Школьная история

         Фотография и личного архива.

ШКОЛЬНАЯ  ИСТОРИЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ
 
 Вите, его соседка по парте, Валька Каташова совсем не нравилась. Пучеглазая, нос облупленный, весь в грязных веснушках. Косички жидкие, какие-то неживые, перевязанные коричневыми атласными лентами, на манер, как у Ирочки Дурново. Только у Ирочки ленты никогда не были мятыми и не развязывались, как у других девочек. Может быть потому, что Иру никто из мальчишек не решался дергать за косички. Если только знаменитый на всю школу своими выходками Пашка, хулиган из старших классов. Пашка был наказанием всей школы. Разбитые окна даже не считались для него провинностью. Всё почему-то сходило ему с рук, поэтому все в школе пытались держаться от него подальше – знали, защиты от него не будет даже от учителей. А потому и Ира, заслышав на переменке его голос, тут же уходила в свой класс. 
Ира была отличница и аккуратистка. Учась ещё только в третьем классе, она, в их начальной школе, была уже признана лучшей ученицей. Буквы и цифры в её тетрадках были более красиво написаны, чем в прописях. И даже пятерки, что ей неизменно ставила их учительница Любовь Николаевна, были не столь правильны и красивы, чем те пятерки, что Ира выводила в своих тетрадках, в задачках без каких-либо видимых усилий решаемых ею.
У Вальки Каташовой тетрадки тоже были чистые и с пятерками.  Но Валька для этого сильно старалась: пыхтела, сопела и даже высовывала язык, когда что-нибудь писала.  Перо её ручки при этом сильно скрипело и казалось, что оно тоже вот-вот засопит, как и его конопатая хозяйка.
Ира же училась так, словно ей это нравилось. Наверное, это так и было на самом деле, только Витя в такое поверить не мог, хотя видел, что сидела Ира за партой всегда спокойно, без видимого нетерпения, в ожидании окончания урока; всегда чистенькая, причесанная волосок к волоску, всегда в белых кружевных воротничках, и таких же манжетах. Даже дурацкие черные нарукавники не портили её вид,  как у других учеников. И ещё она всегда и всему улыбалась и смотрела на всех большими удивленными глазами. Её глаза были больше Валькиных, но назвать их выпученными, как у Вальки, никому бы и в голову не пришло. 
Может быть, Валькины глаза потому так лезли из орбит, что их хозяйка никак не могла понять, получив свою так тяжело заработанную пятерку, почему их учительница Любовь Николаевна, всего лишь говорила ей: «Каташова, пять», и равнодушно шлепала Валькину тетрадь на парту, а Ирочке, радостно улыбалась, и, подавая ей в руки тетрадку, громко ворковала на весь класс:
- Молодец, Ирочка, умница! Пять с плюсом! Жалко нет оценок выше, а то бы я тебе десятку поставила!
Вот Валька и бежала к парте Ирочки, порой не дождавшись перемены, чтобы понять – в чём же тайна Ирочкиного успеха? И совала в Ирочкины тетради свой нос до тех пор, пока Любовь Николаевна не прогоняла её на место.
В глубине души Витя понимал Вальку. Любовь Николаевна, была молодая и очень красивая. Её похвала приятно волновала. Витя очень редко получал от неё  похвалы, но он смирился с этим и никому не завидовал. Тем более Ирочке.
Зачастую его хвалили совершенно случайно, он даже не понимал за что. Например: столкнется он с Любовь Николаевной в дверях класса, отступит в сторону, пропуская её, и услышит:
- Спасибо, Витя, молодец!
А чего молодец-то? Что с ног не сбил? Что как другие мальчишки раньше её в дверь не смог прошмыгнуть? Так он и другим взрослым всегда дорогу уступал. И девочкам. Даже Вальке Каташовой, своей соседке по парте. Но никто его за это не хвалил, только Любовь Николаевна.
На уроках Витя тоже сидел тихо, не баловался. И не потому, что был такой уж паинька, а просто не понимал, зачем на уроке баловаться? Другого, что ли времени нет?
Однако на успехах в учебе его примерное поведение никак не  отражалось. Более того: скажет, например, учительница:
- А теперь все достаём «Родную речь», и открываем её на такой-то странице...
Витя достанет книгу первым и начнет искать нужную страницу, но наткнется на какую-нибудь картинку, и будет смотреть на неё весь урок, не слыша того, что происходит вокруг. Весь первый класс Витя натыкался в «Букваре» на одну и ту же иллюстрацию: голубая речка с кувшинками, невысокий зеленый бережок и веселое солнышко в небе. В речке купаются  дети, плавают вокруг радостной от их внимания собачки. Участь Муму собачке явно не грозила – если что, загорелые веселые ребятишки обязательно её спасут.
А в углу картинки, в тени то ли ракиты, то ли ивы, сидел мальчик с удочкой. Витя всегда представлял, что это он сидит на берегу под кустами, смотрит на поплавок, слушает веселый смех друзей. Вите на эти мечты никогда не хватало урока. Он часто даже не слышал звонка и удивлялся тому, что класс уже пустой, а, убирая  «Букварь» в парту, видел, как Валька Каташова с завистью смотрит в  прописи Ирочки Дурново, пытаясь, что-то понять. Смотрит и ничего не понимает.
 А Витя не понимал Вальку. У самой в тетрадках почти одни пятерки, что ей ещё надо? В Витины тетрадки она смотрела совершенно равнодушно, даже без издевательства, хотя они были отмечены «вниманием» Любовь Николаевны не менее чем Ирочкины тетради – столько красных чернил учительница не тратила ни на одного ученика. Даже дурак и третьегодник Ванька Сидоров удостаивался только простых «колов», без всяких к ним комментариев.

ГЛАВА ВТОРАЯ
 Ох, уж эта картинка из «Букваря»! Из-за неё Витя так и не научился читать в первом классе. Только в середине второго класса он понял, как складывать буквы в слова, а слова в предложения. Это произошло после того, как их квартирант,  дядя Петя–шофер, весь пропахший соляркой и табаком, как-то уличил второклассника Витю в полной безграмотности.
Память у Вити была хорошая, – он всё запоминал наизусть – стихи, мелкие рассказы. Задачи, что задавали, он решал в школе или, запомнив их условие, дома. Так он и перешёл во второй класс. И тут, в конце второй четверти, где-то за неделю до Нового года, дядя Петя говорит:
- Ну-ка, Витька, посмотри, на численнике, какой сегодня день?
Витя точно знал, что сегодня четверг, но, желая похвастаться своей грамотностью, серьезно посмотрел в календарь и, делая вид, что читает его, произнес: 
-  Четверг, дядя Петя.      
- Откуда ж уже четверг? – удивился дядя Петя. Он с воскресенья пил с Витиным дедом водку и, конечно,  потерял счет дням, но не настолько же? Дядя Петя подошёл к календарю сам.
Календарь был отрывной. Однако прожитые дни в нем не отрывались, а прищипывались деревянной бельевой прищепкой, чтобы вечерами было, что почитать в доме небогатом книгами.
Дядя Петя посмотрел красными слезящимися глазами на численник сам:
- Где же ты увидел, четверг? Тут совсем не четверг.
- Нет, четверг, я это точно знаю, – стоял на своём Витя.
Конечно, он знал это точно. Просто численник никто не переворачивал. Мужики в доме запили, женщины замучались с ними, и за течением времени никто не следил.
- Может и четверг, – согласился квартирант,  – но, тут-то что написано? А ну-ка, читай!
Витя уставился на лист календаря, пытаясь сложить из букв слово.  Но у него ничего не получалось. Удивительным было то, что при письме буквы у него легко складывались в слова, но при чтении повиноваться отказывались. Поэтому и писал он по принципу «как слышится, так и пишется», так как правильного написания слов не знал. И всё удивлялся, чем «сабака» хуже «собаки», а «карова» - «коровы»? И он не понимал, почему Любовь Николаевну это выводит из себя до такой степени, что она совершенно не жалеет красных чернил?
- Ну, что молчишь? Читай! – настаивал дядя Петя, тыча желтым ногтем в листок календаря.
Витя молчал.
- А етить твою грамотность! – не зло выругался дядя Петя. – Вы посмотрите на этого второклассника! Он ведь, бабы, у вас читать не умеет.
 И все кто был в доме, посмотрели на Витю.
 Дом у них был большой, новый, выстроенный прошлой осенью. Строительство его началось как раз первого сентября, когда Витя пошёл в школу. Средств в их большой семье хватило только на стены и крышу. Разделить дом перегородками на отдельные комнаты не хватало ни денег, ни крестьянского ума новоиспеченных горожан. А потому все они жили вместе в одной большой комнате, расставив кровати по разным углам, а значит, что все были тут. Все кроме Витиной мамы. Она работала на железной дороге проводником  и часто и подолгу бывала в отъезде, и как раз сегодня мама должна была вернуться из поездки в Москву.
Все посмотрели на Витю и засмеялись. Все кроме бабушки. Та всплеснула руками и удивилась:
- Как же ты учишься-то, милай?
- А вот мы сейчас и посмотрим, как он учится! – ринулась к ранцу Витина тетя, мамина сестра.
Тетя была совсем молоденькой. Ей только-только исполнилось шестнадцать лет, но она уже была замужем, и как замужняя женщина сидела дома и нигде не работала. Да и на какую работу её могли взять, если за плечами у неё было полтора класса образования. Из-за постоянных переездов семьи она меняла школы чаше, чем росли её года. Лет в четырнадцать она категорически отказалась, уже в который раз идти во второй класс. В семье с этим смирились – тем более, что постоянно болеющей бабушке нужна была помощница. А теперь вот уже полгода тетя была замужем, и все домашние решили, что жизнь её устроена, и об учебе было забыто. Витин дедушка тоже был неграмотный. Он мог читать только вывески магазинов. И то не все, а только те, где было написано: «Хлеб», «Вино», «Табаки», «Мясо-рыба». Бабушка училась ещё до революции в «церковно-приходской» школе. Она умела и читать и считать. Но заниматься этими пустяками ей было некогда. Настоящими грамотеями в семье были Витин дядя, муж молоденькой тети и Витина мама. Дядя до войны закончил шесть классов. Потом учился в армии на курсах младших командиров, воевал – был наводчиком и командиром орудия. У мамы за плечами была восьмилетка. Она была очень способна к учению, но заботы семьи, война, не позволили ей учиться дальше. Теперь она наверстывала жажду к учению чтением. Каждую свободную минуту, читала толстенные романы. Читала взахлеб всё, что попадало ей в руки: Бальзака и Гончарова, Диккенса и Дюма, Твардовского и Бубенова.
Кстати, эти двое семейных грамотеев всегда где-то работали. Остальные же не имели даже трудовых книжек. Дед всю жизнь, вопреки всем постановлениям Партии и Советского правительства, занимался частным извозом, бабушка хлопотала по дому и ждала его с  заработком, который он зачастую пропивал с друзьями извозчиками, да пускал на корм скотине, привозя в семью только ежедневный хлебный «паек», чай, да сахар. А кормильцем семьи по большому счету была Витина мама. Вот ей-то вечером бабушка и поведала семейную беду – Витя, её сын и ученик второго класса восьмилетней школы, не умеет читать!
Мама выслушала бабушку, дохлебала суп, и Витя получил причитающиеся ему, за успехи в учебе, порцию подзатыльников и слез. Получил, надо сказать, к тому времени ни за что. Несколько предыдущих часов до приезда мамы, он провёл в своем углу с численником в руках. Листик за листиком он переворачивал странички отрывного календаря, пока не понял, как понедельник превращается в понедельник, вторник становится вторником, а среда средой. И так день за днем, вплоть до  воскресенья. Потом в толк  пошли месяцы, восходы и заходы солнца, призывы красных дней календаря, и даже Витя успел и смог прочитать несколько мелких статеек с обратной стороны календарных дат. Так за один день он научился тому, что не мог превозмочь в течение полутора лет учебы – он научился читать.
И все-таки хоть Витя и научился читать во втором классе к концу второй четверти, он так и не понял, почему вместо «каза», надо писать - «коза», а пресловутая «карова» продолжала приносить в его тетрадях пресловутое «малако», и вместе с ним двойки. И тетрадки его, как он не старался, были даже не такие, как у Вальки Каташовой.   А уж когда Витя, не выдержав искушения любопытством, вместе с Валькой однажды заглянул в тетрадь Ирочки Дурново, он понял две вещи – первое это почему Валька так завидует однокласснице, и второе – то, что ему, Вите Белову, никогда не достичь такого совершенства, так что и стараться не стоит!
