война
уже в ванне, постепенно разомлев до жирной подслеповатой одури, он вспомнил свой последний сон. в нем грузовик, огромный, темно-зеленый, или может темно-красный, тронулся с места. он двигался еле-еле, но в темноте вокруг все переполошились, забегали, зашептали что-то. заметались тени между ногами и силуэтами. кто-то подпрыгивал, пытаясь что-то сделать, может, разглядеть происходящее в кабине, а он нашел себя стоящим возле ограды. он сжимал руками два толстых квадратных прута, они были почему-то противно теплые, он жал сильнее, понимая, что пытается остановить поехавший грузовик, и увидел тут, что все пытаются то же самое, все вцепились, кто в плечи хохочущих детей, кто просто в собственные колени. он упал на карачки и принялся ползать, делать вид, что ищет ключ и забыл начало какой-то всем знакомой песни, а сам потихоньку кого-то звать, разрывать землю. «тяга земная», — сказала ему в лицо бабулька с совком, — «где-то тут должна быть», – что-то сунула себе под нос и стала пережевывать. «шило какое-то», — подумал он. и теперь повторил то же самое, уже вслух, открыл холодный кран и присосался перво-наперво к нему губами, после обмыл наскоро лицо, дергаясь от каплей, падающих на ляжки, и осторожно выдавил из кулака себе остатки на макушку. вспомнил пару матерных фраз на казахском и ушел удовлетворенно обратно под воду.
«как плавник покажется, хватай обеими руками».
он проснулся. сестренка всегда так говорила, сначала, вернее, раздавался топот ее толстых пяток по старому выщербленному паркету, а там уже из кухни через все не закрытые двери с сияющими квадратиками стекол: «он проснулся». и навсегда с ним осталось это ощущение – все равно все просачивается, уходит сквозь пальцы. но есть сестренка, это хорошо. значит, выходной и она не в школе. за шторами уже ярко пылал день. у мамы всегда как будто солнечнее дома. может, сторона южная, или типа того. странно даже, город-то один. отовсюду шли какие-то звуки. похоже, неподалеку скалывали с асфальта застарелую кору, которую и льдом-то уже назвать сложно, а ему представлялась огромная пегая кобыла, жующая сахар и переминавшаяся с ноги на ногу. или у кобылы нет ног? рук же у нее нет. рядом смеялись где-то на сене две гейши. и уже выдвинулись на их поиски четыре бабки с вилами в нарядных праздничных платках. варили что-то яркое в больших котлах. забивали из-под самых небес сваи. а подальше крутились еще более исполинские жернова. на них бросали самых громких из детей, и те хохотали напоследок в припадке наслаждения. а где-то под лестницей обходили друг друга плетьми большие бледные женщины, в теплотрассах гудела кровь, давили в ступе бисер, сверху кто-то катал пушечное ядро по мраморному паркету, открывались и закрывались кованые двери, входили шагом лошади, хлопали на ветру ставни. какие ставни? он не помнил точно, что такое ставни. это как маленькие двери? как в вестернах или в туалетах? еще он вдруг понял, что сестренка уже давно не в школе, даже не в колледже, и расстроился. давно уехала на лето подработать. что тогда было, чемпионат или олимпиада? давно уж родила и свалила в Казань, и должна вот-вот еще. и еще, возможно. сейчас отсрочки актуальны как никогда и все-такое.
а разве она залетела в первый раз не на Казантипе? он всегда думал, что это где-то за Кингисеппом, а оказалось, что вообще не рядом. он сидел на унитазе, постепенно приходя в себя. осколками он все еще вспоминал виденное недавно где-то. и пытался забыть. и паркет был в их старой квартире, а тут нарисованный. линолеум от застройщика. нда, тут он и не жил ни разу, только в гостях бывал. и то, считай, на новый год да на пасху. все было незнакомо. но все же ласково. мама продала во Мге их древнюю квартиру и переехала поближе, в город. окраина правда, но это только для тех, кто не бывал во Мге. и кстати, все новое, чистенькое, просторное. ни деревца. и дворников больше, чем детей. чистят то и дело что-то. улыбаются. бабки на колясках с электроприводом носятся. ни помоек тебе, ни сараев, ни веревок для белья. недавно вроде даже люки закатали. но все-таки пришлось потом обратно выбивать. воздух-то, кстати, воздух. плитка на стене в ванной понемногу пританцовывала и вздрагивала. он прищуривался на нее, и она замирала, как в деткой игре. где про умри. или замри. про умри хороша игра, да, ни убавить, ни прибавить. а вот вк был для него закрыт, ибо там она. он вспомнил про нее и демонстративно срыгнул. хоть и не очень-то хотелось. значит, и музыки нет. вчера он целый день листал ютуб. пока не затошнило. все его надежные точки как сквозь землю провалились, тишина. по ходу все ушли на фронт. но и сейчас хотелось, скажем, совсем не альтернативной истории с ножами. и чем дольше он сидел, тем больше хотелось. он загадочно улыбнулся и открыл украдкой галерею. была где-то парочка скаченных видео, глубоко запрятанных в рабочие папки. последние герои, парочка оставивших, так сказать, след. но сколько он ни листал, только вспотел, и уже начал злиться. по ходу дела он с унынием вспомнил себя трех-четырехлетней давности. столько спущенных под хвост ночей, столько тупых вех, казавшихся свершениями. и ничего из замыслов его настоящего. потом он вспомнил, что предметы его сердца были на другом телефоне. видимо, все шло к тому, чтобы пожертвовать авиарежимом. хотя нет – он догадался включить один вай-фай. мессенджеры молчали. бог все-таки есть. и все же вместе с тем он был как-то даже неприятно удивлен. но всего секунду. потом в зрачках вспыхнул огонек и удушье сменилось радостью. его цель была не в Казантипе и словно окутывала шубой-невидимкой, даря избавление. он почувствовал, как вместе с искрами по спине пробежала струйка пота. по самой середине, и скрылась где-то внизу. но он был уже далеко. он только мимоходом выключил уведомления и распахнул браузер. избранное. слишком гордое какое-то название. в самом верху среди защитной ваты была закоксована на черный день пара нужных вкладок. одна красная, одна синяя. прямо уголок нео. и все такое же старое, как мир. да и работала до сих пор только одна. правда, кончил почти сразу. он быстро смыл, выпрямился и привалился спиной к стене, дыша и скребя с хрустом ногтями грудь. бабушкины часы пробили в прихожей сколько-то раз. снова стало грустно. раньше он слышал их, только когда был один дома. он полистал еще в полглаза «рекомендованное» и испытал досаду от существования более совершенного продукта. мир менялся. несвоевременно как-то все, нечисто – так бы он это охарактеризовал. сам даже удивился. посмотрел вниз. красивые узловатые вены. и маленький он сам – в отражении на поверхности воды в глубине унитаза. он запустил руку за спину и смыл еще раз, и дрожащий его лик вспыхнул и унесся прочь. возможно, в Балтийское море. взгляд прочистился. его собственный – нет. он почесал поясницу. та как назло вся заросла, а живот по-прежнему смотрел девственным белым пузырьком. он снова весь вспотел, от змеевика было не дохнуть. он нырнул обратно в ванну, оставленную на всякий случай для мамы. у них теперь везде счетчики. он подремал там еще какое-то время. вспомнил, как они начали ругаться, был грибной суп, черный хлеб с салом. это все твое подсознание, — сказала она ему на ухо голосом работницы загса. и он молниеносно послал ее сквозь сон одними пухлыми губами, не дожидаясь новых откровений. что-нибудь такое же бессмысленное, как когда он ей говорит: ты лучшая, просто знай это. но там это из любви, так-то. а тут обычное фуфло, чтоб его позлить. он перевернулся на бок, свесил руку через край и вспомнил, как в детстве подолгу сидел в ванне и любил присасываться анусом ко дну. он унесся на мгновение туда. но потом отогнал эту мысль. должна была прийти мама.
странно, его всегда мутило почему-то, когда кто-нибудь говорил «матушка». прямо до блевоты. образно конечно выражаясь, но правдиво. «мамка» тоже, впрочем, давала аналогичный баф.
в холодильнике одна кошачья еда.
мама ест либо сладкое, либо на работе. так что в обители из съестного одни вкусняшки. есть правда еще где-то шкалик для компрессов, а это уже кое-что. это даже что-то. он вдруг ощутил легкое дуновение, будто с моря, и еще – как тяжела у него голова. а следом – как это, водка натощак. что ни говори, а каждый раз, как в первый. как первый поцелуй. вроде сам хотел, а и запах изо рта, и дышит тяжело, словно вот-вот чихнет, и трогает тебя зачем-то за зад, и мысли бегают, бегают. и табаком от кого сильнее, не поймешь. а во Мге, скажем, все чеснок уважают, даже груднички. он быстро налил еще, пока воцарилось безмолвие. он увидел, как шипит вода, разливаясь по горячему камню. камень трескается. и дым из него идет ему под кожей прямо в шею. в ушах приятно закололо, и захотелось втянуть голову в живот, так хорошо. и жутко одновременно. он набрал себе всего по шкафам в хрустальную граненую розетку и поставил чайник, вскоре напряженно захрапевший. прямо как она, когда после пива у нее закладывает нос.
