Страшный человечек

Страшный человечек ехал на белом как снег автобусе по тёплой чёрной дороге. Ехал в прозрачную и солнечную осеннюю даль. В автобусе, конечно, ехало много челове-ков, но страшный был только он один. Не потому страшный, что лицо, там, уродливое какое у него было, а потому, что ему было всё равно, какое у него лицо. Где, допустим, у него уши, какие, сколько их, на макушке или на затылке они – совершенно это его не интересовало. То же самое со щеками, глазами и зубами. А оттого всё у него было как-то не совсем там, не очень так и не вполне такое – как-то всё не как у людей, одним словом. Хотя, казалось бы, всё как обычно.
Одет страшный человечек был мешковато, но не практично: рукава серой куртки были коротки для его прожареных солнцепёком извитых венами рук; в то же время полы оной хламиды висели ниже колен. Непонятного качества брюки располагались над остроносыми горящими павлиньим глазом щегольскими туфлями.
 
Автобус утробно подвывал, посасывая через трубочку бензин из бака, и снова и снова бросался с пригорков одолевать бесконечные дали. Страшный человечек сидел в кресле прямо и тихонько шевелил волосами аккуратную, с гладеньким ровным кумполом, бейсболку. С собою, в глубоченных карманах куртки, вёз он литровую банку волшебной краски, вполне обыкновенную кисточку, многолистовую измятую газету, пакет дешёвых конфет и бутыль молока с большой ноздреватой лепёшкой. Поклажи у него не было никакой.
За окно он смотрел очень внимательно и, словно бы, всё время что-то узнавал и припоминал в набегавших картинах. Но глаза его в то же время были повёрнуты внутрь себя и смотрелись то сплошными белками без зрачков, то огромными зрачками без белков. Время от времени страшный человечек шмыгал большим носом, потом нюхал им воздух и боялся. Боялся, что банка волшебной краски случайно откроется у него в глубоченном кармане. И в тот же миг и правый бок, и правая нога нальются неодолимой звонкой тяжестью и сделаются серебряными. Вот такой он был страшный.

Автобус проскочил по мостику над чуть живой речкой и остановился. Страшный человечек доплатил водителю тридцатку и спустился из салона на пустынный перекрёсток дорог. Автобус тронулся и умчался дальше, а страшный человечек остался совсем один в том, что было, когда автобус остановился. Человечек тоже заспешил, засверкал блестящими туфлями; но если автобус, подвывая, явно укатил в будущее, то страшный человечек с каждым торопливым шагом отступал назад в прошлое. Он даже проявил неплохие качества скорохода и порой одним шагом отлущивал от чешуйчатой глыбы времени целую неделю. Таковая быстрая ходьба продолжалось минут пятнадцать, не более; но фактически страшный человечек отскочил назад на полных четыре года.

Слева от идущего скорохода вдруг распахнулся залитый ласковым солнцем пустой проём в ольховом перелеске. Открылась безбрежная сухая травянистая равнина, крошечные домики дальнего небогатого села, даже пахнуло духовитым теплом разогретой земли. Но ни стрёкота кузнечика, не птичьей песенки не слышалось в блаженных далях – ранние заморозки и короткий осенний день уже проявили над живностью свою строгую власть. В середине же неохватного живого полотна, пронизанного хрусталём осеннего воздуха, возвышалась тёмная берёзовая роща на пологом всхолмленьи.
Страшный человечек повернул к светлому проёму голову и вдруг лицо его слома-лось. Пошли глубокие трещины от глазниц, разорвался на все стороны рот и нос безвольно свихнулся набок. Потом негодная четырёхлетняя маска согнулась посередине и отвалилась от его лица; горячая солёная влага окропила куртку, туфли и всё его существо, и заструилась по младенчески розовому тонкому лицу. Страшный человечек глухо зарыдал, поднимая с обочины ещё трепещущую изломами маску и побрёл напрямик к тёмной роще. Он, видимо, не мог искать и разбирать дорогу и почти вслепую продрался сквозь заросли жухлого донника, пересохшее рогозовое болотце, редкие кусты брединника и, наконец, взошёл к тенистой опушке берёзового колкА.

