Чего бы вы хотели больше всего

- Чего бы Вы хотели больше всего?
- Я хотел бы умереть.
- Умереть?
- Да. А потом жить. Вечно.
(из интервью известного писателя)



Поезд стоит здесь всего две минуты. Сейчас он, длинный, как жизнь, несется мимо меня, словно вообще не собирается уделять внимание ожидающим его пассажирам, муравьям, суетливо ползающим по узкой платформе. Муравьи, как всегда, пытаясь угадать, где остановится нужная им дверь, учинили лихорадочное движение в двух направлениях. Одни догоняют проплывший мимо них вагон с «их» номером, другие бегут навстречу оному. Потом вторые тоже разворачиваются и бегут за первыми. Наконец, махина лязгнула, коротко металлически взвыла и упокоилась. Но человечки, даже добежав до нужного им тамбура, все не могут остановиться и по инерции переступают на месте, покачиваясь и вытягивая вперед шеи, как гуси перед калиткой. В одной руке у них чемодан, другой они тянут вперед билеты, и возникает иллюзия, что наоборот билеты тянут их, втягивая по одному в проем двери, затем по узкому проходу на записанное в них место. Мне же совсем неважно куда бежать, ибо билет у меня, как всегда, отсутствует. Поэтому я смирно сижу на своей ручной клади, докуриваю сигарету. Когда тебе приходится часто ездить, а законное право на полку в плацкарте можно купить только за месяц в предварительной продаже, плюешь на святой ритуал выстаивания в стометровой очереди к окошку кассы. Даже выстояв в ней, как в очередь на исповедь перед страшным судом, ты выслушиваешь в итоге брань кассирши, словно отповедь священника, отказавшего в отпущении грехов. Поэтому просто идешь сразу на перрон и, выбрав проводницу посимпатичней, произносишь пароль: «Возьмете до Минвод?». Пароль срабатывает безупречно, и через две минуты ты едешь туда, куда тебя послало провидение, а еще через пятнадцать тебе принесут твой билет и, возможно, со скидкой.

Спустя пять секунд после окончательной остановки поезда я энергично вскакиваю и, взяв в обе руки по сумке, делаю шаг по перпендикуляру к вагону. Порог «моей» двери как раз перед моей физиономией. Черные лакированные туфельки на высоком каблуке, икры в колготках телесного цвета, нижний край синей форменной юбки, все это где- то увенчано пилоткой. Из чего состоит середина, изучим потом, по мере вхождения в доверие и, как следствие, вхождения в вагон. Услышав утвердительный ответ на свой пароль, я подкидываю свои сумяки на уровень, который будет в течение следующих суток моим уровнем пола. Взбежав следом за ними, я обнаруживаю, что моя прекрасная дама не столь высока и стройна, как ее аналог на Елисейских полях. Да она просто карлица, если сказать честно.  И не столь молода, как показалось снизу. Ну, не старуха, но в преддверии.
- Сядь пока на пятьдесят шестое, а потом я тебя пересажу на постоянное, - произнес неожиданно приятный голос. Я, уже сделавший два шага в глубь вагона, непроизвольно обернулся и еще раз посмотрел ей в лицо. Старая ведьма стояла, мило потупив глаза. Я пошел на свое временное место.

Пробираясь по вагону, я размышлял о том, как иногда приходится напрягаться Фортуне. Сейчас у нее бедной час пик. Нужно, к примеру,  невзначай познакомить будущих супругов. Или, высший пилотаж, посадить на соседние места друзей детства. После таких ее фокусов говорят, что мир уютно тесен. А мир отнюдь не таков. На одну приятную встречу приходится тысяча нежелательных, и еще сто тысяч разлук. Возможно, богиня случая оперирует несколько иными цифрами, но я предлагаю остановиться на этих, чтобы хотя бы не сойти с ума, от бессвязности и бессмысленности бытия. Да, случается иногда, что спелые яблоки, упав на клавиши стоящего в саду фортепиано, производят волшебную мелодию, на которую вскидывается ждущий красоты ум. Но чаще его наполняет какофония звуков, желаний, запахов и цветовых сочетаний.

Я сажусь на свою боковушку, загнав сумки под столик, как собак в будку, чтобы они не мешали другим, идущим по проходу. Вагон отнюдь не полон под завязку, то его отделение, где я сел, и соседнее с ним совершенно пустые. Вслед за мной по проходу пыхтят мои будущие дорожные попутчики. Люди, как люди, достойны сочувствия. Иногда человеку приходится перемещать свою нежную телесную оболочку по каменной в своей основе планете. Он срывается с места и вливается в толпу пассажиров. Глупых и беспокойных существ, половина которых зашивает свои кошельки за подкладку и прячет часы под подушку (откуда утащить их при желании проще простого), чистит зубы в тесном санузле, где проще нахватать разных бактерий, чем очистить от некоторых из них свою ротовую полость. Обезличенность человека в толпе, на улице чаще всего напускная, в поезде выходит на другой уровень. С нас сдираются выпестованные и дорогие нам индивидуальные черты, которые мы охотно выпячиваем и предлагаем окружающим именно их считать собой. Под ними обнажается набор привычек и инстинктов, который, оказывается, есть у каждого.  Не верится, что среди этой массы есть поэты, художники, инженеры, врачи, моряки дальнего плавания, путешественники, видавшие мир. Все эти яркие люди есть где-то, их много, об этом постоянно говорят по радио и пишут в журналах. Но они не обитают в поездах дальнего следования, где в своей стихии серые личности, обеспокоенные соблюдением бессмысленных дорожных ритуалов. Нет, люди значительные здесь есть, или люди, знакомые со знаменитостями. Но их претензии на исключительность выглядят подчас смешными.

