она нужна ему только, когда… она заплакала, так и не закончив мысль. сначала глаза просто остановились. сами собой. потом дрогнули, зачесались. стали чужими. что-то тучное и наполовину живое словно сползло со своего места, подчиняя и сдавливая. перевалилось через край. побежало. как жирный дождь сквозь поднятую ветром пыль, закапало с горящих скул на рубаху. раздался в тишине пустой квартиры дробный сухой стук о твердый датский коттон. зубы надкусили краешек губы. не до крови, конечно. а было бы неплохо. она слушала. она вспоминала письмо. по меркам их обычных сообщений в несколько слов, и тех-то оборванных, понадкусанных, как плохие шоколадные конфеты, это могло считаться письмом. там было все. и в то же время – ничего, ничего, ничего… она утекла в его потрескавшиеся строки, исчезла, провалилась куда-то назад. а тело – рассеченное, распахнутое, как брошенная на середине книга — куда-то улетало. но в то же время падало, как во сне, но долго, бесконечно, сгущалось, загустевало в падении, тяжелело. тяжелело… – она с силой оборвала себя, выплюнула раздражением губу и вынула заодно какой-то волос. – как вскрытое письмо… ее передернуло от картинки. она приоткрыла рот, будто собралась что-то сказать, или выпустить на волю, и так замерла. было уже три, и все вокруг как будто угасало. часы, словно кошка, наблюдали за ней из полутемной спальни. штор она так и не тронула. было натоплено, но ей все равно казалось, что холодно и сыро. ей захотелось черного хлеба с растительным маслом. а лучше всего с салом. она быстро промокнула изнанкой воротничка углы глаз, сделала лицо, как у заснувшего в метро, и замахала на него натянутыми ладошками. словно крылышками из лепестков. и быстро устав, потянулась обратно к бокалу. рислинг вот всегда был самим собой, всегда один и тот же. всегда настоящий. она любила его. и его она любила. о боже – и любит конечно. но она ему нужна только, когда… она съела батончик несквик и задумалась. да, она нужна ему только, когда… только, когда что? она сдвинула с усилием брови. они были свежеощипаны, впервые за долгое время, и все еще розоваты по контуру, словно в дымке. и в голове все было в такой же сладкой вате, свиваемой на соломинке серой пластмассы необъятной женской рукой. тяжелая вода выдавливала воздух и капала, капала из закрытого крана. и мысль почему-то было не закончить. не вытянуть. но и не оборвать. она попробовала вслух: «я ему не нужна… сука, нет… я ему нужна только, когда…» слова куда-то провисали и путались под нею. а она расползалась в стороны, чувствовала себя забытой и сваленной кем-то на диван. зачем-то, похоже, она все-таки ему нужна. получалось так. как будто отыскалась одна более-менее твердая точка. голова безвольно опустилась, словно кто-то положил за затылок руку. она увидела свое кольцо цвета сахарного петушка. сама себе купила в годовщину их первого свидания. пошла тогда на экскурсию одна. а он — он понятно, он как всегда, живот у него прихватило. бокал красиво возвышался у виска. она видела себя со стороны. а когда ставила его на стол, то видела себя в нем, такой крошечной, пронзительной. и немного мультяшной. в тот раз она не стала портить себе праздника. ведь двенадцатого июля не бывает дождей. ветер медленно шевелил на асфальте тени. и тот уютный магазинчик случился как во сне, во сне неподалеку от крепости. в какой-то подворотне. всевозможной красотой захламленная лестница привела совсем случайно в подвал с низкими сводами и прохладой. там все было из эпоксидной смолы, кожи и цветного стекла. кроме свежих досок на полу и красных кирпичей над головой, они были холодные. и по-прежнему хотелось сикать. еще была девочка с улыбкой и блокнотом. и какая-то африканская музыка. а может, и не африканская. но точно не корейская. и пахло палочками. она как-то забылась и гляделась в зеркало в приятном одиночестве, потеряв счет времени, прикладывала руку к груди, искала на ней место. добавила выражение губ и показалась себе совсем счастливой. она помнила по фото – как наяву. она была в сарафане. и ей тогда почудилось, будто она спрятала что-то в этом янтаре. и экскурсовод, почти что лилипут, рассказывал, как Петр набил на лоб какому-то баловню татуировку, чтобы тому везде наливали. а теперь зимние куртки словно туши исполинских кур в прихожей, а она ему нужна только, когда… она прищурилась на вспыхнувший в сумерках телефон, будто ответ мог быть в нем. но его не было. и чаша опустела. она наклонила бутылку, не в силах оторвать ее от стола, и налила еще. сунула согнутый палец в бокал и вся напряглась, сморщившись, ожидая, когда утихнет пробудившийся от сна желудок. она вспомнила про сало и поморщилась. не к белому же вину, право. но и винить ее нельзя, ее сердце разбито. вины вообще не существует, это не более чем досадное благословение из прошлого. изобретение мужчин, придуманное для порабощения. и так бывает, наверное, когда выпьешь, мысли путаются. она понюхала бокал. пахло медом, совсем немного. и керосином. вино испанское, совет подруги. ну как подруги, как-то села в такси случайно. так и сошлись. ну, можно сказать, сейчас ближе никого. в общем, Даша. и Даша вчера точно знала, зачем она ему. в смысле – нужна только, когда… загадка уже все больше шла за выстиранную в штанах салфетку. чтоб ее… что, кстати, там обычно в этой фразе с «нею» дальше? только, когда… наверное, он ей пользуется. по идее что-то должно быть про это. какое-то время ответ казался вполне подходящим, но все же вел куда-то не туда. «ты куда, Пахлавончик, не туда, не туда», — пронеслось бешеным солнечным зайцем у нее по голове. фраза, казавшаяся наконец забытой, но вдруг восставшая из пепла вчерашнего любовного романа, где богатая дочка обольстила (так прямо и написано) на свою голову таксиста, которого после потащила в клуб, а там что-то дальше про ментов, расставленные ноги и регистрацию, и его вот-вот должны отправить назад к маме, а оттуда в армию. и неожиданно любовь и много слез. опять же как обольстила, скорее дала. она хохотнула. как это обычно делают не часто напивающиеся женщины. и тут же подумала про армию, и испугалась. но быстро прогнала эту мысль от себя. что-то было важнее, что-то здесь и сейчас. здесь и сейчас. здесь и сейчас – повторяла она про себя до тех пор, пока не перестала вдруг понимать, где находится. и что был за вопрос? она попробовала палец, он пах халвой. уже четвертый день. ее вдруг осенило: она нужна ему только, когда… но от прозрения стало еще гаже. она стала тереть влажной салфеткой руки, потом перешла на декольте, а после руки ее встретились под рубашкой и принялись за живот. но ничего не помогало. она уже хотела набрать Даше и переспросить, но вдруг поняла, как это глупо. еще глупее только то, что она ей вчера отправила этот дурацкий скриншот из книжки с выделением, а та до сих пор ничего не ответила. но просмотрела. а Настя увидела в очистившемся иллюминаторе вагона сказочных зеленых рыб. и еще, что в ее экран уже какое-то время смотрит сонный парень справа. боже, они с ним столько просидели вместе, прижавшись коленями. ей стало гадко на душе. снова. точно так же, как вчера на этой отвратительной станции. и опять словно подняло до ушей подол. ничего не изменилось ровным счетом. ничего и не меняется. максимум «выход с правой стороны». и не смешно. и герои романов уже все дошли до точки, а остальные расселись по горшкам. и в книжке сцена-то всего про трамвайные пути. но ты уже в потоке, как сопля на подлете к бетонной глади ограждения. все возвращало ее назад. и придавливало локтем к земле. она закрывала глаза, но что-то словно капало ей на лицо. так мерзко. и глупо. все глупо. и еще обидно. и очень больно. и рислинг ведь всегда один и тот же, она это уже решила. она надеялась на него. только он почему-то странный. кислый и воняет чем-то, и главное стоит полторы тысячи. она произнесла это вслух, и ее глаза стали больше. и снова с вами Даша, приуэт. ты оцени только этот лаконизм, в нем шарм эпохи. только одно есть слово этому, детка, и это слово — стиль. просто иной уровень, да, так примерно и создается лицо. ха-ха точно, только надо говорить лухари. нет, детка, сейчас я уже прикалываюсь. это курсанты из пожарки такой вокабуляр уважали, в дни моей психологической незрелости. айрэнби и все такое, помнишь. нет? малышка… ну знаешь, все на фирме, мокасины там, низкие талии, кожа-полулак. право на ношение тельника. мрачное короче время. переходничок, да. когда смеется Даша, оборачиваются даже птицы. и вздрагивают часовые в Петропавловке. и спотыкаются лощеные только позавтракавшие телки. приезжие потаскушки, как выражается Дашуня, солдаты удачи. и еще – восточные сладости, про тех, что с пряниками на лице. у Даши вообще какой-то особый нюх на «некоренных», и сама она при ней старается помалкивать. а еще есть какое-то секретное отличие коренных от просто урожденных, и не все коренные, встречаемые в природе, на самом деле коренные. не премиум, детка, а защищенное географическое наименование, я тебя умоляю, все-таки первый день весны. а он ведь давно уже не первый, да, первый был во вторник, детка помнит, детка сдавала отчет с опозданием, и чуть позже – анализы. неслась по эскалатору, как джейран, и боялась, как бы не предал ее затаившийся где-то на дне сумочки стаканчик. трижды обнюхивала на рассвете край у красной крыжечки. пока не поцарапала в итоге нос. а потом спала на маникюре и вздрагивала, раздражая свою кореянку, а теперь уже суббота. и никого. никого нет, кроме этой субботы. она снова принюхалась. откуда она вообще знает, как пахнет керосин? почему-то в голову лез именно он. посмотреть бы в глаза Даше, просто вот так, молча. хотя, конечно, при чем тут она. она же от чистого сердца. она представила племенную Дашину грудь, перехваченную портупеей. мерно вздрагивающую. коренную до мозга костей, как раньше были зубы или вроде даже лошади. а тем как раз в зубы и надо, кажется, смотреть. только зачем? у Дашуни зубки, кстати, так себе, но у нее культурный голод и соседи молдаване. а еще она говорит, что мужики просто ни хера не могут, не способны делать дело. что возбуждает женщину? готовность к действию. да, бейба ты с кручеными усами, представь себе, пиво свое вишневое не расплескай. способность решать вопросы. вот он – он действует, понимаешь, и поэтому она на его стороне. и прямо высказывается об этом у себя на странице. и ей по херу на тех, кто удаляется. всем мил не будешь, счастливого пути. и он тоже это знает. так что не нравиться — попробуйте что-то сказать в ответ. тут уж в оранжевых шарфиках не подкатишь, да. а то, сука, стыдно им. он между прочим наши с вами интересы защищает. пока в просвященной этой вашей европе на площадях насилуют на рождество. им тут стыдно. на коленях, сука, стоят, с цветами, поясницами своими светят потными. суженые бль, кидалово от кофейной гущи чистой воды. хочешь гадай, хочешь бабулям втюхивай по видом цикория. плойки-то дома не забыли из розеток повытащить? снежинки подрейтузные. мужики, короче, или с чем там они себя идентифицируют. с гребешками в космах. на проборе хоть яйцо бей. их бы в девяностые, как говорит мама, их бы там по-быстрому оформили. и потом, а кто, если не он. ты хоть понимаешь всю глубину этой мысли? Даша, конечно, права. трудно даже возразить что-то. и наверное так со стороны не скажешь, у кого там причины верные, а у кого не очень. а возбуждает Настю, когда он спит, свернувшись калачиком. она ложиться на бок, расправляет одной рукой себе волосы веером по подушке и оплетает его, уже спящего, сжимает, засыпая, словно уже созревший плод удерживает на весу лоза. Настя поняла, что снова думает о нем, посмотрела на свой растекшийся по обе стороны от узкого пупка живот, икнула и увидела, как побежала маленькая волна. она пьяненько засмеялась и решила сделать себе пирсинг. но тут же поняла, что это он хотел когда-то, и показала средний палец двери. дверь, правда, вела в ванную. и рислинг продолжал все так же лучиться неадекватом. защищенным где-то кем-то там. где ажурная пена. у соседей взорвался радостной песней телевизор. громкость немного сбавили, но не сильно. а ребенка вот не прикрутили. и давно он так? бедняга. и доносились оба почему-то из батареи. она на днях прочла где-то, что в бедных странах люди, даже голодая, все равно крадут телевизоры. это произвело на нее сильное впечатление, какое оставляют лишь загадки и тайны. да еще сабли. люди были совсем рядом, всюду, сверху снизу, сзади, в жужжащих трубах и между ребрами старой пылающей батареи. люди всю неделю ходили по улицам оцепенелые и готовые сорваться. кто-то что-то громко обсуждал на стоянке, ближе к ночи — уже орал. Даша бы небось сказала – высказывался. все решают, кто за кого. или кто почем. вроде простые два слова: мне страшно. а что угодно говорится, но только не это. Настя не долго размышляла в данном направлении, вновь отплывая на гондоле в свой заболоченный лес. вспомнила только, как на работе все многозначительно таращат теперь глаза. но разговаривают все же шепотом. и то в основном курящие. направлений мысли тоже в пределах пары. мол, нам всем аршгайген, Офелия. либо, ну посмотрим теперь, у кого фестрал круче. и только Лора продолжает донимать со своим амвеем и абортами. кто-то предположил ей скинуться на шокер. и многие смеялись, а она так ничего и не поняла. да и Лора наверно тоже. зато в общепитах вот не затыкаются, хоть топор вешай. да святых выноси. узнают друг друга издали и уже возбуждаются, собирают гармошкой лбы. мужчины… взгляд, как у Моны Лизы, а все туда же, на полпути из рукавов уже постанывают. гремят своими стульями, как дети в полдник, и прямо с ходу начинают. а сами, может, раньше-то едва знакомы были. и выражение во всем теле, будто шепчут, что-то шкодливое, пытаются улыбаться, но кто-то словно улыбается за них. и все об одном и том же. март. черные деревья, черные отмели под заборами, черные тропинки на заросших грязной фатою улицах, в коридорах, на лестницах, под глазами, вдоль стен. уже больше недели, как началось. а азарт все нарастает. и банкоматы стоят пустые. у одного вчера на Ваське женщина ходила в одном лифчике. ну, в смысле — выше пояса. правда, еще шапка на голове. Настя подумала сначала, что она продала пальто, а потом – что у нее его украли, сняли прямо, как говорится, а потом – что это какой-то протест или акция. и вот сейчас она достанет склянку с керосином. а потом увидела пальто на лавке, а у женщины в руках газету. она была пьяная, да и не шла никуда, просто танцевала, кружа газетою на головой, бабулька почти, а может, нет. но с золотыми зубами. в них билось, как муха в стекло, яркое мартовское солнце. вчера Настя отшатнулась и почувствовала себя почему-то оскорбленной. а сегодня она ей показалась одинокой и брошенной. одинокой. она выпила залпом полбокала и закашлялась. а потом снова затрясся желудок, и Настино лицо приобрело на минуту вид сдуваемого шарика. минута стала вечностью. наконец последовало спасение, кто-то в ней громко рыгнул, она едва успела открыть рот. и без перехода засмеялась. до слез. стерла их рукавом и заплакала. рислинг-рислинг… Даша-то как из тортика выскочила, вызвалась прямо на помощь. вставила в зубы ноготь от мизинца и чуть не дрожала, бедная, снимая эту бутылку. и сама, может, придет. ну да, суббота же. ну да, как же. вот сидит уже сзади, кротко массирует ей виски, скоро приступит к ногам. хотя как тут не понять. у нее же муж. ну да, еще не муж, но уже все почти готово. красавец, под два метра, квартира, брюнет, паук-овцеед, любит готовить, варит кофе в турке лучше любой кофемашины. за полторы, сука, тысячи, это просто удача. еще и испанская. разработано специально для идиоток, готовящихся выйти за испанца. она так и сказала: это просто удача, таких цен уже не будет никогда. какое страшное слово. рислинг как-то неожиданно пошел, и Настя даже посмотрела на бокал с неким смутным пониманием. и ужас показался ей тоже понятным и неизбежным, как Дашина свадьба. ужас он такой… честный. Настя снова заплакала. Настя терпеть не могла, когда ее зовут Настя. странно, но