт: чуть-чуть побудет и ну вырываться, а если задержу, так крики, слёзы, истерика. Беда, беда! Я уже и так к ней, и этак, а всё одно – не хочет, и всё. Вот что мне делать?
– Ну что вам делать? Не знаю, что вам делать… – задумалась Лена.
– А может быть, вы мне расскажете, как вообще с детьми играете, чем занимаете их, спать там укладываете. Поможете делу. А то вот дед уже, а никак с детьми не слажу.
– А сколько же у вас самого-то детей? – решила почему-то уточнить Лена.
– У меня? – переспросил мужчина. – У меня-то … двое, да, двое: мальчик и девочка. Ну, взрослые уже. А внучка от дочки, которая меня побаивается почему-то.
– А может быть, вы её когда-то обижали?
– Да нет, вроде бы, – после некоторой паузы произнёс мужчина. – Не припомню такого. Хотя… Нет, нет, не помню, значит, не было. Ой, час-то уже поздний, спешите, наверное, да и я тоже. Вам в какую сторону идти?
– Мне? – удивилась Лена.
– Да. Я бы, если что, вас совсем чуть-чуть проводил, если по пути, а вы бы мне кой-что рассказали, ну про детей-то. Правда, нужно, а то не знаю, что и делать, места себе уж не нахожу, вон, аж за этим, как там его, йогуртом на ночь глядя пришёл, шутка ли!? – жалобно завопил мужчина.
– Мне… мне вообще-то на остановку нужно, – нерешительно произнесла Лена, присматриваясь к мужчине и решая для себя: врёт он или правду говорит. «Может быть, так познакомиться решил, мало ли что?» – подумалось ей про себя.
– Вы только, девушка, не пугайтесь. Я, правда, в растерянности от этой внучки, уж не знаю, что и делать, к кому обратиться. Уж и книжку себе даже купил, ну по этой, по детской психологии, будь она неладна.
«Нет, наверное, не врёт. Если так настаивает, значит, точно не врёт, правда, переживает, раз книжку даже купил. Нужно помочь», – решила внутри себя Лена:
 – Хорошо. Только я не могу надолго задерживаться, если только совсем чуть-чуть, а то мне нужно дома ещё уроки делать.
– Что вы, мне и нужно-то пару наставлений, я больше не запомню, сами понимаете – возраст. Я только ещё хлеба куплю – и буду вас ждать у дверей на улице.
– Да, хорошо. Я скоро подойду, – и Лена, вздохнув, пошла на кассу оплачивать свой незамысловатый товар, рассуждая внутри себя: «Нужно помочь, Лена, ну, правда, проблема у человека. Не клеится он к тебе, сразу видно. Когда клеятся, про свой преклонный возраст уж точно не говорят», – успокаивала она сама себя, подходя к кассе.
Рассчитавшись за товар, Лена вышла на улицу и стала всматриваться в темноту, чтобы увидеть, где стоит незнакомец.
– Я тут! – послышалась неподалеку. – Я тут!
Лена пристально всмотрелась и увидела силуэт мужчины, что стоял как раз там, куда она собиралась идти, – в сторону остановки.
– А знаете, я тут подумал, может быть ей конфеты каждый день покупать? По несколько штук? Нет, лучше купить сразу килограмм и давать ей по несколько штук?! – наивно, как показалось Лене, рассуждал мужчина.
– Конфеты, конечно, дело хорошее, но не только конфеты нужны здесь, да и не столько.
– А что вы ещё можете посоветовать?
– Нужно, понимаете…
– Меня, если что, Вячеслав Игоревич зовут, – внезапно прервал её мужчина.
– А меня Лена – растерянно и смутившись, машинально ответила Лена.
– Очень приятно, – сухо произнес Вячеслав Игоревич.
– Нужно, Вячеслав Игоревич, как можно больше времени с детьми проводить, это, пожалуй, самое главное тут.
– Да где ж его взять-то, время это. То туда нужно, то сюда. Да и терпения не хватит на них, на этих дьяволят.
– На кого? – переспросила Лена, не расслышав последнее слово.
– Ну, на этих, на детишек, – смущенно проговорил Роман. И тут же подумал про себя: «Потише выражайся, а то погубишь всё дело. О, духи!» – воззвал он мысленно.
– Сейчас такое время, Лена, пошло, что не только на детей, внуков – на себя не хватает времени. Вон, с утра вроде бы надумаешь себе на целый день ворох дел. Думаешь, день вон какой длинный! А что получаешь на выходе? То там не успел, то тут опоздал, то это не доделал, то спину прихватило, – на последних словах Вячеслав Игоревич тихо засмеялся.
– Да, тут вы правы. Но детям всё равно нужно внимание, а значит, и время, – настаивала на своём Лена.
«А у него и чувство юмора ещё есть», – подумала она про себя и, наконец, несколько расслабилась, поняв, что перед ней вроде бы не негодяй какой, а правда – человек, которому нужно просто что-то посоветовать.
Они уже шли по тротуару, мимо них вдоль дороги сновали спешащие машины, стараясь при этом обогнать всегда тихо едущие троллейбусы и редкие автобусы. До остановки было ещё довольно-таки далеко. Лена и Вячеслав Игоревич, как он ей представился, шли медленно, и Лена ему неторопливо, чтобы он запомнил, рассказывала, в какие игры лучше играть с детьми разного возраста, как нужно присматриваться, что им больше нравится, что их интересует больше, а что меньше.
– Поймите, Вячеслав Игоревич, ребёнок ребенку рознь, хотя они и маленькие и на одно лицо, как может показаться, но они разные, у них уже характер есть, представьте себе – у этих маленьких деток уже есть характер, понимаете!? – увлеклась объяснением Лена.
– Да понимаю я, Лена! Всё я понимаю. Но они же с пелёнок уж подпорченные, дети эти, подпорченные.
– Как могут быть дети с пелёнок подпорчены? – непонимающе возмутилась Лена.
– Да вот так! – Роман вдруг изменился в лице и внезапно с огромной силой толкнул Лену прямо под колёса едущей сзади них маршрутки.
Не успев сообразить, что она летит прямо на дорогу, а сзади, визжа тормозами, на неё несётся маршрутка, Лена завопила: «Мамочка! Господи!» – ударившись головой о мокрый асфальт, она оказалась прямо под переехавшей её машиной и тут же потеряла сознание.
Роман, мгновенно скрывшись в темноте улицы, уже бежал между деревьев и только произносил еле слышно: «О, духи! О, духи! Она ваша! Я, я – великий магистр, возвращаю ее вам! О, духи!» – задыхаясь, шептал он.
Лена, без признаков жизни, лежала под маршруткой, а водитель уже кому-то звонил и громко кричал в трубку: «Скорую, быстро скорую! Человек умирает! Быстро скорую. Улица Московская, в районе обувной фабрики! Только быстро, человек умирает!» – кричал, не унимаясь, водитель. Кругом уже собрались неравнодушные люди: кто заглядывал под машину, кто растерянно стоял в стороне. Несколько женщин на тротуаре, придя сюда с остановки, переговаривались между собой:
– По-моему, её толкнул какой-то мужчина в летах?
– Нет, нет, это был парень.
– Нет, мужчина.
– Там было темно, не разобрать, но мне показалось, что это был парень.
– Может быть, маньяк какой?
– В нашем-то городе? Откуда здесь маньяки? Вы в своем уме!? Боюсь сказать, но, как по мне, это просто ревность, просто безумная ревность, – качая головой, убеждала себя и других, женщина в летах, с худой авоськой в руках.
Лена всё также неподвижно лежала под маршруткой. Водитель звонил ещё кому-то, а толпа собравшихся недоумевала: почему девушка не поднимается? Может быть, всё обойдётся? Но Лена всё так же лежала неподвижно, будто прижавшись своим лицом к холодному асфальту,  у неё из носа тонкой струйкой текла кровь, рядом лежали выпавшие из сумки снежок и шоколадка.