он не очень любил сладкое с утра. но приходилось. можно сказать, ради мамы. утро тоже было сравнительным. он облизал свои мясистые потрескавшиеся губы. и закрыв глаза, аккуратно пригладил пальцами брови.
по телевизору ничего. он нажимал кнопку до тех пор, пока не почувствовал к ней личную неприязнь, перешедшую в итоге в ненависть. он продолжал преследование, желая раздавить ее жалкую мякоть. сосед дважды спустил воду в туалете. зловеще поползли на пол стены. он бросил наконец пульт, как горячую картошку. осталось идти «Давай поженимся». Лилия, имиджмейкер из Самары, призналась, что без бриллиантов чувствует себя увядающим цветком. и предупредила, что несколько дней назад у нее было сотрясение головного мозга. он оценил, но отвлекся немного, а потом уже жирная тетя говорила за Лилию. что та мол хотела бы с ним погулять сегодня, так-то, но боится, что Леша ковырнет его ножичком. вот оно что. возник наконец какой-никакой герой. и завязка. кинула, значит, Лешу баба, не идеальной свежести, но в целом шикарная. он смерил ее красное искрящееся платье и широкие плечи, и подумал, что с женщинами старше себя всегда ощущал некую уверенность. они такие, типа нечего терять. забота опять же, простое понимание. он почти доел, задрав правое колено к уху, исследуя попутно ногти на ногах и нижний край египетского загара. это было еще осенью, в конце ноября. его тогда только открыли. а теперь вроде закрыли опять. а в ноябре как раз дул ветер с моря, и местные все жаловались, чесались и протягивали руки. по ночам начинало холодать, а они все ругались, мирились, снова ругались, ели, дрались за мороженое и следили за тремя сестрами-армянками. у всех были короткие ножки, бархатные мужские голоса и просто огромные, едва вмещающиеся в бюстгальтеры высоты, как говорит дядя Витя. те всегда появлялись первыми, открывали каждое мгновение будущего, срывая с него бант заодно с ленточкой. у нее самой грудь какая-никакая есть, поэтому шутки его заходили на ура. он тогда еще сказал, что это АФК – это типа танк игрока, который нажал кнопку «В БОЙ», а сам свалил покормить кошку. несколько раз он и сам покидал номер, с хрустом сгребая со стола припасенные булочки с кунжутом, а потом заедал ими в баре египский ром, пахнущий анютиными глазками. и таскался с этим пакетом, словно с тупым талисманом, обгашенный ночной ассассин, заодно бередя старую мамину рану – на новый год он себе сделал стрижку, как в козырьках, а она ему прямо в дверях: ты что теперь, сын пекаря? по противности они с ней вообще похожи, вроде две сестры в раздоре, и она – она всегда уже спала к его возвращению, и от этого хотелось еще больше выть и вытаскивать за щиколотки на двор. а путь к этому искушению пролегал ровно мимо логова сестер, беснующихся каждую ночь над колонкой jbl у себя в палисаднике. реплика, по-любому, — решил он, увидав ее впервые своими глазами. сестры как раз смеялись четко в его направлении, и он вдруг отважился зарулить и возникнуть у них над живой изгородью. сам от себя не ожидал. ты чего такой красный? – подступила тут же одна, на вид старшая. а он, оказавшись нос к носу, заметался взглядом между шестью черными, как египетская ночь, пристально горящими совиными зрачками. он бросился глазами вниз, у видел недовязанный свитер. кто-то покинул его, сильно усомнившись вдруг в их способностях, в частности – смотреть на женщину хоть с какой-то наглостью. а тут их было целых три, и они уже хотели мазать его детским кремом. и колонки он более не замечал, что-то надвигалось на него с трех сторон, гораздо более пугающее. взрывы арамзамзам от бара вместе с клокотанием детей схоронили бы любую драму, даже со стрельбой. рожа горела, как выпекаемый блин, вздымающийся то тут то там дряблыми пузырьками. он что-то забормотал и отпрянул из последних сил в направлении спасительной ночи. ему уже казалось, что вот-вот его подкинет в воздух незримая лопата Молоха и его втащат вместе с тапками через этот стриженный куст, а на завтра выставят поруганным перед женой и гидом. тот бегал зачем-то за ними уже второй день. он замотал головой и увидел пластиковый красный круг с веревками на стене, но тут одна из трех возникла прямо у него под рукой, как в страшной сказке. она и правда была ему словно по локоть, и то, что на ней было надето, скорее-всего являлось ночнушкой, хотя на ногах были колготки и, похоже, они только что вернулись прямо так из ресторана. он видел темные пятнышки у нее на переносице, волосы на шее, уходящие на спину тонким ручейком и какое-то животное, панду что ли, на цепочке, развалившуюся среди веснушек и каких-то белых крошек над колышущейся бездонной пропастью – щелкой, начинающейся у нее почти от самой шеи.
мама уже вот-вот должна была прийти.
он налил себе еще грамм 30, ойкнул и насыпал в раскрытий рот всевозможных специй. как учил еще в детстве дядя Коля Этосамое, сторож ДК им. Лаврухина. даже вроде попался барбарис. он стал искать, как выглядит барбарис. потом, оказавшись как-то снова в холодильнике, все-таки отрыл коробку снежка на самом дне корыта, среди почерневших вилков капусты и орков, притворяющихся морковинами. он взялся выяснить, как делается снежок. объяснение от поисковика оказалось скупым и лишенным какой-либо магии. заодно белоснежные картинки, список каких-то страниц с домашними рецептами, несколько видео с бабульками, и пара – неожиданно порнографического содержания. экранчики замутненные. чтобы у него типа был шанс передумать. ага. догадаться о примерном наполнении кадра было несложно по преобладанию оттенков спелой ржи. он без промедления присел и устремился к новой для себя области альтернативных знаний и очень скоро ощутил легкую дурноту. не желая все же терять занятую вышину, он изменил запрос и перешел к контенту полегче. общепризнанность бывает тоже в тему иногда, что ни говори. он быстро отыскал свою волну и стал стремительно перемещаться вниз, словно сбегая по лестнице, цепляя заодно обрезанные головы названий. брат помог блондинке… студентка-чернильница на автобазе… легенды пилорамы, милфа заблудилась… препод-извращенец заставляет уважать себя… названия, конечно. будто придумывали дети. или вроде того. гости начали трахаться, провоцируя именинницу… несовершеннолетняя шалашовка. точка. четкий бро по-быстрому дал матери друга… ну да, бро, конечно, не промах. как швейная машинка, любит обычно отрекомендовать такое маман, выпивая с подругами. правда, может, оно и про женщин… про баб. мама недолюбливает баб. маленькая загадка осталась позади со сладким привкусом тайны. сучка совсем отбилась от рук, и в ответ прилетело жесткое мяу… а вот это неплохо. он перешел по ссылке.
оказалось, все стало гораздо проще. не было больше нужды регистрироваться для этого в закрытой группе. он почувствовал некую уверенность в завтрашнем дне. только вот еще оставалась мама. должна уже была прийти. по-любому сразу явится к нему, узнать – нет ли в инфополе чего-нибудь новенького. ну, может, захватит банку корма, чтобы повертеть ее в руке, а потом все же вернуться назад на кухню и там уже шмякнуть ее в тарелку Корсака. по-простому – Саки, чего-то его, кстати, с утра не видно. но главное сейчас – мама. а задвижка сломана, и так всегда была, и дверь можно запереть изнутри только на ключ. он молниеносно пораскинул мозгами: можно было оставить ключ в двери. но если ей не отпереть сразу, то у него будет лишь пара секунд, а на третьей она поднимет такой шум, что лучше сразу придумать что-нибудь другое. пока пожарные еще не карабкаются к окнам с топорами. он медленно отступал. пока не оказался в кладовке. он притворил дверь и обнаружил шпингалет. последний герой. не хватало только его портрета тут же на стене. он с наслаждением, почти с дрожью, вставил тонкий, невинно-матовый еще цилиндр в квадратную проушину. где-то дверей вообще не было – там остывала уходящая эпоха арок, обделанных наличниками с жесткими бордюрчиками из фигурных уголков. как у гробов. или как эти юбочки на ножках у поганок. вспыхнул из темноты экран. теперь сударей было уже двое. у нее были две русые косички по бокам, и он подумал, что она могла стоять только что на кассе в Теремке. а теперь коллективное мяу. обычно он не прибегал к такому, ощущая странную щемящую боль. словно что-то разбивалось в нем. словно он был бессилен перед всей этой жизнью. словно ему самому изменяли. что-то наподобие того. она казалось совсем не подходила на эту роль, была маленькой и безмолвной. и он одновременно жалел ее и ненавидел всеми своим жабрами. как она вообще могла? она была вынуждена? у нее больная мать? хотя при чем тут мать. она сама этого хотела. да? по ходу так, бро, по ходу так. чем дальше, тем больше чаша весов склонялась в направлении последней версии, а к концу видео, которое он между делом урывками подматывал, – обратно к первой. но она оставалась такой кроткой, что он все-таки продолжал ее почему-то ненавидеть. и себя заодно. темнота вокруг экрана трепетала молочным сиянием и пылью, взвивающейся от его гневного дыхания.
