Практика общий охват извне10. 2. 2. 1-2

10. Общепланетарный системный кризис и пути его преодоления


10.2.2. Установки подлинно спасительного пути

10.2.2.1. Бытие как спасение.

10.2.2.2. Спасение на социально-философском уровне осмысления.


Примечания

10.2.2. Установки подлинно спасительного пути

В общем-то, свой подход к тому, как, на каких путях преодолевать нависшую опасность, выше мы успели выразить. Правда, там сям, по разному поводу и обстоятельствам. Попробуем теперь как-то выразить его цельно, едино. Причем, сжато.

Сегодня, в пору общепланетарного системного кризиса, к тому же, на заключительном его этапе способ, каким существует мир, человек, исчерпан. В известном смысле наступил «конец истории». Дальнейшее движение уперлось «в глухую стену». Перспективы открытия и вовлечения в производство новых ресурсов, в том числе отчеловечных, обеспечивающих инновационное развитие, по меньшей мере, призрачны. Вместе с тем «не срабатывает» и, вроде бы, простая установка (какой бы благой желательностью ни отдавала) на то, чтобы воспользоваться с умом, по-человечески, — не хищнически, не частно-собственнически, преследуя эгоистические цели гонки наваров, — уже наработанными, располагаемыми возможностями. Ведь не от «хорошей жизни» глобалократия решает прибегать к означенным путям депопуляции населения планеты.

Повторимся, господствующие производственные отношения и скрепы преодолеть роковые тупики и инфернальное падение никак не позволят дальнейший прогресс. Ничто не поможет. Точно также бесполезны располагаемые средства, воззрения, установки, насыщенные все тем же экспансионистским духом, регулировать «поток» современной экономики. Пользуясь наработанными в производстве «инструментами», устремлениями, формами поведения, «благими намерениями» (тем более, депопуляторством) и т.д., утверждать счастливый мир, — означает не только неминуемость скоропостижного коллапса, но ускоренное его приближение. И это — независимо, какие социальные силы вознамерились преодолеть кризисность.

А, так сказать, «человечные», стало быть, ответствующие бытию, справедливые и т.д. средства, формы деятельности, устройства жизни на планете, — будь даже известны, — окажутся не только не востребованы, но также не реализуемы. Ибо господствующие смысложизненные ориентации, убеждения, ценности, главное, подсознательно-волевые устремления людей, насквозь опроизводствленные, не приемлют эти человеко-бытийные средства и формы. Обыкновенные попытки обращения к ним лишь выхолащивают их смысл, содержание: они обесчеловечиваются, разбытивляются, опроизводствляются, уподобляются уже наличным. Нечего и говорить в такой ситуации с господством безбытийных и бесчеловечных установок и форм деятельности о подлинной справедливости, свободе, благе людей, об утверждении человека в связи с бытием. Разве возможно здесь всестороннее развитие человека, гармония его с природой? Не нависла ли над миром и планетой в целом от всего этого крайняя опасность?..

А от нее, поскольку несет тотальную смерть, конечно же, надо спасаться. Спасение, в свою очередь, может быть двояким. Или бегут от опасности (причем, доступными, часто негодными средствами), или преодолевают, устраняют ее.

Между тем, в условиях современной кризисности бежать некуда, ничто тут не поможет, ибо опасность глобальная, всеохватная, всепоражающая. Остается второй вариант. Но и он как бы раздваивается. В первом случае, как мы видели, спасение хотят обрести набором средств из самой наличности, не выводящих за ее пределы, оставляющих основы существующих порядков без изменения. И такой путь, — кем и что бы тут ни предпринималось, — бесперспективен. Еще точнее, именно означенную опасность плодит, множит.

Нужно, стало быть, преодолевать нависшую опасность вторым, как мы его обозначили, импансивным путем. Лишь здесь обретаемо спасение. Хорошо бы, преобразовав, превратить опасность даже в защиту, фактор дальнейшего движения (больше, интенсивного) человека и мира. Этот путь, не отказываясь полностью от средств и возможностей, предоставляемых наличной действительностью (сущим), вместе с тем, трансцендирует ее. И, возвышаясь над ней, тем самым, восходя к будущему и ответствуя бытию, с такой высоты оценивает наличное положение вещей. Главное, преобразует их.

Но может, прежде всего, на данном пути самому человеку преобразиться, дабы опасность исчезла, перестала быть таковой? Мы, к тому же, прояснили, нависшая смертельная опасность есть прямое порождение этого самого человека, его современных дел. Так что, вроде, если нам удастся в целях устранения означенной опасности изменить по-настоящему человека, она просто исчезнет. И это действительно так, по большому счету.

И, нельзя не видеть, буржуазно-либеральный подход именно на данном поприще в основном орудует в поисках спасения. Правда, также: «ломает слишком много дров», в чем мы убедились выше. На самом деле. Как бы ни изменять человека, держась буржуазно-либеральных позиций, как бы ни стараться, в результате предпринимаемых усилий-манипуляций смертельная опасность лишь нагнетается. Преображенный человек, — чем (кем) бы его ни пытались подменить, — лишь множит опасность. Очевидно, сам результат подмены, точно также субъекты данного процесса, как раз, выступают данной опасностью. Проведенный на предыдущих страницах анализ общепланетарной кризисности подводит к такому выводу однозначно.

И что характерно, в факте наибольшей опасности, исходящей именно от человека современному миру, буржуазное сознание воочию и давно убеждено. Оно знает, человек «опасен» двояко. С одной стороны, будучи по природе своей носителем и вершителем «зла», а с другой — как ограниченное («примитивное») существо, неспособное («непригодное») совладать с новейшими реалиями жизни. Потому, по обоим, отдающим шизофренией, посылкам, в целях «спасения» буржуазные идеологи и практики предпринимают всевозможные попытки «преодоления человека» путем его видоизменения, вплоть до полной замены.

Однако, данное сознание, будучи отчужденным и не понимая сути человека (как и реального положения вещей в мире, истории), обречено на роковое блуждание одной и той же «западней». Совершая зловещие манипуляции над людьми, преследуя, к тому же, сокровенные цели наживы, оно само (причем, часто без понятия), лишь деградируя, превращает человека в «монстра», сеятеля смертельной опасности сегодняшнему миру, от которого хочет избавиться. Повторяем, от человека стремятся избавиться, поскольку он уж дюже «мелок», «примитивен», «несвободен». Правда, иной раз, он оборачивается (даже по инверсивной диалектике) весьма большой силой. Особенно, коль скоро в руках оказывается могучая техника. Как говорится, «Человеческое — слишком человеческое», в обоих, как нетрудно понять, взаимосвязанных случаях неся негативы: разрушения, инфернальные опасности.

Среди множества ошибок в подходе к человеку буржуазных теоретиков и практиков, намеревающихся устраивать на планете «новый мировой порядок», как, впрочем, и остальных, несомненно, главенствующее положение занимает то, что своих попытках преобразовать, подменить человека, они сохраняли устои-основания, из которых этот самый человек вырастает. Они не понимают, что именно эти-то основания с самого начала и выражают человека. Причем, — по его сути. И, поскольку основания, устои сохраняются, какие бы (вплоть до благих) изменения ни вносились в человека, как бы его ни превращали, дополняли и проч., он, тем не менее, даже видоизменяясь, вновь и вновь явлен миру все тем же, все той же крайней опасностью. Причем, в растущей мере.

Но что это за устои-основания? Разве не следует также, избравшим второй вариант преобразования мира, начать с них в делах преодоления опасности? К тому же ведь, мы прекрасно знаем их, о них только и ведем все время наш разговор. Да, перед нами тот фундамент, на котором возводится как само современное общество, так и соответствующий человек. И фундамент данный называется не иначе, как «производство», «производящая практика».

Должно быть понятно, с другой стороны, опасность, нависшая над миром, сама по себе не существует. Она есть следствие, результат соответствующих процессов, которые вызвали, обусловили, поддерживают и создают ее. С этими же условиями мы разобрались, выяснили: главной, основополагающей причиной-фактором всех данных процессов, как и самой роковой опасности, выступает, снова-таки, производство, производящая практика. Больше того. Мы установили на достаточном материале, что жить дальше производяще, в чем бы это ни выражалось, включая человека, невозможно. И, если даже мы изменим человека, выкорчевав из него, вроде все «буржуазные «нехорошести», но оставив нетронутым производство, ничего не добились бы. Производство, в зависимости от степени своей развитости сегодня, как раз, выливается человеком, которого надо преодолеть», ибо он несет лишь беды. Возможно даже это связано с тем, что таким, вот, путем производство в лице человека-разрушителя как бы самопреодолевается, будучи чем-то безбытийным, терпимым бытием и удерживаемым лишь до поры до времени. Во всяком случае, именно этот вывод следует с необходимостью, наблюдая, что вершится в современных условиях с человеком и его производящими деяниями...

Что производство всецело насыщает сознание и активность живущих в его условиях людей, стало быть, детерминирует их деструктивную активность сегодня, очевидно. Ведь производство пребывает не где-то там, за пределами современного человека, оно и внутри него. Во всяком случае, сегодня оно, считай, повсеместно в мире. Человек тоже есть сущее производящее. И, что бы ни вершил, он творит производяще.