Я вспомнил, как однажды женщина, ехавшая однажды со мной в одном купе, сразу после отхода поезда сообщила, что ее дочь - олимпийская чемпионка.
- Давайте я сразу скажу. А то я всю дорогу буду мучиться. Моя дочь – олимпийская чемпионка. Слышали (и назвала известную всей стране фамилию)?
Как-то обыденно. Я бы на ее месте поступил не так. Пусть сначала расскажут о своих победах другие герои. Пусть южане, если такие есть среди собравшихся, похвастаются своими близкими отношениями с дочерями министров и губернаторов. Пусть северяне продемонстрируют широту своей натуры и умение сорить деньгами. Пусть шпионы расскажут о победах над ЦРУ. После всего этого я невзначай сказал бы:
- А у меня дочь олимпийская чемпионка (и назвал известную всей стране фамилию).
Этим бы я побил все их мерседесы, виллы, поездки за границу, подвиги, чемоданы денег. И еще создал бы себе фору как минимум на пару дней дороги.
Ладно, это все, конечно, шутки. Но есть такая черта в человеке: в поезде дальнего следования его тянет положить на чужие весы все свое самое весомое, значительное в жизни. И потом обнаружить, что он слишком легок, что его почти нет. Да, человек по факту мал. Купе, плацкарт неумолимо подчеркивают это. Возможно, это так, потому что человеку обрезали внезапно все его знакомства, связи, социальные роли, и он в панике пытается, как осьминог, отрастить себе новые щупальца, лишь бы не чувствовать себя изолированным. Я, напротив, сижу себе смирно, читаю какую-нибудь книгу, слушаю людей. Вот когда я приеду, когда распакуюсь, снова распущу свои паутины отношений, я снова стану общественной величиной. А сейчас надо смотреть и слушать. Не стоит тянуть одеяло на себя.

Я возвращаюсь в действительность и окидываю взглядом обращенные ко мне спины обращенных к окну моих соседей по плацкарду. С удовлетворением отмечаю две из них с сужением в месте, где оканчивается грудная клетка. Талия. У жителей восемнадцатого и девятнадцатого века это сужение считалось неимоверно привлекательным. Я, возможно, будете смеяться, такого же мнения. Муза комедии. Ломать комедию, гнуться пополам в талии при смехе. Было дело, заставлял. Это сокращает дистанцию. При наличии желания до нуля метров.
Наконец, столб напротив окна стал смещаться к правому его краю. Обладательницы талий замахали кому-то в правом нижнем углу. Подругам, мужьям, любовникам, своему отражению…? Мало ли кому может махнуть обладательница талии. Два других потенциальных попутчика занимались тем же, что и я: ловили момент и пялились на талии. Наконец, все сели в профиль ко мне. Пришлось и мне сесть в профиль к ним. Нужно ли их разглядывать, описывать, размышлять над ними с их возможными биографиями и судьбами? Если нет с собой книги, то да. Но сегодня у меня с собой «Мастер и Маргарита» Булгакова. И я из курино-яичного запаха вагона  стал переселяться в душный сквер на Патриарших, где два представителя интеллектуальной богемы пили теплую абрикосовую, рассуждали о достоверности евангельских событий и, завязав сию ученую беседу, а заодно с ней все повествование в двух временах и двух центрах вселенной, двигались по направлению к своей личной развязке.
В проходе появилась рыжая ведьма с фразой:
- Ваши билетики!
Присев как скромная гостья на краешек нижней полки, она неторопливо собрала билеты с моих попутчиков, свернула каждый каким- то особым ведьмовским способом, теперь вы мои, и рассовала по кармашкам кожаной кассы. После этого повернулась ко мне:
- Вот твой билет. Остаешься на этом месте. До Минвод, правильно?
- Лучше до Пятигорска.
- В Пятигорске мы в 5-43. Спи спокойно, я разбужу за двадцать минут.  Приди, возьми постельное белье. Минут через 10.