он ударился во что-то головой со странным звоном. и сразу понял, что это. и тайна испарилась. ну и, что ты натворил? – спросила она его прямо. прямо в проеме двери. даже зайти не дала сначала. обогреться хоть, что ли. хотя дома у мамы дубак, у нее какой-то жар постоянно в теле. все это было еще вчера. слава богу хоть без клизмы обошлось. хотя он вернулся ночью уже никакой, еле зашел. мама-то врач. бывший. ушла с работы сама, за правду. и кстати, прекрасно себя чувствует. она как это… обостренное чувство справедливости. когда он раньше напивался, и Мико, чемпион Ставрополья по греко-римской борьбе, приносил его на руках домой, мама всегда стелила на пол в ванне клеенку, стаскивала с него штаны и принималась за кружку эсмарха. в желтых кухонных перчатках из-под раковины. он видел их обычно первыми. выхватывал, словно принудительное обновление системы, на своей зрительной периферии, толчкообразно приходя в себя. как она всегда любила говорить: до чистых вод. как росу пригубить. и еще, что отец, хоть и дебил, но никогда не допивался до состояния, чтобы не мочь даже вовремя слиться. еще она любит что-нибудь напевать за работой. ему запомнился на все времена один мотив: не думай – о секундах – свысока. а она, сука в смысле эта, не мама, говорит: это типичное нарушение личных границ. а он: тут-то причем твои границы сраные? мама же врач, тупая что ли. но все-таки хорошо, что вчера он не перебрал. мог хотя бы кивать, и поэтому вид изобразил вполне приличный. можно даже сказать, рассудительный. и она только грустно спросила: может того, а? и головой ткнула куда-то за стенку. и не куда-то, а прямо в кладовку, где из тьмы поблескивает хромом старый штатив для капельниц, а на нем, словно тень птицы на дереве в сумерках, самая эта кружка. его еще в детстве клинило: при чем тут кружка? грелка, как грелка. цвета еще такого, голубино-серого, противного. с ландышами. или колокольчиками. а потом на работе что-то списали и появилась эта – стальная, белая. эмалированная. с ведро небольшое или молочный бидон. и тогда он понял наконец, почему кружка. а вчера он только произнес многозначительно: ма-ма. и всеми силами налег снаружи на свой вздрагивающий стержень, которого у него типа по наследству нет, а сверху натянул костюм из резины, — чтобы не сильно напоминало мычание. и еще потом после, уже из ванны: мне уже тридцать ведь. и что изменилось в твоей анатомии? – переспросила она из кухни напротив через отсутствующую дверь. ну вот, обиделась, понял он по голосу. и представил, как она склонила голову на бок. совсем уж седая, подумал он. а глаза все такие же, с искоркой.
раковина была приделана словно специально: ему даже не пришлось вставать на носки. безопасность и комфорт. "для людей", видел на практике такую надпись на двери. он переместился из кладовки потихоньку прямо в спущенных своих старых бриджах. концовка конечно вышло смазанной. он выкинул салфетки в унитаз и включил ледяную воду. среди сумрака ярко сияли краны, ручки у шкафов, рама у зеркала. смотреть одно удовольствие. жена, конечно, никогда не уберется, как мама. тут все от души потому что. жить бы вот им вместе, вот это была бы сказка. и помочь, и присмотреть, как говорится. научить всему. он вернулся в кладовку, скинул бриджи и вновь ударился головой в успокоившуюся было кружку, и от нее пошел мятежный колокольный звон, словно от набата. первый удар был только подготовкой. он схватился пальцами за темечко, словно набирая в щепоть соль, с матом сгреб с пола свои серые шаровары, с искрой, "б*ядский свитшот" и покинул этот застенок. похожий на тощего минотавра. минуты не прошло, как он хлебнул еще снежка, обжегся чаем, рассыпал по полу жирный чернослив, сгреб и сожрал его коленопреклоненный и грохнул входной дверью. тут же вырос у него под самым носом какой-то скользкий бритый тип, темно-синий с ног до головы, не иначе гость: рожа озадаченная, новенький пакет. он зачем-то поздоровался с ним. а тот промолчал. стало обидно. захотелось дать ему сзади резиновой этой шлеей, уже оторванной кем-то наполовину от перил. да так, чтобы концом протянуло прямо под хвост. было бы неожиданно и пикантно. дубленку он натягивал уже на улице, прибавляя шагу.
может, все дело в стержне. в смысле, в ней вот его нету, она даже похоже про него не знает. сама литая, монолит, как говорят теперь строители. сухо-набивная стяжка. типа того. а возвращаясь к стержню – мама вот не даст соврать, это главное. в любом человеке. чтобы, так сказать, знал – что он и к чему. - а я на чем стоял, на том и стоять буду. - и погнали: мама, мама, мент на меня газует. он взял себе Крюгер Золотое. "он взял ее прямо на коврике за дверью". на карте оказался бесплатный литр, и он аж подстукнул каблуком на пути к столику. каблуков, впрочем, не было. но в детстве он носил казаки, перешедшие от сестры вместе с престолом. обожал их до той степени, что носил, даже когда они уже ему безбожно жали, и плакал натуральным образом, когда мама отдала их какой-то молдаванской санитарке. молдаване, к слову, танцуют в двух случаях: когда надо и когда не надо. короче, мировые были штиблеты. еще он лепил челобреков из пластилина. и, кстати, обязательно на проволочке. потому что знал про стержень. это единственное, пожалуй, что ему в принципе нравилось делать. ну вот еще ходить в казаках, особенно по стройкам. тогда было много строек, этих годами спящих холодных зданий с затянутыми пленкой окнами. за какими-то иногда тускло тлел огонь и что-то происходило.
стол был рядом. словно дом, словно огонек в сказке. он отпил еще на подходе. словно женские руки с прищепками над колышущейся простыней. словно этот, дым отечества. соблаговолите сделать хапку. все зависит от того, как ты смотришь на основные вопросы жизни. что за бред, какие у нее вообще вопросы. так только, не поймешь, кто над кем угорает. и то ведь, местами. работал телек без звука. он с удовольствием отметил, что пиджаки у дикторш и начесы снова стали, как в детстве. бегущая строка конкурировала за немногочисленную фокус-группу с дорожным радио. в алкогольных магазинах началась масштабная переоценка ценностей. небо над островом Мощный в Ленобласти озарило северное сияние, мужчина сделал яркие снимки на мобильный телефон. куда вот без мужчин-то, а? клуб Танцплощадка закрылся. но зато кассы зоопарка перешли на весенний режим. на углу Невского и Садовой омон заблокировал автомобиль и спас плачущую девушку, а так же вывел из машины еще четырех мужчин. неплохо, неплохо. обнялись наверное сразу. сегодня с утра проведены массовые обыски, в дверь стучались к муниципальным депутатам, феминисткам и почему-то противникам рамзана кадырова. разрываются прямо. он довольно крякнул, прищурившись на опустевшую бутылку, и сходил за второй. старатели… в субботу так себе, конечно, гости. ему еще понравилась фраза «оппозицию подвели под бомбы». и что-то про несогласованную акцию протеста. отхлебывая, он представил себе согласованную. и снова настроение было в горе. охота на покемонов в церквях закончилась телефонным терроризмом. ну ничего, лет пять назад на Блюхера бабу съел питон, а через два дня ему уже нашли нового хозяина. даже сам нашелся. так что все нормально в городе на Неве. а новости всегда почему-то передаются так, что ты на грани истерики и рыгаешь в голос, забывшись в наушниках. он, например, до сих пор не мог забыть «душные объятия» и «скользкого друга» из тогдашних передовиц.
а бар оказался местного пошиба: дерзкая отделка ОСП, стулья из Икеи, черные буквы WARNING. Икея теперь раритет. говорят в последний день, одна женщина пырнула другую возле касс ножом. "и залпы башенных орудий в последний путь проводят нас". отдыхает Дыбенко. отдыхает Алчевск. он вспомнил песню и обрадовался. но тут же сердце упало – вк для него закрыт. а от одного слова спотифай у него озноб, фракталы и приступы жесточайшей сингулярности. но через минуту он уже растекся по спинке стула, вогнутой, словно ковш для борща, собравшей его в одну умиротворенную кучку. только ножки и ручки китайских детей свесились по краям. он вспомнил, что в этом году должно быть десять лет окончания школы. будет по-любому серьезная джага всем составом. и как же быть? она припрется по-любому, сама неузнаваемость. его словно сталкивали с крыши поезда в Мумбаи. а снизу уже ловили в сачок. потом в тоске он замерил как-то машинально их общий срок, оставшийся за плечами, и сперва не поверил себе. и тоска перешла в легкие судороги на щеках, а хриплые малолетки запели «покажи мне любовь», и он не смог вспомнить название группы. дурной знак. тучи сгущались. включился как-то сам собою интернет, и вместо спасения тут же стали пачками приходить какие-то уведомления в стиле «кислота». он выхватил несколько заголовков, почувствовал зловеще громыхающую издалека тревогу. и быстро выключил звук. в стране и заодно в его телефоне все было еще более драматично, чем в этой часовне. граждане начали массово скупать сейфы. он представил себе людей, забирающихся в сейфы и с трудом, какими-то неведомыми палочками из его подсознания, пытающихся себя закрыть. это все подсознание. сука. он уже вполне готов был пробить кому-то голову за это слово. это все твое подсознание, говорит она и кивает еще сама себе. они и поругались-то, можно сказать, из-за этого говна. уходит эпоха: в Самаре закрывается Карусель. снова почему-то Самара, и не сразу он понял, что речь про магазин. а в голове у него уже плачущих детей теснили щитами омоновцы от погасших аттракционов и растерянных похотливых клоунов в масках.
