Стена

Никуда так часто не путешествуешь как в своё прошлое. Настоящее – финиш, каменная стена. Отсюда начинается старт не только в будущее, но и  в прошлое, оно, отступая назад, оставляет нам всё больше места для путешествия. У каждого своя тропинка. Вернись, пройди всё заново, только как не старайся, не зарастёт там, где ты сбился с пути, и она обрисовала накрепко затянутую на шее петлю, не уберёшь камень, о который ты однажды споткнулся. Всё останется как в музее: смотри, но не трогай. Там тоже прошлое. Гуманное и варварское, прекрасное и безобразное – всё, что сотворил человек, всё на витрине. Жизнь движет каменную стену по законам бытия, которые столь разумны, что кажется, сотворены Всевышним, а человек, усердствуя своим серым веществом, корчит лишь пародию на творения, притязая на свою абсолютную богоподобность.
Ни одно существо на земле не делает столько добра и зла, глупостей и гениальных открытий, греха и, в редких случаях, – его очищения, сколько может сделать человек.
С чего начать? С греха или его очищения? Это как весомая причина к самоуспокоительному следствию.
Вначале был грех. Нет, не первородный, просто, грех. Он гулял по людским тропинкам такой беззаботный, искренний, внезапный. Ветер убаюкивал траву, раскачивая её в разные стороны. Застыло и его сознание: «Хорошо…»  «Хорошо…» – шелестел ветер. Да разве грешат когда плохо? Грешат, когда хорошо. Сдуру или от скуки, тоже хорошо.

Конечная остановка

«Нет человека праведного на земле,
который  делал бы добро и не грешил бы»
Екклесиаст. 20 стих
Последняя беременная туча разродилась дождём.  А дальше всё как обычно: солнце светит, трава растёт, лужа лениво распласталась по земле. Одно не обычно: поезд остановился в степи и дальше не пошёл. Народ  двинулся толпой на ближайшую электричку на 101 километр. Шествие растянулось в длинную ленту. Первые из первого вагона ушли далеко вперёд настолько, что казалось,  их «съедает» мираж  или, что плещутся в  волнах этого миража.  У каждого свои фантазии, присматриваться   было некогда, все смотрели под ноги, чтобы не оступиться в мокрых зарослях  травы. Постепенно последние стали замечать, что первые не идут вперёд, а расходятся вдоль  некой преграды, будто перед ними стала непреодолимая стена.
– Эй, иди сюда, к стене. Знаешь, она перестала перемещаться в будущее. Время остановилось, или пространству предел?
У стены уже лежала измятая трава. Люди пытались толкать  стену плечом, подняться по верёвке и увидеть, что будет дальше, но не могли. То ли верёвка была слабой, то ли плохо укрепили наверху, а то и скалолазу не везло – не смог удержаться, а только никому не удавалось оказаться по другую сторону стены.
Одни «астрологи»  предсказывали, что там, за стеной с распростёртыми объятиями ждёт всех благости и пока люди не покаются в своих грехах, стена не сдвинется с места и не исчезнет. Другие говорили, что там – то  же самое, что и здесь, и что стена не будет двигаться по причине греховности человечества. Третьи утверждали, что там – конец света и что стена удерживает всех от этой напасти и даёт возможность всем, пока не поздно, исправиться, чтобы наши души были спасены хотя бы перед концом света. В общем причиной возникшего препятствия в народе сводилось к грехопадению человечества.
 – Молитесь, братья и сёстры! Спасайте  свою душу! – Кричал, вознеся руки к небу священник, почти набатным басом.
 – Что значит спасти душу? Как можно душу спасти молитвами, – роптали в толпе.
 – Душа бессмертна, вопрос  в том, куда она попадёт после смерти нашего бренного тела в рай или на вечные муки.
Спокойный мужской голос  выдвинул несколько другое понятие что значит «спасти душу» и тем самым подумал, что слегка «подмочил» репутацию священника:
 – Существование загробной жизни спорный вопрос, моё мнение как спасти душу это не прятаться под кроватью или огораживаться забором, в общем, не уподобляться твари дрожащей, спасти душу – сделать её бессмертной, как это сделал, например Гагарин. Душа обретает бессмертие среди живых.
 – Вы правы, молодой человек, но я как священник должен следовать в рамках веры. Христос тоже не прятался и шёл на подвиг, а молитва  укрепляет веру, с ней идут на подвиг. – Священник, как ему показалось, достойно вышел из затруднительной ситуации.
Ваня – молодой аспирант  института атомной энергии – потерялся в пёстрой толпе у стены. Менее всего он напоминал учёного, скорее – спортсмена в тяжелом весе. Ростом он был выше среднего, светловолосым, с едва намечающейся залысиной, прикрытой светлыми волосами, зачёсанными на пробор, внешне напоминая портрет Белинского.  Его  зелёные с поволокой глаза выражали затаившийся страх, который при внешнем спокойствии выдавал случайный окрик или прикосновение. Он нервно реагировал на эмоциональные и неконтролируемые действия толпы, но замечая за собой плебейский испуг и, чтобы внешне себя не выдавать, поднимал аккуратную как у хирурга руку к затылку, расправляя удлинённые сзади волосы, мол, для этого я и вздрогнул, но не то,  как вам показалось.
В толпе Ваня слушал гипотезы, первоисточники которых можно было найти в Библии, в жизни или научной фантастике. Люди строили логическое обоснование происходящему не из научного интереса, а из чувства самосохранения. Всем хотелось прожить свою жизнь до конца, только где этот конец – сегодня, завтра или через полвека? А вдруг, именно столько: по эту стену, и сейчас протекают последние минуты… Да нет же, время не может  остановиться, но вдруг?  И даже перед этой стеной, не пускавшей в будущее, может быть, как никогда, люди пытались сохранить себе жизнь любым способом.
В детстве много раз Ваня представлял себе конец света. Ему трудно было понять, как, если вдруг Земля сорвётся с орбиты, исчезнет земное притяжение и тогда всё полетит вверх или сметёт  небывалым ураганом. Но он-то догадливый, он зацепится за тополь крепко-накрепко руками и не улетит в безвоздушное пространство. А когда Земля станет на место, вернётся на свою орбиту,  спустится с тополя и спокойно пойдёт домой.  Он оглянулся вокруг, как будто искал тополь из своего детства. Он искал выход для себя, как уберечь свою жизнь, за какую травинку уцепиться, куда спрятаться, как уцелеть? И каждому казалось, что вот я выживу, я-то соображу, что делать, я-то не дурак, и пока она, стена, стоит и ждёт моей смерти, я обязательно что-нибудь придумаю. И у каждого сжималось сердце тревогой за себя, и ползли по телу мурашки от неизвестной, грозящей только смертью навечно остановившейся мимолётной секундой.
Народ подходил и подходил к стене и каждый, упираясь в неё, открывал для себя, что время остановилось,  и встраивался  в этот громадный пеший ход. Солнце не двигалось тоже, оно пекло как в июльский полдень. Это действительно был июльский вечный полдень. Люди бунтовали, кричали, выясняли отношения, устраивали предварительные страшные суды, обвиняя друг друга во всех смертных грехах и что если бы не этот или не тот грех, то, возможно, время бы и не остановилась.
Православные крестились, предвещая конец света, причитали и, возведя руки к небу, ждали Мессию. Как будто эхо со всех сторон то разносило, то собирало отрывки молитв «Отче наш, иже еси на небеси…»,  «Во Имя Отца, и Сына, и Святого Духа»…Страшно. Страшно, потому что непонятно, нелогично, а значит, всего можно ожидать. Да нет же, нечего ожидать – нелогично. Ведь время остановилось.
– Как жарко, смотри, даже мираж остановился. Всё остановилось в природе – отмечали, оглядываясь в толпе.
– Это машина времени сломалась. Оно и к лучшему. Все мы останемся такими, как есть.
– Если ты говоришь, машина, то у неё есть двигатель. Может, можно исправить? – Через голову спросил мужик.
– Нет! – Властным басом закричал священник, поднимая руки вверх, – грех это, грех и то, что мы сотворили там, в прошлом от стены. Только добром и соблюдением заповедей Господних можно продолжить шествие в будущее. Покайтесь, братья и сёстры! И Господь простит нам грехи наши.
– Сколько грехов! Такое впечатление, что нас сотворил не Бог, а дьявол. Если так, то в чём мы должны каяться перед Богом? А если нас всё же Бог сотворил по образу и подобию, кажется, то в чём наша вина? Уж каких сотворил! – Сверлил пальцем небо маленький мужик из толпы.
Священник осенил себя крестом и, выпятив глаза, бросил:
– Богохульник!
– А Бог-то есть? – Засуетилась старушка.
– Кто ж его знает, – ответили старушке через плечо.
– От человека исходит грех и добродетель. Значит, таким его создал Бог? – Спрашивали опять в толпе. – Ведь  Бог создал человека разумным, себе подобным…, или кто тогда  сотворил человека?
В спор  вмешался священник:
– Бог! И в него нужно верить. Вера, вот что главное! – не отступал священник. Бог вселил в человека дух, энергию для совершенства разума, а чтобы разум не был обращён во зло, дал через Сына своего заповеди.
– Ох, как всё сложно! Что ж Он сразу нас добренькими не сделал? – Возмущался запальчивый мужичок.
– Потому что добро   познаётся через зло. – Священник заметил, что сейчас он противоречит самому себе и чтобы не задали попутный вопрос, решил быстро заговорить эту тему: – Человек  становится мудрым, а значит, добродетельным. Зло творится по недомыслию.
 – Разрешите   с вами не согласиться: зло всегда твориться умышленно, продуманно на несколько ходов вперёд. Зло от ума, добро от сердца, оно откровенно и беззащитно, оно просто верит, но как ни странно, способно тягаться со злом.
 – И  если зло побеждает, значит, человечество поумнело?
 – Так  что же нас делает мудрее, зло или добро и какой во всём этом божий промысел?      
  – А, кстати, для чего Бог выращивал  дерево познания добра и зла в своём саду, – спросила молодая  женщина  из толпы.
  –Интрига, – полушепотом ответил кудрявый шатен, приставив ладонь к губам.
 –Человеческая  душа совершенствуется в борьбе двух противоположностей: добра и зла. Иначе душа наша оставалась бы на примитивном или если хотите, на инфантильном уровне. Я больше чем уверен, что божий промысел заключался в том, чтобы плод познания добра и зла был испробован Адамом и Евой. И росло это древо ни где-нибудь на берегу речки Гнилушки, а в Раю.  – Тщедушный мужичёк ловко манипулировал указательным пальцем, указывая, где находится Гнилушка, а где Рай. Впрочем, несмотря на его чрезмерную эмоциональность, он был прав.
 – Так во что верить, если зло и добро из божественного Рая? – Растерянно роптали в толпе.
 –В Бога! «зло не прийдет и рана не приблизится телеси твоему», человек с религиозным воззрением на бытие должен стараться не нанести себе духовную рану этим злом, во время остановить своё эго. – Вставил священник.   
 – А  вот религия – возвращение к Богу, вероятно, мы должны возвратиться к Богу, – движением руки, каким изображают петлю в полёте истребителя на параде, закончил фразу мужчина с серебряной шевелюрой.
 – Вот правду говорит: не согрешишь – не покаешься, – поддержал священник.
 Теперь, кажется, пришло его время. Он живо начал свою проповедь о грехе и добродетели, смакуя понятия веры и бескорыстия, идеализируя подвиги святых и наказания грешников. Он незримо пребывал в Раю до тех пор, пока не подкрался змей искуситель, с  ядовитого жала которого  и начались все человеческие несчастья, вся человеческая история с его правами, обязанностями и законами.
– Законы пишут для запретов зла, но нет законов на запрет добра.
Значит, зло первично, а если первично, то естественнее, ближе человеческой природе, – парировал седовласый мужчина.
Толпа засмеялась. Толкования священника о грехе и добродетели заглушились выкриками,  воплями и улюлюканьем. Священник понял, что сам в своей речи допустил глупость. Перегнул палку, заведомо понимая, что и добро бескорыстно, но  в какой-то мере вытекает из самолюбования, если хотите.   А ведь только подумать! Прошлое с её моральными категориями, унесшее в бездну времени наш страх, восторг, эгоизм и даже любовь теперь навсегда останется пустым и ненужным.  Чем ближе мы стоим к настоящему, тем    умнее и честолюбивее становимся, потому что понимаем, насколько мы одиноки и беззащитны в этой жизни и насколько твёрже  надо бороться за право быть и не такими, какие мы есть, грешниками, а   такими как мы бы сами хотели себя видеть. Вседозволенный эгоизм, цинизм, принятый за норму  человеческой жизни настолько нормальный, что вечная борьба добра и зла  переходит в  категорию естественного существования, а нирвана соизмерима со смертью.
Глядя священника, Ване было неловко за него, и ему почему-то вспомнился не этот последний неудачный монолог, а случай из детства, когда он пытался на первых своих опытах прочувствовать, что такое добро. Он отдавал другу самую лучшую конфету, которую хотелось съесть самому и, наблюдая, с каким наслаждением её съедает друг, думал, что он – это всё равно, что я, только нас зовут по-разному, но нам одинаково хочется съесть лучшее,  съел он. Какая разница, если мы одинаковы.
Может, как раз в этом и заключена самая непостижимая заповедь «Возлюби ближнего своего…». Странно, что я ставил эксперимент не на эгоизм, а на добродетель. Экая тварь человек, живёт как ему легче и эксперименты делает на том, что легче.  Вот и сейчас: труднее сочувствовать, легче осмеять, потому что сочувствие воспитывается, а осмеянием измеряется уровень врождённого интеллекта. Я не хочу сказать, что всё осмеяние низколобое, это далеко не так, но я ненавижу трясущийся от смеха указательный палец.
Смех постепенно затихал, покряхтывая, покашливая под конец, пока не воцарилось безмолвие, и стена опять не напомнила о себе своей неподвижностью.
–Я хотел сказать, что мудрый не грешит по недомыслию, – священник тихо на выдохе добавил, – а грешат-то все. Много греховных поступков на земле, оно не соизмеримо с добром.
Он виновато посмотрел на людей, которые, как показалось Ване, пожалели его. Все затихли.
Жалость – низкое духовное удовлетворение своих садистских потребностей, поэтому человеку так трудно бывает признать свою ошибку, а тем более извиниться, стать на место мазохиста, поддаться, подставить себя в роли жертвы ненасытной жалости. И когда человек не сдаётся в её руки, то вынужден врать, выкручиваться и это лучше. Здесь – настоящая борьба за равенство. Сумеешь выкрутиться – не пожалеют, а значит, не удовлетворят  свою скотскую жалость, не оправдаешься и не извинишься – начнут, естественно, стыдить: «Да как же Вам не стыдно…». Не стыдно. Вот так прямо в глаза и сказать. Вот Христос умел возлюбить ближнего своего как самого себя и никакой низкопробной жалости.
– Чтобы стена двинулась вперёд пойдём в прошлое и восстановим баланс между злом и добром, между грешным и праведным! – Раздался чистый молодой мужской голос.
Толпа бросилась назад, в своё прошлое.
– Не гневите Бога, останьтесь здесь, грехи невозможно исправить, их можно только замолить перед Господом нашим! – Священник стал перед толпой, простирая руки, и добавил: – Так Богу угодно!
– Видишь, что делается? – Кричала толпа, указывая  на стену, – тебе  это угодно?
– Не пущу! – Вздымалась борода священника, – ибо исправив свои грехи, вы согрешите дважды: помните об эффекте бабочки: вы нарушите ход истории и потом,   забыв грехи, забудете Бога. Всё равно стена с места не сдвинется.
Толпа застыла на месте. Переведя дух, священник продолжил:
– К Богу обращаются после грехопадения. Когда человеку хорошо вряд ли он вспомнит Бога. Жизнь чередование случайностей, из них лепится человеческая биография, а случай – от Бога или от дьявола – это нам не ведомо. Как вы мыслите переделать этот случай, не постигнув его первопричины?  Случай – Бог  нам даёт счастье и несчастье, даёт возможность согрешить и покаяться. Да был ли кто счастлив на земле, не согрешив ни разу? Был ли человек, который ни разу не обратился к Богу, не пережил грехопадения и не ощутил прощения? Да ведь это и есть жизнь! – Последние слова он произнёс почти по слогам.
– Если человек заведомо Богом обречён на грех, то почему стена не двигается? – Ревела толпа.
– Слишком много зла на земле. Человек боится  бедности, так уж сложилось исторически. Отсюда зависть, жадность, обман… уединение. Даже гордыня, суть которой выставления себя любимого напоказ и есть одиночество – противопоставление себя, как он считает, толпе. Этим он загоняет себя в ад, тогда как Рай, существующий в самом человеке, остаётся невостребованным. Божественный закон, основанный на доверии, братстве, человеколюбии, смелости положиться на любовь ближнего своего давно предан осмеянию. Посмотрите вокруг себя на природу, чистое небо, разве для ада сотворена эта красота?  Человек, не ведая красоты, творит безобразие.
– Фёдор Михайлович говорил, что красота спасёт мир, заметьте, не вера – спокойным голосом сказал мужчина в синей бейсболке.
– Это эстетический критерий – пояснила изящная девушка.
– Это степень совершенства,– уточнил священник.
– Наивысшая степень совершенства есть Бог – попытался закрыть тему священник.
– А судьи кто? Что нам ведомо о совершенстве ? – Спрашивали в толпе.
– Кто это совершенство оценит, если не человек? Кто такой человек? Разве  может человек давать оценку Богу, рассуждая, что совершенно в этом мире, а что ещё недостаточно? Разве человек знает, какой должна быть красота или совершенство в высшей степени? Но с другой стороны,  кто на Земле кроме человека способен на это?
 – В Древнем мире над этим вопросом вплотную работали и в греческом понимании о совершенстве «он  Бог»  уже в Древнем Риме превратился в «я – Бог».
       – Не богохульствуй, – отмахнулся от мужчины священник, – поэтому и пришло христианство.
 – И, тем не менее… – донеслась неоконченная фраза из толпы, которая и так уже стала всем понятна.
– Вот он правду говорит, ей-богу! – обратился к толпе пожилой мужчина, указывая на невидимого человека в толпе.
 – Стремление человека к совершенству предусматривает в первую очередь отказ от греха, но вряд ли найдётся такой человек, – не унимался священник.
– Жизнь – борьба между злом и добром. Если мир будет идеальным, то и в нём найдётся своё зло, значит, мир никогда не будет идеальным, извините за тавтологию, –  эмоционально размахивая руками, высказалась худощавая женщина в очках.
 – Степень совершенства не исключает субъективность? Значит, без греха и прочих пороков  никуда? – парировала эмоциональная дама.
–– Да, с этим я согласен. Всё познаётся в сравнении. – Священник  посмотрел на стену и тяжело вздохнул.
– И так не так, и этак не так, где критерий истины? – раздался мужской голос и толпы.
 – Истина исходит от веры, но мы не умеем слышать истину, не умеем верить, не замечаем всех этих знаков Бога, поэтому грешим, уходим от истины, в конечном счёте, от стремления к совершенству.
– Ад и Рай – жизнь и надежда на лучшее, если бы не алчность. Человеческую душу губит любовь к своему телу. Теология и «телология», если можно так выразиться – параллельные понятия, они никогда не пересекутся, разве что в теории сытого философа. Жизнь – это борьба за существование, это инстинкт выживания, заложенный ещё в доисторические времена и не всегда он добродетельный.  Вот сейчас всё складывается: зло, как называют сейчас эту самую борьбу за выживание, если оно не перерастает в алчность,   первично в человеке, это, если хотите, основа естественного отбора. Где же ваш Эдемский сад? Он может быть только голове, в стремлении к райской жизни и может стать  конечной целью человека, но не существовать в начале, иначе, не познав горькой земной жизни, Эдемский сад ничего не стоит,  сравнивать не с чем,  стремиться не к чему, это ярко продемонстрировали Адам и Ева. – Высказался, наконец, высокий мужчина с крепким подбородком, – именно  по этой причине Бог изгнал Адама и Еву из Рая. Они вкусили   от древа познания добра и зла несовместимого с Райской жизнью. Библейская легенда не нуждается в теоретическом обосновании, это житейская истина, выстраданная простым мужиком-Адамом, она так естественно легла на человеческую природу, на сиюминутную ситуацию, что  добавить  просто нечего. Жизнь люди познали лучше, чем  христианские проповеди.
 –Ты хочешь сказать, что человек не вышел из Рая, а вошёл, достигнув желаемой цели? Нет, это проблема отцов и детей.  Дети ушли из отцовского  дома, чтобы самим строить свою жизнь. Это и есть познание добра и зла.
 –А я о чём? Я просто закольцевал проблему, – не унимался мужчина.
Священник уходил из оцепления народа, оставляя за собой межу, которая тут же затягивалась. По его уходящей фигуре с вогнутой в плечи головой похоже, что он капитулировал, как побеждённый воин, покинувший поле боя. Обращаясь к народу, он ничего не сказал, ничего не объяснил, не доказал.  Его одолевал грех зависти. Как он не мог так просто рассказать о причине изгнания Адама и Евы? Он никогда не использовал эти знания на проповеди, уж очень, как ему казалось, провокационные. После паузы он всё же решил продолжить эту мысль:
    – Только Богу принадлежало древо познания, человек сам решил наравне с Ним владеть познаниями добра и зла. Что ж, ступайте на путь познания, дети мои, если так решил Бог.
Мысленно священник ещё сопротивлялся в оглашении  им же высказанном. 
 Он сел под дерево, где уже давно сидел Ваня, и бессмысленно водил посохом по песку, стараясь нарисовать свои оправдания, боясь признаться в собственном  ничтожестве, у которого народ испрашивал спасения. Неподалёку суетился дед, со спины похожий на подростка, и ждал, когда закипит вечно незакипающий кофейник.
– Вартан! – Окликнул его священник, – он у тебя никогда не закипит!
– Э… э… э… – Охочий до разговоров старый Вартан оживился, – ворон держаль, пындыр держаль, а всё равно упустыль.
– Ты думаешь, что всё это скоро  закончится как кошмарный сон?
Трещали дрова в костре, и Вартан его уже больше не слышал, но предполагая, что разговор ещё не окончен, старик многозначительно поднял палец к небу и торжественно произнёс: – Я так думаю!
– Конец света – это хаос. А здесь всё застыло, – священник подёргал себя за бороду, как будто оттуда хотел выдернуть ответ.
Ваня не ответил, но в знак согласия поднял голову к небу, прищурившись от солнечного света, коснулся затылком дерева и закрыл глаза. Если мысли текут, значит,  есть движение, а если есть движение, то есть и пространство, значит, есть и время. Время может быть равно нулю только относительно чего-либо.
Толпа, уставшая от зноя и споров, постепенно рассеялась у стены. Ваня смотрел на  людей, пытаясь найти в них зависть, злобу, жадность, такие близкие и знакомые всему человечеству качества, но неожиданно для себя   заметил:
– Удивительно, но никто не хочет пить! Пить никто не хочет! Мы  останемся здесь, в безвременном пространстве.  – Толкнул Ваня священника в бок. – Это всё, это конец нашего времени!
 – Нет, это ещё не конец жизни. Мы  можем находиться в одно мгновение в разных точках нашей жизни.
 – Одно успокаивает, что мысли текут, работают, движутся. Видишь, люди расходятся, исчезают.
    Потом, оглянувшись к священнику, добавил:
– Это последний шанс исправить или покаяться  хотя бы мысленно в своих грехах, приблизиться хотя бы к балансу добра и зла, надо вернуться в прошлое, иначе, остановится и мысль.