Через 10 минут в купе проводника произошло расставание с денежными знаками. Как я и думал, билет оказался для меня дешевле, чем он стоил бы в кассе. Наградив старуху влюбленным взглядом, я, с двумя условно белыми простынями, наволочкой и вафельным полотенцем, вернулся на свою боковую. И, как оказалось, верхнюю.  Потому что нижняя за время моего отсутствия оказалась занята огромной теткой, и ее скарбом. Соседка проявила себя правоверной плацкартницей. Когда она успела почистить яички? И теперь она смачно их поглощала, присаливая  из спичечного коробка-солонки. Соленые огурцы, копченая колбаса, вареная курочка ждали своей очереди.
- Молодой человек, угощайтесь!
- Огромное спасибо. Не ем я в дороге. Не люблю.
- Вам же ехать почти сутки!
- Ну и что? Я привык!
- Так, молодой человек, нельзя. Вы испортите себе желудок. Возьмите хотя бы колбаски с хлебом.
Пришлось взять. Я промычал жуя:
- Спасибо!
- Тетка, выиграв разведку боем, попыталась перейти в наступление:
- Сынок, что же ты в сухомятку?
На столе появилась бутылка лимонада.
- Ой, открыть нечем. Может ты смогешь?
Я смог. Тетка извлекла откуда-то из недр одноразовый стакан и передо мной запузырилась желтоватая жидкость. Я выпил его залпом и не давая благодетельнице открыть рта, в пояс поблагодарил и помчался в тамбур курить.
 
Когда я вернулся, скатерть - самобранка уже улетучилась, а с ней столик и моя возможность продолжать поездку сидя. Всю длину и ширину нижней полки заполнили колыхания хлебосольной попутчицы. Я быстро застелил свою верхнюю, запрыгнул и, наконец, с головой ушел в книгу.
Ах, это чтение в поезде! Как объяснить, чем это было для многих из нас, ныне ворчливых стариков. Нынешним студентам, да и не только студентам, этого не понять. Нас разделяют пространства ужаснее, чем парсеки. Нас разделяют несколько поколений, выросших на компьютерах, а затем сотовых. Увы, они не знают, что такое зачитываться. Читать, читать, читать, забыв об окружении, о времени, о неудобной позе. Мы смеемся друг над другом. Я над ними, с лицами, подсвеченными яркими прямоугольниками экранов. Они надо мной, перелистывающим невзрачные страницы. Но! Они не знают, что мои страницы тоже светятся. И чтобы они светились, мне не надо занимать очередь у вагонной розетки. Воображение, развитое чтением, вызывает образы, которые сменяются перед моими глазами, как картинки сменяются на экране. Читая, я уже не читаю. Я смотрю фильм. Фильм без режиссера, актеров. При этом я замечал, сравнивая фильмы снятые по книгам с теми, которые видел я, читая эти книги, что мои фильмы ярче, живее, драгоценнее.  Именно эту особенность хороших книг схватил Рильке в своем стихотворении Der Lesende:

Ich las schon lang. Seit dieser Nachmittag,
mit Regen rauschend, an den Fenstern lag.
Vom Winde drau;en h;rte ich nichts mehr:
mein Buch war schwer.

Да, mein Buch war schwer!  Книга, которую я читаю, весомей мира, который стоит вокруг, словно снаружи застекленной веранды, и шумит, стучит в стекла, борется за мое внимание. Мир на одной чаше, книга на другой. Книга тяжелее. Когда мне рассказывают о человеке, который отягощен какими-то своими заботами, и говорят, что он не может от них отключиться, я говорю, что он похож на меня, читающего книгу. И на меня смотрят, как на сумасшедшего…
И вот перед моими глазами Москва, по улицам которой ходит веселая нечисть, изобретательно измывающаяся над бездарными людишками, мнящими, что заняты архиважными делами. И я не могу устоять перед соблазном и начинаю внутри себя предавать своих соплеменников. Постепенно, от непроизвольной улыбки я перехожу к тихому посмеиванию. Тихое подсмеивание переходит во вспышки смеха, которые все меньше и меньше поддаются моему контролю. И вот уже все купе с неодобрением смотрит на студента, который корчится на своей верхней боковой с мокрым от смеха лицом.
- Молодой человек, что вы читаете?

Да, я не описал своих попутчиков. Извините. Существа с привлекательными талиям, которые кому-то махали во время отправки поезда, повернувшись, превратились в двух, если не гарпий, то, как минимум, немолодых дам, с неприятными лицами. Судя по всему, это были две подруги, или даже родственницы (возможно даже сестры – так велико было их сходство). Немного крючковатые носы, на подсушенных косметикой скулах - неприязненно сложенные губы, с уголками, загнутыми книзу, а также глаза и брови, довершающие ястребиные аналогии. Одна покрасилась под брюнетку, вторая под блондинку. Не буду описывать вещи, которые были надеты на их хорошо сохранившиеся фигуры – вещи были подобраны со вкусом. Все в них было хорошо, подкачали только лица. Вернее, их выражения. Подсвети эти же физиономии изнутри каким-нибудь сочувствием, хотя бы к домашним кошкам, я рискну предположить, это будут иконы.  А так слишком явно на них читалось, что у них нет иллюзий и что они понимают, что если что - то тебе нужно, то это нужно брать самой. Возможно, вырывая с мясом.  Я не заморачивался с угадыванием их профессии, но бегло подумал, что они секретарши. Еще одно существо женского пола, это упомянутая щедрая тетка, которая обмахивалась вафельным полотенцем подо мной, на нижней полке. Ее тело в домашнем халате живописно волновалось от покачивания вагона. В ее лице и ее колыханиях было что-то приятное, как морская стихия. Но если двух дам я с натяжкой отнес бы к своим старшим сверстницам, то тетка, несомненно, годилась мне в матери.