вчера ему еще казалась сладкой и восторженной идея пойти в добровольцы. вчера было шумерское, темное. и дербент. и воображение проставляло сразу момент, где ей вдруг приходит открытка, так, между прочим, и она узнает, что он совсем уже не тот Сережа, что был раньше. вот так вот, накоси, причастись. а уже в полночь, над чаем, терзая уши Саки, он украдкой спросил: может, в больнице полежать, а? а мама удивленно только посмотрела на него. как это зачем? затем же, зачем и раньше, лежал ведь после школы с язвой. хотя про изжогу-то слышал только в доме 2. а мама почему-то стала недовольна и посмотрела вдруг сычем: так то тогда, сынок, теперь-то поезд ушел, и вообще, разговор тут уже другой, тут о другом подумать надо, а если завтра враг у ворот? у каких ворот, мама? – в отчаянии прокричал он, и вдруг понял, что все, теперь он сам по себе. это был момент глубокого трансперсонального переживания. почти отрыва от корней. от основания. как отдираешь моллюска от ступеньки в море. или засовываешь лягушке в задницу травинку, чтобы надуть. он видел себя словно во сне, только не падающим, а улетающим в холодный космос. и еще с заклеенным почему-то ртом. не знаешь, что более жутко. он уже видел, как его везут куда-то, раскачивая, словно карася в бочке, и почему-то луна на небе мелькает сквозь решетку. а темные силуэты поют что-то заунывное. напротив него сидел мужик с мопсом, плотно зажатым между ног. выражение глаз делали мопса и без того похожим на сдавленный антистресс. а он смотрел, как пятеро негров крутят высоко над землей маленькую блондинку. брови его были тесно сдвинуты, а лоб надламывали очертания взлетающей птицы. он был заперт на этой логарифмической шкале несоизмеримых странных частностей. он почти физически чувствовал страдание, и не понимал его природы. он не мог оторваться. это было глубже. там, где волочилось что-то тяжелое якорем у него по дну, в одиночестве и безмолвии. он вяз, будто утратил способность объяснять происходящее. один из фифтисентов присосался, словно осьминог, ртом. он видел его оттопыренные маленькие уши и налитые кровью глаза. он смотрел прямо в них. и она, по-видимому, тоже, свисая голенями по черной, как мокрая земля, спине. а потом ее передали ниже. они на людей-то там не были похожи, скорее новорожденные чужие, а жопастые мужики – просто привод, служба доставки. а в конце приходил муж. и как бы плохо тот его не играл – он сам сидел серо-бледный, неподвижный, с каплями пота на желваках, и сжимал между ладонями голову.
еще топили по-зимнему, и его локоть, как оказалось, лежал все это время прямо на батарее. его мутило, мутило в душевном, самом беспощадном плане. а безоблачная погода стояла вот уже неделю. яркое солнце, словно ни о чем не ведая, или наоборот, припрятав по секрету под полою что-то, но свое, било и било изо всех щелей. и все под ним бродили только еще от этого более тоскливые. будто животные, пойманные ночной фотоловушкой. бледные. и все же ему захотелось солнца. он рывком поднял себя на ноги. все, что ниже глаз, было словно не его. какого-то другого. только где-то в центре разливался, пульсировал теплый маленький источник только что выпитого. родного. а кто-то, надетый снаружи, чувствовал себя, как тушеное фасулье. мама вчера предложила ему такую овощную смесь. даже выкинула из морозилки на стол, а он только напрягся посильнее, чтоб не оставить на полу свою с трудом удерживаемую честь, честь пластилинового фасулье. но он был гуру. и он справился.
на улице сразу полегчало. отсиженные ляжки тормозили и делали похожим на старый диван, что стоял на асфальте прямо напротив. но солнце действовало. хотелось если не петь, то хотя бы орать от наслаждения и легкости. вставшей из гроба. она вот тоже вечно твердит, иди прогуляйся, придешь договорим. звучит, как – иди проблюйся, потом целоваться будем. хотя на первый взгляд все вроде бы логично. они учились в одном классе. он и знать ее не знал. она была из тихих. которые не только за партой сидят, но и ходят, склонив голову на бок. обычно парами. реже поодиночке, если совсем дело плохо или переехали откуда-нибудь. потом правда созрела как-то быстро и начала гулять со старшими, постриглась маленьким каре, покрасилась в черный, брюки в обтяжку, серебристый бадлон. ее все Угольком тогда звали. из тихони превратилась в тихий омут, как мама еще потом выразилась. общаться с одноклассниками она, правда, как-то уже брезговала. может, обиды старые. или детские травмы, как говорят незамужние. потом разбежались, кто по вузам, кто куда. пара человек село сразу. Рома Осан и Дикий Ангел. поговаривали, кстати, что Осан подмучивал с маманей Ангела. вернее, она с ним. но закрыли их конечно за другое. потом все было как в тумане. ко третьему Макс Пейну у него уже был свой комп, но Макс уже был не тот, снег между подъездами, сессия, огород, поездки с Мико на турбазу Аннушка, аж куда-то за Лугу, его рассказы про триппер, который он трижды наматывал от родного дяди в сауне, Беркова собралась в президенты, а Немцов ее назвал шлюхой и вроде за это его потом зажмурили. Ангел вышел, но оприходовал дочь мента, угнал у своего бати тачку и сел обратно. прошла эпоха. а с Угольком виделись как-то пару раз на встрече выпускников. она уже была блондинкой и даже с кем-то из преподов успела вроде переспать на первом курсе. он говорил, что тоже. не с преподшей конечно, но тоже кое-что, и таинственный вид. она так прямо и сказала: какой у тебя вид таинственный, – когда их снова прибило к родному берегу. ну сказано – сделано, стали жить. в свое время она тусовалась с Марлёй, с Психом, даже с Парамоном, можно сказать, с элитой, останками гордого поколения, быстро ушедшего в легенды. что ему нехило импонировало вначале. плюс квартира бонусом от бабушки на Пискаревке, она еще в университете при своем жилье была. метро рядом, инфра, проспект Непокоренных, сука. Мать-Родина со скрученным полотенцем и тяжелыми руками, как у нянечки в доме престарелых. "пансионат Вдохновение". до поселка опять же рядом, хотя причем тут… у него от общаги было еще ближе, ровно одна полторашка на электричке, а о его бескорыстности даже слагают похабные легенды мама с сестрой. но она всегда находила в чем угодно поводы для позитива. еще только когда все это началось, и все новости стали на одну тему, неделю примерно назад – он все удивлялся, как так, у нее даже лента в телефоне сплошь поводы для ободрения. арабские эмираты типа, кто-то там еще за нас. кому-то просто пальцем указали на дверь, и вроде как всем от этого радостно. кто-то наверно прям даже кайфанул, расслабился. а сейчас пятка от такой радости — уже дай бог и вау. почти как салтыкова в брате. и все под сильным впечатлением от нашей сатаны. у мамы, у той все правда еще проще. она только и сказала: попались, значит ответят. и он даже не понял, о ком она конкретно. но тон ее, насмешливый и жесткий, успокаивал. жрать захотят, так и начнут кивать потихоньку. она как будто все это уже знала наперед. у женщин все по ходу так. просто и ясно. в течение секунды он сам не против был родиться в следующей жизни женщиной. но представив что-то двигающееся у себя внутри, почесал под резинкой трусов и сплюнул. все женщины немного как бы одна женщина. все такое бодрое и решительное. а у него – унылое, жуткое, сейфы и закаты эпох. но вообще свежо. хоть и ветер. все-таки жить стало лучше, что ни говори. может, даже и не так все страшно. лето скоро. ну не скоро, но впереди. а в женском симуляторе у кастом-бота, быть может, просто залипла клавиша. и вот как потянулся дым над Волгой, многие из мужиков наверно призадумались. Волги он никогда не видел, но темные земли своего воображения и вообще границы сдерживал именно ею. и хорошо. и так наверное правильно. и многие – многие не прочь просто свалить куда-нибудь, развеяться. от всех этих задушевных разговоров и языка сука тела, лучших версий самого себя, границ, этой вашей ответственности, жидкости для снятия, лысых кошек, коридоров затмений, консилеров, отважных пидорасов и оргазмов при кормлении. от пакетов из кукурузного крахмала. это мой краш, сучка, нет, сучка, он мой. успеваем записывать идеи. 100 свежих идей для подарка к дню св. валентина. скинь скорее все ему. пудровые ногти, русский мусульманин, как приучить детей готовить с трех лет, вы верите в такую «любовь»? жертвы кэтколлинга выходят на улицы. это типа свистят когда им вслед. говорят, от этого потом они не дают мужьям. научный факт. а у самих небось в голове день и ночь один дримтим: она, две кошки и ведомый сердцеед, и в то же время чтоб по-настоящему. ну да, чтоб по-простому, безоценочно. как щучку майскую на ракитовый кукан. щас, обожди, подвезут илюшу муромского. только, возможно, будет армэн, 30 минут на проверку в присутствии курьера. ответственность… ну да, все это потому что. выпусти уже из клетки дуру, не томи. лучше купи себе свисток на переходе у гостинки. думают, больше в мире боли нет, скорбь мировая на этом заканчивается. думают, по зову петушка и солнце красное встает. и у одних честных сук доля горькая. меня обидела эта фраза. а меня обидел тон у этой фразы. а надо мной надругалась песня лободы, не забыли еще? ребятки-то и так уже пакуются, донт вори. и предпочтут, как говорится, смерть бесчестью. всей этой рукколе, кунимэну седрику, дэниэлу крейгу, подбирающемуся к тебе во сне. избави господи, – он аж закашлялся на десятом шоколадном юбилейном. рефлексы у каждой второй обострены, а все туда же, детей рожать. да, многие смоются, это как пить дать. пусть смысл этой древней русской фразы и вызывает споры. да хоть куда, бро, хоть в поля, хоть в небо. сделал ручкой, перекрестился. зерна какого-нибудь пожрал с водой, мясца там, высадился. да и окопался. от сук, как говорится, и безысходности. а лучше всего в леса. да, в леса. и пусть повисят. и в армии, говорят, сейчас все вообще автоматизировано, работа из офиса, считай, у всех термокружки. да, все по ходу теперь решают технологии. ну и мужики, естественно. этому замены пока не придумали.