Следовательно, хоть и верно, что с человека предстоит начинать любое обновление жизни, но, подчеркнем, еще верней, чтобы это начинание было приложено к главному, основному, фундаментальному: к способу существования, коим выступает наш человек. Потому-то, преобразовывать человека (в нашем случае, современного), его мир нужно, приступив, прежде всего к преобразованию его практики, производства. Так, преобразуя производство, в том числе в самом человеке, нам удалось бы выйти за пределы производства. Как понятно, преобразуя производство, мы непременно изменим, переделаем и самого человека. В том числе выведем его за пределы производства, и он станет существовать уже непроизводяще, но постпроизводящей практикой.

Производство, стало быть, всенепременнейше следует радикально преодолеть преобразованием. Но, спрашивается, каким таким преобразованием? А какое «преобразование» нам известно? Не такое ли, что тоже, как и все в современном мире, носит производящий характер? Если да, то разве можно будет преобразовать так производство, чтобы не остаться в нем самом, чтобы удалось выйти за его пределы? Что это конкретно значит, что делать? Что предстоит предпринять для спасительного выхода из обрисовавшегося тупика-противоречия, роковой опасности? Какие подлинно первые шаги следует предпринять? Кстати, а что, если буржуазное сознание тоже, вдруг, решится взяться за преобразования производства? Вроде, на этот вопрос-сомнение мы выше уже имели возможность определиться. Буржуазия, буржуазный мир в целом, цепляющийся за наличность, не представляющий себя иначе как производяще существующим, на данные преобразования принципиально не готово, не способно, не допустит. Коль скоро дела будут обстоять иначе, — у капитала появится желание распрощаться с производством, — придется распрощаться и со своим теперешним (капиталистическим) положением, сутью.

Несомненно, на пути второго спасительного движения, нацеленного на преобразование способа существования современного мира, предстоит предпринять нечто исключительное. Впрочем, и не очень. Нужно просто возвыситься над (чем быстрее, тем лучше) производящими пределами. Причем, — везде и как только можно, но только не механически. В каком-то смысле впрямь, предстоит путь, в общем-то, достаточно простой. И человечество, люди в аналогичных тупиково-губительных ситуациях, так либо иначе, по-своему, шли им. Правда, — приняв во внимание несомненную историческую беспрецедентность и сложность нынешней эпохи с ее накопленными коллизиями, завалами безвыходности, — нельзя не признать: предстоящие, крайне насущные, спасительные шаги выхода не так уж и просты.

Спросим еще раз: в чем, все же, данные «шаги»? Как и куда следует покидать производство? Не есть ли он горе известный путь вытаскивания себя самого «за собственные волосы из болота» (чем, по сути, заняты буржуазные теоретики и практики, «улучшатели» современного мира)? Если, далее, этого не достичь производяще преобразовательной деятельностью, то какая такая преобразующая деятельность нужна? Существует ли она, вообще? Означает ли она безоговорочное преодоление производства? Значит ли, что постпроизводящая практика не будет иметь ничего общего с производящей? Что являет собой эта практика? Как конкретно она должна и может утвердиться? Вместе с тем, на какую такую «простоту» спасительного пути мы намекнули?



10.2.2.1. Бытие как спасение.


Кое-что относительно бытия как спасения выше мы говорили. Дополняя и проясняя сказанное, присоединимся (признавая правоту) к многим мыслителям. Везде, «где крайняя опасность, — там и спасение» (М. Хайдеггер). Попробуем несколько разобраться в данной идее.

Заметим сразу, так называемых «крайностей» из всякой ситуации, включая рассматриваемую, как минимум, две. И только одна из них выражает оговоренное. Плюрализма истины, по крайней мере, в данном плане нет и быть не может. Лишь одна ведет к бытию, выражает спасение в бытии. Другая же крайность — из той природы, что, напротив, уводит в пропасть, от бытия, обрекает идущего в небытие.

Вряд ли в этом смысле небытийная перспектива (неотрывная от держащихся изначально безбытийного производства) преодоления соответствующей ситуации может служить спасению человека. Небытие потому таково, что, как бы прельстительным на первых порах ни казалось, влечет разложение, падение вниз, смерть, уход в темноту, зло.

Бытие как истина, благо, несущее добро, безусловно, есть спасение. Бытие, — не забудем, мы расширительно его понимаем, — никогда не причинит человеку ущерб, деструкцию, смерть, зло. Напротив, — поддерживает, порождает, сохраняет, покрывает, предоставляет просторы для жизни и творчества, всеобъемлющего развертывания наших возможностей, способностей и потребностей в мире. Пребывая с бытием, обращаясь, стремясь к нему, живя бытийно, причем, как истиной, — мы, выходит, уже спасаемся. Собственно, в этом и суть спасения. Точно также — бытия. Спасение неотъемлемо от него.

Несомненно, спасение есть то, что сохраняет нас, нашу целостность, удерживает от деструктивного, обеспечивает верный путь, оставляет в истине, отвращает от зла. Кто в истине и благе, знает, главное, осуществляет, творит их, — он в пространстве спасения. И это так, даже в случаях, когда люди испытывают на себе, вроде, далеко не благоволящее отношение спасающего (в нашем случае бытия): подвергаемы испытаниям, лишениям, преследуемы, караемы, вплоть до смертельного исхода.

Спасение в бытии тоже может выглядеть различно. Даже смерть, — коль скоро бытийственна [574], не лишает человека на данном трагическом пути истины, света, возвышает его, спасает. Иной раз, геройская или подвижническая смерть, смерть «за други своя», за «отчий дом», «во имя родины», любви и т.п. удостаиваются высокой цены. Смерть, стало быть, далеко не только от безбытийности, она и от бытия возможна, когда жизнеутверждающа. Бытийная смерть, равно другие, увы, потери на жизненном пути, тоже должны расцениваться спасительными. Повторимся, по-настоящему они таковы лишь постольку, поскольку через смерть утверждают жизнь, причем, — в еще большей полноте и бытии...

Итак, бытие (равное богу, матери-природе, материи) изначально спасительно. Будучи тем, что сохраняет, содержит в себе, сберегает, обеспечивает существование и возможности всех сущих, включая человека, оно само по себе не может не быть спасением. Больше того, — бытие есть возможность и условие любого другого конкретного спасения. В том числе спасения любовно-духовного, где каждый наш любящий поступок, порождает в стократ большую энергию отклика и встречного любовно-спасительного движения...

Как нетрудно понять из сказанного, многие коннотации спасения, известные религиозному сознанию, имеют смысл и под углом зрения философско-научного подхода. Под этим же углом очевидно, что спасение, особенно когда оно вершится на вещном (предметном) уровне, как спасение в области конечных реалий, — поскольку предмет спасения конечен, конкретен, — обычно возможно и вершится за счет других вещей. Так, чтобы спастись от жажды, выступающей в качестве потребности, мы обращаемся к воде. Для спасения от голода вынуждены употребить в пищу, съесть другие, как живые, так и неживые вещи. Иначе спасение невозможно в области конкретных конечных вещей, систем. Дело в известном смысле обстоит подобно тому, как это наблюдается со многими диалектическими процессами: развитием, прогрессом, обогащением, сохранением, негэнтропией и т.п. реальных вещей, материальных образований, систем. И лишь в плане саморазворачивающихся систем, материальных образований, внутри некоторой более общей системы, создающей условия, в этом смысле спасительный покров, — возможны варианты, когда, например, животные, особенно человек (общество, культура, цивилизация, страна, народ) могут в известном плане рассчитывать на собственные внутренние силы и возможности спасения. Однако, верно и то, что такие возможности со способностями всегда конкретно ограничены.

Спасение возможно и как обращение спасающегося к возможностям, которые никак или почти никак не обедняют спасающие реалии. Скажем, можно укрыться от зноя в тени скалы, дерева, сохранять портящиеся продукты в естественно сложившемся (зимой) холоде или летнем тепле... Лишь на уровне бесконечном, бытийном, обще-природном спасение, равно означенные процессы и проявления материального движения, обретают самодостаточность. И гарантией, условием, возможностью спасения, больше того, ею самой, — выступает бытие.

Надо, утверждая все это, конечно, не забывать, что «спасение», равно остальные формы всеобщей связи, коими схватываются соответствующие стороны и отношения человеческого окружения, выступающего объективной или же субъективной реальностями, — суть категории, понятия человеческие, вырабатываемые на практике в ходе «выделения человека из действительности» (В.И. Ленин).

Нетрудно усмотреть, что «спасение», подобно опасности (категории, о которой сейчас пойдет речь) и, образующие их языковое поле понятия, отдают этико-онтологическим, ценностно-мировоззренческим значениями. В известном смысле современному (сплошь производяще-рационализированному) сознанию как-то не по нутру полагать, что внешние человеку вещи спасаются, находятся под сберегающим покровом бытия (матери-природы). Однако, скажем, великому Анаксимандру такое предположение было бы вполне приемлемо, да так, что иначе и не должно быть. По большому счету, он, несомненно, прав...

Надо, далее, принять во внимание и то, что спасение, как и все вокруг, должно иметь свою меру. Чрезмерное спасение ведет к своей противоположности, опасности. Как говорится, «Что слишком, то не здраво». Спасение потому и спасение, что сберегает, сохраняет вещи в их особности, самости, не отнимает у них простора, открытого со-присутствия всем другим вещам, истины в алетейном смысле.