Валька же, увидев Витин восторженный взгляд, сказала:
- Конечно, у неё лощёные тетради.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
И, правда, листы Ирочкиных тетрадок блестели на солнце, ослепляя своей белизной, не то, что серые листы их с Валькой тетрадок. Острое перышко со звездочкой, вечно цеплялось за эти серые листки, выковыривая из них меленькие щепочки и разбрызгивая мелкие кляксы; чернила в серую бумагу впитывались махровыми узорами.
Разные ученические принадлежности мама Вите привозила из Москвы, и они быстро исчезали в ненасытной любопытством утробе класса. Мама редко интересовалась судьбой ластиков,  коробками цветных карандашей, акварельных красок, пачками открыток склеенных особым образом  в длинную складную ленту – всего того обыкновенного, но такого необычного, только потому, что было куплено в Москве. Витя привык, что в том, что касалось учебы, ему не было отказа, а потому, когда он попросил лощеные тетради, он их получил.
- Только бы толк был – сказала мама.
Но толку не было. Первая же попытка чистописания в лощеной тетради окончилась тем же что и в простой: буквы были кривые, перо цеплялось, кляксы расползались грязными замысловатыми разводами по отпечаткам немытых Витиных рук. Такого не случалось в простой тетрадке. На другой день в школе Витя ещё раз изучил тетрадки Иры Дурново и понял, что бумага тут не причем. Ирочкин почерк мог украсить тетрадку любого качества. Буквы, ею написанные, были совершенны по исполнению: нажим на перо Ирой делался там, где надо и был нужной толщины. И ещё Витя понял то, чего не поняла Валька Коташова – Ира Дурново любила  письменные работы. Она, наверное, даже обожала их. Отступы с красной строки, нажим и прописные буквы были выполнены не совсем по правилам, а с каким-то особенным, присущим только Ирочке, шиком. Тут тихая Ира   говорила о себе громко и ярко, словно читала стихотворение на школьной линейке, как та же Валька Каташова. Валька же  этого не могла понять и продолжала завидовать Ирочке в том, в чем той не было равных. Валька завидовала даже тому, что у Иры были лощеные тетради. Ирочка же, скорее всего и не думала, что тетради у неё не такие, как у других учеников. Об этих тетрадях заботилась её бабушка. Она постоянно обращалась к Витиной маме с просьбой привезти из Москвы, всё те же лощеные  тетрадки по русскому и арифметике и специальные для них и для книг обложки -  весь класс оборачивал учебники газетами.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
 Надо сказать что, как и Ирочкины тетрадки, Ирочкина бабушка не была похожа на остальных бабушек, ходящих в плюшевых тужурках. А у Витиной бабушки  даже и тужурки такой не было – она долго-долго носила ватник и всё заводила разговоры с дедом о том, когда же он  и ей  справят плюшевую тужурку. А дед всё отмахивался:
- Куда тебе в ней ходить-то?
Ирина же бабушка носила прямое  пальто, шляпку и перчатки. Вместо привычной для всех женщин из Витиного окружения хозяйственной  сумки, у неё была дамская сумочка – «ридикюль».  Даже учительница Любовь Николаевна ходила в большом пуховом платке и с большой сумкой, в которую свободно входили две пачки тетрадей. Только директор их школы Анна Александровна носила каракулевую шапочку и дамскую сумочку.
А ещё Ирина бабушка ежедневно приводила Ирочку на уроки и встречала её по их окончании. Она  часто и подолгу беседовала с Любовь Николаевной и даже с самой директрисой Анной Александровной. При этом Ирочка спокойно стояла в сторонке, дожидаясь бабушку и видно было, что её совсем не беспокоят эти беседы. К другим ученикам родители ходили в школу только по вызову и вызовы эти обычно не сулили ребятам ничего доброго. А Ирина бабушка, попрощавшись с учительницей за руку, поправляла шляпку, перчатки и, подозвав Иру, брала её за руку и шла по улице, тихо беседуя с внучкой о чем-то приятном. «Интересно, о чем»? – думал Витя. Вряд ли о школе и учебе? Эти темы были мало интересны. Говорить о них с улыбкой не получалось. Только с чувством вины, имея в виду своё поведение, или громкого смеха, вспоминая, чью-нибудь глупую выходку.   
Нет, нет, с такой бабушкой Ирочка не могла учиться иначе, чем на  пятёрки и писать хуже, чем в прописях. Дура Валька этого не понимала и продолжала завидовать лощёным тетрадкам Иры. Тогда Витя стал отдавать Вальке свои тетради. За две лощеных тетрадки по три копейки он брал с Вальки три обыкновенных по две копейки. Всё было по честному и очень выгодно – Витя любил бумагу и лишняя чистая  тетрадь любого качества, странно его волновала. Открыв новую тетрадку, он долго не решался в ней писать, знал, испортит! И Валька была довольна. Но она ничего не выигрывала от  такого обмена, хоть и не понимала этого. Тетрадки её и так были в  хорошем состоянии, но они никогда не станут такими, как тетрадки Ирочки Дурново, потому, что у Вальки не было такой бабушки в шляпке и перчатках. И как не старалась Валька, как не высовывала язык, выводя на лощеных листах буквы и цифры, Любовь Николаевна по-прежнему шлепала её тетрадью по парте и говорила скучным голосом:  «Каташова – пять», а Ирочке ласково говорила: «Молодец, Ира! Пять с плюсом»! От этого Валька  была готова плакать, а Ира спокойно сидела за партой, сложив руки, как положено примерной ученице, и даже не открывала тетрадку, чтобы посмотреть на эту необыкновенную для остальных оценку – пять с плюсом! Еще в первом классе, Витя понял, что означает этот «плюс»? Это был всего на всего арифметический знак «прибавить». То есть, к  пятерке можно было прибавить ещё какую-нибудь оценку, увеличивая заслугу в учебе. И он хорошо знал значение знака «минус» возле своих троек. Это был знак «отнять». Он показывал, что тут отнимать уже нечего – учителем было отнято всё, что можно отнять, дальше двойка или кол.

ГЛАВА ПЯТАЯ               
В тот пасмурный апрельский день 1955 года, в школе, в которой в основном учились дети железнодорожников, случилось некоторое событие…
Здание их начальной железнодорожной школы было выстроено ещё при царе. Говорили, что когда-то оно принадлежало начальнику  дороги. После революции оно так за дорогой и осталось. Только особняк начальника царской железной дороги, превратился в советскую школу для детей железнодорожников.
Школа была  двухэтажной, с парадным крыльцом, которым пользовались только 1 сентября и в день выборов.    Все остальное время и школьники и учителя ходили через школьный двор черным ходом – дежурным входом, как его называли. За двумя дверями дежурного входа, под лестницей стояла печь, которая отапливала большое фойе, пол которого был выстлан прыщавыми плитами из кафеля с зеленым рисунком.
Печь от фойе была отгорожена низким крашеным барьером, у которого за самодельным столом на широкой лавке, покрытой старым ватным одеялом, всегда дежурила тетя Паня. Она следила за порядком в фойе, на лестнице, и за расписанием уроков – на полочке рядом с алюминиевой кружкой с чаем стоял будильник и большой медный колокольчик с деревянной ручкой – школьный звонок.
Жила  тетя Паня в доме при школе, что был выстроен тоже, скорее всего до революции при воротах в будущий школьный двор. Муж её работал сторожем и дворником, делал мелкий ремонт во дворе и по школе – следил за заборами, палисадами, сараями, школьным инвентарем. У тети Пани под лестницей было удивительно уютно. Зимой и летом на плите стоял огромный чайник. Буфета в школе не было и пока одни учителя вели уроки, другие что-то разогревали в кастрюльках. Вкусный запах часто долетал до проголодавшихся учеников всех классов без исключения.
Классов было немного: два на первом этаже и  четыре на втором. Долгое время этих помещений хватало на учеников всего железнодорожного района. Правда, учеба шла в две смены – первую и вторую.

ГЛАВА ШЕСТАЯ
В каждом классе тоже были свои печи. Они были высокие, под потолок, обложенные железом, окрашенном в черный цвет. Печи звались «голландками», хотя вряд ли они таковыми являлись. На железном листе, прибитом к полу перед каждой из топок, стояло ведро с углем, совок и кочерга. Во время урока учительница подтапливала печь или поручала следить за ней кому-нибудь из мальчишек, сидящих на задней парте рядом с печью. Места эти были завидные, и почему-то, как это не странно, Витя всегда сидел именно у печи, хотя за это право ни с кем не боролся – печки ему хватало и дома, как, впрочем, и остальным мальчишкам. Ведь кроме простого слежения за огнем им приходилось бегать за углем во двор, к большому деревянному ящику. Тетя Паша при этом всегда ругалась:
- Опять весь уголь пожгли! Сыпете и сыпете не жалеючи! Ясно, не своё. Где это видано – за месяц две машины угля сжечь?!
Но школа от нехватки топлива никогда не страдала. Там, где в топках паровозов горели эшелоны угля, лишняя машина этого «черного золота» для школы, для своих же детей, если чего и стоила, так только телефонного звонка в профком  отделения железной дороги. И, как не пугала вахтерша тетя Паня ребят зимним холодом, уголь в школе никогда не переводился, – только заскребет совковая лопата по дну угольного ящика, как во двор въезжала машина с углем и ребятишки бежали смотреть, как она разгружается – по тем временам самосвал был диковинным механизмом.
Надо сказать, что  у самой тети Пани печь топилась круглосуточно даже летом.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
В тот апрельский день, день рождения Владимира Ильича Ленина, на торжественную линейку 3-й «А» построила старшая пионервожатая. Их учительница, Любовь Николаевна, заболела.
Ребята стояли в небольшом актовом зале по классам, выстроившись друг за другом в затылок. Витя стоял в конце своего класса и не всё слышал, что говорила директор школы  Анна Александровна. Тем более не было слышно, что говорила старая большевичка, которую на каждый праздник приглашали в школу.
Старая большевичка говорила тихо. Но Витя в этот раз не потому не слышал её, что она говорила тихо, а потому, что стоял и думал о своем, совсем не относящемуся к светлому апрельскому празднику. Витя думал про Пашку. Пашка, когда их вели вверх по лестнице в актовый зал, оказавшись рядом с Ирой, хотел поставить ей ножку. Ира бы обязательно упала и испачкала белый праздничный фартук в апрельской талой воде, что натаскалась за ногами в школу. И Витя этого не допустил. Он толкнул Пашку, раньше, чем Ира запнулась за его ногу. Пашка удивился, ещё никто не смел ему перечить. Даже учителя отступались от него. Пашка удивился так, что даже не толкнул Витю в ответ, хотя ему, шестикласснику, это ничего не стоило – Пашка пропустил и Иру и Витю в зал – но теперь стоял в своем ряду и вертелся как только мог, чтобы только показать Вите кулак. Витя был уверен, что его после уроков будут бить. Бить будет, конечно, один Пашка, а другие будут стоять и смеяться. В животе у Вити было не хорошо. Витя трусил. Он не умел драться. Он не мог представить, как это можно бить человека по лицу со всей силы? А если не со всей силы, то это и не драка, а понарошку. А понарошку Пашка, конечно драться не будет.
Витя с тоской думал, что его ждет. Жалел, что его сосед пятиклассник Ленька учится во вторую смену. Ленька никого со своей улицы не давал в обиду. Даже тому же Пашке, хотя тот был на год старше и на голову выше Леньки. Ленька был сильным, крепким, смелым и веселым.
«Может подождать Лёньку? Не уходить из школы, до его прихода? Сидеть в классе и ждать. В  класс-то Перелыгин не сунется. Там Любовь Николаевна проверяет тетради. Нет, Любовь Николаевна же заболела, значит, в классе не спрячешься».
Витя так задумался о своей участи, что не заметил, как Пашка из своего ряда, почти пробрался в их ряд и был от Вити на расстоянии вытянутой руки. Он уже и вытянул руку, но тут в зале зазвучал громкий голос Вальки Коташовой, она читала стихи про Ленина, и Витя, очнувшись, увидел Пашкину руку и отшатнулся. Пашка полез к нему, а так как их ряд был почти у двери из актового зала, то их возню заметил учитель физкультуры Виктор Николаевич. Он опередил Пашку и, схватив его за ухо, вывел из зала. Витя облегченно вздохнул – казнь откладывалась на неопределенное время.