Переход на кольцевую линию

Взятка
(или первородный грех)

«Что существует, тому уже наречено имя,
и известно, что это – человек, и что он не может препираться с тем, кто сильнее его»
Екклесиаст. Гл. 5, 9 ст.

– Ваня, Ванечка, вставай! – Повысив голос, говорила Ольга Александровна, проходя мимо комнаты своего сына.
Ольга Александровна – властная, жизнелюбивая, практичная женщина. Носила она высокую причёску, и от этого с нею всегда хотелось говорить на «Вы». Кроме высокой причёски она имела высокое положение и талант дипломата, что давало ей немало хороших результатов в реализации намеченных планов. Сколько ей было лет, она не считала, а ориентировалась по собственной внешности. Каждое утро она подходила к зеркалу и спрашивала: «Ну, свет мой зеркальце, скажи, на сколько лет я выгляжу?» и  оно всегда отвечало: «На двадцать пять».
Больное место любой одинокой женщины – выглядеть не только хорошо, но и молодо. Ольге Александровне доставляло большое удовольствие встречаться с друзьями из её детства, потому что они, уже лысые и отучневшие, кажутся такими же молодыми, как она  без зависти наблюдала, как её сохранившие фигуру одноклассницы ходят в джинсах и коротких юбках – это свидетельство и её молодости.
– Вставай, Ванечка, вставай! Мы сегодня в институт поступаем! – Доносился её голос то из ванной, то из прихожей.
Ванечка рассматривал перед зеркалом первый пушок на своей бороде и щеках, в его сознании бродила одна идея: исправить грех своей матери. Он знал, чем закончится этот день в его жизни. Он сдаст экзамен по физике, потому что мама всё сделает для того, чтобы экзаменационный лист пополнился ещё одной четвёркой. Надо не допустить этот грех. Я, конечно, сдам физику, но вдруг не доберу баллов, не стану тем, кем должен буду стать? Нет, всё равно поступлю, только честно.
– Ма, я поеду один. И не надо никому ничего предлагать.
– Интересно, какая сегодня погода? Пиджак одевать или нет? – Ольга Александровна вышла на балкон, осмотрелась и зашла обратно.
– Ты слышишь? Я один поеду.
– Да, я, наверное, пиджак захвачу. Ты у меня очень отважный, мой мальчик, а с твоими знаниями так просто герой. Ты, конечно, поедешь один, а я рядом. И поторапливайся, мне надо загодя поговорить с вашим маэстро.
– Ну, ма! – Он повернулся к ней, застёгивая ворот рубашки с таким кислым выражением лица, как будто жевал незрелую маслину.
Ольга Александровна посмотрела на него с высоты своей житейской мудрости и, вздохнув, сказала:
– Я слишком тебя люблю, мой мальчик, в этом нет моей вины. И ещё: Господь любить не запрещал. Ведь ты оправдаешь эту взятку, ты окончишь институт с красным дипломом и поступишь в аспирантуру.
– Ты густо наложила тени.
Она подошла к зеркалу и уставилась в своё отражение.
– Да, я согрешила, когда нашла тебя в капусте,  – продолжала она, снимая с себя лишний грим, – а всё остальное – грешочки во имя большой любви к тебе.
Ваня опёрся о притолоку, скрестив на груди руки.
– Ты не хотела бы избавиться от этих грешочков?
– Нет, – отрезала Ольга Александровна, – благодаря этим грешочкам мы имеем двухкомнатную квартиру, благодаря этим грешочкам ты одеваешься не хуже других, благодаря этим грешочкам, – её голос стал чеканным, как на военном параде, – ты имел хороших преподавателей, благодаря… Есть за что поступить в институт.
– Да, уж первородный грех – самый большой, – съехидничал Ваня.
Ольга Александровна присела на стульчик у зеркала и затихла. Ваня подошёл к ней и шёпотом, как будто боялся, что кто-то услышит, спросил:
– Сейчас есть возможность всё исправить. Ты хочешь всё исправить?
– Свою судьбу конём не объедешь, – начала она с прописных истин, – теперь менять – скорее мир перевернётся. Я себя переделать уже не смогу. У меня уже сложился свой жизненный опыт, выработался свой образ мысли, – она виновато посмотрела на Ваню и добавила: – Грешат в мыслях, а когда это сбывается, называют обстоятельством, следствием какой-либо причины, а причина – в образе мысли. – Она описала в воздухе замкнутый круг. – Не будут люди мыслить, не учитывая своё эго, и далеко не всегда благородная идея  совпадает с личными потребностями.
Она посмотрела на стенные часы и спохватилась:
– Поехали, поехали, я могу не успеть…
– В тот раз успела, умудрилась в день экзамена, и сейчас, к сожалению, не покаешься… Подожди минуточку, – и Ваня скрылся в своей комнате.
В открытую дверь без стука вошёл элегантно одетый человек с усиками, напоминающими фигурную скобку, которая, обобщая губы, направлялась к основанию носа. Волосы были причёсаны или даже приутюжены через мокрую тряпочку от уха к уху.
– А где же Ваш муж, на работе? – Обратился он к Ольге Александровне.
Ольга Александровна из своего опыта знала, что мужчины задают этот вопрос не потому, что хотят знать, где действительно муж, а замужем ли она вообще или нет. Этот вопрос она не нашла оригинальным, поэтому ответила на него столь же неостроумно:
– У меня нет мужа, – просто ответила она. – А что Вы, собственно, хотели?
Человек раскрылся в пошлой улыбке. Глаза его заблестели и стали сканировать Ольгу Александровну, опускаясь вниз до того места, где юбка обретает поперечную складку от ходьбы, затем обратно поползли вверх. Обнажённая куртизанка, раздетая больным воображением мужчины, испытывала чувство омерзения, смешанное со стыдом за какой-то призрачный грех.
– То-то я смотрю, вид у Вас растерянный… – Он промолчал, многозначительно улыбаясь, намекая на якобы бурную ночь, проведённую с любовником, и добавил: – У таких женщин, как Вы должен быть любовник и не один!
– Да неужели я так счастливо выгляжу! – Язвительно улыбалась Ольга Александровна, – Вы, я вижу, тоже выглядите неплохо.
– Я примерный семьянин, – и его губы приобрели ровную полоску. Он подошёл к ней, чтобы показать, что он выше, но они оказались одинакового роста.
– У Вас с пошлостью всё в порядке, – сделала заключение Ольга Александровна с таким спокойствием, с каким врач-терапевт закрывает больничный лист пациенту.
– А, Иван Сергеевич! – Воскликнул, выходя из своей комнаты, Ваня, – Да это же наш преподаватель метафизики, в прошлом физики. Вы уже познакомились? – И, не дожидаясь ответа, спросил: – А как Вы сюда попали?
– Да вот, понимаешь, шёл мимо, дай, думаю, зайду. И зашёл, – Он сложил ладони вместе, как будто хотел аплодировать, принимая паузу за конец монолога в чеховской пьесе, и так и оставил их до того момента, когда в театре начнутся овации. Но оваций не получилось, и он развёл руки, одновременно перекашивая усы:
– Чёрт его знает.
Произнося эти слова, он, конечно, имел в виду себя. Иван Сергеевич глубоко вздохнул, как бы, не зная с чего начать, но через паузу выдавил:
– Я, собственно, пришёл напомнить, что билет твой номер пять, – он ткнул пальцем в грудь Вани, когда делал ударение на «твой», потом поднял голову, посмотрел ему в глаза и добавил: – Это, конечно, если по-честному.
Ваня звучно набрал воздуху в лёгкие, и при этом получилось что-то похожее на «хо-о-о…»
– По-честному?
– Так что же теперь, Вам взятку давать? – Вмешалась Ольга Александровна, – Как Вы могли ворваться сюда наглым образом, да ещё намекать на взятку? – Дальше она ускорила ритм своего монолога: – А откуда Вы знаете, какой билет ему выпадет? А если Вы шарлатан?
Иван Сергеевич качнулся с пятки на носок и спокойно сказал:
– Я понимаю, что любое чудо надо доказывать. Вот ты его сегодня и докажешь, – посмотрел он на Ваню. – А что касается взятки, то я её не возьму. Вспомните, Ольга Александровна, я у Вас взятку не брал, и греха моего в том нет.
Ольга Александровна, как ожившая статуя, покачалась на месте, а потом ринулась вперёд, когда Иван Сергеевич направился к выходу.
– Постойте, а как же здоровье жены вашего профессора? Ведь благодаря моим деньгам он купил жене дорогое лекарство! – Этими словами она догнала его в прихожей.
– А об этом не беспокойтесь, – он даже не сделал, – скорчил загадочную улыбку и шагнул за дверь.
– Поехали, – бросила Ольга Александровна Ване, – Но деньги на всякий случай я всё же возьму. В трамвае повторишь пятый билет, – она говорила расторопно, словно расставляла мебель в своей квартире.
На маленькой шпилечке Ольга Александровна казалась очень изящной женщиной. Аккуратные маленькие ножки, которые несли на себе её полнеющее тело, придавали ей даже некую привлекательность и сексуальность. Она глядела вперёд чуть опущенными глазами, для этого надо немного поднять подбородок и подчеркнуть, таким образом,  свою гордость и независимость от гордости и независимости идущих навстречу. Она думала о том, как нескладно начался этот день, и по её личному опыту знала, что теперь весь день будет не клеиться, и что плохое утро – увертюра ко всему сегодняшнему дню. Ладно бы обычный день, но этот особенный, когда решается, можно сказать, судьба её сына – и такой неудачный. А откуда взялся этот, Иван Сергеевич, по милости которого я теперь ничего не успеваю? Она поджала губы в готовности разразиться чертыханием в его адрес, и даже начала тяжело дышать, от чего раздувались её ноздри.
– На трамвае мы не успеем, – обратилась она к Ване и посмотрела в голубую даль проспекта, пытаясь увидеть незанятое такси, но в полчище автомобилей она не увидела ничего подходящего, а из-за поворота уже выворачивала длинная гусеница трамвая, на лбу которой была выведена десятка. Они спокойным шагом успели дойти до остановки и войти во второй вагон.
– А ты беспокоишься, что день неудачный, – угадал её мысли Ваня, когда Ольга Александровна усаживалась на место.
– Ну, дай Бог, всё будет хорошо, – успокаивалась она.
В редком трамвае не собирается столько народу, сколько в этом, следующим через весь центральный район города, и как во всяком уважающем себя трамвае обсуждались все насущные проблемы человечества. Сюда входили такие науки, как политэкономия, история государства, теория вероятности, а так же некоторые вопросы философии, как, например, одна гражданка у теснившего её пассажира попросила точку опоры, но мир от этого не перевернулся.
Ваня, держась за поручни, повторял наречённый ему билет и, мягко покачиваясь на рессорах трамвая, как-то кивал. Соглашался, что ли? Летний ветерок врывался в открытое окно и на поворотах на мгновение расправлял у виска Ольги Александровны, молодящие её локоны. Она достала из сумочки мелочь на билеты да, она ещё посмотрела на себя в зеркальце, убедиться, не свезла ли она губную помаду о плечо какого-нибудь гражданина. Губная лежала неприкосновенным слоем на её губах, светило солнце, гулял весёлый и ласковый сквозняк, и в душе её ненадолго улеглась тревога.
У входа в институт было много народа. Два крепких паренька стояли у дверей и требовали студенческий пропуск.
– Ни пуха, – тяжело вздохнула Ольга Александровна, в сердцах сетуя, что её планы провалились, – С Богом, – и незаметно в спину перекрестила сына.
