Серьги

Как только война становится реальностью, всякое мнение, не берущее ее в                расчет, начинает звучать неверно.
                Камю А.

25-го июня 1948 года на подъезде к станции Брест остановился железнодорожный состав. Позади пустых теплушек были прицеплены пять новеньких пассажирских вагонов. На выкрашенных подножках сидели и курили сигареты вооруженные люди в форме американской военной полиции. Время от времени, среди них появлялись и фуражки советских офицеров. В самих вагонах царила необычная суета. Смешанный конвой, в который раз, проверял списки репатриантов, которые безмолвно сидели в пассажирских секциях и по большей части спали. Их отличала необыкновенная худоба и бледность. И еще ногти. Вместо обычных ногтей у них чернели на прокуренных до йодистого цвета пальцах скомканные наросты, а порой, их и вовсе не было.
Переводчик, пожилой человек с испуганным лицом и папкой бумаг под мышкой суетливо опрашивал странных пассажиров, но те или молчали в ответ или отрицательно качали головами.
Во время обеда из второго вагона исчез немец, бывший заключенный  из-под Тамбова Герхард Лидман. Случай был не первый в своем роде. Иногда зеки, пользуясь удобным моментом, сводили старые, лагерные счеты и тогда, труп потом находили в каком-нибудь углу, заваленный шинелями и вещевыми мешками, или на железнодорожной насыпи. Всякий раз расследование убийства не имело смысла и проводилось формально.
К осмотру подключились подъехавшие пограничники, однако и их усилия оказались напрасны. Через два часа поезд продолжил путь к западным границам. Пропавший так и не был обнаружен.
……………………………………………………………………………………………………..
Хитрющие швабские усики сочились папиросным дымом как занявшийся влажный сенной  стожок.  В глазах лейтенанта Госбезопасности Ремизова мерцали ум и доброжелательность к собеседнику. В данном случае к сухощавому сгорбленному  типу, которого ночью привезли избитого в пикет железнодорожной милиции на станцию У…, и у которого имелись при себе… документы гражданина Германии и справка об освобождении из лагеря 188. Лейтенант подался вперед, навалившись грудью на разложенные по столу бумаги, и поднес горящую зажигалку  тому, кто сидел напротив него, с давно потухшей папиросой во рту.
-Значит, решили остаться?- Голос  офицера звучал вкрадчиво, но ни, таящаяся в нем, вполне осязаемая угроза расправы, ни карцер, с его «человеколюбивыми» особенностями, казалось, не способны были сломить, или как то повлиять  на сидящего перед лампой человека. От него веяло силой вселенской независимости и железной, каленой, лагерной воли. Пройдя все круги справедливого возмездия в землянке лагеря № 188 возле станции Рада, что под Тамбовом, Герхард перевоплотился в некий фантом. В носителя единственной идеи. Для осуществления замысла требовалось остаться в Советском Союзе. Дальнейшее было скрыто как для других, так и для него самого.
Он подтвердил показания, поставив подпись. В чистой, отремонтированной камере Герхард снял с себя пиджак, сложив его аккуратно, вместо подушки и уснул, лишь только оказался на мягкой койке с растянутой многочисленными постояльцами панцирной  сеткой.
С приходом сна, Герхард вновь очутился в знакомой землянке. В Раде все зеки жили в землянках.  Итальянцы, японцы, венгры, французы, бельгийцы, люксембуржцы, англичане, жили здесь бок о бок. Даже с несколькими американцами, удалось ему познакомиться в этом аду.  Именно они, американцы научили всех остальных знаменитому  лагерному боулингу.
Конвойные стреляли за кашель, за то, что устал. Стреляли из засады местные. Стреляли даже дети. Их можно было понять. Ближе к концу войны ситуация смягчилась.
Однажды их привезли как рабочую силу в город  на восстановление дороги. Герхард, как бывший танкист вермахта, сидел за рычагами вездехода. Это был обычный русский танк Т-34, со снятой специально или отстрелянной в бою, башней. Там же работали русские зеки. В тот день он познакомился с Михеем. Русский был профессиональным вором и оказался азартным картежником. Именно там, неделю проработав бок о бок с русскими, Герхард поставил в карточный  кон пол пачки американских сигарет против ответа, на давно мучивший его вопрос. Ответ на этот вопрос перевернул всю его жизнь.

-Вставай, вставай давай! - Выдернул его из тревожного сна рядовой из охраны. Через несколько минут, Ремизов вновь вежливо указывал немцу на стул.
-Лидман, скажите в каком бараке вы жили в Рад-лаге?- Лейтенант ворошил страницы в картонной папке.
