Мемуары Арамиса Часть 163

Глава 163

После того, как нас высадили на берегу родной Франции, мы разделились, как предлагал д’Артаньян, честно поделили оставшиеся деньги и направились к Парижу разными дорогами. Мы уговорились оставлять кое-какие метки по пути своего следования на случай какой-нибудь неприятности, чтобы те, кто останутся на свободе, смогли бы разыскать остальных.
— Знаете, Атос, — сказал я. — Ведь это расставание – акт величайшего самопожертвования со стороны наших друзей! Если даже нас арестуют, нам грозит, максимум, Бастилия, из которой мы с вами быстро выйдем благодаря заступничеству герцога де Бофора, или, может быть, других наших друзей. Да и то, за что, собственно? Мы всего лишь пытались спасти Короля Англии как частные лица. Это ненаказуемо! Тогда как им угрожает Гревская площадь, они – изменники.
— Если вы правы, то не вернуться ли нам и не догнать ли их, чтобы двигаться в Париж всем вместе? — воскликнул Атос.
— Нет необходимости, д’Артаньян всё-таки прав, что для всех будет лучше, если хотя бы двое из нас останутся на свободе, — ответил я.
— Но почему они — изменники? — спросил Атос.
— Они обязаны были слушаться посланника генерала Кромвеля, и не только не сделали этого, но и всячески препятствовали его делам, а под конец уничтожили его.
— Хотя д’Артаньян и Портос, как и вы, Арамис, очень хотели убить Мордаунта, в конечном счёте в его смерти вы невиновны, а убил его именно я, — возразил Атос.
— Не пожелай вы спасти его, он всё равно утонул бы и без вас, — уточнил я. — Кроме того, ведь некому сообщить эти подробности кардиналу Мазарини. Я прихожу к выводу, что всем четверым нам выгодно было бы, чтобы Мазарини был отстранён от власти.
— Такого человека, как он, невозможно отстранить от власти навсегда, — ответил Атос. — Даже изгнание его из Франции будет не окончательным. И никакая Бастилия не сможет гарантировать, что он не вернётся к своей должности с ещё большим могуществом.
— Вы предлагаете его убить? — уточнил я.
— Во времена Ришельё все заговорщики понимали, что это – единственный способ устранить кардинала от власти навсегда, — ответил Атос. — Но мы с вами никогда не были заговорщиками подобного рода. Мы лишь препятствовали кардиналу в исполнении его очень отдельных замыслов, которые были нам отвратительны. Мы не боролись с ним как с человеком или как с правителем. Те же, кто строили планы его убийства, поплатились за это вследствие своей нерешительности. Нынче главные из заговорщиков – всё те же, и они остались такими же нерешительными, слабыми.
— Не соглашусь, — возразил я. — Нынешний Мазарини намного слабей тогдашнего Ришельё. У Ришельё была поддержка в лице Людовика XIII, у Мазарини – лишь в лице Королевы Анны, поскольку Людовик XIV ещё слишком юн. Шансов у нынешних фрондёров намного больше.
— Шансов на что? На победу? — спросил Атос. — Она им не нужна. Д’Артаньян был прав, будет лишь торг. Мазарини отдаст многое ради примирения, но позже заберёт всё назад, и даже, вероятно, прибавит кое-что из того, чего не давал.
— Какая грустная перспектива! — сказал я со вздохом. — Давайте просто наслаждаться спокойным путешествием по родной Франции! Ей-богу, я так соскучился по ней, мне до чёртиков надоела эта промозглая Англия, что даже наши зимы мне стократно милей их сырой осени или грязной весны.
За такими разговорами мы дошли до места, где арендовали коней и направились в Париж.
Мы оставляли на домах, где останавливались на ночлег, знаки, не понятные никому, кроме д’Артаньяна, и с удовольствием отмечали, что нас никто не собирается арестовывать, так что у нас были все шансы благополучно добраться до Парижа.
По мере нашего приближения к Парижу я несколько раз получил почту по каналам Ордена, из которой узнал интересные подробности о важнейших событиях в стране и о раскладе сил. Мы отсутствовали довольно долго, около двух месяцев, а события развивались стремительно, так что фактически мы возвратились в другую страну.
Нелишне напомнить моим читателям, если они будут, и, прежде всего, себе самому, с чего начиналась и как развивалась Фронда.
Ещё совсем недавно Мазарини с надеждой ожидал исхода битвы при Лансе, и его ожидания оправдались. Теперь же битва завершилась блестящей победой, вновь одержанной герцогом Энгиенским, который стал принцем Конде после смерти своего отца. Это победа лишь повысила его популярность, а статус принца ещё выше приподнял его не только в глазах других, но, к сожалению, и в его собственных глазах, что впоследствии сослужило ему дурную службу. Всё это произошло ещё до нашего отъезда, но эти события получили своё дальнейшее развитие.
