Пушкин Жизнь Поэта и Гибель мирская Человека

Часть 2

В эпоху Серебряного века русской мысли и ее поэзии возник горячий интеллектуальный спор (диалог = речевой спор двоих = быстро перешел в многолог галиматьи – ора на площади толпы) вокруг проблемы «поэт и человек» - вокруг цельности натуры  поэт-человека, ее расщепления и гибели поэта, человека или обоих скопом

Пушкин – глава Золотого века на русском Парнасе – своей насильственной преждевременной (до требы бога Аполлона) смертью поставил проблему критерия ценности поэта и причин трагического его ухода до биологического срока. Выйдя «по мании царя» из заточения Михайловской губы,  признался в  своем основном судьбоносном грехе в 1827-ом :

Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен;

Хотя и пытался защититься: «слова поэта суть уже дела его»
Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон …  Эту идею жертвы себя богу Поэзии  поэты символисты Серебряного века назвали «священной»

[см. Брюсов  В. Я. Священная жертва – 1905 ="Весы", 1905, N 1.   Оригинал здесь: 
Позицию Пушкина он комментировал так:

«Пушкин поставил "слова" поэта не только наравне с "делом", но даже выше: поэт должен благоговейно приносить свою "священную жертву", а в другие часы он может быть "всех ничтожней", не унижая своего высокого призвания.
Конечно, Пушкин в значительной степени только прикрывался формулой "пока не требует поэта"... Она была ему нужна, как ответ врагам, злобно передававшим друг другу на ухо о его "разврате", о его страсти к картам. Несмотря на собственное признание Пушкина, что он "ничтожней всех", нам его образ и в жизни представляется гораздо более высоким, чем хотя бы Языкова, поставившего поэту совсем противоположный идеал ("В мире будь величествен и свят"). Но неоспоримо, что, как романтик (в широком смысле термина), Пушкин далеко не всем сторонам своей души давал доступ в свое творчество. В иные мгновения жизни он сам не считал себя достойным предстать пред алтарем своего божества для "священной жертвы".»

А сам Пушкин в письме князю П.А. Вяземскому определил эту проблему «Поэт-Человека» более мощно:

«Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? чорт с ними! слава богу, что потеряны. --- Охота тебе видеть его на судне. Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости, она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе. — Писать свои Mеmoires   заманчиво и приятно. Никого так не любишь, никого так не знаешь, как самого себя. Предмет неистощимый. Но трудно. Не лгать — можно; быть искренним — невозможность физическая. Перо иногда остановится, как с разбега перед пропастью — на том, что посторонний прочел бы равнодушно. Презирать — braver     — суд людей не трудно; презирать [самого себя] суд собственный невозможно»
 2 бросать вызов, презирать. 
3braver надписано над презирать

[см. П. А. Вяземскому. Вторая половина ноября 1825 г. Михайловское]

Этим переводом себя любимого(в принципе шибко грешного, низко падающего до мерзости) под иной суд, чем для всей массы толп народа и черни)  Пушкин ставил проблему избранничества: избранные гадят как-то иначе = Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе.  НО тут же признавался, что личного Судного Дня  Ему – Судие - все равны и, что горше, можно презреть суд пролюдей, но презирать [самого себя] суд собственный невозможно …

Однако, русскому Парнассусу нужен был лидер белый и пушистый, очищенный омовением возвеличивания и обожения.

Первым проблему поэт-человека как цельной святой жертвы поднял Дм. Мережковский, который стал со-в автором (вслед за Гоголем и Достоевским) особого божественного культа Пушкина. Мережковский выписал икону с ницшеанским образом Пушкина как «гениального художника и человека «сверхчеловеческой мудрости».

(см. Дм. Мережковский. Пушкин)

Этой иконописи возразил философ Вл. Соловьев в очерке «Судьба Пушкина» (1897):
«В Пушкине, по его собственному свидетельству, были два различные и несвязные между собою существа: вдохновенный жрец Аполлона и ничтожнейший из ничтожных детей мира.»

В итоге, по Соловьеву, в Пушкине произошло расщепление духовного и мирского, Поэта и Человека, разлад губительный между поэтическим идеалом и житейскою действительностью, что и предопределило его гибель. Поэт-человек погиб из-за разделения двух существ в нем самом = из-за раздвоения между поэзией – жизнью творчески просветленной у алтаря Аполлона – и «жизнью действительной или практической»

В  эту дискуссию вступил позже поэт В. Брюсов:

«Пушкин, когда прочитал стихи Державина "За слова меня пусть гложет, за дела сатирик чтит", сказал так: "Державин не совсем прав: слова поэта суть уже дела его". Это рассказывает Гоголь, прибавляя: "Пушкин прав".
   Возвеличивая "слова" поэта, как Державин унижал их, Пушкин сходится с ним в уверенности, что это две области раздельные. Искусство не есть жизнь, а что-то иное. Поэт - двойственное существо, амфибия. То "меж детей ничтожных мира" он "вершит дела суеты" - играет ли в банк, как "повеса вечно праздный",
Пушкин, служит ли министром, как наперсник царей, Державин, - то вдруг, по божественному глаголу, он преображается, душа его встрепенулась, "как пробудившийся орел", и он предстоит, как жрец, пред алтарем. В жизни Пушкина эта разделенность доходила до внешнего разграничивания способов жизни. "
Раздвоенность шла даже до убеждений, до миросозерцания. Казалось вполне естественным, что поэт в стихах держится одних взглядов на мир, а в жизни иных.
Пушкин скрыл от людей, не только с гордостью человека, не желающего выставлять своих страданий "на диво черни простодушной", но и со стыдливостью художника, отделяющего жизнь от искусства. Какие откровения погибли для нас в этом принудительном молчании! Пушкину казалось, что эти признания унизят его творчество, хотя они не унижали его жизни.
Насильственно отрывал он себя - поэта от себя – человека…»

Это раздвоенность (почти шизофреническая) с несовместимостью двух форм жития и привела поэта не к алтарю бога Поэзии, а к разборке с поручиком  – ретивым наглым ухажером жены Пушкина – в зимних сумерках за питерской пригородной Черной речкой.

 Брюсов выставил манифест для цельности двух сущностей поэт-человеков:

«Мы требуем от поэта, чтобы он неустанно приносил свои "священные жертвы" не только стихами, но каждым часом своей жизни, каждым чувством, - своей любовью, своей ненавистью, достижениями и падениями. Пусть поэт творит не свои книги, а свою жизнь. Пусть хранит он алтарный пламень неугасимым, как огонь Весты, пусть разожжет его в великий костер, не боясь, что на нем сгорит и его жизнь. На алтарь нашего божества мы бросаем самих себя. Только жреческий нож; рассекающий грудь, дает право на имя поэта.»

[см. Брюсов  В. Я. Священная жертва – 1905 ="Весы", 1905, N 1.   Оригинал здесь: 
Масла в этот грозовой огонь жертвенника вскоре подлил Андрей Белый (Бугаев):

«Тайна лучезарных высот  цельности Пушкина оказывается глубочайшим расщепом души…дробящим всякую цельность жизни. Цельность жизни оказывается противопоставленной цельности творчества. Пушкин оказывается не только поэтом, но и священным трагическим героем, укрывшим священство свое под ризой поэзии. Жзнь его очищена творчеством: в жизни он оказывается «трагическим героем», разыгрывающим на материале действительности своего рода греческую трагедию»

[см. Андрей Белый. Венец лавровый, ж.Золотое руно, №6, 1906)]

В итоге спор о проблеме поэта и человека привел спорщиков к тому, что гибель Пушкина на дуэли с д-Антесом была финалом спектакля «жизнетворчества»  в духе греческих трагедий (вершиной всякой поэтики по Поэтике Аристотеля!) , режиссером которой был сам А.С. Пушкин

Гоголь же уведомил в 1833, что второе пришествие Пушкина как исключительное явление русского духа произойдет  через 200 лет. Остался какой-то десяток. Некоторые дождутся … Ой, дождутся…

Лули, Люли  стояло …

***
Итог:
Есть несколько моделей идеального жития поэт-человка:

1. Быть Поэтом (если Бог наградил даром этим даром) и ничего больше с одним завещанием  (девизом, штандартом) на  поэтической цеховой  скрижали:

        Цель поэзии — поэзия — как говорит Дельвиг (если не украл этого)

[из письма А.С. Пушкина В. А. Жуковскому. 20-е числа апреля (не позднее 24) 1825 г. Михайловское]
 
И это не было фразой и позой-однодневкой. Ибо это было обдуманным ответом 26-летнего (возраст тезки  Македонского когда он стал Царем Востока) на стенания Жуковского:
«Я ничего не знаю совершеннее по слогу твоих «Цыган»! Но, милый друг, какая цель! Скажи, чего ты хочешь от своего гения? Какую память хочешь оставить о себе отечеству, которому так нужно высокое… Как жаль, что мы розно!1»
«Ты спрашиваешь, какая цель у «Цыганов»? вот на!16 Цель поэзии;—;поэзия;—;как говорит Дельвиг (если не украл этого).»
Поэт может позволить себе быть малодушным в мирском своем житии, пока  Аполлон не призвал его возлечь на алтаре (жертвеннике)  Храма  Поэзии с музой Эвтерпой на одной вершине двуглавого Парнассуса
«Поэзия выше нравственности, — пишет Пушкин на полях статьи Вяземского об Озерове, — или, по крайней мере, совсем иное дело. Господи Суси!
Какое дело поэту до добродетели и порока? разве их одна поэтическая сторона»

Поэт – и ничего больше = заключил для себя и нас оценку Пушкина его питомец Н.В. Гоголь-Яновский

2. Быть системной цельностью, высоко неся в себе, собой и всем своим жизнетворчеством и Поэта, и Человека, победив в себе все по природе тварное и как-бы естественное

Быть полным цельным не расщепленным идеалом:
Творить ценности и в поэзии, и в обычной жизни житейского тварного бытия

Раздвоение и противоречивое расщепление ведет к погибели с неотвратимостью и необходимостью  Порядка вещей

И Пушкин погиб