Когда же этого нет, мы покидаем область спасительного, нас ничто не спасает, мы не обезопасены, — настигает опасность. Последняя и есть не что иное, как отсутствие спасения, лишенность человека возможности спастись. Опасность как неспасительное не защищает от неприятностей, деструкции, смерти, губит, отвращает от самих себя, несет зло.

Отталкиваясь от диалектического принципа конкретности, легко найти множество опасностей, с которыми человек (и не только) встречается. По сути, опасность, точно также спасение, будучи этико-религиозными категориями, — везде и всюду, где деятельный человек совершает или претерпевает изменения. То есть, выходит из одной системы координат в другую, прекращает одну связь-сцепку вещей и образует другую, нарушает какой-либо сложившийся порядок, утверждает другие и т.п.

Ближайшим образом опасность выражена понятием «страх». Опять же, можно много чего страшиться, опасаться, но, как бы там ни было, важно вести речь об опасности со страхом. Бесстрашному и опасности нет!..

Но и спасение предполагает страх, — это емкое и многосмысленное понятие-состояние человека. Уже сомнение как-то да вмещает его в себе. Не углубляясь в «дебри», заметим лишь, что, по крайней мере, страх Господен, которого мы не раз касались выше, непременно входит в предметное поле спасения. Вообще, «страх», хотя бы связанный с сомнением, так либо иначе, на глубоко онтологическом уровне сопряжен с вещами, основоположными, мировоззренческого порядка. Этот факт, между прочим, можно проследить отталкиваясь от многих особенностей человеческого бытия.

Тем не менее, верно и то, что страх страху рознь. Уже ближайший подход обнаружит: одно дело, скажем, страх от опасности, другое — спасительный страх.

Имея в виду данное обстоятельство, двигаясь в таком ключе и, продолжая начатый разговор, ясно: коль скоро мы отклоняемся от истины, творим зло, следовательно, отпадаем (так либо иначе) от бытия, ниспадаем в безбытийность, — теряем свое спасение, сбиваемся со спасительных путей, впадаем в ситуацию опасности, страха (так сказать, «опасного страха»).

Выходит, Нововременной европейский человек, — поскольку начал производить, сложил отпавший от бытия миропорядок, стал существовать не только без, но даже против бытия, — высвободился из-под спасительных покровов. Тем самым, он изначально пребывает в ситуации опасности. Отсюда и разного рода перипетии его отчужденного (страшного) существования.

Конечно, нельзя полагать, что перед нами абсолютная и безоговорочная опасность. Мы уже знаем: и безбытийный человек как-то да связан с бытием, находится под его покровом. Он довольно часто, даже признавая бытие, намеренно отворачивается от него, покидает, не считается с ним, полон самомнения и решимости творить и жить на собственный страх и риск, самостоятельно. Бытием, тем не менее, он (такой) не оставлен. Оно и понятно. Что значит, как способен спастись человек — это совершенно несамостоятельное сущее, что бы ни мнило о себе, какими бы возможностями ни располагало, — без и вне бытия!.. Последнее, дабы «не путаться под ногами» уж дюже засамостоятельничавшего и жаждущего «свободы» сущего, лишь раздвигает покровы просторам его самонадеянности: уходит в невидимость («за завесу»), как бы предоставляя своецентричного производящего человека самому себе, создавая видимость своего отсутствия.

Так что, присутствует спасительное бытие всегда и везде, что бы ни делал человек, что бы ни происходило вокруг. Оно присутствует во многих смыслах: как условие, исток, возможность, покров, со-участник, суд нашего существования и активности. Равно — всего сущего и данности вещей нам. Обычно такое его присутствие, вообще, само оно остается вне ведома людей, не осознается.

Во всяком случае, сознание имеет место крайне редко. И, коль скоро наблюдается, — правомерна аналогия с тем, как зрело верующий (скажем, нормальный христианин) усматривает присутствие спасительно-божественного промысла в действительности и в собственной жизни. Ведь Бог присутствует с нами, в нас всегда для спасения, для добра, как бы при этом реально Божественный промысел нами субъективно ни усматривался. Иной раз даже — в форме наказания, преследования, причинения нам ущерба и проч.

Все же, в условиях наличности, стабильности, привычного течения жизненных дел бытие (Божественное) как бы безвестно, незаметно, никак не напоминает о себе.

Нечто подобное и верующие испытывают. В повседневности, в круге устоявшихся происшествий, ситуаций обычно редко вспоминают Бога, его спасительный покров. Оно и понятно. В кругу привычностей, размеренно-укатанной жизни нет особой нужды рефлектировать о бытии, обращаться к Богу. Люди здесь достаточно самонадеянны. И даже, коль скоро нарушают господствующие законы и нормы по неведению своему, — ничуть не лишаются спасения. Кстати, не только в производящих реалиях. Их нравственное состояние, неведение подлинно вершащегося, не понимание сути вещей, отсутствие рефлексии над тем, что делают, что нужно, неспособность нормально различать сущее от должного, тем не менее, жизнь по «от века» заведенным канонам и порядкам, — все это и спасает. Во всяком случае, если таким людям и выпадают «неприятности», беды, то в основном, от других же людей с делами.

Итак, бытийное спасение в обговариваемом нами смысле имеет место даже без ведома спасаемых. Знает человек об этом или нет, он, уже потому, что пребывает в бытии, спасаем. Точно также — и окружение человека, все сущее. В этом смысле бытие-спасение как естествующее само собой, при любых стечениях дел и событий в известном смысле выступает тем, что, как говорится, «выносимо за скобки» в качестве некоторой безусловной константы. Собственно, производящий человек, по признанию Ф. Ницше, «убивающий Бога», так и живет, отступая от бытия, не считаясь с ним, отсылая, в лучшем случае, «на задворки» своего существования.

Потому, строго говоря, не совсем о таком «Боге», (или «константе», отстранившемся от мира «Боге» деистов, тем более «сверхразумном устроителе мира», где все течет своим чередом) речь при касательствах спасения.

Есть и другое спасение, которое не обязательно, может и не быть, но, тем не менее, реально. И имеется — при условии намеренно уклоняющегося от исполнения своего долга, предназначения, призваний человека. Последний прекрасно понимает, сознает, что нужно делать, как себя вести, чего не делать, не совершать греха. Но, скажем так, «возгордившись», пошел путем именно греха, непослушания. Стал нарушать мыслимые и немыслимые каноны, нормы, поклоняться другим святыням и т.д. Понимает, что грешит, страшится. Но, тем не менее, переборов страх, продолжает свое.

В такой ситуации, действительно, все дело спасения упирается в, заслуживающие спасение, деятельность, отношения и сознание человека. Да, здесь спасение надо восстановить, заслужив. Тем более, — в виду кризисной ситуации, где сегодня пребывает производящий человек. Вопрос, стало быть, упирается в служение. Но что это такое? Как заслуживается идущее от бытия спасение, и особенно человеком, далеко уклоняющимся от бытия?

На этот счет в христианстве приуготовлено немало действенных «инструментов». Тут и идеи «добродетельно-искупительной, безгреховной жизни», так называемая «теория малых дел» и т.п. Можно в таком ключе не забывать и миф о «блудном сыне». Он светится в осмысливаемой нами ситуации весьма глубоким содержанием.

Если к идеям, вытекающим из данных «инструментов» прибавить то, как в том же христианстве верующие, совершая литургию, любовно служат Богу, как, вообще, фигурирует служение в любви человеком Бога, мудрости [575], можно-таки, понять, как человеку возвратиться под спасительный покров бытия, который, к тому же, оно не снимало. Хотя, разумеется, осмыслением вопроса на уровне того, как это предлагается обычно (скажем, теми же аврамическими религиями), здесь недостаточно ограничиться...

Однако, имеется еще третий вариант спасения. Здесь уже сценарии с «искуплениями», «блудными сынами» и служениями мало как (если вовсе не) срабатывают. Так вот, именно этого рода спасение и интересует нас, поскольку Новоевропейский человек, тотально захваченный производящей практикой, в отличие от пропащего сына из означенного мифа, хоть и признает бытие, но намеренно отвратился, следовательно, не приемлет его спасительного покрова. К тому же, — миропорядок, созданный им, его естество, дух, плоть, культура, воля, — все поглотил тотально-разрушительный кризис. Обретаемо ли в этом случае, скажем так, «бытиеборчества» нигилизма бытийное спасение?

Для положительного ответа относительно «богоборчествующего» заметим сначала: развернувшийся кризис в мире — далеко не только результат исключительной активности человека (пусть и безбытийного). Он также и от бытия. Ведь последнее, как бы это ни казалось, не оставляет человека на безоговорочное самостояние. Человек принципиально на это и не способен (в качестве ничтожно малого сущего), почему бытие не снимает с него покрова, хоть и далеко раздвигает последний. Потому-то в современных кризисных делах и результатах человеческих, — в том, что он есть как таковой, что натворил, нагородил тупики, — во всем бытию тоже надлежит отвести место. Даже в смысле негативном, пассивном, безучастном.