Она решила дождаться окончания экзамена, и пошла в скверик перед входом в институт, чтобы присесть на лавочку. В центре сквера бил фонтан, вероятно, был предназначен для нервного успокоения, но сейчас это её даже начало раздражать. Она встала с лавочки и начала ходить по тротуарчику, в надежде, что так она более эффектно растратит накопившуюся энергию. Ольга Александровна была сильной женщиной, но сегодня её пробивал лёгкий озноб. Этот озноб скорее был похож на внутреннюю дрожь, которая бывает у людей безвольных и зависимых как предчувствие чего-то необычного, как правило, в их обычной, без потрясений, жизни. И когда ещё ничего нет, и ни о чём не подозревая, чистишь на кухне картошку, уже тогда начинает разбирать эта интуитивная дрожь. «Да от чего же?» – спрашивают они себя. Неужто, какие новости? Неужто вляпаюсь в историю, которая будет поворотной в моей жизни? Ольга Александровна вспомнила о своём недолгим супружеском времени, когда она вдруг однажды обнаружила в постели золотую серьгу с рубиновым камешком, как пробирала её такая же дрожь, пока она дожидалась мужа. Это было невыносимое мучение ожидания его объяснения не потому, что будет врать и оправдываться, а потому, что, не дай Бог, всё скажет в глаза, растопчет унижающей, бесчувственной правдой. Она не раз чувствовала в нём эту беспощадную потенцию к прямоте, его жестокий взгляд. Она предчувствовала неприятное уничижение себя, и интуитивный внутренний озноб вскоре оправдался. Эта внутренняя лихорадка от неопределённости, от гамлетовского «Быть или не быть» - вот так и не ниже! Именно после этого вопроса начинаешь просить Бога как никогда горячо о пощаде, именно так происходит вера в чудо, в искренность молитвы. Когда всё ясно, тогда действуешь, ищешь выход…, или радуешься и славишь Всевышнего. Именно после этого озноба следует определённость и становится легко, как после взятия высоты. А в сущности-то что случилось? Да исчезла неопределённость. Смутное спокойствие, спрятанное под нервной дрожью, всё больше и больше выходило на поверхность её сознания. По бодрой походке сына, выходившего из института, она догадалась, что всё хорошо. Это, действительно, был пятый билет, и Ваня на него ответил отлично.
Свершилось чудо. Но за этим чудом скрывалось необъяснимое чувство вины перед Иваном Сергеевичем: ведь мог бы сын сдать и без взятки, и, как знать, может быть и мир не остановился.
Солнце выпаривало из всего живого последнюю влагу. Жажда привела Ольгу Александровну и Ваню в летнее кафе. Ольга Александровна грузно опустилась на стул и отдышалась. Уютная беседка, увитая плющом, успокаивала её. Она почувствовала себя в безопасности от жары. Затем она достала из сумочки косметичку, беспокоясь об оплате мороженого:
– Деньги! – Это взорвало спокойствие Ольги Александровны, – Деньги пропали!
Она высыпала на стол всё содержимое сумочки, и на нём образовался натюрморт из косметических принадлежностей, пары носовых платков, сияющих белизной, каких-то квитанций на оплату коммунальных услуг, авторучка, помада… Но в ней не было новенького, упитанного крупной суммой кошелька.
Глаза её сделались большими, как будто она видела перед собой не привычные предметы, а фильм ужасов, когда за спиной у положительного героя уже притаился маньяк и сейчас разыграется трагедия.
– О Боже, как это… Где я их оставила? – Она пыталась одновременно обращаться к Богу и вспоминать каждый свой шаг.
Затем она взяла один из носовых платков и стала вытирать им под глазами, будто и впрямь текли слёзы. Она хлюпала носом и издавала звуки, напоминающие что-то вроде «ох» и «ах», в отличие от Вани, который опёршись локтями о стол и подперев голову двумя кулаками, произнёс что-то между сочувствующим и говорящим: «Ну вот, началось…»
В Святом Писании совершенно верно замечено: «Вначале было слово». Какие слова – такая и эпоха, таков и человек. Во времена Шекспира, например, выражались витиевато, умно, философично: «В котором часу Вы оскорбили свою постель, покинув её?», а мы читаем «Гамлета» и удивляемся гениальности Шекспира, упуская при этом оригинальность мышления его времени. Нет, уважаемый господин Гёте, не мысль, не дело, как Вы смеете нас заверить, было в начале, а слово, потому что мы мыслим словами, делаем, вначале помыслив словами: «Надо прибить вешалку, пока не упала» и идём за молотком. Да Вы-то сами великим стали благодаря слову и словами доказывали, что вначале было дело. Смешно? Но у Вас не смешно, у Вас гениально (особенно в переводе Пастернака). И неправда, что чем дальше от нас эпоха, тем ценнее… Нет, чем глубже. Чем больше мы погружаемся в СМИ, тем отчётливее осознаём свою беспомощность перед словом. Неоформившаяся мысль в действии без посредства слова обокрала нас в величии языкового общения. Мы слышим: «Бах», «Трах», «Ё-ё-ё» и в голове у нас, и отзывается на языке «Бах», «Трах», «Ё-ё-ё»… Ваня только сейчас начал осознавать всю значимость слова, гениальность Пушкина и Достоевского, великую мощь русского языка и ужас за варварское расхищение русской речи. Растащив сокровища Соломона, никто не посмел извратить его слово, надругаться над ним. Именно благодаря этому Соломон до сих пор остался самим собой. Что же не давало покоя и заставляло Гёте сомневаться в  том, что «Вначале было слово», в том, что не сомневается ни один верующий?  И только где-то в уголке сидящий старый склеротик не мог сказать ни слова,  только образы крутились в его голове.
А что может сказать наш современник? Где возьмет хитросплетённые чеховские диалоги или пространные монологи Толстого? Чем козырнёт перед потомками? Какой мудрости научит?
– Ну, чего молчишь? Сказал бы что… – С обидой, что её не понимает сын, заговорила Ольга Александровна и посмотрела в его глаза, пытаясь угадать его мысли.
«Вот об этом я сейчас и думал,» – хотел вслух произнести Ваня, но осёкся, посчитав этот ответ нетактичным. Что ей сказать? Первым делом он опустил глаза, чтоб, на всякий случай, ничего не заметила, поёрзал на стуле, откашлялся. Он понимал, что надо утешить, нужно слово, но оно, самое нужное, не появлялось. Конечно, эти деньги не им заработанные, но всё равно обидно. Для семейной корзины потеря серьёзная. Он начинал входить в её положение, чтобы прочувствовать и сказать нужное слово.
– Всё проходит. Пройдёт и это.
– Ты смотри, библейский мудрец нашёлся! – Взорвалась Ольга Александровна.
Ваня почувствовал, что сейчас её бурная энергия начнёт выплёскиваться на его голову и, предвосхищая события, добавил:
– И это тоже пройдёт.
– Что ты имеешь в виду? Это ты мать свою так от стрессов оберегаешь? Хотя, конечно, что ты знаешь о том, как делаются деньги, как они достаются! Я с января их копила, для тебя старалась! – Она била себя в грудь кулачком, в котором был скомкан носовой платочек, как бьют себя в грудь пьяные кавалеристы, рассказывая о своих бессмертных подвигах.
– Тебе мороженое с клубничным вареньем или с шоколадом? – Спросил Ваня, привстав со стула, готовясь занять очередь, потом добавил: – Деньги у меня есть. Мелочь, но приятно.
– Да, в такую жару особенно, – осунулась Ольга Александровна и, потупившись, глубоко вздохнула.
– Да, да, Вы совершенно правы, Ольга Александровна, – бодрящим голосом сказал Иван Сергеевич, подходя к ним с тремя пиалами мороженого. Он присел за столик, подавая пиалы ближе к Ольге Александровне и к Ване, скользя ребром ладони по столу.
– Не стоит… – отказывался Ваня, выпятив свою руку по направлению к движению пиалы.
– Я вас угощаю, и не будем больше об этом.
Ольга Александровна не знала, как отреагировать на появление этого гражданина после той неприятной беседы утром. Она взяла ложечку, попробовала на вкус холодную шоколадную массу и будто неочищенным от кашля тихим голосом сказала:
– Благодарю.
Ваня тоже пробурчал что-то похожее на «спасибо».
Пауза затягивалась. Все трое уставились на осмелевшего муравья, который шустро пробирался к капле мороженого на столе, воспользовавшись тем, что было, видимо, не до него. Ни Ваня, ни Ольга Александровна не хотели рассказывать Ивану Сергеевичу о постигшей их неприятности. В её голову опять возвращалась мысль о пропаже, о которой она забыла, кажется, на мгновение, и она опять прокручивала вариант возможного похищения или потери своих кровных. При этом она судорожно вздыхала, и глаза её глядели куда-то сквозь муравья.
– А мне действительно пятый билет достался. Как это у Вас получилось? – Прервал молчание Ваня, обращаясь к Ивану Сергеевичу, – Вы действительно…
– Каждое чудо должно быть доказано на практике, иначе никто не поверит, – Иван Сергеевич растянул свои усы до предела и, опустив глаза, ковырял ложечкой мороженое. Любопытная муха настойчиво заглядывала ему в глаза, летая так близко над его лицом, что растянувшиеся от самодовольства его губы быстро изменились до самых узких размеров:
– Тьфу ты, – неразборчиво выругался он, отмахиваясь от назойливой мухи.
Отогнав насекомое, к нему опять вернулось самодовольство, явно читаемое на его лице.
– Так вот, дорогой мой друг, если ты думаешь, что это магия, колдовство, где, как говорят, дунул, плюнул, сказал заклинание и всё появилось, то это большое заблуждение… Это большой труд, совершенствование своей психики, тренировка воли и прочее, прочее…
– Значит, это был обыкновенный гипноз? – Облегчился вопросом Ваня.
– Нет, это необыкновенный гипноз.
– Вы владеете чёрной или белой магией? – Не успокаивался Ваня.
– Практической, мг, мг…, – усмехнулся Иван Сергеевич, произнеся «мг, мг» так, точно съезжал по лестничным ступенькам на пятой точке.
– Ой! – Забыла об обиде Ольга Александровна, – А Вы слышали, бывают знахари, которые могут угадать вора или местонахождение пропавших без вести.
– Это Вы по поводу пропавших у Вас денег?
Ольга Александровна от удивления откинулась на спинку стула.
– Откуда Вы знаете?
– Совершенно случайно.
– Ну, так… – застыла она в ожидании.
– Вы, я думаю, догадываетесь, что деньги, которые Вы бы отдали по назначению, использовались на лечение одной особы, и что в противном случае она бы очень серьёзно занемогла. А у Вас на эти деньги ничего приобретено не было. Вот они и уплыли.
– А как же лечение этой особы?
– Скоро она купит себе лекарство на Ваши деньги.
– Скажите, как они оказались там, где надо, – не унималась Ольга Александровна.
– В трамвае Вы сидели рядом с этой дамочкой. На коленях у неё была точно такая же сумочка, как и у Вас. Вы по ошибке сунули деньги не в свою, а в её сумочку.
– Вы видели?
– Да, я стоял напротив и всё видел.
– А она?
– Она смотрела в окно. Вы не нарушили ход жизни, Вы вовремя отдали деньги, хотя и таким оригинальным способом… Но как много это значит – Вы лишились греха и ход истории не нарушился.
Ольга Александровна успокоилась. Разговор перешёл в другое русло. Иван Сергеевич рассказывал уже анекдотические истории из своей жизни. Смешил он умно, как будто рассказывал наизусть монологи сатириков, но когда ему предлагали проявить себя в остроумном диалоге, он путался, сбивался, отвечал невпопад.
Вообще, люди делятся не только на пешеходов и водителей авто, есть ещё две категории: интересные, которые блистают в искусстве экспромта до такой степени, что считают это составной своей жизни, и другие – любящие пространные монологи (это либо пересказ чужих мыслей, либо самолично от бессонницы придуманные). Последние недолго остаются в закадычных друзьях. Выслушав всё, о них быстро забывают, да и они надолго не задерживаются, гастролируя со своим остроумием по другим знакомым.
Иван Сергеевич был сложный тип, но ближе, к последним.
Губы Ольги Александровны улыбались, а в глазах плыли воспоминания о белье, которое надо бы постирать, о борще, который остался ночевать на плите и, должно быть, уже скис. Вспомнилось о странном мужичке, который прижимался к ней в трамвае, а спрыгивая с подножки, обдал её водой из лужи, и, извиняясь на её возмущения, стал с наслаждением вытирать её ноги. Вот тут она улыбнулась такой естественной улыбкой, что у присутствующих, кажется, не появилось сомнения в том, что она слушает Ивана Сергеевича. Впрочем, Ваня на неё не обращал внимания в отличие от рассказчика, который был из тех, у кого есть одна зловредная привычка заглядывать в глаза слушателей, как бы спрашивая: «Ну как, смешно? Хорошо у меня получилось?» И глаза напротив обычно отвечали: «Да, очень, ужасно смешно!» И когда всё смешное уходило, но ужасное оставалось, все опускали глаза, потому что  сделали своё дело или отводили в сторону, они уже не смеялись, а губы восстанавливали свой естественный размер.
Ваня сидел под деревом со священником и глядел на остановившуюся стену. Он понимал всю безысходность прошлого, которое так неуязвимо к исправлению и что всё это останется лежать в его памяти неприкасаемым грузом, где уже нет суждения о прекрасном и безобразном, а есть лишь случившийся факт и для нас это уже почти святое. Свято всё, к чему мы не имеем права прикоснуться.
Леночка нашла Ваню и дала о себе знать осторожным касанием пальцев его плеча.

