Роман Последняя война, разделы 9, 10

                ПОСЛЕДНЯЯ ВОЙНА

                роман


                Павел Облаков-Григоренко



                9

        - Товарищ капитан!- услышал он брошенное тоненькое вдогонку ему, и дрогнувший и тревожно прозвеневший голос, на секунду показался добрым, родным. У него по сердцу сладкая кучерявая строчка прошлась. Он сразу повернулся на мягкой, почти невидимой земле, руки широко раскидав, точно своими большими ладонями её, Асю, навсегда поймать хотел. Она почти налетела на него, и острыми локтями упёрлась ему в грудь, он крепко схватил её, плечи облапил. Тонкий и невероятно жгучий её запах окутал его, голову ему снова закружил, и точно кто-то ему её вдруг сзади бесшумно отрезал, она, показалось ему, сорвалась у него с плеч и, глухо застучав, покатилась в траву.
          - Да?- нарочито строго и требовательно сказал он. Думал, стремительно наращивая хорошее настроение: "Да, да - любит, ведь сама, без понуждения побежала за ним... Значит... Значит хоть чего-то стоит он?" От кислого, пролоснившегося в душе не осталось и следа. Он свежий, густо волнующийся воздух в себя - до кончиков пальцев, показалось - вдохнул и её чистые мягкие волосы. Они, хохоча и болтая, секретничая, аппетитно холодной, криничной водички попили из принесенной ею фляги, сидели, крепко обнявшись, на круглой тёплой кочке прямо под застывшей над ними, громадной, будто воздухом её накачали, удивлённой жгуче-синей луной. Сафонов, целуя Асю, перестал бояться, что завтра с ним непременно плохое случиться должно. Тьфу!- смеясь, плюнул он себе за плечи в землю. Где он, этот хвалёный противник? Нету его! Авось - повернули его уже там впереди братья-красноармейцы вспять!
        Из блиндажа, глухо звеня, всё чаще летели на землю банки и бутылки, без остановки глуховато гремел патефон. Офицеры, потеряв бдительность, песни во всю силу горланить стали, вставляя мат-перемат через каждое слово. А вокруг так было тихо, так загадочно; солдаты в своих норах понемногу утихомирились, где-то негромко свистела вышедшая поохотиться ночная птица. Нагретая за день земля приятно трогала Сафонову спину. Он, хмуро сопя носом, поддаваясь в себе сладкому и жаркому, стал Асе круглые пуговицы на груди расстёгивать, рукой в горячую вату ей под юбкой залез. Возгорелся, с военной голодухи ему снова захотелось - скорее, скорее! - её мягкого тела испить.
          - Не надо... пожалуйста... не здесь же... - она слабо отбивалась, протяжно, разжигая Сафонова ещё больше, стонала и охала, и по тому, как она, выпятив белую сочную дугу шеи, голову то и дело назад забрасывала, рассыпая ему на руку мягкие, прохладные волосы, по её начавшей высоко вздыматься груди, он понял, что сегодня непременно будет и вторая серия. У него счастливо млевшее сердце,  на секунду перестав биться, быстрей побежало.
           Подняв голову, всё еще широко улыбаясь губами, он к ужасу своему увидел, что над ними в ярком свете луны с перекошенным от ярости синим лицом, стоит полковник Звягинцев, сжав у ног сухие белые кулаки и, словно под невидимыми порывами ветра, качаясь. Выражение лица того потрясло видавшего виды капитана. Ударив в мозг, настойчиво показалось, что тот сейчас - мгновение ещё - выхватит пистолет, в упор выстрелит; захотелось, бросив всё, вскочить, сопротивление оказать, сбежать куда-нибудь в угол, в дальний окоп забиться, закрыть голову руками! У него даже грудь заболела, взорвалась, точно пуля уже ударила в неё с восторженным визгом.
           - Да вы что, с ума сегодня все посходили? Что вы лично, капитан, себе позволяете?- тихо, но чрезвычайно выразительно прошипел комполка, весь извиваясь от возмущения.- Кругом война идёт, а вы... а они... повальное бля.ство тут развели! Завтра, быть может, смертельный бой с врагом, и наша линия обороны станет передовой...
             Сафонов уже взял себя в руки.
           - А вы... ты сам-то - что, старик?- нахлобучив фуражку на брови, сквозь зубы угрожающе прорычал он, глазами с перевёрнутой в них синей луной грозно засверкал, медленно, осыпая землю из кучи острыми каблуками, поднялся, высоко нависнув над небольшим узкоплечим полковником.- Знаем! Всё, повторяю, известно уже... Вот здесь,- он похлопал по нагрудному карману, в котором, свёрнутая вчетверо, лежала докладная Бабченко,- всё, все подвиги твои, досконально записаны!
           - Вы, капитан, не зарывайтесь, я старше вас и по возрасту и по званию,- попытался спокойно парировать Звягинцев, но затем весь нервно задёргался, точно разряд электричества через него прошёл, кулаками возле носа Сафонова затряс.- Мерзавец, самодур, похотливый самец!- Капитан одним щелчком отбросил его от себя, плечи расправил, ближе кобуру подтянул. Ася, вскочив, втихомолку попыталась сбежать. Сафонов успел щипцами пальцев схватить её за рукав. Он знал, что обязательно теперь надо защищаться, наступать, оправдать во что бы то ни стало себя - улизнуть в кусты теперь не получится. Иначе - беда! Иначе быстренько вниз головой покатишься, точнее - покатят тебя. Ах, как неприятно он влип!- думал он, обливаясь то горячим, то холодным потом под новой, каменной гимнастёркой.- Надо же: прямо лоб в лоб, да ещё не где-нибудь, а за этим самым занятием...Теперь так просто не отделаешься - вся рожа в пуху...
      - Вернитесь, товарищ санинструктор!- неприятным, тонким, злым, пьяным окриком он  её остановил, снова голову вывернул к полковнику.- Мы ничего предосудительного здесь не делали, понятно вам? Сидели, о разных полезных вещах разговаривали. Может быть, мы насущные дела медобеспечения полка как раз обсуждали, и так далее; вот - с товарищем санинструктором! Правду я говорю, Ася... товарищ младший лейтенант?- он на неё очень тяжело чёрные свои глазницы сверху пролил, и хоть была ночь,  она стушевалась под этим его мрачным взглядом, хорошо понятным даже в темноте. Слабо, затравленно головой закивала.  - Так что не надо тут ля-ля, не надо...-  воодушевлённый поддержкой с её стороны, с новой силой вступил в бой капитан.               
             - Ну-ка, мил человек, пойдём!- вцепившись в жёсткое сукно рукава Сафонова, стал тянуть полковник, и неожиданно крепко ухватил, Сафонов никак  отбиться не мог, шипел, нехотя потащился за ним, неловко перебирая ногами, спотыкаясь, с ужасом слыша, как трещит по шву новая материя.
