День тёти Ларисы-голов ровнительницы

Закипали прибоем съехавшихся с каникул детей позднеавгустовские дворы уральского шахтёрского городка, прощально плескала в пыльные ладоши листва утруждённых летом тополей. Близилась маленькая трагедия окончания вольного лета - 1 Сентября, "чёрный день календаря". Выбежишь в родной двор меж кирпичных "хрущовок" - двор словно бы уменьшился, а кореша твои за лето здорово выросли, поздоровели и все стали причудливо лохматые. Лёшка, с дыбом торчащими белобрысыми волосами, головой сделался похож на одуванчик, Саня - на черно-карегривого дикого жеребчика, Вовка на курчавого "барашка". Мы с братцем Валей - по прозванию мамы - сметанные головушки - с чёлками на глазах и с заросшими густой шерстью ушами и затылками. А школа, как и армия, требует короткого единообразия причёски.
 
Назавтра, 30 августа, родители всем ученикам начальных классов выдали по 10 копеек, а тем пацанам, кто уже преодолел первые три класса – по 15 копеек. Салаг стригли «под бокс» и «полубокс»; тех, кто постарше – «под канадку». Стрижка «под бокс» - мы как-то не соотносили её с видом спорта – это практически наголо с такими, как уцелеют, пеньками от волос. В среднем, миллиметра два-три. Получается бугристая, иссиня-белая и колючая как ёжик – башка. Голова с тёмно-коричневым лицом, розовыми ушами и ослепительно белым шишкастым кумполом сразу становится башкой новобраного ученика. «Полубокс» - это уже более утончённое искусство, это когда на лбу выстриженца оставляется короткая полукруглая чёлка от былых волос. Но считался «полубокс» самым чмошным и постригались под него преимущественно паиньки и безмолвно-послушные мальчики; или же тихие хитрованы и подольстители старших. Хотя и крепкий пацан мог заявить: - «Хочу под полубокс!» Тут всё, как и вообще в людской жизни, зависело от характера.
«Канадка» - не знаю, откудова такое название? – видимо, от канадцев, с которыми героически бились наши красные хоккеисты – стрижка феше-мебельная, означающая личное достоинство культурного пацана. И относительно солидный школьный возраст. Это – довольно длинная чёлка (да ещё тебя предупредительно спросят: «Направо зачёсываешь или налево?), фигурно обделанные уши и ровно остриженный затылок с выбритой шеей. И никакого «наголо!» - длинны волос оставляют сантиметра 2-3. Правда иногда одно ухо выходит выше другого или затылок кривой – но это уж стиль мастера, дело художественное.

Итак, 30 августа в 10:00 утра у парикмахерской выстроилась весьма живая очередь из всех поселковых пацанов и по;дростков (Город наш вместо районов разделялся на «посёлки» и наш родной посёлок звался «Южный»). Брат мой старший, Валя, пришёл стричься «под канадку» и держался, конечно, от меня, салаги, совсем отдельно, стоя вчетвером со своими одноклассниками, навроде дэ Артаньяна с тремя мушкетёрами. А я – решил «под полубокс», желая всё же сохранить на башке, перед лицом обязательного среднего образования, побольше растительности. Очередь шла то медленно, то быстро – «оболванивание» не занимало много времени, а «канадка» делалась, конечно, гораздо дольше. Подошёл и мой черёд, я – вслед за братом Валей. Мы, «подошедшая очередь», стоим уже внутри, в тесном коридоре и мне всё видно сквозь застеклённую дверь. Валя сидит в парикмахерском кресле прямо, со специальной простынкой на плечах, плотно охватывающей шею и парикмахерша, могучая тётя Лариса, от одного имени которой содрогалась душонка всякого ученика-малолетки – ласково трудится вокруг его головы, щёлкая ножницами и помахивая алюминиевой расчёской. У меня в кулаке вспотели даденные папой десять копеек, в горле пересохло от предстригового волнения. Наконец тётя Лариса снимает с Вали простыню, привычным движением выхлопывает с неё остриженные волосы на пол, в угол «зала», и обрызгивает Валину голову одеколоном «Шипр», мощно нажимая на резиновую грушу. Стрижка выходит красиво и Валя, довольный, оглядывает себя в зеркало. Он встаёт, вежливо благодарит тётю Ларису и кладёт на белый стол перед зеркальным трюмо свои 15 копеек.