Искушение

«Кто наблюдает ветер, тому не сеять,
и кто смотрит на облака, тому не жать»
Екклесиаст. Гл. 11, 12 ст. 4.
На перемене между парами, Иван Сергеевич пригласил Ваню к себе на кафедру. Узкий, как пенал кабинет скорее был похож на комнату средневекового доктора Фауста в воображении Вани. Старая мебель в готическом стиле была украшена фантастическими грифонами,  в беспорядке лежали старые книги в деревянных обложках, обтянутые затёртой от времени тканью. Кроме изумительного по красоте канделябра, на столе лежал стеклянный шар, уперевшись в старинную раскрытую книгу. Тяжёлые темно-красные шторы с лихвой покрывали высокие узкие окна.
Иван Сергеевич с любопытством заглянул Ване в глаза:
 –Помнишь  Леночку?
 –А  Вы какое отношение к этому имеете?
 – Самое  непосредственное. Искушение запретной любовью… Знаете ли, серьёзный грех, – сверлил небо Иван Сергеевич.
 – Всевышний не призывал к ненависти и равнодушию, он взывал к любви. Человек в любви и браке часто ошибается, но только Богу известно о настоящей любви и браке небесном и, зная это, он называет ошибку  грехом и жаждет  исполнения своих заповедей. Что плохого в любви?
 – Но ведомо ли тебе, что есть дьявольская ошибка, а есть дьявольское искушение? – Иван  Сергеевич, кажется, приблизился к нему и многозначительно посмотрел на него из подобья.
– И от того и от другого  рождаются дети, – глупо  попытался оправдаться Ваня, но осёкся, зная, чем закончились тайные свидания с Леночкой.
 – Ну, дальше, дальше  – подначивал его Иван Сергеевич.
 –Да,  теперь я не поддамся искушению. Легко. Дважды нельзя войти в одну и ту же воду, – поправился Ваня.
 – Понимаю,  чувства притупились, нет прежней страсти, верю. Легко. Я бы тебя к себе не пригласил, зная, что всё так просто. 
 – Действительно просто. Как можно влюбиться второй раз в одну и ту же девушку? Я готов прямо сейчас раскаяться, покаяться или как там…, если это как-то повлияет на стену.
 – А  ты знаешь,  в чём сила покаяния в борьбе с самым сильным желанием, с самым сильным чувством?  Покаяние несёт мудрость – Иван  Сергеевич сделал паузу и добавил: – Нет, ты заново, как в первый раз влюбишься в Леночку. Ты дважды войдёшь в одну и ту же воду… и она тоже.
 – Вот  лично Вам это покаяние  через страдание доставит удовольствие?
 – Нет,  но за борьбой с  запретными  чувствами скрывается борьба с дьяволом. Ты должен его победить.
 – Давайте,  испытывайте меня,  я даже не посмотрю  в её сторону, у вас ничего не получится.
Ване показалось, что вместо Ивана Сергеевича он увидел ехидну:
 – Получиться, ещё как!
Ваня встал с низкого готического стула и вышел из кабинета.

Тепло исчезло, остался тлен.
Ищи до седьмого пота:
Всё будет как от распятия тень
На жителя из Карриота.
Так неосознанно будит
Непредсказуемость. В прах
Только да не осудит
Карающий на небесах.

Человеку хорошо жить, когда его амбиции прямо пропорциональны утверждению «что бог подаст». Нет – да и не надо. Всё в руку идёт – повезло, не клеится – знать, дураком родился, опять же, на роду написано. Терпи и принимай всё, как есть. Ум и глупость считываются с лица. Ваня не мог вспомнить среди знакомых умного, который был бы некрасив, но в народе настойчиво бытовали поговорки, отделяющие ум от красоты. Ладно, не буду спорить с народной мудростью, но смею заметить, что умные всё же в своём большинстве привлекательные люди.
Почему, спросите вы, умный, а не красивый? Да потому что от красоты внешней толку мало. По мне так женщина должна быть живой, умной, подвижной – вот откуда красота начинается. Мы ведь дальше внешности не идём, дальше примитивных, внушаемых с детства положительных качеств не двигаемся, а между тем, красота есть нечто интересное, интригующее, этакое сочетание Бога с дьяволом, наливное кисло-сладкое яблочко. Интересно вкусить, интересно подержать в руках божественное и дьявольское в одном,  потому что непредсказуемо, не адекватно твоим прогнозам,  а значит интересно как в недочитанной книге. Отсюда начинается привлекательность.
Леночка  была привлекательной девушкой, училась с Ваней на одном факультете, были, конечно, девушки и краше неё, но как казалось Ване, все куклы, как с фабрики игрушек. Леночка не кокетничала, как все остальные и этим привлекала больше внимания, и «куклы» чувствовали, что со своей красотой они садятся прямо в лужу. Иная так выставляет свои достоинства, что будто это не достоинства вовсе, а шмотки на продажу, не успев разложить которые, на них тут же падает цена.  В известной поговорке Ваня выделял только первую часть «Встречают по одёжке» и ставил точку. Он предпочитал оценивать интеллект по вкусу в одежде и никогда не ошибался. Уровень интеллекта Леночки, судя по одежде, был на достойном уровне.
Она умела, пользуясь макияжем, так подчеркнуть своё лицо, что не угадаешь, косметика ли это или её природное.  Она напоминала цветок на длинном стебле, ведь здесь в  главное – высота стебля, подача бутона с нежными лепестками. Но в этом  благоухающем цветке, наверное,  были свои шипы, отрезвляющие и умеющие поставить  любого на своё  место. Ване казалось, что  жизнь  она представляла как различные шахматные комбинации, где она – королева: вычисляй свой ход и бей.  Ваня нашёл в своих фантазиях  ещё одну неуловимую черту, которая, естественно, ею напоказ не выставлялась: кажется, она никогда не поддавалась своим эмоциям, что должно  указывать на сильный характер, а что  ещё личного, непосредственного таит в себе? Ваня, абсолютно  не зная Леночку, лепил из неё совершенство. Любовь так и начинается с фантазии о совершенстве.
На коренастого, волоховатого Ваню она не обращала никакого внимания. Он робко наблюдал за нею, а когда она ловила его взгляд, он растерянно опускал глаза и густо краснел. Будь Леночка не замужем, он, наверное, не скрывал бы своих чувств, но рассчитывать на взаимность при таких обстоятельствах он считал недопустимым, хотя один Бог знает, что лучше, ведь претендентов на её сердце было бы куда больше и тогда Ване пришлось бы гораздо сложнее. Поэтому её замужество он принимал как данность, как самый  тупой  угол в любовном треугольнике. Такие женщины притягивают к себе азартных, волевых мужчин. Быть умнее дуры для сильной половины человечества не составляет труда, интереснее попробовать себя, испытать свой интеллект с умной женщиной, а главное – доказать ей, что ты тоже не лаптем щи хлебаешь, думал Ваня, вспоминая Леночкино воздушное каре. Впрочем, это было скорее объективное мнение мужчин относительно эталона женщины вообще.
Он посмотрел из своего окна на тёмное осеннее небо и увидел Леночку. Она поднималась вверх в фосфорическом длинном до пят платье и, глядя на него сверху вниз, бросала ему белые лилии, которые, не долетев до окна, рассыпались подобно кометам. «Нет, я слишком много о ней думаю, – сказал себе Ваня, – чокнуться  можно».
После лекции он ладонью открыл дверь студенческого кафе и, открываясь, кажется, петли проскрипели: «Она здесь». Она, действительно, была здесь. Он увидел её за столиком, но не смел подойти к ней и направился к стойке. Приглушённые  звуки саксофона и световой дизайн  кафе навевали меланхолию. Ваня осознавал, что если сейчас он подойдёт к Лене, всё начнётся заново, он останавливал себя ради «высокой миссии» покончить с грехом прелюбодеяния, но что-то дьявольское тянуло его пройти за тот столик, за которым  сидела Леночка. Они сидели напротив и слушали блюз. Два грешника смотрели друг другу в глаза.  Разговаривать не хотелось. Это был тот случай, когда молчание красноречивее слова. Из памяти испарялось прошлое и превращалось в эффект де жавю: когда-то такое уже было, но то ли кажется, то ли действительно было… Это обстоятельство осложнило исправление греха прелюбодеяния. Из памяти вымарывалось всё и уж если исправлять грех, то начинать надо  в той ситуации, из которой последовал этот самый грех. Чувства Вани вновь обретали все признаки влюблённости, и поворачивать обратно было уже поздно.  Леночка молчала. Она  старалась смотреть  на Ваню как на собеседника. Поняв значение взгляда и, не выдержав всей глубины, она отвернулась.
Ты близок мне стал не более.
Как поцелуй через порог.
В нём перекрёстка условный знак
Наших дорог.
Даже в зеркало оглянуться я
Забыла, не от волнения,
Это равновесие тела с душой
Как после благословения.
И остывал недопитый чай
И было всё просто:
Память присела судьбе на край
Со скромностью гостя.