Валька Коташова дочитала стихи про Ленина и начала какие-то другие, новые, которых Витя не знал.
В зал вернулся Виктор Николаевич. Витя услышал, как к нему шепотом обратилась Ольга Сергеевна, учительница из второй смены:
- Не боитесь вы связываться с  этим хулиганом?
- А чего тут бояться?
- А-то вы не знаете, чей он внук?
Виктор Николаевич ничего не сказал, только серьезно посмотрел на Ольгу Сергеевну. Та опустила глаза и, как бы оправдываясь, проговорила:
- Все так говорят.
- Ну, так, что? – пожал плечами Виктор Николаевич. - Теперь мы должны из-за этого ему всё позволять? Знай он,  какой у него тут внук растет, то он сам бы велел нам быть с ним построже.
Ольга  Сергеевна кивнула и прошептала:
- Ну, теперь-то, как он это узнает, а вот его отец?
- А его отец нормальный мужик. Я с ним воевал.
- Ну тогда… – Ольга Сергеевна не сказала, что тогда, но при этом бросила на Виктора Николаевича взгляд, в котором непонятно чего было  больше – осторожности или кокетства, и замолчала, поджав губы.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Между тем торжественная линейка закончилась. Классы стали выходить из зала, и Витя вертел головой, высматривая  Пашку, чтобы быть готовым к его нападению. От переживаний Витин мочевой пузырь неожиданно наполнился едва сдерживаемым содержимым и Витя, забыв осторожность, прыгая через ступеньки, побежал, обгоняя класс, в туалет.
Туалет в старом здании школы был новой пристройкой. Вода в школу не была проведена и туалет был простым сортиром холодным зимой и вонючим летом.
Когда Витя влетел в туалет, он был пуст. Сунувшись к первому же очку, Витя встал над ним, и, опустив голову, сконцентрировавшись на своей маленькой нужде, чтобы не видеть, покрытые непристойностями беленые стены сортира. «Художественная галерея», как называл мальчиковый туалет трудовик, была вся в рисунках, на которые Витя стеснялся смотреть. Когда дело было сделано и пора было идти в класс, дверь за Витиной спиной громко хлопнула, и в туалет вбежал еще кто-то. Витя обернулся и увидел Пашку. Встреча их была столь неожиданной, что оба замерли, уставившись друг на друга. Витя почувствовал, как его ноги стали ватными – он был уверен, что Пашка первым придет в себя от выпавшей на его долю удачи, и не растеряется, чтобы поквитаться с противником, а потому,  вяло приводя себя в порядок, ожидал неминуемой расправы. Но Пашка повел себя как-то странно: вместо довольной улыбки, которую  готов был увидеть на его лице Витя, Пашкина физиономия приобрела растерянный и даже какой-то испуганный вид; он стал прятать что-то за спину. Однако Витя успел заметить, что его руки перепачканы чернилами почти по самые кисти; что в одной руке у него чернильница непроливашка, а в другой, скрученная в трубочку розовая промокашка, фиолетовая от чернил с одного конца, и от того превратившаяся в «мазилку». Такими «мазилками» старшеклассники часто пачкали чернилами, зазевавшихся малышей. Впрочем, малыши тоже не отставали от них в такой малярной забаве.
Увидев все эти предметы в руках Пашки, Витя понял, какая его сегодня ждет учась. И ещё он понял, что эта месть не самая худшая из того, что он себе нафантазировал, стоя на праздничной линейке. Витя, опустил голову и стал смиренно ждать расправу. Но Пашка,  как не странно, не собирался на него нападать. Он попятился от Вити как от привидения и бросил сначала чернильницу, потом «мазилку» в одну из черных дыр туалета. Но «мазилка» в дырку не попала, и Пашка стал этот раскисший от чернил комочек бумаги, пинать к дыре грязным ботинком – сменной обуви Пашка никогда не носил, не смотря ни на какие строгости в этом отношении.
«Мазилка» прилипла к крашеным доскам пола и стойко сопротивлялась падению в толчок. Пашка от отчаянья, что не может справиться с непокорной промокашкой, как-то весь нервно дернулся и на глазах его выступили слезы. Он неожиданно всхлипнул, и, опустив плечи, приклонился к стене. Витя заворожено смотрел, как Пашка беззвучно плача сползает по стене на корточки. Видя такое странное поведение Пашки, Витя понял, что ему сегодня дается ещё один шанс избежать расправы, и опрометью бросился из туалета в свой класс, который в ту минуту казался ему неприступной крепостью, за стенами которой можно было скрыться от врага на какое-то время.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
В классе стоял легкий шумок. Витиного опоздания никто не заметил. Да и кому было его замечать? Так как Любовь Николаевна неожиданно заболела, то в учительской, наверное, уже решали, кому из свободных учителей идти на урок в осиротевший 3«А»?
А учительница всё не появлялась и не появлялась. Шумок стал переходить в гул, который грозил вот-вот вырваться за массивные двери  класса в вестибюль. Кто-то из хитрых предложил вести себя тише, надеясь, что о них не вспомнят и не будут все уроки мучить сплошной арифметикой. Но и у самых хитрых не хватало хитрости делать своё предложение более менее тихо. Они орали во всё горло, что естественно привело  в  класс сразу и директрису, Анну Александровну, и старшую пионервожатую, Лидию Ивановну. 
Лидии Ивановне, наверное, ещё не было и тридцати лет, но была она уже настоящей теткой с пионерским галстуком на могучей груди.
Анна Александровна на взгляд школьников была просто старухой. Высокая, с прямой спиной, перетянутая в поясе широким лакированным ремнем застегивающемся на алюминиевую под бронзу застежку, в черной юбке, черной же крепдешиновой кофточке, с неизменными белыми воротничками и манжетами. Из под  манжета у неё так же неизменно торчал кончик белого носового платка. Анна Александровна была строга и уверенна в своей учительской миссии. И если самые отъявленные хулиганы в школе чего и боялись, так это приглашения в директорский кабинет. Витин сосед Ленька был частым его посетителем.  Ленькина натура Робин Гуда и дон Кихота, обрекала его на вечные наказания как за свои, так и за чужие проступки. Как-то после очередного посещения директорского кабинета, Витя спросил его, сильно ли ругается Анна Николаевна?
- Совсем не ругается, – ответил тот.
- Зачем же она тогда вызывает в кабинет?
- Наверное, так положено, - пожал плечами Ленька.
- Страшно? – Ленька в ответ опять пожал плечами и, скривив губы, промолчал. - Ну, что ты там делаешь каждый раз так подолгу?- не унимался Витя.
- Ничего, на диване сижу.
- И все?
- Еще думаю...
- О чем?
- О своем поведении.
Витя недоверчиво улыбнулся – в философские настроения друга он не верил:
- А она что? – с спросил он.
- Пишет что-нибудь или тетради проверяет.
- И всё? – продолжал допытываться Витя.
- Что ты пристал? – вдруг вспылил Ленька. - Иди, сам там посиди, узнаешь! Сидишь, как дурак.  А она на тебя даже не смотрит. Подойдет к зеркалу и давай в него смотреть. Смотрит, смотрит… А что там? Ничего, только стенка и ты на диване. А она смотрит так, словно тебя там нет. Как ведьма. Так, кажется, в зеркало и шагнет и тебя туда утащит. Она-то, думаешь, потом конечно вернется обратно, а ты там навсегда так и останешься… Так посмотрится, посмотрится и  опять за стол сядет тетради проверять. А ты сидишь и со страхом думаешь, что может она тебя уже туда, в зеркало, затащила?  И начинаешь себя потихоньку щупать – тут ли? А она пишет что-то, пишет… А ты сидишь. И урок сидишь, и перемену сидишь... Неужели, думаешь, и на  другой урок оставит? Еле звонка дождешься. И тут она поднимет голову и скажет:
- Ну, подумали о своем поведении? Тогда чего же вы сидите? Идите на урок. Скажите своей классной даме, что я разрешила.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Анна Александровна всех учителей начальных классов и классных  руководителей называла классными дамами. Даже на школьных линейках. Даже при представителях РОНО. От этого они или морщились или снисходительно улыбались, покачивая головой. Но Анна Александровна оставалась директором  ещё долгие, долгие годы, и школа, руководимая ею, была одной из лучших школ города.
И вот в тот день Витя впервые увидел Анну Александровну какой-то растерянной. Даже, кажется, напуганной. Она спросила у Лидии Ивановны:
- А где же их классная дама?
И ещё не успела Лидия Ивановна что-то сказать, ещё дежурный по классу только поднимался из-за парты, а Валька Коташова уже крикнула своим  звонким голосом, словно специально созданным, что бы прославлять счастливое детство:
- Любовь Николаевна заболела.
Валька всегда лезла вперед всех, даже когда её не спрашивали.
Пионервожатая зашептала директрисе на ухо, зашептала громким взволнованным голосом, так что шепот её был слышен всему классу:
-  Вот, пожалуйста, весь класс без присмотра. Любой мог.
- Не мог любой, – прервала её директриса. – Это случилось во время торжественной линейки.
По 3-му «А» пролетел шорох заинтересованности, в школе что-то произошло? Анна Александровна прервала это шевеление любопытства:
- Тихо, дети! – Дети, ощущая непривычную тревогу в голосе Анны Александровны, притихли, и только Валька, от любопытства всегда глупеющая, крикнула:
- А что случилась, Анна Александровна?
- А тебе Каташова всё надо знать, – опередила Анну Александровну с ответом пионервожатая. – Учти, Каташова, что любопытной Варваре, на базаре нос оторвали.
Эта присказка, надо сказать, была любимой присказкой всех учителей школы. Услышав её, Анна Александровна поморщилась:
- Лидия Ивановна, позаботьтесь, что бы у ребят не пропал учебный день. Я, кажется,  видела в учительской Ольгу Сергеевну. У неё, что нет уроков?
- Она  во вторую смену, к урокам готовится. Сами знаете, какая у неё дома обстановка…
- Хорошо, хорошо, - Анна Александровна пошла к выходу из класса. - Пусть всё бросит, и идет сюда…
Учителя вышли, а третьеклассники поняли: не смотря на болезнь Любовь Николаевны, занятий им не избежать. А если так, то уроки надо как-нибудь скрасить. Для этого был один, не раз уже испытанный способ:  если в класс приходит новый учитель, то можно пересесть так, как тебе всегда хотелось, а не так как посадила тебя учительница ещё первого сентября.
И в классе в спешном порядке началось великое переселение.
Только Витя  ни к кому пересаживаться не собирался. Группа ребят, с которыми он жил на одной улице была  не парной.  Так что ему товарища, скорее всего, не достанется. Поэтому он сидел на своем месте с покорностью замученного котенка: он  был уверен, что не миновать ему быть соседом  Ваньки Сидорова, отъявленного двоечника, хулигана и вообще редкостного дурака. Каково же было его удивление, когда он рядом с собой он увидел Ирочку Дурново. Когда перекочевала отличница и лучшая ученица их восьмилетней школы к нему на последнюю парту, он не заметил. Он видел, как к ней на первую парту стоящую прямо перед учительским столом, плюхнулась Валька Каташова, всегда мечтавшая сидеть с ней, и замучившая своими просьбами об этом Любовь Николаевну. Помнил, как Ира тут же пересела от неё на первое же свободное место.  Видел, как потом её просили пересесть ещё, и ещеё раз. Помнил, как к Вальке, за Ирину парту, влез ненавидимый Валькой, Ванька Сидоров, такой же лупоглазый, как она сама. Валька вскочила, заметалась по классу, ища, куда бы ей теперь сесть, но было уже поздно – в класс вошла Ольга Сергеевна, строгая учительница из старших классов второй смены. Валька кинулась на свое место, вот тут Витя и увидел, что оно занято Ирочкой.
Валька рвалась на свое законное место, но Ирочка, так крепко уцепилась своими пухленькими пальчиками за парту, что Валька ничего не могла с ней поделать. Видимо Ирочке тоже не хотелось сидеть с Ванькой Сидоровым. С ним не  садились даже мальчишки. Единственный в классе, он всегда сидел один за последней партой, через ряд от Вити. 
Ольга Сергеевна поздоровалась, прошла к учительскому столу, усадила ребят, а борьба у Витиной парты продолжалась.
- В чем дело, Каташова? – строго спросила Ольга Сергеевна.
Так как Валька на всех школьных мероприятиях читала стихи, то её в школе знали все и учителя и ученики. 