«Проверяют!»- Понял Герхард и ровным голосом сообщил, что офицер заблуждается в отношении бараков. Что там были выкопаны именно землянки, причем они были выкопаны еще до них, немцев, русскими зеками, вырвавшимися из плена, вернувшимися русскими воинами.
-А кого вы знаете лично из двадцатой землянки?- Спросил разведчик, ни сколько не смутившись.
-Я многих знаю от - туда. Вернее знал, потому-что Двадцатая землянка была отведена под могилу, куда хоронили жертв лагерной эпидемии.
-Тогда, если бы не один чех….
- Говорите яснее
-Позвольте мне закурить.
-Курите.- Ремизов пододвинул папиросы немцу.
Некоторое время они оба курили и внимательно разглядывали друг друга. Такая внимательность была продиктована разными причинами. Для одного она служила основой профессии и произрастала из желания не пропустить обмана в словах задержанного, для другого в эти минуты решалось главное! Доверить ли этому человеку всю правду, всю до капли, или ограничится доступной формой официальной церемонии. Ведь в конце то концов он не совершил ничего противозаконного. Подумаешь, сошел с поезда. Он вполне может уехать следующим. Решение правительства о репатриации военнопленных пока еще ни кем не отменено! Наконец он решился.
-Слушайте, лейтенант, я ведь не враг. Война окончилась. И не «Враг народа», потому что я немец. Документы у меня все в порядке и через день, два, вы меня выпустите так и так, вы и сами это понимаете. Но я хочу открыться вам. Вижу, глаза у вас правильные. Хочу, чтобы выслушали меня и, возможно, помогли в одном очень важном для меня деле.
Ремизов встопорщил пшеничные усищи прокуренными пальцами, секунду поразмышлял и полез в стол. Он подмигнул подозреваемому и выставил на зеленое сукно столешницы начатую бутылку «Камю».
-Что, фриц, небось  давненько такого коньячка не откушивал.
-Давно!- кивнул Герхард, обалдевшим взглядом наблюдая, как на столе из того-же волшебного подстольного источника, материализуется килограммовый шмат сала и свежий хлеб.
Они выпили в молчании. Покурили. Выпили еще по одной, и тогда странный посетитель начал тихо рассказывать свою историю.
-Когда я попал в лагерь, в феврале сорок третьего, я воевал в южной группировке в чине унтер офицера в должности командира танка PZ-4.
Нашей задачей было прикрывать отход из-под Ростова частей мотопехотной дивизии. В штаб сообщили, что русские устанавливают орудия прямо на льду и мой полувзвод, то есть два танка отправили для противодействия этой батарее. Дивизия, под натиском артиллерии прорывалась в западном направлении. Очень спешили. Бросали технику и даже раненных, дабы не оказаться в окружении.
На месте картина была следующей. арьергардный полк завяз в перестрелке с русс… , с вашими войсками и нес существенные потери от обстрела… Но это все не важно, что я говорю!- Немец взволнованно поднялся и пересел на большой кожаный диван.   
-Ах, как все это теперь для меня не важно. Гораздо важнее в этой истории то, что сказал мне вор Михей и то, что придумал один умница чех.
Ремизов удивленно смотрел на своего собеседника, но не останавливал. Он не мог предположить, что крепкий алкоголь сыграет такую шутку с истощенным организмом недавнего зека.
-Около деревеньки, на самом берегу шел бой. В прицеле, я хорошо видел, что происходило у русских. Пока наши танки накрывали огнем батарею на реке, небольшой отряд пехоты впился в уходящих наших.
Завертелась немыслимая каша. Подключались то наши, то ваши случайные соединения, бьющиеся за город.  И тут я заметил, что в стороне от деревеньки  за полу-сгоревшей ригой, кто-то отстреливается редкими автоматными очередями.   Но самое удивительное в происходящем было то, как справа из надежного укрытия к этому одинокому стрелку пробиваются товарищи. Группами по трое – четверо они выскакивали вопреки всякому смыслу на открытую поляну и пытались добежать до таинственного стрелка. Наивные и губительные на войне действия.    Они все попали под огонь наших танковых пулеметов. Но им на смену спешили новые и новые солдаты. Скоро все пространство перед нами было завалено трупами солдат. В этот момент прямым попаданием снаряда подбили мой второй танк, и все заволокло дымной завесой. Нам удалось спасти троих наших товарищей, двое погибли. Все же меня разбирало любопытство, кто же оставался за той ригой. Мне даже вспомнилась тогда история о сыне Сталина. Об этой истории говорили  у нас повсюду.