Так что, в нашей кризисной ситуации (как, впрочем, везде) бытие присутствует не только по причинам, так сказать, субъективным, психологическим: в смысле спасительной потребности устрашившегося человека. Кризисность несет на себе бытие также в прямом, онтологическом смысле. Собственно, это можно фиксировать повсюду в человеческой действительности, но именно в глобально-кризисной ситуации — прежде всего и главным образом.

Ведь известно же, что кризис — это ситуация возрастания, господства хаоса. Причем, — не просто в смысле беспорядка, разора в некогда цельном и упорядоченном, как обычно хаос воспринимается. Речь о хаосе иного порядка, который, как известно, выражает бытие.

Вместе с тем, как верно подмечают патриарх Кирилл и святитель Николай Сербский, кризис этот также и «суд Божий», в ситуации, когда люди, живут по собственным законам и канонам, которые в полнейшем разрезе с законами, идущими от бытия. Вот, как эту мысль передает В.Ю. Катасонов в недавней публикации, воспроизводящей точку зрения святителя Николая Сербского относительно планетарного кризиса в сегодняшней его данности: «Забывший Бога и высший нравственный закон, человек XXI века пытается бороться с кризисом и хаосом, издавая новые законы... Однако энтропия во всех сферах нашей жизни продолжает нарастать. Неужели законодатели не понимают, что они пытаются тушить пожар, заливая его бензином. Принимаемые законы часто не просто безграмотны. Они в лучшем случае игнорируют высший нравственный закон, предписанный Богом. А все чаще они откровенно его попирают» [576].

Не забудем еще одно. Бытие всегда и везде присутствует в нас, с нами и творимом нашими руками. «Наиближайшее из всего ближайшего» наиболее доступное нам, бытие, вместе с тем, не творит за и вместо нас, не подменяет нас и нашу деятельность. Оно вершится, в том числе спасает, нашими же руками, укрываясь за ними, «уворачиваясь», уходя в бесконечную даль при попытках, так сказать, «облокотиться» на него. По-другому не бывает, включая ситуации крайней опасности. Ведь бытие, как мы знаем, также «самое далекое из всего далекого» (М. Хайдеггер)... В этом смысле очень даже верна ходячая поговорка: «спасение — дело рук утопающих».

Так либо иначе, дойдя до крайностей, — касается это прежде всего кризисных, тем более, всеобъемлющих опасностей, к коим следует отнести переживаемую ныне мировую ситуацию, — мы — в крайней мере. Другими словами, выходим из всех предметно-чтойных мер привычной наличности (в нашем случае, производящих порядков). Тем самым, мы, — к тому же, представляя людей третьей (богоборческой) категории, — погружаемся в неопределенность, безмерность, каковой и есть бытийствующий хаос, хаотическое бытие.

Ведь бытие, как мы уже знаем, — хаос: нечто непостижимое, ужасающее, жуткое, подстерегающее со всех сторон своей безвестностью. К тому же, оно настолько непостижимо в безмерности, могуществе и бесконечности, — что подавляет, гнетет, страшит (вплоть до смертельного исхода) своим величием, несказанностью, невыносимой силой, присутствия.

Потому, — подавленные, беспомощные, испытывающие полнейшую неопределенность, теряющие былые ориентиры, твердую почву под ногами, какие-либо гарантии существованию (которое знаем), — мы обречены не только на одиночество, риски, бессмысленность, безоговорочный страх. Настигшая реальная, недвусмысленная опасность (причем, захватывая без остатка), не может не ужасать отвратительно-бессмысленной своей безбытийностью, смертью.

Повторяем, от сего этого никуда, никак не укрыться, нет чем спастись из известного арсенала. Ведь опасность с самого начала настигает из-за тщеты располагаемых людьми до сих пор средств самообеспечения, защиты от безбытийности. Она от нашей неспособности, неготовности, неведения, как вести себя, чем жить, где найти убежище от нежданных «напастей», на что опереться из арсенала некогда привычного, но теперь непригодного...

И не в том дело, что мы переживаем означенное состояние опасности пассивно «выпав» (в смысле деструктивного ухода в «темноту») из жизни. Оно (состояние опасности) испытывается также при трансценденции наличности светоносной, возвышающей деятельностью. Действительно. Моменты крайней активности, особенно к свету, — где мы у «последней черты», выступаем подлинно, экзистенциально, свободны встрече с бытием, — невозможны без трансценденции укатанных мер, обычности, что, как и встреча с бытием, далеко не обязательно выступает (тем более, кажется) спасением. Здесь приходят и опасности, вплоть до смертельного результата. Ибо очень не просто выдержать расставание с привычным, — тем более, присутствие бытия. К тому же, — человеку, к этому абсолютно не готовому, не способному возвыситься над своим наличным существованием, обновиться, перемениться для вос-питания больше света, истины, значит, присутствия бытия.

Как бы там ни было, коль скоро опасность (не понимаемая, к тому же, как спасительная опасность) доходит до предельной (в означенном смысле) крайности, завеса, скрывающая бытие, устраняется. Человек, тем самым, стоит лицом к бытию, открывается и открывает его. Причем, открывает по-настоящему, испытывая смертельную опасность (в том числе от бытия) своему существованию. Не осознавать, — пусть и не в полной мере, пусть и через отрицательный (как опасности) опыт, — бытийное соприсутствие уже невозможно.

Таким образом, человек, — не важно, какую категорию представляет, — остается один на один с бытием. Ничего другого из наличности нет: что было, как-то рассеялось, извелось, утратило сколь-нибудь значимую цену в царстве хаоса. Одно бытие во весь рост, ширь. И я, — ничтожно малый, беззащитный, беспомощный. Всецело потому пребывающий во власти бытия от нависшей опасности. Моя жизнь и смерть, возможности существования, — все лишь бытие, через него. Я живу, лишь поскольку оно дает, сохраняет, обеспечивает всем нужным. И, коль скоро существую, держусь, не исчезаю, — больше, нахожу опору, защиту, надежду, — лишь в нем, благодаря ему. Все остальное несопоставимо с ним, безоговорочно меркнет. Бытие как единственная и подлинная реальность — свет, истина, моя вера, любовь, есть то, чем, как и для чего жить. В то же время с ним мне есть на что рассчитывать, уповать, от чего получать жизнь и силы. Кому я обязан теперешним своим присутствием, кто сохранял меня? И, коль скоро мне суждено быть, кто продлит мое существование, сохранит, убережет от бед и смерти?..

Вот, в таком плане бытие обнажается единственной надеждой на то, что я могу и буду жить. Оно исключительная и единственная опора моей жизни, существованию. Ничто другое, кроме бытия, не убережет, сохранит, удержит меня во всем, где и что я. Ничто другое не спасет, но только оно. Лишь оно есть спасение!.. И залогом такой уверенности служит то, что я до сих пор присутствую, существую, сохраняюсь, благодаря лишь бытию. Не захочет оно — меня не станет, и вовсе бы не было. Да, я есть лишь потому, что бытие не оставило меня, не нуждается в моем небытии. Оно поддерживает меня, спасает. И я надеюсь, верю: и в данной крайней встрече с ним, в роковой опасности моей не даст бесследно и бессмысленно исчезнуть, пропасть. А я, со своей стороны, будучи экзистенцией, заслужу, соберу в себе силы, преображусь в этой спасительности, ответствуя ей.

По признанию многих авторов, на подлинно экзистенциальном краю (движения вверх или вниз), в ситуации полнейшего неведения, опасной безвестности, — с нами лишь бытие как последняя надежда. Не находя в наличном окружении ничего, на что надеяться, «удержаться», мы жаждем непреходящей опоры-зацепки, по-мощи от вечного, надежного и неисчерпаемо всеобъемлющего. Тогда-то, остающееся за прехождением других жизненных перипетий и дел, бытие непременно откроется нам. Тоже, — высвободившимся (трансцендировавшим) из-под оков отношений, вещей и дел наличности. И бытие открыто (откровенно) не иначе, как всего полней и ближе, ничем уже не затеняемое, не прячущееся от нас, трансцендирующих. Так и должно быть. Ведь нет ничего, помимо бытия, и ни что его не заслоняет. Вместе с тем, коль скоро мы видим, что все, творимое нами или происходящее, наша жизнь без исключения зависит от бытия, оно не может не присутствовать в ближайшей близи нам. И, конечно же, — доступное осознанию, откровенное, как нигде в иных ситуациях. Правда, — ежели мы на это готовы, вызрели.

Да, надо помнить: оно присутствует, откровенно нам отнюдь не по разного рода субъективно-психологическим соображениям, но именно экзистенциально-онтологически и прежде всего так, поскольку мы готовы к близи с ним, вызрели, способны выдержать встречу, преобразиться.