- Это мое место! – чуть не плача сопела Каташова, пытаясь выпихнуть Ирочку из-за парты.
- Ира, где твое место? – спросила Ольга Сергеевна. Иру, как отличницу, тоже в школе знали, по крайней мере, учителя.
Ира, как положено примерной ученице, поднялась из-за парты и тихо, но очень твердо сказала:
- Я с Сидоровым за одну парту не сяду.
Сидоров, услышав это, заржал на весь класс наглым смехом, радуясь неизвестно чему.
Ольга Сергеевна с тоской поглядела на него и сказала:
- Сидоров, прекрати!
- А я-то чё? –  вдруг неизвестно на что обиделся Сидоров.
Сидоров был больше чем на три года старше всех в классе, а потому логика его поведения не всегда была понятна третьеклассникам, с которыми он должен был учиться, благодаря своим природным способностям.
- Ни чё, Сидоров! Сиди и молчи, пока я тебя из класса не выгнала.
Сидорова тоже знали все. И не только в этой школе.
- Каташова, сядь на свободное  место, - попросила Ольга Сергеевна Вальку. 
Но свободное место было только рядом с Сидоровым. Сидоров почему-то опять заржал идиотским смехом. Валька приготовилась плакать и плакать громко. На её глазах появились настоящие слезы. Сидоров заржал ещё громче.
Ольга Сергеевна решила  смилостивиться над Валькой:
- Ладно, Каташова, сядь там. Как говориться: в тесноте, да не в обиде.
Слезы на Валькиных глазах мигом просохли, и она сунулась на свое место, тесня Иру. Но Ирочка была неподвижна как скала. Как ей это удавалось, было совершенно непонятно: ручки её были сложены на парте, как у примерной отличницы, спинка прямая, губки улыбаются, огромные глаза её светятся добротой и кротостью, а злющая Валька Каташова не может её сдвинуть ни на сантиметр. И только Витя знал, чего ей это стоит – невероятно вывернувшись под партой, она своими коленями  упиралась в его бедро. Это было больно, но он терпел. Более того, он из всех сил  почему-то помогал Ире удерживать позицию. Валька ничего не могла с ними сделать.
- Каташова, что ты там всё пыхтишь? – уже с раздражением спросила  учительница.
- Она меня не пускает.
Ольга Сергеевна глянув на Иру, и увидев её кроткое улыбающееся личико, только покачала головой:
- Ладно, Каташова, не мучайся, сядь с другой стороны. А ты, мальчик, - обратилась она к Вите (никто из учителей, кроме Любовь Николаевны, не звал Витю по имени), - подвинься на середину.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Мечта Вальки, сидеть рядом с Ирочкой Дурново так и не сбылась. Более того, она лишилась своего законного места и, под смех всего класса, была вынуждена стать «третьей лишней» за своей же партой. Но Вите казалось, что класс смеялся не над ней, а над ним. Ведь он оказался сидящим между двух девчонок. Так, наверное, и было на самом деле: ведь кто-то же затянул «Тили-тили тесто». Правда,  тут же был вынужден умолкнуть, так как жених хоть, и был на лицо, но кто была невеста, было совершенно неясно. Это обстоятельство не смутило только дурака Ваньку Сидорова, и он дотянул бы дразнилку до конца, если бы его не оборвала Ольга Сергеевна:
- Ну, хватит, Сидоров. Делу время, потехе час. Повеселились и довольно. – И она обратилась к классу:  - Какой у вас сейчас должен был быть урок?
- Родная речь, – взвилась неуемная Каташова.
- Сядь, Каташова, сядь! Что было задано на дом?
Каташова села и обижено замолчала. Класс тоже молчал.
Ольга Сергеевна, недовольно качнув головой, спросила:
- Кто у нас сегодня дежурный?
Из-за двух разных парт в разных рядах поднялись дежурные по классу. Одного из них сосед дернул за рукав, и он поспешно сел, что бы не выдать выходку с пересаживанием.
- Что было задано на дом? - спросила дежурного Ольга Сергеевна.
- Стихи Фета «Утро», - буркнул тот и тут же плюхнулся на свое место.
А Каташова на весь класс мстительно добавила: - Наизусть!
- Наизусть… - протянула Ольга Сергеевна и, раскрыв журнал стала в него внимательно смотреть.
Весь класс тревожно притих, и только дурак Сидоров, в кои-то веки оказавшийся за первой партой,   прямо перед учительским столом, лег на парту животом и вместе с Ольгой Сергеевной углубился в изучение классного журнала.  Время от времени он оборачивался к классу и показывал на кого-нибудь пальцем, ехидно ухмылялся, как бы говоря: «Тебя, тебя сейчас спросят, готовься». Ольга Сергеевна, конечно, всё видела, но держала паузу, давая дураку Сидорову насладиться своим положением. Наконец ей это надоело:
- Ну, давай, Сидоров, иди к доске.
- А че я то? – сразу обиделся Сидоров.
- А то, что у тебя тут одни двойки, да точки. Видишь? Надо исправлять. Иди.
- Не-а, не пойду я.
- Тогда сядь прямо и не мешай мне вести урок.
Будь Ольга Сергеевна в своем классе, она бы ему за отказ идти отвечать урок, конечно, влепила бы очередную двойку, но портить чужой журнал она не хотела, а потому спросила:
- Кто готов отвечать, поднимите руку.
Руки никто не поднял.
Стихотворение Фета «Утро» было небольшое. Витя его запомнил с первого раза, но, сидя между девчонок, руку поднимать, не решился – была охота лишний раз привлекать  к себе внимание класса? Он покосился на Иру. Та тоже руки не подняла, хотя она то уж стихотворение, конечно, знала. Надо сказать, что она вообще руку на уроках  никогда не поднимала, отвечала только тогда, когда её вызывали. Вот Валька, та руку тянула всегда: и когда знала и когда не знала урок, – уж такая у неё была натура. Тянула она руку и сейчас. Но Ольга Сергеевна не спешила вызывать её к доске. Вся школа знала, что Валька очень любила читать стихи вслух. Это единственное за что её хвалила Любовь Николаевна: за чтение стихов наизусть. Ирочку Дурново не хвалила, а её хвалила: «Молодец, говорила, Валя! С выражением читаешь». Так как в конце концов никто кроме Вальки руку в классе не поднял, Ольге Сергеевне пришлась вызвать её:
- Ну, иди, Коташова,  отвечай.
Коташова вышла к доске, поставила ноги на ширине плеч, сложила руки за спиной, расправила плечи и громко начала:
- Афанасий Фет: «Утро», - и, набрав побольше воздуха в легкие, вдруг закричала:
        - Я пришел к тебе с приветом,
        Рассказать, что солнце встало…»
Ольга Сергеевна от её крика вздрогнула,  и резко оборвала Валькино чтение:
- Ты что так кричишь?
- Да? – неожиданно поддержал учительницу дурак Сидоров.
Валька удивилась и замолчала.
- Ну, ладно, - сказала Ольга Сергеевна, - читай дальше. Только не кричи.
Каташова опустила глаза и обиженно продолжала молчать. Она не понимала, как можно читать стихи тихо. Её всегда хвалили именно за то, что она читала стихи громко.
- Ну, начни сначала,  – разрешила ей Ольга Сергеевна.
- Афанасий Фет. «Утро»,  - начала Валька тихим, обреченным на  провал голосом:               
                - Я пришел к тебе с приветом,
                Рассказать, что солнце встало…
Однако, вставшее, как ему было положено, солнце, приободрило Вальку и её голос начал крепчать. Всё сильнее и сильнее выкатывая на класс свои лупатые глаза, она продолжила читать все громче:
                -  Что оно горячим светом
                По листам затрепетало.
В конце концов, Валька не выдержала и опять сорвалась на крик:
  Рассказать, что лес проснулся,
  Весь проснулся…
Надрывалась Каташова:
                Веткой каждой.
                Каждой птицей встрепенулся!..
- Да не ори ты так! – опять обернулась на Вальку Ольга Сергеевна и, резко приблизив свое лицо к её растерянному личику, почти прошипела:
- Не ори! Понимаешь – не ори!
Нет, Валька не понимала! Испуганная зловещим  шипением учительницы, Валька со страху сама прошипела ей в лицо последнюю строчку бессмертного стихотворения из школьной программы, с интонацией гибнущего  без свежей крови вампира:               
                И весенней полон жажды…               
При этом Валька так выпучила на Ольгу Сергеевну свои прозрачные глазищи, что та отпрянула от неё.
Тишина в классе наступила странная, если не сказать зловещая. Такой тишины не случалось даже на годовых контрольных.  Все смотрели на Ольгу Сергеевну   и  Вальку Каташеву, а Валька и Ольга Сергеевна смотрели друг на друга. Каждая из них пыталась защитить свою правду: Ольга Сергеевна знала, что так стихи не читают. А Валька была уверена, что стихи читают именно так – с выражением! С детского садика она именно так читала все стихи. И именно так их надо было читать. Об этом свидетельствовали многочисленные грамоты со знаменами и звездами, что висели в маленьком Валькином доме, занимая все свободные беленые простенки.
Чем бы закончилась эта молчаливая дуэль между ученицей и учительницей не известно, если бы дурак Ванька  Сидоров не заржал в звенящей тишине своим неприлично наглым смехом и с восторгом не выкрикнул:      
 - Сейчас они подерутся!
К его огорчению они не подрались. Ольга Сергеевна взяла себя в руки, и весь свой педагогический талант обрушила на голову дурака Сидорова.
- Сидоров, вон из класса!
- А я то чё?
- Ни чё! Иди, и подумай о своем поведении.
- Ни куда я не пойду.
- Как это ты не пойдешь? – удивилась Ольга Сергеевна.
Сидоров и сам был удивлен. В кои-то веки он не хотел покидать класс. Неизвестно чем бы закончилась новая дуэль Ольги Сергеевны, если бы не зазвенел звонок на перемену. А когда он, словно спохватившись, как-то неожиданно быстро затих, его первый бодрый позыв подхватил Сидоров:
- Ура! – заорал он, – перемена! – и стал вылезать из-за маленькой для него парты.
За Сидоровым засобирался и весь класс. Но Ольга Сергеевна прервала эти сборы:
- Куда, Сидоров, без разрешения учителя? Сидеть!
- То вон из класса, Сидоров, то сидеть, Сидоров! – удивился дурак  Сидоров.
- Всем сидеть! – пришла в себя Ольга Сергеевна. – Звонок на перемену, это звонок для учителя, а не для вас. – И, словно что-то вспомнив, строго добавила, -    Сегодня перемены не будет. Ни для кого!
Класс недоуменно заволновался, но Ольга Сергеевна успокоила его поднятием руки:
- Ничего, не маленькие, потерпите… - и она обернулась к стоящей у доски Каташовой: 
 - Сядь, Каташова! Что ты тут стоишь, как…
Ольга Сергеевна наморщила лоб, но как кто стоит Каташова, придумать не смогла. – Иди, иди на свое место.
- А что вы мне поставите? -  спросила пришедшая в  себя Валька.
- Оценку.
- А какую?
- Государственную.
- Тройку, что ли? 
- Почему, тройку-то? – удивилась Ольга Сергеевна.
- Вот и я говорю, почему тройку-то?
- Я разве сказала тройку?
- Вы сказали государственную.
- Ну и что?
- Папка всегда говорит, что тройка тоже государственная оценка.
- При чем это тут? Глупость какая! Кто у тебя папка? Кем работает?
- Шофером, - гордо сообщила Валька, и опять заскулила: - за что тройку-то?
- Да, не тройку.
- А что?
Ольга Сергеевна вдруг поняла, что ненавидит эту девочку с облупленным носом и большими, до прозрачности голубыми глазами. За что она её  ненавидит, Ольга Сергеевна не знала. Она испугалась этого своего чувства, и, чтобы разубедить себя в нём, с трудом улыбнулась Вальке и сказала:
- Пять тебе, Каташова, пять! Садись ты, ради Бога, на свое место.
Валька радостно заулыбалась и, совсем  уж было двинулась к своей парте, но вдруг  вспомнила, что её место занимает Ирочка Дурново, а потому, вдруг, решила остаться стоять у доски. 
Ольга Сергеевна хотела опять вспылить, но удержалась, к тому же она увидела, что Сидоров тоже стоит и о чем-то сосредоточенно думает.
- А тебе, Сидоров, что особое приглашение требуется? Сядь.
- Я в туалет хочу,  – озадачил учительницу Сидоров.
- Потерпишь.
- Не буду я терпеть.
