Алгоритм 9-1 Здравый смысл

Гл 9-1
Выписка из книги
Сергей Георгиевич Кара-Мурза
"Ленин. Алгоритм революции и образ будущего".

Глава 9. Здравый смысл

Структуры познания и массивы знания организованы как большие системы, которые можно назвать парадигмами. Но
фоном сети парадигм является и присутствует во всех парадигмах много способов познания «россыпью». Кант в своем подходе к проблеме решений выделил три уровня познания и осмысления: «Всякое наше знание начинает с чувств, переходит затем к рассудку и заканчивается в разуме, выше которого нет в нас ничего для обработки материала созерцаний и для подведения его под высшее единство мышления».

Но в реальной жизни, тем более в условиях кризиса, мы не имеем времени и сил для того, чтобы делать сложные умозаключения по большинству вопросов. Мы справляемся с помощью интуиции и здравого смысла. И то, и другое — инструменты рациональности. Главное подспорье логическим рассуждениям — здравый смысл. В среде высокообразованных людей здравый смысл ценится невысоко, они ставят его куда ниже теоретического знания. Возможно, в благополучные времена это может быть оправдано, но в условиях той неопределенности, которую порождает кризис, роль здравого смысла резко возрастает. Здравый смысл не настроен на выработку блестящих, оригинальных решений, но он надежно предохраняет против наихудших решений.

Здравый смысл, при отсутствии плодотворной теории или при массовом кризисе сознания интеллигенции является единственной интеллектуальной основой для того, чтобы массы простонародья могли выработать свою позицию в быстро меняющейся обстановке. Такую ситуацию мы видели в конце XX в.: бывшие «марксисты», опираясь на идеологические иррациональные стереотипы, отвергали рациональные доводы, исходящие из повседневного опыта.

В.Ж. Келле и М.Я. Ковальзон, авторы официального учебника «Исторический материализм», пишут в 1990 г.: «Поверхностные, основанные на здравом смысле высказывания обладают немалой притягательной силой, ибо создают видимость соответствия непосредственной действительности, реальным интересам сегодняшней практики. Научные же истины всегда парадоксальны, если к ним подходить с меркой повседневного опыта. Особенно опасны так называемые “рациональные доводы”, исходящие из такого опыта, скажем, попытки обосновать хозяйственное использование Байкала, поворот на юг северных рек, строительство огромных ирригационных систем и т. п.» [56]. В тот раз им удалось блокировать «рациональные доводы с меркой повседневного опыта», но ненадолго.

Когда в конце XX в. мышление модерна стало теснить и принижать здравый смысл, на его защиту выступили философы разных направлений (например, А. Бергсон и А. Грамши). А. Бергсон говорил перед студентами (победителями университетского конкурса 1895 г.):

«Повседневная жизнь требует от каждого из нас решений столь же ясных, сколь быстрых. Всякий значимый поступок завершает собою длинную цепочку доводов и условий, а затем раскрывается в своих следствиях… Однако обычно он не признает ни колебаний, ни промедлений; нужно принять решение, поняв целое и не учитывая всех деталей. Тогда-то мы и взываем к здравому смыслу, чтобы устранить сомнения и преодолеть преграду. Итак, возможно, что здравый смысл в практической жизни — то же, что гений в науках и искусстве…

Сближаясь с инстинктом быстротой решений и непосредственностью природы, здравый смысл противостоит ему разнообразием методов, гибкостью формы и тем ревнивым надзором, который он над нами устанавливает, уберегая нас от интеллектуального автоматизма. Он сходен с наукой своими поисками реального и упорством в стремлении не отступать от фактов, но отличен от нее родом истины, которой добивается, ибо он направлен не к универсальной истине, как науке, но к истине сегодняшнего дня…

Я вижу в здравом смысле внутреннюю энергию интеллекта, который постоянно одолевает себя, устраняя уже готовые идеи и освобождая место новым, и с неослабевающим вниманием следует реальности. Я вижу в нем также интеллектуальный свет от морального горения, верность идей, сформированных чувством справедливости, наконец, выпрямленный характером дух… Посмотрите, как решает он великие философские проблемы, и вы увидите, что его решение социально полезно, оно проясняет формулировку сути вопроса и благоприятствует действию. Кажется, что в спекулятивной области здравый смысл взывает к воле, а в практической — к разуму» [57].

Мы мало интересовались общественными процессами между Февральской и Октябрьской революциями, особенно в сфере познания.