Уступившие накрашенным хищницам свои нижние полки мужчины были диаметральным противоположностями. Короче, антиподами.  Во-первых, по возрасту. Один был бесшабашный хлопец. Я почему-то подумал именно о его малороссийских корнях. Веселая, безмятежная до придури мордаха. Сколько ему еще дров ломать! На вопрос, куда едет, со стороны своего пожилого попутчика, он что-то бегло пробормотал и весело заржал. Может быть, старый что-то разобрал, я нет. Честно говоря, учитывая, что поезд идет на Кавказ, я подумал, что хлопчик едет в Чечню. Солдат удачи. Тогда такая профессия только появилась на черном рынке труда, но уже вошла в моду. Бог ему судья, к тому же я могу ошибаться.
Второй был, как я уже сказал, немолод. Совершенно белый волос. Приятное лицо. Вид аксакала. Только приглядевшись увидишь молодые глаза и подвижную для его лет мимику. Это  он меня спросил. Я поднял глаза от текста, словно вынырнул из сна.

- Мастера и Маргариту. Булгакова. Читали?
На его лице промелькнуло выражение «не угадал». Наверное, он думал, что у меня в руках сборник анекдотов.
- Пробовал. Не пошло. Но слышал, что молодежь любит.
- Не думаю, что молодежь понимает эту вещь. Она, скорее, для людей вроде Вас. По крайней мере, из моих знакомых сверстников никто не читал, хотя двое собираются уже пятый год. Сегодня я выпал из их обоймы.
- Да? А я думал, что ее читают все. Модное произведение.
- В Вашем слове «модное» я улавливаю презрительный оттенок. Не спешите. «Модный» зачастую означает «обреченный не быть понятым». Говорят все, но читают мало. Как и со всеми хорошими книгами. Если есть мода, то приходится ей следовать. Я думаю, найдется немало таких, которые, чтобы покрасоваться перед девушкой или друзьями, скажут: «Какая замечательная вещь!» Еще добавят пару эпитетов, вроде «актуальная», «глубокая», в этом роде. Но сами прочли только начало. Или даже всю, но ничего в ней не поняли.
- А Вы поняли?
- Скорее нет, чем да! Но я не буду красоваться перед девушкой. Однако у нас намечается интересная беседа на литературную тему. А я к ней не готов: зачитался и забыл сходить покурить. В то же время я понимаю, что если сейчас отлучусь, то потом трудно будет возобновить. Вы часом не курите? Предлагаю временно перенести разговор в другое место.
- Когда-то курил. Потом бросил. Пятнадцать лет назад. Но если Вы угостите меня сигаретой, то я составлю Вам компанию.
- Если Вы бросили, то не стоит рисковать. А вдруг начнете по новой. И я буду чувствовать себя Воландом, искушающим тех, кто встретится на его пути.
- А кто такой Воланд?
- Это персонаж из книги, которую я сейчас читаю. Дьявол во плоти.
- А! Вы можете не опасаться. Искуситель, даже если такова его профессия, как правило ищет слабого. А у меня хорошая сила воли. Я могу до известной черты поддаваться соблазну. А потом все верну в исходное состояние. Так сказать, восстановлю status quo, - сказал мой собеседник, вставая. Латинской цитатой он словно показал уголок одной из карт в своей колоде. Еще не известно, кто кого будет искушать. Тем интереснее. Книгу я проглотил почти наполовину. А мы не проехали еще четверти пути. Самое время отложить чтение и переключиться на какое-нибудь другое дело.
Хлопец на верхней полке незряче смотрел в окно, подперев подбородок ладонями. Очень неудобная поза, лично у меня быстро устает шея. Он никак не реагировал на действия других пассажиров, словно мыслями был уже там, где его ждут нетривиальные приключения. Две гарпии, поджав ноги, сидели рядом, раскладывая на столике пасьянс.  Вид у них был: «здесь нет настоящих мужиков». Седой до того, как заговорил со мной, пытался их развлекать. Без особого успеха. Но теперь его уход со мной, был очевидно расценен как предательство. И хотя мужик в нем чувствовался за версту,  на нем был единодушно поставлен крест.
Мы  с ним миновали проход до дверей тамбура. Кто-то, возможно, спросит, как, мол, можно беседовать о литературе на посадочной площадке? А я скажу: очень даже неплохо. Да, уровень шума повыше, чем в вагоне, но на площадке можно даже объясняться в любви. Я объяснялся. Не стоит этим заниматься на подъездах к большим станциям. Потому что вагон минует многочисленные стрелки, и звон от них стоит такой, будто в метре от тебя бьют кувалдой по наковальне. Но это не столько мешает восприятию связной речи, сколько тривиально оглушает и шокирует.
Таки образом, вступительная часть беседы, которая помнится настолько живо, будто случилась вчера, прошла под ритмичный стук вагонных колес. Перегон был длинный. Первым делом я угостил сигаретой седого. Он взял ее по-особенному. Как отвыкший от курения человек, подумал я. Погладил ее своими длинными как у пианиста пальцами. Я всегда завидовал людям с длинными артистичными пальцами. Дело в том, что у меня пальцы короткие и толстые. Какие-то крестьянские. Такие пальцы был у моей бабушки, доярки из села Томузловского.
Прикурив, мой собеседник попросил называть его Владимиром. Вообще- то в поездах это лишнее. Но, видимо, он захотел остаться в моей памяти со своим именем. Я не стал говорить свое.
- Не боитесь, молодой человек, что курение подорвет Ваше здоровье? По разговорам- то видно, что рассуждать вы умеете. Почему до сих пор не пришли к мысли об опасности курения?
- Молодые правильно только рассуждают, поступают чаще всего безрассудно, - парировал я.
- Да. Вы правы. Это привилегия молодости.
- И рассуждать можно по-разному. Если посмотреть на пожилых людей, которые дожили до глубокой старости, сохранив здоровье и имея перспективы на долголетие, то думаешь, а зачем им это? То, что нет прежних сил, не может не удручать. Сознавать, что я хочу, но не могу — вот, что пугает в старости больше всего. Я не хотел бы до нее дожить. Хотя, если я доживу, может, у меня не будет никаких желаний?