           В блиндаже едкий папиросный дым стоял столбом. Офицеры, увидев командира, как громадные испуганные насекомые, заспешили, зашуршали, забегали, мерцая красными потными лицами и громыхая по ножкам стола носками сапог, как панцирными твёрдыми лапками, музыка тотчас погасла, болезненно охнувшей певичке точно кляп в рот засунули, поехала, взвизгнув, по пластинке игла. Внизу, под столом, целая эстакада блеснувших пустых, захватанных пальцами бутылок, посыпалась с оглушительным грохотом на пол, покатились со стола объедки. Ася за спиной белого, как смерть, полковника какие-то знаки своей подруге делала; та, со сбитой на бок причёской никак не могла взять в толк, что от неё хотят, стояла, пьяненько качаясь посреди комнаты, без ремешка, вся жалко растрёпанная, на растянутом слащаво и пошло её лице с круглыми бордовыми пятнами щёк стали отчётливо вырисовываться ужас и запоздалое раскаяние.
         Звягинцев, вдруг резко сдав, сникнув, опустив плечи и грудь, тихо наблюдал всю эту вакханалию. В глазах у него быстро набирались белые и чистые, стариковские дрожащие слёзы, щёки, подбородок горько сжались.
         Наконец, офицеры замерли, вытянулись в ожидании неизбежного страшного разноса. Поплыла густая тревожная тишина. Махая в офицеров крючковатым коричневым пальцем, Звягинцев повернул голову к Сафонову. В его бесцветных, измятых глазах пожилого человека неожиданно засияли большая сила и уверенность в себе. Это Сафонову не понравилось. Людей с такими глазами - он отлично знал это - сломить почти невозможно, они, гордецы этакие, песни поют над своими могилами...
           - Вот чем вам нужно заниматься, капитан - изживать среди личного состава и командиров  пьянство и разгильдяйство, боевую дисциплину всеми силами налаживать, к повальному падению нравов в армии внимание общественности привлекать, война ведь кругом, кругом ведь - война, смерть! А вы... А вы - несчастных безоружных мальчиков, обезумевших от страха и горя, расстреливаете! А сами что? Оторвали, понимаешь, бабу себе самую красивую в части, тоже, наверное, пользуясь своим служебным положением, и в кустах с ней забавляетесь... Вы, Донченко - так, кажется? - вскинул на Асю строгие голубые глаза полковник,-  зачем сюда ко мне в полк пожаловали -  на случку с самцами или медсанчасть налаживать?
           - Наладили уже, товарищ полковник,- завалив глаза чёрной волной волос, опустила низко голову Ася, вся красно-малиновая.
           У Сафонова ярость до самых ушей волной поднялась, какого-то чёрта ещё мимоходом подумал, что вот - женщину его обижают, им любимую, в честной схватке с другими самцами завоёванную; разозлился, разлютовал, прямо как на танцплощадке перед парнями-соперниками... Царёв выкормыш этот, - всё сильнее закипал он,-  мнит себя всемогущим и всезнающим, два дня до сдыха осталось, а, глядите, советы даёт, как и что здоровым мужикам в любовных делах делать нужно... Может, она, Ася, женой его новой военной теперь будет, а с той, там, дома, он, наконец, расстанется...
            - Ах ты ж...- стал он рычать, руки, собранные в клешни, перед собой разбрасывать, лицо у него стало квадратное, звериное, всё маленького человечка побольнее по носу, по щекам зацепить хотел, размазать их, раздавить, но какая-то сила его от этого удерживала, так - только воздух месил, и самое смешное - ничего в эту минуту здравого сказать не мог; знал же, что целые генералы, такие смелые поначалу, напором его в подвалах сломленные, у ног его валялись потом, сапоги лизать ему готовы были, а тут - нет... его точно заклинило! Ни один из офицеров не вступился за старика,- это с удовлетворением Сафонов отметил. Их белые, до крайности испуганные лица и белые кисти рук висели под стенами, как неподвижные гипсовые изваяния. И это ему очень добавило в себе уверенности. Ядовитая, кривая улыбка заизвивалась у него на щеке.
         Звягинцев, точно его в локоть толкнули, стал на боку кобуру дёргать, расстёгивать,- дублёная желтоватая кожа хрипела, свистела, никак не поддаваясь ему; от волнения не мог с простым замком справиться, пальцы всё время соскальзывали. Он от бессилия побледнел, хрипло дышал, глаза, как ножи, узко сощурились, резали. Сафонов, задрав высоко в потолок подбородок, с жёлтым пятном света на лбу и щеках подпрыгнул к нему, свой ТТ тоже почти вытащил. Стал ему в висок так, чтобы другие слышали, шипеть:
        - Имеются верные свидетельства, полковник, о вашей вопиющей неблагонадёжности, о неоднократных ваших контрреволюционных высказываниях... Нужно сообщить, куда следует... Мы хоть водку пьём здесь - да, пусть так, но разговоров упаднических и дезорганизующих не ведём... Затаился, понимаешь, гад, последыш белогвардейский...
        - Не успеете,- стал огрызаться Звягинцев, перестал, наконец, мучить свою кобуру, тоже чахлую свою грудь вверх навстречу Сафонову выставил и маленькое остренькое, мышиное лицо с тоненькой полоской усов,- не успеете, завтра бой... Ещё выжить попробуйте...
          - Да я сегодня, прямо сейчас данными мне сыше полномочиями вас отстраню от командования полком, понятно вам? И ни какие санкции мне не понадобятся! Имею, повторяю, право такое, данное мне партией и правительством!- Сафонову сейчас просто хотелось побольнее задеть, уязвить старика, победить его в словесной баталии, люди ведь смотрели вокруг и особенно - женщины...
           Звягинцев нахмурился, был смущён.
         - Что? А кто его, командование, примет? Уж не вы ли?- полковник презрительно хмыкнул. Сафонов нагло, злонравно начал в лицо ему скалиться. Волосы на лбу и на разъятых яростью, сверкающих глазах у него рассыпались вспотевшим каштановым веером.
          - Да хоть бы и я! Или начштаба полка майор Бабченко, например.
            Звягинцев заливисто рассмеялся, рукой ему в лицо махнул.
          - Вы, капитан, хорошо только кур щупать умеете да водку с такими же, как и вы, мудо... пустозвонами пьянствовать. Нацепил форму военную, понимаешь, а сам... жандармский шпик и больше ничего...
             Сафонов ругал себя последними словами, что пасует и, точно тонкая веточка, под ветром качается; но последнее замечание, ошпарив кипятком, внезапно вернуло его в привычное состояние презрительно-делового спокойствия:
           - Вы, кажется, товарищ, нет - господин полковник, сами из бывших? Подпоручик царской армии, так?
          В блиндаже царило гробовое молчание.
           - Ну и что?- тоже очень спокойно сказал Звягинцев, устало присел на табурет, выставив маленькие, острые точки колен, вскинул вверх улыбающееся лицо.- Я искренне раскаялся, добровольно перешёл на сторону революции.
            Теперь, задрав далеко назад голову, захохотал Сафонов, руки на узкие бёдра забросил себе.