В нашей историографии этот период представлялся как объективная и гармоническая эволюция «перерастания» буржуазно-демократической революции в социалистическую. К этой картине привыкли, но опыт конца XX в. заставил нас наконец разобраться в отношениях двух ветвей Великой русской революции. Исторический материал нам показал, что эти две парадигмы и два проекта были две расходящиеся ветви нашей культуры, две родственные, но разные картины мира. Но за их парадигмами постоянно были столкновения здравого смысла с парадоксами.

Ленин как политик мог действовать только в рамках «языка марксизма». И ему пришлось следовать требованиям реальной жизни, преодолевая свои вчерашние догмы, но делая это не перегибая палку в расшатывании мышления своих соратников. Приходя шаг за шагом к пониманию сути крестьянской России, создавая «русский большевизм» и принимая противоречащие марксизму стратегические решения, Ленин сумел выполнить свою политическую задачу, не входя в конфликт с общественным сознанием. Он всегда поначалу встречал сопротивление почти всей верхушки партии, но умел убедить товарищей, обращаясь к здравому смыслу. Но и партия сформировалась из тех, кто умел сочетать «верность марксизму» со здравым смыслом, а остальные откалывались — Плеханов, легальные марксисты, меньшевики, троцкисты.

Приведем несколько примеров.

В Февральской революции вожди исходили из доктрины: подтолкнуть «дикую стихийную анархию», чтобы она свергла царя. Как говорил А.И. Гучков, деятели Февраля считали, что «после того, как дикая анархия, улица, падет, после этого люди государственного опыта, государственного разума, вроде нас, будут призваны к власти. Очевидно, в воспоминание того, что… был 1848 г.: рабочие свалили, а потом какие-то разумные люди устроили власть».

Гучков потом признал, что эта идея была «ошибкой». Но и сам он не понял, что произошло. Да, «дикая анархия свалила царя», и вроде бы она «призвала к власти» кадетов и октябристов — а в действительности солдаты, рабочие и крестьяне за полгода определились и создали власть и государственность совсем другого типа, а не Временное буржуазно-либеральное правительство. У этих вождей отказал здравый смысл — они забыли уроки революции 1905-1907 гг.

В Октябрьской революции не было манипуляций, уже в первом представлении ее доктрины (Апрельские тезисы), было внятно определено: «Вся власть Советам!», а не буржуазии, земля — Божья (т. е. всему народу). Архетип «Земля и Воля!» вовсе не рассматривался как ценности «дикой стихийной анархии», только было добавлено, что для народа требуется синтез с развитием и справедливостью. К августу к этому проекту примкнуло большинство.

Хотя понятия Вебера не использовали, но реально мировоззренческой основой большинства Октябрьской революции был крестьянский общинный коммунизм. Но при этом и философы, и поэты, и руководители Октября знали, что в системе крестьянского общинного коммунизма есть компонента анархического коммунизма. В условиях кризисов и бедствий анархический коммунизм трансформируется в бунт. Вариантов бунта может быть много. Был Разин, потом Пугачев, а в 1917 г. был Махно — коммунист-анархист.

Февральская революция активизировала бунт, с которым не могла и не смогла справиться. На первом этапе этого бунта, как писал Брусилов, солдат «совершенно не интересовал Интернационал, коммунизм и тому подобные вопросы, они только усвоили себе начала будущей свободной жизни». Но на втором этапе хаос был загнан в порядок революции Советов — бунтующие люди распознали притягательный для них аттрактор.

Блок писал о своей поэме (1918 г.): «Я только констатировал факт: если вглядеться в столбы метели на этом пути, то увидишь “Исуса Христа”». В 1920 г. он добавил: «Те, кто видят в “Двенадцати” политические стихи, — или очень слепы к искусству, или сидят по уши в политической грязи, или одержимы большой злобой».
Диалектика бунта и революции — явление грандиозное и многомерное. В этой диалектике и вызревало распутье между Лениным и оппозиции в РКП(б). Троцкий писал: «Для Блока революция есть возмущенная стихия: “ветер, ветер — на всем божьем свете!”… Для Клюева, для Есенина — пугачевский и разинский бунты… Но революция вовсе не только вихрь… Революция же есть прежде всего борьба рабочего класса за власть, за утверждение власти, за преобразование общества» [58, с. 83].

