Огнённые годы 1942 Путешествие в ад

Зима  Продолжалаю. Три дня наш транспортный поезд стоял на боковом пути в чистом поле где-то между местами Раменское и Воскресенск, вероятно, остановленный неожиданным наступлением зимы в конце марта 1942 года. Наш поезд был буквально занесен снегом. Холодная сибирская зима свистела по углам вагонов, шел снег без умолку, а пушечная печка – единственный источник тепла – стояла там холодная. У нас закончились дрова, и их добыча казалась тщетной попыткой.

Я лежал на нарах под своим старым пальто с обрезанными карманами, в котором я контрабандой пронес конфеты с фабрики «Ротфронт», и у меня было достаточно времени, чтобы вспомнить события последних дней. Прошло пять дней с тех пор, как меня призвали в армию, но мне казалось, что я был вдали от дома в течение нескольких месяцев. После того, как мама поспешила домой за моим дневником, прошло менее получаса, а в школе на Комсомольской площади было написано: Начинать! В колонне около 500 новобранцев я миновал знакомую Комсомольскую площадь, через боковой вход вошел на территорию Казанского вокзала и, наконец, меня вывели на боковую колею, где повсюду валялись немецкие танки, бронированные разведывательные машины и другая военная техника, расстрелянная и захваченная Красной Армией. Говорили, что нам придется ждать здесь нашей погрузки. Шли часы, было холодно и слегка моросил, пока незадолго до полуночи не подъехал длинный поезд, состоящий из товарных вагонов, и новобранцам разрешили штурмовать вагоны. Мне повезло, и я был одним из первых, кто получил хорошее место в углу на нижней платформе. А когда поезд тронулся, я тут же заснул под монотонный стук колес.

И тут наш поезд остановился. Я занимался ведением дневника и попытался воссоздать в дубликате начало своего дневника, который оставил в Москве. Погруженный в эту работу и в своей неопытность, я не заметил любопытных и тоже подозрительных взглядов сопровождающих новобранцев. Только позже мне пришло в голову, что я могу с подозрением относиться к молодым людям, которые ехали со мной и которые были мне неизвестны.

Только на четвертый день поезд снова тронулся. Где-то впервые была скудная еда. Впервые я оказался в таком долгом путешествии, самом длинном в моей жизни. Я видел бескрайние просторы, невозделанные поля, маленькие бедные на вид деревушки, землю, которая казалась бесконечной.

В конце второй недели пути поезд добрался до города Ряжска, который находится в глубине губернии. Поскольку следовало ожидать более длительного пребывания, я пошел в город... и чувствовал себя перенесенным в 18 век. Как будто я попал на задний план исторического фильма, с жалкими соломенными и вполне грязными окнами крестьянскими домиками на окраине города, с булыжниками на рыночной площади и с унылыми двухэтажными бывшими универмагами в центре. И в этом жутком пейзаже старики и старушки жили и передвигались с «лаптисом» (обувью, сплетенной из бересты) на ногах и старыми, изношенными и часто заплатанными «сипунами» (короткими куртками), обвязанными веревкой. Только цены на рынке были вполне себе военного времени: баночка подсолнухов за десять рублей, килограмм черного хлеба за 200 рублей (весь мой месячный заработок в малярной бригаде!) или стакан подсолнечного масла за 150 рублей. Я был ошеломлен и потихоньку начал понимать, что Советский Союз – это не Москва и не Ленинград, а что он начался здесь, в провинции, в нищете, в грязи и примитивности. Неужели эта бедная и отсталая страна была способна остановить и победить железный прилив хорошо оснащенной германской армии?

Очарованный странной атмосферой старого рынка и плененный собственными мыслями, я опоздал на поезд. Его уже не было. Я испугался, потому что мое отсутствие можно было легко истолковать как дезертирство. К счастью, я был не один. Около 20 других новобранцев беспомощно стояли перед начальником станции. Он послал нас пешком за поездом. Нам ничего не оставалось, как следовать его указаниям. Примерно через 1 час мы увидели наш поезд, который медленно ехал к нам. Камень выпал из моего сердца, когда я снова смог лечь на кровать. Мои опасения, что мой багаж могли обыскать и ограбить, к счастью, оказались необоснованными. Но один новобранец пропал без вести. Говорили, что он родом из Ряжской области и сбежал домой. Позже говорили, что он был расстрелян за Дезертирство. Но доказательств этому утверждению не было.