Владимир странновато улыбнулся и процитировал:

- Когда ни скукой, ни любовью
  Ни смертью уж не дышишь ты,
  Когда запачканы мечты не юной и не быстрой кровью,
  Тогда ограблен ты и наг…
Так?

- Примерно. А что это?
- Это некогда мой любимый поэт, Александр Блок.
- Почему некогда? Сейчас любимый другой?
- Сейчас я вообще ничего не читаю.
- Разочаровались?  Того, о чем пишут в книгах, нет в жизни?
- Наоборот, в жизни больше всего, чем есть в книгах. Книги нужны человеку в какой-то момент его жизни, как обоснование, подпорка, искусственный свет. Но человек должен сам научиться видеть свет, без искусственных средств.
- Как? Вы осмеливаетесь утверждать, что в Вас поэзии больше, чем в произведениях Пушкина?
- Если хотите, да. Я, конечно, ставил бы вопрос по-другому.  Но так можно уйти в частности. Вы же подметили главное. Человеку достаточно самого себя и того, что у него перед глазами.
- Это не согласуется с моим видением. Я вижу, что большинство людей скучают. Если они не блаженные или тупые. Все, так или иначе, ищут себе развлечений. Кто-то раскладывает пасьянс, кто-то любит вкусно покушать, кто-то поговорить. Я, например, развлекаю себя чтением. Но и развлечение может прискучить. Даже сама жизнь может надоесть. Вернее, неизбежно надоедает. Если не ошибаюсь, именно об этом написал Ваш Блок.
- Да, и я когда-то был с ним согласен. Я проникся его мироощущением, все сильнее вгоняя себя в депрессию. Хотя поводов для уныния не было. Я был молод, здоров, нравился девушкам, у меня была интересная работа. Но я повторял про себя: «Ночь, улица, фонарь, аптека…», и это звучало как заклинание. Оно что-то будило в глубине меня, и я был как под наваждением. Но теперь я понимаю, что он заблуждался и увлекал своим заблуждением других. Со мной кое-что произошло, что меня полностью изменило... Но мы собирались говорить о Булгакове. По-моему, это было бы интереснее.
- Уверяю Вас, нет. Булгаков от меня не убежит. А с Вами мы через несколько часов расстанемся. Я лучше бы послушал Вашу историю.
- Я все же думаю, что по сравнению с фантазиями Булгакова, моя история покажется неказистой. Вы еще молоды, любите яркие события. На Вас надеты яркие вещи. То, как Вы смеялись над книгой, говорит о том, что Вы тянетесь к веселью. А тут довольно грустные дела…
- Нет, нет. Я как раз из тех, кто, гуляя по парадным улицам, любит сворачивать в невзрачные переулки. Я подолгу сижу на лавочках в заброшенных скверах, просто смотрю вокруг, и меня совершенно не угнетает отсутствие искусственного порядка, ярких деталей в пейзаже. Кстати, я докурил сигарету, и Ваша почти истлела. Давайте вернемся в вагон, и Вы мне расскажете.
- Да, но я уступил свою нижнюю полку. Нам негде будет присесть. К тому же я не смогу Вам ничего рассказать, зная, что меня могут слушать другие люди.
- Есть выход! Вагон наполовину пуст. Купе рядом с нашим совсем не занято.
- Да, было бы хорошо.
Мы зашли в относительную тишину вагона. Лампочки на потолке горели в четверть накала. Пассажиры: кто спал, кто собирался ложиться, кто все еще кушал в полумраке. Мы сели за свободный столик. Друг напротив друга. Рыжая ведьма, проходя мимо, что- то хотела нам сказать, но почему-то промолчала.