- Как хочешь, но из класса ты не выйдешь.
- Ну, ни чего себе! – удивился вслух Сидоров.
«Ёкалэмэнэ! - удивился вслед за Сидоровым  весь 3-й «А»: - Раньше отпускали в туалет даже с урока, а тут, почему-то, и на перемене нельзя? Что-то тут не так!»
Даже дурак Сидоров понял, что тут что-то не так, а потому не грубо, как он это обычно делал, а проникновенно сказал:
- Ольга Сергеевна, мне, правда, надо в туалет. – И смущено добавил: - Очень надо.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
И тут класс начал понимать, что в школе происходит что-то страшное: была перемена, а тишина за массивными, крашенными  светло–голубой краской дверями класса, стояла гробовая. Никто не кричал, не смеялся, и любопытные не заглядывали в класс, чтобы узнать, что такое  в третьем «А» происходит необыкновенное, что никто из него не вышел на перемену?
- Вы уж, ребята, потерпите, - неожиданно совсем не строгим голосом сказала Ольга Сергеевна, - но сегодня, никто класса не покинет, до особого разрешения директора. Потерпите…
- Ольга Сергеевна, как терпеть-то? – удивился Сидоров. 
- Терпи, Сидоров. Особенно ты. Сиди и терпи.
И тут  дурак Сидоров  понял, что строгая Ольга Сергеевна заставляет его терпеть не со зла, а потому, что так действительно необходимо. И Сидоров смирился.
- Ладно, Ольга Сергеевна, я потерплю. Только это очень трудно. – Сидоров сел за парту, вцепился в неё руками, покраснел и затих.
Ольга Сергеевна с жалостью посмотрела на несчастного Сидорова, что-то про себя решая…
И тут дверь распахнулась и в класс вошла  старшая пионервожатая Лидия Ивановна. Класс дружно встал, приветствуя её, но Лидия Ивановна замахала руками:
- Сидите, сидите! – сказала она и, подойдя к Ольге Сергеевне, каким-то заговорщицким шёпотом сообщила:
- Ольга Сергеевна, Сидорова к директору. Срочно.
- Ну вот, – сказал Сидоров, - утерпишь тут.
Сидоров медленно вылез из-за парты, а когда проходил мимо Ольги Сергеевны, она неожиданно погладила его по стриженной голове.
- Он очень в туалет хочет, – шепнула она вожатой.
- Потерпит,  – по привычке отрезала та.
- Ой, нет! - предупредила её Ольга Сергеевна.
- Нет, так нет! – махнула рукой Лидия Ивановна. – Хуже от этого уже никому не будет. - И она увела Сидорова в тревожную тишину перемены.
А через мгновение прозвучал звонок на следующий урок.
-  Что у вас сейчас по расписанию?
- Арифметика! - тут же откликнулась Каташова, продолжающая, стоять у доски.
- Ты, Валентина, сядь, - Ольга Сергеевна указала на первую пустующую парту, ту за которой недавно сидел Сидоров.
Но Каташова  не приняла этого предложения. Она обошла весь класс по периметру  и села за свою парту к Вите и Ире.  Ольга Сергеевна спорить с ней не стала. Она открыла журнал, закрыла журнал...
- Вот что, ребята, – сказала она, – арифметики сегодня не будет. Лучше я вам почитаю замечательную книгу, которая называется «Ленин и дети».
И начался один из тех уроков, которые Витя любил больше всего – урок внеклассного чтения. Во время таких уроков Витя обычно что-нибудь рисовал или в черновой тетради или просто на листе бумаги, вырванном из тетрадки в клеточку.  Рисовал или писал отдельные буквы, цифры, чертил какие-то ломаные стрелы молний, острые с одного конца и  раздваивающиеся с другого. И сейчас он внутренне встрепенулся, даже пошевелил пальцами, но остался недвижимым: он забыл, что сидит между двух девочек, стиснутый с двух сторон.
Ира сидела, как и положено отличнице, сложив ручки на крышке парты. Сидела свободно, не напрягаясь.
Каташова же, похожая на замерзающего воробья, сутулилась, и ерзала на своей половине парты, словно в сиденье под ней был вбит гвоздь.
А Ольга Сергеевна читала рассказ за рассказом.  Класс уважительно ей внимал, слушая разные истории из жизни Владимира Ильича Ленина. И вдруг Витю как током ударило: какая-то девочка из прошлого, писавшая письмо Владимиру Ильичу, называла его в своем письме дедушкой. Так и писала: «Дорогой, дедушка Ленин»! От такого обращения к Владимиру Ильичу  Витя неожиданно хихикнул. Как это Ленин может быть дедушкой? Его дедушка мог быть дедушкой: пьяненьким, пропахшим махоркой, сердитым или ласковым, разговорчивым или молчаливым в зависимости от выпитого – он был дедушкой!  А Ленин? Ну, какой же он дедушка?
Витя поднял глаза на класс, надеясь увидеть в чьих-нибудь глазах поддержку своему непониманию, но класс вежливо молчал и слушал учительницу.  Никого это даже не развеселило. А Витя еле сдерживался, от напавшего на него смеха.
Слева на него удивленно смотрела улыбающаяся Ира, справа толкала в бок Валька:
- Перестань! Ольга Сергеевна заметит. Ты чего?
- Смешно.
- Что смешного? - шипела Каташова.
- То, что Ленин – дедушка.
- Ну и что, дурак?
Ира что-то поняла и, тоненько, как щеночек, визгнула.
А Ольга Сергеевна продолжала токовать: «Дедушка Ленин! Дедушка Ленин»…
На Витю напала икота. Он хрюкал в ладони, закрывая лицо. Ира, видимо глядя на него, тоже  заливисто, но очень тихо, смеялась. Валька, хоть ничего не видела в этом смешного, в конце концов, не могла не поддаться общему настроению парты – смешинка и ей попала рот. Но тихо, как Ира, Валька смеяться не умела. Уже весь класс посматривал на них, готовый поддержать их смех, но не знал повода, а потому из-за всех парт слышался шепот:
- Вы там чего?
Ольгу Сергеевну уже никто не слушал. И она, в конце концов, заметила это и подняла голову от книги:
- А что это у нас за шум?
Класс притих. И только трое из-за одной парты никак не могли взять себя в руки. Больше того, чем пристальнее смотрела на них Ольга Сергеевна, надеясь усмирить их строгим взглядом, тем смешнее им было.
- Ну, и что же это нас так рассмешило? – очень строго спросила учительница. – Встаньте, когда к вам обращается учитель!
Пока ребята поднимались из-за парты, смех у них совершенно прошёл. На этом бы Ольге Сергеевне и успокоиться, но она решила докопаться до истины:
- Ну, кто мне объяснит, что смешного в моем чтении? Ира?
Ирочка молчала.
- Говори ты, мальчик.
И Ира и Витя детской интуицией поняли: чтобы они не сказали, Ольга Сергеевна их не поймет. Вальку же тонкости общения со взрослыми никогда в тупик не ставили: за свою десятилетнюю жизнь она уяснила одно: когда взрослые спрашивают им надо отвечать. Тем более если спрашивает учитель. А потому она выпалила:
- Ленин – дедушка!
- Ну, и что? – не поняла Ольга Сергеевна.- Почему над этим надо смеяться?
- Ну, как же это, – попыталась донести все абсурдность этого утверждения Ира. – Ленин, и вдруг, дедушка!
Ольга Сергеевна не понимала. А класс уже понял и радостно фыркнул – 34 человек, как один.
- Всем замолчать! – перекрывая общий смех, крикнула Ольга Сергеевна, и в классе стало так тихо, словно кто-то вдруг выключил звук.
 Ольга Сергеевна смотрела на возмутителей порядка, строгими, не мигающими глазами. 
- Уж от кого, от кого, а от тебя, Дурново, я такого не ожидала.
Ребятам было обидно, что учительница их не понимает: кто-кто, а Ленин не может быть дедушкой. Это смешно! Он же  – Ленин! Он вечно живой! Ведь не зря же они на всех линейках скандируют: Ленин – жил!  Ленин – жив! Ленин – будет жить! А как же Ленин будет жить, если он, оказался, дедушка?
Отличница Ира решила объяснить это непонимающей учительнице:
- Вождь мирового пролетариата, Владимир Ильич Ленин не мог быть дедушкой…
Ещё она хотела сказать, что он такой молодой, такой великий и что-то ещё, но не успела:
- Вон из класса! – рявкнула Ольга Сергеевна.
- Я? – удивленно спросила отличница Ира и кротко улыбнулась.
- Вы, трое! Вон!
Витю редко, но всё же из класса выгоняли. С Валькой такое тоже случалось, и даже чаще чем с Витей – любопытство всегда было наказуемо. Но выгнать из  класса Иру! Такое не могло придти в голову никому. На неё и голоса-то никто никогда не повышал. И не-то что в школе, даже дома. Слезы выступили на её огромных глазах, но она не заплакала, а, гордо вскинув голову, пошла по проходу между партами к двери. За ней пошли Витя и Валька. А Ольга Сергеевна гремела им вслед:
- Как вам не стыдно: да, у Владимира Ильича и Надежды Константиновны не было своих детей, но это не значит…
Что это не значит, Витя не услышал - дверь за ребятами затворилась, и они оказались в школьном вестибюле.
Они встали в глубоком и темном проеме двери своего класса: Витя и Ира с одной стороны, Валька с другой. Витя сразу же привычно прислонился к беленой стене. Девочки, несмотря на потрясение, думали о чистоте своей школьной формы, и стояли ровно.
Вдруг дверь отворилась, и в ней вновь показалось лицо  Ольги Сергеевны. Оно было испуганным:
- Вы тут? – спросила она тихо и обвела школьный вестибюль  каким-то бегающим взглядом. - Вот и хорошо. Вот тут и стойте. От двери – ни на шаг.
И дверь опять затворилась.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
В школьном вестибюле было тихо и сумрачно. Тускло светилось окно над пролетом лестницы ведущей на второй этаж.  Коридор левого крыла всегда был темен. Там был директорский кабинет, библиотека, медкабинет и две двери в конце в туалеты, слева мальчики, справа – девочки. Даже на переменах там было темновато, экономили электричество. Парадный вход в школу почти всегда был закрыт. Два арочных окна по бокам  двери, были всегда затянуты кумачом. В нишах этих окон стояли бюсты вождей: у левого окна стоял Ленин, у правого Сталин. Их большие бронзовые головы стояли на невысоких, в Витин рост, деревянных тумбах, так же как и окна, задрапированных кумачом.  Сталин стоял в красном полумраке, а на бюст Ленина падал какой-то пробившийся через отогнутую материю лучик весеннего солнца. Витя толкнул Иру в бок, показал на бюст Владимира Ильича: казалось, что Ленин озорно улыбается ребятам: что, голубчики, попались? Будете знать, как смеяться над вождем всего мирового пролетариата. 
- Дедушка Ленин! - тихо пошептал Витя.
Витя и Ира улыбнулись друг другу – ну, правда, какой Ленин дедушка?
Ребятам стало легко и весело. Напряжение, что навалилось на них в классе прошло. Стоило кому-нибудь из них опять сказать: «Дедушка Ленин!», как на них опять нападал смех. Но теперь они смеялись тихо. По крайней мере, им так казалось.
- Дедушка Ленин!
- И дедушка Сталин!
Новая порция смеха была продолжительнее прежней.
«Ну, правда, разве это не смешно? Просто Ольга Сергеевна их не поняла», – думал Витя.
«Если бы поняла, она бы тоже смеялась», - думала Ира.
Валька ничего  такого не думала. Она думала о том, как бы сделать так, чтобы это удаление из класса обошлось без записи в дневник.
- Дедушка Ленин, – сказала Валька. – Что смешного?
- Так. Смешно,  – сказала Ира и они с Витей опять засмеялись.
Засмеялась и Валька. И ещё она подумала, что это не плохо, что Иру Дурново тоже выгнали из класса. Если отца вызовут в школу, может он не будет драться? Её же выгнали не с каким-нибудь отпетым двоечником и хулиганом, а с самой Ирочкой Дурново, самой примерной ученицей школы...
Однако постепенно бессмысленное стояние под дверью класса, становилось скучным. Веселье и уверенность постепенно проходили. К сердцу подступала какая-то недетская тоска. Витя стал думать о том, как его дома начнут стыдить. Потом будут посмеиваться над ним, вспоминая все его прошлые «подвиги». Всё, конечно, не вспомнят, но как он до второго класса не научился читать, вспомнят обязательно. А уж тетя, которая сама в образовании от него безнадежно отстала, будет приставать больше всех: «Вот если бы ты не баловался, - будет говорить она, - тебя бы не выгоняли из класса, и ты бы хорошо учился».