Началась третья неделя путешествия. За нами уже были Кочетовка, Тамбов, Балашов и Поворино. Стало намного теплее. Через дверь, открытую во время путешествия, свежий весенний ветер дул в затхлый салон вагона. И пока поезд стоял, я старательно вел свой дневник, в который записывал все свои впечатления, тоски, надежды и страхи. Я не знал молодых людей в вагоне и не имел с ними никаких контактов, за исключением молодого еврея по имени Джефим Гутес, который происходил из того же района, как и я, и с которым я подружился. В конце третьей недели наш тоезд прибыл в Сталинград. У меня была неудержимая тоска по городу. Иметь под ногами настоящий асфальтовый пол, видеть настоящие высокие здания, вдыхать привычный городской воздух, пахнущий пылью и выхлопными газами... Мы приехали посреди ночи, и уже утром, на рассвете, я направился в город.

Солнце, только что взошедшее, заливало широкие, все еще пустынные улицы нереальным розовым светом. Большие пятиэтажные многоквартирные дома сияли нежно-розовым цветом, первая зелень деревьев имела красноватый цвет, и даже серый асфальт отражал розовый солнечный свет и делал этот город, неизвестный мне, домашним и симпатичным. И когда я шел свободно, счастливо и беззаботно по улицам Сталинграда и подходил к железнодорожному вокзалу, я и предположить не мог, что всего через несколько месяцев этот прекрасный, современный, розовый город станет предметом ожесточенных сражений, что здесь не останется камня на камне, и что именно здесь будет принято решение о германо-советской войне. И была еще одна вещь, о которой я не мог догадаться в то время: мой долгий путь должен был стать для меня «путешествием в ад» с бесконечными преследованиями в военной подготовке.

Еще через три с половиной недели поезд добрался до города Орджоникидзе (бывший Владикавказ) у подножия Северного Кавказа, конечной остановки нашего путешествия. На марше по южному и мирному городу я присматривал за новобранцами из нашего московского Фрунзенского района, но тщетно... Как я потом узнал, новобранцев должны были вывезти из Москвы в офицерскую школу в Краснодаре. Такое тоже случилось, только наш вагон в Армавире был единственным, кто из-за ошибки в маневровой работе был сцеплен не с тем поездом, который шел в Орджоникидзе. Так Фимка Гутес, я и горстка москвичей попали под призывников из Тулы, Серпухова, из Чувашо-Мордвинской АО, а также среди таджиков и узбеков, то есть среди людей, совершенно чуждых нам не только по образованию, но и из-за всего их образа жизни.

Первые несколько дней мы жили в бывшей конюшне, где были временно установлены двухэтажные деревянные кровати. Снова становилось холодно. Утром повсюду лежал тонкий слой снега. Тем не менее, пора было «Шагать!» на утреннюю зарядку с голым торсом, хотя в этой ситуации меня не утешал даже возвышенный вид заснеженных
Гор Кавказаю... Я никогда не забуду унизительную церемонию наших инвестиций. Нам приказали раздеться и сдать гражданскую одежду у стойки. Наша одежда была осмотрена, оценена и «оплачена» бесполезной квитанцией. Сварливому рядовому дали задание оценить одежду: «Пальто... Шерстяное... Десять рублей" "пара штанов... Шерстяные... Три рубля, «рубашка...  выполнена из льна... 50 копеек», «пара носков... Хлопок... 30 копеек"... «Все вместе составляет 25 рублей, распишис!»
Конечно, все прекрасно знали, что истинная стоимость одежды была в десять раз больше, чем при оценке, но новобранцы молчали. Только я, воспитанный так, чтобы говорить правду, воспрянул духом. — То, что там записали, точно не соответствует действительности, — сказал я ефрейтору, — одно только пальто, пусть и старое, стоит не менее 100 рублей...  и штаны.. А куртка? Я не понимаю, почему я должен продавать свои вещи ниже их истинной стоимости». Капрал оборвал меня. «Посмотри на этого умного москвича!» — прошептал он (вероятно, он узнал мое происхождение по моему отполированному, грамматически безупречному русскому языку). «Здесь нет никаких действий. Если я скажу 25 рублей, то твоя одежда стоит 25 рублей – распишись!»

Я подписал. «А где деньги?» — спросил я сразу. На этот раз он силь рассердился. «Что? Ты тоже хочешь денег, ты интеллектуал! Ты жертвуешь деньги государству и Коммунистической партии в военный фонд. Ты никогда не слышал об этом? Ты получитишь деньги обратно после войны... если ты его переживешь... Ты мудак!»  закричал на этот раз капрал и закричал: «Товарищ лейтенант! Пожалуйста, подойдите сюда. Вот кто-то, кто хочет поднять шум!» Ко мне подошел молодой, дерзкий лейтенант с чрезвычайно красивым и фотогеничным, но ледяным лицом.« Мирошников» (имя придуманное, лицо подлинное), представился он. «Встань, когда я с товой разговариваю!» приказал он. Я стоял по стойке смирно, голый. Мирошников оглядел меня с ног до головы. — Ты думаешь, что ты особенно умен, — сказал он с угрожающим оттенком в голосе, — нам это не очень нравится. Я скоро изгоню твои капризы, потому что я твой будущий командир взвода. У всех курсников принято отдавать в военный фонд свое жалованье, а также это вознаграждение за свою гражданскую одежду... Было бы крайне желательно, чтобы ты сдела то же самое... Надеюсь, мне не нужно быть более откровенным... Так что будь осторожен!» — сказал он, отворачиваясь от меня.