          - Ах, что вы говорите,- "искренне"!- стал хрипеть он.- У меня таких... искренних, знаете, сколько было? Поднажмёшь на них чуть-чуть, поднадавишь ногтём,- и сразу за их розовенькой слащавой искренностью лютая ненависть к советской власти начинает проглядывать. Знаем...
         Ася, он видел, со страхом и с восхищением на него смотрела. "Бабы,- с мелькнувшей неприязнью подумал он,- сильных, выразительных любят. Что ж, таков, наверное, закон продолжения рода человеческого..." Он был сильный - да, каждой клеткой своего тела он это чувствовал, и не собирался здесь ничего менять.
        Маленький человечек, скрючившийся на табурете перед ним, как оказалось, и не собирался сдаваться. Забросив ногу на ногу, затряс чуть не в лицо Сафонову остроносым сапогом, и тот вынужден был, скрипя зубами, в сторону отойти, увернуться, вильнув бёдрами.
           - Все свободны, товарищи, с вами потом разберёмся,- строго сказал полковник офицерам, и блиндаж мгновенно опустел; Звягинцев и Сафонов остались вдвоём.
            - Да кто вы такие, что судите - революция, контрреволюция... тот хороший, этот плохой...- сразу на повышенных тонах заговорил Звягинцев.- Самих вас, зажравшихся новоявленных вельмож, надо... Разберутся ещё, уверяю вас, какие истинные цели у вас, придёт время, поверьте мне...- теперь уже полковник от негодования стал трястись.
            Сафонов, забросив руки за спину, посвистывая губами, качаясь с пятки на носок, стал слушать. Ещё раз хотел услышать мировоззрение этих... прыщей и перевёртышей. Ничего, пусть выговорится, пусть истинную выворотку своей души продемострирует; сгоряча он такое нагородит, что не на одно, а на целых три персональных дела материала хватит. Они все, горе-оракулы эти, словно прорывает их после выдвинутых им обвинений, начинают души свои изливать - разоблачают, чернят, глаза обвинителей на такую - ай-ай, вы посмотрите только! - на такую ужасную окружающую действительность открыть хотят, великие советские достижения для них - пшик, пустой звук, хотя - гляди-ка - ещё вчера, и правда, верными сторонниками политики партии представлялись,- вот, значит, и проявляется их вторая, истинная, натура, подленькая натура; только чуть прижми хвост им или... дай выговориться... Так что - пусть говорит, пусть шипит от злобы и ненависти, разберутся потом те, кому это поручено... О!- со священными восторгом и трепетом думал капитан,- сколько ещё в людях яда контрреволюции! Пусть... А потом - скоро очень! - по отмашке сверху, за палаткой, вздёрнув затвор пистолета и коротко выпалив, он, Сафонов, увидит, какого цвета у того мозги в башке...
         Сафонов вдруг испугался: он - изувер, садист? Он такое вдруг у себя в душе услышал - чистое наслаждение, когда он наверху всегда оказывался. "Нет, не причём это,- сразу отрубил,- надо же кому-то и эту работу делать, время такое - грязи много, а чистить некому..."
            Полковник с бордовым, как у индейца, лицом теперь кричал, и тонкогубый рот его, набок заброшенный, танцевал и подпрыгивал:
            - Захапали власть, разрушили целую страну с великой и древней историей, по какому-такому праву? Мните себя хозяевами жизни, а сами ни малейшего понятия о культуре не имеете, книжек элементарных, чтобы чуточку умнее быть, не читаете, да даже обыкновенных жалости и приличия, выработанных постоянной, тяжкой  над собой работой в вас нет - "спасибо", "извините", "пожалуйста" из вас клещами не вытащишь! Нажраться бы да на бабу скорее влезть... О! Я прекрасно понимаю вас, новых хозяев,- лицо его стало хитрым, пронзительным,- теперь вы на самом верху, теперь вы полными пригоршнями блага жизни, другим раньше принадлежавшие, хватаете и друг дружке раздариваете...
           - Ах вот как?- сохраняя ледяное спокойствие, высоко, надменно вскинул брови Сафонов.- Что ещё такого сногшибательного вы мне тут поведаете?
          Вдруг снаружи, с улицы, зазвучали, густо полились крики, пронзительные команды, заурчали бурной рекой моторы грузовиков, показалось - что ползёт, накатывается, ломая с хрустом кусты и деревья, какой-то могучий каменный шар, и - лопнул вдруг, рассыпался, следом стал  нарастать глухой, беспорядочный гул, топот сапог. Рокот моторов, скрип тормозов оглушили, по узким окошкам ударили жёлтые полосы фар. Спрашивали - было отчётливо слышно - штаб и медицинских работников, медсанбат. Оступаясь, нахлобучивая фуражку, вышел, опустив голову, от горя ссутулившись, комполка, и Сафонов, увидев его сухую, беззащитную спину, жиденький затылок, снова захотел нанести удар - и еле сдержал себя. "Культуры нет, говоришь?- повёл внутренний диалог он.- Книжек заумных не читаем? Ничего - будет у нас и эта самая культура и эта начитанность, добудем их во всеобщем масштабе обязательно, для того и власть брали мы, представители трудящихся, чтобы простым людям дать то, чем раньше только избранные пользовались, научить их тому, что раньше только избранные делать умели!.." У него руки  зачесались побыстрее всё услышанное записать, увековечить. Он стал, стоя посреди блиндажа по карманам себя хлопать, бумагу и карандаш искать, в планшет полез; зубами, улыбаясь, скрежетал так, что голова у него вспыхнула, заболела.
             Стали с передовой поступать в расположение полка нескончаемым потоком раненые, зазвенели, заскрипели колёсами конные подводы, зло, сонно урча и прыгая в ямах, приползли залитые по самые стеклянные лбы дорожной пылью грузовики. Яркие огни фар, крики медперсонала, душераздирающие стоны раненых из крытых брезентом кузовов наполнили, нагрели пространство так, что у Сафонова от всего этого голова кругом пошла, все его былые страхи, уснувшие на какое-то время, с новой силой воскресли в нём, колыша своды его истерзанной сомнениями души. Он, отирая ладонью свой то пылающий, то вдруг ледяной лоб, метался посреди бешеной суматохи, в скачущих ярких стрелах фар, от дерева к дереву, трусливо прятался за ними, жадно вглядывался, вслушивался, забыв на мгновение и о сладкоголосой безотказной Асе, и о своенравном полковнике, и об отшумевшей попойке, и о колючем листочке с огрызком карандаша, зажатых в потной, холодной руке; безумно хотелось курить, но он только потом с детской радостью вспомнил, что у него папиросы - целая их пачка - в кармане имеются.
            В надутой ночным прохладным ветром палатке медсанбата, подсвеченной красноватым светом керосиновых ламп, стояли такие стон и крик, такие отчаянные вздохи и причитания изуродованных, мечущихся, страдающих людей, не понимающих, за что на долю их выпали столь страшные мучения, - что капитану уши хотелось накрепко зажать, сбежать отсюда, куда глаза глядят, и он вынужден был несколько минут стоять, крепко вцепившись в деревянную, сводами раскачиваемую подпорку, и ждать, пока нахлынувшая слабость не покинет его.