кажется, внутри она называла себя именно так. детка, это что сейчас было? давай это самое, давай больше без вот этого вот, ага. что значит, «дело во мне»? ты совсем уже? а он-то у тебя всегда типа майский гусь, да? больше фоток с ружьями чужими в ленту, а ответственность сама себя возьмет. это же чистый Фрейд, девоньки. самих-то аж перевешивает. представь, мы бы с чужими мужьями фоткались. Даша негодовала и в целом была права. она вспомнила этот его взгляд молодого олененка, ножки в узких джинсиках, прямо как тогда, в самом начале, когда она его застала. за чем и сказать стыдно. даже Дашуне. а только ведь начали жить, как говориться. он тогда ей обещал, и она верила. она даже пост про это написала, все объяснила, куча народу откликнулось. селфи их выложила. а он сначала да-да, а потом заднюю, хотя она ему говорила: давай пройдем этот путь вместе, люди помогут, надо только верить. но и тут он не довел дела, суженый в узкачах. небесного цвета, блин, в любую погоду. не мужчина, а лак для волос. а лайки до сих пор приходят ведь, сквозь годы, так сказать. до сих пор, получается, трогает. а теперь вот сырная тарелка в полутьме и жирный след на розовой столешнице. восемь вкусов, неделька. плюс бонус для одиноких дур. Даша конечно так не говорила, но она сама все сразу поняла. ну да, детка, тяжело тебе. релейшеншип, мазэфака. ну да, ну да. самооценка, конечно, наше все. так и запишите. как еще про Ленина говорили родители наши. или про Сталина, я не помню. вот это поколение было, да… искреннее, молодое, рискованное. поступки были. фильмы добрые. так что, как говорится, заканчивай, Клава, слышь, разгребай эти сопли. и не вздумай раскисать, они в тебя через вздохи твои заползут. кто-кто, тупые духи. ангедонии и веры в принцев-полукровок. и полудурков. ты не пропадешь, это я тебе обещаю. давай просто договоримся, я тебе даю установку, а ты уже вытираешь слезки и начинаешь думать о том, которого ты в тайне хочешь, и могу поспорить, хотела всегда. вот и все. и не в смысле по секрету, а в смысле в глубине, на самом душевном дне, понимаешь. включай уже магический кристалл-то. любые фэнтези, детка. любой оффтоп. и главное — без теории. и чтоб, как говориться, не мог забыться, и личный сорт героина, и монстр виляет хвостом. а как иначе. вот так вот, да. давай жги уже. самыми смелыми, ну. какого придумаешь, такой и нарисуется. воду старую на двор, мудаков на простор. короче, записала на бумажку, хочешь распечатай… ну чего ты, дай поржать… потом на свечку, спалила и выпила с вином. несложно ведь? а нового года только дуры ждут, у которых потолок самооценки — абрау дюрсо и васильковое платье. а там собралась, перышки почистила, ходишь на свежий воздух. щиплешь травку, с людьми знакомишься, визуализируешь. и не смейся даже, затаскано уже, но без этого никак. все у нас в голове. как у Земфиры. все по азбуке, доказано наукой. и подтверждено на блестящих примерах. конечно, все не так просто. но и ты не дитя природы. сходи в кино, в Мариинку в конце концов. не зря ж такую дуру страна отапливает. нет денег? а при чем тут деньги, детка? ты уж не девочка, знаешь поди, с какой стороны у этого мира волшебное дерево растет. и вообще, я тебя обожаю, а это чего-нибудь да стоит. и тут же: да не бойся ты, весной не расходятся. я вот очень токсичный человек. да и ты, наверно. да и все мы, наверно. может только папа мой без этого всего налета нашего времени, вот он четкий. самый лучший, понимаешь. как тут не понять, все классно у тебя, Даша, да. хотя, наверное, плохого-то она не хотела. и с вином тоже. и с картами. что-то в этом есть. хоть и воняет. Даша говорит: если тебе обувь, вино или потанцевать, это Испания. и еще: поколение супергероев, сука. трахнуть нормально не может, не то что города брать, а все туда же. им типа кажется, вот-вот, сейчас уже, Дейнериус разденут, обмажут маслом и их пригласят. и корону дадут. из Бургер Кинга.а ты слышала, что за его голову 10 миллиардов награду объявили? евро, детка. и это, кстати, по курсу. то есть я вообще молчу. тут уже не проигноришь, ага. вот когда за твоего мужа объявят награду в 10 миллиардов, можешь считать, что жизнь прошла не зря. подо мной аж кресло вспотело. мы живем с тобой в классическое время, мон шери. а сама пока, правда, у мамы живет, да. может, квартиру тоже готовят к свадьбе. может, всю улицу украшают ленточками и незабудками, как знать. про ее собственную свадьбу речь не заходила уже последние несколько лет. видит бог, ей приходится непросто. она закрыла глаза и перекрестилась на всякий случай. и тут же нашла в складках дивана еще один батончик. заяц глянул на нее лукаво. может, он ее зверь-покровитель? обертка благодарно хрустнула, и зубы увязли в неге первого прикосновения. это же чудесная, небесная мысль — все делать вместе, постоянно быть вместе. постепенно превращаться в одного нового человека. или даже иное какое-то существо, ангела. она сжимала его невидимую шею, обвивала, гладила. а он все время выкарабкивался куда-то. она открыла ноутбук, так, для какого-то разнообразия. открыла яндекс. он всегда говорит, что погоду надо смотреть только в яндексе. он вообще все время принуждал ее к чему-то. смотреть с ним видео, например. по большей части про каких-то одиноких мужиков и бушкрафты в зимнем лесу. это такая палатка из палок и прочего говна. а она только спросила — зачем? а он вскинулся, как ошпаренный, посмотрел молча, с обидой так, недобро. так похожий на свою маман. и отвернулся, а потом смотрел один под одеялом. вот так часто с ними, если не постоянно. она думала о мужчинах в целом. никогда не знают, зачем им то или иное. не доглядишь, на подножный корм перейдут, лишь бы фронталка была хорошая. как-то было у нее после еды чайное настроение, и она позволила ему немножко. глядеть за ними, терпящими нужду в снегах, было до смешного тоскливо. она вообще замечала за мужчинами подобное. их словно выпустили из вольера, а они все равно выполняют какие-то движения, обходят невидимые препятствия. а потом жрут что-то в темноте с налобными фонариками. господи, это палаткой-то трудно назвать. между тем весны прогноз пока не обещал. «химия была, но мы расстались» — прочла она фиолетовые буквы на черно-белом баннере. и сжала себя за плечи руками. до боли. рядом фото красавицы с родинкой на щеке. а правее: «дело не в тебе, дело во мне», и следом: «я была слишком хороша для него», а женщина-то уже пожилая. и тут в левом углу она увидела: «помощь женщинам с диагнозом РАК». она сначала ничего не поняла. попробовала всмотреться и задумалась, что имеется в виду и почему буквы большие. это что-то значит? аббревиатура? «бл*дь», — тут же вырвалось само в результате озарения, банального и жестокого. словно последний неподходящий пазл вбили молотком. она зажмурилась, замахала руками. дебилы. схватилась с ненавистью за тонкий экран, но прежде чем с треском его закрыла, увидела, что баннер сменился на межкомнатные двери. «время покупать». один из ногтей оторвался и лежал теперь на столике рядом с бутылкой. слез больше не было. она задрожала и плюнула куда-то в темноту. где-то по идее должен был прятаться он. в своей дурацкой шляпке, «бруклин-баунс», какой там на хер баунс, подарок прелестной маман. уже извлек из сундука с летними вещами. хоть ничто в кучах грязного снега и не подавало надежд. и отбыл, похожий на Питера Пэна. она вспомнила, как кореянка что-то бурчала недовольно на своем. сучка, она должна ответить за все. Настя представила, как плюет в ее плоское лицо. она подумала вдруг о вибраторе. можно сказать, ни с того ни с сего. он был спрятан в шкафу, между ее выпускным платьем и свитером, связанным еще дедушкой. более надежного места, возможно, просто не существовало. Даша говорит, что свитер вообще с английского переводится как «потник». поэтому лучше во всех отношениях джемпер. пусть будет потник, и на хер Дашу, ей нужен был вибратор. дрожа она вернулась вскоре, с ним в руке, и тут заметила, что ступает на носочках. крадется. она замерла, чувствуя во всем какую-то фальшь. от самого начала и до самого конца, где по дурацкой задумке обычно натянута ленточка, до вонючих щелок между пальцами. пусть и некоторые пожилые мужики от них, как кошка с валерьянки. стены сдвигались, и на сковородке у соседей что-то гневно таяло, скреблось, покидая этот мир. межкомнатные двери, седые мужики сбиваются в стаи, рислинг, рислингу, потники. она опустила взгляд, и увидела, что прижимает вибратор к груди, словно защищает младенца. в скоротечной усталой ярости она швырнула его об диван, лязгнула зубами и бросилась рядом. господи, она трясется в собственном доме, словно вор. пора с этим кончать, Даша совершенно права. ведь все это он. куда ни плюнь – он. везде, там где не надо. и пустое место под зажженным для него торшером. он даже про вибратор ничего не знает, потому что может приревновать и к нему. мог приревновать, вернее. он в прошлом. бокал оказался пустым. и бутылка. и все словно съехало куда-то назад, за спину, с крутого берега, в невидимый душный овраг. впервые в жизни Настя ощутила беспокойство от отсутствия спиртного. вдруг глаза ее в одно мгновение просветлели, и она унеслась обратно в кладовку, которая никак не хотела называться гардеробной, хотя полки уже были на месте и недоставало только света. она вернулась оттуда с бутылкой шампанского, которую все так же прижимала к груди. она попробовала украдкой себя потрогать, груди под рубашкой были мягкими, как пудинг, какими—то грустными. а хлопок органическим, мать его. она немножко приоделась, чтобы не казаться себе одиноким суфле, как говорит Сима, женщиной в домашних старых трусах и с теплым шампанским вместо креста. она недолго мучилась над пробкой, и пукнула от неожиданного хлопка. и захохотала в легкой истерике. химера праздника возвращалась. шампанское немного облило ей руку, затем ногу. и наверное пол. и оказалось бесконечно кислым и неповоротливым во рту. что неудивительно в принципе для подарка его маман от управляющей компании, подарок на новоселье. но было и что-то приятное в этом бестолковом откупоривании чужого торжества. словно воспользовался чужой куклой, пока хозяина не было. она растянулась, с хрустом упершись затылком в кожаную подушку и сладко протянув к потолку одну пятку. нога в полутьме показалась тоненькой, словно тростинка. она расслабилась и дала себе растечься обратно по дивану. закрыла глаза и слилась с приятной, как материнская грудь, тьмой. где-то в центре глухо билось чье-то сердце. она поняла наконец чье. и еще что-то, что-то очень важное. неожиданно ее поверхности коснулся цветок. нет, это была рука. но это неважно. и важно даже, не что цветок и не откуда — потому что все просто, вот так, хризантема, вернее гербера, нет, не пахнет, нет, купила сама, цвет слоновая кость… а важно – как коснулся. это было нежно. почти страстно. а это не одно и то же для нее? разве это не одно и то же в принципе? если нежно — значит кто-то постарался прикоснуться, а в этом и есть затаенный огонь. огонек ее впечатления горел какое-то время, но погас вдруг, как гаснут обыкновенно синие огоньки, а она обрела свою реальную форму. она посмотрела на цветок. ощущения по инерции еще раз прокатились мелкой крошкой у нее под блестящей кожей на предплечье, но цветок остался неподвижен. и тут она увидела в нем символичную ромашку. и вновь не поверила в банальность своей драмы. но уже не могла остановиться и разглядела в нем одиночество и черный сжавшийся болью зрачок. и выгнутую шейку. словно у собачки, просящей руки. словно в стеснении, или извинениях. или с жалостью. последним штрихом она увидела зеленую проволоку, извивающуюся вокруг стебля. это было уже слишком. она зарыдала, словно давно собиралась. и затряслась вся. под воротником по коже проползла зеленая, как изумруд, змея. и она сама сжала себе горло рукой. рот ее дрожал и просил у неба, просил справедливости, или чтоб повалил снег. и не закончился никогда. и скрыл все насовсем. и стало тихо. даже цветы ей лишь остается покупать самой. она почувствовала бесконечную пронизывающую безысходность. вместо снега слезы затопляли ей щеки и стекали в уши. она уже давно не пыталась их вытирать. она вздрагивала от щекотки и глохла. что-то просто нельзя спрятать. шампанское булькало в ней и просилось обратно. она подливала еще, немного скучая по рислингу. настроение то возвращалось, то таяло. и от снега уже было тошно. она вспомнила далекие времена после школы. Сима только вернулся из армии, она была на каникулах. и он хотел, чтобы она звала его мАксим. как пулемет у Чапаева. но она все забывала и звала по старой памяти Сима, как в школе, как звала его старшая сестра. а он злился. и хотел постоянно, едва она только появлялась в его девятке. но и он ее хочет постоянно. что ей даже иногда становится странно, ведь она только и делает, что старается его как-то ласково ограничить, перевести внимание на спорт хотя бы там или домашние дела, свет этот проклятый в гардеробной, а вернее, его отсутствие. правда, пока что только сама стала ходить на кроссфит. а он не меняется, и годы ему на пользу не идут, и она-то ведь не Монро, хоть Даша и зовет ее спящей красавицей. с тех пор как она заснула с нею в кино. говорит, если ты спишь на Аквамэне, значит, ты правда божественная. а она просто хотела принадлежать. совсем немного. и еще – чтобы он принадлежал. и чтобы он хотел принадлежать. вроде все максимально просто и не какое-нибудь извращение. а он только и умеет, что душить ее этой своей ревностью. она у него как вторая мама. и конечно он сам виноват, с учетом, что ей самой это все – просто перетягивание каната или шитье крестиком. школьный спектакль короче. ты меня боишься? я тебя боюсь. я вся в оцепенении. даже нельзя сказать, что она ему изменяла. она бы так это точно не назвала. но было тяжело с этим первое время. а потом появилась Даша, и она рассказала ей. почти сразу. а та только бровь одну подняла и подытожила: ну ты даешь. ну улыбнулась хоть. хоть это было не совсем то, и она успела пожалеть — обо всем — пока та не добавила: ну ты прямо роковая женщина. почему? — спросила Настя сквозь слезу, но обе уже засмеялись. нет, она ее не осудила. и стало легче. вообще она была склонна с Дашей делиться всем. было в ней что-то такое… нет, она не была внимательным слушателем, но в ней была эта… сила, что ли. и она привлекала ее. вот и Даша все твердит ей: надо быть сильной, надо выдержать просто, надо отдаться потоку, надо так, чтобы он все понял. войну на завтра не отложишь. господи, когда-то это звучало просто хорошей фразой. наверняка фраза от папы. Даша говорит, кстати, он никогда не скажет слово поперек Дашиной маме. и вот тут ему великое уважение. вот и Сима просто ее выслушал. просто вот так, да, по-мужски. Сима, конечно, чуть и пополнел может, но и повзрослел точно, а настоящих мужчин это только красит. они тогда встретились-то случайно, и пока она говорила, был предупредительным, ни разу не перебил. а потом сказал, что женится, и они выпили за него вместе, как старые друзья. она его во всем поддерживает. что ж, наверное, такая любовь. слово почему-то отозвалось болью в зубах. и тогда, и теперь. а вообще был неплохой вечер. только грустный. с послевкусием. и зачем ей понадобилось положить ему голову на плечо, пока он ее вез по Кронштадтской дамбе. может, все дело было в шампанском. тогда оно тоже закрывало вечер. только было сладким, ледяным и совсем-совсем другим. а у нее – у нее просто было сентиментальное настроение. она только почувствовала, что он возбудился, не увидела, нет, было темно, почувствовала каким-то внутренним таинственным дыханием. его перехватило. они были совершенно одни. на всей дороге. он остановился с аварийкой. словно что-то хотел сказать. а потом все произошло как в тумане. только пронеслось мимо несколько огромных птиц. нет конечно, машин. но она не изменяла. да и он, в общем-то, он же не просто так. он был в тот момент почти беззащитный, словно прижатый к стенке. они даже решили остаться друзьями. он только сказал напоследок, что она времени зря не