        Ваню, ушедшего в себя, растормошил официант. Он подал ему яблоко и, кажется, прошипел:
        – Вам яблоко от соседнего столика. 
        Ваня взял спелый плод, оглянулся на указанный столик, там сидела барышня с очень узкой талией, заметив, что на неё обратил внимание Ваня,  кажется, вмиг спрятала свой  длинный хвост, а может шлейф от зелёного платья. Он держал в руках красное, спелое, ароматное  и аппетитное яблоко.
Ваня почему-то ещё раз посмотрел в сторону столика, от которого он получил такой подарок, но спонсора уже не было. Он дал вкусить яблоко Леночке, а затем вкусил сам. Где-то такое уже было и последствия были ужасные, но пока всё было хорошо.
Молчание прервал Ваня:
–  Кто-то сдал  зачёт и не проставился?
–  Да без проблем. – Не  скрывая улыбки, ответила Леночка,– но не без того – добавила  она,  намекая, что не  собирается раскошеливаться. Они по очереди откусывали от яблока. Их пронизывало что-то интимное, понятное и близкое только им двоим.
Они вышли из кафе. Ваня шёл рядом с Леночкой по аллее осеннего парка. Шаркая ботинками по асфальтовой дорожке, он слегка  подфутболивал опавшую золотистую листву, которая лениво расступалась, образуя за ним едва заметную тропинку.
–  Нам по пути? – Спросила Леночка.
–  Не то чтобы по пути, но в одну сторону.
–  В правую или левую?
Ваня обречённо ответил:
 – Боюсь, что в левую.
 – Ох, Иван-царевич! Кто налево пойдёт, тот с конём и погибнет.
 – А конь у нас кто? – Поинтересовался Ваня.
 – А конь у нас что, – ответила  Леночка.
Ваня вдруг вспомнил о грехе прелюбодеяния и что этот сценарий он должен дублировать, что судьбу на коне не объедешь. «Объедешь», убеждал себя Ваня, только надо избавиться от желания, просто, любить, что для смертных не грех. Ваня попытался представить любовь без  желания, но не  хватало фантазии.  Пауза затянулась,  а Леночка быстро заскочила во внезапно подъехавшую на остановку маршрутку. Сейчас разговор закончился именно там где надо, что не могло не порадовать Ваню. Он ещё с минуту  постоял на остановке и  отправился налево.
Когда-то ещё до совершения греха он много раз мечтал остаться с нею наедине. Как он был смел в своих мечтах, какие умные мысли ей высказывал, какие трели пел! Он воображал, какое это будет величайшее наслаждение и когда ему представлялся такой случай, он робел.  Странно, но сейчас он осознавал, что не испытывает того чувства, которое он лелеял в своём воображении.  Да, он сегодня шёл просто с сокурсницей, мало того, хотелось убежать от неё, как от пытки, остаться наедине с собой, ощутить покой, свободное течение мыслей и расслабиться. Он  мысленно возвращался   в кафе, к её обжигающему взгляду,  а неизвестно  откуда прилетевшее «Чему быть того не миновать» крутилось  прочески навящево и обречённо в его голове. Определёно из ниоткуда новый приток дурманящего чувства возвращался горячим потоком.
На лекциях или в коридорах института, Ваня наблюдал за Леночкой, и когда они встречались взглядом, даже на большом расстоянии, её глаза, казались совсем рядом. Леночке надо бы прогнать его прочь, но неоднозначное к нему отношение не давало, сопротивлялось, ей хотелось бесконечно быть если не рядом с ним, то хотя бы в пределах видимости. Ваня первым не выдержал и подошёл к ней, надеясь на хоть какую-нибудь эмоциональную взаимность. Глядя ему в глаза, у неё не хватило бы холодной жестокости, поэтому она, опустив глаза, высказала ему не желаемое за действительное.
–  Ты плывёшь по течению.
– Да, я плыву по течению.
– Греби обратно. Два весла тебе в руки.
Был конец декабря и был студенческий карнавал. Леночка сидела в костюмерной, и читала текст пьесы. Она участвовала в новогоднем спектакле и играла не то русалочку, не то снежинку. Ваня  вошёл в костюмерную забрать  удлинитель. Стало неловко тихо, он замедлил свою работу, медленно сматывая шнур, как замедляют кадр в фильмах, когда что-то должно случиться. Они боялись открыть друг другу правду. Он слышал своё то ровное, то прерывистое дыхание, видел совсем близко её сочные губы, которые много раз целовал в своём воображении, он боялся глубоко вздохнуть, пошевелиться, чтобы не спугнуть её как мираж. И всё же он  сделал попытку приблизить её к себе. Леночка посмотрела ему в глаза. Между ними образовалась невыносимо вязкая, засасывающая, невидимая и   тяжёлая, волнующая и безрассудная, необъяснимая сила.
 –Да  пошёл ты, – сказала   Леночка так, как будто кто-то насильно  заставил произнести эти слова. Она выскочила из комнаты так быстро, что казалось,  её вынесло ударной волной.

Всё у нас по божьей воле:
Оглянулся – поманил.
Если б сатаною не был,
Стал бы ангелом моим.
Не сумею, не поётся.
Златокрылый Серафим!
Как тяжёлое – на  плечи
Потерялась я с другим.
Всё у нас по воле божьей:
Отвернулась: не любим.
Был бы с чёрными крылами,
Стал бы ангелом моим.
 
Ваня сел на стул и закрыл глаза. Он всё ещё переживал только что испытанное им чувство, попытка успокоиться не удавалась,  напротив, с каждым возвратом к этой ситуации приливала жаркая волна.
В костюмерную тихо вошёл Иван Сергеевич. Ваня заметил его, когда он уже стоял напротив, закрывая собою зеркало и потирая руки:
– Нуте-с, как дела в любви? Как искушение?
– Да никак, –  соврал, как отрезал Ваня, не открывая глаз.
– Вижу, врёшь. А может, пусть лучше мир перевернётся? – Он прошёлся по комнате, скрипя ботинками, и добавил: – Любовь божественна. И только человек, это неблагодарное создание устраивает гражданские законы, посягнув на которые, попадаешь, якобы, в грех. Ты пойми, не прелюбодеяние, а любовь от Бога!
Иван Сергеевич проскрипел ботинками где-то около Вани и добавил: – Это ты, брат хватил, на Бога замахиваться
–А кто сказал, что это прелюбодеяние? – Обиделся Ваня.
         –А кто сказал, что это прелюбодеяние? Может это всё по-настоящему?
Наступило молчание.  Иван Сергеевич его прервал первым. Он начал издалека, откуда, обычно начинают извиняться:
– Люди, как ни странно, однолюбы. И любят они один и тот же тип человека, который проявляется в разных особах в той или иной степени. Ты нашёл полюбившийся тебе тип женщины, и если тебе предложить ещё и ещё возвратиться в прошлое, ты ещё и ещё раз влюбишься в Леночку.
Ваня, не открывая глаз, будто стесняясь, вкрадчиво спросил:
– А она?
За дверью послышались шаги. В костюмерную вошли однокурсники.
– Ты что,  заснул?  Пора начинать…
Ваня оглянулся. Ивана Сергеевича не было.  Он посмотрел на всех с таким удивлением, с каким смотрят на досадное изменение в концертной программе.
– Сейчас, –  и подал аккуратно уложенный удлинитель.
 В костюмерную заглянул куратор Иван Сергеевич.
– Ну, когда же вы начинаете?
Ваня оглянулся и хотел спросить, был ли он только что здесь, разговаривал ли с ним, но язык словно онемел. Иван Сергеевич хитро улыбнулся и поспешил прочь.
Приснилось, наверное, подумал Ваня.
В отсутствие Ольги Александровны, Ваня пригласил Леночку к себе под предлогом просто зайти в гости. Они расположились в тесной комнате.  Ваня сел в уголочке, как бы предоставляя Леночке всё пространство. Она присела на модный диванчик, стараясь вести себя как гостья, объявившаяся без причины.  После того невинного случая в костюмерной велико было обоюдное желание испытать ещё раз тайну такой нахлынувшей пылкости. Его мужская немногословность говорила о силе характера и вызывала у неё возбуждение. Сейчас ей казалось, что перед ней не человеческое тело, а холодный камень, на который неистово хотелось  нахлынуть волной, но она сдерживала себя. Ване казалось, что она слышит как стучит его сердце. Оно отдавалось груди, висках, в каждой жилке. Он прикрыл глаза, будто боялся, что она прочтёт в них его мысли и желания и одновременно искал причину к ней прикоснуться. В комнате горел маленький ночник, звучала музыка, а шампанское на журнальном столике уже устало шипеть. Где-то за окном светились рекламные иллюминации, окрашивая комнату то в голубой, то в красный цвета. Леночка понимала, что она сама его спровоцировала, сама в глубине души хотела этого интимного вечера. Ваня подошёл к ней, когда она уже стояла у окна. Не смея прикоснуться, он стоял настолько близко, что неведомая сила притягивала их, соединяя в единое целое. Он обнял её так нежно, как берут в ладони цветок, желая вдохнуть его аромат. Леночку заворожили его крепкие тёплые мужские объятия, она не сопротивлялась, а  казалось, превращалась в податливый воск. Ваня даже не мог представить, что она, та самая, до которой он боялся  дотронуться  как до звезды, оказалась такой земной, тёплой и желанной.
– Люблю, – прошептал Ваня куда-то в волосы, как будто признавался не ей, а себе, как только что понял, что действительно, любит её.
  Ты, призывающий возлюбить ближнего своего, слышишь стоны на грешной Земле? Это любовь, изгнанная из Рая.
  Любовь сотворивши – да изгнать. Мудрый, это ты взрастил то древо познания  со сладкими яблочками, вкусив которые единожды, не забудешь их горечи. Для любви нет  места в Раю, ты прав, Господи. Она глубже, в самом чреве Земли – тяжелая, неподъемная, как лава.
Ты перестрастил любовь, Господи, чтобы она ушла из равнодушного Рая.
Может ты и прав, Господи? Ты всегда прав, Господи.
Ваня, всё ещё обнимая её, разоткровенничался:
– Да, я тебя обманул, пригласил просто в гости, прости, но я это сделал ради одной несравнимо большей правды.
– Мало того,  я сама  себя обманула.
–  Банальный вопрос: тебе со мной хорошо?
 – Ревнуешь?
Ваня откинулся на подушку и не знал, что ответить. «Если не ревную, значит, не люблю, но это не так. Действительно, глупый вопрос, да ещё возвратил её мысли к мужу, как я этого не хочу! Всё-таки, ревную».
–Ты сейчас поставил на весы себя и Толика, а моё чувство – судья. Вопрос истца: кого я больше люблю или кто из вас в большей мере присутствует в моём сердце? И тебе хочется обитать именно там, лелеять то тело, в сердце которого  прибываешь только ты. 
«…Вот  и выходит, что любя
      Мы любим самого себя…», – процитировала   Леночка.
 – Кого, – поинтересовался Ваня
– Лопе де Вега.
 –Мудро. Мудро кривит душой. А что бы он сказал насчёт безответной любви?
 – Идолопоклонство, наверное, а  ревность – эгоизм, – и ткнула несколько раз пальцем в его грудь.
 – А ты эгоистка?
Она посмотрела на него вопросительно и перешла на утвердительный ответ:
 – Только попробуй!
 – Лопе де Вега накрылся медным тазом, но он прав в одном: стыдно ревновать выдавать наружу, как стыдно выставлять своё эго, – поправляя свою шевелюру, сделал заключение Ваня.
 Она отвернулась и уткнулась лицом в подушку.
Сейчас Ваня представил Леночку с виноватым собачьим взглядом со скулящим монологом: «мне стыдно, я извиняюсь, этого больше не повториться…», ну или что-то в этом роде. Как будто пришла попробовать грех на вкус  и тут же – на попятную, как беспринципное существо без собственного стержня. Не дай Бог! Как я её возненавижу!
Ваня коснулся её плеча.
 – Ты переживаешь о содеянном?
 – Напротив, я переживаю содеянное. – Она повернулась к нему и доверчиво положила голову на его грудь.
Где-то там, на задворках заброшенных чувств
Имя твоё да вспомнится. Богом начертанный путь
Жизнью наполнится.
Помолись о грешном как о праведном на
Книге судеб, выцветшей за лета,
Не обмолвишься грешным псалмом
Никогда:
Не присно, не погодя.
К мудрому из
Новозаветного слова
Сумей прийти,
Что   скажет тебе красавец
Лет тридцати?



Предательство

«Если змей ужалит без заговаривания,
то не лучше его и злоязычный»
Екклесиаст. Гл. 10 ст. 11