           Всю ночь без устали хирург в марлевой маске, звеня стальными инструментами, резал, кромсал на длинном железном столе несчастных полуживых людей, и санитары с серыми усталыми безразличными лицами в обрызганных красными пятнами халатах без конца выносили в вёдрах и тазах отнятые, истерзанные, ампутированные конечности, дрожащие, как странное, страшное желе. Глухо грохоча, ссыпали страшное содержимое в дышащую сыростью, неглубокую, наскоро здесь же, у входа, на виду у всех вырытую, кособоко торчащую яму. Прооперированных и выживших бойцов, счастливо успокоенных, по самые глаза закрученных белыми, чистыми бинтами, аккуратно выносили, грузили на машины, которые, наклоняясь и окутываясь сладковатым дымом, медленно начинали отползать в тыл, на восток. Капитан ненароком остро позавидовал этим, увезённым; ну и что, что без рук и без ног,- главное, будут жить, выжили...
             Пытаясь, наконец, сбежать и делая длинный крюк, за раздувающимся на ветру колоколом палатки, в льющемся с неба голубоватом свете, весь осыпаясь липким ледяным потом, он вдруг наступил на что-то мягкое, податливое, на мгновение показалось - кто-то его за ступни крепко ухватил и тянет. Он, взметнув руки, теряя равновесие, стал падать, брызнувшую в лицо колючую ветку поймал,  усыпанное жирными золотыми жуками небо качнулось у него над головой. И тут же услышал голоса санитаров, огибающих противоположный угол палатки, увидел их тёмно-синие плывущие по небу очертания. Они притихли, заметив его одиноко висящую фигуру с белым длинным пятном лица, стали  прямо под ним тяжело возиться с чем-то, изгибаясь и кряхтя. Он услышал глухой стук падающего на землю массивного предмета.
        - Вы бы отошли, товарищ, не знаем вашего звания,- сказали деловито, и Сафонов далеко не сразу понял, что обращаются те к нему.
          - Что?- переспросил он, прислушиваясь и присматриваясь, и вдруг перед ним вся картина стала, точно в кошмарном сне, невероятно быстро проясняться: небо завертелось над головой, весь его чёрный, бездонный колпак, чуть подсвеченный изнутри жёлтенькими и синими звёздами, стал падать на капитана, грозя погрести его под собой, длиннорукие, зловеще шипящие под порывами ветерка кусты, замахав ветвями и листьями, сдирая кожу с лица, стали, напротив, пробегая мимо, уноситься куда-то в затопленное жёлто-зелёным лунным туманом поле, земля всё быстрее, всё выше запрыгала у него под ногами, и оба санитара, взмахнув крыльями рук, исчезли, как провалились... Он понял - что, какие предметы находятся перед ним, какие предметы те выгружали из своих страшных носилок... Он, кажется, и правда, сел, с тяжёлым грохотом своих костей упал в холодную траву, под тяжестью обрушившегося на него понимания; кисти рук, чтобы затылок не расшибить, назад выбросил, фуражка, больно ударив его по носу, скатилась у него с головы.. Дальше он вскочил, как ошпаренный, не в силах находиться так близко к тому, что навалено было  перед ним, вдыхать это, прикасаться к этому, нагнувшись, заставляя себя, стал до рези в глазах всматриваться в тёмную бесформенную груду, всё чётче различая чёрные от спекшейся крови лица, измятые гимнастёрки и бесстыдно до подбородка задранное на животах нижнее бельё, сломанные шеи и руки, голые, по-детски беззащитно выставленные ступни ног...
         И это - смерть - теперь было нечто другое, чем то, что он так часто видел в своих до отказа набитых пьяными энкэвэдистами, наполненных чарующими экстазами, вполне безопасных для него подвалах; тогда он был наверху, а его жертвы - внизу, под железной подошвой его сапога, и их смерть представлялась ему лишь актом милосердия по отношению к остальным людям, контрреволюцией не запачканным, к родной земле, которую очищал он от густо налипшей на неё скверны; теперь же она, смерть, непосредственно коснулась своими чёрными, ледяными крылами и его тоже, обдула его своим смрадным дыханием, теперь в самом внизу оказался - он и... он действительно как-то глубоко, по-детски испугался за себя, что теперь именно он - он, великий и ужасный, а не кто-либо другой, должен будет, как и эти несчастные, скоро умереть.
          Из-за поворота появились санитары с очередными носилками, наполненными страшным грузом. Сафонов с треском в холодные кусты попятился.
         - Шли бы вы и правда отсюда, товарищ, опять же не вижу, извините, кто вы по званию...
           - Капитан,- мрачно сказал Сафонов, отходя, шатаясь и напяливая мокрую от росы фуражку на лоб.
            - ...шли бы вы, товарищ капитан, тут дело такое, специальное... Эх, отмучились, в обчем, ясные соколы, не увидят нашей победы...      
          У Сафонова вдруг подбородок сжался, он кулак себе в пасть сунул, забил, плечами затряс. Слыша его глухие рыдания, они остановились, стали от переполнявшей их жалости и к погибшим, и к себе, и к нему, к Сафонову, тоже, рассказывать:
            - Убитых, раненых столько... Ой-ой... дал нам немец, будь неладен он, сегодня прикурить... Бой упорный был, но - где там!- никак его осилить было нельзя, у него ведь танки, самолёты - море целое, автоматы почти у каждого, а у нас... просрали, в общем, дело... Но матерьяльные потери - это ладно, это дело наживное и вполне поправимое,- дух, главное, вот он-то у нас, матерь нашу бедовую в дышло, маленечко подорван такой внезапностью их удара и бесконечным нашим отступлением, не верят люди в себя, устали... Дух - вот что на войне главное... В общем, я говорю, уже сегодня к полудню здесь ждать его, супостата, надо... Не удержат его, я думаю, оставшиеся жидкие заслоны там...
            - Как сегодня?- был потрясён капитан.- Может, завтра?- В голове у него вдруг воцарилась звенящая пустота. Впервые ему, наверное, за эти упаднические по сути слова никого не хотелось в морду ручкой пистолета наотмашь бить, руки до хруста крутить и арестовывать, впервые он понял, что, возможно, в этих горьких словах какая-то важная правда кроется, просто - правда, человеческая, незатейливая, к которой надо непременно прислушаться, почувствовать её, впервые вину, показалось ему, нужно совсем на других людей и совсем на другие обстоятельства возлагать, чем он думал раньше, до этого... На себя возлагать, прежде всего...
          Капитан отошёл за куст, слышал, сдерживая подступающую тошноту, как оттуда, с той их стороны идёт монотонное бубнение людей, пересчитывающих погибших, и ему начинало казаться, что это недовольные своей судьбой души павших солдат, собравшись теперь вместе над своими растерзанными телами, шепчутся, договариваются жестоко отомстить всем оставшимся жить на земле, и ему, значит, Сафонову, тоже, за то, что они не смогли, не пожелали их спасти...