теряла и теперь он даже немножко жалеет, что они не вместе. и обидел ее. и все испортил. пусть тебе это жена делает, — бросила она ему в машину вместе пустой бутылкой и увидела, что глаза его стали, как у енота. немного он значит потерял, козлина. а еще он уехал. и бросил ее посреди морских ветров и мигающих лампочек. выпрыгивая, она конечно не рассчитывала на такое. но на ее удачу попался какой-то добрый усатый дядя на почтовом грузовике. даже не спросил, что она делала в такой час на окружной, а только все жалел ее молча, одними вздохами. и звал дочкой. а она все смотрела, не мелькнет ли навстречу, но потом поняла, что и машины-то не помнит. только что красная. и Даша тоже не в тему подгадила со своим хохотком: а тебе самой это нравится, да? — в смысле? — в смысле в первый раз делала? что? ёк-поперёк, так я не ошиблась в тебе. да ладно ты, не тушуйся, узнать конечно про обрезание бывшего таким экстравагантным способом, это просто арт-деко, но в твоем духе. Дарья Альбертовна снимает шляпу. в каком это моем духе, поинтересоваться бы. схватить за щечки-то, чтоб гудок сложился бантиком. и спросить: ты берега-то не попутала, мать? но это, конечно, выдает происхождение и ни разу не конструктивно. хотя, может, разбавить просто как-то хотела и только… а чего ты пригорюнилась, ляленька моя, а ну-ка не грусти, грустить тебе совсем не нужно. а то губки будут, как у Анджелины, а глазки, как у номера 212. а что у твоего бывшего вообще за придурь, а? невеста? странно, как зовут? да ладно, все ты знаешь. да, странно, вроде не еврейка, может с муслимами протусовала слишком долго, привыкла. Даша бы еще долго могла так рассуждать, если бы она не попросила ее жестом руки, прикрыв другой глаза. погоди, а он знает? дура, еще ладошки расставила, будто ловит мяч или захлопает сейчас, как обезьянка. Дашу хлебом не корми, дай почувствовать на вкус чужой жизни. конечно он не знает. он про вибратор-то не знает. и кто в этом всем виноват? кто-то ведь должен по идее взять ответственность? сейчас ведь все кругом про эту херню только и говорят. то-то и оно. что только говорят. эра ответственности. хотя она и сама всегда знала: нет дыма без огня. и еще: все всегда с чего-то начинается. даже дядюшка с кафедры гумна говорил, что у явления может быть только одна причина. что такое явление, только осталось понять. - как узнать абьюзера по пяти точкам на лице. - нечего и голову ломать. леща даешь и идешь дальше. она взвесила кожу на боках. вроде стало меньше. она хотела знать точнее, но голова мгновенно затекла и начало темнеть в глазах. мир покачивался перед нею. главное – всегда идти дальше. она была готова. она оторвала бумажное полотенце и стала тереть варочную панель. часто-часто, как машут маленькие дети на прощание. она ела орешки. она ела начос с витебской сметаной. она пила простоквашу. а после – чайный гриб. она спешила, и малость его деток спаслись от марли и плавали возле самого носа у нее в стакане. она смотрела в стену. она терла стену. она пересматривала их фото. она сама собрала альбом и подарила ему на день рождения. самой же пришлось первой его листать. вот и последней. она плакала. он ушел навсегда. она понимала, что это неправда. но слово «навсегда» раскалывало ей сердце, как щипцы раскалывают орех. альбом был в мятной коже. на ощупь как ребеночек. выбирая, она представляла их с прижатыми головами над ним холодными зимними ночами, тоже мятного цвета. она ела кешью с шоколадом. что говорить, она представляла их старенькими и ласково плачущими. где-то на заднем плане разбирали подарки дети, взрослые уже, может, в одинаковых свитерах, но на таком отдалении, насколько далеко она пока запрятывала эту неприкосновенную и тяжелую словно плита мысль. она дура думала, что он станет держать ее руку в своих руках. у него ведь такие большие сильные ладони. она, возможно, и полюбила его за эти ладони. а теперь хотелось прибить их на дверь. если он только явится и решиться постучать. обида на некоторое время дала ей право восторжествовать. но очень скоро затошнило. она вспомнила про Симу, вспомнила ароматизатор из его машины, и затошнило еще больше. она хотела бы вернуться в состояние потока, но обида уже почти растаяла. она закрыла глаза и стала тихонько повторять: икота-икота, иди на Федота, с Федота на Якова, с Якова на всякого. ну как тут наши дела, нас не тошнит? — нас тошнит. только здесь и сейчас. здесь и сейчас. у вас нет ни прошлого, ни будущего. она лежала. и ела сметану. просто так, ложкой. похоже, впервые себе это позволила за долгие годы. раньше за такое можно было мало того что получить по жопе, так еще и заехать на все выходные развлекать дедушку. она скребла дно у банки и снова видела рислинг. вернее, его пустой сосуд. похожий на постаревшего давнего любовника. шампанское тоже закончилось, но стояло под столом, чтобы не нарушать стиля. «Just fucking good wine» — жирными золотым буквами было написано на черной этикетке. а она плыла распластанная на огромной льдине. та была горячая и сырая. их раскачивало. и закрывать глаза было уже чревато. в животе много-много маленьких зайчат били в барабаны со свисающими волчьими хвостами по краям. а шрифт был жирный-жирный, словно малолетка-дурачок с рукой в кармане намахал баллончиком и дал по тапкам, и возможно тупее этикетки она не еще не видела. Настя представила его с высунутым языком, в фуражке с пропеллером. а рука в кармане, постоянно что-то проверяет. сопля проклевывается жемчужиной и, не выдержав, капает на голубую парту. и снова эти золотые буквы. «Just fucking good wine». она учила немецкий и могла понять только, что «хорошее вино». правда, была такая песня «Сука-вино»? или ей мерещится… давно все это было. наверное, все дело в ней. ничего не запоминает, ничем не интересуется. пердит вот на радостях. она долго не могла выбраться взглядом из завитка фольги с горлышка, тоже черной снаружи, как этикетка, как бархат на маске, маске на мужском орлином носу с тонкими жилками и бледными продолговатыми хрящами, похожими на нераскрывшиеся лепестки у лилии. с дрожащими губами. или это дрожит огонь. капает слюна. капает и шипит, словно у чужого. может, у него есть за поясом нож. может, он пастух или еще что похуже. а потом она увидела, как скручивается на огне завиток бересты. быстро-быстро. и кто-то протягивает к ней расставленные сильные пальцы сквозь лижущие небо языки пламени. что-то в ней на мгновение сжалось, она тряхнула головой, подвигала ушами, как гончая, и заморгала. что-то упрямо упиралось ей в бок. и она, раскачав потерянное где-то тело, вытащила Хунлоу. он был нежно розовый, с плавными красивыми формами. и поддавшись неясному сентиментальному мгновению, она вскочила и побежала зигзагами за коробкой. возле двери упала, но легко вскочила на четвереньки и обратно на ноги. ее она не выкинула, нет. такими же зигзагами она вернулась обратно на диван и принялась с любовью крутить в руках футляр. как у музыкального инструмента. она приговаривала что-то нечленораздельное, но ласковое. коробочка… она бы с удовольствием спряталась в нее. как эта девочка у медведя в ушке. шлюшка у медведя в ушке. Honglou Meng. Хунлоу, значит. experience chic climax. последнее слово она поняла. и оно ей не понравилось. она вернулась к Хунлоу. он спал. и она, вероятно. ей нужно было кого-то позвать себе в помощь. чтобы переключится на нужный лад с видений взмывающего к потолку букета невесты, как в бабушкиных сериалах. прищурив один глаз, она открыла поисковик и углубилась в изучение вопроса. оказалось, что существует полным-полно некоммерческих ресурсов, где можно получить, что ей было нужно. без нежелательных последствий. попался неплохой отзыв с рейтингом от Любавы. так-так, все иностранные, но на удивление рабочие. а то она уже немного взволновалась. ну сейчас все волнуются, это нормально. раньше тоже пугались чего-то, инфляции там, евровидения, кончиты вюрст, сапрофитов в коврах когда-то совсем давно. а сейчас про и инфляцию-то уже стыдно как-то, и не поймут. она смотрела видео, снятое как кастинг. наверное, это и был кастинг. она засмеялась одним ртом, как смеются обычно из приличия, и накрыла его скорей ладошкой. мужик был старым, лысым и противным. явно не из поколения снежинок. но он ее интересовал мало. интересовала участвующая в пробах. она быстро переключилась на следующих, едва они закончили говорить. и везде ее страшно занимало вступление. как ведут себя девушки, как поправляют волосы, одежду, краснеют, или наоборот, ржут, как сидят, что трогают, о чем думали по дороге в эту комнату без окон, как долго выбирали наряд. может, помогала даже подружка. или мама. все они по-разному себя вели, одни говорили много, другие смеялись, третьи делали и то, и другое, и наматывали на палец локоны. кто-то молчал и только кивал, сложив руки на груди с вязаными оленями, но как бы там ни было – все пытались как-то занять пространство комнаты, найти в ней себе место, не физически, на тонком плане. оно всегда оказывалось в итоге центральным, непроизвольно и неизбежно, центром вращения, куда и устремлялись со всех сторон герои, постепенно появляющиеся словно из ниоткуда. герои превращались в мутантов, мутантов, посбегавших из секретных лабораторий сверхспособностей. пару раз Настя даже надела очки и покачала головой. скоро они все ее утомили, но красная лампочка где-то в голове продолжала гореть. почему-то. словно кто-то перетирал пальцы возле самого уха. она неожиданно решила что-нибудь почитать. и внезапно это оказалось бесконечно увлекательнее. в одной истории странный грустный великан забредал по ночам в сад к малохольной одной княжне, он не мог пролезть сквозь решетку розария, но та постепенно сама отважилась. и полюбила так босой ходить по каменным плитам, мокрым от росы, что сама себе удивлялась, а заодно перестала болеть и незаметно как-то выросла. рассказ был достаточно большой, но параллельно мелькала утомительная реклама фрикций. судя по темпу – рассчитанная на подростков. в Насте это вызывало только снисхождение. она взялась за другой, но постепенно протрезвела и бросила. и спустя какое-то время снова удивлялась мучениям строителей бушкрафтов. а потом смотрела около часа за маленьким китайсей, который ловит рыбу, ест и спит около водопада, где-то в глубинах дикого, как черный рис, Вьетнама. у него вроде похода. как раньше в старших классах, только в одиночку на камеру. он был босой и ужасно ловкий. и во всем сквозило его полное и необратимое удовлетворение. миром, бамбуком, своим длинным черным ножом. он двигался по-восточному резко и все равно расслабленно. он делал ловушку для рыбы в виде корзины выше себя ростом. она вспомнила про свою цель и спящего в надежде малыша, и снова попробовала взяться за чтиво, но было уже что-то не то. все про каких-то куколдов. ей понравилось только название, подошло бы для золотой рыбки или хомячка. до сути она так и не добралась. там были свингеры, какой-то локейшн, и понятно, чем там у них все закончилось, но и неясно вместе с тем. все неясно. - как схватить судьбу в подземелье Моны? - плейер также присутствовал в углу экрана. верный и внимательный, словно отцовский глаз. она его не закрыла и поглядывала больше туда. она давно привыкла к многозадачности, заявленной в резюме. а маленький человек тем временем играл с рыбой, загоняя ее в узкое место ручья и прелестно ладил с маленьким рыжим щенком, которого принес в кузовке и который, казалось, чувствует движение каждого его пальца и уж точно не рвется с хрипом к чужим щиколоткам, словно молодой распутник с поводка из нового ее рассказа. китайся вот был большой молодец, нажарил себе карасей и улегся спать на банановых листьях. а потом оказалось, что это вообще она – только к ночи она впервые что-то сказала о себе. и то только в плане наслаждения рыбой. и Насте стало ни с того ни сего так грустно, что захотелось выть. даже тренерша ее вчера спросила, что с тобой. говорит, боль на лице, тени. но и красота такая, знаешь, трагичная, как у Анны Карениной, ну которая еще в пиратах, с ротиком открытых. короче ладно, тереть за Ань команды не было. давай-ка, поднажмем, вся дрянь через зад вылетит. она это смешно говорит. у нее свой зал. и свой джип. и зад колесом. Настя как-то увидела рекламу на машине во дворе. а потом сама Катя показалась, такая рыжая и классная. еще одна капелька в ее стакане теплой воды. и тоже одинока, но хотя бы с дочкой. ты, кстати, борьбой не занималась? – спросила она со смехом, вдруг задохшись вчера наравне с ней. нет? а жаль, ты ж как комбайн просто. и прижала ее к себе за плечи тяжелой рукой. на рукавах чешуя, а на спине — все остальное от белого дракона, похожего на Настиного учителя музыки. умер уж, наверное, тогда-то был почти на чемодане. Насте стало полегче. она вернулась к чтению. в рассказах, оказалось, можно было описать такое, настолько далеко завести, что киношникам, похоже, даже и не снилось. однако через какое-то время – может топливо было на исходе – вдруг возник в темном углу на границе происходящего автор. она почувствовала его вдруг. темной внимательной фигурой он встал во весь рост, встал среди полутемных зрительских кресел с замершими неподвижно людьми. Настю подбросило слегка даже от неожиданной судороги. какие еще кресла… она растерянно спряталась за все еще пылающим, как теперь и ее щеки, экраном. укрытия не хватило даже зажмурившемуся лицу. не передать просто, как бывает вдруг стыдно. хуже сраной жопы, как говорила бабушка. правда, обычно про другое, когда еда из-за кого-нибудь остыла, или когда забыли посолить мясо по-французски. отняв бронированное стекло с жирной патиной, она расчувствовалась, стала тереть пальцем, потом рукавом, попала глазами в строку: «Он натягивал штаны, но его все еще трясло. Она так и не проснулась». а внизу – Ольга, неспящая и хищно поджидающая. опасная, как домашние заготовки. и вновь лицо обожгло, словно намотавшимся в несколько раз концом кнута. в комнату словно ввалился семейный совет вместе с начальством. и все так рады ее видеть. «готова к спонсорству» (в 2км от Вас). так прямо с заглавной. как в судебном извещении. в поздравительном письме. от команды мэйл.ру. - что приходит первое в голову, когда видишь курицу? - циркониевые браслеты с гравировками. циркониевые браслеты с молитвами. циркониевые браслеты при ОКР! любите доберманов? - она вскочила, бросилась куда-то. но что-то преследовало, путалось в ногах, прикасалось холодными пальцами, било тяжело по лодыжкам. Хунлоу. он все еще продолжал преданно свисать к полу из сжатой руки на дурацком проводе. она никогда не отсоединяла зарядку, боясь потерять. она пробежала по комнате взад и вперед, будто укушенная змеей в ладонь. бросила наконец, и он с грустным звуком пал на ковер. упала на колени и она, подобрала. зарыдала, словно над покойником, аж застучали зубы. она вспомнила про пульт, есть еще пульт, на таком же дурацком проводе. за каким куколдом вообще пульт? о чем они там себе думают? о чем она думала, интересно, когда листала тайком али-экспресс? она встала на ноги, неожиданно для самой себя. и пошла к окну, раскачиваясь. и Хунлоу раскачивался преданно вместе с ней. она отдернула штору. в это же самый миг вспыхнули фонари над гаражами, кто-то дернулся и забился в тень. зажглись с запозданием лампы над рекламным щитом. «Хиты остаются в России», — прочла она. Европа Плюс. одна из ламп на длинной ноге так и не смогла зажечься, и только мигала. как старая проститутка, подумала Настя. и снова подступили слезы. катились и падали. падали и разбивались. так и мы, подумала она, так и мы. она открыла окно настежь и уперлась ладонями в створки. прошел по телу грубым языком озлобленный окаменелый воздух. она задрожала, но сжав зубы, отдала ему себя всю. постояла. закусила губу. попробовала увидеть себя в телефоне, но возникшее только приподняло волосы и напомнило обо всем. даже гусиная кожа, в которую оделась она уже целиком под ледяным взором убегающих облаков, не вызывала вдохновения. в верхних этажах «свечки» еще тлел невидимый, кем-то украденный у нее закат.