Верно мы сказали: опасность исходит не только от сугубо «земных», «рукотворных» дел и свершений, с вытекающими отсюда процессами, явлениями. Она (опасность) и от бытия, — непостижимого, безвестного в своем таинственном величии, могуществе и беспредельности хаоса, — внушающего человеку, ничтожно малому и недостаточному в себе сущему, ужас, жуть, страх. Вообще, пребывая в ситуации крайней неопределенности (опасности), осознанно соприкоснувшись с хаосом (бытием), нельзя не испытывать страх. Вместе с тем, для экзистенции — высшую свободу, одухотворенность, подлинность, экзистенциальную полноту. И сам страх тут (в частности, под влиянием означенных «обретений») очерчивается не просто тем, что называется боязнью, трусостью, чувством опасности в здравосмысленном значении. Этот страх из принципиально иной материи. Не случайно, ряд авторов (и мы выше) его еще называет «страхом господним», «экзистенциальным страхом». Его невозможно выдерживать простому, неподготовленному (тем более, глубоко павшему, нововременному и наших дней) человеку. Последнему еще предстоит научиться в присутствии такой опасности существовать, не исказиться («пасть»), сохраниться.

Здесь, между прочим, на помощь приходит его твердая вера. Да, вера в спасительность бытия, в то, что оно не оставит человека безбытийности, не лишит истины и блага. Человек даже страшится того, что выдержит свою веру, сможет вынести тяжесть ее и связанных с этим для себя долженствований. Она (вера) может прийти к «безверному» человеку также заново, поскольку в ней убеждает сама действительность, жизнь.

Достаточно даже, как правило, кратковременной встречи. Долго пребывать в открытости бытия, испытывать «страх господен», во всяком случае, неподготовленному человеку, из-за крайней сложности, тяжести, несоразмерности ему бытия, выдержать невозможно. Тем не менее, хватит и единственной (мига) встречи с бытием, дабы человек «зажегся», проникся верой и любовью. Главное — вытекающими из последних, экзистенциальной свободой и заботой, высочайшим откровением, светом глубочайшего озарения, преисполненности истины. Этого-то краткого мига и бывает достает, чтобы затем, обратившись к повседневному порядку жизни, к обычным делам, люди могли уже, будучи заряжены («зажжены») глубокой верой, страхом господним, любовью, вдохновленные и просветленные, исполненные, как бы сказал великий Будда, «праведной решимостью» творить, поступать. Они захватываются могучей энергией, знанием, влиянием, готовностью и решительной волей творчества подлинно нового.

Вместе с тем, освободительная вера и энергетика приходит к «безверному» и как следствие беспомощности, бессилия, утраты всякой опоры-зацепки в жизни, когда уже не на что надеяться и ты, вот, уже летишь в жутчайшую бездну. В этом невыносимом состоянии в качестве последнего средства самосохранения, спасения в нас и просыпается от близи бытия эта самая вера. А с ней — надежда, свобода, экзистенциальный страх, воля к созиданию. Огромную очистительную роль в этом случае «пробуждения» играет то, что называется покаянием.

Как бы там ни было с пробуждением безбытийного человека, в самом общем плане, утверждение всего нового, революционные скачки, перерывы наличного, переходы на более высшие ступени, качественные перерождения в человеческой жизни не осуществимы без такой веры с сопровождающими ее надеждой, любовью, экзистенциальным страхом, свободой. А отсюда — волей, решимостью, убежденностью, захваченностью, несказанным (на уровне озарения, вдохновения, откровения свыше) знанием что и как нужно поступать.

Тут важно, что необходимости признавать объективную реальность вне себя, бытие отпавшему от бытия человеку нет нужды. Не признавать бытие, материальное окружение, себя в качестве момента всего этого, — просто невозможно. Потому, остается лишь наполнить данное признание верой, надеждой, любовью, что объективно-реальная мать-природа, являющаяся «ближайшей близью», не оставит, сбережет. Наконец, — подскажет, даст новую опору тому, что делать, куда идти, спасет. Надо при всем этом не забывать, что она, объективно-реальная мать-природа (бытие, Бог) также и в самом человеке!..

Так всегда в жизни и бывает. В минуты смертельной опасности, крайней безвыходности, невыносимой тяжести мы непременно обращаемся к Богу за спасительной помощью. И обращаемся с любовью, верой, надеждой. Причем, и в тех случаях, когда о нем прежде и не вспоминали, были атеистами, безбожниками. В нас (изнутри ли, извне) пробуждается вера, соответственно, воля к жизни, понимание, как жить. Главное — обновленная активность, новые пути и формы творчества.

Между прочим, коль скоро такая вера (являющаяся также любовью и надеждой) не проснется, человек, став нигилистом, отчаявшись, не обретет спасительность, — он просто сгинет. У него нет возможностей и реалий на существование. Так что, если возможен-таки четвертый (нигилистический) вариант выхода из кризисной ситуации, то он всего более прост своей деструктивностью и победой небытия.

Как понятно, спасительную веру (и любовь) не следует ограничивать данностями лишь религиозной веры. Тем более, — обычно понимаемой. Она — не просто наше, человеческое состояние, отношение (Тем более, как признание) к чему-либо, в данном случае, бытию. Вера это и само бытие, как единственно и безоговорочно незыблемое, спасительное мира и нас в нем, с ним. Будучи пределом вершимой нами активности и существования, бытие как вера, далее, не может не присутствовать спасительным зовом к прорыву (трансценденции) сложившегося. Оно зовет нас к, по прежним меркам, «ужасному шагу»: вперед, в неведомое, в само бытие, событийность. Трансцендируя так, мы, стало быть, уже бытийствуем, иначе живем, творим. А, значит спасены, пребываем с бытием, внимая и слыша его, со-седствуя и со-творчествуя с ним. В любом случае, во всем этом бытие, повторимся, присутствует как спасающий покров, «свет», «истинный путь», жизнь. К тому же, — в их наибольшей значимости.

Больше того. Бытие не только сохраняет нас и зовет к трансценденции, к новым шагам в мире. Являясь «спасительной близью», бытие, к тому же, спасает, предостерегая от оплошных, ложных (безбытийных) шагов, побуждает к пониманию невозможности и недопустимости продолжать творить (жить) по-прежнему. Вместе с тем, люди слышат его молчаливый «суд», предостережение-«окрик», прекратить вершимое, в силу, скажем, злокозненности последнего. Мы всегда испытываем от такого окрика-суда спасительно-предостерегающий страх, ужас, когда обнаруживаем свое положение у крайней черты. Как говорится, «заглянули в пропасть» и ужаснулись ее разверстостью, угрозой потерять себя, исчезнуть в ней, уйти в небытие. Ведь пропасть данная, помимо прочего, пропасть именно небытия, — того, что с нами может случиться. «Случится», — коль скоро мы не остановимся в вершимом, не оглянемся, не переосмыслим что творим, не услышим зовы бытия изнутри нас к иному, подлинному творчеству, которое отводит от пропасти (пропадания), наполняет жизнь светом истины. Вот почему бытие не может не выступать своеобразным судом того, что мы вытворяем, как деструктивно ведем себя, о чем, как раз, говорит святитель Николай Сербский.

Перейдем от общих рассуждений к конкретике. Другими словами, к испытывающему крайнюю опасность, сегодняшнему «безбытийнику» (таковым его делает производство, особенно современное). Что он в ситуации крайней опасности, наваливающейся со всех сторон, — несомненно. Но, коль скоро он высвободится из-под груза и оков наличности, стоит лицом к бытию, ибо ничего уже не осталось, преисполнен верой, стремлением событийного существования, — бытие откроется не только как ужасная опасность. Подлинно открывшийся бытию, человек озарится светом безмерной меры, откровенным присутствием бытия как своего спасения.

Верно! Если он исполнится верой и решимостью порвать с прошлым и настоящим, выдерживает при-сутствие бытия в своей открытости, до него доносятся молчаливые зовы бытия, веяния. Он вдохновляется, готовится жить по новым, бытийным мерам. Так наш массовый современник проникается готовностью и умением творить, утверждаться, решать жизненно-мирские задачи, проблемы, будущее по крайней (бытийной, точнее, событийной) мере: просто другого уже не дано.

И, что чрезвычайно важно, он отныне решает означенные задачи, устраивает мир, себя не своемерно и самонадеянно, но вместе с бытием, движимый его неслышными зовами и устремлениями. Да, мы исполняем не собственные, своецентрические, как-либо придуманные, законы, но законы и веления бытия. Или же начинаем так жить, чтобы создаваемые нами законы, нормы не расходились с велениями, зовами бытия. То есть, живем событийно...

И все же, так ли это? На самом ли деле мы творим событийно? Не уподобляемся ли мы в своих бытийно-спасительных речах, желаниях известному Карнегианскому рецидивисту, одной рукой отстреливающемуся от наседающих полицейских, а другой — уверяющему мир в своем добром и «благородном сердце»? Откуда нам знать, что мы поступаем и живем, спасаемые бытием, событийно?..

В данных вопросах, очевидно, важней всего последний. Действительно, как знать, что мы на верном, спасительном, тем более, событийном пути, что не пропали? Вообще-то при так сформулированном вопросе ответ более-менее очевиден. Коль скоро еще живем, — к тому же, живем осчастливлено, с верой, надеждой, достигая успехов на путях к будущему, растем, осветляем мир, избавляем жизнь от явных и даже застарелых «гнойников», «болячек», преодолеваем вековечные коллизии, а Бог (время, история, складывающийся ход дел) мы чувствуем, уверены, со-присутствует, — разве это не подтверждение наших слов и свершений? Если на практике мы достигаем успехов, решаются проблемы, мир нашим строительством улучшается, — что еще надо? Разве существует какой другой критерий истинности и верности вершимого, помимо практики?.. Наконец, разве социалистическая практика, начавшая утверждаться с приходом Великого Октября, но, увы, не успевшая развернуться в силу известных причин, — не являет на деле величайшую благость несомых преобразований-подвижек в будущее? Разве, наконец, не очевидно, что именно социалистическим идеям суждено, вновь восторжествовав, спасти современный мир от гибельного крена? Разве объективный ход вещей не к социализму ведет?..