                10

        В молодом невысоком соснячке, густо излучающем запах хвои, звеня лопатами, в ярком сиянии полной луны, копали братскую могилу, утром погибших и умерших от ран собирались захоронить со всеми воинскими почестями. Тихо подкравшись, падая ладонями во влажный, колючий настил, прихватывая шершавые стволы и стыдливо прячась за ними, Сафонов издали наблюдал, как красиво поблёскивающие в синем свете луны жала лопат поднимают вверх жирные чёрные комья земли. "Как - здесь?- недоумевал он, весь от ужаса ледянея,- в этой глухой яме они должны будут упокоиться навеки, за руки, за ноги сволоченные вниз, точно мусор, точно куча... неизвестно чего куча?.. Жили не тужили, землю пахали, болванки  на станках точали, жён любили во-всю, наверняка хотели выше - до солнца самого - взлететь!.. И вот - теперь здесь, всё кончено... Нелепость, абсурд!- ведь они же люди, высшие, одухотворённые существа, частички чего-то ещё большего, возвышенного, главного... Или?- он совсем терялся, пугался, и земля выскальзывала у него из-под ног, стараясь на чёрное бархатное небо влезть.- Или это - неизбежность конца, неотвратимость гибели - есть всеобщий закон бытия, и люди в сущности - действительно мусор, преходящее, бросовый товар, податливая мягкая глина?" Он снова вспомнил свои бесконечные допросы арестованных, нервы, зуботычины, ночные расстрелы в глухих подвалах и углах, всегда проходившие точно в тумане, ибо психика его, как не ломал он её, какие слова не говорил себе, убеждая себя в правоте своих действий, не в состоянии была прямо и ясно, без обиняков воспринимать процесс отбирания жизни у одних людей и присвоения её другими - им, получается, присвоение.  Все эти самые чёрные переживания всегда были запрятаны глубоко под спудом его души, чтобы своими мощью и тяжестью они ему грудь не раздавили. О, скольких он загубил! А за что?-  стал теперь спрашивать себя Сафонов, дивясь тому, что вообще вдруг прямо думает об этом, как бы открывает свои глаза, раньше так плотно зажмуренные.- Только за то, что они не так, как он, думали, планировали жить по своему, а не по его, Сафонова, уму,- только за это?! А как же миры в каждом человеке, целые вселенные, о чём всегда учили его, непохожие друг на друга и прекрасные? Куда он их все подевал, сжав до хруста свои зубы, коротким движением пальца нажав на спусковой крючок? Ведь все люди - действительно разные, двух одинаковых на всей земле не сыскать... Так - что, что? И он, пока не в силах правильно ответить на этот важный, животрепещущий вопрос, точнее - услышать правильный и страшный для него, по-видимому, на этот вопрос ответ, стал делать то единственное, что хорошо умел - гнать ещё глубже под спуд, трамбовать и запихивать,- все неудобные для него вопросы, страхи и мрачные видения. "Новое ведь строим,- снова упрямо начал талдычить он,- доселе невиданное, а иначе, если по-старому жить - меньшинству жировать, а большинству в нищете прозябать- вот тогда точно тупик, вот тогда всем точно крышка; эксплуататор-то кусок свой жирный просто так не отдаст - не-е-ет! - в животное лучше своего работника превратит, растопчет, а к своему столу не подпустит. Так что - сентименты и прочие глупости  - отменяются, тут речь идёт о выживании большей и лучшей части человечества; а если виноват в злодеяниях против неё и не раскаялся - получай наказание, каким бы жестоким и несправедливым оно тебе на твой взгляд не казалось,- только так надо, только так..." А  затем у него в голове, как надменная насмешечка, прозвучало: а если - всё-таки нет? если по-другому работает этот таинственный вселенский механизм воздаяния? Что если всё в жизни имеет другую точку отсчёта, нежели классовую? Что если ещё ниже, ещё глубже в ней, в жизни, что-то запрятано, природное, изначальное? У него руки мелко стали трястись с какими-то сорванными с ветки листочками в них, которые он мелко, дотошно изрывал, в наполненную сердечной дробью грудь дыхание никак не мог вколотить.
       Он, мечась по расположению медсанбата в какой-то тошнотворной, сжигающей его изнутри горячке, слышал, как говорили легкораненные и контуженные из числа привезенных, ожидавших решения дальнейшей своей судьбы,-  что вроде бы остановлен был на ближних подступах к позициям Сафоновского полка противник, заглохло, мол, его, немца, безостановочное наступление, нашла, мол, коса на камень. (О, конечно! Так и должно было быть! Свершилось!- безумно радовался Сафонов, жадно вслушиваясь в слова бойцов, обожая их за благую весть и почти влюбляясь в них, едва видимых в темноте.- Всё, конец тяжкому ожиданию непоправимого!). "Пёр фриц,- очень почтительно, по-деловому растолковывали,- танками, в клинья выстроенными, бесчисленной мотопехотой, бомбами с воздуха безостановочно утюжил; так, гад, давил, что люди в окопах - те, кто выжил после бомбёжек и артобстрелов - едва не сходили с ума от ужаса и безысходности; снова и снова самолёты, волнами нахлынув, рыхлили, вспахивали землю, - брёвна, бетон, прятавшихся в них людей перемешивая в одно кровавое мессиво. Как позиции в таком страшном аду удержали, какими силами - Богу одному известно. А может, - тут же другие гадали озадаченными, страдальческими  звучащими голосами и Сафонова своими догадками тоже заставляли страдать,- только передышку нам дал противник, силы свои перегруппировывает, а завтра всё с новой силой начнёт..."
         Сафонов, затерявшись среди рядов невольно эти речи слушающих, обливаемый ярко-жёлтым дрожащим светом фар прибывающих и убывающих грузовиков, превратился в угловатую, мечущуюся тень, в человека без имени и без лица, ладонью петлицы под горлом стыдливо прикрыл, фуражку офицерскую свою с квадратным важным козырьком прочь скинул, длинными волосами засыпал лоб и глаза  - чтобы не распознали его и не разбежались все с перепугу и - слушал, слушал до звона в ушах... "Остановили врага, конечно - да! А как же иначе? Орлы!"-  горячо уверял себя он, невольно вторя Бабченко, пробиваясь поближе к разгорячённым всеобщим вниманием к себе рассказчикам, и, как дитя, радовался этому своему предположению, точно, и правда, война завтра должна была кончиться; с проснувшимся вдруг у него в груди громадным и обжигающе горячим чувством всеобщего единения жал кому-то ладони, обнимал кому-то накрепко плечи, пропахшие сладковато-горьким солдатским потом, и в свете красного фонарика пил с кем-то из-под полы разлитую, невкусную, разбавленную водку, невесть как взявшуюся здесь, проталкивал спиртом обожжённым языком в себя потерявшие всякий вкус и значение тёплые горьковатые куски. Родина, великий Сталин, наша советская несокрушимая огневая мощь, братство всех советских людей, независимо от их национальности,- эти высокие идеалы встали перед ним во весь свой богатырский рост, до самых чёрных, густых небес, и он, вдохновлённый проснувшимся теперь в нём патриотизмом, звенящим как выхваченная из ножен сабля, готов был хоть сейчас ринуться в бой, отдать до последней капли всю свою кровь и за поруганную землю, и за этих людей - милых, добрых, вдумчивых, родных, за их светлое будущее,- за своё, как оказалось, кровное, очень близкое и понятное ему..."Это, родину защищать - вот моё, истинное призвание...- с недоумением спрашивал себя капитан,- а что же было то, за что я так исступлённо бился ещё вчера?"