Валя выходит в наш трепещущий «предбанник» и, дав мне шутейного пендаля, отправляет в парикмахерский зал на место себя. Я здороваюсь, тушуюсь, мямлю что-то про «полубокс» и сразу выкладываю в общую кучку свой потный гривенник, чтобы не нести дальше за него финансовую ответственность. Тётя Лариса вблизи столь угрожающа, что у таких шкетов, как я сразу перехватывает дух: лицо у неё шаровидное, с круглым лбом и таким же подбородком, над верхней губою чёрные усики, на щеке бархатная бородавка, глаза свирепые и к тому же на ней белый форменный халат, как на враче. Она молча берёт веник, я зажмуриваюсь, но она не лупит им меня, как нашкодившего котёнка, а плавными движениями заметает свежеостриженные волосы подальше в угол. Придирчиво оглядев мою сильно заросшую «тыкву» и вздохнув, тётя Лариса не усаживает меня в заветное душистое кресло, а садится сама на белый табурет и знаком требует приблизиться. Я робко делаю три шага, после чего мощные руки тёти Ларисы берут меня за плечи и разворачивают к ней затылком; её колени сжимают меня, левая пятерня охватывает, как затвердевшим тёплым гипсом, подбородок, а правая вооружается взятой с металлического подноса ручной, блестящей жестоким никелем, стригальной машинкой. Видимо, гуманно жужжащая электрическая машинка мои запущенные кущи не осилит.
Сталь прижимается к моей башке сбоку и над правым ухом начинает скрипеть пружиной и скрежетать зубчатыми ножами дьявольская машинка, проделывая прямую широкую просеку в моей волосне от уха до уха с проходом через макушку. Наверное, тётя Лариса не умеет точить хитрые ножи или слишком быстро подаёт вперёд зубчатую пасть машинки: ножи эти действуют избирательно: что могут – срезают, а что не успевают срезать – выдирают с корнем. Слёзы брызгают у меня из глаз, но я не ору, чтобы не осрамиться перед пацанами, только краснею мордою.
Основа «полубокса» - лысая полоса от уха до уха - проделана и тётя Лариса разворачивает мой кочан лицом к себе и прижимает его к своему огромному тёплому туловищу. Я крепко утоплен лицом в покрытый разноцветными волосками шаровидный белый халат и так легче терпеть дальнейшую стрижку висков и затылка: никто не видит слёз и не услышит моего писка. Не проходит и минуты, как дело кончено. Тёте Ларисе остаётся только уточнить очертания чёлки, обмахнуть белый с красными точками кочан дежурным полотенцем и, в качестве душистого воздаяния за муки, обильно спрыснуть результат своих трудов одеколоном. Башку щиплет, в глазах мутно от «Шипра», но я бреду к двери, сиплю - «До свиданья!» и, пройдя вереницу сочувствующих напуганных сверстников, вываливаюсь на солнечную, по-осеннему ласковую улицу.
 
Ветерок сушит мои слёзы, тополиная листва лопочет над непривычно обдуваемой головой и, отойдя от крыльца парикмахерской сотню шагов, я вдруг замечаю, что всё вокруг и во мне переменилось: прощание лета со мною стало очевидным и перестало быть щемящим, жгучие слёзы сменила холодная серьёзная грусть, одоленное испытание стало и смешноватым, и предвещало бесконечные суровые испытания впереди и бесконечно разных людей… Но я и их одолею. Как уже одоленное. И с ними встречусь – по-разному. Спасибо тебе, тётя Лариса. Да не иссякнет одеколон в твоей резиновой груше!
19.06.2022.