Карета скорой помощи и милиция приехали на место трагедии через несколько минут – почти одновременно. После фотосъёмки санитары стали медленно доставать Лену из-под маршрутки:
– Аккуратно, аккуратно, у неё, по всей видимости, перелом!? Видите, как нога неестественно лежит.
– Грузим: раз, два, взяли, – и Лена уже лежала на носилках, безжизненно опустив руки. Носилки погрузили в скорую, и та, заревев сиреной на весь город, полетела в сторону больницы.


–   Глава 24   –
Не находя себе покоя, Татьяна Николаевна уже который день сидела около отделения реанимации в ожидании новостей о состоянии Лены.
– Ну, что, что с ней, Арсений Павлович? – вглядываясь своими заплаканными глазами в уставшие глаза доктора, взволнованно спросила Татьяна Николаевна врача-реаниматолога, только-только вышедшего из реанимационного отделения, где лежала Лена. – Она будет жить, скажите, будет ведь, будет?
– Татьяна Николаевна… – начал было он, потом замолчал и после некоторой паузы, вздохнув, продолжил, – Татьяна Николаевна, не хочу вам лгать: состояние тяжёлое, но стабильное, без признаков ухудшения, но и улучшения тоже. Мы боремся за неё, и делаем всё, что от нас зависит, поверьте, мы делаем всё – и даже больше, чем можем. Но не знаю, правда, не знаю. Молитесь, это единственное чем можно ей сейчас помочь. Мы делаем всё, что от нас зависит, – успокоил её Арсений Павлович и зашагал по коридору, сутулясь от усталости.
– Леночка, доченька моя, только живи, только живи… только живи, – начала причитать Татьяна Николаевна, закрыв лицо ладонями, видны остались только глаза, из которых скатывались огромные слёзы, на что она не обращала никакого внимания. – Только живи, доченька, только живи! Господи, помоги!
Потянулись мучительные дни борьбы за Лену. Прошло уже больше недели, а она так и не приходила в себя. О том, что Лена ещё жива, говорило специальное оборудование. Только оно своими равномерными звуками свидетельствовало о том, что сердце её ещё бьётся, пусть слабо, но всё же бьётся. Татьяна Николаевна, вся измученная и заплаканная, уходила домой и через некоторое время вновь бежала в больницу, в реанимацию – к Лене. Часто там бывала и Таня, которая, когда только позволяло время, подолгу сидела у дверей в надежде, что именно сегодня её любимая подруга, наконец, придёт в себя, и начнётся обычная жизнь – спокойная, которая была до этого. Всё будет так, как было прежде. Таня почему-то всё чаще стала вспоминать их детство, школу. Как они впервые в жизни прогуляли уроки труда ради того, чтобы посмотреть на верблюдов, которых привёз к ним в город какой-то переездной зоопарк. Им, конечно, изрядно досталось, но, как потом они обе решили, – оно того стоило. Таня с тех пор больше не прогуляла ни одного урока, а Лена, будучи посмелее, иногда всё же это делала, и Тане приходилось иногда врать, выгораживая подружку перед учителями или родителями, особенно перед Татьяной Николаевной. Сейчас Лена лежала там, за стеной, без сознания, а Таня сидела здесь и утешала себя молитвой и накатывавшими воспоминаниями, больше, впрочем, тревожащими, чем успокаивающими.
Приходил осведомиться о состоянии Лены и водитель маршрутки. Ведь именно потому, что он не растерялся и тут же вызвал скорую помощь, Лена не умерла. Это был парень лет двадцати восьми, который тогда был на смене. Он прекрасно помнил всё до мельчайших подробностей, поскольку тот участок дороги всегда был опасным из-за плохого освещения. Как пояснил Алексей, Лена буквально выпала прямо под колеса из темноты, он даже и сообразить ничего не успел, а лишь только мгновенно затормозил, но, как потом понял, уже поздно. Алексей сам пришёл в ужас, осознав, что девушка оказалась под колёсами машины, но тут же, взяв себя в руки, мгновенно набрал скорую, а потом уже и милицию.
– Она прямо выпала на дорогу, мгновение – и уже под колёсами. Как так получилось – не понимаю? – объяснял он наряду ДПС и родителям Лены.
Да, Алексей был полностью невиновен, поэтому, выяснив все обстоятельства дела и опросив свидетелей, его отпустили из отдела милиции. Тем более выяснилось, что Лену кто-то толкнул, но кто – так и не могли установить, потому что никто не видел ни лица, ни других примет, которые могли хотя бы как-то их приблизить к составлению фоторобота преступника. Надежда была исключительно на Лену, если та, конечно же, выживет. Но ни Татьяну Николаевну, ни Таню сейчас нисколько не заботили поиски преступника. Они были сосредоточены только на том, чтобы Лена пришла в себя. Лишь только Андрей Иванович – папа Лены – как человек, много лет отдавший работе в органах, не находил себе покоя из-за невозможности установить личность этого негодяя, который так обошёлся с его единственной дочерью. Он то и дело звонил в райотдел и узнавал: есть ли хоть какая-то зацепка, хоть какая-то улика. Опросили всех, но тщетно. Никто не мог сказать ровным счётом ничего, как будто бы и не было никакого мужчины, а Лена сама решила закончить жизнь таким вот образом – бросившись под колёса маршрутки, во что сам Андрей Иванович не верил ни под каким предлогом, да и свидетели с остановки – те женщины – в один голос говорили, что видели Лену с каким-то то ли мужчиной уже в летах, то ли парнем. Что это был за мужчина – никто из них толком так и не мог сказать или хоть как-то пояснить. Поэтому приходилось гадать буквально на кофейной гуще, высасывая из пальца даже не факты и улики, а предположения. Он уже даже допрашивал и Таню, может быть та знала, с кем Лена встречалась в последние дни, но и Таня ровно ничем не могла прояснить картину. Влада, и того Андрей Иванович не обошел стороной, но как только узнал от женщин свидетельниц о неком мужчине, толкнувшем Лену, то тут же, даже не раздумывая, помчался его искать, как первого, по его предположению и чутью следователя, фигуранта этого преступления. Он уже знал, что они расстались, но не знал причины этого расставания. Но после допроса оказалось, что у Влада алиби: он был в этот вечер на тренировке и это подтвердили и его тренер, и ребята, что занимались вместе с ним. Получался прямо какой-то квадрат Малевича: куда не смотри – везде темно и без просветов. «Сплошная мистика», – уже почти сдавшись, решил про себя Андрей Иванович, но так и не отступил, просто не мог этого сделать, и начинал всё с начала: водитель Алексей, женщины свидетельницы, Таня, – но всё в который раз тщетно.
Пошла третья неделя тревог за Лену. Она всё также была без сознания, и уже начала пропадать последняя надежда на её поправку. Эта надежда просто таяла на глазах. Врачи не обнадёживали прогнозами: уж очень была серьёзная травма. Они удивлялись – как она вообще ещё жива после такого удара? Татьяна Николаевна, с самого первого дня, как Лена оказалась в реанимации, всегда заходила по пути в церковь и заказывала какие только можно службы. Таня даже съездила в монастырь, тот самый, в котором они были с Леной ещё осенью. Там она умудрилась попасть к отцу Петру, однако он не сказал ей того, чего ей очень хотелось услышать. Сказал лишь, что в грехах мало раскаяться, их нужно ещё и выстрадать – и больше ничего. В конце же добавил, чтобы почаще заказывали молебны пред иконой Божией матери «Нечаянная радость».
Время всё тянулось и тянулось, иногда казалось, что оно совсем остановилось. Время для всех превратилось в какого-то палача. Жизнь в ожидании из-за сплошной неопределённости стала просто мукой. Татьяна Николаевна с Таней, да и Андрей Иванович совсем измучились. Таня решила, что Лене необходимо соборование, но Татьяне Николаевне она боялась об этом сказать, так как та, хотя и понимала всю важность и необходимость этого таинства, но мистический страх вдруг потерять дочь её чрезвычайно одолевал, – ведь, как она слышала, после соборования или умирают или идут на поправку. Но всё же, переборов в себе этот страх, мама Лены решилась, и Таня пригласила отца Алексея, того самого, который невольно стал свидетелем и даже участником Лениного кошмара в самое первое их знакомство.