Кардинал ловко играл свою игру в том числе и против коадъютора. Так, например, ещё в то время, когда народ потребовал освобождения советника Брюсселя, Гонди сообщил об этом требовании парижан Королеве, изображая таким путём вестника народной воли, и пытаясь занять место народного вождя. Но кардинал, которому с известным трудом удалось уговорить Королеву согласиться на это требование, предложил именно коадъютору сообщить о том, что это требование будет удовлетворено, но он прибавил к этому сообщению макиавеллиевскую оговорку. Он попросил коадъютора передать собравшемуся народу, что Брюссель будет освобождён «если только прежде народ разойдётся».
Это было уже не простое согласие, а согласие со встречным условием. И хотя народ прежде в своём требовании как бы негласно обещал разойтись, если советник Брюссель и двое других будут освобождены, здесь появился элемент того, что и Королева диктует свои встречные условия. Эти условия касались не сути окончательной ситуации, а последовательности действий. Гонди пытался отговориться от этого поручения, но Мазарини подсластил пилюлю, назвав его лучшим переговорщиком Франции.
— Кому как не вам Королева желала бы поручить это деликатное дело! — сказал он своим вкрадчивым мягким голосом.
— Ступайте, коадъютор, — сказала Королева. — Я жду от вас вести о том, что народ угомонился, и тогда, разумеется, мы выполним наше обещание.
У коадъютора не было пути отступления, он зашёл слишком далеко, чтобы отступать. Ему не хотелось признаваться перед Королевой и кардиналом, что он не имеет никакого влияния на парижан, так что его предложение будет ими отвергнуто, и ему не хотелось также демонстрировать парижанам, что он – плохой руководитель и никудышный депутат о их имени, поскольку вместо исполнения требования народа Королева выдвигает встречные условия. Он попросил письменного подтверждения, но Мазарини возразил.
— Слово Её Величество – лучшая гарантия, неужели вы можете требовать чего-то большего? — удивился он. — Да и что может быть больше, чем слово Государыни?
Гонди хотел ещё что-то возражать, но Королева величаво удалилась в свою спальню. Герцог Орлеанский стал обеими руками ласково подталкивать Гонди к выходу.
— Ступайте, господин коадъютор, вы один можете вернуть спокойствие государству! — сказал он.
Коадъютор вышел из Пале-Рояля к толпе парижан.
— Королева обещает освободить советника Брюсселя, а также двух других членов парламента после того как вы разойдётесь по домам, — сказал он.
— Что ж, разойдёмся по домам! — воскликнул Планше, обращаясь к остальным парижанам. — Дадим Королеве время на то, чтобы выполнить её обещание. Если же оно не будет исполнено до вечера, соберёмся здесь вновь.
Народ уже начал было расходиться, однако Гонди испугался, что волна народного возмущения затихнет навсегда.
— Подождите! — воскликнул он в отчаянии. — Я лишь передал вам слово Королевы, но вы не хотите ли услышать моё мнение относительно этого обещания?
— Говорите, достопочтимый коадъютор, — сказал за всех Планше, и толпа подхватила его слова.
— Слово коадъютору! — кричали разные люди из толпы. — Пусть говорит господин де Гонди!
Гонди сделал знак рукой, призывающий к тишине, толпа замолчала.
— Сейчас вы диктуете условия, — сказал он. — Ваша сила в единстве и решимости. Если вы разойдётесь по домам, зачинщиков арестуют, а обещание, данное вам, не будет исполнено. Вам надлежит оставаться здесь до тех пор, пока вы не получите Брюсселя и остальных, живыми и невредимыми!
— Будем ждать! — воскликнул Планше.
— Пусть нам приведут Брюсселя сюда! — крикнул кто-то другой из толпы. — Пока не увидим, что он жив и здоров, не разойдёмся!
Вечером Гонди явился к Королеве и сообщил, что народ не желает расходиться, пока его требование не будет удовлетворено. Он клялся, что сделал всё возможное, чтобы убедить парижан разойтись по домам.
— Пойдите отдохните, сударь, — сказала Королева сухо. — Вы много потрудились сегодня.