у него приятель был, сидел одно время в фотоателье возле дома, борода, все дела, лист клевера на предплечье. короче Ваня. так у него к тридцати трое детей, причем все от разных баб, а мечта только одна – колония на Марсе. чувство, что на тебя хотят опереться… и давят на хер. ты, может, только приступил ко второму, или собрал приличный моб, или банально хочешь какать. а влезать на тебя уже начали, и растут еще по ходу дела, как на дрожжах, и вазу прихватили из бетона, с выдавленной фамилией подруги-бренда. недавно инспирировала, ага, теперь вот, распродается. куда это ты собрался? я разве закончила? чувствуешь любовь в этой комнате? ха, в живых останется только один. Нах-Нах, из Дома Дракона. четвертый поросенок, непризнанный, наводивший шорох в приквеле и напрасно вычеркнутый из каноничной версии недальновидными скотами.
крик чаек. они уже выклевали проснувшейся весне глаза. Князь Кропоткин, стаут. шкода с заблеванным окном. причем снаружи, хотя так конечно лучше, чем внутри. а по жизни-то ведь совсем наоборот, вдруг подумал он. тоска, волнами. мертвый снег, и снова чайки. и снова Крюгер Золотое. золотая осень, опять же. хотя нет, какая осень, пока что черная весна. а он был снова в пятом классе, американцы похерили две своих башни, вышел первый Макс Пейн, и как-то много говорили о кишках. кто-то еще ходил по зимним сумеркам в колготках, а кто-то уже знал, что такое пресс-хата, и все друг друга звали целками. но кишки, стоит заметить, всех примиряли. то лопнула трубка холодильника в морге, и временно выкидывают прямо в бак. никто толком ничего не видел, но разговоров от этого только еще больше. брат пришел у Сирача с войны, служил в вованах. и что первично, говорил Сирач, насмотревшийся снова кабельного, кишки на заборе или ненависть? ненависть или кишки? как ни крути, говорил брат, отрывая фильтр от новой сигареты, чехи это любят. а мы любим чехов. только мертвых. отец его когда-то проиграл квартиру в преферанс, а Сирача мама родила уже от Юсупа. который квартиру, между прочим, и выиграл. но, кстати, все по любви. а кишки тем временем снова намба ван. хоть и было долгое затишье. только буря в пустыне и раскручивала еще этот бренд. но больше делала упор на ведра с бошками. а теперь любая тиктошница за метр кишок удавится. и слезет наконец с кладбищенской ограды. там ведь, может, чья-то бабушка, ты об этом-то подумала, дура?
за метр кишок удавится… да, по-видимому, вышел каламбур. или даже оксюморон. они, как гендеры. ну то есть, без соточки не разберешь. а так, посидели выпили, прониклись. людьми стали. хоть ненадолго.
гендеры тоже, конечно, та еще боль в жопе. ну то есть, они его волновали. их теперь как пород на сельской выставке. а в тайны их попробуй проникни. он одному тут руку протянул, вазочку одну загнал через авито. так лучше б, сука, просто сразу отказался. можно сказать, изнасиловал рукопожатием.
иногда ему хотелось быть актером. или записывать, скажем, за собой и рассылать в мужские журналы. он куда-то шел, вращая туловищем по невидимой спирали, и неожиданно заметил, что когда резко мотает башкой, видит, как на краю поля зрения кто-то постоянно хлещет другого по лицу. он сам? нет, похоже его. похоже, он хлещет себя сам. он был привязан к стулу, может и не привязан, он был в какой-то темной комнате, комнате без стен. типа цирка. и туда валил снег. только снег был какой-то ненастоящий. как в шаре. по спине пошел холод. и ему вдруг захотелось прикорнуть. он прижался первой попавшейся двери, но тут же вырвались оттуда какие-то губищи и букет. камыш из ресниц, а за ним испуганные пустые пешки. это странным образом его взбодрило.
культура изнасилования. он как услышал в свое время, первым делом взмыл в плотные слои атмосферы и там только уже проорал. думал, как культура питья. или культура речи. а оказалось, что совсем про другое, даже статья на винипукии такая есть. и прямо сказать, не маленькая. нашло какое-то задумчивое настроение. рядом шевелилась в высокой траве тоска. мир убегал куда-то, как бы смешно иногда не было. а может, надо просто поменьше с малолетками в сети знакомиться. говорят, от этого не те гормоны вырабатываются. хотя понять не сложно, на игровых форумах ты безопасно себя чувствуешь, просторно, хочется жить и дышать. и концов не сыщешь. думаешь, вот подцепила бы тебя тян с понятиями, независимая, четкая, с пятой сонькой. лучше с батей. если выпить не дурак. говорят, все вообще мотивации заточены под чувство безопасности. жрешь ли ты, спишь ли, бабу свою нежно дразнишь. вот тетя Клава зовет своего мужа, дядю Витю – Витя Раз-Два, и все в районе уже как бы знают, что не потому что он служил и ходит быстро, а потому что ППШ за 4 секунды обойму в 71 патрон выпускает, причем он сам зачем-то ляпнул это раз по пьяни, а тетя Клава как давай ржать. ну и он тоже добавил, замолчал так нехорошо, с лица аж спал. но его сложно винить, ведь через секунду ржали, как назло, уж все кто поместился за столом, а там и бабушка на кухне, не со зла само собой, но когда смеется тетя Клава не реально с постным видом оливье мять. о, то была жестокая секунда, серая зона, секунда осознания, секунда, разрываемой лишь тетей Клавой тишины. все как-то сразу поняли. поняли слишком многое. так недаром тетя Клава мамина сестра, тоже, как говорится, женщина с шедевром. в девяностые котов кастрировала на дому маминым инструментом. и что поржать, что на язык – вообще энтузиаст. держись, дядя Витя. под горячую руку может и муфлоном, и босотой, а то и муднем шаромыжным. на глазах, так сказать, у детей. а он между прочим майор омона в отставке. что, тоже объективация? нет ведь, такая уж любовь у них.
Маруся отобрала 40 некачественных фотографий. да пошла ты. хоть на себя похож. у этой-то всегда прямо эмэмдэмс, как посмотришь. рот до ушей, глазки ясные, головка на бок. прям дал бы. хоть на рекламу шин. или какого-нибудь магазина инструментов. а по жизни такой и не видал, считай, ни разу. глаза – вечно полузакрытые, как бы на полдороге, чтоб чихнуть или отъехать. лицо тяжелое, как творог в марле.
и мир вокруг – чужой. словно выталкивает из себя. просит посидеть в коридоре. все заканчивается, даже чайные пакетики в коробке. о, как бы он хотел сбросить с себя все и отдаться, просто примкнуть к чему-то большему. в смысле груз сбросить и все такое. волну поймать, что ли. кому ордена на грудь, кому маршмэллоу. народу на улице постепенно пребывало. у всех на лице было что-то написано. одно и то же, если так подумать. глаза в землю. вообще, как всегда, но теперь с какой-то особенной силой. один вайб, один вэйп на троих, одна родина. Сирач хоть успокоил вчера по видеосвязи: вот увидишь, сначала она будет пугать всех, потом привыкнут, потом заебет, потом будут жалеть, когда снова придется возвращаться к новостям о якутских губернаторшах и ждать хотя бы падения самолета. ну Сирач хитрый. и в этом году из дома, наверное, еще и не выходил. он можно сказать вообще что-то вроде гения. ему и прозвище свое как второе имя. а кто-нибудь про буллинг посты бы теперь небось строчил. и строчит прямо в эту секунду, прочтя слишком емкую по меркам его бабы фразу или сгорая от ассоциаций. а Сирач свое прозвище получил так сказать с истоков и носил гордо. мировой пацан. смугленький ясное дело вышел в батю, тогда еще это не на потоке было.