Отец Алексей приехал в назначенный час, облачившись и взяв специальный чемоданчик для совершения треб, один прошёл в реанимацию, поскольку туда пока ещё не пускали никого из родственников Лены. Уже заканчивая, он, как полагается, держал Евангелие над перебинтованной Лениной головой и дочитывал его, дочитав, он присел на табуретку прямо у самой кровати, где вся в капельницах и бинтах, без сознания лежала Лена. Ему подумалось, что лицо её стало каким-то умиротворенным что ли, хотя таким лицо становилось почти у всех, кого он соборовал здесь, а здесь ему приходилось бывать нередко.
«Лена, Лена, бедная Лена», – повторял про себя отец Алексей, – отчего Господь попустил тебе такое испытание? – не знаю. Судьбы Божии, Его же и пути. Неужели тебе так отомстил тот, от кого тебя вырвал Господь? Зачем тогда? Чтобы умереть здесь, но уже со Христом, покаявшись? Пусть так, но это лучше, чем совсем никак», – всё продолжал думать отец Алексей. Он с самых первых дней, как узнал о трагедии, молился за неё, вынимая частицы на каждой проскомидии и поминая за Престолом на Литургии. Почему-то его душа чрезвычайно болела за эту девушку, которая впервые ему, уже священнику со стажем, – пусть и с небольшим, но всё-таки, – рассказала об аде, в котором она была самым настоящим образом. Он потом долго не выпускал этот разговор из головы, на память ему часто приходил её рассказ об ужасном огненном озере и бесах, что пытались тащить её туда, вниз. Но больше всего ему запали в сердце слова, которые были сказаны ей Христом: «Любовь выше суда». Тут отец Алексей задумался: «Любовь ли это Божия, если Лена снова на краю смерти, но теперь – не как тогда. Тогда она была без Христа, а теперь с Ним. Хотя по-настоящему она так и не воцерковилась, но лишь глубоко поверила, что Бог все-таки есть и более никогда в этом не усомнилась даже на секунду. Любовь ли это Божия, что Лена сейчас между жизнью и смертью?»
«В грехах мало раскаяться, их нужно выстрадать», – вертелись у него в голове слова отца Петра, которые ему передала Таня после поездки. Выстрадать. Может быть Лена, лежа сейчас здесь вся искалеченная, находится на страде своих грехов. Может быть, она сейчас смывает со своей души кровь, пролитую с её легкомысленного разрешения, кровь аборта – кровь её ребенка? Отец Алексей не знал ответы на эти вопросы, что начали роиться у него в голове. Не знал и не хотел знать, потому что не хотел усомниться, как тогда, в милосердии Божием, что совершилось над Леной. Даже так, даже это есть проявление милосердия Бога. «Сейчас Лена на страде своего греха», – повторил про себя отец Алексей, – «но что же дальше, Господи, что же дальше? Неужели…» – он потряс головой и отогнал от себя обуревавшие его мрачные мысли. Встал и начал собирать вещи, что были разложены на специально приготовленном для этого маленьком столике, в сумку. Собрав всё и посмотрев ещё раз вокруг, чтобы ничего не забыть, собрался уходить, но решил всё же ещё раз взглянуть на умиротворенное лицо Лены и удивился, – Лена смотрела на него. Она смотрела на него каким-то тусклым, затуманенным взглядом своих голубых глаз, как будто откуда-то издалека.
– Отец Алексей, – чуть слышно произнесла она.
– Тихо, Лена, молчите! Вам нельзя разговаривать. Молчите, – негромко произнёс отец Алексей. – Я вас соборовал. Значит, вы пойдете на поправку. Только молчите.
Лена в ответ моргнула глазами. У неё хватило сил только на это.
«Велик, Ты, Господи, и пути Твои – тайна для нас грешных!» – мысленно воскликнул отец Алексей в своём сердце.
– Я ухожу, Лена.
Лена также моргнула глазами.
Отец Алексей вышел из палаты, стараясь скрыть радость, чтобы не сразу сказать о том, что Лена, наконец-то, пришла в себя, но подготовить сначала стоящих в ожидании Татьяну Николаевну и Таню.
– Ну что? Ну, как она, отец Алексей, – не выдержав, первая спросила Татьяна Николаевна.
– Всё хорошо, Татьяна Николаевна! Всё хорошо, – как можно спокойнее постарался произнести отец Алексей. – Лену я пособоровал. Все хорошо.
– Отец Алексей, она будет жить? – спросила Татьяна Николаевна каким-то отчаявшимся голосом человека, который потерял уже всякую надежду.
Отец Алексей, немного помолчав, произнёс:
– Конечно же будет. Она и сейчас живёт, она же не умерла, она жива и даже глаза уже открыла, – выдохнул он наконец.
Татьяна Николаевна не сразу поняла суть последних слов, но Таня отреагировала сразу:
– Как открыла? Правда? Лена открыла глаза? – в её голосе звучало удивление и радостное оживление.
– Да! Лежит уже здоровёхонькая, и глазки открыты! – как можно мягче и тише сказал отец Алексей. – Поэтому всё хорошо, Господь милостив!
– Отец Алексей! – только и смогла выговорить Татьяна Николаевна, ахнув от неожиданной вести и тут же заплакала, не сразу поверив услышанному. Потом, немного придя в себя, начала тихо причитать.
– Господи, доченька! Леночка! Слава Богу! – крестилась Татьяна Николаевна, боясь того, что это сон, и обняла Таню, которая тоже плакала, вытирая платком свои покрасневшие глаза.
Отец Алексей, принявшийся было утешать их обеих, чуть сам не заплакал от радости, нечаянно посетившей их, когда никто уже и не думал, не верил в выздоровление Лены. Так они втроём и стояли в коридоре реанимации, обняв друг друга – Татьяна Николаевна с Таней и еле сдерживающий слёзы отец Алексей.
С этого дня Лена пошла на поправку, а ещё через неделю её уже перевели в общую палату, однако из-за перелома ноги, она всё ещё была прикована к постели.


–   Глава 25   –
На улице под лучами тёплого весеннего солнца уже вовсю звенела капель, звуки которой ближе к полудню наполнили палату Лены. Кап-кап, кап-кап – слышалось за окном, – кап-кап. Прислушавшись внимательно, среди этого, казалось бы, сумбура звуков можно было различить какую-то мелодию, ясную, звенящую мелодию наступающей весны. Само солнце дирижирует этим оркестром, пригревая долгожданным теплом каждую сосульку, то теплее, то холоднее – выстраивая так темп этой мелодии. Оркестр из капель звенел то громче, то тише, то быстрее, то медленнее, как казалось Лене, стараясь приятно удивить своих невольных слушателей в палате. Гайдн ли то был или Шуберт, – Лена не знала, а только слушала приятные звуки весенней капели.
Тут же за окном суетились всегда беспокойные воробьи, что-то не поделив, и гоняясь друг за дружкой среди веток берёзы, стоявшей как раз напротив окон Лениной палаты. Воробьи громко чирикали вот уже с самого раннего утра, и потому мешали Лене слушать капель. «И ничего ж они не понимают в музыке, – подумала она с сожалением, – сами не слушают и другим не дают».
Ещё лежавший кое-где снег уже потемнел и стал водянистым, а вокруг этих редких островков уходящей зимы стояла сырость, не давая забыть о совсем недавних сугробах. Земля на больничных клумбах была густо напитана талой водой и оттого казалась особенно чёрной и жирной.
Лена лежала на растяжке и читала что-то по хирургии, пытаясь наверстать упущенное из учебной программы за время своего вынужденного больничного. В палату вошли Таня и Ира Филатова, та самая, которая была с ними в библиотеке в тот страшный день, когда случилась трагедия с Леной. Девушки были в белых халатах и с сумкой, полной апельсинов, бананов и других вкусностей.
– Тань, Ир! Ну, куда вы ещё принесли, я вчерашнее не доела, а вы ещё несёте!? – по-доброму возмутилась Лена.