уже в ванне, постепенно разомлев до жирной подслеповатой одури, он вспомнил свой последний сон. в нем грузовик, огромный, темно-зеленый, или может темно-красный, тронулся с места. он двигался еле-еле, но в темноте вокруг все переполошились, забегали, зашептали что-то. заметались тени между ногами и силуэтами. кто-то подпрыгивал, пытаясь что-то сделать, может, разглядеть происходящее в кабине, а он нашел себя стоящим возле ограды. он сжимал руками два толстых квадратных прута, они были почему-то противно теплые, он жал сильнее, понимая, что пытается остановить поехавший грузовик, и увидел тут, что все пытаются то же самое, все вцепились, кто в плечи хохочущих детей, кто просто в собственные колени. он упал на карачки и принялся ползать, делать вид, что ищет ключ и забыл начало какой-то всем знакомой песни, а сам потихоньку кого-то звать, разрывать землю. «тяга земная», — сказала ему в лицо бабулька с совком, — «где-то тут должна быть», – что-то сунула себе под нос и стала пережевывать. «шило какое-то», — подумал он. и теперь повторил то же самое, уже вслух, открыл холодный кран и присосался перво-наперво к нему губами, после обмыл наскоро лицо, дергаясь от каплей, падающих на ляжки, и осторожно выдавил из кулака себе остатки на макушку. вспомнил пару матерных фраз на казахском и ушел удовлетворенно обратно под воду.
«как плавник покажется, хватай обеими руками».
он проснулся. сестренка всегда так говорила, сначала, вернее, раздавался топот ее толстых пяток по старому выщербленному паркету, а там уже из кухни через все не закрытые двери с сияющими квадратиками стекол: «он проснулся». и навсегда с ним осталось это ощущение – все равно все просачивается, уходит сквозь пальцы. но есть сестренка, это хорошо. значит, выходной и она не в школе. за шторами уже ярко пылал день. у мамы всегда как будто солнечнее дома. может, сторона южная, или типа того. странно даже, город-то один. отовсюду шли какие-то звуки. похоже, неподалеку скалывали с асфальта застарелую кору, которую и льдом-то уже назвать сложно, а ему представлялась огромная пегая кобыла, жующая сахар и переминавшаяся с ноги на ногу. или у кобылы нет ног? рук же у нее нет. рядом смеялись где-то на сене две гейши. и уже выдвинулись на их поиски четыре бабки с вилами в нарядных праздничных платках. варили что-то яркое в больших котлах. забивали из-под самых небес сваи. а подальше крутились еще более исполинские жернова. на них бросали самых громких из детей, и те хохотали напоследок в припадке наслаждения. а где-то под лестницей обходили друг друга плетьми большие бледные женщины, в теплотрассах гудела кровь, давили в ступе бисер, сверху кто-то катал пушечное ядро по мраморному паркету, открывались и закрывались кованые двери, входили шагом лошади, хлопали на ветру ставни. какие ставни? он не помнил точно, что такое ставни. это как маленькие двери? как в вестернах или в туалетах? еще он вдруг понял, что сестренка уже давно не в школе, даже не в колледже, и расстроился. давно уехала на лето подработать. что тогда было, чемпионат или олимпиада? давно уж родила и свалила в Казань, и должна вот-вот еще. и еще, возможно. сейчас отсрочки актуальны как никогда и все-такое.
а разве она залетела в первый раз не на Казантипе? он всегда думал, что это где-то за Кингисеппом, а оказалось, что вообще не рядом. он сидел на унитазе, постепенно приходя в себя. осколками он все еще вспоминал виденное недавно где-то. и пытался забыть. и паркет был в их старой квартире, а тут нарисованный. линолеум от застройщика. нда, тут он и не жил ни разу, только в гостях бывал. и то, считай, на новый год да на пасху. все было незнакомо. но все же ласково. мама продала во Мге их древнюю квартиру и переехала поближе, в город. окраина правда, но это только для тех, кто не бывал во Мге. и кстати, все новое, чистенькое, просторное. ни деревца. и дворников больше, чем детей. чистят то и дело что-то. улыбаются. бабки на колясках с электроприводом носятся. ни помоек тебе, ни сараев, ни веревок для белья. недавно вроде даже люки закатали. но все-таки пришлось потом обратно выбивать. воздух-то, кстати, воздух. плитка на стене в ванной понемногу пританцовывала и вздрагивала. он прищуривался на нее, и она замирала, как в деткой игре. где про умри. или замри. про умри хороша игра, да, ни убавить, ни прибавить. а вот вк был для него закрыт, ибо там она. он вспомнил про нее и демонстративно срыгнул. хоть и не очень-то хотелось. значит, и музыки нет. вчера он целый день листал ютуб. пока не затошнило. все его надежные точки как сквозь землю провалились, тишина. по ходу все ушли на фронт. но и сейчас хотелось, скажем, совсем не альтернативной истории с ножами. и чем дольше он сидел, тем больше хотелось. он загадочно улыбнулся и открыл украдкой галерею. была где-то парочка скаченных видео, глубоко запрятанных в рабочие папки. последние герои, парочка оставивших, так сказать, след. но сколько он ни листал, только вспотел, и уже начал злиться. по ходу дела он с унынием вспомнил себя трех-четырехлетней давности. столько спущенных под хвост ночей, столько тупых вех, казавшихся свершениями. и ничего из замыслов его настоящего. потом он вспомнил, что предметы его сердца были на другом телефоне. видимо, все шло к тому, чтобы пожертвовать авиарежимом. хотя нет – он догадался включить один вай-фай. мессенджеры молчали. бог все-таки есть. и все же вместе с тем он был как-то даже неприятно удивлен. но всего секунду. потом в зрачках вспыхнул огонек и удушье сменилось радостью. его цель была не в Казантипе и словно окутывала шубой-невидимкой, даря избавление. он почувствовал, как вместе с искрами по спине пробежала струйка пота. по самой середине, и скрылась где-то внизу. но он был уже далеко. он только мимоходом выключил уведомления и распахнул браузер. избранное. слишком гордое какое-то название. в самом верху среди защитной ваты была закоксована на черный день пара нужных вкладок. одна красная, одна синяя. прямо уголок нео. и все такое же старое, как мир. да и работала до сих пор только одна. правда, кончил почти сразу. он быстро смыл, выпрямился и привалился спиной к стене, дыша и скребя с хрустом ногтями грудь. бабушкины часы пробили в прихожей сколько-то раз. снова стало грустно. раньше он слышал их, только когда был один дома. он полистал еще в полглаза «рекомендованное» и испытал досаду от существования более совершенного продукта. мир менялся. несвоевременно как-то все, нечисто – так бы он это охарактеризовал. сам даже удивился. посмотрел вниз. красивые узловатые вены. и маленький он сам – в отражении на поверхности воды в глубине унитаза. он запустил руку за спину и смыл еще раз, и дрожащий его лик вспыхнул и унесся прочь. возможно, в Балтийское море. взгляд прочистился. его собственный – нет. он почесал поясницу. та как назло вся заросла, а живот по-прежнему смотрел девственным белым пузырьком. он снова весь вспотел, от змеевика было не дохнуть. он нырнул обратно в ванну, оставленную на всякий случай для мамы. у них теперь везде счетчики. он подремал там еще какое-то время. вспомнил, как они начали ругаться, был грибной суп, черный хлеб с салом. это все твое подсознание, — сказала она ему на ухо голосом работницы загса. и он молниеносно послал ее сквозь сон одними пухлыми губами, не дожидаясь новых откровений. что-нибудь такое же бессмысленное, как когда он ей говорит: ты лучшая, просто знай это. но там это из любви, так-то. а тут обычное фуфло, чтоб его позлить. он перевернулся на бок, свесил руку через край и вспомнил, как в детстве подолгу сидел в ванне и любил присасываться анусом ко дну. он унесся на мгновение туда. но потом отогнал эту мысль. должна была прийти мама.
странно, его всегда мутило почему-то, когда кто-нибудь говорил «матушка». прямо до блевоты. образно конечно выражаясь, но правдиво. «мамка» тоже, впрочем, давала аналогичный баф.
в холодильнике одна кошачья еда.
мама ест либо сладкое, либо на работе. так что в обители из съестного одни вкусняшки. есть правда еще где-то шкалик для компрессов, а это уже кое-что. это даже что-то. он вдруг ощутил легкое дуновение, будто с моря, и еще – как тяжела у него голова. а следом – как это, водка натощак. что ни говори, а каждый раз, как в первый. как первый поцелуй. вроде сам хотел, а и запах изо рта, и дышит тяжело, словно вот-вот чихнет, и трогает тебя зачем-то за зад, и мысли бегают, бегают. и табаком от кого сильнее, не поймешь. а во Мге, скажем, все чеснок уважают, даже груднички. он быстро налил еще, пока воцарилось безмолвие. он увидел, как шипит вода, разливаясь по горячему камню. камень трескается. и дым из него идет ему под кожей прямо в шею. в ушах приятно закололо, и захотелось втянуть голову в живот, так хорошо. и жутко одновременно. он набрал себе всего по шкафам в хрустальную граненую розетку и поставил чайник, вскоре напряженно захрапевший. прямо как она, когда после пива у нее закладывает нос.
он не очень любил сладкое с утра. но приходилось. можно сказать, ради мамы. утро тоже было сравнительным. он облизал свои мясистые потрескавшиеся губы. и закрыв глаза, аккуратно пригладил пальцами брови.
по телевизору ничего. он нажимал кнопку до тех пор, пока не почувствовал к ней личную неприязнь, перешедшую в итоге в ненависть. он продолжал преследование, желая раздавить ее жалкую мякоть. сосед дважды спустил воду в туалете. зловеще поползли на пол стены. он бросил наконец пульт, как горячую картошку. осталось идти «Давай поженимся». Лилия, имиджмейкер из Самары, призналась, что без бриллиантов чувствует себя увядающим цветком. и предупредила, что несколько дней назад у нее было сотрясение головного мозга. он оценил, но отвлекся немного, а потом уже жирная тетя говорила за Лилию. что та мол хотела бы с ним погулять сегодня, так-то, но боится, что Леша ковырнет его ножичком. вот оно что. возник наконец какой-никакой герой. и завязка. кинула, значит, Лешу баба, не идеальной свежести, но в целом шикарная. он смерил ее красное искрящееся платье и широкие плечи, и подумал, что с женщинами старше себя всегда ощущал некую уверенность. они такие, типа нечего терять. забота опять же, простое понимание. он почти доел, задрав правое колено к уху, исследуя попутно ногти на ногах и нижний край египетского загара. это было еще осенью, в конце ноября. его тогда только открыли. а теперь вроде закрыли опять. а в ноябре как раз дул ветер с моря, и местные все жаловались, чесались и протягивали руки. по ночам начинало холодать, а они все ругались, мирились, снова ругались, ели, дрались за мороженое и следили за тремя сестрами-армянками. у всех были короткие ножки, бархатные мужские голоса и просто огромные, едва вмещающиеся в бюстгальтеры высоты, как говорит дядя Витя. те всегда появлялись первыми, открывали каждое мгновение будущего, срывая с него бант заодно с ленточкой. у нее самой грудь какая-никакая есть, поэтому шутки его заходили на ура. он тогда еще сказал, что это АФК – это типа танк игрока, который нажал кнопку «В БОЙ», а сам свалил покормить кошку. несколько раз он и сам покидал номер, с хрустом сгребая со стола припасенные булочки с кунжутом, а потом заедал ими в баре египский ром, пахнущий анютиными глазками. и таскался с этим пакетом, словно с тупым талисманом, обгашенный ночной ассассин, заодно бередя старую мамину рану – на новый год он себе сделал стрижку, как в козырьках, а она ему прямо в дверях: ты что теперь, сын пекаря? по противности они с ней вообще похожи, вроде две сестры в раздоре, и она – она всегда уже спала к его возвращению, и от этого хотелось еще больше выть и вытаскивать за щиколотки на двор. а путь к этому искушению пролегал ровно мимо логова сестер, беснующихся каждую ночь над колонкой jbl у себя в палисаднике. реплика, по-любому, — решил он, увидав ее впервые своими глазами. сестры как раз смеялись четко в его направлении, и он вдруг отважился зарулить и возникнуть у них над живой изгородью. сам от себя не ожидал. ты чего такой красный? – подступила тут же одна, на вид старшая. а он, оказавшись нос к носу, заметался взглядом между шестью черными, как египетская ночь, пристально горящими совиными зрачками. он бросился глазами вниз, у видел недовязанный свитер. кто-то покинул его, сильно усомнившись вдруг в их способностях, в частности – смотреть на женщину хоть с какой-то наглостью. а тут их было целых три, и они уже хотели мазать его детским кремом. и колонки он более не замечал, что-то надвигалось на него с трех сторон, гораздо более пугающее. взрывы арамзамзам от бара вместе с клокотанием детей схоронили бы любую драму, даже со стрельбой. рожа горела, как выпекаемый блин, вздымающийся то тут то там дряблыми пузырьками. он что-то забормотал и отпрянул из последних сил в направлении спасительной ночи. ему уже казалось, что вот-вот его подкинет в воздух незримая лопата Молоха и его втащат вместе с тапками через этот стриженный куст, а на завтра выставят поруганным перед женой и гидом. тот бегал зачем-то за ними уже второй день. он замотал головой и увидел пластиковый красный круг с веревками на стене, но тут одна из трех возникла прямо у него под рукой, как в страшной сказке. она и правда была ему словно по локоть, и то, что на ней было надето, скорее-всего являлось ночнушкой, хотя на ногах были колготки и, похоже, они только что вернулись прямо так из ресторана. он видел темные пятнышки у нее на переносице, волосы на шее, уходящие на спину тонким ручейком и какое-то животное, панду что ли, на цепочке, развалившуюся среди веснушек и каких-то белых крошек над колышущейся бездонной пропастью – щелкой, начинающейся у нее почти от самой шеи.