         - Надо идтить спать,- сладко зевая, сказал над ним кто-то,- светать скоро будет... Сегодня, небось, увидим, что за гусь немец этот... 
         Капитана это проклятое, режущее слух слово "немец" снова очень больно в сердце ужалило, его как-то по-особому боец произнёс -  с большим смыслом и с большим уважением, очарованно, и будто лязг стальных гусениц Сафонову  послышался и бешеная автоматная трескотня, свист пуль, рокот чужих сильных моторов." Нет же, нет!- тут же встал железный, как лёд холодный стержень у него в груди, будто никуда не девался он, не исчезал.- Ничего ещё не решено! Завтра - да, завтра прояснится всё... А сейчас, правильно, - спать, забыться, прилечь..."
        Спотыкаясь, засыпая на ходу, ватной рукой сбивая с глаз и со лба тёмную, глотающую его в себя пелену, Сафонов увидел вдруг Асю перед собой в неземном, ярко развернувшимся сполохе, её округлый, пышно выдутый под юбкой, зовущий девичий зад, и аж заныло всё у него в груди; она, весело щурясь под раскатистым, знойным солнцем и изумрудными пальмами (которые он видел только в кино), помахала ему рукой, ветер мягко рвал её белую, совсем не военного покроя блузу на безупречно ровной груди и тёмно-русые волосы; синяя океанская волна, рассыпаясь, позади неё с грохотом и шипением падала и взлетала высоким столбом до самого неба... Он, широко улыбаясь, ей в ответ вскинул ладонь и чуть не задел наверху громадное жёлтое плюнувшее зло в него пятно луны, тотчас которая тяжело, с грохотом, как медный таз, покатилась прямо на плечи ему, и он, пытаясь от неё увернуть свою гудящую голову, споткнувшись, едва не съехал обеими ногами в окоп; и затем она стала быстро падать, катиться за начавший синеть молодой горизонт, и только одна на всё небо звезда осталась ярко сиять ясным ликом своим, точно решила задержаться, чтобы поближе рассмотреть, что же тут на грешной земле такое необычное происходит.
         Неуёмный, всё разрастающийся в нём страх за свою жизнь теперь превратился в лютую, бурлящую ненависть, в - ярость почти, в желание сопротивление оказать, не сдаваться, у него крепко сжались кулаки. А тут, смотри-ка,- скрежеща зубами, стал закипать он, срывая высокие пряные стебли полыни и с остервенением изрывая их в куски,- прямо под носом у него предатель на предателе сидят, паникёр на паникёре, спокойно делают своё подлое дело! Ниче-го-о! Доберётся и к ним, вот только немца вспять восвояси отправят - прямо отсюда отправят, вот только завтрашнее утро пусть настанет, пусть!.. Хитрое, ухмыляющееся, какое-то кошачье лицо полковничье встало перед ним, он задохнулся, шарахнулся...
   "Раздавлю старую гниду, как сморчка... Ах, грибы ядовитые, поганые, разрослись пышно на народных советских харчах... Ишь - "не подготовлены"!.. "плохо обучены"!.. "культуры не хватает"... Паникёр проклятый, сволочь, провокатор чистой воды... А, может, он вообще,- стало солёно резать его в горло и в грудь,- очень важная птица, германский резидент? Затаился, гад, ждёт, костры сигнальные со своими сообщниками уже на поляне раскидал, вот-вот распалит их... Разберё-о-омся!" Сафонов так переполошился, что решил тотчас идти арест по всем канонам произвести, тяжёлый, холодный пистолет вынул из кобуры, понёсся в сторону полкового штаба... Но выпитая водка, усталость, чудовищная слабость, развернули, толкнули его в обратном направлении, голову его невидимыми ладонями повели - на тёплые валики шинелей положить, а тело - на дощатый, уже давно разостланный его ординарцем, покорно ждущий его полог.
         Влетев в блиндаж, шатаясь и оступаясь, гремя всеми котелками и вёдрами, какие попадались у него на пути, с наслаждением рухнул на настил, прижался к тёплому ворсу щекой и, секунду улыбаясь, наблюдая, как всё, весь мир: машины, пушки, лошади, люди, деревья, небо,  вода, облака - приторно-солёно вертится вокруг него,- провалился в глотнувшую его, густейшую, но вовсе какую-то не злую, черноту. Затем, внезапно прозрев после абсолютных тьмы и покоя, неизвестно сколько продолжавшихся, он увидел движение перед собой, толчки, стук железных услышал колёс, и, недоумённо прижавшись лбом к пыльному, твёрдому, вполне материальному стеклу, вдруг покатился вместе с этим стеклом и с половиной мира плавно куда-то - дальше, дальше... Замелькали лица, деревья, дома. И одно из них, из ускользающих от него этих странных лиц, он вдруг узнал, разглядел! Он катился в дрожащем, звенящем купе поезда, а внизу, на сером блестевшем перроне, облитом недавним дождём, одиноко стояла жена его Шура в чёрном платке на лбу и, подняв подбородок, с тревогой и скорбью смотрела куда-то мимо него, даже - сквозь него; и как он, тотчас наполнившись страхом и подозрением, не махал ей рукой, пытаясь привлечь её внимание, как не звал её в распахнутое им настежь окно, стараясь окриком своим её растормошить, разбудить от паралича,- она точно, и правда, оглохла и онемела, взглядом провожая поезд с толпой таких же, как и она, чёрных баб. И он тогда, пугливо замолчав, повернув голову по ходу движения вперёд, увидел, что поезд, вагон за вагоном, весь с разгону валится в гудящую, разорванную оранжевым пламенем, бушующую дыру. Он понял, наконец, догадаться, что ждёт его и других впереди, и что есть силы закричал...