– Ешь, ешь, подружка! Тебе как можно скорее нужно идти на поправку, лето же скоро, а ты тут прохлаждаешься! Нам же ещё на море ехать, в Сочи! Помнишь, как тем летом об этом мечтали? – поспешила растворить Ленино возмущение Таня, приближаясь к койке, чтобы поцеловать подругу.
– Что читаем? – поинтересовалась Ира, присматриваясь к книге.
– Хирургия, Ирочка, хирургия... – вздохнула Лена.
– Ого, подруженька, у тебя тут и теория, и практика сразу! – улыбнулась Таня.
– Да, девочки, и теория, и практика в одном флаконе! Вот это, например, femur, – сказала Лена, показав на свою загипсованную бедренную кость, отчего все дружно засмеялись на всю палату звонким девичьим смехом.
– А это tibia! – подхватила шутку Ира и снова все рассмеялись.
– Ну хватит, Тань, Ир! Мне ещё нельзя даже шевелиться лишний раз! – безобидно приструнила подруг Лена.
– Ну, прости, Леночка, прости, – Таня едва успокоилась от смеха.
– Зато весело! Что унывать-то, девочки! – не унималась Ира.
– Да, и правда, Ириш. А то лежишь тут, скукотища – жуть. Вот и приходится умные книги читать, да и полезно. А вы знаете, правда, очень полезно совмещать теоретический и практический материал, прямо тут на себе.
– Нет, Леночка, как по мне, так это лучше делать на занятиях в дорогой моему сердцу медицинской академии, пребывая в полном здравии и бодром расположении духа! – шутливо улыбнулась Таня, состроив такую же шутливую и одновременно умную гримасу.
– Кстати, что там в академии сейчас творится?
– А что там может сотвориться!? – выдохнула Ира. – Вся та же наука, всё тот же гранит, всё те же зубки, которые этот гранит грызут, грызут, да никак не перегрызут: слава стоматологам! – Ира вскочила с места, подняв правую руку вверх.
– Ага, каждая лягушка свое болото хвалит! – с некоторой обидой в голосе сказала Таня, снизу посмотрев на Иру. Все знали, что Ира без ума от своей стоматологии.
– Значит, всё в порядке, – пытаясь приподняться на подушках, сказала Лена.
– Ой, Леночка, осторожней. Давай я подушку поправлю, а то неудобно же, а? – Таня тут же поспешила подруге на помощь.
– Не нужно, не нужно, Танечка! Я просто чуть-чуть привстану, а то спина уже затекла.
– Ого, Леночка, тебе нужно почаще поворачиваться, пролежни же могут образоваться! – озабоченно предупредила Ира.
– Ну, до пролежней с такими подружками дело, думаю, не дойдёт, – Лена по-доброму улыбнулась Ирине, которая заражала всех, кто находился с ней рядом, своим весёлым нравом и непоседливостью.
– Лена! Вот тоже, подружки!? Не подружки, а эгоистки какие-то! Что у тебя-то, что врачи говорят, какие прогнозы на выписку?
– А что врачи говорят, подруженьки вы мои!? Их вердикт однозначен: быть мне прикованной к постели, как минимум ещё недели две, – отчеканила Лена на одном дыхании.
– Ну, уж недолго осталось! Подумаешь, две недели! Это нам к тебе… – Ира задумалась на секунду, – ещё как минимум четырнадцать раз сходить, если каждый день, – это всего-то четырнадцать килограммов.
Лена и Таня посмотрели недоумевающе на Иру, а та продолжала свою замысловатую мысль:
– Четырнадцать килограммов апельсинов, ой, нет, лучше мандаринов, они вкуснее, ну, если каждый день по килограмму приносить!
Лена и Таня еще раз переглянулись между собой и весело рассмеялись.
– Я ж пожелтеть могу, Ир! – сквозь смех сказала Лена.
– Ничего, ничего! Мы, чтобы ты не пожелтела, будем тогда тебе яблок красных приносить! Ну, чтоб разбавить краски, – утешила Ира, и все трое снова закатились звенящим смехом на всю палату, так что даже другие больные обратили на них внимание.
– Ну, хватит вам, хватит! Ир, Тань! Ну, насмешили! Ой, больше не могу! Живот заболел! – улыбаясь, Лена вытирала слёзы с глаз, едва придя в себя от смеха. – До слёз довели! И это больного то человека! Как вам не стыдно! – пошутила она.
В это время в палату зашла Татьяна Николаевна:
– С такими подружками ты, Леночка, в два счёта выздоровеешь! Добрый день, девочки! – поприветствовала она не унимающихся от смеха подруг.
– Здравствуйте, Татьяна Николаевна! – почти хором ответили они.
– Ну, ещё из коридора слышала, как вы поднимаете настроение Леночке!
– Без доброй порции юмора никуда, Татьяна Николаевна! Смех – он жизнь продлевает и раны быстрее заживляет! – ответила Ира.
В это время дверь в палату тихо отворилась, и в палату зашёл Андрей Иванович.
– Дочка, девушки, добрый день! Ну, как больная? А я тут апельсины принёс! – бодро, по-военному отчеканил он.
Девушки переглянувшись друг с дружкой, внезапно снова закатились от смеха.
– Вы это чего? – недоумевающе спросил Андрей Иванович. – Самые обычные апельсины, жёлтые!?
– Пап, не обращай внимания на нас! Это у нас весеннее… весеннее обострение! – сквозь смех ответила Лена.
– Леночка, мы же опаздываем, уже пора на пары! – вдруг спохватилась Таня.
– Ого, да мы уже опоздали! – поддержала её Ира.
– Вы уж простите нас, но мы убегаем! – Таня быстро встала.
– Ничего, ничего, девочки! – успокоила их Татьяна Николаевна. – Будет время, непременно навещайте её, чтобы не заскучала.
– Конечно! Нам же ещё нужно четырнадцать килограммов апельсинов принести! – задорно улыбаясь, уже уходя, проговорила Ира.
– Сколько? – спросил Андрей Иванович.
– Пап, да они шутят! – вновь рассмеялась Лена.
– Вот шутницы! С вами, правда, не соскучишься! – произнёс он, успокоившись.
Девочки ушли, и в палате остались Лена, Татьяна Николаевна, Андрей Иванович, не считая больных на соседних койках.
– Лена, – начал Андрей Иванович, – мы проанализировали ещё раз все улики и всех свидетелей, но так и не нашли ни одной зацепки. Может быть, ты вспомнила хотя бы что-то: ну, как он выглядел, во что был одет, какие-то, может быть, особенные приметы?
– Пап, нет. Ничего я не вспомнила. Там было темно, и я не успела никого разглядеть, тем более запомнить, – Лена тут же посерьёзнела и несколько насупилась.
– Андрей, ну зачем ты снова об этом. Ну она же ещё не пришла в себя.
– Таня! Этот негодяй пытался убить мою дочь, и я не могу, ни как отец, ни как офицер, позволить себе, чтобы он безнаказанно оставался на свободе! – с волнением произнес Андрей Иванович.
– Пап, я, правда, не помню и… и не хочу об этом вспоминать. Хватит. Бог ему судья, –отвернулась к стене Лена.
Андрей Иванович молча посмотрел в окно. Он понимал, что Лене было действительно тяжело говорить об этом, но ему было ещё тяжелее от сознания того, что он, её отец, не смог и сейчас не может защитить свою дочь. Чувство внутренней тревоги за Лену всё ещё не покидало его, также его не покидало и чувство вины: он не мог успокоиться от мысли, что человек, покушавшийся на жизнь его единственной и потому горячо любимой дочери, всё ещё на свободе, и так и не понесёт никакого наказания, если Лена не вспомнит хотя бы что-то, что поможет следствию задержать его. Лена упорно ничего не вспоминала, и ему стало казаться, что она не хотела этого делать принципиально, всё чаще отговариваясь, а то и вовсе отказываясь заводить разговор на эту, уже ставшую больной для неё, тему.
– Я лучше отдохну. У меня скоро процедуры.