мама уже вот-вот должна была прийти.
он налил себе еще грамм 30, ойкнул и насыпал в раскрытий рот всевозможных специй. как учил еще в детстве дядя Коля Этосамое, сторож ДК им. Лаврухина. даже вроде попался барбарис. он стал искать, как выглядит барбарис. потом, оказавшись как-то снова в холодильнике, все-таки отрыл коробку снежка на самом дне корыта, среди почерневших вилков капусты и орков, притворяющихся морковинами. он взялся выяснить, как делается снежок. объяснение от поисковика оказалось скупым и лишенным какой-либо магии. заодно белоснежные картинки, список каких-то страниц с домашними рецептами, несколько видео с бабульками, и пара – неожиданно порнографического содержания. экранчики замутненные. чтобы у него типа был шанс передумать. ага. догадаться о примерном наполнении кадра было несложно по преобладанию оттенков спелой ржи. он без промедления присел и устремился к новой для себя области альтернативных знаний и очень скоро ощутил легкую дурноту. не желая все же терять занятую вышину, он изменил запрос и перешел к контенту полегче. общепризнанность бывает тоже в тему иногда, что ни говори. он быстро отыскал свою волну и стал стремительно перемещаться вниз, словно сбегая по лестнице, цепляя заодно обрезанные головы названий. брат помог блондинке… студентка-чернильница на автобазе… легенды пилорамы, милфа заблудилась… препод-извращенец заставляет уважать себя… названия, конечно. будто придумывали дети. или вроде того. гости начали трахаться, провоцируя именинницу… несовершеннолетняя шалашовка. точка. четкий бро по-быстрому дал матери друга… ну да, бро, конечно, не промах. как швейная машинка, любит обычно отрекомендовать такое маман, выпивая с подругами. правда, может, оно и про женщин… про баб. мама недолюбливает баб. маленькая загадка осталась позади со сладким привкусом тайны. сучка совсем отбилась от рук, и в ответ прилетело жесткое мяу… а вот это неплохо. он перешел по ссылке.
оказалось, все стало гораздо проще. не было больше нужды регистрироваться для этого в закрытой группе. он почувствовал некую уверенность в завтрашнем дне. только вот еще оставалась мама. должна уже была прийти. по-любому сразу явится к нему, узнать – нет ли в инфополе чего-нибудь новенького. ну, может, захватит банку корма, чтобы повертеть ее в руке, а потом все же вернуться назад на кухню и там уже шмякнуть ее в тарелку Корсака. по-простому – Саки, чего-то его, кстати, с утра не видно. но главное сейчас – мама. а задвижка сломана, и так всегда была, и дверь можно запереть изнутри только на ключ. он молниеносно пораскинул мозгами: можно было оставить ключ в двери. но если ей не отпереть сразу, то у него будет лишь пара секунд, а на третьей она поднимет такой шум, что лучше сразу придумать что-нибудь другое. пока пожарные еще не карабкаются к окнам с топорами. он медленно отступал. пока не оказался в кладовке. он притворил дверь и обнаружил шпингалет. последний герой. не хватало только его портрета тут же на стене. он с наслаждением, почти с дрожью, вставил тонкий, невинно-матовый еще цилиндр в квадратную проушину. где-то дверей вообще не было – там остывала уходящая эпоха арок, обделанных наличниками с жесткими бордюрчиками из фигурных уголков. как у гробов. или как эти юбочки на ножках у поганок. вспыхнул из темноты экран. теперь сударей было уже двое. у нее были две русые косички по бокам, и он подумал, что она могла стоять только что на кассе в Теремке. а теперь коллективное мяу. обычно он не прибегал к такому, ощущая странную щемящую боль. словно что-то разбивалось в нем. словно он был бессилен перед всей этой жизнью. словно ему самому изменяли. что-то наподобие того. она казалось совсем не подходила на эту роль, была маленькой и безмолвной. и он одновременно жалел ее и ненавидел всеми своим жабрами. как она вообще могла? она была вынуждена? у нее больная мать? хотя при чем тут мать. она сама этого хотела. да? по ходу так, бро, по ходу так. чем дальше, тем больше чаша весов склонялась в направлении последней версии, а к концу видео, которое он между делом урывками подматывал, – обратно к первой. но она оставалась такой кроткой, что он все-таки продолжал ее почему-то ненавидеть. и себя заодно. темнота вокруг экрана трепетала молочным сиянием и пылью, взвивающейся от его гневного дыхания.
он ударился во что-то головой со странным звоном. и сразу понял, что это. и тайна испарилась. ну и, что ты натворил? – спросила она его прямо. прямо в проеме двери. даже зайти не дала сначала. обогреться хоть, что ли. хотя дома у мамы дубак, у нее какой-то жар постоянно в теле. все это было еще вчера. слава богу хоть без клизмы обошлось. хотя он вернулся ночью уже никакой, еле зашел. мама-то врач. бывший. ушла с работы сама, за правду. и кстати, прекрасно себя чувствует. она как это… обостренное чувство справедливости. когда он раньше напивался, и Мико, чемпион Ставрополья по греко-римской борьбе, приносил его на руках домой, мама всегда стелила на пол в ванне клеенку, стаскивала с него штаны и принималась за кружку эсмарха. в желтых кухонных перчатках из-под раковины. он видел их обычно первыми. выхватывал, словно принудительное обновление системы, на своей зрительной периферии, толчкообразно приходя в себя. как она всегда любила говорить: до чистых вод. как росу пригубить. и еще, что отец, хоть и дебил, но никогда не допивался до состояния, чтобы не мочь даже вовремя слиться. еще она любит что-нибудь напевать за работой. ему запомнился на все времена один мотив: не думай – о секундах – свысока. а она, сука в смысле эта, не мама, говорит: это типичное нарушение личных границ. а он: тут-то причем твои границы сраные? мама же врач, тупая что ли. но все-таки хорошо, что вчера он не перебрал. мог хотя бы кивать, и поэтому вид изобразил вполне приличный. можно даже сказать, рассудительный. и она только грустно спросила: может того, а? и головой ткнула куда-то за стенку. и не куда-то, а прямо в кладовку, где из тьмы поблескивает хромом старый штатив для капельниц, а на нем, словно тень птицы на дереве в сумерках, самая эта кружка. его еще в детстве клинило: при чем тут кружка? грелка, как грелка. цвета еще такого, голубино-серого, противного. с ландышами. или колокольчиками. а потом на работе что-то списали и появилась эта – стальная, белая. эмалированная. с ведро небольшое или молочный бидон. и тогда он понял наконец, почему кружка. а вчера он только произнес многозначительно: ма-ма. и всеми силами налег снаружи на свой вздрагивающий стержень, которого у него типа по наследству нет, а сверху натянул костюм из резины, — чтобы не сильно напоминало мычание. и еще потом после, уже из ванны: мне уже тридцать ведь. и что изменилось в твоей анатомии? – переспросила она из кухни напротив через отсутствующую дверь. ну вот, обиделась, понял он по голосу. и представил, как она склонила голову на бок. совсем уж седая, подумал он. а глаза все такие же, с искоркой.
раковина была приделана словно специально: ему даже не пришлось вставать на носки. безопасность и комфорт. "для людей", видел на практике такую надпись на двери. он переместился из кладовки потихоньку прямо в спущенных своих старых бриджах. концовка конечно вышло смазанной. он выкинул салфетки в унитаз и включил ледяную воду. среди сумрака ярко сияли краны, ручки у шкафов, рама у зеркала. смотреть одно удовольствие. жена, конечно, никогда не уберется, как мама. тут все от души потому что. жить бы вот им вместе, вот это была бы сказка. и помочь, и присмотреть, как говорится. научить всему. он вернулся в кладовку, скинул бриджи и вновь ударился головой в успокоившуюся было кружку, и от нее пошел мятежный колокольный звон, словно от набата. первый удар был только подготовкой. он схватился пальцами за темечко, словно набирая в щепоть соль, с матом сгреб с пола свои серые шаровары, с искрой, "б*ядский свитшот" и покинул этот застенок. похожий на тощего минотавра. минуты не прошло, как он хлебнул еще снежка, обжегся чаем, рассыпал по полу жирный чернослив, сгреб и сожрал его коленопреклоненный и грохнул входной дверью. тут же вырос у него под самым носом какой-то скользкий бритый тип, темно-синий с ног до головы, не иначе гость: рожа озадаченная, новенький пакет. он зачем-то поздоровался с ним. а тот промолчал. стало обидно. захотелось дать ему сзади резиновой этой шлеей, уже оторванной кем-то наполовину от перил. да так, чтобы концом протянуло прямо под хвост. было бы неожиданно и пикантно. дубленку он натягивал уже на улице, прибавляя шагу.
может, все дело в стержне. в смысле, в ней вот его нету, она даже похоже про него не знает. сама литая, монолит, как говорят теперь строители. сухо-набивная стяжка. типа того. а возвращаясь к стержню – мама вот не даст соврать, это главное. в любом человеке. чтобы, так сказать, знал – что он и к чему. - а я на чем стоял, на том и стоять буду. - и погнали: мама, мама, мент на меня газует. он взял себе Крюгер Золотое. "он взял ее прямо на коврике за дверью". на карте оказался бесплатный литр, и он аж подстукнул каблуком на пути к столику. каблуков, впрочем, не было. но в детстве он носил казаки, перешедшие от сестры вместе с престолом. обожал их до той степени, что носил, даже когда они уже ему безбожно жали, и плакал натуральным образом, когда мама отдала их какой-то молдаванской санитарке. молдаване, к слову, танцуют в двух случаях: когда надо и когда не надо. короче, мировые были штиблеты. еще он лепил челобреков из пластилина. и, кстати, обязательно на проволочке. потому что знал про стержень. это единственное, пожалуй, что ему в принципе нравилось делать. ну вот еще ходить в казаках, особенно по стройкам. тогда было много строек, этих годами спящих холодных зданий с затянутыми пленкой окнами. за какими-то иногда тускло тлел огонь и что-то происходило.
стол был рядом. словно дом, словно огонек в сказке. он отпил еще на подходе. словно женские руки с прищепками над колышущейся простыней. словно этот, дым отечества. соблаговолите сделать хапку. все зависит от того, как ты смотришь на основные вопросы жизни. что за бред, какие у нее вообще вопросы. так только, не поймешь, кто над кем угорает. и то ведь, местами. работал телек без звука. он с удовольствием отметил, что пиджаки у дикторш и начесы снова стали, как в детстве. бегущая строка конкурировала за немногочисленную фокус-группу с дорожным радио. в алкогольных магазинах началась масштабная переоценка ценностей. небо над островом Мощный в Ленобласти озарило северное сияние, мужчина сделал яркие снимки на мобильный телефон. куда вот без мужчин-то, а? клуб Танцплощадка закрылся. но зато кассы зоопарка перешли на весенний режим. на углу Невского и Садовой омон заблокировал автомобиль и спас плачущую девушку, а так же вывел из машины еще четырех мужчин. неплохо, неплохо. обнялись наверное сразу. сегодня с утра проведены массовые обыски, в дверь стучались к муниципальным депутатам, феминисткам и почему-то противникам рамзана кадырова. разрываются прямо. он довольно крякнул, прищурившись на опустевшую бутылку, и сходил за второй. старатели… в субботу так себе, конечно, гости. ему еще понравилась фраза «оппозицию подвели под бомбы». и что-то про несогласованную акцию протеста. отхлебывая, он представил себе согласованную. и снова настроение было в горе. охота на покемонов в церквях закончилась телефонным терроризмом. ну ничего, лет пять назад на Блюхера бабу съел питон, а через два дня ему уже нашли нового хозяина. даже сам нашелся. так что все нормально в городе на Неве. а новости всегда почему-то передаются так, что ты на грани истерики и рыгаешь в голос, забывшись в наушниках. он, например, до сих пор не мог забыть «душные объятия» и «скользкого друга» из тогдашних передовиц.
а бар оказался местного пошиба: дерзкая отделка ОСП, стулья из Икеи, черные буквы WARNING. Икея теперь раритет. говорят в последний день, одна женщина пырнула другую возле касс ножом. "и залпы башенных орудий в последний путь проводят нас". отдыхает Дыбенко. отдыхает Алчевск. он вспомнил песню и обрадовался. но тут же сердце упало – вк для него закрыт. а от одного слова спотифай у него озноб, фракталы и приступы жесточайшей сингулярности. но через минуту он уже растекся по спинке стула, вогнутой, словно ковш для борща, собравшей его в одну умиротворенную кучку. только ножки и ручки китайских детей свесились по краям. он вспомнил, что в этом году должно быть десять лет окончания школы. будет по-любому серьезная джага всем составом. и как же быть? она припрется по-любому, сама неузнаваемость. его словно сталкивали с крыши поезда в Мумбаи. а снизу уже ловили в сачок. потом в тоске он замерил как-то машинально их общий срок, оставшийся за плечами, и сперва не поверил себе. и тоска перешла в легкие судороги на щеках, а хриплые малолетки запели «покажи мне любовь», и он не смог вспомнить название группы. дурной знак. тучи сгущались. включился как-то сам собою интернет, и вместо спасения тут же стали пачками приходить какие-то уведомления в стиле «кислота». он выхватил несколько заголовков, почувствовал зловеще громыхающую издалека тревогу. и быстро выключил звук. в стране и заодно в его телефоне все было еще более драматично, чем в этой часовне. граждане начали массово скупать сейфы. он представил себе людей, забирающихся в сейфы и с трудом, какими-то неведомыми палочками из его подсознания, пытающихся себя закрыть. это все подсознание. сука. он уже вполне готов был пробить кому-то голову за это слово. это все твое подсознание, говорит она и кивает еще сама себе. они и поругались-то, можно сказать, из-за этого говна. уходит эпоха: в Самаре закрывается Карусель. снова почему-то Самара, и не сразу он понял, что речь про магазин. а в голове у него уже плачущих детей теснили щитами омоновцы от погасших аттракционов и растерянных похотливых клоунов в масках.