знаешь, я и сам, говорит, не прочь прильнуть к звезде на дедовском погоне. просто надо понимать, где заканчивается пися.
связаны ли были мысли единой нитью или каждая являлась отдельной вселенной, с ходу и не скажешь.
а между тем в интернациональном игровом комьюнити до сих пор нет единого мнения о том, являются ли приседания над головой угробленного соперника обыкновенной шуткой или это имитация сексуального насилия, которую ни в коем случае нельзя терпеть. какая высота? три тысячи метров. и иду вверх. Ми-Ми, сука. Лето Оптом. Фианит-Ломбард.
Ели-Пили. слева от входа: «люблю Зенит и Суши». справа: «люблю Маму». Люди Любят. Кофе Варим. Собачий Кал. он не мог прятаться вечно.
Лексус СПА. Эско-БАР. я Хмель, а это мои близкие. Шава Кинг. Ляг Спиной. Vape Me. Нейросексизм, мы ослаблены и уязвимы. парикмахерская Валерия. Честное Мясо. сколько его вообще, просто честного мяса. она сказала: ты трахаешься лучше, чем твой дед, – и это сделало видео неповторимым. магистры изящных искусств коммента и рекламы. дао, разделенное щедрыми глотками. дэ-э. вонни, ты бдлблся? в нашей онлайн-игре ты сможешь сделать клона своей подруги. и диктовать собственные правила. можно и учительницу, Вагнер-кун. чтоб все отроки при деле. ну и театр поколений, естественно. она как-то затащила его в один такой на Петроградке, и там деваха бегала минут двадцать кругами по сцене и сыпала себе на голову муку. может это была чайка? бабы, как говорит мама. и не нужно слов. дай просраться фокус-группе. жена друга как инфоповод. жизнь как коробка шоколадных конфет, снаружи разные, внутри одинаковые. а вот мусульманки, те вообще без тормозов, есть такое мнение, готовы на любой африканский тур, только бы после свадьбы не расстроить папу. сразу видно, люди с понятиями. может, знают даже, чем отличается белый русский от грязного санчеза, скромно улыбаются и не портят настроения. у египтян вообще в ходу была годовая дегустация невесты, не понравилось, вернул поставщику, а проститутки служили культу плодородия и были что-то вроде депутатов. а сам бог Ра от безвременья практиковал аутодафе, а после сплевывал на землю, отчего и появились все остальные. такие дела. все задокументировано. одиноко было бедолаге, понять можно. а теперь по статистике типа половина мужиков может дотянуться у себя. и дотягивается. что-то в этом есть кончено, но верится с трудом. он просто хотел взвалить на него то, что не смог сделать сам. а если ни хера не смог – что тогда, весь мир взвалить хотел, что ли? абсурд. знакомьтесь, это жизнь. и в рот ей ничего не клади. он почему-то вспомнил о молодых людях, шустрящих вечерами на помойках, которых стал замечать не так давно. а вскоре уже выяснил, что это фриганы, дети ночи. в общем-то безобидные, хоть и дотошные создания. и в рот им тоже ничего не клади. а версий происходящего у них целый талмуд. кроме нежелания работать. а то бы он даже задонатил им пару сотен на коммунарский счет за идейность. течение хоть и свежее, но все вроде как уходит корнями еще в работы средневековых монахов-гностиков. и хотя среди обозревателей и бытует теория заимствования с запада, многие летописцы отстаивают коренное наследие, рассказывая, что еще дед научил их лазить по помойкам. он взял себе скорее эль Валентин по нереальной какой-то акции. тот был уже подкисшим. но не выдохшимся. он вернулся с наслаждением к прочтению на волнах. на данный момент движение уже давно выплеснулось за пределы столиц и стихийно осваивает русскую провинцию. фриганы сбиваются в большие стаи, а потом постят все свои находки. на таких вылазках они делятся мастерством, влюбляются даже, женятся, откалываются и рожают уже готовых маленьких фриганов. организуются фриганские вечера и фриганские фуршеты, а где-то в европе даже какие-то особо прогрессивные министры с дредами уже не брезгуют добить оставленную колу у макдональдса. киану вроде тоже в теме. основная же проблема этих узников совести оказывается — жесткая конкуренция с гастарбайтерами, которые столь же активно расхищают отторгнутую общественную собственность. возможно, и жен у них уводят. жалко одних бомжей, уступающих и тем и другим в физической форме и наверное выброшенных теперь за пределы этого нового праздника жизни. «внимание» — закричал громкоговоритель где-то в вышине, но тут же осекся. и оставил женщин с поднятыми головами. внимание, говорят, можно теперь удержать только в течение 15 секунд. ну, по идее, сексом тогда уже должны были перестать заниматься.
не исключено конечно, что так оно и есть. а с другой стороны, кому-то так вообще за глаза. еще и сигарету прикурить время останется. или бате ретвитнуть. жизнь конечно многогранна. и бродят по ней еще кое-где цельные личности. пока малолетние интроверты на закрытых форумах решают, кто более непонят, кто INFJ, а кто так, посикать вышел. а там обратно Бесогон смотреть с бабулей, после пары фудгазмов. он смотрел людям под ноги. он вспоминал юность, грустил и прятался за объедаемыми понемногу пальцами. они вот всегда были рядом, как бабушка или мама, всегда рады ему, пусть и недолго, всегда понятны. но теперь они стыли, и он вытирал ими слезы. и пытался высморкаться. но ничего не достигало земли, и он только кропил по мелочи себе грудь. он вздыхал, стрелял зачем-то сигареты у подростков, грелся перед прейскурантами в парикмахерских, гладил псов, привязанных к белым перилам, улыбался удвоенным девочкам. они все теперь парами. как ходят в Индии на водопой. и прибавляют шагу при любой внештатной. он смотрел им вслед, как словно они были его странной жизнью, метафорой из двух ботинок с разными шнурками, коллекцией жертв таксидермистов, всех косплеев на харли квинн, выстроевшихся гуськом в непрекращающемся сне без вероятности пробуждения в ближайший десяток лет. пока что это был для него единственный доступный номинал вечности. не менее туманный, чем день завтрашний, но и не более. о загране опять же думать не надо. хоть какой-то в ней был толк. деятельна, износоустойчива, полна решимости. по жизни — источник событий. покровители — мадонна, золотая рыбка, центральный пороховой склад.
и он снова стрелял сигареты, и что-то нежное кричал полуглухому дедушке у подножья Бристоля. дети ломились в Красное и Белое. «краб, краб», – кричала одна, и изо рта поднималась пена. а вдали надувной желто-зеленый юноша, так похожий на него, танцевал что-то олдскульное с головой нараспашку, крепко приросши ногами к земле.
красное и черное. уже с тех пор, как он сказал ей первое люблю, его дни были сочтены. женщины такого не прощают. она посмотрела на него долгим внимательным взглядом, как какой-нибудь вито карлионе. и только сказала: а ты изменился. и что-то дрогнуло у нее в горле. а ему понравилось. может, был и не вечер, а только обед, но запомнились ему остановившиеся ее черты в некоей сумеречной дымке неопределенного местонахождения, в пронизанной незримой сетью полутьме, а не, скажем, над тарелкой с супом, хоть во рту и стоял маслянный привкус черного буханочного хлеба. потом приходилось подолгу сидеть в душных кинотеатрах, вечно в неудобной скособоченной позе и обнюхивать друг друга, куда-то ездить без конца, господи, он столько за весь институт не наездил. жил себе смирно в общаге, смотрел на окружную по ночам, пил пиво, думал о светлячках, плывущих по кишкам, и пределов Купчингагена в общем-то не покидал. город подавлял его. он, точно любящая мать, подходил близко. обшаривал карманы, заглядывал в уши, поднимал одеяло. а он терял себя, словно оброненный рубль, который сам не поймешь, зачем ищешь, и находил. он искал что-то незыблемое, какие-то точки отсчета, но в голову лезли одни менты, 40 задержанных с фанерными лопатами, мама в меховом берете и непокоренные. такой аксессуар обязан быть в гардеробе каждой девушки. он внезапно вспомнил тупое выражение лица своего любимого блогера и его пророческое «она же наверное мать», и остановился, пригвожденный внезапной идеей. как говорится, преисполнился. мир на секунду выпустил из пальцев его воротник, дав что-то наподобие надежды. он думал о блогере. этот лишенец, получается, может просто так вот снимать обзор на какую-нибудь игру или видео, или вообще что угодно, лишь бы стайл был конский, и получать за это кэш. и не только наверно, а тут за ласковым словом ходишь с протянутой рукой. "смотришь, и вроде красиво, и так эпично, атмосферно, немножко грустно и тоскливо". а тем временем сейчас такое время, можно здорово подняться, из любого говна сделать сенсацию и вызов. так почему бы всем вместе этим и не заняться. выходит, впору каждому просто снимать то, что он делает на протяжении дня, клянчить лайки, лыбиться, телкам — дышать в микрофон, и всем на это жить. по идее так. странно, конечно, но получалось очень похоже на проект идеального общества. мир меняется. наверно скоро все случится. плюс был бы всегда свежий и разнообразный контент. волочкова превращается в деревянного транса: открылось страшное проклятье волочковой. приободрившись, он открыл для исследования новый сайт, оставшийся в садке от предыдущего просмотра. он вообще был склонен к запасанию. неистовое лечение в бандаже, тренер по теннису пробует больше рук, мандалориан уничтожает, сводную сестру подманили на тирамису и забили на столе. женщины хотят стабильности, почему-то пришло в голову. девочки не хотят водопроводчиков, девочки хотят фигуру, как у аниты володарчик. и пожизненную пачку стиков. подростковые фантазии вылезают в мир, как тесто из тазика. он вспомнил, сколько пирогов пекут у нее дома на пасху и ощутил подобие вьющегося светлого чувства, словно смотришь на бегущий по прошлогодним листьям весенний ручей, возможно ностальгию. и вместе с тем горечь утраты. что-то в ней все-таки было. - самый роскошный транс в Сан-Паулу. - он как-то нечаянно нажал на проигрыватель пальцем и, как по заказу, вдруг его поймала, словно зайца в сияние фар, реклама. непростая: звали добровольцев. нет, не в кино. а он, он опять не смог оторваться, пока не закончился весь ролик. было не вырваться. словно втянуло рукав в паровой пресс. он почувствовал, как побелели его губы.