- Вот Вы, молодой человек, верно заметили, что у всех людей есть риск устать от жизни, - начал свой рассказ мой новый знакомый, - Но одни попадают в эту ловушку, как глупые букашки в лапы муравьиному льву, а другие до самой старости живут так, будто они вчера родились. И на мир смотрят широко раскрытыми глазами ребенка.  Почему так происходит, не мне, наверное, судить. Скажу только, что к тридцати своим годам я окончательно обосновался в числе первых. Я считал, что жизнь моя не удалась, что я совершил в молодости ряд ошибок, которые невозможно исправить. Времени начинать все заново у меня нет. Что мне остается? И вот я хожу с унылым видом. Порчу всем настроение различными упадническими высказываниями. Немного помогает алкоголь. Он переносит меня в то время, когда все еще было впереди, и я был в окружении друзей. Тех друзей, с которыми мы хотели бандой пройти по жизни и покорить Землю и ближний космос. Тех друзей, с которыми мы спорили о противоборстве мировых систем, об антиутопиях Замятина и Оруэлла, о прогрессорах Стругацких. Кстати, размышляя о будущем, как нам казалось, своем будущем, мы однажды поспорили на тему бессмертия. Кто-то из нас сказал, что скоро биология выйдет на такой уровень, что люди получат бессмертие, возможно, это произойдет уже с нами. Другой посмеялся над его словами, как над сумасшедшей фантазией, а третий сказал, что это бессмертие станет подарком, который никому не нужен. Остальные,  в том числе я,  в один голос стали возмущаться. Ведь в глубине души каждый верил, что он бессмертный. Но товарищ, дождавшись, когда все замолчат, продолжил: «Старость и смерть — это не только старость и смерть тела. Посмотрите на стариков, ведь они реально устали от жизни… Хорошо, мы сохраним молодыми наши тела. Но как сохранить молодыми души? Или психику, если слово «душа» вас не устраивает. Да, есть психическое старение, которое идет рука об руку с физическим. И не известно, почему на самом деле умирает человек. Может его тело должно умереть, чтобы не заставлять мучиться душу?
 
Повисла тишина. Никому до этого не приходила в голову такая простая мысль. А теперь все стали один за другим приводить факты, которые говорили в пользу этой версии. Кто-то упомянул знакомого самоубийцу, который убил свое тело, чтобы избавить от страданий душу. Кто-то вспомнил своего деда, который ничем не болел, но просто исходил злобой на весь мир. Отравилась душа, так сказать. И словно блюет напоследок. Или тот же Элвис Пресли, на которого было больно смотреть, так ему все насточёртило. В общем, мы пришли к общему мнению, что бессмертие — это сомнительное благо, которое может обернуться пыткой. И порадовались, что нам до той незримой черты, за которой человек тяготеет больше к смерти, чем к жизни, идти еще далеко. Но прошло всего десять лет, богатых на неприятные события, и я стал себя ощущать тем самым стареющим Элвисом, над которым мы так легкомысленно трунили. Тут еще мне подвернулся Блок, к которому я раньше был глух. Совершенно случайно я прочитал несколько стихов из сборников «Страшный мир» и «Возмездие», и они показались мне откровением, истиной в последней инстанции. Одно из них я Вам сегодня цитировал. К Блоку присоединился Бодлер, и вот я, с душой проклятого поэта, с неустроенной к 30-ти годам судьбой, растерявший друзей, которые разлетелись по миру, все чаще стал думать: «Зачем мне жить?» Апатия и обреченность стали моими ежедневными спутниками. Меня могла бы спасти работа, которая меня бы загрузила и заставила напрягаться, но я не мог даже себя продать, ибо мой внешний вид не сулил работодателю перспективного работника. В общем, я прозябал на одной второсортной должности, которая не требовала от меня усилий, ответственности, но и не приносила достаточно денег. Семьи я еще не создал, жил, как многие, такие, как я, со своими родителями. Иногда ездил в гости к другу, который жил не очень далеко. Друг терпел мои визиты, но они все больше становились ему в тягость. Наконец, порвалась и эта нить.

И вот однажды мать, которая меня пыталась тормошить и делала мне замечания, стала меня стыдить за то, что я все время чешусь. Как какой-то чесоточный. Но посмотрела место на коже, на котором был зуд, и погнала меня врачу. Врач удалил что- то, похожее на бородавку, у меня на предплечье, и через несколько дней пришли результаты лабораторного исследования. Рак кожи.

Рак. Это слово меня оглушило. Да, все знают, что можно им заболеть. Почти у всех есть знакомый, который с ним столкнулся. И все знают, что столкновение с раком — это конец. Иногда быстрый, иногда затянутый на годы, но неотвратимый. И вот я узнаю это не о ком-то, а о себе. Мысль совершает короткий путь по знакомой логической цепочке. Но думаю я не про кого-то, а про себя. Испытал ли я страх? Не знаю. Первая реакция была, скорее, похожа на чувство облегчения. Вы удивлены? Это нормально. Это доказывает, что Вы далеки от того края бездны, к которому подошел я. Я не знал, что делать мне со своей жизнью. Я разучился радоваться. Мои старые друзья звали меня к себе, но я боялся начинаний. Мне казалось, что их постигнет та же участь. И вот, вместо вопроса, можно ли жить вечно, передо мной стоял вопрос, как прожить обычный человеческий срок. А тут этот диагноз. Я могу теперь сойти с дистанции не потому, что не смог дотерпеть, а потому, что получил травму. Пока я не опустился на самое дно, я могу умереть, оставшись в памяти своих друзей и родственников еще приличным человеком. Пускай и неудачником.