вчера ему еще казалась сладкой и восторженной идея пойти в добровольцы. вчера было шумерское, темное. и дербент. и воображение проставляло сразу момент, где ей вдруг приходит открытка, так, между прочим, и она узнает, что он совсем уже не тот Сережа, что был раньше. вот так вот, накоси, причастись. а уже в полночь, над чаем, терзая уши Саки, он украдкой спросил: может, в больнице полежать, а? а мама удивленно только посмотрела на него. как это зачем? затем же, зачем и раньше, лежал ведь после школы с язвой. хотя про изжогу-то слышал только в доме 2. а мама почему-то стала недовольна и посмотрела вдруг сычем: так то тогда, сынок, теперь-то поезд ушел, и вообще, разговор тут уже другой, тут о другом подумать надо, а если завтра враг у ворот? у каких ворот, мама? – в отчаянии прокричал он, и вдруг понял, что все, теперь он сам по себе. это был момент глубокого трансперсонального переживания. почти отрыва от корней. от основания. как отдираешь моллюска от ступеньки в море. или засовываешь лягушке в задницу травинку, чтобы надуть. он видел себя словно во сне, только не падающим, а улетающим в холодный космос. и еще с заклеенным почему-то ртом. не знаешь, что более жутко. он уже видел, как его везут куда-то, раскачивая, словно карася в бочке, и почему-то луна на небе мелькает сквозь решетку. а темные силуэты поют что-то заунывное. напротив него сидел мужик с мопсом, плотно зажатым между ног. выражение глаз делали мопса и без того похожим на сдавленный антистресс. а он смотрел, как пятеро негров крутят высоко над землей маленькую блондинку. брови его были тесно сдвинуты, а лоб надламывали очертания взлетающей птицы. он был заперт на этой логарифмической шкале несоизмеримых странных частностей. он почти физически чувствовал страдание, и не понимал его природы. он не мог оторваться. это было глубже. там, где волочилось что-то тяжелое якорем у него по дну, в одиночестве и безмолвии. он вяз, будто утратил способность объяснять происходящее. один из фифтисентов присосался, словно осьминог, ртом. он видел его оттопыренные маленькие уши и налитые кровью глаза. он смотрел прямо в них. и она, по-видимому, тоже, свисая голенями по черной, как мокрая земля, спине. а потом ее передали ниже. они на людей-то там не были похожи, скорее новорожденные чужие, а жопастые мужики – просто привод, служба доставки. а в конце приходил муж. и как бы плохо тот его не играл – он сам сидел серо-бледный, неподвижный, с каплями пота на желваках, и сжимал между ладонями голову.
еще топили по-зимнему, и его локоть, как оказалось, лежал все это время прямо на батарее. его мутило, мутило в душевном, самом беспощадном плане. а безоблачная погода стояла вот уже неделю. яркое солнце, словно ни о чем не ведая, или наоборот, припрятав по секрету под полою что-то, но свое, било и било изо всех щелей. и все под ним бродили только еще от этого более тоскливые. будто животные, пойманные ночной фотоловушкой. бледные. и все же ему захотелось солнца. он рывком поднял себя на ноги. все, что ниже глаз, было словно не его. какого-то другого. только где-то в центре разливался, пульсировал теплый маленький источник только что выпитого. родного. а кто-то, надетый снаружи, чувствовал себя, как тушеное фасулье. мама вчера предложила ему такую овощную смесь. даже выкинула из морозилки на стол, а он только напрягся посильнее, чтоб не оставить на полу свою с трудом удерживаемую честь, честь пластилинового фасулье. но он был гуру. и он справился.
на улице сразу полегчало. отсиженные ляжки тормозили и делали похожим на старый диван, что стоял на асфальте прямо напротив. но солнце действовало. хотелось если не петь, то хотя бы орать от наслаждения и легкости. вставшей из гроба. она вот тоже вечно твердит, иди прогуляйся, придешь договорим. звучит, как – иди проблюйся, потом целоваться будем. хотя на первый взгляд все вроде бы логично. они учились в одном классе. он и знать ее не знал. она была из тихих. которые не только за партой сидят, но и ходят, склонив голову на бок. обычно парами. реже поодиночке, если совсем дело плохо или переехали откуда-нибудь. потом правда созрела как-то быстро и начала гулять со старшими, постриглась маленьким каре, покрасилась в черный, брюки в обтяжку, серебристый бадлон. ее все Угольком тогда звали. из тихони превратилась в тихий омут, как мама еще потом выразилась. общаться с одноклассниками она, правда, как-то уже брезговала. может, обиды старые. или детские травмы, как говорят незамужние. потом разбежались, кто по вузам, кто куда. пара человек село сразу. Рома Осан и Дикий Ангел. поговаривали, кстати, что Осан подмучивал с маманей Ангела. вернее, она с ним. но закрыли их конечно за другое. потом все было как в тумане. ко третьему Макс Пейну у него уже был свой комп, но Макс уже был не тот, снег между подъездами, сессия, огород, поездки с Мико на турбазу Аннушка, аж куда-то за Лугу, его рассказы про триппер, который он трижды наматывал от родного дяди в сауне, Беркова собралась в президенты, а Немцов ее назвал шлюхой и вроде за это его потом зажмурили. Ангел вышел, но оприходовал дочь мента, угнал у своего бати тачку и сел обратно. прошла эпоха. а с Угольком виделись как-то пару раз на встрече выпускников. она уже была блондинкой и даже с кем-то из преподов успела вроде переспать на первом курсе. он говорил, что тоже. не с преподшей конечно, но тоже кое-что, и таинственный вид. она так прямо и сказала: какой у тебя вид таинственный, – когда их снова прибило к родному берегу. ну сказано – сделано, стали жить. в свое время она тусовалась с Марлёй, с Психом, даже с Парамоном, можно сказать, с элитой, останками гордого поколения, быстро ушедшего в легенды. что ему нехило импонировало вначале. плюс квартира бонусом от бабушки на Пискаревке, она еще в университете при своем жилье была. метро рядом, инфра, проспект Непокоренных, сука. Мать-Родина со скрученным полотенцем и тяжелыми руками, как у нянечки в доме престарелых. "пансионат Вдохновение". до поселка опять же рядом, хотя причем тут… у него от общаги было еще ближе, ровно одна полторашка на электричке, а о его бескорыстности даже слагают похабные легенды мама с сестрой. но она всегда находила в чем угодно поводы для позитива. еще только когда все это началось, и все новости стали на одну тему, неделю примерно назад – он все удивлялся, как так, у нее даже лента в телефоне сплошь поводы для ободрения. арабские эмираты типа, кто-то там еще за нас. кому-то просто пальцем указали на дверь, и вроде как всем от этого радостно. кто-то наверно прям даже кайфанул, расслабился. а сейчас пятка от такой радости — уже дай бог и вау. почти как салтыкова в брате. и все под сильным впечатлением от нашей сатаны. у мамы, у той все правда еще проще. она только и сказала: попались, значит ответят. и он даже не понял, о ком она конкретно. но тон ее, насмешливый и жесткий, успокаивал. жрать захотят, так и начнут кивать потихоньку. она как будто все это уже знала наперед. у женщин все по ходу так. просто и ясно. в течение секунды он сам не против был родиться в следующей жизни женщиной. но представив что-то двигающееся у себя внутри, почесал под резинкой трусов и сплюнул. все женщины немного как бы одна женщина. все такое бодрое и решительное. а у него – унылое, жуткое, сейфы и закаты эпох. но вообще свежо. хоть и ветер. все-таки жить стало лучше, что ни говори. может, даже и не так все страшно. лето скоро. ну не скоро, но впереди. а в женском симуляторе у кастом-бота, быть может, просто залипла клавиша. и вот как потянулся дым над Волгой, многие из мужиков наверно призадумались. Волги он никогда не видел, но темные земли своего воображения и вообще границы сдерживал именно ею. и хорошо. и так наверное правильно. и многие – многие не прочь просто свалить куда-нибудь, развеяться. от всех этих задушевных разговоров и языка сука тела, лучших версий самого себя, границ, этой вашей ответственности, жидкости для снятия, лысых кошек, коридоров затмений, консилеров, отважных пидорасов и оргазмов при кормлении. от пакетов из кукурузного крахмала. это мой краш, сучка, нет, сучка, он мой. успеваем записывать идеи. 100 свежих идей для подарка к дню св. валентина. скинь скорее все ему. пудровые ногти, русский мусульманин, как приучить детей готовить с трех лет, вы верите в такую «любовь»? жертвы кэтколлинга выходят на улицы. это типа свистят когда им вслед. говорят, от этого потом они не дают мужьям. научный факт. а у самих небось в голове день и ночь один дримтим: она, две кошки и ведомый сердцеед, и в то же время чтоб по-настоящему. ну да, чтоб по-простому, безоценочно. как щучку майскую на ракитовый кукан. щас, обожди, подвезут илюшу муромского. только, возможно, будет армэн, 30 минут на проверку в присутствии курьера. ответственность… ну да, все это потому что. выпусти уже из клетки дуру, не томи. лучше купи себе свисток на переходе у гостинки. думают, больше в мире боли нет, скорбь мировая на этом заканчивается. думают, по зову петушка и солнце красное встает. и у одних честных сук доля горькая. меня обидела эта фраза. а меня обидел тон у этой фразы. а надо мной надругалась песня лободы, не забыли еще? ребятки-то и так уже пакуются, донт вори. и предпочтут, как говорится, смерть бесчестью. всей этой рукколе, кунимэну седрику, дэниэлу крейгу, подбирающемуся к тебе во сне. избави господи, – он аж закашлялся на десятом шоколадном юбилейном. рефлексы у каждой второй обострены, а все туда же, детей рожать. да, многие смоются, это как пить дать. пусть смысл этой древней русской фразы и вызывает споры. да хоть куда, бро, хоть в поля, хоть в небо. сделал ручкой, перекрестился. зерна какого-нибудь пожрал с водой, мясца там, высадился. да и окопался. от сук, как говорится, и безысходности. а лучше всего в леса. да, в леса. и пусть повисят. и в армии, говорят, сейчас все вообще автоматизировано, работа из офиса, считай, у всех термокружки. да, все по ходу теперь решают технологии. ну и мужики, естественно. этому замены пока не придумали.
у него приятель был, сидел одно время в фотоателье возле дома, борода, все дела, лист клевера на предплечье. короче Ваня. так у него к тридцати трое детей, причем все от разных баб, а мечта только одна – колония на Марсе. чувство, что на тебя хотят опереться… и давят на хер. ты, может, только приступил ко второму, или собрал приличный моб, или банально хочешь какать. а влезать на тебя уже начали, и растут еще по ходу дела, как на дрожжах, и вазу прихватили из бетона, с выдавленной фамилией подруги-бренда. недавно инспирировала, ага, теперь вот, распродается. куда это ты собрался? я разве закончила? чувствуешь любовь в этой комнате? ха, в живых останется только один. Нах-Нах, из Дома Дракона. четвертый поросенок, непризнанный, наводивший шорох в приквеле и напрасно вычеркнутый из каноничной версии недальновидными скотами.
крик чаек. они уже выклевали проснувшейся весне глаза. Князь Кропоткин, стаут. шкода с заблеванным окном. причем снаружи, хотя так конечно лучше, чем внутри. а по жизни-то ведь совсем наоборот, вдруг подумал он. тоска, волнами. мертвый снег, и снова чайки. и снова Крюгер Золотое. золотая осень, опять же. хотя нет, какая осень, пока что черная весна. а он был снова в пятом классе, американцы похерили две своих башни, вышел первый Макс Пейн, и как-то много говорили о кишках. кто-то еще ходил по зимним сумеркам в колготках, а кто-то уже знал, что такое пресс-хата, и все друг друга звали целками. но кишки, стоит заметить, всех примиряли. то лопнула трубка холодильника в морге, и временно выкидывают прямо в бак. никто толком ничего не видел, но разговоров от этого только еще больше. брат пришел у Сирача с войны, служил в вованах. и что первично, говорил Сирач, насмотревшийся снова кабельного, кишки на заборе или ненависть? ненависть или кишки? как ни крути, говорил брат, отрывая фильтр от новой сигареты, чехи это любят. а мы любим чехов. только мертвых. отец его когда-то проиграл квартиру в преферанс, а Сирача мама родила уже от Юсупа. который квартиру, между прочим, и выиграл. но, кстати, все по любви. а кишки тем временем снова намба ван. хоть и было долгое затишье. только буря в пустыне и раскручивала еще этот бренд. но больше делала упор на ведра с бошками. а теперь любая тиктошница за метр кишок удавится. и слезет наконец с кладбищенской ограды. там ведь, может, чья-то бабушка, ты об этом-то подумала, дура?
за метр кишок удавится… да, по-видимому, вышел каламбур. или даже оксюморон. они, как гендеры. ну то есть, без соточки не разберешь. а так, посидели выпили, прониклись. людьми стали. хоть ненадолго.
гендеры тоже, конечно, та еще боль в жопе. ну то есть, они его волновали. их теперь как пород на сельской выставке. а ты попробуй проникни в их тайны. он одному тут руку протянул, вазочку, значит, загнал через авито. так лучше б, сука, просто сразу отказал. можно сказать, был изнасилован рукопожатием.
культура изнасилования. он как услышал в свое время, так первым делом взмыл в плотные слои атмосферы и там только уже проорался. думал, как культура питья. или культура речи. а оказалось, что совсем про другое, даже статья на винипукии есть. и прямо сказать, не маленькая.
допрыгались. это вам уже не шуточки про постмодерн на стенах гаражей писать. раньше вон, за жопу подержался — и снова тянет в бой. а теперь тебе объяснят, что ты просто иносказательно о фаллосе сам мечтаешь. или скучаешь по какой-нибудь там четвертой фазе второй анальной стадии глубокого сна. ему вот время от времени, скажем, хотелось быть актером. так что теперь, скрывать как тайну, прятаться по туалетам и молчать в приличном обществе? может, тут до демонстрации органов перед детскими садами один шаг. как знать. этим-то уже все равно, ну то есть новому поколению. а тут витаминчики уже полезны, в ресурсе быть хочеться… опять же. фитопассит по скидке вас не интересует? давайте. раньше блистал, как рубин, записывать даже за собой хотелось. а потом рассылать в мужские журналы. и всякие киностудии. столько идей было. столько сценариев на тему о главном.
нашло какое-то задумчивое настроение. рядом шевелилась в высокой траве тоска. мир убегал куда-то, как бы смешно иногда не было. а может, надо просто поменьше с малолетками в сети знакомиться. говорят, от этого не те гормоны вырабатываются. хотя понять не сложно, на игровых форумах ты безопасно себя чувствуешь, просторно, хочется жить и дышать. и концов не сыщешь. думаешь, вот подцепила бы тебя тян с понятиями, независимая, четкая. с Пятой Сонькой. если есть выбор, то лучше с батей. если выпить не дурак. говорят, все вообще мотивации заточены под чувство безопасности. жрешь ли ты, спишь ли, бабу свою нежно дразнишь. вот тетя Клава зовет своего мужа, дядю Витю – Витя Раз-Два, и все в районе уже как бы знают, что не потому что он служил и перемещается в пространстве быстро, а потому что ППШ за 4 секунды обойму в 71 патрон выпускает. причем сам зачем-то ляпнул это раз по пьяни, а тетя Клава как давай ржать. ну и он тоже добавил, конечно. замолчал вдруг, с лица аж спал. но его сложно винить, ведь через секунду ржали, как назло, уж все кто за столом был, а у тети Клавы старая квартира с полукруглым окном на единственный светофор в их городе, и за столом у нее обычно много помещается, а там уже,глядишь, и бабушка на кухне залилась до слез. не со зла, само собой, но когда смеется тетя Клава нереально с постным видом оливье мять. о, то была жестокая секунда, серая зона, как говорится, секунда осознания, секунда, разрушенной тетей Клавой тишины. все как-то сразу поняли. поняли слишком многое. так недаром тетя Клава мамина сестра, тоже, как говорится, женщина с шедевром. в девяностые котов кастрировала на дому маминым инструментом. и что поржать, что на язык – вообще энтузиаст. держись, дядя Витя. под горячую руку может и муфлоном, и босотой, а то и муднем шаромыжным. на глазах, так сказать, у детей. а он между прочим майор омона в отставке. что, тоже объективация? нет ведь, такая уж любовь у них.