         Странный, всепроникающий какой-то вой объял капитана, со всех сторон в него влез, в самую душу проник, наведя в ней хаос и родив глухую, тотчас начавшую за горло его душить панику. Распахнув глаза, вывернув их наизнанку в белое, вдруг вскочившее ему в голову усатое, наполненное тревогой лицо батальонного старшины, болезненно морщась от яркого света, ударившего в него из оконца, силясь понять, что же происходит вокруг него, и сразу спросонья вскочить на ноги, Сафонов задёргался, забарахтался; и оно, это удивившее и напугавшее его бледное, как платок, лицо, дико таращась и скалясь, топорща громадные, круглые, колючие усы, в которых каждую жёлтую прокуренную волосину, каждую полоску Сафонов глазами облизал, выучил,- проорало:
         - Немцы, товарищ капитан! НЕМ-ЦЫ!- и дико затряс за плечи его, из нагретого ложа выталкивал.- Вставайте же быстрее, к бою!- И, махнув на него рукой, видя того полную беспомощность, убежал.
         Немцы, ах!- Сафонов ждал их прихода, но всё одно немецкий прорыв стал для него полной неожиданностью. В него словно громом ударило! И сразу, отовсюду - гул, жуткое великое гудение. Немцы... Страшнее слова теперь для него не было! В сердце, в голове вишнёвым солёным пламенем взорвался страх.
           Земля под ногами дрожала, сыпался из стен жёлтый песок, на столе одна за другим, как в страшном сне, ехали кружка, чайник. Тряска, которая казалась ему рождённой мчащимся в небе поездом, ворвалась из небытия и сюда, к нему в блиндаж, прямо ему на голову. Шинель, взмахнув ворсистым хвостом, сползла на пол. В середине заваленного военным барахлом пространства, возле стола с эбонитовым горбатым телефоном страшно бледный ординарец Засядько, странно взмахивая руками и головой, коленями, танцевал в сапогах какой-то дикий танец, точно от вдруг налетевших пчёл отмахивался, и невесть как сюда попавшие связисты с катушками, двое, носились по блиндажу, сталкиваясь посередине возле стола, бряцая амуницией, то хватая за шеи свои остроносые винтовки, то снова роняя их.
           "Господи, что с ними со всеми, что со мной?- в грянувшей абсолютной тишине, ледянея от ужаса, спросил себя Сафонов.- Что происходит вокруг?" Где-то совсем далеко, будто не в нём вовсе, носилось, раздражая, пугая, тревожа его - что он капитан НКВД, оперуполномоченный пехотного полка, что нужно прямо сейчас подняться, выскочить, и, матом крича и щеря зубы, махая пистолетом, командовать, показать себя. И тотчас же утерял из глаз, из лба, из затылка это яркое, промелькнувшее: могучее, всезатмевающее собой, гремящее на весь свет чувство самосохранения властно завладело всем его существом, обожгло ему грудь, глаза и чрево, толкнуло его немедленно бежать прочь - за деревья, в кусты; он тотчас перестал видеть, чувствовать, как видел и чувствовал раньше, за секунду до этого; самая картинка восприятия сдвинулась в нём, и откуда ни возьмись вылезли всегда крепко спавшие  в нём жуткие, злые, свирепые, нечеловеческие рожи (и так было много их, так густо наполнилось всё пространство ими!) и принялись, хохоча и скалясь, клацать в него зубами; и весь мир, качнувшись, страшно перекосился, сделался тягостным, беспросветно серым и - жалил, кусал.
            Он не узнал местности, когда, напялив на ходу поверх фуражки тяжёлую звенящую каску, выскочил из своего осыпающегося, рушащегося, дрожащего блиндажа,- повсюду, как гигантские, причудливые, разлапистые деревья, стояли столбы разрывов, чёрный поднимающийся высоко вверх дым заслонил красно-синее, только-только проснувшееся солнце, и его потускневший, сильно истаявший круг, сиротливо висел на обвислом, словно лопнувшем и густо вытекающем небе.
          Громыхая сапогами по белой сухой глине, вдавленной уже многими подошвами ботинок и сапог, махая бестолково локтями и стриженными кочерыжками голов повсюду хаотично бегали, подскакивали солдаты, широко раздвинутые их глаза и лица, полные ужаса, отчаяния и катастрофы и бледных нелепых веснушек - плыли, плыли, плыли мимо него - захлебнуться ими можно было.
          Раскалённый, промасленный, горький ветер ударил в лицо, лизнул, сдирая кожу.  Почему? Что? Когда?- стал бить себя он вопросами, оседая под бешено вертящимся над ним белым небом, и сам ошалело вертя головой.. Сафонова вот что до самых костей поразило: ещё вчера совершенно новые, сильные и красивые, как чугунные слоны, автомобили и трактора, свеженькой зелёной краской выкрашенные элегантные танкетки в черепашьей стальной коже, изящные мускулистые пушечки - вдруг поблекли, провалились, охромели, ослепли, окровенились разлившимся чёрно-красным маслом, многие опрокинулись навзничь, задрав длинные железные ноги, и гирлянды белых, скользких гусениц, словно человечьи кишки, были разбиты, размотаны и разбросаны страшным, обрушившимся сверху ударом снарядов и бомб. Вся мощь их, все мускулы растаяли, будто не были, непоколебимо звенящий броневой металл оказался на поверку не толще картона или обычной бумаги. Показавшееся вчера таким уютным расположение полка - аккуратно нарезанные окопы и линии соединения между ними, дымящиеся трубы кухонь, бетонные доты и блиндажи,- где всё, казалось, стояло на своих раз и навсегда обретённых местах, очень незыблемо, хищно и весело ощерив свои военные острые зубы - дула, колёса, мушки, шестерни и стволы - теперь представляло собой размазанное, размытое, вывороченное, искрошенное пространство, гигантское пятно, густо вымазанное белёсой, будто широко расплёсканной чудовищными граблями глиной и полосами серо-красной, высушенной кипящим огнём, дымящейся земли. Срезанные, словно спички, приплющенные, распотрошённые деревья пали своими длинными шеями вниз, их сизые, замолчавшие, пыльные листочки, как детские ладошки или белые трепещущие лица, вдруг вывернутыми  вверх круглыми от ужаса глазами и перепонками протяжно вопили: "Нет, нет, нет!.."
           И - ямы, воронки; среди дымящихся горячих куч земли потрясающе круглыми ровными оспинами выгрызла какая-то нечеловеческая, адская сила вздыбливающиеся узоры, и они, как широко распахнутые пустые рты с выбитыми в них зубами берёз и осин, уставились на Сафонова и - побежали.