– Леночка, – сказала Татьяна Николаевна, – мы тогда пойдём. Что тебе принести? Я сегодня вечерком после работы постараюсь к тебе прийти ещё раз.
– Мам, у меня в комнате на столе Библия лежит, принеси, если не трудно.
– Библия? – удивилась Татьяна Николаевна.
– Да. Мне её Таня подарила.
– Хорошо, дочка! Всё, мы пошли, выздоравливай, дорогая.
– Дочка, крепись и не унывай! Я разговаривал с врачами, они говорят, что ты идёшь на поправку!
– Спасибо, пап! Да, поскорее бы! А то уже все бока отлежала! – оживилась Лена.
– Пока, дочка!
– Пока!
Лена проводила взглядом родителей, которые, по очереди её поцеловав, уже скрывались за дверью палаты.
Простила ли Лена Владислава (Романа), она сама не знала. Не могла простить, а всё-таки простила, вопреки самой же себе. В ней боролись два совершенно противоречивых чувства, в её сердце шла настоящая война. С одной стороны, характер её был таков, что она не привыкла давать себя в обиду, всегда стояла за себя, поэтому её подмывало рассказать всё отцу и так поставить точку в этой трагедии, к этому же толкало её и задетое чувство самолюбия, оно клокотало внутри неё огнём праведного гнева. С другой же стороны, Лене всё чаще приходили на память слова Христа «Любовь выше суда», которые и удерживали её от обличения преступника. Она всё больше начинала постигать их смысл, то, почему именно эти слова были сказаны ей, а не какие-то другие. Лена явственно начала понимать закономерность произошедшего. Эту закономерность она вывела за долгие вечера и бессонные ночи в палате: жизнь отнимают у того, кто не ценит жизнь! Однако, этот закон не был доведён до конца. Почему? Да именно потому, и Лена всё более и более убеждалась в этом, что «любовь выше суда»! Любовь Бога к жизни Лены была уже несказанно выше суда над нею, этой самой Леной, которая сама чужую жизнь не возлюбила, но без вины осудила её на смерть. По своей человеческой природе Лена жаждала возмездия преступнику, но милость Бога, проявленная к ней, такой же преступнице, побуждала её к такой же милости и прощению своего обидчика. Лена мучилась, но её мука с каждым днём становилась все тише и тише. «Я жизнь погубила и потому заслуживаю быть погубленной, заслуживаю того справедливо. Справедливо заслуживающая смерти, я жива, но по какому закону? По закону Божией любви, которая оказалась выше справедливости. А может, в этом и есть Божественная справедливость?», – так рассуждала Лена, и это давало ей силы бороться и побеждать в этой внутренней схватке между справедливостью человеческой и справедливостью Божественной, которая творится по закону любви. Будучи прикованной к больничной койке, Лена училась любить того, из-за кого она, собственно, и была прикована к этой самой койке. Лена постигала закон Божественной справедливости.


–   Глава 26   –
Был уже поздний вечер, Лена дочитывала очередную главу Евангелия, которое на днях принесла ей мама, и уже собиралась ложиться спать, как вдруг сестрички завели в палату новую больную, держа её под руки с обеих сторон, и помогли ей лечь на койку прямо у окна. Это была бабушка лет семидесяти пяти, а то и восьмидесяти. Больна она была сахарным диабетом, отчего в последнее время, как потом узнала Лена, она всё чаще и чаще падала в обморок. И вот, во время очередного приступа, бабушка упала и сломала себе руку. Теперь же больная лежала на койке с загипсованной левой рукой и чуть слышно охала. На ней был ярко-красный халат в тёмный горошек и такого же цвета тапочки.
– Ну что, Зинаида Петровна, как себя чувствуете? Болит рука? – спросила бабушку одна из медсестёр, что помогала ей идти.
– Болит, внучка! Ой, болит! Прямо иной раз, как стрельнёт чего-то!? – негромко ответила бабушка, явно превозмогая боль.
– Ничего, ничего. Я сейчас сделаю обезболивающий укол, и вам станет легче. Потерпите чуть-чуть.
– Хорошо, внучка. Как звать-то тебя?
– Настей, – ответила медсестра, набирая шприц.
– Та-а-к, Зинаида Петровна, терпим, – и Настя ввела содержимое шприца. – Ну, вот и всё! Отдыхайте.
– Спасибо, Настенька! Ой, щиплет чуток…
– Ничего, ничего, Зинаида Петровна, сейчас всё пройдёт и станет легче.
– Вы только Роме моему позвоните. Скажите, что я в больницу попала. Да накажите, чтобы кота накормил, да ещё чтоб пришёл ко мне, – повелительно приказывала старушка уже засыпая.
– Хорошо, хорошо, Зинаида Петровна, я всё передам. Отдыхайте, – успокоила её Настя, и погасила свет в палате.
– Все спят? – спросила она и, после последовавшего молчания, тихо вышла и закрыла дверь.
Лена не спала. Она всё думала и думала. Мысли об убитом малыше всё чаще и чаще посещали её. «А какой бы он был? А кем бы он стал? А какого цвета были у него глазки? Наверное, как у меня – голубые!? Да, непременно, у него были бы мои голубые, большие голубые глаза». Эти мысли доводили Лену до слёз, и она тихо плакала, прикрывшись одеялом, а ночью ей по-прежнему, как и раньше, слышался крик младенца, и она просыпалась и снова плакала, и так было уже почти каждую ночь. Редко Лене доводилось выспаться, она уже и не помнила таких ночей. Всё реже и реже Лена вспоминала про то, как она вешалась. Да и тот злосчастный случай, когда мужчина, представившийся Вячеславом, толкнул её прямо под колёса маршрутки, стал ею забываться. К своему удивлению и про Влада она почти уже не вспоминала. Детский ночной крик был для неё страшным напоминанием лишь об аборте. Все эти ночи, просыпаясь вся в поту от крика её «сыночка», как она называла загубленного ею ребёнка, Лена лежала и думала, – иногда прощала Влада, признаваясь себе, что виновата во всей этой истории только она, позволив их отношениям зайти так далеко. Ну а Вячеслав… Вячеслав был ею то ли просто прощён, то ли прощён с оглядкой – она не понимала. И в таких вот раздумьях Лена лежала до самого утра, не смыкая глаз.
В окне забрезжило отблесками утренней зари. За окном различимей стал силуэт берёзы, наконец начали загораться жёлтым светом окна домов, – люди собирались на работу. Начиналась суета просыпающегося города. Шум машин становился всё громче и громче, воробьи напоминали о себе перебивающим друг друга громким чириканием. Наступало утро.
– Доброе утро! – поприветствовала всех больных зашедшая в палату медсестра и начала раскладывать таблетки больным.
– Вы у нас, наверное, новенькая? Ночью поступили? – спросила она у Зинаиды Петровны.
– Да, внучка, – ответила та бодро.
– Зинаида Петровна!?
– Да, да! Зинаида Петровна Трофимова, – уточнила бабушка.
– Ага! Тогда это вам. Вот, примите. Это, Зинаида Петровна, вы выпьете сейчас, это – в обед, а вот это – вечером после ужина. Понятно?
– Понятно, внучка! Что же тут непонятного: пей, да запивай, да выздоравливай. Многовато только вот! – как бы возмутилась она.
– Всё согласно рецепту лечащего врача, Зинаида Петровна, и ничего лишнего.
– Что ж, вы врачи, вам виднее.
Лена лежала на койке и пробовала шевелить больной ногой, пока это получалось у неё с трудом, но успехи всё же были, и они вселяли надежду на скорое выздоровление. Это ей подтвердил и лечащий врач Семён Аркадьевич Лозовой, пришедший на обход. Он тоже пробовал аккуратно шевелить Ленину ногу, следя за её реакцией, после чего назначил рентген.