Не менее унизительным и изнурительным был процесс «измерения высоты» и разделения солдат на отдельные взводы и группы. Часами курсантам, как теперь называли новобранцев, приходилось стоять босиком на холодном каменном полу. Их тщательно измеряли, толкали взад и вперед в соответствии с их размерами, пока самый длинный из них не вошел в первый взвод новой роты. Сформированные среднего возраста взводы два и три. Карлики теперь принадлежали к четвертому взводу. Я, со своими 174 см, вошел во второй взвод, Джефим Гутес, который был на несколько сантиметров ниже меня, был назначен на третий взвод. Переодев роту в старую, поношенную и многократно заплатанную форму, я перебрался на свое спальное место на верхней кровати в длинном неотапливаемом зале. Казарменная жизнь начиналась со своих приказов и распоряжений, с тяжелой муштровой подготовки и множества бесчеловечных унижений.

Уже на следующий день был большой ажиотаж. Никто из нас, новых курсантов, не знал, что туалеты в казармах не выли в порядке. В холодную зиму трубы лопнули из-за мороза. Ничего не подозревая, курсанты справили нужду в туалетах. В результате вонючий мусор вернулся, затопил туалеты и распространился по соседнему коридору. Пришлось отдать приказ о проведении крупной операции по очистке. Только теперь командование роты решило, что оно пришло указать нам, что крытая уборная примерно в 100 м от казармы предназначалась для оказания естественной потребности.

Каждую ночь в казарме происходило призрачное событие. Никогда не забуду образ курсантов, которым пришлось уйти, одетых только в майке и длинных трусах, сонно пробирающихся к отхожему месту. Но этот путь вел через большой вестибюль, где располагался так называемый «красный угол» с красными флагами и другими реликвиями советского государства. «Красный угол», который круглосуточно обрамляли два охранника, можно было пройти только в «бдительной позе» и парадным шагом. И вот сонные и раздетые до нижнего белья солдаты маршировали неестественным и нелепым парадом в отхожее место!

Лейтенант Мирошников сдержал свое слово. Он не только пристально следил за мной, но и буквально стрелял в меня. Я не мог ему угодить. Все началось с застилания кроватей и чистки обуви и не ограничилось упражнениями и практикой парадного шага. Он нашел достаточно причин для своих шиканы. Я был неспортивным и физически слишком слабым, чтобы справиться с физическими нагрузками тяжелых тренировок на тяжелых пулеметах. Это привело к тому, что мне пришлось использовать свою силу очень экономно и медленно. Но что было гораздо хуже, так это то, что я не мог адаптироваться, и главным образом потому, что я отличался от других. И именно это последнее качество Мирошников и пытался сломать. Когда со временем, особенно на теоретических занятиях, он понял, что я умственно превосходил его, его первоначальная неприязнь ко мне превратилась в едва скрываемую ненависть.

Я нашел понимание только у пожилого эубного врача, которому выпала неблагодарная задача латать или вырывать плохие зубы у курсантов. Вера Петровна (имя придуманное, но подлинное), сразу поняла, насколко я чувствительен и как страдаю в своем окружении. Ее судьба казалась похожей на судьбу моей матери. Она тоже одна воспитывала сына, который теперь был где-то на фронте и о котором ничего не знала. Вера Петровна поняла, что я больше страдаю от душевной боли, чем от зубной. Дырка в моем коренном зубе была быстро заделана, но она всегда звала меня, чтобы дать мне тихий час в открытом кресле или дать мне больше возможностей рассказать ей о себе, о моей матери или о моих проблемах.

«Таких, как ты, Михаил, вообще не надо призывать, — сказала мне как-то Вера Петровна, — в эту среду, между этими нелюдьми ты погибнешь или, если повезет, ты развращен. О, как я ненавижу эту безжалостную школу, которая учит молодых людей убивать других  молодых людей. О, как я ненавижу свою работу, которая не имеет смысла, потому что люди, которым я помогаю, завтра могут быть убиты... И как я ненавижу эту страну, которая забрала моего единственного сына».