Верно, разумеется, практика — критерий истины, стало быть, и спасительности. Однако, возразит кто, о какой практике речь? Ведь и бизнесуя, добывая навары, - да мало ли что творю, - я практикую. И не просто «практикую», но приношу пользу, улучшаю жизнь. Причем, — далеко не только собственную. Созданные мной заводы, пароходы газеты, изведение мышей из дома, сократил число бомжей в городе, — все это ведь служит людям, миру, улучшают жизнь... Верно, и подобным образом можно весьма долго рассуждать-оправдываться. Дабы не продолжать, ответим просто. Нужно различать «практику» и практику. И данное различение далеко не очевидно. Что же, нужно-таки, научиться ему. Собственно, не есть ли наш, вот, столь растянувшийся труд (практика), поиском, утверждением практики, в отличие от всех других «практик»?..



10.2.2.2. Спасение на социально-философском уровне осмысления.


Не будем больше задерживаться на вопросах бытийного спасения. Остановимся предельно кратко на спасении рангом пониже. А именно: в социально-практической плоскости. Отметим, что нужно для этого перво-наперво.

Очень важно понимать, что спасительные зовы бытия, отпавшим от последнего человеком, могут быть услышаны в означенных критических ситуациях. Здесь он легче всего высвобождается из каких-либо субъективных, конъюнктурных, локально-ограниченных (в социальном, политическом, того хуже, биологизаторском) отношений к жизни. Речь, точнее, о том, чтобы подходы, на коих люди пытаются решать свои смысложизненные, социально-политические, культурные проблемы, — стремятся, в частности, выбраться из тупиков, куда сами себя загнали, существуя производяще, — избавились от плена суетного, мирского, привычного, извне навязанного. Тем более, — зауженного на каких-либо местнических, клановых, групповых и проч. интересах, влечениях. Как правило, все они отдают безбытийностью, неистиной. А в наличных сегодня условиях — «вещностью», потребительством, манипуляцией, гонкой за воле-властными, «демократическими», неолиберальными целями и т.д. Если еще точней и короче сказать, подлинное спасение здесь обретаемо настроением вершимых дел на волну бытия, обеспечением «молчания» всех остальных (отвлекающих и подавляющих) каналов «радиоприемника» из наличности. Да, нужны еще вера, надежда, любовь (служение, воля) к бытию...

Позиция осмысления спасительного выхода из тупиков наличности, оговариваемой нами, несомненно, должна подняться на уровень диалектического (синтетического), бытийно-исторического видения. Она не может строиться на односторонней метафизичности, демонстрируемой многими философиями модерна. Нужно держаться столь глубокой степени объективности, которая ближайшим образом также онтологична. А материалистическая позиция призвана действительно снять в себя весь накопленный опыт философствования, выходя, тем самым, за метафизику. Причем, — далеко не просто, по Ф. Энгельсу, становясь диалектическим, но также в смысле постметафизики, в русле, начертанном М. Хайдеггером.

Данная философская позиция призвана, конечно же, исходить из потребностей, возможностей и сути человека, развивающегося, не выступающего в каких-либо исторически (тем более, социально) ограниченных формах своей данности. В нашем случае — как производяще живущий. Это, среди прочего, означает, что специфический способ существования в мире (практика) не ограничивает человека раскрытием лишь производяще-оскоплено, но утверждает его многопланово. Главное — в единстве с бытием и временем, событийно. Лишь для такого мироотношения, философствования ожидание встречи с бытием результативно. Стоящему на такой философско-мировоззренческой позиции, бытие открывается. Эта позиция способна освоить откровенные истины бытия и, руководствуясь ими, преобразовывать действительность. И, разумеется, в таком случае человек будет окружен спасительным покровом бытия.

Означенный подход наиболее полно выразим на основе понимания и реализации человеческой творческой активности (в том числе исследовательской, осмысливающей) в качестве произведения, сутью которого является освоение. Единственно мировоззрение, строящееся сегодня на практике как освоении, принимающей потому черты осваивающе-произведенческой практики, служит полномерному утверждению человека. Следовательно, позволяет всего ближе и ясней вершить жизнь и действительность истории событийно, спасительно.

В свете означенного подхода очевидно: производящая практика, — значит, детерминируемые ею, мировоззренчески-методологические отправления, — принципиально беспомощны не только явить, но даже служить основанием для осваивающе-событийной самодеятельности человека. Производство (обрушивающее сегодня на человека все новые злосчастья, беды) и освоение — вещи весьма мало совместимые. Ближайшим выражением производящего мироотношения выступает присвоение, соответствующая техника.

Но, как бы ни разнились производящая и осваивающая (произведенческая) практики, несомненно, без важнейших достижений производящего творчества, его положительного опыта (который, разумеется, складывается) в целом, осваивающая практика тоже невозможна. Стало быть, не единственно производство нуждается в самосохранении. Предполагает сохранение производства и осваивающая практика, движение человечества в подлинное будущее. Причем, это сохранение очень хорошо передается формулой Маркса, «положительное упразднение». Вообще, всеобъемлющая человеческая самореализация невозможна без удерживания (положительным упразднением) позитивного опыта, «наработок» производящего творчества.

Положительное упразднение предполагает, что спасительный прорыв в подлинное будущее и историчность, освоение как таковое не могут базироваться на производстве в наличной данности. Предполагается революционное преобразование производяще-техногенной практики, соответственно, общества, основанного на ней. Иначе — из инфернальных тупиков современной кризисности не выбраться. А об осваивающе-событийной самодеятельности, следовательно, спасительном прорыве истории в будущее просто и речи не может быть.

Итак, «судьба» производства впредь призвана определяться так, чтобы оно положительно упразднялось. Другими словами, — революционно изменяясь, вместе с тем, сохранялось наиболее значимыми, непреходящими сторонами, ростками своего будущего. Между прочим, последние уже проглядывают в так называемой «концепции устойчивого развития». По крайней мере, в той ее данности, как она определялась у авторов в начальном изложении, а также в осмысленном нами несколько выше, последнем (юбилейном) докладе Римского клуба.

Разумеется, и сохранение должно быть таким, чтобы производство в корне изменилось. Удерживаемые черты не должны препятствовать, а лишь способствовать революционному преображению производства. Как бы там ни было, следует настолько обновить производство, сохраняя, чтобы полностью упразднить злосчастья и коллизии, к которым оно приводит современного человека, общество, мир. Это с самого начала означает: предстоит разрешить основные противоречия, коими себя современное производство уже выразило. Еще точнее. Нужно освободить его от «изъянов», «злотворностей», несправедливостей, античеловечных и антибытийных устремлений, чем производство явно страдает. В частности, — из-за кричащих противоречивостей своих, выражением коих, по сути, выступают коллизии с злотворностями.

Предстоит, короче, производство и, основанное на нем, общество революционно преобразовать. Причем, — под спасительным покровом бытия, событийно. А что это значит?

Мы уже знаем, на прежних этапах истории, точнее, при господстве производящей практики человек привык понимать и утверждать себя, социальные реалии (как, впрочем, все) самонадеянно, «целе-рационально» (М. Вебер), причем, по технической логике. Свою активность, практику и даже сущность он, соответственно, воспринимает целеполагающей, преобра¬зующей, экспансивно-самонадеянной активностью. Не забудем, природа последней восходит к уже знакомому нам «действию». Отсюда, — впрочем, также из ряда других обстоятельств, — произрастает отношение человека к природе, всему сущему, в том числе себе самому, как к объекту волюнтаристской переделки сообразно «вещным», субъективно-потребительским нуждам, целям. Полагается, скажем, в отношение общественной жизни, что наличный мир плох, «не удовлетворяет человека». Между тем, он располагает «высшей идеей» (а то и множеством их), причем, как «неоспоримой и безусловной истиной». Ей присваивается статус цели. И человек, руководствуясь данной «истинной целью», «своим действием решает изменить» наличные порядки. Такое изменение, где действительность (общество) качественно обновляется, преобразуется, подгоняемая под, навязываемые ей, субъективные цели, как раз, получает наименование революции. Как бы при этом в последней не находились, оправдывающие ее, объективные основания, суть дела от этого не меняется и выражает сказанное.

В сложившихся на этой основе, ходячих представлениях революционно действующие люди призваны разрушить мир, обретший в их глазах качество зла, «до основания». А затем, на «обломках» возвести новое общество, людей, порядки, дабы они воплощали их цель, высшую идею. Если даже последняя преобразуемым людям не угодна, народы не нуждаются в ней, — это ничуть не меняет необходимости ее утверждения, вплоть до навязывания сопротивляющимся насильственно.