Как будто все  кого не выгоняют из класса, хорошо учится. Вон, Кузя Кашин, например: на уроке его и не видно и не слышно, на перемене тоже. Он такой незаметный, что просто удивительно, как можно таким быть. Все, что-то пишет и пишет, только уши то краснеют, то белеют у него от непомерного старания. Но при этом дурак Ванька Сидоров, по сравнению с ним, совсем даже не дурак, а можно сказать гений… 
Ира думала о бабушке, и о том, как та удивится, когда узнает, что её внучку удалили с урока. С каким таинственным выражением на лице понесет она эту новость домой, папе и маме. Нет, ругать её не будут. Но, пошептавшись с папой и мамой, все втроем будут целый вечер смотреть на неё, вздыхать и гладить по голове. А, укладывая спать, бабушка обязательно скажет: «И что с этим поделаешь? Вся в дедушку». Она всегда так говорит, когда Ира что-нибудь  сделает по-своему, или выкинет такое, как сегодня.
«Нет, - думала Валька, - её точно будут ругать. И то, что её выгнали из класса с лучшей ученицей, её не спасет. Отец обязательно скажет про какого-то жида, который зачем-то удавился с кем-то за компанию? И о том,  что даже с лучших учеников не надо брать плохие примеры. Что лучше брать хорошие примеры с плохих учеников. И когда придёт в школу, то и там будет её ругать. Громко, чтобы все слышали. И учителя и одноклассники. А ещё тут же и подзатыльников надает. Учительница начнет за неё заступаться. Скажет, что так нельзя, память отобьете. А память у Вальки замечательная. Наверное, не хуже чем у Ирки Дурново. А может мама придет в школу вместо него? Тогда ладно, не стыдно будет. Мама, ничего не говоря, выслушает учительницу, и они молча пойдут домой. А потом, дождавшись папу с работы, всё расскажет ему. Это уже ничего, это дома. И отец, если будет в хорошем настроении,  скажет: «Ты, Валька у меня сейчас по такому месту получишь, которое на память не влияет, а даже наоборот её развивает». А потом вытащит из брюк ремень и начнет бегать за Валькой по всей избе с ремнем в одной руке, а другой рукой поддерживая штаны. Пару раз Валька получит по ногам. Будет не так больно, как страшно и обидно. Потом за Вальку вступится мама, и они начнут ругаться между собой… Короче, тот еще будет вечерок. Да хорошо ещё, если папка  не начнет её тут же учить играть на баяне. Вот это будет уж совсем тоска».
Под такие невеселые мысли ребята ждали звонок с урока.  А его все не было и не было.
Не было на привычном месте и тети Паши, которая этим звонком заведовала. Школа словно вымерла. Одинокий солнечный луч пробивался  через скелеты тополей, акаций, решётки и кумач окон парадного крыльца, над гипсовой головой Ленина. От этого изменчивого жирного солнечного луча было совсем не радостно: Ленин уже не подмигивал шутливо ребятам, а смотрел на них сурово, без веселого прищура.


ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Не в силах более стоять на одном месте, Витя вышел из дверной ниши и направился к барьеру вахтерши. Девочки оставались на месте, укрываясь в тени.
У тихо гудящей печи, на лавке, лежала тети Панина фуфайка. Это было уже странно. Тетя Паша никогда её в школе не снимала, даже летом. Если только её вызывали в кабинет к директору. Но это делалось только в каких-то экстренных случаях. Директрисе было проще выйти к вахтерше, чтобы отдать ей необходимое распоряжение. Что же случилось сейчас?
На плите исходил паром алюминиевый чайник. Витя сдвинул его на край, чтоб он зря не выкипал, и посмотрел на расписание звонков и будильник, что стоял тут же на полочке, сделанной кем-то из учеников в школьной мастерской. Учитель труда сердился, глядя на эту полочку, и громко говорил:
- Уберите вы её, тетя Паша,  с моих глаз долой! Она меня позорит, как педагога. Возьмите другую – ведь есть же отлично выполненные задания.
- Ничего, - говорила тетя Паша, - мне и эта хороша. Неказиста,  но надежна. С такой часы не сосклизнут и не сверзятся.
- Это точно не «сосклизнут», - махал рукой трудовик: доски полки были очень плохо оструганы и шершавы, проведи рукой, занозишь.   
Взглянув на расписание и будильник, Витя удивился: время звонка было просрочено минут на десять. Такого, за три года учебы, Витя припомнить не мог. Он вернулся к девочкам и шёпотом сообщил им эту странную новость. Девочки восприняли это по-разному: Ира равнодушно, по крайней мере, внешне, а Валька вдруг заволновалась, как дворняжка, которой вовремя не вынесли еду – что, что там с хозяевами?
Витя оставил девочек и от нечего делать, пошёл  по вестибюлю дальше, к  бюстам вождей. Он часто прятался за ними от тети Паши, если опаздывал на урок. Чаше он прятался за бюстом Иосифа Виссарионовича. Тумба под ним была чуть шире, чем под Владимиром Ильичем, и укрыться за ней, было проще.  И свет в его окне всегда был темней, из-за разросшегося под ним куста акации.
Обычно Витя не смотрел в лицо вождю, юркнет за тумбу и затаится. Но он точно знал, что гипсовый Сталин, выкрашенный бронзовой краской, смотрит на него сверху насмешливым всё понимающим взглядом.
Сейчас Витя прятаться, конечно, не собирался. Он просто хотел поближе посмотреть на Ленина – правда ли, что его можно называть дедушкой?
Владимир Ильич выглядел удивительно крепким и молодым. Склонив голову к срезанному волей скульптора плечу, он глядел куда-то в сторону и в пол. При этом бородка его была озорно задрана. Витя стал ловить его взгляд, рассматривая большой бронзовый лоб, нос, усы и бороду. Взгляд Ильича поймать было трудно, он все время ускользал. Но вид у него был бодрый, и борода не торчала клочками, как у Витиного деда.
«Нет, подумал Витя, какой же из него дедушка? Он дядя. Как дядя Ваня. Как их квартирант дядя Петя».
Так и не поймав ускользающего взгляда дедушки Ленина, Витя перешёл к товарищу Сталину. Взгляд товарища Сталина искать и не надо было. Он сам, цепкими бронзовыми зрачками, встретился с Витиными глазами, и смотрел в них, не отрываясь. Строгая ехидная улыбка не сходила с его губ.  По всему было видно, что Иосиф Виссарионович сердился на Витю за то, что его выгнали из класса. 
- «Товарищ Сталин всё видит и всё про всех знает!» - вспомнил Витя любимую присказку учителя труда Геннадия Петровича. Геннадий Петрович очень любил ставить распоясавшимся ученикам товарища Сталина в пример.  На груди он носил медаль, на которой был выбит профиль Иосифа Виссарионовича. У них в доме ни  у кого не было такой медали. У мужиков были боевые награды. Витя хорошо их знал, так как часто доставал их из сундука и примерял на себя. Это были  медали «За отвагу». А у дяди Вани были даже ордена. Все эти награды Витя знал хорошо, а такой медали, как у трудовика, не знал. Геннадий  Петрович на фронте не был. Всю войну он преподавал в ФЗУ. 
- Ковал кадры для трудового фронта, - как говорил он сам. Там же он вышел на пенсию, а теперь подрабатывал в школе. Несмотря на то, что он был не вредный и на уроках пытался завоевать любовь учеников грубоватыми шуточками, ребятишки к нему не тянулись, как например, к физруку и учителю рисования, Виктору Николаевичу. Может быть, из-за вечного старческого брюзжания трудовика и желания всех поучать.
Виктор Николаевич был не таков: молодой, стройный, улыбчивый, он всегда, летом и зимой, носил белый свитер с высоким, под самый подбородок, воротником. Мальчишки из старших классов говорили, что он был разведчиком и что этот воротник скрывает страшный шрам. Так или иначе, он этот свитер не снимал, даже когда показывал детям какие-нибудь гимнастические упражнения. А на уроки рисования он поверх свитера одевал еще пиджак в темную еле заметную клетку, с орденскими планками на груди. Уроки рисования обычно мальчишки ни в грош не ставили и вели себя на них плохо. Но когда эти уроки стал вести Виктор Николаевич, на них как-то сама собой  установилась рабочая, хоть и непринужденная обстановка. А один мальчик из их класса даже оказался «талантом», как говорил про него Виктор Николаевич: он стал рисовать так много и так хорошо, что давно перегнал в этом не только всех школьников, но и самого учителя. Виктор Николаевич даже показывал его работы какому-то художнику и тот сказал, что из парня выйдет толк.
Учителя физкультуры и рисования любили все – и учителя и ученики. Малыши ходили за ним на переменах стайками. Девочки его стеснялись, краснели при встрече с ним в не школьной обстановке – на улице или магазине. И на переменах, стоя у стенок, всегда провожали его любопытными глазами. Особенно старшеклассницы.
Учительницы так же общались с ним с удовольствием, всегда откликались смехом на его шутки. А от Геннадия Петровича вечно отмахивались и его ухаживаний категорически не принимали.  В этом ему не мог бы помочь, наверное, и сам товарищ Сталин, которого он так любил.   

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Витя взглянул на  бюст Сталина. Глянул так, чтобы не встречаться с ним взглядами, глянул только на ехидные губы,  усы и нос, взглянул и испугался: усы и нос отца народов были черными, а не бронзовыми, какими им положено было быть у бюста. Но черными они Вите показались только с первого, испуганного взгляда. Приглядевшись, он увидел, что  усы Иосифа Виссарионовича аккуратно выкрашены фиолетовыми чернилами, нос же был просто заляпан.   Если бы нос не был заляпан, Витя бы решил, что усы Сталину зачернил кто-то из взрослых. Может тот же Геннадий Петрович, чтобы все было как в жизни. Зачем? Мало ли зачем. Может так надо. Кто их знает этих взрослых, что они могут выдумать ради дорогого и любимого? Не ученики же это сделали? Ведь только учителям в школе разрешено дотрагиваться до этих бюстов. Только им и тете Паше было позволено стирать с них пыль. Школьникам категорически запрещалось к ним прикасаться, после того, как однажды заигравшаяся  в зоску ватага, чуть не  разбила бюст Владимира Ильича. И тетя Паша, стоило только, кому сунуться к бюстам, гнала всех от них, если, конечно, видела:
- А ну пошли баловаться в другое место! – Заметно волнуясь прикрикивала на мальчишек она. - Идите, идите от греха!   
И вот значит, нашёлся в школе кто-то, кто не побоялся ни наказания учителей, ни самого Иосифа Виссарионовича и выкрасил ему усы и нос фиолетовыми  чернилами. Витя даже представил, как этот кто-то это делал: выгадал время, когда в вестибюле никого не было, подошёл к бюсту, достал промокашку, свернул её трубочкой, сунул в узкое горлышко чернильницы-непроливашки; промокашка моментально напиталась чернилами. Из крепкой трубочки она превратилась в противную мазилку и вот ею то и были вымазаны усы и нос товарища Сталина.  Витя отлично знал такую технологию малярного искусства. Он сам недавно, таким образом, нарисовал «карикатуру» на своего одноклассника, на панелях школьного класса выкрашенных светло-голубой краской.   За эту его карикатуру даже маму в школу вызывали и он с ней, вечером, после всех уроков отмывали  эту настенную живопись, созданную, кстати, не только Витиной рукой, а многими другими художниками.
Вспомнив это, Витя испугался и быстро отошел от бюста: застань его сейчас кто у бюста Сталина с вымазанным чернилами усами и носом, тут же вспомнят его недавние художества и сразу скажут, что это сделал он, ведь история с разрисованными панелями вышла далеко за пределы их класса. Даже восьмиклассники приходили полюбоваться на эту «карикатуру». Такая неожиданная слава, кстати, и погубила художника.
Витя всунулся в темную дверную нишу рядом с девочками и подумал – стоит им рассказать о том, что он увидел или лучше промолчать?


ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Пока он решал эту задачу, в темном боковом коридоре отворилась дверь директорского кабинета и из него стали выходить люди. Это были сама директриса Анна Александровна, учитель труда Геннадий Петрович, учитель физкультуры и рисования Виктор Николаевич, старшая пионервожатая и вахтерша тетя Паша. Дверь закрылась, и сумрак темного коридора скрыл их фигуры. Только по звуку шагов было понятно, что все они направляются к вестибюлю. Взрослые шли строем и молча. Это почему-то, встревожило Витю. Он сильнее вжался в проем двери, словно хотел исчезнуть в стене.
«Все, - подумал он, - сейчас увидят крашенные усы товарища Сталина и вспомнят о нем. Пойдут вызывать его с урока, а он, оказывается и не в классе, а тут как тут».
И действительно: учителя, выйдя из коридора, направилось прямиком к бюстам вождей, и молча выстроились траурным полукругом у  сталинского.   
Молчание нарушила тетя Паша:
- Господи,  Господи! – всхлипнула она. – Да за  что это нам такое наказание? Вот беда, так беда! Ишь, где нас подкараулил, Ирод…
- Тетя Паша! – одернула её пионервожатая. - Выбирайте выражения.
- Да я об этих хулиганах, Лидия Ивановна! – сразу прервала свои причитания тетя Паша, и сухо поинтересовалась: -  А вы про кого подумали?
- Ни про кого я не подумала? – испугалась Лидия Ивановна. – Я тоже имела в виду этих уголовников.
 - Каких уголовников? – вступилась за кого-то Анна Александровна. – Это всего-навсего детские шалости.
- Да, нет, это уже не шалости, – сипло сказал Геннадий Петрович, и выругался так, что у Вити застучало в висках  и заложило уши. И не оттого, что он не слышал таких ругательств дома или на улице. Просто  в стенах школы, рядом с Анной Александровной, такие слова могли присниться только в страшном сне. Все знали, как Анна Александровна строга в этом отношении. Даже дурак Ванька Сидоров старался в школе не материться, а тут – учитель! Что же ему за это будет?
Но ничего не было: Анна Александровна молчала, только тетя Паша одернула трудовика:
- Ах, ты старый кобель! Ты это чего говоришь-то! В школе ведь находишься, не в пивной!
От такого обращения вахтера к учителю, Вите совсем стало не по себе. Он взглянул на девочек: Ирины глаза, как всегда широко и с удивлением смотрели на мир. Только к их обычному восторженному мировосприятию прибавилось такое же восторженное удивление. Валька же, и без того всегда любопытная не в меру, ещё больше вылупила свои буркалы. Она даже попыталась вылезти из-за Витиной спины,  чтобы увидеть по какому поводу разгорелся между педагогами такой филологический диспут. Витя прижал её к двери и приложил палец к губам, призывая молчать и не выдавать себя.
После отповеди тети Паши, Анна Александровна пришла в себя:
- Тише, тише, тетя Паша, – сказала она почти шепотом.  - Всю школу взбаламутите. Идите к себе на пост.
- Ага, ага… - согласилась тут же с директрисой тетя Паша и поспешила к своему закутку.
- Что делать-то будем? – дрожащим голосом спросила Лидия Ивановна.  – Ведь что-то надо же делать?
- Да уж вы там решайте, – тут же отозвалась со своего места  тетя Паша. - Уже вторую перемену надо звонить, а у вас всё еще первый урок идет. Дети  не могут так долго… без движения.
- Ни хрена с ними не будет! – опять грубо отозвался трудовик,  – потерпят. Тут как бы самим не обделаться.
- Геннадий Петрович! – одернула уже его  директриса. – Прекратите истерику и перестаньте выражаться. Тут всё же дамы. А вы, в конце концов, мужчина.  Лучше думайте, как нам быть и что делать в создавшейся ситуации?
- Как нам теперь быть и что делать, теперь не нам решать, - с какой-то одышкой ответил трудовик. – И теперь совсем не важно, мужчина ты или дама. - И трудовик чем-то зачмокал, словно сося леденец.
«Валидол», - понял Витя.
Почмокав губами, трудовик вздохнул как корова в стайке и произнес:
-  Органы надо вызывать, вот что я вам скажу. И чем быстрее, тем лучше.
- Господи! Царица небесная!  - донесся до всех голос тети Паши, и в  вестибюле наступила такая тишина, что было слышно, как тикает будильник  на корявой ученической полочке. 
- Не надо никого вызывать, – услышали ребята голос Виктора Николаевича. – Мы сами должны своих школьников, воспитывать. При чем тут органы? Им и без нас работы хватает. Ещё им и в детских шалостях разбираться?
- Хороши шалости! Этих шалостей нам всем лет на десять хватит… - начал опять трудовик.
- Ой, мамочки! – пискнула старшая пионервожатая.
- Полно вам, Геннадий Петрович, женщин-то пугать. Лучше вспомните, у вас бронзовая краска осталась? – спросил Виктор Николаевич.
- Осталась. Полбанки осталось…
- Ну, так давайте закрасим это безобразие… то есть эту шалость. А потом разберемся,  кто это сделал, и накажем по-своему.
- Закрасить-то недолго. Да боюсь, проступит? – голос трудовика стал обретать профессиональную уверенность. – Тут шкуркой бы надо зачистить.
- Ну, так зачистьте. Вы же мастер, – ободрила его Анна Александровна.
- Зачистить-то не штука. А ну, как кто узнает? Товарищ Сталин он всё видит, и всё знает. – Кажется, Геннадию Петровичу впервые не понравилась эта замечательная способность Иосифа Виссарионовича.
- Придут и спросят, - с волнением продолжил он свою речь. – Кто товарищу Сталину усы шкуркой зачищал? Кто бронзовой краской следы преступления закрашивал?
- А подайте-ка сюда этого Ляпкина-Тяпкина, – почему-то сказал физрук.
- Какого ещё Ляпкина-Тяпкина? – не понял трудовик. – Кто это наляпал, как раз гулять будет, а вот того кто… Товарищ Сталин он… - Трудовик потряс указательным пальцем, словно грозя кому-то.
- Да будет вам, самого себя пугать, – спокойно сказал физрук. - Если мы четверо ничего никому не скажем, то и товарищ Сталин никому ничего не скажет. Могила.
Физрук хлопнут по бюсту ладонью, и тот  отозвался на этот шлепок ровным гудением.
- Мавзолей – не могила! - тихо выдохнул учитель труда. Видимо в нём боролись долг коммуниста и боязнь встречи с органами. – Мне что! Я зачищу, покрашу, но ответственность за такие действия я на себя взять не могу.  Ведь этот вредитель он тоже не без языка.
- Ответственность на себя  беру я, – сказала Анна Александровна.
- Ладно, если так,  – важно согласился трудовик. – Действительно, не оставлять же это безобразие у всех на виду. Это тоже, знаете, политика… Нужно устранять. Вот только, от шкурки шум будет…
- Давайте мы бюст к вам в мастерские отнесем, – сказал физрук. -  До звонка управитесь?
- Должны. Делов-то, – Геннадий Петрович делово осмотрел бюст, - усы обмахнуть, да нос подтереть…
- Действительно, - засмеялся физрук.
- Что это у вас у молодежи все за смехи? – вскинулся  Геннадий Петрович. – Вы шутить мне бросьте.
- Так это не я. Это вы пошутили, – продолжал смеяться физрук.
- Ей, Богу, Анна Александровна, скажите ему – какие тут шутки? Или я не буду ничего делать!
- Будет вам, Виктор Николаевич, - устало попросила физрука директриса. – Несите уже…
Ребята услышали сопение Геннадия Петровича, его строгий окрик:
- Осторожнее, тут угол.
Потом увидели, как трудовик и физрук  унесли бюст в темный боковой коридор и скрылись там за дверью школьной мастерской. За ними проследовала и Анна Александровна.   

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Витя уже собрался перевести дух, как вдруг увидел перед собой старшую пионервожатую. Она стояла пред ними с выражением такого  ужаса на лице, словно встретила в темном вестибюли школы  не третьеклассников, а страшное привидение.
 - Тетя Паша! – позвала она таким голосом, что тетя Паша тут же, как джин из кувшина, появилась рядом с Лидией Ивановной и тоже уставилась на ребят.
- Тетя Паша, что они тут делают?
- Откуда же мне-то знать, Лидочка? – и, совладав с собой раньше Лидии Ивановны, тетя Паша спросила у ребят: - Вы чего здесь делаете?
- Нас с урока выгнали, - как всегда первой ответила Валька.
То, что Вальку и Витю могли выгнать с урока, Лидия Ивановна допустить могла, но что тут делала Ирочка Дурново?
- А ты, Ира?
- Меня тоже удалили с урока, - улыбаясь, сказала Ира.
- Господи, - всплеснула руками тетя Паша. - Да что же это в мире творится? Не иначе нечистая сила на нас ополчилась!
Лидия Ивановна махнула рукой, что бы та помолчала:
- И давно вы тут… стоите? – спросила она у ребят, надеясь, что они ответят, что недавно, и что видом ничего не видывали и слыхом ничего не слыхивали.
Выскочка Валька почему-то в этот раз промолчала. А Ира, Ира, которая всегда отвечала только тогда, когда вопрос был конкретно обращен к ней, вдруг сказала: 
- Давно!
Причём, сказала она это слово таким не по-детски серьезным голосом, что Лидия Ивановна сразу поняла, как давно.
Тетя Паша перекрестилась, потом перекрестила ребят и чуть подумав, учительницу.
- Ладно, - в тон Ире сказала Лидия Ивановна, – ладно. Я сейчас попрошу Ольгу Сергеевну, что бы она разрешила вам присутствовать на уроке.
Лидия Ивановна постучалась в дверь и отворила её. В классе застучали крышки парт.
- Ольга Сергеевна, можно вас?
Ольга Сергеевна нехотя встала из-за учительского стола и подошла к Лидии Ивановне.
- Ольга Сергеевна, может быть, мы простим ребят, и позволим им присутствовать на уроке?   
- Я не могу разрешить им этого?
- Но Ольга Сергеевна, вы же понимаете, что в создавшейся ситуации им лучше находится в классе?
- Я всё понимаю, тем не менее, я не могу этого сделать без разрешения директора школы.
- Да что же они такого могли натворить?
- Они смеялись над Владимиром Ильичом! – сказала Ольга Сергеевна и сама испугалась того, что сказала.
- Господи, Боже мой! - охнула тетя Паша. – Я же говорю, без нечистой силы тут не обошлось. С нами крестная сила! – и она опять размашисто перекрестилась сама и перекрестила  ребят.
- Что вы такое говорите? – попробовала  урезонить учительницу пионервожатая.
Ольга Сергеевна шагнула, было, из класса, что бы что-то сказать ей, но, увидев пустой постамент, где только что стоял бюст Иосифа Виссарионовича, побледнела, и, быстро отступив в класс, как можно строже сказала:
- Без разрешения директора, простите, – не могу! – и закрыла перед Лидией Ивановной дверь.
Лидия Ивановна всплеснула руками, резко развернулась и умчалась в директорский кабинет. Ребята и тетя Паша видели, как влетела она в него, даже не постучавшись.
Тетя Паша запричитала:
- Да разнесчастные ваши родители! Да чем же они-то виноваты, что вы такие неразумные растёте! Только бы вам баловаться, да смеяться! А того вы ещё не понимаете, что смех это дьявольская придумка! Вам бы не смеяться, вам бы плакать надо было, слезы лить! От слез-то горя не бывает!
Так причитать она, наверное, могла бы долго, но тут из директорского кабинета вышли Анна Александровна, Лидия Ивановна, и направились к ребятам.
- Вот они, - показала на них Лидия Ивановна.
Анна Александровна смотрела на них, но ничего не говорила. Лидия Ивановна тоже молчала. Пауза была неприятная и тишина страшноватая. Наконец, Анна Александровна сказала:
- Ну, что вы натворили? Говорите, Каташова?
Валька захрюкала носом и загондосила:
- Мы… там… Ольга Сергеевна читала рассказы о Ленине, а мы… - Валька захлюпала так, что не смогла договорить.
- Ну, что вы?
- Мы смеялись…
- Смеялись? Что же там было такого смешного?
Ребята молчали и дознание могло затянутся надолго. Анна Александровна нервничала – она поглядывала то на  пустующий постамент, где недавно стоял бюст Иосифа Виссарионовича, то оборачивалась на темный коридор, где находилась школьная мастерская, словно боялась, что дверь её вот-вот отвориться и что товарищ Сталин выйдет из неё собственной персоной.
Лидия Ивановна понимала волнение директора и тоже приступилась к детям:
- Ну, что же вы молчите, говорите уже!