           Небо было черно от стоявших над головой столбов едкого дыма и густо наваливающихся, словно жирные осы, самолётов, нестерпимо гудело. Звенели, трещали, клокотали их остроносые моторы, и они - точно само небо, как наказание за грехи, их рожало - сыпались, сыпались ровными строями на голову, резали, стригли, стрекоча зубами пропеллеров. Из их раздутых длинных животов выкатывались извивающиеся чёрные черви или дрожащие отрезанные пальцы, и тотчас начинала рваться, проваливаться земля, трястись, клочья чёрной почвы, затмив солнце, полетели на Сафонова. Он, подавившись пылью, ослепнув от бело-оранжевого брызнувшего в лицо огня, потеряв из-под ног опору, поехал вбок на руку, точно стал засасывать его в себя гигантский насос; рыхлые, мокрые комья земли, забарабанив, схватили его за ворот гимнастёрки и поволокли вверх ногами. Он с удивлением увидел свои тонкие, как спицы, ноги в едва синеющем небе и сапогами пробежался по облакам, коленями себя больно резанул в подбородок,- такими твёрдыми и острыми вдруг, чужими. Он, кувыркаясь и матерясь, скатился на дно окопа, и его тотчас облило сверху тяжёлой, сырой волной земли, придавило грудь, и он задохнулся, совсем дышать перестал. Всё, потухнув, словно провалившись в чёрную глухую воду, перестало звучать. На мгновение, слегка ядовитое и душное, тошнотворное, почудилось, что обрёл, наконец, долгожданный, давно разыскиваемый им покой, и - думал, улетая вверх, вверх куда-то: пусть, пусть, пусть... Всё - и начавшийся бой, его все друзья и дела, и даже сама жизнь, такая ещё секунду назад громадная и звонкая - вдруг потеряло всякий смысл, выгорело в неясную точку. И в этой удушливой, липкой, густой кипящей смоле он ясно увидел - смерть. Смерть, когда одно важное, привычное и родное вдруг навсегда кончилось, и вот - настаёт что-то иное, совсем не похожее на то, к чему ты так привык, возможно, ещё более важное, неоспоримое но - страшно покамест чужое, тревожное, горькое... И он что было силы закричал, но крик оказался слабым, точнее - его и не было вовсе, от него, капитана, сильного и крепкого мужика, остались лишь голые, отчаянно звенящие мысли, и исполнить, материализовать задуманное он больше не мог.
            И тут словно пелена с его глаз спала или, точнее, толстый, в пять оборотов наверченный шерстяной платок с его головы сдёрнули, и какая-то бескрайняя, завертевшаяся, изумрудно-золотистая поляна перед ним открылась, глубины, красоты невероятной,- целый бездонный мир, вселенная, и такую доброту, такую любовь, щедро исходящие оттуда, он вдруг увидел, узрел, что сердце - если ещё было оно в тот момент у него - заныло, запело весело, и он очень ясно увидел истину, которую все люди ищут, и он, спотыкаясь, оглядываясь с тоской вокруг, искал,- она тут, в этом ярко сверкающем царстве просто на самой поверхности лежала, как прекрасный цветок; он с непередаваемыми ясностью и радостью  понял, что отрегулировать, отшлифовать жизнь сверху, голым и грубым приказом, окриком нельзя, что людей позади себя по ранжиру выстроить - это глупость несусветная, совершенно невозможное мероприятие; что вообще по приказу на свете ничего не происходит, а изливается всё как бы само собой, по заложенным в каждом существе, в каждом явлении волшебном импульсе, который, придя в этот мир, уже есть изначально источник всему... А что же - источник?- стал искать изумлённый, очарованный Сафонов, вертя по этой залитой тысячью солнц чудной долине головой,- а? Он где?.. К примеру,- бросив искать, соображал дальше он более понятное и лёгкое для себя,- человек пр0сто ленив, по природе своей не хочется ему ничего путного делать, таков уродился он, или не с той ноги утром встал, внутренний перерыв деловой активности у него, да даже, возможно,-  попросту глуп, банально не развит, не надо ему к чертям никаких с неба звёзд, никаких громких переделок, а мы, власть, ему сразу, в лоб, шьём: контрреволюция, злостное сопротивление, второсортная, никуда не годная, паршивая душонка; он нам, стараясь из последних сил жизнь себе сохранить, ноги готов лизать, в любви и преданности к нам клянётся, а мы его - да ещё и с наслаждением - к стенке! К стенке - чтоб не мешал, чтоб под ногами не путался! И самое важное, самое ужасное, что именно - с наслаждением! О! Да и он, капитан НКВД,- честно, совсем без обычной жалости к себе подумал Сафонов,- всегда желая, как лучше, по справедливости всё устроить, действовал исходя из глупой веры своей, полученной как бы по эстафете от его старших, более хитрых и проворных во всех житейских делах товарищей (или - братков?), да к тому же тяжесть его специфического труда, быстрая усталость от него неизбежно скатывали его к грубости и жестокости, к вечным выяснениям отношений, к обязательно рвущимся нервам, к ненависти...
           Так что же - первоисточник всего?- замирая душой, снова спросил он себя, улыбаясь так широко, так весело, что губы его, казалось, коснулись ушей. А потом в грудь, в голову - ослепляющий порез: убит! И тотчас, теряя всё увиденное и самого себя, рассыпая его из рук и из глаз, как осколки яркого зеркала, взрываясь, свирепея до последней точки души - жажда к жизни в нём проснулась просто неистовая! - он застонал, и протяжный стон его этот разнёсся на всю Вселенную.
          Согнув живот, он поднялся, жмурясь в белое, слепящее над ним небо, качаясь, выплёвывая изо рта хрустящие мокрые комья песка, руками забитые глиной глаза полез разлеплять. Гремящий, вибрирующий воздух, как горячая каша, снова полез в уши к нему, в голову.
          И он увидел - слева, справа, везде: крохотные, копошащиеся, низко пригибающиеся фигурки, похожие на серых суетливых мышей с человеческими остренькими носами и лицами, переполненные страшным, роковым для него значением, порхающие тяжело от кочки к кочке, нагруженные военной амуницией, с короткоствольными,
чирикающими, как металлические птицы, автоматами, с короткими же, не такими, как у русских, у них, винтовками. А впереди - дрожащие и рычащие, облитые чёрным дымом выхлопов железные чудовища с крестами на боках, плюющие из стальных коротких хоботов белым огнём и столбами земли и пыли. Там, в разбежавшемся широко зелёном овраге, осыпанном жёлто-голубыми точками полевых цветов, танцевали под склонившим покорно голову небом - о, казалось, это было именно так! - свалившиеся из самой преисподней демоны и превратившиеся в голодных и говорящих гигантских мышей. Сафонов, обезумев, высунув голову, стал высматривать у них длинные вьющиеся хвосты, и потом, вцепившись в скользкую от росы кобуру, вытаскивая из неё пистолет, стал, раздирая о сухие комья колени, выбираться из полузасыпанной щели наверх. Сверкая на солнце, щерились в него смотровые щели танков и стеклянные лбы наползавших чужих тупоносых бронемашин. Прыгающие в высокой траве круглые каски немцев казались непомерно разросшимися, уродливыми черепами, и, буравя, сидели под ними свирепые чёрные ямы глазниц. Шли быстро, уверенно, оставляя за собой синеватые полосы примятой травы. Странно невозмутимые плыли наверху облака в белых пушистых барашках воротников, и Сафонову захотелось, подняв руку и зарычав,  пулю в них всадить, чтобы те поскорей очнулись и вступились за них, за него.
       "Жив, но убьют ещё",- мрачно вздумал капитан, и его, парализовав на мгновение страхом, пригнуло, отбросило вниз и в сторону.   



1999 - 2004