Раздосадованный Гонди, который ожидал, что Королева и кардинал вновь прибегнут к его услугам переговорщика, вынужден был откланяться. Он вернулся к парижанам, подбивая их проявить ещё большую настойчивость. Мотивы его действий объясняются обидой на иронию, которую в последние два дня Королева вкладывала в свои слова, обращённые к нему, поскольку считала его претензии на различные милости безосновательными. Другим мотивом его действий было страстное желание оказать давление на Королеву и кардинала и добиться желаемых поблажек в виде денег, поместий и, прежде всего, кардинальской шапки. Он давно мечтал стать кардиналом, и считал эту претензию весьма обоснованной, ссылаясь на достижение этого сана некоторыми его предками. Ему и в голову не приходило, что для этого нужны не столько заслуги предков, сколько его собственные заслуги. Впрочем, я обманываю сам себя. Предки и их заслуги, родственные связи и деньги всё-таки имеют в наше время намного большее значение, чем личные качества человека, и я не предвижу, что ситуация изменится в ближайшие тысячу лет.
Я описал здесь первый день Фронды по той причине, что подробности этих дней стали мне известны от моих осведомителей из Ордена лишь после нашего возвращения из Англии. Я припомнил их сейчас, описывая наше возвращение в Париж, мятежный город, восставший против своей законной государыни.
Королева старалась быть твёрдой. Она говорила: «Внучка Карла Пятого боится лишь Бога».
На следующий день толпа закидала канцлера Сегье камнями, предполагая в нём виновника ареста советника Брюсселя и задержки с его освобождением. Прозвучали даже несколько выстрелов, по счастью, ни одна пуля в него не попала. Он едва успел добежать до особняка Люиней и спрятаться в одной из его каморок. Полагая, что наступил его последний час, Сегье тут же исповедовался сопровождавшему его брату, епископу Мо. Лишь чудом их укрытие не было обнаружено возбуждённой толпой. В отместку толпа разграбила особняк Люиня, принадлежащей сыну герцогини де Шеврез и её первого супруга, коннетабля де Люиня. Канцлера и его брата вызволили маршал Ламейере и главный судья Парижского превотства, прибывшие на место происшествия с двумя ротами гвардейцев.
Через несколько часов Париж весь был перерыт, все дороги были перегорожены баррикадами, количество крупных стен исчислялось десятками.
Парламент по глупости своей (присущей большинству парламентов) решил, что восстание в Париже работает на него. Главы парламента полагали, что Королева теперь станет более покладистой, а парижане будут беспрекословно подчиняться любым решениям парламента. Но джин, выпущенный из бутылки, не желал подчиняться тому, кто его выпустил. Парижане не признавали ни коадъютора, ни парламент. Освобождённый по требованиям парижан Брюссель также не стал лидером восставшего Парижа. Убедившись, что он на свободе, парижане забыли о нём и о его существовании, он был лишь повод для возмущения, но его освобождение не смогло сослужить причиной прекращения бунта. Теперь уже парижан подогревал к восстанию парламент, не ведающий, что пилит сук, на котором сидит. Бунтующие парижане направили свой гнев и на членов парламента, так президент Моле чуть не лишился своей бороды, господин де Мем лишился значительной части своего дорогого костюма, пострадали и другие «отцы народа».
Именно тогда Мазарини предложил Королеве покинуть Париж, увезя оттуда Короля и Маленького Месье. Эту задумку помог им выполнить наш друг д’Артаньян ещё до того, как мы встретились с ним в Англии, но он не рассказывал нам о своих подвигах, поэтому я узнал о них лишь после возвращения в Париж.
Нет никаких сомнений в том, что толпу подогревали испанские агенты, затесавшиеся в неё и раздававшие деньги, листовки, выкрикивавшие лозунги. Конде лично взял в плен пикардийского шпиона по имени Таньи, который был подкуплен Испанией и получал за свою подрывную деятельность деньги через торговца парижского рынка по имени Кошефер, также испанского агента. В целом рынок Парижа всегда был очагом смуты, и не напрасно Бофора, который именно там набирал наибольшее число своих сторонников, прозвали Королём Рынка.
Королева вместе с Королём отбыла в Рюэль, прибывшим туда парламентёрам она объяснила, что это обычная поездка, имеющая своей целью лишь отдых. На просьбы вернуть Короля в Париж она ответила, что Людовик XIV имеет право сменить обстановку, как и любой из его подданных. Достигнутое соглашение с парламентом и с парижанами позволило Королеве решиться на возвращение в Париж, но она вернулась, преисполненная гнева и жажды мести, которые тщательно скрывала под маской радушия. Она не считала Мазарини виновником своего унижения, понимая, что приходилось идти на уступки по политическим мотивам. Поражения на внутреннем фронте Мазарини с успехом компенсировал победами на внешних фронтах. По Вестфальским договорам император уступил нам все права на Эльзас, три епископства – Туль, Мец и Верден. На восточной границе была достигнута относительная безопасность. Также мы получили права на правый берег Рейна, Брайзах и Филиппсбург. Эти договоры закрепили политическое и религиозное разделение Германии. Правители около трёхсот пятидесяти государств Германии являлись единственными и полновластными хозяевами своих мелких государств, вне её пределов они получали право вступать в союзы между собой и другими иностранными державами, но при условии, что действия этих союзов не будут направлены ни против империи, ни против императора. В долгосрочной перспективе была устранена опасность, которую представляло существование огромного централизованного государства Габсбургов. Мазарини продолжал разрушение этого монстра с целью укрепления суверенитета Франции.