Ступив под печальный полог одинокой берёзовой рощи, страшный человек отёр лицо рукавом куртки, встал на колени и поцеловал полуобнажённый песок заповедного места. Не тронутые в своей старости полусгнившие белые грибы и подберёзовики окаймляли ветхими рядами малое кладбище, скрытое в синеватой тени частых берёз. Страшный человечек всё так же, со слезами, поднявшись, кланялся на все стороны, размашисто крестился и бормотал: - Четыре года не бывал! Господи! Дорогих могилок не видал! Господи! Да как же можно так долго! Да как намучился, сердцем намаялся! Ить по ночам снилося, ить душа тянет! Ох, Господи… тяжело как. Как завидел издали, так глаза и отворились, так и плачу…

Пройдя меж посторонних памятников и крестов, он тихими стопами пришёл к сдвоенным в общей оградке могилам старой старушки с таким же картофельным носом, как у него, и её пожилого сына. – Доброго денька вам, родные! Со свиданьицем! Простите меня, блудного, что долго не бывал, четыре года вас не проведывал, не заповедывал. Ох, как же хорошо-то тут с вами, какое душе услаждение! Не успел вот я к вам до полудня нынче, поздно днём беспокою, простите меня, дорогие покойнички.

Открыв дверцу низкой оградки, он шагнул внутрь и погладил руками стоячие плиты двух памятников. Место кладбищенское было исключительно сухим; пологий небольшой холмец, на котором росла печальная роща, сложен был чистым крупным песком цвета топлёного молока, перемытым некогда древними водами. Обе могилки усыпали только сухие берёзовые веточки и едва начавшие опадать листья - пильчатые сердечки. Ни сорная растительность, ни ворохи обильного лиственного опада не грозились поглотить здешние погребения.
- Приятные мои, и ухода-то у вас тут не много, да и времени у меня всего три с половиной часа. Я ведь к вам проездом, на автобусе. Да-а, вот так теперь приходится у вас бывать.

Страшный человечек достал из глубоченных карманов банку волшебной краски, кисточку, щётку со стальным ворсом, конфеты и молоко с лепёшкой. Выложил всё на поминальный столик и сел на скамеечку при нём, оглядывая мир слёзно-промытыми глазами. Чудесный сентябрьский день праздновал осеннюю красу кругом печальной рощи: небо неярко голубело, далёкие дали лепетали свои милые новости лёгкими дуновениями, очертания каждого куста и дерева были незабвенными и приснопамятными...

Человечек же был где-то далеко, видимо, в своих воспоминаниях; и душевная отрада и сердечное горе странным образом перемешались в его лице; лежащие на коленях руки человечка между тем стали расти, расти; корявые пальцы тихо вползли в слоистый слежавшийся песок и, раздвигая ветвящиеся корни берёз, неслышно и невидимо ушли на два аршина вглубь. Из продолговатой головы его в то же время проклюнулись во все стороны и вверх побеги разных дум, давних впечатлений, разноцветных воспоминаний и сделали целую раскидистую крону над нелепым человечком. Удивительно, но он, мешковатый, размякший и серый, с розовым мокрым лицом, тем не менее стал похож на окружавшие его высокие, светлые и грустные берёзы. Там, глубоко, на плотном белом песочке, мелком и чистом, лежал сосновый гроб его, человечкова, отца…

Страшному человечку пришлось копать отцову могилу самому, взяв себе в помощь двух временно трезвых обывателей из упомянутого бедного села. Третьего могильщи-ка, взамен сына, не нашлось. Два месяца кряду стояла небывалая ужасная жара – с одиннадцати утра до шести вечера пеклО, + 45 в тени - и меньшим составом рытьё могилы было просто не осилить.
С утра страшный человечек ходил по селу и подыскивал на такое горькое дело себе товарищей. Вышли на работу, наконец уговорившись и собравшись, часов в десять утра и по пыльно разгоравшемуся пеклу успели проскочить заброшенными полями до кладбища. Машина с отцовым телом и роднёй ожидалась прибытием из районного морга примерно к двум часам дня - надо было поторапливаться с могилой. Добравшись до места, мужички свалили лопаты под берёзу и скинули с тела рубахи, а с головы – кукОли из маек и старых полотенец. Солнце, будучи почти в зените, пылало гневным воспалённым оком, но в прозрачной бегающей тени высоких берёз головы всё-таки не палило губительно. Даже и сброшенные с плеч лопаты не прогремели – воздух уже был горяч и томен.
Разметили полагаемую яму для папы рядом с бабушкой и врылись. Копали поочерёдно, получалось минут по десяти. Но землица, спасибо, чистый плотный песочек с берёзовыми корнями. Ни камешка, ни глинки нигде. Нарубишь штыковой лопатой – выкинешь из ямы совковой, и так далее. Песок чем глубже, тем крепчае.  – А чо, я вон – и отцу, и матери сам могилы копал! – рассказывал, отдыхаючи, мужичок Шустов. – И в Чернобыле был, и пить бросил насовсем – и ничего, числюсь среди живых. Так что мура это всё – нельзя, мол, родственникам копать! Чо, ежели больше некому – на улицы оставлять?