Я думал, что все. Нужно только отползти в сторонку и сдохнуть. Но медицина, в которую я, кстати, никогда не верил, не оставила меня в покое. Лечащий врач выдал мне длинный список анализов и обследований, которые я должен был пройти. Я заикнулся о том, что это самообман, в котором я не нуждаюсь, но он посмотрел на меня так, что я понял: моему намерению тихо умереть не суждено воплотиться. Этот изверг обязан был выполнить весь перечень инструкций, которые были разработаны специально для моего случая. И я ходил по унылым коридорам нашей больницы, ездил в другие города и там ходил по унылым коридорам других больниц, сидел в очередях с другими приговоренными, затем выходил на воздух и там видел людей, которые были избавлены от этих дел. И постепенно во мне зрел вопрос. Почему именно я? Я должен уйти, а вот они останутся. Да, они тоже рано или поздно уйдут, но мне уходить завтра, а они будут жить, радоваться своим мелким радостям, погружаться в свои мелкие заботы, как будто они не подчинены никакому общему закону. И тогда во мне поселилось некое тягостное чувство. Я стал завидовать здоровым и молодым. Тем, у кого еще много лет впереди. Я вдруг понял, что по утрам, когда светает, начинают петь птицы, трава и деревья мокреют от росы, и восходит солнце, по утрам сладко. Что днем, когда огромный город громыхает трамваями, в синеве неба тянут хвосты самолеты, и в душной суете вдруг слегка повеет прохладой, это тоже сладко. По-своему сладко по вечерам и по ночам. Всегда полно событий, которые вроде не касаются лично тебя, но которые ты можешь замечать, фиксировать в своей памяти, объединять, вспоминать впоследствии. Я не могу это объяснить. Но это не Блок, который все воспринимал в тягость и приучил это делать меня. Я стал задумываться, засматриваться. Я полюбил разговоры в очередях, в транспорте. Я стал забывать о своем положении. Но когда приходило воспоминание, это было похоже на то, как в солнечный день на солнце набегает облако. Тревога, как порыв ветра, ощущение тяжести в груди, словно от неосторожного движения внутри сдвинулся камень. Я почти никому не сказал из своих знакомых. Попытался было одному. Но его реакция меня смутила. Он перевел разговор на другой вопрос и потом избегал встреч. Словно я мог его заразить своей болезнью, словно подумать об этом несло в себе риск. Может у других я нашел бы немного сочувствия, но я побоялся заговаривать об этом с ними. Это ощущение, словно лицо собеседника выключилось, как телевизор. Словно вместо лица перед тобой возник затылок. Это потом надо было еще пережить.

А время шло. Я был благодарен врачам, что они обо мне забыли. Вклеили, куда надо, мои бумажки и сочли свое дело сделанным. Но спустя несколько месяцев меня пригласили на консилиум. Да, вот так архи неспешно, словно у меня вагон времени, решалась моя участь.  На консилиуме несколько мужчин и женщин, не стесняясь моим присутствием, отвлекаясь на рассказы о своих домашних делах и покупках, судили- рядили, какой вид терапии ко мне применить. Меня щупали в разных местах, открывали рот, раздевали, одевали. В конце концов выпроводили в коридор. Я ждал, теперь уже терпеливо и безропотно, когда закончится консилиум. Мы, больные, между собой обреченно обсуждали свои перспективы.
Наконец, врачи вышли, мой врач позвал меня в свой кабинет по соседству.
- Вам назначен курс лучевой терапии, - сказал он. Затем набросал на листочке, где и когда я должен буду проходить облучение рентгеном.
- Доктор, каковы мои шансы вылечиться, - осмелился спросить я
- А вы и не больны, - ответил он.
- Как не болен, а зачем тогда все эти процедуры, зачем был созван консилиум.
- Процедуры носят профилактический характер. У Вас обнаружено буквально несколько измененных клеток, и они успешно удалены.
Видя мое опешившее выражение, доктор, для которого я из предмета вдруг снова превратился в человека, улыбнулся.
- А вы что подумали?
- Я подумал, что мне пора писать завещание, - попытался пошутить я.
- Что вы, что вы. До этого еще далеко. Вы амбулаторно пройдете процедуры. Но сделаете это пунктуально, в назначенные вам дни и часы. Для этого мы откроем Вам больничный. Потом, раз в полгода Вы будете приходить для осмотра, и, если в течении пяти лет все будет спокойно, Вас снимут с учета.
Я не знаю, что обескуражило меня больше. Известие о том, что я болен неизлечимой болезнью или известие о том, что я здоров. Сначала я захотел  поцеловать доктору руку. Встал, но снова сел. Ноги не шли. Я попытался произнести слова благодарности. Но издал только какое-то бульканье. Врач, который все это время что-то у себя писал, поднял глаза на меня. Наверное, я выглядел странно, потому что он вдруг забеспокоился:
- Что с Вами, Вам плохо?
- С-с-спасибо! – удалось мне выдавить из себя.
- За что Вы меня благодарите? – подняв брови спросил врач
- Не знаю… Вылечили…
- От чего?
- От рака.
И тут до него дошло.
- Вы что, думали, что Вы болеете раком?
- А разве…
- Нет, формально, конечно, да. У вас были обнаружены измененные клетки. Но их буквально несколько штук.  Мы между собой называем это нулевой стадией рака. Такие клетки можно при желании найти почти у всех. Просто, раз они найдены, мы по инструкции должны принять меры… Вы только серьезно отнеситесь к назначениям. Старайтесь не бывать на солнце. Носите головной убор. Контролируйте лимфоузлы, я Вам покажу какие …