Утренний обход закончился, и в палате стало тихо, лишь изредка слышались скрипы коек, к которым Лена за всё это время настолько привыкла, что уже не обращала на них ровным счётом никакого внимания. Вдруг дверь в палату резко открылась, и в неё вошел высокий мужчина в чёрном пальто, в этом человеке Лена безошибочно узнала Вячеслава, того самого, по чьей вине она здесь с переломом ноги. Вячеслав (Роман), не обращая внимания ни на кого из больных, сразу же направился в старушке у окна. «Это же он», – Лена внутренне вся напряглась. «Да, да, точно он, я не ошиблась! И то же чёрное пальто, оно было на нём в тот вечер. А это, значит, его мама. Что же делать? Что же делать, Смирнова? Если он тебя заметит, что тогда? Убьёт!? Нет, добьёт! Нет, нет, Смирнова, в больнице, при свидетелях он этого точно не станет делать. Что же делать? Спрячься, накройся одеялом. А лучше возьми книги и притворись, будто читаешь. Только бы он не увидел», – напряжённо думала Лена.
В это самое время, когда Лена судорожно раздумывала, как остаться в живых, будучи прикованной к больничной койке со сломанной ногой, в палату в сопровождении дежурной медсестры вошли двое, ими оказались участковые местного РОВД.
– Смирнова, к вам посетители! – сказала медсестра и, не дождавшись ответа от Лены, торопливо удалилась.
– Елена Андреевна Смирнова? – задал вопрос один из них.
– Да, это я, – насторожившись, ответила Лена.
– Виктор Иванович Колесников. Уголовный розыск, – представился молодой милиционер и тут же спрятал удостоверение в карман.
– Вас папа прислал, да?
– Я здесь по поручению Андрея Ивановича Смирнова! Это для вас он папа, Елена Андреевна, а для меня непосредственный начальник, которому я, согласно своим должностным обязанностям, должен подчиняться. Итак, не будем терять драгоценное время и приступим, –молодой следователь деловито достал листок бумаги, чтобы записывать.
– Допрашивать будете?
– Не допрашивать, Елена Андреевна, хотелось бы уточнить у вас, как у потерпевшей, некоторые детали. Закон обязывает.
– Но я же говорила папе… Ой, простите, Андрею Ивановичу – вашему начальнику – что ничего не помню, там было темно.
Когда в палату вошли следователи угрозыска, Роман оглянулся, и первым, кого он увидел, были не два молодых милиционера, а та самая Лена, которую он, по приказу незнакомого ему духа, толкнул в тот вечер под колёса маршрутки. Эту рыжеволосую девушку он хорошо запомнил. Романа начало трясти, – он понял, что милиция здесь по его душу, он уже совершенно не обращал никакого внимания на маму, дающую установки, как и чем кормить её кота Аркашу, что остался один одинёшенек в пустой квартире. Роман весь обратился в слух.
– Каждое утро ставь ему миску с водой! Каждое утро, понял, Рома? – Зинаида Петровна продолжала давать наставления, но Роман не слышал её, – его уши были около Лены и следователей.
– Ты понял? – чуть не крича, переспросила она.
Роман вздрогнул. Милиционеры обернулись, повернулась и Лена, и посмотрела ему прямо в глаза.
– Ты понял, бездарь ты такой!? Сколько можно у тебя спрашивать одно и то же!? –закричала старуха властным голосом.
– Понял, мама, – машинально и тихо ответил он, побледнев.
«Она же меня сейчас сдаст. Сдаст, чую духом своим. Вон, смотрит прямо на меня. Всё. Я пропал! Тихо, Рома, тихо. Ты сильный. Будь спокоен, ты сильный. О, Духи! Помогите!» – успокаивал себя Роман, сомкнув в замок трясущиеся руки.
Пока Виктор Иванович писал протокол, Лена успела осознать, что в её руки внезапно попала власть над Вячеславом, а точнее Романом. Как она успела понять, это было его настоящее имя. Лена получила власть над своим убийцей, с которым впервые за всё это время встретилась взглядом. Роман тут же отвёл глаза в сторону. Она лежала и смотрела на него. Лицо Романа было заметно бледным, он сидел весь сгорбившись и прижавшись к стулу, будто бы врос в него. Лене показалось, что этот стул сделался для него какой-то опорой в этом мире, стул был сейчас для Романа единственной надёжной твердыней, он сидел на нём и не шевелился. Лена понимала: только слово, всего лишь одно её слово – и всё! И она отомстит! И даже стул для него перестанет быть твердыней, потому что вот эти самые бравые розовощекие следователи из уголовного розыска тут же повяжут его – и конец всей этой истории с чувством милосердия в сердце и любви к своим врагам. Лена уже почти приняла решение и готова была сказать о том, что вспомнила этого человека: «Потому что он сидит вон там, на том стуле, поэтому скорее надевайте на него наручники, иначе он скроется. Скорее, ребята, вяжите эту гадину! Это он пытался меня убить, он, точно он, я вспомнила!» Но тут же, прямо в это самое время, когда в её голове вертелись эти мысли, среди них послышался плачь ребёнка. Лена услышала громкий, с надрывом, плач грудного ребёнка, в котором она узнала «своего сыночка». Она вздрогнула и очнулась от угара ненависти и наслаждения близкой местью. Внезапный плач переключил Лену с чувства ненависти на чувство вины. Ей стало стыдно и перед этими следователями, и перед Романом… Да, перед Романом тоже, он всё так же сидел на стуле и не шевелился, а мама ему всё что-то приказывала и приказывала. Лене стало его жаль, но ещё больше стало жаль его маму, перед которой ей тоже стало стыдно, и даже больше, чем перед всеми здесь находящимися, ей стало искренне жаль старенькую Зинаиду Петровну. Лена понимала, что она будет разлучена с сыном, который был у неё единственным. Лене подумалось, что это будет страшным ударом для Зинаиды Петровны. Ведь если она, Лена, так страдает из-за разлуки со «своим сыночком», которого даже и не видела, не держала на руках ни секунду, не кормила грудью, не вставала по ночам на его крик, то как же будет страдать она, эта бедная старушка? Неизмеримо больше! Ведь она же его вырастила. Лене стало жаль бедную Зинаиду Петровну. Она понимала, что если её отец узнает, что  Роман посмел покуситься на жизнь его любимой дочери, то ему придётся испытать все прелести системы исполнения наказания, она понимала, что он даже может и не… И последнее Лене было совершенно очевидно, поскольку она знала своего отца, и знала прекрасно его твёрдость и неумолимость к своим врагам, а Роман сделался для него личным врагом. Именно поэтому Лена не рассказывала толком ему и про Влада, про их разлуку, про то, как он с ней обошёлся, из-за чего они, собственно, и расстались. Хотя она и сама уже винила больше себя, чем Влада.
Лена внутренне терзалась. Она всё больше и больше понимала, что суд от милости отделяет всего лишь какое-то слово, и это властное слово сейчас принадлежит ей – Лене, а не кому-то другому, именно ей. В тот вечер власть над Леной была отдана Роману, а сейчас ей –Лене – дана власть над судьбой Романа. И она произнесёт это заветное слово, даже наперекор своим чувствам к его маме-старушке, что лежала беспомощно у окна на больничной койке, и суд свершится над тем, кто осмелился поднять на неё руку. Но тут же Лене пришла другая мысль. Мысль о том, что ведь она же жива и значит, Роман не убийца никакой, а вот она – убийца, поскольку её «сыночек» мёртв, и в этом виновата только она, и даже не Влад, а она, Лена Смирнова! «И как ты – убийца – можешь судить его, который хотел убить тебя… Ты же должна была умереть, непременно должна; ты сама на себя руки наложила, но… Но Бог тебя, дуру, оставил жить. Он тогда, в тот вечер, тебя, убийцу, помиловал. Так что же тебе делать сейчас: отомстить или помиловать? Тебе, Лена, сейчас Бог дал власть над ним», – рассуждала Лена, полагая, что вершит судьбу Романа, оказавшуюся, волею промысла, в её руках.
«Я помилована, но за что?» – спросила сама себя Лена, но так и не смогла ответить на этот вопрос; он оказался ей просто не под силу, оставшись без ответа. Вдруг, в эту самую секунду, в голове Лены отчётливо прозвучали слова Христа, те самые, которые она услышала ещё тогда, когда находилась между жизнью и смертью. И вот они вновь звучат для неё с такой же интонацией и любовью. Лена не вспомнила их, а именно услышала, они-то и положили конец всем её метаниям между местью и прощением: «Любовь выше суда!» «Да, Господи, Любовь выше суда», – смиренно повторила чуть слышно Лена, и сердце её успокоилось.
