Удивление-изумление как начало философии

       У Платона в диалоге “Теэтет”, в котором, помимо всего прочего, даётся и ответ на вопрос, в чём состоят истоки философии, сказано: “Ибо как раз философу свойственно испытывать […] изумление. Оно и есть начало философии...”. А в тексте диалога этой максиме предшествовало особо искусное и спекулятивное рассуждение Сократа о том, что некая вещь может стать иной, чем она была раньше, миновав стадию становления и изменения, и восклицание потрясённого Теэтета: “Клянусь богами, Сократ, все это приводит меня в изумление, и, сказать по правде, иногда, когда я пристально вглядываюсь в это, у меня темнеет в глазах”. – Значит, пытливый человеческий ум стремится разобраться не только в тайнах природы, но ещё и в порождениях своей же собственной мысли, в тех причудливых и порою невообразимо сложных мыслительных конструкциях, которые способен выстраивать человеческий разум, в тех замысловатых путях, которыми он намеревается достичь истины. А это уже, сдаётся, гносеология, но о ней чуть ниже.

       Безусловно согласимся с “удивлением и изумлением”, хотя у того же Платона где-то в другом месте утверждается, что философия или философствование как занятие и род умственной активности рождается из страха смерти, из потребности осмыслить феномен смерти, факт конечности земного бытия, а там, если повезёт, если мыслить глубоко и рассуждать “правильно”, найти и способ её преодоления.
   
       Но пока о чувстве, вынесенном в заголовок, как начале философии. На наш взгляд, эти эмоции, эти первичные импульсы к особой познавательной, специфически философской деятельности могут быть, как минимум, двух или даже трёх видов.
   
       (А.) Удивление, изумление, благоговение, рождающиеся при созерцании Божьего мира, его необычайной красоты, высшего порядка и гармоничности. “Сколь разумны чудеса натуры, дорогой брат мой Бертран! Сколь обильна сокровенность пространств, то непостижно даже самому могучему разумению и нечувственно самому благородному сердцу!” (А. Платонов (какое, однако, многозначительное совпадение!) “Епифанские шлюзы”). За всем этим видится некий грандиозный план по сотворению мира в столь совершенном его виде и, разумеется, фигура Создателя. Разум же, оправившись от первоначального изумления, потрясения, переходит к робким попыткам истолкования Мира Божьего, а затем всё более входит во вкус.

       (Б.) Человек, как известно, – венец Творения. Закономерно ожидать, что и он должен порождать такие же, если не более восторженные реакции восхищения, изумления, благоговения и проч. Странно было бы отрицать: есть, действительно, личности, столь славные своими моральными, духовными, человеческими качествами, что окружающие, лишь за малым исключением, так и испытывают к ним подобные чувства.
   
       Однако эмоции, возникающие при наблюдении над жизнью и поведением значительных людских масс и близком общении с их представителями, уже не столь благостны, более того, окрашены порой в весьма мрачные тона. И если среди них также присутствуют удивление и изумление, то нередко совсем иного свойства.
 
       Сошлёмся на авторитет, хотя и не первого ряда: “Не раз уже отмечено, что те, кто занимается физикой, естественной историей, физиологией или химией, обычно отличаются мягким, уравновешенным и, как правило, жизнерадостным нравом, тогда как авторы сочинений по вопросам политики, законоведения и даже морали – люди угрюмые, склонные к меланхолии и т. д. Объясняется это просто: первые изучают природу, вторые – общество; первые созерцают создания великого Творца, вторые вглядываются в дело рук человека. Следствия не могут не быть разными” (С.-Р.-Н. Шамфор (1740–1794) – французский философ-моралист).
 
       И ещё одна цитата: “Философ или, скажем, поэт не может не быть мизантропом: во-первых, потому, что склонности и талант побуждают его пристально наблюдать за жизнью общества, а это занятие лишь омрачает душу…” (Он же).
 
       Таким образом, созерцание человеческой природы, знакомство с человеческими нравами и характерами наряду с удивлением и изумлением пробуждает ещё целый ряд чувств и эмоциональных реакций, и далеко не все из них могут быть отнесены к внушающим священный трепет и веру в неминуемое и скорое торжество добродетели. Это и растерянность, и негодование, и отвращение, и, пусть будет, изумление, но тут же переходящее в отчаяние, и горечь разочарований (крушение всех идеалов и надежд, отмирание каких бы то ни было иллюзий тому причиной), и тёмная, неизбывная скорбь по отданным на поругание чести, достоинству, справедливости, правде и т. п. – перечень весьма длинен, см., например, знаменитый 66-ой сонет У. Шекспира, за исключением последней строки. Однако будем мужественны; сторонникам истины не следует малодушно отводить глаза от язв и пороков человеческой натуры, от безобразных поступков и действий всех многочисленных низких существ, едва ли оправдывающих гордое имя “Образ и подобие Божие”. И в этих наших чувствах и переживаниях – также, надо понимать, истоки философии.
 
       (В.) Будем выдерживать заданную линию. Гносеология. Вполне может быть удивление-изумление и третьего типа – перед теми уникальными, фантастическими умственными способностями, которыми наделены некоторые особо выдающиеся представители человеческого рода. Да и вообще перед способностью человеческого разума мыслить, воображать, фантазировать, проникать в тайны Божьего мира, порождать научные теории, модели, философские системы, вызывать к жизни произведения изящных искусств, классические образцы. Перед теми созданиями ума и творческого духа, что составляют “золотой фонд человечества”, нетленное культурное наследие минувших эпох (куда ж без штампов-то?).
 
       Отсюда желание разобраться в тех мыслительных построениях, конструкциях, которые воздвигает разум, устремляющийся к высокой цели, и к чему некоторые обнаруживают необоримое влечение – имеется в виду, как к первому (“разобраться”), так и второму (“выстраивание”). Уяснить себе те пути, которыми ум человеческий пробирается к истине, проникнуть, если удастся, в те логические и проч. хитросплетения, подлинные и мнимые, которые, если так можно сказать, неотвратимо процесс сопровождают и пышно его декорируют.
 
       И здесь, чтобы преуспеть, надо уже худо-бедно заниматься самоанализом, наблюдать работу мышления изнутри самого процесса, не ленясь, чутко реагировать на состояние и действия собственного же ума, на малейшие их колебания и изменения. Всё это называется интроспекция, саморефлексия, это уже деятельность в русле основного философского завета “Познай самого себя!” [* Примечание].  Так “мыслящий тростник” становится ещё на шаг ближе к своей сути. 
      [* Примечание – А в более узком смысле – “Эвристика” и “Психология творчества”].
 
       Что из этого следует? Какие надлежит сделать выводы? Да кто ж его знает. –Всевышний создал сперва этот мир, а затем и человека, чтобы … что? Чтобы человек созерцал Его творение, проникался религиозным чувством, постигал величие Господа? А, с другой стороны, наблюдая себе подобных, горько сожалел о попрании Божьих заповедей, испытывал тяжкие разочарования, предавался унынию и пессимизму, погружался в бездны отчаяния? Чтобы затем пытался примирить противоречия, и, стало быть, неизбежно обращался к философии? Отстранялся греха, обретал стезю праведности? Философия, она же любомудрие, а всякая искренняя добрая человеческая мысль любезна Творцу? Всяк философ хоть с того, хоть с другого боку религиозен, служит чему-то высшему и так или иначе помышляет о всеобщем благе? Чтобы всякий, кто ощутил “смутное влеченье, чего-то жаждущей души” (А. С. Пушкин), а заодно и “томление духа”, просветился, умиротворился, стал “сердцем и разумом чище” (А. А Фет)?