Ленин, напротив, в разных формах объяснял, что общество состоит из разных общностей и что правящая партия не может
действовать согласно интересам одного класса. Бунтующие общности трудящихся — не враги советской власти, даже если в данный момент они восстали против этой власти. Бунтующие трудящиеся были социальной базой революции, но все они были в поиске верного пути в условиях неопределенности, хаоса и кризиса картины мира. Партизаны Сибири разгромили Колчака, но потом значительная часть их подняла восстание против советской власти. Восстания приходилось подавлять, но не разрывать контакт с этими людьми, а искать новые формы жизнеустройства, приемлемые и повстанцам. Эта проблема вызвала острые дискуссии в 1921 г., когда начался переход от военного коммунизма к НЭПу.

Сразу после Октября большевики выступили против «бунта», против стихийной силы революции. Во время перестройки обвиняли Ленина в лозунге «грабь награбленное», а на деле это был лозунг «бунта», которым должны были овладеть большевики.

«Попало здесь особенно лозунгу “грабь награбленное” — лозунгу, в котором, как я к нему ни присматриваюсь, я не могу найти что-нибудь неправильное, если выступает на сцену история. Если мы употребляем слова: экспроприация экспроприаторов, то почему же здесь нельзя обойтись без латинских слов?

И я думаю, что история нас полностью оправдает, а еще раньше истории становятся на нашу сторону трудящиеся массы; но если лозунг “грабь награбленное” проявил себя без всяких ограничений в деятельности Советов и если окажется, что в таком практическом и коренном вопросе, как голод и безработица, мы натыкаемся на величайшие трудности, то тут своевременно сказать, что после слов “грабь награбленное” начинается расхождение между пролетарской революцией, которая говорит: награбленное сосчитай и врозь его тянуть не давай, а если будут тянуть к себе прямо или косвенно, то таких нарушителей дисциплины расстреливай…

И вот когда против этого начинают вопить, крича, что — диктатура, начинают вопить о Наполеоне III, о Юлии Цезаре, говорят, что это несерьезность рабочего класса, когда обвиняют Троцкого, тут есть та каша в головах, то политическое настроение, которое выявляется именно мелкобуржуазной стихией, которая протестовала не против лозунга «грабь награбленное», а против лозунга: считай н распределяй правильно…

Все это — словесные кунштюки, что, мол, диктатура, Наполеон III, Юлий Цезарь и т. д. Здесь можно на этот счет пускать песок в глаза, но на местах, на каждой фабрике, в каждой деревне превосходно знают, что мы в этом отстали, никто оспаривать этого лозунга не будет, каждый знает, что он означает. И что мы направим все наши силы на организацию подсчета, контроля и правильного распределения, в этом также не может быть сомнений… Пролетариат, масса крестьянства, разоренного и безнадежного в смысле хозяйства индивидуального, будет на нашей стороне, потому что прекрасно понимает, что простым грабежом Россию удержать нельзя. Нам всем это хорошо известно, и каждый у себя на месте видит это и чувствует это» [59, с. 269, 271].

Это было понятно.
Троцкий в отдельном разделе «А. Блок» пишет: «Блок дает не революцию и уж, конечно, не работу ее руководящего авангарда, а сопутствующие ей явления, хотя и вызванные ею, но по сути направленные против нее» [58, с. 101].

С этим трудно согласиться: не бунт порождается революцией, а революция — бунтом.

Поэтому Ленин и предупреждал: надо не готовить революцию, а готовиться к ней. А уж в процессе революции возникают вторичные волны разных бунтов.

Есенин написал, когда умер Ленин:

Еще закон не затвердел,
Страна шумит, как непогода.
Хлестнула дерзко за предел
Нас отравившая свобода
.………………………
Того, кто спас нас, больше нет
.Его уж нет, а те, кто вживе,
А те, кого оставил он,
Страну в бушующем разливе
Должны заковывать в бетон.

Другой пример:
попытка советской власти примириться с социалистами — делегатами Учредительного собрания (эсерами и меньшевиками).

Положение о выборах было утверждено в августе, выборы начались 12 ноября, проголосовали менее 50 % избирателей — многие не понимали, зачем это собрание, когда был Всероссийский съезд Советов и принял главные декреты, процесс уже ушел далеко вперед.