Когда я вышел на улицу, мир в очередной раз стал другим. Мне хотелось шутить, заговаривать с прохожими: «Почему Вы такие грустные?». Небо было таким синим, а трава такой зеленой… Но главное, жизнь казалась простой и понятной. В ней больше не было никаких неудач, тягостных обязательств, роковых шагов. Оказывается, можно было просто жить, и даже не надо было заставлять повторять про себя магическую формулу: «Все хорошо!».
Так молодой человек, решились все главные вопросы моего существования. Зачем я живу? Что мне делать в жизни? Удалась или не удалась карьера?  Но главное, исчезло чувство усталости от жизни, постоянный налет скуки и бесполезности.  Сейчас, когда прошло время, я понимаю, что это по большому счету анекдот. Но с другой стороны… Вы любитель чтения, а я киноман. Особенно много фильмов я смотрел во время своей депрессии. Не знаю,  отдушина ли это была, или наоборот отравляло. Потому что каждого героя я примерял на себя. Сравнение редко меня выручало. Но был один плюс. За неимением своей жизни, я жил чужие. За неимением живого человека, которому я мог бы сочувствовать, я сочувствовал вымышленным персонажам. Это хоть как-то меня питало, несмотря на то что являлось суррогатом. Но я о другом. Среди моих любимых фильмов был фильм Годара «На последнем дыхании». В главной роли молодой Бельмондо. Его герой - полная противоположность мне. Максимум действия и минимум размышления. Правил и законов для него не существовало. Весь фильм его преследовала полиция, как волки загоняют оленя. Он от них все время уходил, но под конец они его настигли благодаря тому, что его предала подружка. И с ней, этой подружкой связан один, казалось бы, незначительный эпизод. Она, будучи журналисткой, присутствует на пресс конференции знаменитого писателя. Ему задают вопросы, в основном общего характера, типа можно ли в наше время верить в любовь. Он отвечает вальяжно, не прикладывая умственных усилий. Такое впечатление, что у него заранее готовы ответы на все глупые человеческие вопросы. Темные очки и сигара, которую он  даже не вынимает изо рта. Для героини он кумир, она слушает его во все уши, и каждая его небрежная фразочка содержит для нее откровение. Но она принесла ему своей собственный заветный вопрос. Она пытается его несколько раз его задать, но всякий раз ее опережают другие журналисты. Наконец, писатель, заметив ее, просит ее жестом спрашивать. И она спрашивает: «Чего Вы хотите больше всего?» Он впервые делает паузу, вынимает изо рта сигару, снимает очки и пристально смотрит ей в глаза, - «Больше всего я хочу умереть. А потом… жить. Вечно».  Годар режиссер новой волны, француз. Как любой француз, он не чужд фразерству. Легкие красивые слова, которые не знают запрещенных тем, он предпочитает трудным правильным мыслям. Я так думал довольно долго. Пока со мной не случился этот анекдот. И тогда до меня дошло. Годар оказался не столь легковесен. Только в моем случае, я внес бы изменения: «Я хочу заболеть неизлечимой болезнью. А потом выздороветь».

Владимир замолчал. Мы сидели друг напротив друга, приблизив головы, что бы он мог говорить вполголоса, а я его слышать. Вагон покачивался, как колыбель, баюкая всех: пассажиров и проводника, добрых и злых, хитрых и простодушных. У нас двоих сна не было ни в одном глазу. За окном в темноте летела черноморская степь. Казалось, к концу пути поезд разгонялся все сильнее. Стыки рельс строчили как чудовищные стальные цикады.
- Теперь я смог бы жить вечно, - снова заговорил Владимир, - и я бы не соскучился и не устал. Да и вообще, мне теперь не важна предстоящая мне длительность. Я могу прожить вечность, а могу удовольствоваться минутой. Жизнь — это осознание жизни. То, что дается каждому при рождении, – всего лишь заготовка, которая может стать жизнью. К жизни нужно прийти. Ее нужно встретить…


PS.  Я получал уже критику за то, что не рассказываю обо всем подробно. Например, из рыжей ведьмы можно сделать отдельный рассказ. Как и из всего остального. Но, пойми, для меня (и для Тебя) многое - как чужая жизнь, которую Ты видишь мельком из окна автомобиля или поезда. Ты никогда сюда не вернешься, не выяснишь всех подробностей. Ты мчишься сквозь жизнь, не имея возможности всего осознать. Все мелькает, сливается в пестрые горизонтальные ленты. Иногда, рядом возникает попутчик, и Ты проводишь с ним время, посвящаешь ему раздумья, но потом все же решаешь: "Опять не тот!"