он все еще куда-то шел, вращая туловищем по невидимой спирали. шел и неожиданно заметил, что когда резко мотает башкой, видит, как на краю поля зрения кто-то постоянно хлещет другого по лицу. он сам? нет, похоже его… похоже, он хлещет себя сам. он был привязан к стулу, может и не привязан, он был в какой-то темной комнате, комнате без стен. типа цирка. и туда валил снег. только снег был какой-то ненастоящий. как в шаре. по спине пошел холод. и ему вдруг захотелось прикорнуть. он прижался первой попавшейся двери, но тут же вырвались оттуда какие-то губищи и букет. камыш из ресниц, а за ним испуганные пустые пешки. это странным образом его взбодрило. и холодный недавний пот показался не таким уж и холодным.
Маруся отобрала 40 некачественных фотографий. да пошла ты. хоть на себя похож. у этой-то всегда прямо эмэмдэмс, как посмотришь. рот до ушей, глазки ясные, головка на бок. прям дал бы. хоть на рекламу шин. или какого-нибудь магазина инструментов. а по жизни такой и не видал, считай, ни разу. глаза – вечно полузакрытые, как бы на полдороге, чтоб чихнуть или отъехать. лицо тяжелое, как творог в марле.
и мир вокруг – чужой. словно выталкивает из себя. просит посидеть в коридоре. все заканчивается, даже чайные пакетики в коробке. о, как бы он хотел сбросить с себя все и отдаться, просто примкнуть к чему-то большему. в смысле груз сбросить и все такое. волну поймать, что ли. кому ордена на грудь, кому маршмэллоу. народу на улице постепенно пребывало. у всех на лице было что-то написано. одно и то же, если так подумать. глаза в землю. вообще, как всегда, но теперь с какой-то особенной силой. один вайб, один вэйп на троих, одна родина. Сирач хоть успокоил вчера по видеосвязи: вот увидишь, сначала она будет пугать всех, потом привыкнут, потом заебет, потом будут жалеть, когда снова придется возвращаться к новостям о якутских губернаторшах и ждать хотя бы падения самолета. ну Сирач хитрый. и в этом году из дома, наверное, еще и не выходил. он можно сказать вообще что-то вроде гения. ему и прозвище свое как второе имя. а кто-нибудь про буллинг посты бы теперь небось строчил. и строчит прямо в эту секунду, прочтя слишком емкую по меркам его бабы фразу или сгорая от ассоциаций. а Сирач свое прозвище получил так сказать с истоков и носил гордо. мировой пацан. смугленький ясное дело вышел в батю, тогда еще это не на потоке было.
знаешь, я и сам, говорит, не прочь прильнуть к звезде на дедовском погоне. просто надо понимать, где заканчивается пися.
связаны ли были мысли единой нитью или каждая являлась отдельной вселенной, с ходу и не скажешь.
а между тем в интернациональном игровом комьюнити до сих пор нет единого мнения о том, являются ли приседания над головой угробленного соперника обыкновенной шуткой или это имитация сексуального насилия, которую ни в коем случае нельзя терпеть. какая высота? три тысячи метров. и иду вверх. Ми-Ми, сука. Лето Оптом. Фианит-Ломбард.
Ели-Пили. слева от входа: «люблю Зенит и Суши». справа: «люблю Маму». Люди Любят. Кофе Варим. Собачий Кал. он не мог прятаться вечно.
Лексус СПА. Эско-БАР. я Хмель, а это мои близкие. Шава Кинг. Ляг Спиной. Vape Me. Нейросексизм, мы ослаблены и уязвимы. парикмахерская Валерия. Честное Мясо. сколько его вообще, просто честного мяса. она сказала: ты трахаешься лучше, чем твой дед, – и это сделало видео неповторимым. магистры изящных искусств коммента и рекламы. дао, разделенное щедрыми глотками. дэ-э. вонни, ты бдлблся? в нашей онлайн-игре ты сможешь сделать клона своей подруги. и диктовать собственные правила. можно и учительницу, Вагнер-кун. чтоб все отроки при деле. ну и театр поколений, естественно. она как-то затащила его в один такой на Петроградке, и там деваха бегала минут двадцать кругами по сцене и сыпала себе на голову муку. может это была чайка? бабы, как говорит мама. и не нужно слов. дай просраться фокус-группе. жена друга как инфоповод. жизнь как коробка шоколадных конфет, снаружи разные, внутри одинаковые. а вот азиатки, те вообще без тормозов, есть такое мнение. готовы на любой африканский тур, только бы после свадьбы не расстроить папу. сразу видно, люди с понятиями. может, знают даже, чем отличается белый русский от грязного санчеза. может, просто скромно улыбаются и не портят настроения. у египтян вот вообще в ходу была годовая дегустация невесты, не понравилось — вернул поставщику. а проститутки там служили культу плодородия и были что-то вроде депутатов. сам бог Ра от безвременья практиковал аутодафе. а после сплевывал на землю, отчего собственно и появилось все вообще. такие дела. серьезный дядька, все задокументировано. одиноко было, можно понять. а теперь по статистике типа половина мужиков может дотянуться у себя. и дотягивается. что-то в этом есть кончено, но верится с трудом. он просто хотел взвалить на него то, что не смог сделать сам. а если ни хера не смог – что тогда, весь мир взвалить хотел, что ли? абсурд ведь. знакомьтесь, это жизнь. и в рот ей ничего не клади. он к чему-то вспомнил о молодых людях, шустрящих вечерами на помойках, которых стал замечать не так давно. а вскоре уже выяснил, что это фриганы, дети ночи. в общем-то безобидные, хоть и дотошные создания. и в рот им тоже ничего не клади. а версий происходящего у них целый талмуд. кроме нежелания работать. а то бы он даже задонатил им пару сотен на коммунарский счет за идейность. течение хоть и свежее, но все вроде как уходит корнями еще в работы средневековых монахов-гностиков. и хотя среди обозревателей и бытует теория заимствования с запада, многие летописцы отстаивают коренное наследие, рассказывая, что еще дед научил их лазить по помойкам. он взял себе скорее эль Валентин по нереальной какой-то акции. тот был уже подкисшим. но не выдохшимся. он вернулся с наслаждением к прочтению на волнах. на данный момент движение уже давно выплеснулось за пределы столиц и стихийно осваивает русскую провинцию. фриганы сбиваются в большие стаи, а потом постят все свои находки. на таких вылазках они делятся мастерством, влюбляются даже, женятся, откалываются и рожают уже готовых маленьких фриганов. организуются фриганские вечера и фриганские фуршеты, а где-то в европе даже какие-то особо прогрессивные министры с дредами уже не брезгуют добить оставленную колу у макдональдса. киану вроде тоже в теме. основная же проблема этих узников совести оказывается — жесткая конкуренция с гастарбайтерами, которые столь же активно расхищают отторгнутую общественную собственность. возможно, и жен у них уводят. жалко одних бомжей, уступающих и тем и другим в физической форме и наверное выброшенных теперь за пределы этого нового праздника жизни. «внимание» — закричал громкоговоритель где-то в вышине, но тут же осекся. и оставил женщин с поднятыми головами. внимание, говорят, можно теперь удержать только в течение 15 секунд. ну, по идее, сексом тогда уже должны были перестать заниматься.
не исключено конечно, что так оно и есть. а с другой стороны, кому-то так вообще за глаза. еще и сигарету прикурить время останется. или бате ретвитнуть. жизнь конечно многогранна. и бродят по ней еще кое-где цельные личности. пока малолетние интроверты на закрытых форумах решают, кто более непонят, кто INFJ, а кто так, посикать вышел. а там обратно Бесогон смотреть с бабулей, после пары фудгазмов. он смотрел людям под ноги. он вспоминал юность, грустил и прятался за объедаемыми понемногу пальцами. они вот всегда были рядом, как бабушка или мама, всегда рады ему, пусть и недолго, всегда понятны. но теперь они стыли, и он вытирал ими слезы. и пытался высморкаться. но ничего не достигало земли, и он только кропил по мелочи себе грудь. он вздыхал, стрелял зачем-то сигареты у подростков, грелся перед прейскурантами в парикмахерских, гладил псов, привязанных к белым перилам, улыбался удвоенным девочкам. они все теперь парами. как ходят в Индии на водопой. и прибавляют шагу при любой внештатной. он смотрел им вслед, как словно они были его странной жизнью, метафорой из двух ботинок с разными шнурками, коллекцией жертв таксидермистов, всех косплеев на харли квинн, выстроевшихся гуськом в непрекращающемся сне без вероятности пробуждения в ближайший десяток лет. пока что это был для него единственный доступный номинал вечности. не менее туманный, чем день завтрашний, но и не более. о загране опять же думать не надо. хоть какой-то в ней был толк. деятельна, износоустойчива, полна решимости. по жизни — источник событий. покровители — мадонна, золотая рыбка, центральный пороховой склад.
и он снова стрелял сигареты и ронял благодарно на грудь голову. чувствовал к себе легкое отвращение. но вот уже кричал что-то нежное полуглухому дедушке у подножья Бристоля. а потом ,как в детстве, пошел смотреть, что делает трактор. а дети ломились в Красное и Белое. «краб, краб», – кричала одна девочка, и изо рта шла пена. а вдали надувной желто-зеленый юноша, так похожий на него, танцевал что-то олдскульное с головой нараспашку, крепко приросши ногами к земле.
красное и черное. уже с тех пор, как он сказал ей первое люблю, его дни были сочтены. женщины такого не прощают. она посмотрела на него долгим внимательным взглядом, как какой-нибудь вито карлионе, и только сказала: а ты изменился. и что-то дрогнуло у нее в голосе. а ему понравилось. может, был и не вечер, а только обед, но запомнились ему остановившиеся ее черты в некоей сумеречной дымке неопределенного местонахождения, в пронизанной незримой сетью полутьме, а не, скажем, над тарелкой с супом, хоть во рту и стоял масляный привкус черного буханочного хлеба. потом приходилось подолгу сидеть в душных кинотеатрах, вечно в неудобной скособоченной позе и обнюхивать друг друга, куда-то ездить без конца, господи, он столько за весь институт не наездил. жил себе смирно в общаге, смотрел на окружную по ночам, пил пиво, думал о светлячках, плывущих по кишкам, и пределов Купчингагена в общем-то не покидал. город подавлял его. он, точно любящая мать, подходил близко. обшаривал карманы, смотрел в уши. поднимал одеяло. а он терял себя, словно оброненный рубль, который сам не поймешь, зачем ищешь, и находил. он искал что-то незыблемое, какие-то точки отсчета, но в голову лезли одни менты, 40 задержанных с фанерными лопатами, мама в меховом берете и непокоренные. такой аксессуар обязан быть в гардеробе каждой девушки. он внезапно вспомнил тупое выражение лица своего любимого блогера и его пророческое «она же наверное мать», и остановился, пригвожденный внезапной идеей. как говорится, преисполнился. мир на секунду выпустил из пальцев его воротник, дав что-то наподобие надежды. он думал о блогере. этот лишенец, получается, может просто так вот снимать обзор на какую-нибудь игру или видео, или вообще что угодно, лишь бы стайл был конский, и получать за это кэш. и не только наверно, а тут за ласковым словом ходишь с протянутой рукой. "смотришь, и вроде красиво, и так эпично, атмосферно, немножко грустно и тоскливо". а тем временем сейчас такое время, можно здорово подняться, из любого говна сделать сенсацию и вызов. так почему бы всем вместе этим и не заняться. выходит, впору каждому просто снимать то, что он делает на протяжении дня, клянчить лайки, лыбиться, телкам — дышать в микрофон, и всем на это жить. по идее так. странно, конечно, но получалось очень похоже на проект идеального общества. мир меняется. наверно скоро все случится. плюс был бы всегда свежий и разнообразный контент. волочкова превращается в деревянного транса: открылось страшное проклятье волочковой. приободрившись, он открыл для исследования новый сайт, оставшийся в садке от предыдущего просмотра. он вообще был склонен к запасанию. неистовое лечение в бандаже, тренер по теннису пробует больше рук, мандалориан уничтожает, сводную сестру подманили на тирамису и забили на столе. женщины хотят стабильности, почему-то пришло в голову. девочки не хотят водопроводчиков, девочки хотят фигуру, как у аниты володарчик. и пожизненную пачку стиков. подростковые фантазии вылезают в мир, как тесто из тазика. он вспомнил, сколько пирогов пекут у нее дома на пасху и ощутил подобие вьющегося светлого чувства, словно смотришь на бегущий по прошлогодним листьям весенний ручей, возможно ностальгию. и вместе с тем горечь утраты. что-то в ней все-таки было. - самый роскошный транс в Сан-Паулу. - он как-то нечаянно нажал на проигрыватель пальцем и, как по заказу, вдруг его поймала, словно зайца в сияние фар, реклама. непростая: звали добровольцев. нет, не в кино. а он, он опять не смог оторваться, пока не закончился весь ролик. было не вырваться. словно втянуло рукав в паровой пресс. он почувствовал, как побелели его губы.
пятнадцать секунд позади, и уже со стуком каблуков двое ходили по гостиничному номеру, а он все дрожал, как завороженный. глаза его больше не слушались. они уже не смогут забыть — покрытую инеем грязь, черное дерево, несколько трупов в в мелком снегу, словно в молочной реке на отмели. ноги, части шлемов, россыпь… «освобождение братского» и «если понадобится», и «отдать жизнь». «ради его великого дела». вертолеты. и снова грязь, смешанная с остатками тел. кадры продолжали мелькать в голове, залипая. он не верил им. хотел не верить. хотел бы не верить. он прятался куда-то, ища под вставшими волосами кнопку перезагрузки, дилит. он спотыкался, не успевая за скоростью шага, всхлипывал, глотал воздух и нервно искал чего-то живого вокруг, взгляда, хотя бы обрывка, внимания, полуулыбки. дети шли навстречу, угрюмые и безмолвные. только шарканье ног об асфальт. словно они уже одной ногой в старости, в небытии.
он попробовал унестись мысленно в Сан-Паулу, но перед глазами снова встал рекламный ролик. в жизни бы он не поверил, раньше хватило бы, чтобы поржать, одного намека на такой таргет-кримпай. если бы кто вовремя рассказал и даже поклялся мамой, все равно отделался бы от дурачка жестом одного пальца. и спал бы крепче крепкого, и улыбался во сне. но все же был бы защищен неким призрачным образом, который дают человеку знание и какая-никакая общность. но пришла она, реальность настоящего дня, в павловском платке и стрингах на почерневших высохших ногах. он двигался, словно недавно встал со стекловаты, но все еще спал, куда-то шел и даже не пытался прийти в себя, или понять, на что рассчитан был, вернее – на кого, этот адский ролик. его кто-то будто поймал за руку, он отдернул ее, покосился безумным взглядом. рядом был лишь воздух. воздух без воздуха, с дырой на хрупкой паутине гармонии. его тоже забили на столе. он заметил, что трясется. тряслась рука. тряслась голова, а в ней глаза, а в них весь мир. содрогался. словно пятясь, он ткнул в беззвучный режим, но тот уже был включен, и в него через наушники высыпались горы новых уведомлений. словно раздался мультяшный гром. «меня запеленговали» — пронеслось эхом в мутнеющем рассудке. он стал искать глазами лавку, но нашел только ступени у трансформаторной будки, и лед их соучастия тотчас проел ему через брюки кожу. все словно завертелось, как будто тетя из фреш-шопа нажала кнопку блендера. ему плевать сейчас было на холод. а еще он понимал, что уже никуда не денутся из головы все эти неподвижные грязные тела в оцепенелых сумерках. уже повстречавшиеся с матерью землей, словно брошенная с неба капля. хотелось пить. и бежать. кричать при этом или нет – даже уже не важно.