Вероятно, именно это заставило Испанию активизировать деятельность своих шпионов и провокаторов в самом Париже.
В результате народ был неспокоен, парламент дерзок, государственная казна пуста, значительная часть армии пребывала вблизи внешних границ, армии, находящейся в распоряжении Королевы, было явно недостаточно для того, чтобы держать народ Парижа в повиновении.
Каждое утро на столбе у Нового моста и во многих других местах появлялись пасквили против Мазарини, получившие названия мазаринад. Это были талантливые прозаические и стихотворные обличения грехов Мазарини, действительных и вымышленных. Должен признаться, что кое-какие из них писал я. Но со времени нашего отъезда я не был причастен к ним. Именно тогда в этих мазаринадах стала появляться также и сатира на Королеву, всё более и более жестокая, злая, несправедливая и лживая. Вероятно, автором некоторых из них был Ларошфуко, который в одно время был жарким поклонником Королевы Анны. Другие, по-видимому, писала герцогиня де Лонгвиль, которая обладала изрядным талантом в этой сфере. Несомненно, что среди авторов этих пасквилей и мазаринад был и коадъютор парижский, господин де Гонди, что не мешало ему в присутствии сторонников Королевы сокрушаться о том, до чего злы языки этих авторов. Королева желала ответить силовым методом, кардинал убеждал её, что для того, чтобы удар был сильным, следует сначала отвести руку назад, чтобы обеспечить должный размах. Поэтому, дескать, следует для начала проявить покладистость и даже изобразить слабость, чтобы противник не ожидал этого удара и открыл свои незащищённые места. Ларошфуко тайно перешёл на сторону фрондёров. Герцогиня де Лонгвиль вступила в политический союз с коадъютором, что было вполне логично, но она также вступила в интимную связь с ним и с Ларошфуко. Когда я узнал об этом, я был вне себя.
«Зачем я ввязался в эту дурацкую Фронду?! — спрашивал я себя. — Я хотел сочетать женскую любовь и политику, любовь и дружбу, чувства и расчёт. Я повёл себя как глупец. И я втянул в эту затею с Фрондой Атоса, в результате чего он стал бунтовщиком, и его бунт, как и мой, был направлен уже против самой Королевы!»
Воистину, я заслужил это самокопание и упрёки самому себе. Женщины порой утверждают, что мужчины хотят от них только одного! Лицемерки! Просто большинство женщин только и могут дать это одно, и ничего иного от них хотеть не следует, поскольку это напрасные ожидания, чреватые величайшим разочарованием! Я вспомнил ветреную Шевретту, и сравнил её со столь же ветреной Анже. Они не хранили мне верность!
«А чего я ожидал?! — спросил я себя. — Ведь я же заводил связь с замужними дамами! Если они уступали моему натиску, следовательно, они были достаточно ветреными, чтобы не хранить верность своим мужьям! Так чего же я ещё от них ожидал?»

Чем дольше я думал о положении Королевы, тем большим сочувствием к ней проникался. Мы прибыли из Лондона, восставшего против своего государя и казнившего его. Аналогия была слишком явной, чтобы не замечать её.
Атос выразил опасение, что Королеву может ожидать та же участь.
— Пока мы с вами, дорогой друг, тщетно пытались спасти Короля соседнего государства, Королева нашего собственного государства оказалась в не меньшей опасности, — сказал он. — Одно это заставляет нас сделать всё от нас зависящее для того, чтобы отвести эту опасность от неё.
— Но ведь мы сами в определённой мере являемся творцами Фронды! — воскликнул я. — Если бы мы не освободили Бофора, всё было бы намного более спокойно!
— Тем более, друг мой! — ответил Атос. — Этот факт лишь накладывает на нас обязательство спасти нашу Королеву. Мы не щадили нашей жизни тогда, когда она была всего лишь супругой Короля и его подданной, теперь же она является нашим законным государем, правящей Королевой-матерью, Регентом и главой Королевского совета. Наш долг состоит в подчинении ей.
— И Мазарини? — спросил я.
— Если Королева велит подчиниться Мазарини, мы должны будем подчиниться, — ответил Атос. — В этом состоит долг подданного. Но я надеюсь, что нам не будет отдан подобный приказ.

(Продолжение следует)