Зарылись по плеча, начался слой твёрдо улежавшегося мелкого белого песочка. Страшный человечек скорбно рыл внизу, вымахивая наверх султаны песка, ложившиеся в отвальчик сбоку могилы. – Ну, хорош! Дай я Фомичу постельку выровняю! Вылазь, давай. – прохрипел мужичок Денисов. Двое подали руки третьему и вытянули страшного человечка из отцовой могилы. Мужичок Денисов спрыгнул вниз, на стерильный белый песок и ловко выгладил лопатой дно, выровнял, что тебе стол. – Ну вот – будет Фомичу ровная постелька! – удовлетворённо проговорил он и двое сверху подали ему руки…

Страшный человечек тряхнул буйной головой и потряс затёкшие руки. Томительные виденья исчезли. Он вскочил и бросился к родным неухоженными могилкам, обирая и сгребая крабами пятерней нападавшие на них веточки и листья. Уборка быстро была завершена. Потом он подсыпал принесённого со стороны песка в бабушкин поребрик и с одной стороны под папин памятник. Потом сбросил куртку, схватил железную щётку и начал спешно обдирать старую краску с труб оградки…

Осеннее солнце клонилось к закату. В печальной рощице было тепло, тихо и отрадно, но слегка посиневшие тени уже предвещали скорую ясную ночь с зАзимком под утро. Прошли три часа. Пролетели. Оградка сияла волшебным серебром, как и выкрашенные столик со скамейкой, две могилки внутри неё смотрелись умильно и благолепно, под портретами старой старушки и её сына лежали по две конфеты – по красной и по зелёной. Также по две конфеты разнесены были под другие десять памятников покойничков-однодеревенцев. – Все старики, вся почти деревенька тут лежит, сподобил Господь, - бормотал страшный человечек, бродя по малому кладбищу и отыскивая на памятниках знакомые имена и лики. Никто – ни люди, ни звери, ни даже птицы не показывали за это время ни глаза, ни хвоста – не потревожили занятого кипучим трудом человечка.

До проходящего обратно автобуса оставалось двадцать пять минут. Страшный человечек съел уже привезённую лепёшку, выпил молоко, облачился опять в свою куртку-хламиду и, сидя, тихонько рассказывал папе с бабушкой про свои дела и события в жизни, правда, понимая, что они и так всё знают, и даже наперёд.
– А с Катей живём хорошо, любим друг друга, душа в душу выходит… А горе како у нас случилось, вы и сами знаете… Заступитесь за нас, детей, помогите, родные, где можете… Всё вашей силою, а вы у нас на молитве… Так и спасаемся, любовью, уважением, памятью… Как мне тута хорошо у вас, воздух, трава, землица – всё родное… Что дышишь – что мёд пиёшь… Жаль, к дому нашему не сходить, сожгали его весной, говорят… А я и сам не пойду на родное пепелищо смотреть – ещё сердце схватит… Чего душу травить – с вами хоть, родимые, повидался… Кака нам с вами радость выпала… Неближний свет… Я как увидал рощу на холмике, так лицо и сломалось, и слёзы сами полились… Прощайте, родные, пойду – идти уже надо, опоздаю, того гляди…

Погладил страшный человечек могильные камни, сказал: – Оставайтесь с Богом! – запер дверку, стал посреди вечернего покою. Лаской такой его обдало в ответ, ото всего – от вытянутых низких косогоров, знакомой травы и дерев, дальнего сельца, ясного свода небесного, памятного, другого, чем везде, воздуха, далёкого синего болота и речек извилистых – такой лаской обдало, что так бы обнял бы он всё, и не покидал. Поклонился он на все четыре стороны и зашагал к дороге. Всё оглядывался, оглядывался на свои могилки, и уходил всё дальше. Выбрался из льнущей травы на шоссе, и словно отпустила его родная землица, стала глядеть со стороны. Рванул до пустынного перекрёстка, дождался снежного цвету автобуса, взошёл в открывшуюся дверь, заплатил свои тридцать до райцентра и остальное - до губернии. Упёрся на дальние места, в самую корму автобусного салона, сел, пригнулся и стал прилаживать на место изломанную лицевую маску. Протирал её влажными салфетками, гнул, разминал, кое-как слепил с нежным розовым лицом и откинулся в измождении на спинку сиденья. Посидел, омертвев, с полчаса, глянул вниз и только тогда заметил, что щегольские его туфли сплошь запятнаны волшебной серебряной краской и светятся в сумерках множеством свежих звёзд. И таким же чистым серебром светилась далёкая уже оградка в печальной берёзовой роще.

21 – 23.11.2014.