вчера на Невском стоял страшный гвалт. кто-то бросил пригорошню гаек и болтов в стиральную машинку. шла демонстрация, какая-то демонстрация, вряд ли что-то есть еще похожее. все вышло как-то стихийно, без рассылки уведомлений, и он сначала вообще не понял, кто именно идет и за кого. он схоронился в ночи дворика какой-то церкви с двумя прямоугольными башнями, но тут увидел человека, затаившегося в тени совсем позади бюста. он разглядел на кепке у него флаг и занервничал, боясь, что прямо сейчас нужно будет выразить какое-то мнение или хотя бы просто издать звук. но потом увидел, что это эмблема томми хилфигера. Бах, как убитый, смотрел бессмысленно куда-то в окна мансард, а гул от проспекта нарастал. он озяб и решил вставать на лыжи из этого колониального дворика, вклинился в толпу, и оказалось, что люди вокруг мало чем от него отличаются. шли куда-то, спрашивали друг друга, что к чему, прихлебывали из фляжечек с пятиконечными звездами. толпа жила сам по себе и двигалась бодро, постоянно, казалось, набирая скорость. толпа дышала. и пар одной слитной шубой валил к грязным фонарям и невидимым звездам. их несло к Зимнему. машины издавали протяжные оглушительные сигналы. и были повсюду, где не было людей. кто-то трубил целую минуту, надсадно, не прекращая. и тоже было не разобрать с ходу, чего он хочет. может, просто застрял в этой пробке и хочет ссать. или к маме на юбилей. или пятница. а на закате в парке 300-летия двое школьников пели «Перемен». несмотря на жестокий холод с моря люди все равно зачем-то шли в парк, шли по парку, шли из парка, а у пацанов щеки были уже просто кровавые от румянца. и надтреснутые, немного жалобные два голоска. и он еще думал, пока отрешенно проходил мимо, что они поют о перемене после урока.
чуть отпустило. он взял пузырек крымского статуса. одна из птицефабрик тульской области сообщала, что куры останутся без витаминов. ну ничего, даже у моргенштерна трусы в катышках. ему было сложно до конца оценить масштабность этой новости, в Туле он никогда не был, но знал, что это где-то на севере. стволы и пряники, риал ганста шит. у него был кореш, еще в школе, который очень хотел, чтобы его называли Вейдером. такую вот погремуху себе придумал. и отчаянно лоббировал, а прилипло — Черный Властелин. само уж как-то. а когда поднабрал в последних классах, стало Черный Пластилин, а потом просто Чипок. все это за глаза конечно, но так оно вообще навечно. а хотел ведь как лучше. так и ушел в сознательную жизнь Чипком, смирился. а когда-то вместе ротанов ловили его старой батиной покрышкой. может, теперь чешет юным патриоткам, что бы поводом для ЧП или что-то вроде. он сделал подскок одной ногой, который подсмотрел накануне у одного ганста-дворника таджика с таким странным тиком, и попробовал заодно этот рэперский жест — ну типа треплешь карлика по голове. таджик был еще до кучи вылитая кунгфу-панда. плюс кепарик. по жизни, видимо, один. как волк. а когда выплыл из солнца за углом в развевающейся своей жилетке, это было просто нечто. король оранжевое лето. вот он — настоящий. и даже возможно, с улицы. если там, откуда он, есть вообще улицы. почему нужно откосить от армии? можно ли взять себя в руки? он что-то прочел дважды на автомате. вернулся назад, посмотрел снова, продолжая череду бессмысленных действий. на самом деле было наоборот: почему нужно взять себя в руки. о, так еще нелепее. можно ли откосить от армии. можно? он представил, как кто-то стучится в дверь. и убегает. — порно 365. к чему вообще это "365"? — ж*паонлайн, порнозавод и яебу. — ну вот и все. чего же вам еще? может быть, чего-нибудь покушать, сударь? и еще так ехидно. нет, мне просто вилочку. и куда все делось? первая банка фанты, первый черный волос там, сколько радости было. женские судьбы в произведениях Некрасова, наконец… вот и думай, дорогуша, либо 24 на 7, либо на 360. а раньше как, выпороли во дворе принародно. и дальше отпустили гулять. так и объяснять ничего не надо. и какие ведь люди росли. одни алеши поповичи остались. э финита ля комеди, она ушла вчера с другой. а молодого командира несли с пробитой головой. а так спасибо конечно, дорогая, от души. как говорится, что средь боли и зла ты мне все же дала… пронедра-ру. нет, это что-то про якутию. что-то часто она стала мелькать. а кое-где дворники отодрали зачем-то старый наст даже от обочины тротуара, и он лежал охеревший, кленовыми листьями к небу, словно йети на кушетке у косметолога. по-другому просто не скажешь. трахкино, *балалэнд… видимо, как раз тот случай, когда надо отдавать себя всего. шоу должно продолжаться. чтобы не пришлось всем попередохнуть за чье-нибудь там будущее. чтобы была надежда. даже для фурри. сслкн и пэздвуд. искусство требует перекура. гардемарины, стоять. чего такие уделанные? жизнь ваша принадлежит родине, но честь — никому. ну короче, когда эстетика фотосессии зашкаливает и внезапный ренессанс, и это самое. и все от безделья, заметьте. плакат с советской женщиной, женщиной с огнем в глазах. и подпись: овладею! новейшая техника — путь к повышению производительности труда. а в руке какой-то неведомый продолговатый штуцер. фап-гуру.арт. и почему-то челентано.инфо. как говорится, кому пробить в козырного, а кому чарли и шоколадная фабрика. каждому свое. художники слова… эстеты, они как кролики, сами плодятся, только успевай ловить, как покемонов, да по клеткам рассаживать. а так, свобода конечно, выше всяких похвал. чего хоть с ней делать будешь? даже тухес ведь ее не держит, как выяснили недавно ученые. одна тут, в чат-рулетке, говорит: хочу накачать попу, как у уточки. а дядя ей в ответ: а ты хоть знаешь, как попа-то у уточки называется? и так деликатно еще, на посошок: вот куда может завести невежество. как ни странно, но почему-то все читаешь и читаешь. это чувство обрушилось на меня, как выстрел в упор. выстрел в упор — это сильно, скажут дети. я будто мельком взглянул в зеркало и увидел то, что было видно всем остальным — дурную пародию на героя. а в Сочи зацвели акации. вот раньше, скажем, мамы брали мальчиков с собой в женскую баню. и молодежь была воспитанная. и без этих ваших каминг-аутов нормальные песни делались. и рожали за баней. или в поле? а ронин снова на распутье. складывается из двух иероглифов – блуждающие волны и человек. руко*б, ленкино, пердос.моби и русские.тв. а где парабеллум? просто новоафонский монастырь до его закрытия. а что за взгляд, таким можно сигареты поджигать. ни минуты, как говорится, личного счастья, все отчизне. она прямо как женщина… женщина. возражения? три раза в день перед едой. - бразилец хотел испугать нашего бойца… - он посмотрел снова: часть фразы была выделена заглавными. ИСПУГАТЬ НАШЕГО — почему-то, но напрочь засело у него в мозгу и повторялось теперь вновь и вновь. ИСПУГАТЬ НАШЕГО. он прибавил шагу. на горизонте снова потемнело, забила кровь в холодные эмалированные стенки. пальцы с помутневшими ногтями показывали в воздухе какие-то знаки. «ПЕРВОЗКА ГРУЗОВ И ЛЮДЕЙ» — проехала мимо. и бросило в жар. а в животе все покрылось инеем. он попробовал спрятаться за телефоном. весь мир ненадолго погрузился во тьму, сдавленный его сиянием. зачем люди прячутся в туши коров? он испустил вой. крылья тысяч поднятых с полей сов донеслись до его ушей. он увидел, что никуда не идет, а только двигает руками, как проснувшийся посреди ночи гребец. а жена храпит рядом. и в промежутках что-то быстро говорит, как вообще люди во сне, нечленораздельно, жутко хихикая и шелестя губами. и ты покрываешься еще одним слоем масляного пота. женщина походя бросила на него презрительный взгляд. если б умела, наверно сплюнула бы сквозь зубы себе под ноги. он наконец увидел скамейку и устремился к ней, почти бегом. но тут что-то пошевелилось под ней, и он шарахнулся со всей силы в сторону, а пачка чипсов перевернулась и отползла обратно на лед с противным шорохом. он наконец сел.
прикинувшись, как в детстве, спящим, он понемногу отдышался. "а когда ты вообще обратно-то?" куда, мама, обратно-то? "да куда-куда, на Непокоренных". и в голосе снова эта бисерная нотка. и сверху иней, синий иней. "у тебя не сильно разброс-то большой". он вспомнил о ней - о ней, и ощутил вдруг прилив теплоты и ласковых дуновений. кто-то словно целовал его закрытые глаза, легко-легко, едва прикасаясь, чтобы не потревожить. так любят, наверное. он улыбнулся, ощущая, как приятно расправляется холодное лицо, словно отпущенная резиновая маска. он как-то успокоился и ощутил себя целиком, словно пузырек воздуха, медленно плывущий вверх, и задумался на секунду, но еще раньше вспомнил ее выпученные глаза, извивающиеся руки с крохотными зубами на присосках, трясущиеся от обилия жестов щеки и клешни с поднятыми вверх большими пальцами. мол, да, сука, да-а, сообщество «Мудаки Поволжья» одобряет. сейчас прогнувшееся небо на эти вилы вскинет. и затопит кровью моря. ибо нет больше на него слез.
как раз в этот самый момент вдруг облака расступились и прямо ему на лицо вылилось горячее, словно и не мартовское, солнце. он вспомнил про него. и про отлетевший и примерзший к небосводу зад. все родное, какое угодно, но свое. вдруг как-то одним разом захотелось жить и совсем расхотелось умирать. одним волшебным разом. вдруг так очевидно стало, что оно светит не смотря ни на что. ничего не ожидая, не гордясь, не страдая. ни с кем не сражаясь. и так уже почти неделю. и миллионы лет. и вдруг он встал и пошел. прямо на него, никуда больше не глядя, словно каждый шаг в его направлении что-то менял, исправлял, выпрямлял на старой грозной наковальне. избавлял. словно не каждый решался прежде вот так идти, не отводя глаз. и он чувствовал, как забирает себе часть его силы. что ее много. только бери, иди. ступай. и он ступал. в затопившем все вокруг свете, вне времени. просигналила совсем рядом невидимая машина, и лицо обдало пылью. он даже не дрогнул, держа одну руку торжественно опущенной за спину, а другую на луке седла. он двигался медленно, чувствуя значение каждого человеческого жеста, каждого шага. да что там человеческого – мужского. он плыл в белом сиянии. и скоро подошел к горе. так и должно было быть. так правильно. и он взошел – влез на гору. наст был, как кожура у апельсина. у апельсина, забытого на кухонном шкафу, сначала все из-за него дрались и жаловались маме, а потом уже и новый год прошел, и рождество, на которое всем уже ровно, и никто уже про рыжего не вспомнил. так бывает. он поднялся на самый верх. стало видно стройку. похожую на ровно нарезанный замороженный фарш. он с наслаждением плюнул, и решил идти по этой подернутой волнами морских ветров целине, пока не утопнет до колен, а там уже встать, разбросав руки в последних лучах тонущего где-то солнца. он старался держать на закат, но вдруг его путь пересекла утоптанная тропинка. он пошел дальше, словно не замечая. но наст все равно не проваливался под ним, глубже щиколоток, и его кеды паскудно поглядывали на него снизу и торжествовали. он вернулся невольно на тропинку и пошел в направлении тэц. из той валил толстый, кольчатый голубиный стержень. на символ новой жизни он вполне годился. вскоре его путь прервала гряда смерзшейся срамной земли вперемешку с бетонным мусором. иней слегка плавился с одной стороны на искривленных пальцах арматуры. он поднял глаза небесам и взобрался на самый гребень. небо было словно глазурь на торте, когда ты вдруг находишь себя в чьем-то нержавеющем костюме на свадьбе у сестры, которую и видел разве что пару раз голой. красиво и почти вкусно, но все – пока не разрежешь. он перевел взгляд на оловянную далекую толстую башню, мерцающую. словно подбадривающую. подстрекающую к чему-то. и вернулся к тэц. ее трубы после башни проигрывали, но совсем немного, и столб дыма был вполне картинным, но все-таки каким-то простым. как женщина, которую хотел когда-то девочкой. он снова посмотрел на башню, и вдруг осознал, что владеет всем. вообще всем. он протянул и взял ее воображением в руку. он постоял еще. и невольно как-то открыл последнюю вкладку. на которой оборвался когда-то давно уже и не его шаг, он был другим. он смотрел страху в лицо. он закурил. до конца сигареты существованию был гарантирован смысл.
а у филиппинки было узкое печальное лицо. и его сразу кольнуло симпатией. он незаметно уронил голову на грудь и слабо засопел. она уже изобразила все простые движения, а он все еще не мог поверить своим глазам, она была словно дитя из другой вселенной. нет, он бы не поверил в такое. Лиа Лин, кажется, и по спине ее от шеи бежали вниз наколотые черные позвонки, похожие на перевернутые пиковые сердца, или какие-то иероглифы, он не успел рассмотреть. что ни говори – жизнь сама по себе явление восхитительное. просто чудо природы. он скинул на землю пылающую шапку и устремил взгляд поверх полей и туманных болот. одна многоэтажка была почти закончена и была просто убер аллем лоб, стеклышко к стеклышку. во всем сквозила идеальность момента. короткометражка тем временем постепенно углублялась в чащу. звала за собой. расслабленно так, небрежно. почти нехотя. он максимально непринужденно распахнул дубленку, тут же напрягшуюся твердым маленьким парусом, и спрятался в нем, оставляя все человеческое позади. только солнце смотрело отныне ему в глаза. он незаметно, но властно овладел молнией. он удивлялся самому себе. простоте своих жестов и чувств. она так стонала. не слишком громко, но подлинно и бесхитростно, она словно пела, проникая в самую душу. как в лучшем случае кончают лучшие из лучших. он быстро нашел общий ритм. и снова удивился самому себе. в нем было просто не видно дна. кто-то будто хлопал и ликовал в вышине. небо искрилось, переходя в влажное сияние раздетой луковицы. он дернул наушники и обернулся. случайно, в общем-то. давно обжитая, уже потрепанная, пестрая многоэтажка возвышалась неровной кучей. зеркальная, но все же не вся, в одном месте темнел провал и машущие руки. он застыл. как по команде. он увидел флаг. было поздно что-то делать, поздно отступать. в последний момент он понял, что это полотенце, в небесах с громом пронеслись великие женщины в черных колготках, но рука уже медленно застыла у лба.
война
© Copyright: Константин Строф, 2023
Свидетельство о публикации №223090300724
Свидетельство о публикации №223090300724
Рецензии