Под прикрытием дыма мы направили к риге наш танк и замерли совсем рядом. Тогда я выпрыгнул из машины и стал красться вдоль бревенчатой риги. Выглянув из-за угла, я увидел, как пожилой усатый детина держит на руках мертвого молоденького солдата и тащит из его ушей окровавленные серьги. Такое вопиющее мародерство затемнило мой разум и я разрядил свой парабеллум в грудь русского. Отпихнув его от погибшего мальчишки я забрал из огромной холодеющей ладони копеечные серебряные серьги и спрятал их в кармане. Любопытство заставило меня взять с собой и  медальон убитого парня, хозяина сережек. Это была простая винтовочная гильзу на веревочке с документами внутри.
Уже через полчаса после этого боя, мой танк подожгли, а я, контуженный, с перебитой ногой, оказался в плену.
-А при чем здесь вор Михей?- Тихим голосом, внимательно глядя на рассказчика, произнес особист.
-Мне удалось сохранить те серьги. Они и теперь со мной. Кроме того, я хорошо заучил в лагере адрес павшего бойца и его фамилию. Я верю, что на войне постоянно происходит нечто фатальное. Переплетаются судьбы людей, людей и предметов, людей и цифр. Так, подсознательно я понимал, что случай с серьгами должен повлиять на мою судьбу и, быть может в счастливую сторону. Так и получилось. Однажды серьги спасли мне жизнь.
В тот день, когда зеки строили дорогу, мы с Михеем перекинулись в буру, на известных тебе условиях. Я мог выиграть, но проиграл намеренно, не хотелось уезжать с работы с заточкой в печени. А Михей все понял и, забрав сигареты, разрешил задавать мой вопрос. Тогда я спросил этого умудренного жизнью и смертью человека о тех серьгах, об их предназначении и о смысле всего того далекого эпизода войны.
Вор объяснил мне, что под Ростовом дрались казачьи подразделения девятой пластунской добровольческой стрелковой дивизии и казачьи кубанские кавалерийские полки. Так же он сказал, что мальчик, погибший в том бою был единственный сын в семье и на нем прерывался казачий род. Таким детям родители, отправляя их на фронт, вставляют в уши серьги. Таких казаков сотники берегут в бою пуще глазу, потому как именно им и придется говорить с родителями убитого солдата. Тот здоровяк, сказал мне тогда Михей, и был, скорее всего, этим сотником. Серьги вынул, чтобы матери отдать и похоронить собирался. В результате, вся сотня из-за паренька и полегла.
От такого сообщения, я ходил неделю, словно во сне. Ночью выл в голос так, что приходилось из землянки выскакивать. А потом начался мор. В лагерь пришла эпидемия. У французов из Эльзаса были хорошие врачи, но и они не могли определить причину. Высокая температура, понос с кровью и через неделю человека отправляют в землянку номер двадцать. Их было несколько таких землянок в лагере. Спустя пару недель я почувствовал проклятый симптом. На четвертый день, лежа в бреду и дерьме, я стал молиться Создателю. В своей молитве я давал клятву, что если выберусь из переделки живой, то найду тех осиротевших стариков и заменю им сына. Всю жизнь буду на них работать и любить их так, как любил бы их тот убитый паренек.
А на следующий день, один чех, рассказал всем, что от инфекции хорошо спасает раствор марганцовки. Весть молнией разнеслась по Радлагу. Достали марганцовки, изучили пропорцию и дело пошло на лад.
Среди прочих, мой дорогой лейтенант, выздоровел и я. А два дня назад я сошел с поезда, который должен был отвести меня домой.
Немец встал и пошатываясь приблизился к столу Ремизова. Он опустил руку в карман брюк, затем вытащил и выкатил на зеленую обивку стола шарик из белой бумаги, судя по глухому стуку, с чем-то тяжелым внутри. Руки его, при этом, весьма заметно дрожали.
-Теперь это твой путь…- Едва слышно произнес Герхард Лидман и посмотрел на особиста со значением. Ремизов развернул бумагу и из нее выкатились небольшие серебряные сережки. Лейтенант достал из ящика стола лупу и стал разглядывать через неё новоявленные предметы в свете лампы. На скомканной бумаге был по-русски написан адрес. Ремизов хорошо знал, где находилась указанная в адресе станица. Он переключил внимание на серьги. На одной было нацарапано имя Анна, на другой Петр.
-Здесь имена родит…- Начал, было, лейтенант, когда знакомый щелчок предохранителя заставил его похолодеть. Он машинально ощупал открытую кобуру на ремне и обреченно поднял на немца глаза. Во взгляде танкиста вермахта пылало безумное отчаяние. Тени мертвых сжимали вокруг него тесное, удушающее кольцо. Рука с пистолетом стремительно вознеслась к стриженному виску и грохнул выстрел, от которого обдало горячей кровяной струей и зеленое сукно и расставленные на нем предметы. Сухое тело мертвого танкиста было отброшено выстрелом в противоположную сторону кабинета.