Так (в таких «костюмах»), в основном виделись почти все совершавшиеся с XVII по XX столетия социальные революции и движения. Империализм, о котором много говорят, выражается далеко не только в экономической области, но также делами области духовной, идеологической, культурной. Во всяком случае, культурный империализм шел в ногу с империализмом в экономике и политике. И выражается он, главным образом, в том, что здесь изобретаются, находят разного рода высшие идеи, цели, ценности, принципы, «права» и т.п., которые затем навязываются народам, странам, человечеству путем «революционного преобразования» последних, подгонки под эти самые высшие «изобретения». Причем, последние предстают не иначе, как безусловно сработанные человеком, сплошь субъективной природы, стало быть.

Собственно, иначе производящий человек и не может творить, поступать, изобретать. Он и в делах общественного (да и духовного, какого угодно другого) строительства верен себе: тоже действует производяще, с, не раз оговоренными выше, следствиями. И, конечно же, именно такая преобразующе-приспосабливающая, утилизующая, чуждая запросам мира и природы, ограниченная лишь субъективными и объективными невозможностями, насильственная производяще-техническая деятельность (прямо называемая «революционной деятельностью»), не может не ввергнуть современную действительность, историю в глобальный комплексный кризис. Мир сотрясается от ее революционных (и не только) акций неисчислимыми бедами и потрясениями.

Так что, стоя на краю гибельной пропасти от такой революционно-преобразующей активности, следовательно, практики революций, современное сознание уже не может не проникнуться: последнюю нужно революционизировать. Другими словами, отказаться от форм революционного движения и созидания истории, общественной жизни, которые вытекают из производящего характера деятельности, где бы она ни протекала, кем бы ни осуществлялась в современных условиях.

На самом деле. Окружающую действительность, мир, себя самого человеку нет чего узурпировать, переустраивать сообразно каким-то надуманным, невесть откуда взятым субъективным (пусть, даже имеющим объективные основания), целям. По большому счету, целей, ценностей, идеалов, по крайней мере, в классически Нововременном (производящем) смысле нынче уже не должно (не может) быть. В принципе, как верно говорит Ф. Фукуяма, производящий мир уже выдал на-гора все свои идеи и ценности. В нем больше нет никакой созидательной идеи-цели, кроме деструктивных. Буйство последних мы не только наблюдаем сегодня, но также ощущаем сплошь да рядом на собственной шкуре. Достаточно сказать в данном смысле, — когда становится недопустимым дихотомировать мир на объективное и субъективное, все вещи раздирать на противостоящие и исключающие друг друга крайности, а субъект-объектной, безбытийной картине действительности, метафизике вообще, приходит конец, — отпадает также нужда целеполагающего отношения к вещам. Иначе говоря, следует прекратить навязывание последним какие-либо надуманные волюнтаристские идеи и устремления. Причем, заведомо безбытийные в своей основе. Таковы, по сути, любые идеи, ценности, идеалы производящего человека! Если некогда они и несли в себе жизнеутвердительный момент, поскольку производство имело перспективы экспансивного расширения, то сегодня все эти «положительности» полностью выветрились. Нет ни одной идеи, ценности, идущей от производства, которая бы несла хоть что-то служащее жизни, будущему, действительному спасению истории...

Держаться производяще-активистского видения и реализации революций сегодня нет нужды. Ведь, коль скоро неуемная производяще насильственная и разрушительная гонка по-прежнему сохранится, люди, народы, страны будут навязывать друг другу своемерные утилизующие цели и идеалы путем насилия, принуждения, взаимного истребления, войн. А исторический процесс продолжится на стезях безбытийной стихийности, порабощения и угнетения одних народов, классов и сил другими. Тогда окажется нечего и некому «завоевывать», присваивать, революционировать. Человечество прекратит свое существование. К тому же, — располагая весьма могущественными техническими средствами. Даже в пределах одной страны население, народы, социальные движения просто истребят друг друга. Общество развалится в бессмысленной, вместе с тем, беспощадной и непримиримой тотальной войне всех против всех, коль скоро не откажется от производяще насыщенных, безбытийных форм и методов политики в своей жизни.

А, с другой стороны, человек прозревает: иная альтернатива общественного обустройства внешне-навязывающей, насильственно-преобразующей, целеполагающе переделывающей мир, производяще-революционной политике располагает куда большими предпочтениями и перспективами. Главное — отвечает истине, благотворности. Она естественна, не уничтожает вещи, не калечит и уродует человека, мир. Она не притесняет, напротив, лишь создает условия и возможности для их нормального роста, расширения, всеобъемлющего раскрытия. Что исключительно значимо, — в присутствии и под сенью бытия.

И данной, непроизводящей, точнее, постпроизводящей политике учит не только «набивание шишек» и пребывание в состоянии перманентного шока от тотальной мобилизованности производством (не важно, чего и где) весь XX век. Учат не только негативы опыта человеческого жизнеустроения, какую бы сферу последней, — социальную, политическую, культурную, личную, — ни взять. Учат также происходящие (правда, стихийно, все еще «за спиной» людей) позитивные сдвиги-ростки внутри экономической, социально-политической, духовной и других областей текущей жизни и практики, включая НТП.

Зримые сдвиги-ростки подлинного будущего в наличной действительности позволяют уже, если не рефлектировать, то осязать событийные веяния-откровения. Перед лицом грозящей со всех сторон опасности, идущей от глобализовавшихся производственно-технических устремлений, равно в связи с поднимаемыми последними и нуждами человечества, конструктивными задачами, — трудно не «услышать» спасительные зовы бытия и времени. Во всяком случае, «осмысляющему мышлению» открывается: миром, природой, да и самим собой сегодня человек уже призван (а располагаемые силы и знания созрели) к со-участному бытию созиданию мира, — к процессу бытийно-исторического формирования жизни на Земле. Причем, — формирования, вопреки противодействиям (всеми доступными средствами) мощной производственно-технической инерции, могущественнейших «адептов» прошлого и наличного. Не воспользуется человечество данным открытием на практике, — не даст всходам событийности развиться, создавая максимум благоприятствия их росту, утверждению, устраняя всевозможные препятствия (вплоть до активных противодействий на этом пути), подпитывая, ухаживая за новым «урожаем», соответственно, собирая его, — опять-таки, ждут прежние тупики инфернальности. Что правда, откликнуться, действенно отреагировать, включиться в обозначенный процесс событийного творчества, увы, совсем не просто! Однако, если человек ищет спасения, хочет быть спасенным, обрести подлинно историческую будущность своему существованию, ему придется-таки, найти в себе силы для такого подключения.

Сказанное, разумеется, ничуть не отрицает положение революционного преобразования людьми своей жизни, идею революции вообще. Революции как качественные скачки, сдвиги в общественно-историческом становлении человечества, народов, несомненно, нужны и не устранимы. Вопрос лишь в том, что они тоже, подобно любым другим вещам, переменчивы: происходят и протекают не по накатанному, не по одной и той же схеме. Тем более, — не обязательно, насыщенные энергетикой и технологией производящести.

Если практика как таковая исторически становится, а ее конкретные формообразования преходящи, рано или поздно уступают место другой, более зрелой форме существования человека в мире, то, тем более, наше утверждение о революции касается частных форм ее проявления, к коим, несомненно, относится производство. Соответственно, революционная деятельность, производяще протекающая. Вот, в этом смысле, мы считаем, что к революции, во всяком случае, к сегодняшним революциям следует относиться иначе, чем видели и осуществляли до сих пор.

Революции в классическом смысле, как они, например, описаны различными «теориями», в современных условиях бессмыслены, невозможны даже. Главное — очень опасны. Причем, по многим причинам. Достаточно сказать здесь, что они уже «схвачены» господствующими структурами, власть предержащими. И последние ни в коем случае их не «пропустят». Нынче само слово «революция» в известном смысле даже табуировано. С ним связываются абсолютно негативные смыслы, как, впрочем, и с выражением «терроризм». Революционерами, террористами уже обзывают любого, коль скоро он противник существующего строя, порядка жизни. Следует, говоря о бессмысленности революций, иметь в виду вышесказанное. Эти революционные (особенно производяще-насильственные потрясения), затрагивающие очень многие стороны современной жизни, настолько уже опасны в своей разрушительности, что, действительно, могут привести к необратимым катаклизмам в мире, вплоть до его уничтожения. Самое же главное, разве могут производяще осуществляющиеся сдвиги в общественной, экономической и других областях жизни, по сути своей бесцельные, безыдейные, преобразовать производящие же процессы, отношения, господствующие сегодня повсюду? Социальные потрясения в таком духе, претендующие на «революции», лишь будут разрушать, еще более усугублять наличное положение дел, нежели что-либо исправлять. Они потому во многих отношениях деструктивны и неприемлемы.

Так что, если и нужны, возможны революции, то под совершенно иным знаком, иным содержательным наполнением, смыслами. Последние бы не разрушали, не уничтожали, не воспроизводили уже имеющееся, не сеяли очередное зло и разор, но, напротив, несли свет, спасение, жизнь, человечность. Так они выступают, произведенчески насыщенные.

Произведенческое насыщение революционной деятельности в свете уже сказанного предполагает, чтобы мир, действительность человеческая не просто изменялась путем навязывания ей каких-либо субъективных идей и целей, — не важно, откуда и как они взялись. Развитие, в том числе революционное, должно вершиться примерно также, как, вообще, естественным путем, самотворчеством утверждается все вокруг: в природе, в жизнедеятельности людей, со-присутствующих бытию. На примере подлинно озабоченной (исцеляюще-пасторской) деятельности, — как призван вести себя сегодня живущий в открытости бытия, событийно, человек, — между прочим, такой процесс самотворчества очевиден.