Ваня оставил этот вечер без изменений, не предав любви. Без неё он испытывал новое чувство – чувство верности к первой любви. И это оказалось более интересным, чем он ожидал. Он ожидал, что жизнь без Леночки будет невыносимо тяжёлой и однообразной, как в затрепанном чёрно-белом кино с нелепым концом. Но любовь оказалась более гибка на эмоции, чем его воображение. Она способна перетекать из одного образа жизни в другой, отражать в себе оттенки всех человеческих чувств – от гнева до раскаяния, и всё это будет называться любовью. Более того, Леночка в его воображении была уже далеко оторвана от земли, и если вдруг теперь он встретит её идущую по городу, то и сам не знает, как отреагирует, но в данную минуту ему показалось, что исчезает самое глубокое чувство, как редчайшая реликвия.
 Они держали свои отношения в глубокой тайне и даже на лекциях сидели порознь и не выказывали никаких знаков внимания друг другу.
Тайная любовь вообще не имеет себе равных по глубине чувств. В этом есть что-то дьявольское, запретное и притягательное, и что если об этой любви кто-то узнает, то она будет наказана, опозорена, похоронена, потому что романтическая тайна разобьётся о моральный кодекс, перспективу которого видно до собственной могилы.
Грешная любовь пылкая, страстная, потому что вне закона, вне морали и в любой момент может кто-то вмешаться, всё поломать, испортить нравоучениями о том, что должно и чего нельзя допускать. И обидно, что этот разоблачитель будет тыкать в эту любовь пальцем не потому, что на самом деле ведёт благоразумную жизнь, а потому, что завидует, подсознательно чувствуя все прелести этой тайны.
 Ночью что-то заставило его открыть глаза. Он увидел молодую женщину в розовом пиджаке и брюках галифе.  Она смотрела на него бесцветными глазами и била кнутом о пол. Ваню сковал холод ужаса. Она была похожа на дрессировщицу. Рядом стоял огромный волк. Оцепенение от ужаса нарастало. Ваня встал и заметил, что женщина с волком начали ретироваться к выходу. Осмелев, он погнал их за дверь, женщина выскочила в ту же минуту, но огромная волчья морда обернулась в его сторону в страшном оскале. Дверь после ухода женщины захлопнулась, а волк, притаившись, остался в прихожей. Ваня поспешил обратно, но какая-то неведомая сила сзади взяла его за локти и  подбросила вверх, как баскетбольный мяч. От чувства невесомости к Ване вернулось умиротворение. Он обретал лёгкость и подобную ангельской общечеловеческую любовь, но проснулся.
На перемене между парами Ваня зашёл в курилку. Там уже был Иван Сергеевич. Он разглядывал свои начищенные туфли и пытался найти на них ещё какую-нибудь пылинку, чтобы убрать влажной тряпкой.
– Ванюша, как дела?
– Нормально, – выдохнул из себя  Ваня.
– Вот за что ты мне нравишься, так это за то, что у тебя всё нормально, – он положил тряпочку на край раковины и вымыл руки.
– Ты сегодня поезжай к Кириллу Попову, или как вы его называете, Кирке – продолжал Иван Сергеевич.
–  И что я у него забыл?
– Потом узнаешь.
Иван Сергеевич просто так ничего не говорил и не просил,  Ваня  воспринял это как приказ и кивнул головой:
– Хорошо.
Иван Сергеевич ещё раз посмотрел на свои туфли, потом многозначительно подмигнул Ване и вышел.
Неспроста, подумал Ваня, может спросить как-нибудь, косвенно, может, намекнул бы? Ладно, на месте сориентируюсь.
В пять часов вечера Ваня позвонил в дверь квартиры Поповых, Кирилл  открыл дверь и провёл Ваню в свою комнату. Бабушка вышла из маленькой кухни, заставленной  посудой, с любопытством посмотрела на Ваню, учтиво поздоровалась и отправилась обратно.
Кирка только успел усадить гостя в кресло, как зазвонил телефон и он вышел в другую комнату
– Кирилл, – донеслось нараспев из кухни, – чай ставить?
– Да – бросил  Кирилл бабуле, прерывая свой телефонный разговор.
Ваня подошёл к его книжному шкафу, и от нечего делать стал просматривать литературу. Он любил угадывать характер человека, его внутренний мир по тому, что он читает или приобретает.  Ваня даже сделал по своим наблюдениям следующий вывод: если любит читать Достоевского, Кафку и других заумных писателей, которые копаются в человеческой психике,  то это  должно быть меланхолик. В шкафу Ваня увидел  Гессе: вот откуда во сне появился затравленный степной волк! Человек, живущий богатой внутренней жизнью, обязательно имеет у себя и Гессе, а кроме всего прочего есть одна-две книги по философии и психологии. Где-то близко к ним – другая категория, обожающая Хемингуэя и Ремарка, они утверждаются в трезвой здоровой мудрости через пьяный пессимизм  литературных героев. Надо заметить, что Ваня был ещё молод и не успел определиться, от этого диапазон его интересов был весьма широк: от Достоевского до Ремарка, но и у них есть много общего – их читают  интроверты. Есть категория читателей романтиков-путешественников, они предпочитают Грина, Стивенсона и Скотта. Другая категория – философы-путешественники, они богом сделали Рериха, а вместе с ним и всю индийскую философию.  Это альпинисты-туристы, как правило, а Ваня домосед. Его даже раздражают эти лесные костры и нытьё под гитару каких-нибудь дурацких песенок, типа: «…Где милая и чайник со свистком…», вот так, под один знаменатель. Глупость несусветная, а они ставят из себя таких умников, таких справедливых, спешащих всегда на помощь, что кажется не люди вовсе со своими животными паскудными инстинктами, а святые. Нет, они хорошие друзья, только такие Ване не попадались.  В своей житейской философии дружбе  не доверял, опасался тихих и скромных, он почти всегда был уверен, что в тихом болоте черти водятся. Сколько раз он подходил к ним и спрашивал, зачем забираться на гору, рискуя жизнью? Они что-то говорили несусветное, а однажды ответили: «Чтобы съесть там арбуз». Совсем рехнулись. А фотографию свадьбы показывали – на столе литровая банка варенья и кефир. Иной скажет: «Тьфу ты! Зачем же до такого аскетизма?», но лично мне такой оригинальный подход к торжеству  симпатичен.  Это особый народ, с другой планеты. Спрашивал, приставал, как корреспондент вшивой газеты, а они смеются и говорят: «Всё равно не поймёшь!» – вот в этом они правы. Так ничего и не понял. Нет, если честно, Ваня осознавал, что они отличные ребята и его злила психологическая  несовместимость с ними.
Действительно, ни Грина, ни Стивенсона Ваня не увидел в  библиотеке Киры. Перед ним предстал целый набор  классической литературы – а как же, и, конечно, писатели-одесситы, среди которых выделялась толстая книга о великом комбинаторе. Кирка застал Ваню в своей комнате, когда тот ещё просматривал корешки книг.
– Дружище, у тебя есть Селенджер? Круто! – он указал пальцем на тоненькую зелёную книгу.
– Конечно.
– На недельку взять разрешишь?
– Да, пожалуйста. – Кирка посмотрел на стол, опустил глаза на пол, Ваня заметил в его глазах удивление и испуг, уши его пылали красным цветом, как первомайские стяги, это было хорошо видно, когда он наклонился к включённой настольной лампе.
– Потерял что-нибудь? – Заботливо спросил Ваня.
– Нет, ничего. Сунул куда-то справку от врача.
Ваня тоже начал поиски, даже не поленился стать на колени и заглянуть под диван:
– И здесь ничего нет, – сделал заключение Ваня в то время, как Кирка тоже, стоя на четвереньках, копался между столом и книжным шкафом.
– Ладно, – вставая на ноги, сказал Кирка, – ладно, найдётся и поспешил быстро закончить поиски.
Был подан чай.
 – Спасибо – сказали  они почти хором и уютно уселись на диван.
 – Ванюша, а что у тебя с Леночкой? – Прервал молчание Кирка.
Ваня посмотрел на него с удивлением. Кирка  показался ему таким отвратительным, что тут же возникло чувство уйти и тяжело хлопнуть дверью, но сдержался, решив поставить его на место.
– А что у меня с Леночкой? – Он всегда отвечал вопросом на вопрос, если разговор касался его личной жизни или когда считал вопрос не очень корректным.
– Я всё вижу! Ты с ней тайком встречаешься.
– Что ты говоришь! – Нарочито воскликнул Ваня, гротескно подчеркнув, что для него это новость.
– Да, я сам вас видел вместе очень часто.
– И дальше что?
– Нехорошо семью разбивать.
Кирка никогда никого не любил по настоящему, а главное, и как следствие, никогда не испытывал разочарования от любви. Поэтому, он был на стороне морального кодекса, согласно которому, семейная жизнь плавно уходила за горизонт, превращаясь в точку схода. Перспектива называется. Иначе говоря, брак он воспринимал идеализировано: верность и любовь до конца дней. Кирка с его воспитанием  порицал измену. По-человечески где-то в глубине души он понимал природу и трагедию запретных отношений, но подразнить, даже высмеять  влюблённого Ваню для него – святое дело.   Сейчас  в голове у Вани рождались целые системы поведения человека, попавшего в пикантную ситуацию.  Злоба,  отчаяние,  исповедь, всё проносилось мимо него –  отрицательного  героя в мыльной опере. Ваня, конечно, сунулся в другую  семейную жизнь, но выигрывал в том, что в принципе не совался, в личную жизнь другого человека, считая это следствием дурного воспитания базарной бабкой.
– Тебе нравится Селенджер? – Ваня решил поменять тему разговора. Он раскрыл книгу и увидел вложенный в неё листик с офисным телефоном мужа  Леночки. На нём  так и было написано.
 – Ты, часом, ни этот «больничный» искал? 
 –Да, это мой грех, я тогда звонил её мужу, – Кирка раскинулся на тахте, сверкнув круглыми очками.
 – Мужественно, – ответил Ваня.
Сейчас Ваня хотел размазать его по стенке.
– Я хотел сохранить семью.
Ваня прыснул язвительным смехом:
– Теперь неудивительно, почему ты  больничный искал.
– Я серьёзно.
– И я, – не отставал Ваня.
 Глаза Кирки выражали неприкрытое беспокойство. Ваня смотрел на него в упор:
–Не знаешь, как оправдаться?
 – Вообще-то, может быть, я тоже с ней хотел бы пообщаться…
Ваню буквально подбросили эмоции, он вскочил с дивана.
– Ты – кривое  зеркало, а знаешь, почему кривое? Потому что когда в тебя смотрят нормальные люди, ты их искажаешь, уродуешь своим больным воображением, – он глубоко вздохнул и почти спокойно добавил: – Вообще-то, благодари Бога, что я тебе очки не втёр.
– Хорошо, её муж ничего и не узнает, зачем им эти неприятности? – Затарахтел Кирка.
–А кто создал эти неприятности? Ты знаешь другой способ, как её муж об этом узнает? Ведь как-то это предательство произошло? А произошло это потому, что ты это  сделал. Нельзя нарушать действующий ход истории. Тогда, в той жизни никто и не догадался, кто этот доброжелатель…
Кирка утвердительно заявил:
– Я не позвоню. Мой звонок никак не повлиял на их взаимоотношения. Я могу позвонить ещё раз, но ради того, чтобы не нарушать ход событий.
 – А как это у тебя с лёгкостью получается?
Он  пожал плечами, взял телефон и вышел из комнаты и вернулся через несколько минут.
Ваня спросил:
 – Как ты себя чувствуешь?
– Как и тогда, как  последний идиот. Он сказал, очень приятно, было бы странно, если бы такую интересную девушку не заметили. Впрочем, тогда он примерно так и ответил.
Сейчас Кирилл испытывал чувство стыда человека, попавшего в неприятную ситуацию. Ему пришлось дважды пройти через унизительное предательство, но в последний раз в присутствии друга, которого он предал. Он чувствовал себя идиотом не столько по причине звонка, сколько по причине неожиданной реакции Толика.  А с чего начинал?  С какой победоносной акции, направленной на защиту  семейных ценностей. Теперь он получил оплеуху и от члена семьи, которую он попытался сохранить и от «разорителя» семейных ценностей.  Он посмотрел на Ваню с головы до ног.
  – Откуда ты взялся, как ты быстро меня вычислил – и, обобщив сложившуюся ситуацию не в свою пользу, через паузу спросил:  – А ты  всегда знаешь, где упадёшь?
Ваня опустил глаза и заметил, что он стоит в своих чёрных  носках прямо на соломе, которая чуть потрескивала под его тяжестью.
–  Как видишь. – Сказал Ваня сквозь зубы и вышел из квартиры.
Бабуля вошла в комнату с веником и совком, и пробурчала что-то вроде: «Ну и мусору  после вас!».

После занятий Ваня и Леночка встретились в своём любимом кафе. Широкое окно было с видом на проспект. Леночка отпивала маленькими глотками кофе, как вдруг глаза её оживились, и она помахала в окно кому-то в ответ. С тротуара ей улыбался модой человек и как догадался Ваня, уверенно направился в кафе.
– Кто к нам в гости? – Поинтересовался Ваня.
 – Толик. Сиди не дёргайся.
 – Он  знает о наших отношениях?
 – Конечно, благодаря доброжелателю.
Ваня напрягся. Он попал в неловкую ситуацию, но отступать было некуда. Толик подошёл к столику, предварительно заказав три чашки кофе.
 – Здравствуйте, не помешаю?
Он протянул Ване руку и представился:
– Анатолий.
 –Ваня, – протянул руку в ответ Ваня.
 – Жаль, мало времени, тороплюсь. Но заметив Леночку, решил заскочить.
Его внимание было сосредоточено на Ване не потому, чтобы узнать поближе соперника, а потому что с ним рядом сидит новый знакомый. Он искал с ним точки соприкосновения и кажется, пытался ответить на свой же вопрос: а достоин ли он Леночки?  Казалось, что если он их отыщет, то будет безмерно счастлив.  Оказалось, Ваня как и Толик с Леночкой терпеть не может в музыке ширпотреб из трёх аккордов, а также как оказалось, все трое стоят на одной политической платформе. Удовлетворившись поверхностным знакомством, Толик ушёл, предварительно  ласково коснувшись Леночки.
 –Хороший мужик, – прокомментировал Ваня, – другой бы непременно забрал свою жену.
 – Не имеет права.
– Очень интересно! А почему ты не спросила, куда он так торопится?
 –Не имею права.
 –У вас настолько ограничены права?
 – Нет, настолько безгранична свобода. Мы никогда не спрашиваем  друг у друга, где и как проводим своё личное время.
Тут она поймала себя на мысли, что такие отношения в принципе могут довести её до проституции, всё зависит от границ  её свободы, и что нигилистические достоинства идеальной семьи как по Чернышевскому прямой путь к отчуждению, выветриванию той самой химии, которая сближает и объединяет пару.
 – Да. Свобода это хорошо, когда она братская. Никогда бы не подумал, что она и убивает. – Ваня хотел добавить слово «любовь», но решил не  ставить точку раньше, чем уничтожится это чувство окончательно. Через паузу он продолжил: – Знаешь, как психолог истолковал бы такие отношения в семье? Твой муж где-то в подсознании желает иметь групповой секс.
Леночка в злобе поджала губы и произнесла резкое «нет». 
 – Тогда, интересно, Толик на стороне Лопе де Вега с его эгоистической философией любви  или на стороне Пушкина «Я  Вас любил так искренне, так нежно, как дай Вам Бог любимой быть другим»?
Леночка отрицательно качнула головой. Ваня продолжил:
 – То есть, слова Пушкина никак не комментируем, это высший пилотаж, тогда остаётся грешный Лопе де Вега.
 – Не тарахти так быстро и самоуверенно. Пушкин имел в виду угасающую любовь, которая так видно из текста, была ещё и безответной.
 – Хорошо, если у Толика пылкое чувство, почему он так с тобой поступил?
Леночка постаралась оправдать своего мужа.
 – А ты не подумал, что он таким оригинальным способом  решил уничтожить, обесценить наши с тобой отношения, – она не посмела высказаться более точно: лично её обесценить в глазах Вани.
– В  любом случае он отличный психолог, ему это удалось. Всё-таки, и здесь огромное человеческое эго.
 В образовавшейся пустоте, когда можно было наговорить в три короба, но заходить слишком далеко на эмоциональной волне не хотелось. Леночка быстро поднялась и выпорхнула из кафе как птичка из лап рыжего кота, впрочем, ни кто её уже не удерживал.
«Великодушие» Толика свели на нет весь романтизм тайных отношений. Он одержал несокрушимую победу. В чане стыда утопали чувства любви. На поверхности образовалась чёрная отвратительная грязь. Ваня вышел из кафе и как в последний раз оглянулся через окно на их с Леночкой столик. За ним сидела дама в длинном зелёном платье со змеиным шлейфом и с аппетитом, причмокивая, доедала  райское яблочко.

Убийство

«Он даже не видал и не знал солнца;
ему покойнее, нежели тому»
Екклесиаст. 6 гл.