Партии с принципиально буржуазной программой получили около 15 % тех, кто принял участие в выборах, партии с разными социалистическими программами — 85 %. Всего было избрано 715 депутатов, из которых 370 мандатов получили правые эсеры и центристы, 175 — большевики, 40 — левые эсеры, 17 — кадеты, 15 — меньшевики, 86 — от национальных групп. В Петрограде большевики получили 45% голосов, кадеты 27%, эсеры 17%. В Москве большевики получили 48%, на Северном фронте 56%, а на Западном 67%; на Балтийском флоте 58,2%, в 20 округах Северо-Западных и Центральных промышленных районов — в общей сложности 53,1%.

Строго говоря, эту кампанию нельзя было считать выборами: за полгода изменились и политическая ситуация, и настроения социальных групп, и расстановка сил, и, главное, смыслы программ и даже образов активных политических сил. Крестьяне почитали эсеров как защитников сельской общины во время столыпинской реформы и как борцов за передел земли, и знали они об эсерах от вернувшихся солдат (и дезертиров). Но в октябре эсеры раскололись и разошлись на разные партии, а верхушка эсеров заморозила их старую программу. Разве можно было назвать Керенского социалистом? А и его, и Петлюру выбрали в Учредительное собрание как социалистов. Конфликт на выборах был между социалистами, между двумя революционными партиями, пути которых разошлись. Это осознали в больших городах и в армии, но в сознании крестьян еще сохранялись старые образы.

Попытка найти компромисс в Учредительном собрании была рискованная, но были и шансы заключить пакт перемирия, имея за собой авторитет II Съезда Советов (ВЦИК предупредил, что попытки присвоить себе функции государственной власти неприемлемы). Чтобы минимизировать риск столкновения, комиссары ВЦИК провели совещания в главных полках гарнизона Петрограда. Р. Пайпс в своей книге о русской революции «Финский пехотный полк принял резолюцию, отвергавшую лозунг “Вся власть Учредительному собранию” и гарантировавшую Собранию поддержку только в том случае, если оно будет тесно сотрудничать с Советами. Сходные резолюции приняли Волынский и Литовский полки» [60].

Учредительное собрание начало свою работу 5 января 1918 г. в Таврическом дворце. Председателем собрания был избран эсер Чернов. Все встали и спели «Интернационал». Председатель ВЦИК Свердлов зачитал «Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа» и предложил собранию принять ее, т. е. признать Советскую власть и ее важнейшие декреты.

Большинство Декларацию отвергло, большевики и левые эсеры покинули собрание. Собрание не имело кворума, в пятом часу утра начальник охраны анархист матрос Железняков предложил Чернову прекратить собрание, заявив: «Караул устал». Двери помещения заперли. Назавтра ВЦИК принял декрет «О роспуске Учредительного собрания».

10 января 1918 г. собрался III Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов как преемник Учредительного собрания. 13 января начал работу III Всероссийский съезд Советов крестьянских депутатов. Эти съезды объединились, и таким образом возник единый высший орган власти. Съезд одобрил роспуск Учредительного собрания. Судя по воспоминаниям очевидцев, роспуск Учредительного собрания в тот момент не привлек большого внимания (он стал важной темой совсем недавно, во время перестройки).

Р. Пайпс в своей книге отдал очень большое место описанию разгону Учредительного собрания. В конце он выдал такую сентенцию: «Роспуск Учредительного собрания был встречен населением с поразительным безразличием… Массы почуяли, что после целого года хаоса они получили наконец “настоящую” власть. И это утверждение справедливо не только в отношении рабочих и крестьянства, но, парадоксальным образом, и в отношении состоятельных и консервативных слоев общества — пресловутых “гиен капитала” и “врагов народа”, презиравших и социалистическую интеллигенцию, и уличную толпу даже гораздо больше, чем большевиков» [60].

Примирения не произошло, отказ правых эсеров от сотрудничества с Советской властью направил события в худший коридор. Признание эсерами Советской власти, по мнению В.И. Ленина, предотвратило бы гражданскую войну. Он писал: «Если есть абсолютно бесспорный, абсолютно доказанный фактами урок революции, то только тот, что исключительно союз большевиков с эсерами и меньшевиками, исключительно немедленный переход всей власти к Советам сделал бы гражданскую войну в России невозможной. Ибо против такого союза, против Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов никакая буржуазией начатая гражданская война немыслима, этакая “война” не дошла бы даже ни до одного сражения» [61, с. 222].
Тот демарш, который устроили эсеры в Учредительном собрании, — это отказ от здравого смысла, типичная ошибка, ...

Конец выписки.
Отклик в http://proza.ru/rec.html?2023/09/05/444

.