– Что? – спросил Виктор Иванович. – Вы что-то вспомнили?
В этот момент Лена посмотрела на Романа: он всё так же сидел на своей твердыне-стуле, и они вновь встретились взглядами. У него в глазах было отчаяние, у нее – любовь к нему. Роман понимал, что обречён окончательно и путей отхода у него нет. Теперь не он решает, а она, та, которую он полагал погибшей для этого мира и родившейся для другого, лучшего. Он разрешил её от оков этой действительности, он, великий магистр магии, сделал это по мановению безымянного духа. Роман был напряжён до самого предела, до крайней степени, он даже вспотел, и лоб его покрылся крупной испариной.
– Елена Андреевна, вы что-то вспомнили? Может быть, какие-то черты лица или ещё что-то, ну хоть какую-то зацепку.
– Да! – ответила Лена, – я вспомнила.
Роман еще больше побледнел и осунулся, теперь у него задрожали ещё и ноги. Он понял, что дрожит весь до зубов.
– Я вспомнила… одну очень хорошую мудрость, – продолжила Лена.
– И как она может помочь следствию? – с недоумением спросил Виктор Иванович.
– Самым непосредственным образом!
– И что это за мудрость, которая, как вы утверждаете, может помочь следствию?
– Любовь выше суда, Виктор Иванович, понимаете? Любовь выше суда! – повторила Лена.
Виктор Иванович, вопросительно подняв брови, посмотрел на неё:
– Не понял вас, Елена Андреевна!? Что это значит?
– А то, Виктор Иванович! Вот вы меня судите сейчас своими вопросами: помните, не помните!? А то не понимаете, что так вы сделались моим судьей. А мне милости, любви от вас хочется, а не суда, понимаете, тем более что я больна! Понятно!? – возбуждённо вопрошала Лена, показывая взглядом на свою загипсованную ногу.
– Ну раз вы меня уже в судьи записали, – улыбаясь, чтобы разрядить накалившуюся обстановку, вкрадчиво сказал Виктор Иванович, – тогда вот, подпишите, пожалуйста.
– Что это? – спросила Лена, читая протянутый документ.
– Это, Елена Андреевна, протокол, в котором сказано, что вы не помните того человека, который вас толкнул под колёса маршрутного такси госномер Р547ОС вечером двадцать седьмого февраля, так же ведь? Я вас правильно понял?
– Правильно. Я не помню этого человека! – утвердительно ответила Лена и снова посмотрела на Романа, который ни жив ни мёртв молча сидел на стуле рядом со своей мамой.
– Ну, хорошо. Тогда подпишите протокол вот здесь. Вот, возьмите ручку.
Лена, так и не дочитав до конца судьбоносный для Романа, сидевшего в нескольких метрах от неё, документ, подписала его, после чего оба следователя встали и ушли.
Роман ещё долго сидел рядом с мамой, которая, не переставая, что-то ему объясняла и переспрашивала, на что он всё время утвердительно кивал головой. Она говорила ему про какой-то кран на кухне, что только недавно потёк и потому требует безотлагательного ремонта, иначе соседи снизу могут быть затоплены. Наконец, он успокоился, немного пришёл в себя, и собравшись с силами, подошёл к Лене.
Лена напряглась в ожидании чего-то нехорошего.
– Почему? – только и смог он выдавить из себя.
– Любовь выше суда, Роман, – ответила тихо Лена.
– Любовь выше суда? – повторил Роман и задумался. – А чьего суда?
– Божьего.
– Божьего!? – приходя в ярость, удивлённо процедил сквозь зубы Роман и немедленно вышел, громко хлопнув за собою дверью.
После этих слов Лена его уже больше никогда не видела.
–   Глава 27   –
Дни в больничной палате всё тянулись и тянулись, и чем теплее пригревало в окно солнце, тем томительнее было ожидание. Особенно тягостно становилось ближе к вечеру, которого Лена ждала с нескрываемым нетерпением. Её перевели, наконец, в общую палату, и по вечерам к ней наведывался иногда Алексей, если только не была его смена, – тот самый Алексей,  водитель маршрутки, под колёса которой попала Лена. Он тогда практически её спас, вовремя вызвав машину скорой помощи.
Вот и сегодня дверь палаты тихонько открылась и показались сначала цветы, а потом и сам Алексей. У Лены ёкнуло сердце. Как всегда, она начала стесняться себя, потому что не накрашена, и не в красивом платье. Она бы непременно надела своё красное платье, подаренное ей отцом на день рождения, – оно так изумительно подчёркивало её фигуру. Но сейчас на ней был простой халат, да ещё и нога в гипсе на растяжке. Но Алексей, как обычно, разогнал всё её смущение своей добротой и какой-то необычайно застенчивой, располагающей улыбкой, и Лена успокоилась.
– Лёш! – опережая Алексея, по-доброму возмутилась Лена. – Ну, куда я эти цветы поставлю? Здесь даже вазы нет!? Ну, завянут же! Такие красивые цветы, и завянут, – с сожалением проговорила она.
– Не завянут! – тихо произнёс Алексей и аккуратно достал из пакета заранее приготовленную вазу.
– Лёша! – Лена была удивлена и восхищена одновременно. – Но…
– Не «но», Лена, а примите, пожалуйста, этот скромный подарок от виновника вашей трагедии.
– Лёш, ну, какой ты виновник!? Если бы не ты, где бы я тогда сейчас была?
– Ну не будем о грустном, не будем, Лена. Как нога? Наверное, тайком по палате прохаживаешься апрельскими свежими ночами! – шутливо и как-то таинственно произнёс Лёша.
– Лёш, ну какой тут прохаживаешься! Пошевелиться лишний раз больно, – обиженно сказала Лена.
– Ну, ладно, прости меня! Пошутил. Нужно же как-то тебя поддержать.
– Лёша, то, что ты приходишь ко мне – уже огромная для меня поддержка, – несколько смущённо и застенчиво призналась Лена.
– Правда?! – в голосе Алексея звучало удивление и воодушевление.
– Правда!
Повисла смущающая их обоих, и вместе с тем многообещающая, пауза.
– Ой, цветы-то какие красивые, а как пахнут! – и Лена потянулась к цветам, чтобы понюхать. – Это же розы, да ещё и бордовые, мои любимые!
– Нравятся? – спросил тихо Алексей
– Ещё бы, Лёша! – Лена буквально утонула в букете, замерев от удовольствия, очарованная ароматом свежих бордовых роз.
– А я думал, думал, ну какие купить? Вижу, стоят вот эти красавицы, и сразу все сомнения отпали, – признался он.
– А мне скоро гипс снимут! – радостно похвасталась Лена.
– Правда!?
– Да! Мне врач вчера сказал, что ещё от силы неделька – и всё, и я, сначала на костылях, а потом и вовсе сама, начну ходить, и даже бегать.
– Лена, ну раз на то дело пошло, то… – Алексей замешкался и смутился, Лена это заметила, но не подала виду, – то позволь я… позволь пригласить тебя на свидание?
Лена от этих слов растерялась и не знала, что ответить.
– Но это же не завтра будет и не послезавтра … Ну, долго же ещё!? – Лена сбивалась от растерянности, чему даже сама удивилась. С мальчишками она была всегда смелой, иногда даже чересчур, но с Лёшей её смелость куда-то исчезала, просто испарялась, и она становилась такой беззащитной и непременно нуждающейся в его внимании.
– Лена, я буду ждать столько, сколько потребуется. Ну, ты согласна?