Дети молчали. Анна Александровна взглянула на маленькие золотые часики на запястье и сказала:
- Ладно, идемте ко мне в кабинет.
Она выгнала стайку ребятишек из дверной ниши и, погнала как овечек, через вестибюль в темный коридор. Лидия Ивановна обогнала их и, предупредительно раскрыв двери кабинета, сама прошла по коридору до двери школьной мастерской, и  встала к ней спиной, на всякий случай не давая ей отвориться в ненужный момент.
Дети вошли в директорский кабинет, за ними вошла директриса и  старшая пионервожатая. Дверь со стуком затворилась.

ГЛАВА ВОСЕМЬНАДЦАТАЯ 
Витя впервые был в кабинете директора.
Кабинет был просторный. Большой письменный стол стоял в нем спиной к окну, лицом к двери. Книжный шкаф с полным собранием сочинений В.И. Ленина, и книгами Надежды Константиновны Крупской.  У одной из стен дерматиновый диван с высокой спинкой и полочками на ней. Видимо это и был тот самый диван, на котором отбывали наказание провинившиеся ученики.
Анна Александровна махнула рукой в сторону этого дивана и сказала:
- Садитесь, дети.
Детям садиться не хотелось. Лучше было бы стоять тут, у двери. Казалось, что это сулило надежду на то, что всё скоро и хорошо закончится. 
Лидия Ивановна  по очереди усадила не упирающихся, но вялых ребят на диван, как заботливая нянька. Сидеть было неловко. Витя сидел, сгорбатившись, боясь шевелиться. Ира, как всегда, гордо подняв голову, кротко  улыбалась. Валька, едва оказавшись на диване, тихо заплакала.
- Прекратите плакать, Каташова, - устало сказала Анна Александровна. – Вас тут не съедят.
Анна Александровна уселась за стол и зачем-то переложила стопку тетрадей с одной стороны стола на другую.
Лидия Ивановна погладила Вальку по голове:
- Ну, правда, что ты, Валя? Перестань! – и она поправила на ее голове смятые банты.
Эта неожиданная забота успокоила Вальку, она умолкла и стала кулаками тереть глаза.
Анна Александровна  перевела взгляд с Вальки на ясноглазую Иру, и, видимо осталась довольна её видом и поведением. Затем она взглянула на Витю и сказала:
- Сядьте ровно, мальчик, не надо горбиться, – и опять обратилась к Ире. – Ну, Дурново, может быть, вы скажете нам, почему вы смеялись над… на уроке внеклассного чтения?
Ира наморщила свой высокий чистый лоб отличницы и честно задумалась над вопросом Анны Александровны, но, видимо не найдя ответа, сказала, дернув плечиком:
- Не знаю.
Анна Александровна приподняла брови и обратилась к Вите:
- А вы, мальчик, что скажете? Кстати, как вас зовут?
- Витя, - подсказала Лидия Ивановна, - Витя Белов…
- Витя Белов, вы можете нам объяснить, почему вы смеялись над Владимиром Ильичом Лениным?
Витя мог объяснить. Он точно знал почему. И не над Лениным они смеялись. Он был уже готов ответить строгой Анне Александровне, почему им было смешно, но тут  в коридоре раздались шум, тяжелые шаги и глухие мужские голоса. Лидия Ивановна подскочила к  двери и выглянула в коридор.
 - Что там? – поднялась из-за стола директриса.
Лидия Ивановна, держа дверь полуотворенной, посмотрела ей в глаза и сказала низким, не пионервожатским голосом:
- Кажется, всё – назад понесли…
Анна Александровна, одернула рукава своей черной блузки и, сказав:
- Дети, ждите меня тут, - вышла из кабинета.
Лидия Ивановна выскочила следом.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Ребята остались сидеть на диване, не решаясь его покинуть.
Молчали.
В коридоре было тихо. Нарушить эту тишину никто не решался. Наконец Ира спросила Витю:
- Что там было со Сталиным?
- Ты же слышала...
- Я не всё поняла.
- А мне всё равно, что там было! Мне это не интересно, - с какой-то неожиданной агрессией оборвала их разговор Валька.
Витя повернулся к девочкам, и увидел  затравленный Валькин взгляд.
- Да, и рассказывать нечего, ерунда всякая, – сказал он.
Валька, сама не зная чему, обрадовалась и отвернулась от них. Ира тоже не стала ни на чем настаивать, а молча смотрела на противоположную стену кабинета. Она решила поговорить с Витей потом, без Вальки. Вите же было непонятно, почему он не хочет рассказывать про чернильный нос Сталина Вальке, но только Ире.
Наконец, в коридоре застучали каблучки Лидии Ивановны и дверь в кабинет отворилась. Правда, в кабинет вошла не пионервожатая, а директриса. Она, не взглянув на ребят, прошла к  своему письменному столу, села  за него, опять переложила стопку тетрадей с одного края стола на другой, и только тогда посмотрела в сторону узников.
- Ну, так скажите нам, Виктор, почему вы смеялись над Лениным?
- Мы над ним не смеялись.
- А за что же тогда вас удалили с урока?
- За то, что мы смеялись, что его в книге называли дедушкой. «Дедушка Ленин!»
- И что же в этом смешного? – Анна Александровна наверное впервые посмотрела на Витю с интересом. 
«Ну, как они все не понимают», - подумал Витя.
Тут ему на помощь пришла Ира, она  почти осуждающим тоном сказала:
- Но, Анна Александровна, как же  Ленин может быть дедушкой, если он вождь мирового пролетариата?
Этот вопрос для Анны Александровны, пожилой женщины, был настолько нелепым, что ей захотелось крикнуть: «Дети, не говорите глупостей!».
Но Анна Александровна не крикнула этого, а только откинулась на спинку стула и внимательно посмотрела в ясные глаза Ирочки Дурново.
«Нет, так нельзя, - подумала она. – Как педагог, как  директор школы, как коммунист, наконец, я не могу так просто отмахнуться от такого вопроса».
Этот глупый детский вопрос, вдруг, стал для Анны Александровны серьезным вопросом, на который надо выработать серьезный ответ. И это надо сделать сейчас же, пока они тут одни.
- Видите ли, дети, - осторожно начала нащупывать ответ Анна Александровна, -  товарищ Ленин конечно вождь мирового пролетариата, но он и человек. Самый человечный человек, как писал о нем Алексей Максимович Горький… - «Зачем я им про Горького»? – подумала она про себя, а вслух добавила: – так почему же товарищ Ленин не может быть дедушкой?
- Потому, что у них с Надеждой Константиновной не было детей. Вот товарищ Сталин мог быть дедушкой, – вдруг выпалила забытая в своем углу дивана Валька.
Ребята с удивлением посмотрели на неё. Вопрос о том, можно ли называть Ленина дедушкой стал им сразу неинтересен. Интересно было уже то, что оказывается,  товарищ Сталин был кому-то дедушкой! Это вообще не укладывалось в голове.
Анна же Александровна поняла, что детский вопрос о дедушках и внуках, мягко говоря, стал не совсем детским.
Валька, увидев, что все внимательно смотрят на неё и молчат, поняла, что только она может этот вопрос прояснить:
-Да. Потому что товарищ Сталин не просто вождь!
Анна Александровна внутренне напряглась:
- Так, и кто же он у нас еще? – вяло спросила она.
- Товарищ Сталин ещё отец народов.
- Так, и что из этого?
- А то, что отец народов может быть и дедушкой…
«Дедушкой народов», – завершила незрелую  Валькину мысль про себя Анна Александровна. И тут же ей, вдруг, захотелось выгнать Вальку из кабинета. Но она не успела этого сделать, как прозвенел такой долгожданный для всей школы звонок.
- Идите, Каташова, на перемену, - только и сказала Анна Александровна Вальке.
- А потом? – соскочила с дивана Валька.
- А потом на урок.
- А Ольга Сергеевна?
- Скажите ей, что я вам разрешила.
Валька пулей вылетела из кабинета.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
- А мы? – спросил Витя.
- И вы идите. И… не смейтесь больше.
- Никогда? – испугалась Ира, вспомнив недавний монолог тети Паши.
- Ну, почему никогда? Не надо всем,  – устало объяснила Анна Александровна. – Не над всем, дети, можно смеяться. – В этих словах Анны Александровны прозвучало столько грусти, что ребята почему-то с жалостью посмотрели на неё и втянули головы в плечи.
Анне Александровне тоже стало жалко и себя, и их, поэтому, она решила напоследок всех развеселить, перевести разговор в другую плоскость, не менее назидательную, но не столь безнадежную:
- Представьте себе, что по скользкой дороге идет человек. И вот он, вдруг, поскользнувшись, падает! При этом он смешно машет руками…
Анна Александровна  замахала руками. Дети засмеялись.
- Смешно? Вроде бы смешно. Но человек-то упал, ударился, ему больно. Так, что тут не смеяться надо, а помочь ему. Понятно?
- Понятно, – сказала Ира.
- А Ленин-то тут при чем? – не понял Витя.
- А Ленин тут не причем, - опять забарабанила пальцами по столу Анна Александровна. – Просто, если вместо того, чтобы над всем смеяться, что всегда довольно легко, сначала подумать, над чем смеетесь, тогда и окажется, что в словосочетании  «дедушка Ленин» ничего смешного нет.
Анна Александровна, наконец, нашла ответ на глупый детский вопрос и уверенно пошла в наступление:
-  Вот вы кто?
Такие простые вопросы всегда ставили Витю в тупик. Отличницу Иру, как он сейчас понял, оказывается тоже. А ещё их трехгодичный школьный опыт подсказывал, что вопрос этот им задан неспроста и тут важно не то, что они на него сами ответят, а то, что скажет им, не дождавшись от них ответа, учительница, а потому они вежливо молчали.
- Вы Октябрята? – вместо объяснения, задала другой вопрос Анна Александровна.
Вопрос был простым, и ясным. Ответ прозвучал уверенно:
- Октябрята.
- А октябрята они кто? – обратилась директриса к Вите, уверенная что, тот даст нужный ответ.
- Кто? –  не понял Витя.
- Ну, кто, кто такие октябрята? – добивалась своего директриса.
Ира, как на уроке, подняла руку.
- Ну, говорите, Дурново.
- Октябрята, это внучата Ильича.
- Правильно. Выходит Ленин всем вам дедушка.
Витя и Ира посмотрели друг на друга и заулыбались – им это  было приятно: «они внучата Ильича».  Глядя на них, улыбнулась и Анна Александровна. 
- Ну, вот с вашим родством мы разобрались, – Анна Александровна поднялась из-за стола и хотела уже отпустить ребят на перемену, как дверь в кабинет отворилась и в него влетела Лидия Ивановна. Не обращая внимания на ребят, она выпалила: 
- Анна Александровна, я узнала, кто это сделал!
Анна Александровна устало села за стол: «Господи, - подумала она, -  да что же сегодня за день такой: не успела разобраться с одними «врагами народа»,  как уже следующие на очереди»?
- Кто? – без всякого интереса спросила она.
- Пашка это! – громко прошептала старшая пионервожатая. – Вызвать его к вам?
- Нет. Не надо. – Анна Александровна опять поднялась из-за стола, и с какой-то  беспечностью в голосе сказала:
- Это дело семейное, пусть сами разбираются со своим дедушкой. - Анна Александровна посмотрела на притихших ребят, на их невинные мордашки, и велела: - А вы ребята, идите, идите, а то сейчас перемена закончится.
И Витя с Ирой покинули директорский кабинет.
Когда они шли по темному коридору, Витя спросил Иру:
- Ты поняла, что сделал Пашка?
- Что?
- Это он вымазал товарища Сталина чернилами.
- Да? – Ира даже остановилась.
- Я сам его видел в туалете. Он мазилку выкидывал и… плакал. Боялся, что попадет…
Ира как-то не по-детски усмехнулась одним уголком рта:
- А ты знаешь, кто такой этот Пашка? – в свою очередь спросила она Витю.
- Кто? – опять  не понял вопроса Витя.
Ира привстала на цыпочки и прошептала ему в ухо:
- Он внук… - Ирочка прошептала в ухо Вити, чей  Пашка внук.
- Врешь! – отпрянул от неё Витя.
- Честное октябрятское.  Я сама слышала, как  бабушка рассказывала об этом маме.
- А бабушка откуда это знает?
- Не знаю, - пожала плечами Ира…
История эта ничем страшным для школы и её обитателей не обернулась. И это было чудо.
А может быть, наступали новые времена.
Вологда. 2002-2007.