Ранней весной, когда вдоль тротуаров текли ручьи и пахло первой зеленью, Леночка решила зажарить леща. Она влила масла в сковородку, поставила её на плиту и положила рыбу. Лещ почувствовал, что ему припекает правый бок и, недолго думая, начал упорно сопротивляться такому неприятному обстоятельству. Он бил хвостом и головой о сковородку так отчаянно, что забрызгал маслом все стены. Оно стекало струйками вниз и лениво растекалось на полу. Изумлённая Леночка сделала попытку подойти к плите и выключить газ, но её подвиг закончился неудачно: она поскользнулась на масляном полу. Тогда она решила присыпать пол солью, дабы не упасть, но её предосторожность оказалась тщетной. На выходе из кухни она упала и соль, как в рыхлый февральский снег, который рассыпался в прихожей.
– Толик! Я, наверное, беременна, – сделала заключение Леночка.
Но Толик не слышал. Она пыталась встать, но пол будто наклонился в сторону спальни, и она покатилась вниз, как с горки. Она проехала через прихожую до двери, толкнула её ногами и заметила, что съезжает она в чулан, быстро двигаясь по тёмному узкому тоннелю. Там, на самом дне чулана, светила лампа из-под жестяного конусообразного абажура. Три врача в белых халатах и марлевых масках, на импровизированном операционном столе собирались делать операцию маленькому ребёнку. Он лежал на столе и молчал, а они пытались выровнять ему ручки и ножки, которые были ещё скрещенные, как у новорожденного.
– Что вы делаете?! Это же мой ребёнок! – Кричала Леночка, стремительно съезжая к ним.
Но они её не слышали и молча врачевали над малышом. Леночка подбежала к врачам, пытаясь насильно их остановить и оставить ребёнка в покое, но один из них взял её за руки и отвёл в сторону:
– Ты думаешь, нам интересно выполнять эту небогоугодную работу? Так и должно было случиться. И ты об этом прекрасно знаешь. Леночка, выглядывая из-за спины говорящего, с ужасом наблюдала за операцией, она рвалась на помощь малышу, желая его защитить, но её останавливали сильные мужские руки.
– А ты? Ты знаешь, что такое материнский инстинкт?
– Вспомнила. Каждая, идя на это, – он показал пальцем на операционный стол, – Знаешь, куда свой инстинкт засовывает?
Её сердце сжалось, и, чтобы опять обрести нормальные размеры, она набрала воздуху до отказа и закричала.
С этим криком она подняла руки вверх и ринулась к малышу, но врач, стоявший рядом, поймал её раскрытую ладонь своей рукою:
– Вот тебе сон в руку.
– Не хочу! – Кричала Леночка.
Она проснулась, испугавшись во сне своего собственного крика. Чувство беспокойства ещё не исчезло, и сердце учащённо стучало. «Сон в руку» – оставались где-то в её сознании слова приснившегося врача, и посмотрела на руку, куда он сунул её сон. В руке была крепко зажата коробка спичек. Леночка вспомнила, что она поставила чайник на плиту и решила немного отдохнуть на диване. Надо бы выключить газ, чайник уже, наверное, кипит, думала Леночка, поворачиваясь на другой бок. Так нестерпимо хочется спать, авитаминоз, наверное. Сейчас, сейчас встану, вот только минуточку полежу. Господи, как хочется спать! Это токсикоз. Точно, он и есть. В прошлый раз меня невозможно было от подушки оторвать. Всё повторяется. Но теперь Леночка не хотела терять ребёнка, как в тот раз, она убеждала себя, что это грех, а его надо исправить, чтобы стена сдвинулась с места, чтобы время шло вперёд. С другой стороны, она понимала, что невозможно переделать то, что уже произошло когда-то. Не было такого человека – её ребёнка, значит, его и не может быть. Она уговаривала себя повторить то, что она сделала тогда, в прошлом, внушая себе, что начало жизни – это начало смерти. Родиться, чтобы умереть, а если не будет жизни, то не будет смерти, и если оно уже зародилось, то ему в любом случае предстоит умереть, только в разное время: сейчас, ещё в утробе, или потом, в старости, в его старости. Но кто я такая, чтобы распоряжаться жизнью, данной свыше? И она опять уговаривала себя оставить ребёнка и не допустить греха. Я сделаю всё возможное, чтобы сохранить его, да ничего и делать не надо, он со мной. Она погладила себя по животу; не вырос ли?
Где-то внутри, как и в тот раз, она соглашалась с естеством природы. Что-то светлое и лёгкое вселилось в неё, как будто камень, теснивший её душу, свалился и туда, в глубокую пещеру подсознания, куда не проникло солнце.
Тишина – лучшая колыбельная песня. Леночка с закрытыми глазами вспоминала сегодняшний день, который, несмотря на ранний вечер, в принципе, уже позади. Она вспомнила Ивана Сергеевича, который сегодня предложил летом работу в стройотряде, как будто не знает, что возьму академический… Преподаватель метафизики – и не знает, улыбнулась в полудрёме Леночка. Вспомнила старого армянина с повисшими на глаза бровями, который проходя мимо неё, горько прокряхтел ей вслед. Она даже оглянулась на себя – всё ли в порядке с её одеждой.
 Дома она вспомнила, как тогда в кафе Толик положил конец их с Ваней отношениям. Она часто вспоминала Ваню, ревностно наблюдала за его отношениями с другими сокурсницами, на кого обращает особое внимание, каким взглядом смотрит на неё, потом дома смаковала эти мгновения, гадая о его чувствах. Она на себе чувствовала безответную тайную  идолопоклонническую любовь. Он ещё ничего не знает. Скажу как-нибудь на неделе. Это будет безнадёжный конец в возможных наших отношениях. В конце концов, этим рано или поздно и должно было закончиться. У  меня будет ребёнок, и на этот раз я его сохраню, если даже история опрокинется.
Вода из чайника выплёскивалась наружу и тушила огонь, крышка под напором крутого кипятка била тревогу, газ медленно расползался по квартире, а Леночке было так тепло и уютно, так завораживающе находил сон, что ей не хотелось даже шевелиться. Мысленно она разговаривала с Ваней…
Твой голос в телефонной трубке
Далёкий, как воспоминанье
Выдавливает словно воду из губки
Телеграфное расстояние.
В капле дождевой росы
Не видно отраженья улитки
Снам под череп в застывшей улыбке
Поползут по руке муравьи…
Телефонная трубка молчит,
Длинноногое время бежит,
Тянет за руку вслед за собой,
Ты остался совсем далеко
Но вперёд меня время влекло
Ты был там, впереди.

Проснулась Леночка в больничной палате. Она открыла глаза и увидела человека в белом халате. Он подошёл к ней совсем близко и спросил:
– Леночка, ты меня слышишь?
Леночка кивнула чуть заметно головой и в такт моргнула. Сколько времени было выброшено из её сознания, она не знала. Знала только, что теперь она овладела сознанием своего «я» и что во временном своём потоке, в нескольких минутах назад, была какая-то трещина, которую необходимо было как-то склеить. Ещё несколько минут назад ей было легко, как будто вместо мозгов лежала в голове вата, предохранявшая от звуков, мыслей, движений. Теперь она чувствовала, как тело её приобретает вес, а тело ощущает температуру, как давят на постель бёдра и лопатки, голова обрела тяжесть… Она возвращалась из кажущейся невесомости на грешную землю.
– Как тяжело жить! – То ли произнесла, то ли подумала Леночка. Она проглотила слюну,  посмотрела на незнакомое место, где находилась и вопросительно посмотрела на доктора.
– Газ надо выключать, когда отдыхать ложитесь. Хорошо, наш супруг вовремя успел. Ну, теперь ничего, на поправку пойдёте, – успокаивал её доктор.
Она попыталась вспомнить, что было перед временным забвением памяти, но всё было как в тумане. Ребёнок! Отбросив все догадки наперёд, она глазами указала на живот и посмотрела на доктора. Доктор вложил руки в карманы своего халата, опустил глаза, выпятив нижнюю губу, и через мгновение  сказал:
– Вам надо отдыхать. Поспите.

Прелюбодеяние

«Только это я нашёл, что Бог сотворил
человека правым, а люди пустились
во многие помыслы»
Екклесиаст. Гл. 7, ст. 20

Ваня сидел под деревом у стены рядом со священником и смотрел вдаль. Он ни о чём не хотел думать, потому что даже обыкновенный логический ход мысли перечёркивался остановкой времени – самым ирреальным состоянием бытия. «Да чёрт с ней, с логикой. Буду созерцать», – думал Ваня, тупо уставившись на торчащий посреди мятой травы репейник. Созерцать долго ему не пришлось. Появившись незаметно, Иван Сергеевич лихо хлопнул Ваню по плечу.
– Пришёл поближе посмотреть, не тронулась ли с места стена?
– С ума она тронулась, – вяло ответил Ваня.
– Не богохульствуй, – отрезал отец Владимир.
– Страшно, ребята, перед концом света, а? – Засмеялся Иван Сергеевич, как будто он смотрит комедийный фильм и ему это не грозит.
– Грешен человек в делах своих и помыслах своих, – начал богочестиво отец Владимир, – от того и разгневался Господь на рабов своих. Молиться надо о прощении…
– Что, помогли твои молитвы? Смотри, как стена побежала, – съязвил Иван Сергеевич.
– Я ведь тоже не без греха. Прости, Господи. Сатана попутал. Прихожанка вводит во искушение.
Иван Сергеевич повернулся к священнику и только сейчас заметил его красивое лицо, как будто оно было написано гениальным художником: удивительной чистоты глаза, прямой отточенный профиль, чувственные губы, длинные каштановые волосы. На безымянном пальце правой руки он заметил обручальное кольцо.
– Почему грешен? – Вступился Иван Сергеевич, – Ты только представь толпу из одних баб…
На этом месте отец Владимир перекрестился. Иван Сергеевич провёл рукой по уровню горизонта и продолжил:
– И представляешь, только одна из них ввела тебя во искушение. Разве может человек своим умом, своим интеллектом, своим чутьём дойти до этого? Значит, – от Бога, какой же это грех? Любовь только от Бога.
– Нет, эта от сатаны.
– Значит, жена от Бога, а другая от сатаны? А если человек расходится со своей женой, чтобы жениться на другой, кто из них от сатаны?
– Он сам.
– Вот как! – Не без иронии заметил Иван Сергеевич – как  удобно, такая и позиция.
– Человек поддался сатане. На его стороне все соблазны. В этом грех.
– Да, ты прав, но что ты подразумеваешь под грехом? Если я люблю заглядываться на стройных девушек, то этой слабостью я никому не мешаю, и даже количество гербицидов в гречневой каше от этого не изменится. Вы обложили себя грехами, как загнанного волка красными флажками, а потом думаете, как от них избавиться, как пойти против природы. Да никак. Вы будете воздерживаться от них и к старости станете невозможным, потому что тогда-то вы поумнеете и поймёте, что такое грех, а что такое молодость. Впрочем, не умнеете. Борьба греха и добродетели делает человека умнее и мудрее. Твой главный грех не в прихожанке, а в том, что ты пытаешься приблизиться ко Христу, насилуя свою природу, своё естество. Если бы Иисус был божественно красив, он не был бы Иисусом, если бы он не был рождён в кондовой еврейской семье от голубя, а остальные дети от родного отца, он не был бы Иисусом, если бы он был счастлив, он не был бы Иисусом. Так вот, у него, следовательно, был смысл служить своей новой религии, своим идеалам, своей философии жизни. За это он и пошёл на крест. Жизнь его сделала цельной гениальной натурой. В монастырь, кстати, люди шли не от хорошей жизни.  Человеку счастливому и благополучному там делать нечего.
– Не богохульствуй! Нет, я не хочу сокращать дистанцию между собою и Христом, для этого надо, чтобы небо упало на землю, я хочу понять… Хотя, это уже означает приближение, нет, верить, только верить.
– Верь. Только не путай грех с молодостью, а счастье с гениальностью.
– Да, это всё так, но человек так устроен, что он не может остановиться, вкусив малый грех, его тянет на ещё большее искушение. Я пробовал вырасти над собой, стать мудрее, выше мирских желаний, но тут же ловил себя на мысли, что взваливаю на себя ещё один из грехов – гордыню, – Священник глубоко вздохнул, поправил упавшие на лицо волосы и после короткой паузы добавил:
– Конечно, мой грех можно списать на молодость… Можно было бы, если бы я не венчался в церкви и не давал обет верности.
– А это Вы зря, – Иван Сергеевич не знал, как к нему обращаться: сан священника заставлял обращаться на «Вы», а тема разговора – на «ты». – Клятву дают оттого, что боятся разлюбить. Но никто никогда не даёт клятву верности своим детям, потому что эта любовь в верности не нуждается. Это само собой, это инстинкт.
– Грешен я, грешен, иные живут и не помышляют о неверности, а мне, священнику, – бес в ребро. Мне надо было перед кем-то покаяться. Но только ничего не изменится и грех мой останется грехом.
– Почему же ничего не изменится? Грех у тебя в голове, больше его нигде нет. Попробуй объяснить его для себя, может, всё станет на свои места, а грех исчезнет как следствие недомыслия? В чём ты себя обвиняешь, в том, что ты давал обет верности или в том, что впал во искушение?
– Вопрос, конечно, риторический..
– Значит, ты сам точно не знаешь, в чём состоит твой грех? А может, его вовсе нет, может, в каком-то случае тобой была допущена просто ошибка? Ведь ты прежде всего человек, которому свойственно ошибаться, а если ты претендуешь на звание богом избранного человека, то укроти свою гордыню.
– Что ты, что ты! – Перекрестился отец Владимир. Он покрутил кольцо на своём пальце и добавил: – Ты так пытаешься спасти мою душу, что почти убедил. Я за тебя обязательно помолюсь.

Лень

И сказал я в сердце моём: «И меня постигнет та же участь
как и глупого: к чему же я сделался очень мудрым?»
И сказал я в сердце моём, что и это – суета.
Екклесиаст, гл. 2 ст. 15
После всеобщего в стране объявления свободы Ваня надел домашнее трико и оброс щетиной.
А ведь в сущности и не знаем, что такое свобода после ощущения пожизненной несвободы. Высвобождение своего эго от моральных норм, вседозволенность, возведённое в высший культ самолюбия, уничтожение какой бы то не было морали и низвержение себя до животного инстинкта? И если я с моим христианским мироощущением стану свободным, то я автоматически превращусь в нуль, в нечто абстрактное, потому что будут зачёркнуты все десять заповедей, а на смену им не придут даже противоположные, потому что и это не свобода. Я буду аморальной безнравственной личностью… Простите, уже не личностью, арифметическим нулём. А зачем мне зачёркивать то, что впиталось в меня с молоком матери, почему, чтобы выжить, я должен, оказывается, нарушать Моральный кодекс или, если хотите, христианские заповеди, а не нарушать – уже не свобода и по сему, каждый теперь будет меня бить по затылку и говорить: лентяй, сукин ты сын! Свободней надо жить, свободней! Хочешь выжить – крутись. Так ведь это анархия называется! Впрочем, нет. Даже у анархистов предусматриваются кое-какие  понятия. Даже здесь какой-никакой, да порядок царил. Да и в варварские времена хоть идолам, да поклонялись – уже порядок. Всё было в нашей истории. Свободы не было, но с какой стороны посмотреть. Свобода как  вера всегда на полулегальном положении: вроде бы и есть, а вроде бы и нет. Об их существовании и внешнем выражении можно спорить бесконечно, потому что эти категории глубоко индивидуальны. Вера бывает во что угодно, даже в атеизм, это твой свободный выбор. Свобода не  ограничивается призывом грабить, брать, что плохо лежит, говорить о чём думается. Свобода имеет гнусные корни, это когда, например, толпа восхищается известной личностью, обязательно появляется человек, уверяющий: «да я с ним лично знаком, он такой-сякой и совсем не такой, каким вы его представляете». Такой же принцип используется и отношение власть имущих с привлечением фантазий и передёргиваний. И, тем не менее, надо отдать должное этому меньшинству, оно ограничивает беспредел власть имущих, а народ начинает прислушиваться к свободному слову, искать в словесном мусоре истину и она, эта истина, прогрессирует, превращается в моральную доминанту, вершит перевороты, а толку? Если бы я жил тысячу лет, то устал бы наступать на одни и те же грабли. И не надо мне предлагать, что мне надо сказать, сам знаю, а не скажу – не свободен, скажете, рот закрыт, как у узника совести. И вот что удивительно, свобода слова, частенько упускает понятия свободы совести, а значит, все слова можно взять под сомнение. Впрочем, без свободы слова мы всё равно, что скотина. Я не хочу вести себя как скотина, я лучше подумаю, и может быть, промолчу, а может быть и скажу. В этом выборе я свободен.
Ваня учился в аспирантуре и не имел права где-то устроиться на работу, но положа руку на сердце, выход из положения можно найти, если захотеть. Ваня не хотел. Заказов на ремонт бытовой техники было много, чтобы внести свой вклад в семейную корзину. Он достаточно много времени уделял диссертации, но иногда он покупал бутылочку пива, сворачивал ей крышку и потягивал, удобно усевшись на диван. Ольга Александровна с тревогой смотрела на своего сына и ждала то несбыточное время, когда новые русские всем работу предложат, а за тунеядство будут судить.
– Ай-ай-ай, валяешься, как собака нечёсаная на тротуаре! С твоими-то мозгами! Устроился бы куда…
– К придуркам в красных кафтанах?
– Придурки, не придурки, а валюту крутить умеют.
Ваня достал из нагрудного кармана своей рубашки мятую пятидесятку. – На, возьми. Юлька за ремонт стиральной машины отдала.
Ольга Александровна взяла деньги и, тяжело вздохнув, вышла из комнаты.
Ваня посмотрел на себя в зеркало. На него уставилось заросшее щетиной существо. «Неужели это было самое умное на факультете лицо? Оно способно было учиться, понимать, творить?» Ваня, осознав свою безграничную свободу, всё же решил себя ограничить  и  побриться, но острых лезвий рядом не оказалось. «Слава тебе, Господи!» – успел произнести Ваня прежде, чем раздался телефонный звонок.
– Слушаю…
– Ваня, это Иван Сергеевич беспокоит. Вот что, собирайся и приезжай ко мне на троечке.
– Почему на троечке?
– Счастливый номер.
– А что, собственно, случилось?
– Потом, приедешь, расскажу.
– Ладушки.
Через десять минут Ваня стоял на троллейбусной остановке. Тёплый апрельский вечер. Он равнодушно смотрел поверх городской суеты на оранжевую тучу, которая застряла меж деревьев парка, чуть выше которой на млечно-зелёном небе загоралась первая звезда.
Как мир над миром, как идее – сущность,
Висит Луна разрезанным лимоном
И прядь ветвей над сумраком так густо,
Как грива у коней, когда галопом.
В тиши – острее приближенье звуков,
Воображенье ищет ось предметам.
Акация рисует чёрной тушью
На тёмно-синем ватмане Вселенной.
 