На самом деле. Речь идет о довольно простом и очень даже часто встречающемся в поведении открытого бытию, спасаемого бытием, событийного человека. Эта деятельность, впрямь, всего ближе напоминает исцеляюще-пасторскую спасительную работу, служение. Ведь, среди прочего, целитель (лекарь, врач) подходит к больному, лечит, спасает, — причем, и телесно, и духовно, — далеко не в целях его преобразования во что-то иное, нежели он есть. Пасторски-исцеляющая, оберегающе-спасительная работа (забота) в том, как раз, и состоит, что здесь делается все возможное, дабы излечить «больного», «заблудшего». Другими словами, с одной стороны, вызволить из тех «болячек», нездоровых и пагубных проявлений, коими он уже заразился: страдает его организм, душа, дух. А с другой — вернуть ему то естественное состояние, ту полноту жизни, которой он обладал, являет по истине. Но разве современное общество, мир не таковы? Разве не нуждаются они в подобном лечении, исцелении?..

Устраняя данные «болячки», «ненормальности», прекращая распадение целостности человека, — тем самым, оздоровляя, выводя на светлый (бытийный) путь, — врач (кстати, весьма любопытна этимология данного выражения, впрочем, как и другого, «пастор») восстанавливает его состояние, возвращает утраченную крепость. Больше того, — даже улучшает, сообщает новые силы и энергию выздоравливающему для нормальной и полнокровной жизни, поскольку, вполне возможно, до излечиваемой болезни он жил тоже, как-то неестественно, неистинно.

Разве тем самым, оздоровляя человека (общество, мир), вдохновляя в него силы, волю к жизни, возвращая, сообщая новые возможности для бытия, — мы не преобразуем его, не совершаем революцию здесь? При этом ведь мы (в качестве пастырей-врачей) не присутствуем в исцеляемой действительности как-либо извне (подобно, скажем, героям-богам известных художественных фантазий). Мы пребываем внутри данной действительности, являемся ее частью, носителем. А потому, совершая целительную работу, оздоровляя и обновляя данную действительность изнутри, — разве мы не являемся участниками и вершителями ее (действительности) самотворчества, самоисцеления? Вместе с тем, мы являемся со-творцами, породителями выхода на свет новых качеств, способностей и возможностей исцеляемого предмета...

Точно такое же самотворчество находимо в любых произведенческих процессах. Человек здесь мастерски сотворчествует: помогает матери природе (а общество, мир тоже природа, пусть и в особенном смысле) приходу в жизнь нови (нового качества жизни, общества, мира). Он (мастер) содействует выращиванию объявившихся в данном обществе «всходов» подлинно нового, светоносного, подпитывает, укрепляет их, избавляет от наносного, чуждых напластований. Он, далее, «пропалывает» общественное поле по части искоренения здесь «сорняков», очевидного зла, «болячек». Сберегая, сохраняя, создавая нормальные условия росту новаций, врачующий мастер-революционер (садовод) находит, объединяет и запускает в нужном месте и времени бытийствующие силы и средства, которые под его внимательным направлением изведут на свет, вырастят обнаруженные и пестуемые «всходы».

Выросший, вызревший, таким образом, естественно, «урожай», затем, он «пожинает», одействляет. Что значит «одействляет»? Одним словом, это означает: впускание вызревшего предмета в жизнь, в мир. А для этого нужно уместить его среди других вещей, вписать его в их круг. Соответственно, — добиться, чтобы вписанный предмет (новая общественная реальность, новый уклад жизни) мог активно и открыто со-присутствовать остальному своему окружению, подпитывая его, одновременно, сам питаясь им.

Так, незаметно, шаг за шагом, — избавляя свою жизнь от очевидных уже злотворностей, факторов, мешающих нормальному росту и множению ожидаемого «урожая», вместе с природой, бесшумно, не противоестественно, не нарушая ничего в действительности, не вредя ни «полю», ни окружающим вещам, напротив, принося всем пользу, полноту, истинствование, — человек (мастер, пастор, целитель, садовод) обновляет свой мир, общество, себя самого.

В конечном итоге такого движения по сравнению с исходным пунктом вполне возможны и качественные скачки, коренные изменения в жизни. Но все они пришли, случились, как понятно, естественно. То есть, совершенно иначе, нежели это представляется и достигается производяще-революционной активностью.

Вот, примерно так призван отныне творить, вести себя человек революционер-садовод. Он должен для этого, правда вос-питаться до означенного мастерства (целительства). Разводить сады – не так-то легко. Что верно, так просто это все не дается, а приходит благодаря большой работе над собой... Опять же, кто этот мастер? Разумеется, не одиночка, не «Робин Гут»! Это коллектив, сообщество людей, «миллионов плечи, прижатые друг к другу туго!», это общество в целом, в конечном счете...

Мы кое-что сказали, относительно того, как в современных условиях может прийти (в частности, революционно) новое. Кое-что еще скажем в нижеследующем. Пока же снова подчеркнем: положительное упразднение (лечение, исцеление, спасение) производства, собственно, и нужно начинать с преодоления его явных «болячек», очевидных негативов. Преодолевая, исцеляя путем разрешения их в спасительном свете, держащегося бытия подхода, как раз, будет открываться, расти, вызревать перспектива утверждению принципиально иной, осваивающе-практической предметности, являющейся отрицанием отрицания предшествующего себе пути движения. Лишь в таком (выраженном предельно общо) направлении превозмогаемы влекомые производством негативы с тупиками. Одновременно, утверждаем осваивающий способ существования человека, где бы положительные моменты производства были удержаны. Но негативы, временное, условное, привходящее, относительное, злокозненное, — чем производство характеризуется в своем исторически-конкретном становлении, — непременно, были выбракованы. Так, реализуя замечательную идею Маркса о положительном упразднении производства, Мы преодолеваем последнее, переходим на качественно новый способ человеческого осуществления миром. У этого, качественно высшего исторического типа практики уже другая (точнее, осваивающая) суть, соответственно, иное название.

Заканчивая данный раздел, повторимся. Уже в недрах современного производства проклевываются процессы, моменты, неразрывнейшим образом сопряженные с формами активности, превозмогающими производство, требующими иного, постпроизводящего отношения человека к самому себе и миру. Мы видели, как этого требует нормальное обхождение с информацией, нормальный процесс человекообразования, нормальное соединение человеческого и природного, нормальное совладание с техникой, нормальное экономическое развитие, преодоление отчуждения и т.д.

Среди прочего, названными и другими моментами, ведущими за производство, предполагается как бы восстановление в правах разновидности практики, которую мы наблюдали в традиционном обществе. Здесь предметотворчество (в том числе создание средств к существованию, необходимых материальных продуктов) подчинено праксическому моменту. А само творчество, как человека, так и предметов, вершится принципиально непроизводяще, продуктивно. Объективно складываются, причем, со всех сторон, наметки способа человеческого бытия в мире, утверждающегося отрицанием производящего творчества и удерживающего все жизненосное, положительное, как здесь, так и в протекшей истории, практики. Именно данная практика, выступающая, что легко видеть, отрицанием отрицания в своем становлении, ответствует человечности и бытию постпроизводящего существования человека, единственно способного нести спасение для современного мира. Именно эта практическая деятельность, — вернее, переход к ней, ее освоение, соответственно, осуществление, — позволит человеку революционно упразднить производство и утвердить принципиально иной способ человеческого бытия в мире, трансцендировать производящий мир в мир новый.

Подчеркнем еще раз. Намечающийся уже штрихами принципиально новый тип творчества, положительно упраздняя сложившийся по вине производства бедственный и в высшей степени опасный миропорядок, открывает необъятные горизонты подлинного будущего, плодотворно осмысленного строительства людьми жизни, истории с бытием. Вот, такая практика, — несущая спасительный прорыв уготавливаемой производящей цивилизацией участи самоуничтожения человека и мира, вообще, выводящая из инфернальной пропасти производства, одновременно, предоставляющая человеку безграничные просторы дальнейшей событийной самореализации, — есть практика, выступающая произведенческим творчеством. Иначе говоря, перед нами произведенческая практика, практика как освоение, осваивающе-произведенческая практика.

Попытаемся ниже сначала описать данную практику (причем, общо, предельно сжато, даже схематически). Затем, по возможности, охарактеризуем некоторые ее черты.


Примечания


574. О жизнеутверждающей, бытиеносной смерти см.: Алиев Ш.Г. В.А. Роменец о Смерти как факторе смысложизненного самоопределения человека // http://filosofia.ru/76750/. См. также его же: Любовь, смерть, бессмертие и осваивающий человек // Указ. Соч., там же.

575. См. об этом: Алиев Ш.Г. Тема любви в Платоновском понимании философии // указ. Соч., там же. См. также его же: Любовь, смерть, бессмертие и осваивающий человек // Указ. Соч., там же.

576. Валентин Катасонов. Законы от Бога и законы от человека // https://tsargrad.tv/heroes/34.