пятнадцать секунд позади, и уже со стуком каблуков двое ходили по гостиничному номеру, а он все дрожал, как завороженный. глаза его больше не слушались. они уже не смогут забыть — покрытую инеем грязь, черное дерево, несколько трупов в в мелком снегу, словно в молочной реке на отмели. ноги, части шлемов, россыпь… «освобождение братского» и «если понадобится», и «отдать жизнь». «ради его великого дела». вертолеты. и снова грязь, смешанная с остатками тел. кадры продолжали мелькать в голове, залипая. он не верил им. хотел не верить. хотел бы не верить. он прятался куда-то, ища под вставшими волосами кнопку перезагрузки, дилит. он спотыкался, не успевая за скоростью шага, всхлипывал, глотал воздух и нервно искал чего-то живого вокруг, взгляда, хотя бы обрывка, внимания, полуулыбки. дети шли навстречу, угрюмые и безмолвные. только шарканье ног об асфальт. словно они уже одной ногой в старости, в небытии.
он попробовал унестись мысленно в Сан-Паулу, но перед глазами снова встал рекламный ролик. в жизни бы он не поверил, раньше хватило бы, чтобы поржать, одного намека на такой таргет-кримпай. если бы кто вовремя рассказал и даже поклялся мамой, все равно отделался бы от дурачка жестом одного пальца. и спал бы крепче крепкого, и улыбался во сне. но все же был бы защищен неким призрачным образом, который дают человеку знание и какая-никакая общность. но пришла она, реальность настоящего дня, в павловском платке и стрингах на почерневших высохших ногах. он двигался, словно недавно встал со стекловаты, но все еще спал, куда-то шел и даже не пытался прийти в себя, или понять, на что рассчитан был, вернее – на кого, этот адский ролик. его кто-то будто поймал за руку, он отдернул ее, покосился безумным взглядом. рядом был лишь воздух. воздух без воздуха, с дырой на хрупкой паутине гармонии. его тоже забили на столе. он заметил, что трясется. тряслась рука. тряслась голова, а в ней глаза, а в них весь мир. содрогался. словно пятясь, он ткнул в беззвучный режим, но тот уже был включен, и в него через наушники высыпались горы новых уведомлений. словно раздался мультяшный гром. «меня запеленговали» — пронеслось эхом в мутнеющем рассудке. он стал искать глазами лавку, но нашел только ступени у трансформаторной будки, и лед их соучастия тотчас проел ему через брюки кожу. все словно завертелось, как будто тетя из фреш-шопа нажала кнопку блендера. ему плевать сейчас было на холод. а еще он понимал, что уже никуда не денутся из головы все эти неподвижные грязные тела в оцепенелых сумерках. уже повстречавшиеся с матерью землей, словно брошенная с неба капля. хотелось пить. и бежать. кричать при этом или нет – даже уже не важно.
вчера на Невском стоял страшный гвалт. кто-то бросил пригорошню гаек и болтов в стиральную машинку. шла демонстрация, какая-то демонстрация, вряд ли что-то есть еще похожее. все вышло как-то стихийно, без рассылки уведомлений, и он сначала вообще не понял, кто именно идет и за кого. он схоронился в ночи дворика какой-то церкви с двумя прямоугольными башнями, но тут увидел человека, затаившегося в тени совсем позади бюста. он разглядел на кепке у него флаг и занервничал, боясь, что прямо сейчас нужно будет выразить какое-то мнение или хотя бы просто издать звук. но потом увидел, что это эмблема томми хилфигера. Бах, как убитый, смотрел бессмысленно куда-то в окна мансард, а гул от проспекта нарастал. он озяб и решил вставать на лыжи из этого колониального дворика, вклинился в толпу, и оказалось, что люди вокруг мало чем от него отличаются. шли куда-то, спрашивали друг друга, что к чему, прихлебывали из фляжечек с пятиконечными звездами. толпа жила сам по себе и двигалась бодро, постоянно, казалось, набирая скорость. толпа дышала. и пар одной слитной шубой валил к грязным фонарям и невидимым звездам. их несло к Зимнему. машины издавали протяжные оглушительные сигналы. и были повсюду, где не было людей. кто-то трубил целую минуту, надсадно, не прекращая. и тоже было не разобрать с ходу, чего он хочет. может, просто застрял в этой пробке и хочет ссать. или к маме на юбилей. или пятница. а на закате в парке 300-летия двое школьников пели «Перемен». несмотря на жестокий холод с моря люди все равно зачем-то шли в парк, шли по парку, шли из парка, а у пацанов щеки были уже просто кровавые от румянца. и надтреснутые, немного жалобные два голоска. и он еще думал, пока отрешенно проходил мимо, что они поют о перемене после урока.
чуть отпустило. он взял пузырек крымского статуса. одна из птицефабрик тульской области сообщала, что куры останутся без витаминов. ну ничего, даже у моргенштерна трусы в катышках. ему было сложно до конца оценить масштабность этой новости, в Туле он никогда не был, но знал, что это где-то на севере. стволы и пряники, риал ганста шит. у него был кореш, еще в школе, который очень хотел, чтобы его называли Вейдером. такую вот погремуху себе придумал. и отчаянно лоббировал, а прилипло – Черный Властелин. само уж как-то. а когда поднабрал в последних классах, стало Черный Пластилин, а потом просто Чипок. все это за глаза конечно, но так оно вообще навечно. а хотел ведь как лучше. так и ушел в сознательную жизнь Чипком, смирился. а когда-то вместе ротанов ловили его старой батиной покрышкой. может, теперь чешет юным патриоткам, что бы поводом для ЧП или что-то вроде. он сделал подскок одной ногой, который подсмотрел накануне у одного ганста-дворника таджика с таким странным тиком, и попробовал заодно этот рэперский жест – ну типа треплешь карлика по голове. таджик был еще до кучи вылитая кунгфу-панда. плюс кепарик. по жизни, видимо, один. как волк. а когда выплыл из солнца за углом в развевающейся своей жилетке, это было просто нечто. король оранжевое лето. вот он настоящий. и наверное, с улицы. если там, откуда он, есть вообще улицы. почему нужно откосить от армии? можно ли взять себя в руки? прочел он что-то дважды. посмотрел еще раз, продолжая череду бессмысленных действий. на самом деле было наоборот: почему нужно взять себя в руки. о, так еще нелепее. можно ли откосить от армии. - можно? - он представил, как кто-то стучится за дверью. и убегает. - порно 365, ж*паонлайн, порнозавод и яебу. - ну вот и все. чего же вам еще? может быть, квасу, сударь? женские судьбы в произведениях Некрасова. вот и думай, дорогуша, либо 24 на 7, либо на 360. а раньше как, выпороли во дворе принародно. и дальше отпустили гулять. так и объяснять ничего не надо. и какие люди росли. богатыри Невы. э финита ля комеди, она ушла вчера с другой. а молодого командира несли с пробитой головой. а так спасибо конечно, дорогая. это самое, от души. как говорится, что средь боли и зла ты мне все же дала. пронедра-ру. нет, это что-то про якутию. часто она как-то стала мелькать. кое-где дворники отодрали зачем-то старый наст даже от обочины, и он лежал охеревший, кленовыми листьями к небу, словно йети на кушетке у косметолога. по-другому просто не скажешь. трахкино, *балалэнд… видимо, как раз тот случай, когда надо отдавать себя всего. шоу должно продолжаться. чтобы не пришлось всем попередохнуть за чье-нибудь там будущее. чтобы была надежда. даже для фурри. сслкн и пэздвуд. искусство требует перекура. гардемарины, стоять. чего такие уделанные? жизнь ваша принадлежит родине, но честь — никому. ну короче, когда эстетика фотосессии зашкаливает и внезапный ренессанс, и это самое. и все от безделья, заметьте. плакат с советской женщиной, женщиной с огнем в глазах. и надпись: овладею! новейшая техника — путь к повышению производительности труда. а в руке какой-то неведомый продолговатый штуцер. фап-гуру.арт. и почему-то челентано.инфо. как говорится, кому пробить в козырного. а кому чарли и шоколадная фабрика. каждому свое. художники слова. эстеты — они как кролики, сами плодятся, только успевай по клеткам рассаживать. да лови, как покемонов. да следи за новыми названиями. а так, свобода конечно. чего хоть с ней делать будешь? даже тухес ведь ее не держит, как выяснили недавно ученые. одна тут, в чат-рулетке, говорит: хочу накачать попу, как у уточки. а дядя ей в ответ: а ты хоть знаешь, как попа-то у уточки называется? и так деликатно еще, на посошок: вот куда может завести невежество. как ни странно, но почему-то все читаешь и читаешь. это чувство обрушилось на меня, как выстрел в упор. а он был такой молодой. я будто мельком взглянул в зеркало и увидел то, что было видно всем остальным — дурную пародию на героя. а в Сочи, кстати, зацвели акации. а вот раньше, скажем, мамы брали мальчиков с собой в женскую баню. и молодежь была воспитанная. и без этих ваших каминг-аутов нормальные песни делались. и рожали за баней. или в поле? а ронин снова на распутье. складывается из двух иероглифов – блуждающие волны и человек. руко*б, ленкино, пердос.моби и русские.тв. а где парабеллум, а? просто новоафонский монастырь до его закрытия. а что за взгляд, таким можно сигареты поджигать. ни минуты, как говорится, личного счастья, все отчизне. она как женщина. женщина… возражения? три раза в день перед едой. ты уже, кстати, решил, что ей скажешь? - бразилец хотел испугать нашего бойца… - он посмотрел снова: часть фразы была выделена заглавными. ИСПУГАТЬ НАШЕГО — почему-то, но напрочь засело у него в мозгу и повторялось теперь вновь и вновь. ИСПУГАТЬ НАШЕГО. он прибавил шагу. на горизонте снова потемнело, забила кровь в холодные эмалированные стенки. пальцы с помутневшими ногтями показывали в воздухе какие-то знаки. «ПЕРВОЗКА ГРУЗОВ И ЛЮДЕЙ» — проехала мимо. и бросило в жар. а в животе все покрылось инеем. он попробовал спрятаться за телефоном. весь мир погрузился во тьму, сдавленный его сиянием. зачем люди прячутся в туши коров? он испустил вой. крылья тысяч поднятых с полей сов донеслись до его ушей. он увидел, что никуда не идет, а только двигает руками, как проснувшийся посреди ночи гребец. а жена храпит рядом. и что-то быстро говорит, нечленораздельно, жутко хихикая и шелестя губами. и ты покрываешься еще одним слоем масляного пота. женщина походя бросила на него презрительный взгляд. если б умела, наверно сплюнула бы сквозь зубы себе под ноги. он наконец увидел лавку и устремился к ней, почти бегом. но тут что-то пошевелилось под ней, и он шарахнулся со всей силы в сторону, а пачка чипсов перевернулась и отползла обратно на лед с противным шорохом. он наконец сел.