Пропустив несколько троллейбусов, на которых можно было бы доехать к Ивану Сергеевичу, всё же дождался третьего номера.
Он вошёл на заднюю площадку и услышал знакомый тихий голос:
– Дядя Ваня!
Его дыхание остановилось на мгновение. Это был голос Леночки. Их глаза встретились и уже не терялись и толпе пассажиров.  Они ехали молча рядом, прижатые троллейбусной давкой и ни о чём не говорили, как будто всё остальное уже не имело никакого значения.
– Следующая – моя, – сказала Леночка в грудь Ване.
– Я помню, я провожу.
Они медленно подходили к Леночкиному подъезду. Сейчас Ваня был похож на странных молодых людей, которые отращивают себе длинные волосы и бороду, носят засаленный шарфик и от которых так и веет гениальностью. Такие люди обычно, желая сказать что-то гениальное от себя, начинают интенсивно засорять монолог словесными прелюдиями «э…, понимаешь, я, конечно, не уверен, э-э-э… в принципе…» и так далее. В принципе, э-э-э… не творят, но напрягаются.
– Бороду отпускаешь?
– Не бреюсь – Ваня  улыбнулся. – Я плохо выгляжу?
 Но  потом осёкся:  действительно, плохо.
У подъезда немногословный Ваня выдавил:
– Привет Толику.
 Она улыбнулась.
 –Я от него ушла ещё тогда.
 –Я виноват, –  будто спохватился Ваня.
 – Раньше или позже это должно было случиться. С тобой я поняла, что такое не только химия, но и химическая реакция. Да, настоящая любовь та, что описана у Лопе де Вега. Толик держал меня на удалении от такого чувства, ведь ни разу не сказал, любит ли  меня, под запретом оказались и мои признания. Я многое поняла и никоем образом не осуждаю его, он прячет свои чувства под интеллектом, а отличное воспитание под бесшабашностью. Знаешь, как высокая девица горбится, чтобы быть не слишком высокой. В конце концов, вырастает горб.
 Леночка  вспомнила о вопросе и через паузу продолжила:
 –Ты  не виноват, виновата я, я где-то подсознательно искала человеческого тепла.
Эти слова, кажется, на мгновение зацепили его чувства, но они не оказали никакого сопротивления гораздо большему чувству вины. Леночка стояла напротив Вани, желая что-то важное услышать от него на прощание.
Он взял её руку, нежно погладил и, глядя ей в глаза, сказал:
 – Пока.
Иван Сергеевич встретил Ваню на пороге своей квартиры в длинном домашнем халате глубокого карминного цвета и проводил в свой кабинет. Квартира была обставлена с любовью, в старом стиле с обилием антикварной утвари, что напоминало интерьер русской аристократии XIX века. Иван Сергеевич усадил Ваню на мягкий диван.
– Удачный был сегодня день? – Спросил он гостя двусмысленно, улыбаясь.
– Это Вы мне свидание устроили?
– Стараюсь. Тебе не понравилось? – Спохватился Иван Сергеевич и повторил: – «Свидание устроили». Печально мы, Ванюша, живём.
– Про падение Икара я уже выслушал от Леночки, что ещё новенькое Вы мне хотели сообщить?
– Извини, Ваня, не думал, что такой негативной будет твоя реакция на свидание с Леночкой. Может, она хорошо отзывалась о своём бывшем?
«В точку попал», подумал Ваня.
–Что Вы хотели мне доказать? Что не устою перед нею, а стена по моей милости с места не сойдёт?
– Ой, брось ты свой патриотический долг, – отмахнулся Иван Сергеевич, – впрочем, не за тем я тебя пригласил.
Он пересел в кресло поближе к гостю и, потирая ладони, вкрадчиво заговорил:
– Знаешь, из всех времён обожаю настоящее, самое непредсказуемое, оно и есть жизнь. В прошлом мы ковыряемся как в старом хламе, в будущее заглядываем, с любопытством, а настоящее творится  нами без грёз и воспоминаний. Здесь мы живём и творим прошлое, от которого зависит будущее.
Он замолчал, потому что в комнату вошла дама в ладно скроенном голубом халате и аккуратно причёсанными волосами. В руках она держала поднос со снедью.
– Это моя жена, – представил её Иван Сергеевич, даже не назвав её имени.
Она учтиво поздоровалась с гостем, поставила поднос на стол и удалилась.
– Кстати, Ванюша, а как у тебя с работой?
– Никак.
– Не знаю, рад ли будешь, но тебя на кафедру сватают. Парень ты талантливый, ну, так как?
– Знаете, почему убогие богоугодны? Хотя, конечно, знаете, но у меня своя версия на этот счёт.
– Ну, и почему?
– Потому что они не способны двигать вперёд технический прогресс, а значит, не способствуют концу света. Это из-за умников стена остановилась.
       – Причина глубже, чем ты думаешь. Бог умных любит не меньше. Помнишь причину, по которой Адама и Еву Бог  отправил на землю? Змей подал яблоко Адаму и Еве со словами «Будете как боги, сорвите то, что запрещено». А запрещено было познание добра и зла. То, что принадлежало Богу, люди взяли на себя. Извольте на землю, подальше от родного Рая. Кто вы без  Бога, без Отца? Здесь обостряются основные человеческие инстинкты и один из главных…, ты удивишься, становится инстинкт исследования. Чтобы выжить без когтей, тёплой шкуры и быстрых лап, человек изобретает средства защиты, орудий труда и т.д. на протяжении всего развития человеческой цивилизации человек изобретал, на волне инстинкта самосохранения, чтобы в конечном итоге выстроить на земле Рай, подобный божественному.
 – По-моему мы его уже благополучно проскочили.
– И поэтому ты сидишь дома и ничего не делаешь?
– Да.
– Обратимся к миру животных, – Иван Сергеевич произнёс эту фразу артистично, как диктор радио, – ты видел, как кошка ловит птиц? Так вот это не труд, это инстинкт самосохранения. А если ты попробуешь поймать, то…
– Для начала изобрету арбалет?
– Да, но с арбалетом человек долго не ходил, он изобрёл порох, к нему ружьё, и т.д. Человек всегда к инстинкту самосохранения прикладывал свой интеллект. Бог человека обделил всем, чем наделил животных, кроме способности мыслить, то  есть мысль во спасение. Он трудится, как ни одно существо на земле, чтобы было удобнее и быстрее, чтобы, в конце концов, ничего не делать. Мы стремимся  походить на животных. И когда ты целыми днями валяешься на диване и думаешь, как бы сделать то, что само за тебя работает, ты уже обречён на прогресс, – при этом он тыкал вилкой в сторону Вани, как будто это было одной обобщающей мыслью для всего человечества.
 – Это же какой эволюционный путь надо пройти, чтобы опять стать обезьяной? – Так что такое совершенство, к чему так стремился человек?
Наступило молчание. Они отпили  вина и продолжили ужин. Ваня, насытившись, откинулся на спинку, не забыв поблагодарить за вкусный ужин. Иван Сергеевич встал не спеша, как бы прогуливаясь по комнате, подошёл к окну и, глядя в ночную пустоту, между прочим, спросил:
– Спрашиваю ещё раз. Работать на кафедре  хочешь?
Ваня помял свой кулак в ладони и категорично, но почему-то не глядя в глаза, сказал:
– На прогресс – нет.
– А на себя, дорогой наш патриот?
– Да какая разница? В конечном счёте – на прогресс.
– Это оправдание собственной лени. Да, что касаемо патриотизма, – он повернулся к Ване, – патриотизм строится на эгоизме по принципу: «Не посягай на наше», тогда как эгоизм строится на «Не посягай на моё». Жалкие попытки на патриотизм терпят фиаско так же, как заповедь «Возлюби ближнего своего, как самого себя».
Ваня не решился на богохульство фразой «Зато хорошо работает у Лопе де Вега» и следом мелькнуло воспоминание из детства о конфете другу.  Он посмотрел на Ивана Сергеевича с какой-то долей недоверия. Ему не нравилось, что говорит он и как  говорит, выпятив свои цели на первый план,  это вызывало чувство протеста. Иван Сергеевич понял это и, отложив агитацию, зашёл с другой точки зрения.
– Человек ещё создан для продолжения рода.
– Вот как? – ехидно заметил Ваня. И заметив, что этим он обидел Ивана Сергеевича, добавил: – И как обойти этот пункт?
– В продолжение рода входит инстинкт самосохранения, значит, в принципе никак.
 –Я  не собираюсь нянчить то, что в конечном итоге погубит себя.
– Злой ты стал Ваня, любви тебе не хватает.
       Дома Ваня долго сидел у телефона, заставляя себя позвонить Леночке, но рука не поднималась набрать её номер. От волнения у него всё смешалось: давно прошедшие события, казалось, только что случились, а придуманные – уже случившимися в реальности. Время проглотило его и остановилось в нём, будто не зная, куда дальше идти и вообще, идти ли? Завтра будет новая жизнь, совсем не похожая на эту и секунды тикают почти в унисон с его пульсом. Завтра или почти завтра я буду таким же, как все и моя биография пойдёт по общечеловеческому шаблону и меня так же когда-нибудь сотрёт в пыль будничная суета.
Ваня окунул голову в свои ладони. Где та красота, которая спасёт мир? Красота, восторг, процесс любования пространством, а вот любовь, она не имеет пространства, она вне времени. Люди убивают любовь браком – не зря это синоним некачественной вещи. Только Данте способен был понять всю сущность любви, её предназначения, знал, как сохранить и пронести через всю жизнь чистой и непорочной, принести на алтарь любви всё своё творчество! Это чувство, которое существует только во времени, развивается и дышит временем, имеет право на жизнь, а если есть вечная любовь, то время никогда не остановится. Да ведь это целое искусство –  любить. Как это получалось у Данте?
Ваня прошёлся по комнате, пощупал пальцами чуть тёплую батарею. А может, мне с Леночкой иногда проводить время, ходить в маленький ресторанчик, дарить тюльпаны, розы, хризантемы, чтобы чувствовала, что её любят, ею дорожат… Вот причина идти на кафедру, работать, любить, дарить хризантемы, посвящать своей Беатриче открытия. Это может продолжаться год-два, потом мы привыкнем к друг  другу, мы будем получать наслаждение от «просто рядом», но для разнообразия начнём прицениваться друг к другу, как к дорогой вещи, потому что любовь будет на стадии исчезновения и каждому будет интересно узнать, а кого же мы любили на самом деле? Мы обязательно снизим цену, заметим брак в отношениях, и когда-нибудь она скажет, что я подлец.  А кому вообще нужен я подлец? Опять я.  Вольно или невольно выставляю своё эго на первый план. Я хочу выглядеть хорошеньким: посмотрите на меня, вот я, расшаркивающий перед возвышенной любовью, разменивающий её на цветочки, улыбки, миражное благополучие, смотрите, я шут в колпаке с бубенчиками, пляшу у подножия любви, зарабатывая на благосклонность, я с самодовольной рожей буду высасывать из неё любовь по каплям, я…
Ваня, наспех накинув куртку, выскочил из дома. На остановке он сел в первый попавшийся трамвай. В пустом салоне сидел старик в чёрном потёртом костюме, который он носил, кажется, всю жизнь. Он так приловчился облегать его сутулую маленькую фигуру, что знал, наверное, каждую впадинку на его теле.  В руках старик держал старый кофейник. Он пересел ближе к Ване и внимательно из-под косматых бровей всматривался в его лицо.
– Ты прав, мальчик, на любви жизнь строится, ею же и ломается.
Он покрутил в руках старый кофейник и выбросил в дверь на следующей пустой остановке:
– А на хрен он мне нужен?
Пустой кофейник ударился о камень, глухо отозвался на удар где-то в пустой своей утробе и замолк.
– Ты посмотри, вокруг тебя столько грешников, – продолжал дед, – И что они могут изменить? Направление ветра, самих себя? Как может такой маленький человек согрешить так, что остановится стена?
Ваня молча внимал, что говорит старик с явным армянским акцентом:
– Ты ничего не сможешь изменить ни в прошлом, ни в будущем, потому что прошлого уже нет, а будущего ещё нет. Мы живём настоящим мгновением, а за одно мгновение стена дальше не станет.
Он посмотрел на свои морщинистые руки и добавил:
– Только Бог всеведущ и всесилен. Всё в его власти и наши грехи тоже. Он перевёл взгляд на Ваню и почти прошептал:
– Она будет двигаться вперёд. Увидишь – вспомнишь старого Вартана.
Ваня посмотрел на часы. Стрелка уже давно перешагнула в новый день. Люди без оглядки шли за стеной, предначертанной Всевышним, и никто не хотел сойти с дистанции. Они  готовые идти в вечность. Казалось, что даже  планета стала маленькой для жизнелюбия землян. Обречённые на грех и добродетель, на рождение и смерть, великие, как боги, и зависимые от Бога, двигались по образу и подобию всего живого, как пожелал Вседержитель. Но только человеку, этой высшей твари на Земле Богом суждено будет выплеснуть… нет, не нектар, яд своего интеллекта на прекраснейшую из всего существующего во Вселенной – Голубую Планету.