В это мгновение в голове Лены пронеслась буря мыслей и страхов, но самым большим из них был страх за своё бесплодие. «Если Алексей узнает об этом, а он непременно узнает рано или поздно, что тогда? Что тогда будет?» – она испугалась до такой глубины, что даже побледнела, но вечерний тусклый свет скрыл это. Лена чувствовала всю многозначительность Лёшиной заботы о ней, она и сама неоднозначно к нему относилась, и это с каждым днём всё сильнее её беспокоило, но это общение было ей приятно – просто хотелось жить и радоваться. Но вот настал решающий момент в их отношениях, и страх буквально сковал ум Лены и её сердце. Нет, она не боялась сказать «да», она боялась той боли, которая последует, когда Лёша непременно её бросит, если узнает о бесплодии, и бросит не потому, что она бесплодна, хотя и поэтому тоже, но потому что поймёт, что обманут Леной, не сказавшей ему об этом в эту самую минуту. Сердце Лены разрывалось на кусочки, а голова пылала в растерянности: «Что же делать?» Лена очень не хотела терять Алексея, но вместе с тем она понимала и неизбежность этого в будущем, если промолчит о своем недуге, просто тогда будет намного хуже и не столько для неё, сколько для него.
– Лёш, знаешь… – Лена замолчала.
– Что, Лена?
Лена, собравшись с остатками сил, наконец-то, решилась:
– Лёш, я бесплодная. У меня никогда не будет детей, – сказала она холодным и почему-то спокойным тоном, и каким-то безразличным, стеклянным взглядом стала смотреть в тёмное окно, в котором видела своё отражение, такое же тёмное, пугающее её будущее – будущее одинокой и бездетной женщины, с которым она до конца смирилась в это самое мгновение. Она не хотела обременять своим горем Лёшу, которого уже любила, и потому так пыталась уберечь от всех тех страданий одиночества, которые непременно сулило её бесплодие. «Что же я наделала!? Зачем, Господи, зачем?» – с горестью в сердце вновь корила она себя за аборт.
– Я, Лёша, бесплодная, – уже как-то обречённо и потому тихо, будто для себя, вновь повторила она. – Бесплодная.
Алексей от такого неожиданного для него ответа растерялся и не знал, что ему на это сказать. Вот так внезапно открывшееся несчастье Лены нисколько не смутило его, он был очень тронут тем, что Лена не утаила правду, а честно и прямо объявила ему. Последнее его больше всего озадачило и тут же растрогало. «Ведь она же могла промолчать?» – подумалось ему, – «Могла промолчать, соврать, просто соврать промолчав и так, молча, жить со мною, но правда же ведь всё равно бы неизбежно открылась». Алексей был смущён и тронут искренностью Лены, – именно эта искренность моментально растопила все его вдруг возникшие недоумения.
– Лена, а разве это важно, тем более, когда даришь бордовые розы! – сказал он и взял Лену за руку.
Лена от такой неожиданности не могла ничего сказать, а только заплакала. Она лежала и молча плакала.


–   Глава 28   –
Прошло пять лет.
– Богдан, Богда-а-н! Ты куда побежал, маленький непоседа! Аккуратней, не упади! – маленький мальчик Богдан упрямо бежал по зелёной лужайке парка, вдруг запутался в траве, упал и тут же заплакал.
– Я же тебе говорила, маленький ты мой! Я же тебе говорила! Всегда, всегда нужно слушать маму, всегда, – поднимая ревущего Богдана с зелёной и свежей майской травы, нежно сказала Лена и прислонила его личико к своей щеке. – Я же тебе говорила, маленький ты мой!
Вдруг зазвонил телефон.
– Да, Лёша? Конечно, приготовила! Да, Лёшенька, с грибами, твоя любимая! Достанешь из холодильника и разогреешь в микроволновке, хорошо, дорогой? Мы тут ещё гуляем в парке с Богданом, ещё чуть-чуть и пойдём в школу – заберём Эмилию, у неё сегодня дополнительный урок поставили. Кстати, Лёша, сегодня такой день прекрасный! Прелесть! Хорошо, хорошо! Всё, любимый, до вечера! Целую, а Богданчик обнимает! – сказала Лена и положила телефон в сумочку.
– Сыночек, папа тебя обнимает! – тихо, почти шепотом проговорила Лена и поправила комбинезон на уже успокоившемся Богдане.
Лена шла по парку и наслаждалась теплом своего малыша, который мирно сопел у неё на руках, радуясь тёплому весеннему солнцу мая и молодой листве ив и огромных дубов, что стояли то там, то здесь. Вдруг она заметила сидящую на скамейке в глубине парка девушку, на которую почему-то обратила внимание, поскольку почувствовала, что что-то с ней не так. И это самое «не так» было до такой глубины близко Лене, что она без капли сомнения поняла, что именно было «не так» у этой девушки, она просто не могла этого не заметить и молча пройти. На безжизненном лице девушки была видна трагедия, которую Лена изучила своей собственной душой, изучила до самого последнего урока. Лена подошла к скамейке и тихо присела с самого края. Девушка не обратила на Лену совершенно никакого внимания и продолжала сидеть вся застывшая, глубоко ушедшая куда-то в себя, лишь только изредка моргая красными от слёз глазами.
– Прекрасная погода, не правда ли? – как бы невзначай спросила Лена
Девушка всё так же сидела молча, и потому вопрос Лены остался без ответа.
– А можно, я вам расскажу одну историю? – Лена посмотрела на девушку своими голубыми глазами.
Девушка, придя в себя, безразлично ответила:
– Думаете, поможет?
– Я в этом уверена.
– Хорошо.
И Лена рассказала всё то, что с ней произошло, с самого начала, всю свою трагедию с того самого момента, как её бросил Влад.
– …и вот даже несмотря на то, что я не могла рожать, мы с Лёшей расписались, как только я окончательно выздоровела. Скажу вам откровенно, очень переживала, когда решилась ему сказать о своем бесплодии. Но… но оказалась в ЗАГСе, – шла туда прихрамывая, а Лёша меня поддерживал. Представляете, так смешно было!? Никогда бы не подумала, что буду замуж выходить хромой! Мы прямо чуть ли не после моей выписки туда поехали! – рассмеявшись, заканчивала Лена
– А…? – хотела спросить девушка, глядя на тихо сопящего на руках у Лены ребёнка.
– А-а, это Богдан! Это самое настоящее чудо! Мы долго молились, Алексей даже на Афон летал, там монастырь есть какой-то, забыла, как он называется…, секундочку…, праведной Анны, точно, туда все с этой проблемой приезжают. Ну вот, после этой поездки у нас на следующий год и родился наш сынок Богдан – Богом данный, мы так его и назвали. Вот уже два с половиной годика этому карапузу. Ну как его не любить, а? – и Лена поцеловала мирно спящего малыша. А ещё у нас дочка есть, Эмиличка, мы её из дома малютки взяли.
– Ну как не любить эту прелесть, тем более Богом данную! – вновь тихо повторила Лена.
После повисшего молчания Лена мягко начала.
– Не делайте аборт, прошу вас. Полюбите вашего малыша, он же ваш до последней кровинки, ваш. Не осуждайте его на смерть, его уже Бог любит, понимаете, и эта любовь выше вашего суда над ним. Вы знаете, я много думала над тем, чем отличаюсь я, мать-убийца, от настоящей матери. И знаете, чем?
Девушка вопросительно посмотрела на Лену.
– Настоящая мать никогда не судит своих детей, она просто не может этого делать, она сама лишает себя этого права, понимаете. Даже знаете, для неё этого просто не существует. Тем более, она не может осудить их на смерть. Она может только любить, любить всегда: от утробы и до конца, сколько Бог отпустит. Вы знаете, для настоящей матери не существует детей, которых бы она не хотела рожать. Для неё каждый ребенок желанный: от первого до последнего, – Лена замолчала, а после некоторой паузы продолжила:
 – И, знаете, любовь выше суда. А того, кто в вас, ваш малыш… его и судить-то не за что, он ни в чём не виновен… Не делайте аборт, прошу вас, не становитесь убийцей, оставайтесь мамой, это лучшее, что есть в мире – быть матерью.
На последних словах Лена ещё немного задержалась на скамейке, потом встала и тихо пошла по парку, нежно неся на руках мирно спящего малыша Богдана.