Погром

Эльза Келлер, хорошенькая белокурая немочка, выпускница института благородных девиц, не могла усидеть дома. Ей хотелось быть со всеми. Разделить с людьми их патриотический порыв. Германия объявила России войну. Немцы нападали на славян. Улицы Петербурга были заполнены воодушевлёнными толпами, желающими засвидетельствовать свою поддержку Правительству. Эльза хотела быть с народом, с простыми русскими людьми, забывавшими все свои личные обиды в момент, когда Отечество подверглось опасности. Она верила в народ. Её отец, профессор Санкт-Петербургского Университета, был искренно влюблён в русскую культуру. Он занимался изучением фольклора, за свой счёт издавал книжку, в которой с социально-экономической точки зрения разбирал русские народные сказки. И как бы он ни любил всё русское, однако не спешил отказываться от корней, не переходил в православие. Он оставался лютеранином. Лютеранином российского подданства. Он оставался немцем — горячим русским патриотом. Свою дочь Келлер вырастил с этой любовью к России и неколебимой верой в её будущее.  Однако любовь неизбежно сопряжена с идеализацией и некоторым ослеплением. Эльза Келлер к своему ужасу убедилась в этом на собственном опыте.

От патриотических лозунгов толпа легко перешла к поиску врагов. Поскольку внешние были далеко, обратились к внутренним. Те же самые погромщики, что в пятом сражались с правительственными войсками за неясные требования социалистов, принялись крушить всё, что им напоминало о немецком влиянии. Полиция просто физически не в состоянии была помешать им. Можно остановить сто человек, тысячу, но не десять тысяч. Толпу не остановишь. Поэтому родился миф, что власти с какой-то целью провоцировали погромы. На самом деле им просто не хватало сил, чтобы справиться. Потом это было время «любви к народу». Ею были полны писатели и публицисты. В правящих кругах господствовали те же настроения. Народ любили. И как можно стрелять в того, кого любишь? Толпу и принимали за народ, а желания толпы за народное волеизъявление. Не в первый и не в последний раз.

Попутно с немецким громили и всё еврейское. Не чувствуя особой разницы. Эльза уже пожалела, что вышла на улицу. Она никак не ожидала такой «звериной» ненависти от «душевных» русских людей. Не надо было идти. Но разве можно оставаться дома в такой чудесный солнечный летний день? Особенно, если тебе двадцать лет и ты любишь жизнь?

Увидев, как волокут избитого еврея-аптекаря, вдвойне виноватого тем, что снимал помещение в здании, принадлежащем немцу, идеалистка Эльза Келлер не могла пройти мимо. Она верила в благородные принципы, в то, что хороших людей, больше, чем плохих. Понимая, что должно произойти и желая этому воспрепятствовать, хрупкая девушка смело ринулась к толпе. Тщетно  пыталась воздействовать на разум. Толпе разум чужд. Тщетно  пыталась увидеть хоть одно человеческое лицо. Толпе чуждо всё человеческое.

— Остановитесь! Что вы делаете?! Изверги!
Она отчаянно грассировала. В высшем обществе это добавляло шарма, у «народа» вызывало смех.
— Прекратите! Вы звери!
Эльза была одета в чистенькое аккуратное платьице с белыми оборками. И это также не понравилось людям в толпе.
— Ах ты, цаца, етить твою! — грубо оттолкнув  её,  крикнул   бородатый, пахнущий водкой мужик.
— Шпиёнка. Вражье семя. 
— Немчура проклятая!
Это послужило сигналом. Кто-то кинул камень. Кто-то пнул. Кто-то добавил. В неразберихе сложно было понять, кто это начал.

Потом подоспели войска. Казаки и регулярные части разогнали погромщиков. Много лавок было разграблено. В модных магазинах с названиями на иностранном языке были разбиты витрины. Возле аптеки на тротуаре, словно раскинувшая крылья птичка, лежала  изящная барышня в платье с белыми оборками. По золотистым её кудрям струилась кровь. Неподалёку валялся забитый до смерти еврей. Народный гнев нашёл себе жертв. Самых беззащитных.

Наиболее ожесточённых участников нашли. Но инициаторов как всегда не смогли установить. Они ловко скрывались, уходя от закона. Те, кто управлял народным гневом и направлял его в нужное русло, оставались в тени.
После этого русские немцы спешно начали менять свои фамилии. Даже столице пришлось подвергнуться этой процедуре.

Старик Келлер был безутешен. Убили его девочку. Её беспощадно растоптали те самые русские люди, которых он так любил. Знакомые советовали ему сменить фамилию или вовсе уехать. Келлер  решительно отказывался. Потеряв дочь, Келлер по-прежнему любил Россию и верил в её народ. К тому же столько ещё работы оставалось. Русский фольклор так плохо изучен. Наивный идеалист. Ему суждено было разделить участь своей дочери. Через четыре года. Его убьют такие же простые русские люди. Уже не за происхождение, а за убеждения. За любовь к России. Упёртый немец отказывался поносить «проклятый царский режим», приютивший когда-то его предков и тысячи им подобных иноземцев. Находясь под арестом, накануне расстрела Келлер более всего жалел, что не закончил своего объёмного труда. Ещё столько областей Империи не было охвачено. По сути, каждая губерния, каждый край — это целый отдельный мир со своими характерными сказаниями, объединёнными общими чувствами. Любви к своей земле и острой обидой на земную несправедливость. К несчастью, из двух этих чувств преобладать стала обида. Она переросла в ненависть ко всем, кто дерзает иметь. Сначала судили владельцев дворцов. Затем на пике этой ненависти достаточно уже было и двух коров, чтобы заслужить народный гнев. В Советской империи это считалось непозволительной и преступной роскошью. «Кулаков», если их не успевали арестовать, судил народный суд, такой же беспощадный. Односельчане рады были поживиться за счёт своих более успешных и работящих соседей. Так не любили, когда кто-то выделяется. Дворян и помещиков уже не осталось. «Кулаки» стали новым классом притеснителей и кровопийц. Так получается, если ненависть начинает преобладать над любовью. Если народ забывая о труде и долге, предпочитает собираться в толпу. Чтобы отпраздновать или погромить — неважно. Толпа —  не лицо народа. Это его морда.