Я удивлялся ее смелости говорить такие слова. Конечно, она очень доверяла мне, когда делилась со мной своими самыми сокровенными мыслями. Четыре недели меня «лечила» Вера Петровна от давно восстановленного зуба. Но однажды я обнаружил, что дверь в ее кабинет закрыта. Может быть,  зубной врач заболел, подумал я про себя, но на следующий день и на следующий день кабиет все еще был закрыт. И когда я поинтересовался, то получил емкий ответ, что кабинет временно закрыт до приезда нового зубного врача. Именно тогда я поняла, что Вера Петровна была так открыта и честна не только со мной. Я молчал, но другие, неизвестные мне, не сделали этого, и один из них долосил на нее. Таким образом, я потерял отзывчивого, доброжелательного и доверенного лица.

После того, как рота выучила военные термины  и в какой-то степени освоила парадный шаг, началась тренировка рукопашного боя. Нам выдали муляжи винтовок из дерева, наконечники которых были плотно завернуты в ткань, чтобы избежать серьезных травм, которые никогда нельзя было полностью исключить во время обучения. Снова и снова мы пробовали короткие или длинные вылазки, атаки, оборонительные захваты и контрудары. То, что изначально было опробовано на соломенных куклах, позже использовалось в осторожных дуэлях. Мне было отвратительно, бить по соломенным мешкам кончиком деревянной винтовки или прикладом винтовки. Я сомневался, что мне еще понадобятся эти приеми. Я и не подозревал, что это произойдет очень скоро.

Однажды утром лейтенант Мирошников снова выместил на мне свое плохое настроение. «Давай, давай!» Он накричал на меня. Ты скоро заснешь! ... Я хочу увидеть спектакль! ... Это цирк в замедленной съемке, что нам тут показывают! Фашисты будут смеяться до смерти, когда встанут перед вами. Хочешь, я покажу тебе, как должен выглядеть рукопашный бой? Мирошников выхватил из курсора свою деревянную винтовку и изо всех сил швырнул ее в меня, чтобы причинить мне боль. Я быстро переключал передачи и парировал удар более бессознательно, чем хотел. Его деревянная винтовка чуть не выпала из руки. Он не ожидал, что я буду сопротивляться. Я видел его лицо хмурым и решительным.

— Ну, подожди, маменькин сынок, — прошипел он сквозь тонкие губы, — берегись! » Теперь я был рад, что научился рукопашному бою, потому что Мирошников теперь изо всех сил старался и устроил мне засаду целой серией толчков, ударов и обманных маневров. Сложился настоящий рукопашный бой. Студенты образовали вокруг нас круг и с волнением следили за опасными событиями. Несмотря на свирепые атаки, Мирошникову не удалось нанести ни одного удара по моему телу, хотя физически он намного превосходил меня. Я почувствовал ослабление своих сил и обрадовался, когда колокольчик возвестил об окончании урока и закончил опасную схватку. Мирошников вытер пот со лба. После этой ничьеи он возненавидел меня еще больше.

Во время маршей он регулярно заряжал мне на плечи 33-килограммовый лафет пулемета Максима, во время тренировок по бездорожью гонялся за мной по самой густой грязи и самым большим лужам, а во время утренних пробежек не давал мне ни малейшего отдыха, пока я не задыхался и не задыхался и чуть не падал от изнеможения. Когда наш взвод должен был оставить некоторых курсантов на кухне на ночную смену, выбор, естественно, пал на меня. Голодный и утомленный, я засыпал снова и снова, чистя картошку, что продолжалось до рассвета. На следующий день мне снова пришлось выполнять свой тяжелый долг. Я был на исходе своих физических сил.

Однажды, во время стрельбы по мишеням, Мирошников снова придирался ко мне и кричал на меня: «Парень бесполезен... Он может только есть и срать!» Я нахально возразил: — Так же, как и вы, товарищ лейтенант!» Мирошников подошел ко мне, его губы дрожали. Он возился со своим револьверным футляром. «Я собираюсь разрушить твою жизнь!» — крикнул он высоким голосом. Но он не решился нажать на курок. Мое положение ухудшалось от недели к неделе. Я жил в страхе, что Мирошников может доложить обо мне в батальон или просто расстрелять под небольшим предлогом. Однако однажды утром на перекличке появился не Мирошников, а другой, никому не известный, сварливый и коренастый лейтенант, которого командир роты капитан Иршин представил нам как нашего будущего командира взвода, лейтенанта Маркова. Мирошников был переведен в другую роту, говорилось в сообщении. Я вздохнул с облегчением. Теперь моим домогательствам пришел конец. Но опасность, в которой я находился из-за того, что писал дневник, была далека от конца.

 Михаил Сергеевич Михайлов          написано в Трепорти/Италия  22.8. – 26.8.1984