прикинувшись, как в детстве, спящим, он понемногу отдышался. "а когда ты вообще обратно-то?" куда, мама, обратно-то? "да куда-куда, на Непокоренных". и в голосе снова эта бисерная нотка. и сверху иней, синий иней. "у тебя не сильно разброс-то большой№. он вспомнил о ней - о ней, и ощутил вдруг прилив теплоты и ласковых дуновений. кто-то словно целовал его закрытые глаза, легко-легко, едва прикасаясь, чтобы не потревожить. так любят, наверное. он улыбнулся, ощущая, как приятно расправляется холодное лицо, словно отпущенная резиновая маска. он как-то успокоился и ощутил себя целиком, словно пузырек воздуха, медленно плывущий вверх, и задумался на секунду, но еще раньше вспомнил ее выпученные глаза, извивающиеся руки с крохотными зубами на присосках, трясущиеся от обилия жестов щеки и клешни с поднятыми вверх большими пальцами. мол, да, сука, да-а, сообщество «Мудаки Поволжья» одобряет. сейчас прогнувшееся небо на эти вилы вскинет. и затопит кровью моря. ибо нет больше на него слез.
как раз в этот самый момент вдруг облака расступились и прямо ему на лицо вылилось горячее, словно и не мартовское, солнце. он вспомнил про него. и про отлетевший и примерзший к небосводу зад. все родное, какое угодно, но свое. вдруг как-то одним разом захотелось жить и совсем расхотелось умирать. одним волшебным разом. вдруг так очевидно стало, что оно светит не смотря ни на что. ничего не ожидая, не гордясь, не страдая. ни с кем не сражаясь. и так уже почти неделю. и миллионы лет. и вдруг он встал и пошел. прямо на него, никуда больше не глядя, словно каждый шаг в его направлении что-то менял, исправлял, выпрямлял на старой грозной наковальне. избавлял. словно не каждый решался прежде вот так идти, не отводя глаз. и он чувствовал, как забирает себе часть его силы. что ее много. только бери, иди. ступай. и он ступал. в затопившем все вокруг свете, вне времени. просигналила совсем рядом невидимая машина, и лицо обдало пылью. он даже не дрогнул, держа одну руку торжественно опущенной за спину, а другую на луке седла. он двигался медленно, чувствуя значение каждого человеческого жеста, каждого шага. да что там человеческого – мужского. он плыл в белом сиянии. и скоро подошел к горе. так и должно было быть. так правильно. и он взошел – влез на гору. наст был, как кожура у апельсина. у апельсина, забытого на кухонном шкафу, сначала все из-за него дрались и жаловались маме, а потом уже и новый год прошел, и рождество, на которое всем уже ровно, и никто уже про рыжего не вспомнил. так бывает. он поднялся на самый верх. стало видно стройку. похожую на ровно нарезанный замороженный фарш. он с наслаждением плюнул, и решил идти по этой подернутой волнами морских ветров целине, пока не утопнет до колен, а там уже встать, разбросав руки в последних лучах тонущего где-то солнца. он старался держать на закат, но вдруг его путь пересекла утоптанная тропинка. он пошел дальше, словно не замечая. но наст все равно не проваливался под ним, глубже щиколоток, и его кеды паскудно поглядывали на него снизу и торжествовали. он вернулся невольно на тропинку и пошел в направлении тэц. из той валил толстый, кольчатый голубиный стержень. на символ новой жизни он вполне годился. вскоре его путь прервала гряда смерзшейся срамной земли вперемешку с бетонным мусором. иней слегка плавился с одной стороны на искривленных пальцах арматуры. он поднял глаза небесам и взобрался на самый гребень. небо было словно глазурь на торте, когда ты вдруг находишь себя в чьем-то нержавеющем костюме на свадьбе у сестры, которую и видел разве что пару раз голой. красиво и почти вкусно, но все – пока не разрежешь. он перевел взгляд на оловянную далекую толстую башню, мерцающую. словно подбадривающую. подстрекающую к чему-то. и вернулся к тэц. ее трубы после башни проигрывали, но совсем немного, и столб дыма был вполне картинным, но все-таки каким-то простым. как женщина, которую хотел когда-то девочкой. он снова посмотрел на башню, и вдруг осознал, что владеет всем. вообще всем. он протянул и взял ее воображением в руку. он постоял еще. и невольно как-то открыл последнюю вкладку. на которой оборвался когда-то давно уже и не его шаг, он был другим. он смотрел страху в лицо. он закурил. до конца сигареты существованию был гарантирован смысл.
а у филиппинки было узкое печальное лицо. и его сразу кольнуло симпатией. он незаметно уронил голову на грудь и слабо засопел. она уже изобразила все простые движения, а он все еще не мог поверить своим глазам, она была словно дитя из другой вселенной. нет, он бы не поверил в такое. Лиа Лин, кажется, и по спине ее от шеи бежали вниз наколотые черные позвонки, похожие на перевернутые пиковые сердца, или какие-то иероглифы, он не успел рассмотреть. что ни говори – жизнь сама по себе явление восхитительное. просто чудо природы. он скинул на землю пылающую шапку и устремил взгляд поверх полей и туманных болот. одна многоэтажка была почти закончена и была просто убер аллем лоб, стеклышко к стеклышку. во всем сквозила идеальность момента. короткометражка тем временем постепенно углублялась в чащу. звала за собой. расслабленно так, небрежно. почти нехотя. он максимально непринужденно распахнул дубленку, тут же напрягшуюся твердым маленьким парусом, и спрятался в нем, оставляя все человеческое позади. только солнце смотрело отныне ему в глаза. он незаметно, но властно овладел молнией. он удивлялся самому себе. простоте своих жестов и чувств. она так стонала. не слишком громко, но подлинно и бесхитростно, она словно пела, проникая в самую душу. как в лучшем случае кончают лучшие из лучших. он быстро нашел общий ритм. и снова удивился самому себе. в нем было просто не видно дна. кто-то будто хлопал и ликовал в вышине. небо искрилось, переходя в влажное сияние раздетой луковицы. он дернул наушники и обернулся. случайно, в общем-то. давно обжитая, уже потрепанная, пестрая многоэтажка возвышалась неровной кучей. зеркальная, но все же не вся, в одном месте темнел провал и машущие руки. он застыл. как по команде. он увидел флаг. было поздно что-то делать, поздно отступать. в последний момент он понял, что это полотенце, в небесах с громом пронеслись великие женщины в черных колготках, но рука уже медленно застыла у лба.
Свидетельство о публикации №223090300724