Казаки

Они редко приходили вместе. Но если появлялся один, другой непременно в это время звонил, и она поясняла шёпотом: Вадик. Могла бы и не говорить, насмешливые интонации друга Костя слышал сквозь расстояние, руку, корпус мобильника. Слов не различал, но понимал, что Вадька, как всегда, строит из себя остроума. И Рита понимала, что за неуместным панибратским гонором скрывается боязнь. Быть обнаруженным, что ли?
С Костей более-менее ясно: оба художники, и она, как опытный и состоявшийся, помогает собрату по цеху. Но первую встречу еле выдержала. Костя решил показать городок, в котором Рита поселилась недавно и ничего ещё не видела: ни оружейню в крепостной стене, ни подземного хода, в который можно попасть из кафе на площади. Да ещё с краеведческим музеем договорился, чтобы открыли «камеру пыток», куда пускают только организованными группами. Да ещё в ресторан повёл, как она догадалась, на занятые деньги.
И там много чего рассказал о себе. Про масштабные планы: речной транспорт в городке возродить, книгу по истории края, почти написанную, издать. Про казачество говорил, членом которого состоит. Про храм, куда ходит с женой каждое воскресенье.
Речь его прерывалась звонками, как догадалась Рита, той самой жены. Костя односложно отвечал и продолжал с прерванного места, благодушно улыбаясь. Рита почти не слушала, за жену переживала и под конец, когда прощались, была уверена, что больше его не увидит.
Но потом как-то всё утряслось. Костя приезжал исключительно днём, когда жена работала в магазинчике, а в один из выходных по настоянию Риты привёз «знакомиться». Ей приглянулась эта скромная и улыбчивая Ира. Даже не верилось, что в трубке тогда звучал её голос с жёсткими и злыми интонациями. Но Рита так и не узнала: она-то сама этой Ире понравилась? Или их общение с Костей получило статус строжайшего табу, которое он старательно обходит?
Потом с Костиной подачи появился Вадим — тоже, кстати, оказался казаком. Быстро выяснилось, что Вадим с Костей — давние друзья с похожими обстоятельствами. Оба женаты, жёны тянут лямку в магазинах, у обоих дочери-подростки, деспотичные в своей любви к отцам-неудачникам. Последнее Риту больше всего возмущало. Ну, ладно, жёны! Они не кровные родственники, но дети ведь могут как-то проникнуться, не казнить за «мало денег». Ведь их отцы не лодыри и тунеядцы, просто временные трудности с работой. Как у многих теперь.
Настоящей причиной появления Вадима была его страсть к сочинительству стихов, плоды которой он мечтал показать кому-то сведущему. Ну, Рита, куда ни кинь, сведущая. Всё же столичная дама, сама стихи пишет и даже издаёт. Но что она может ему сказать? А, главное, зачем? Поэты — не важно, какие — люди ранимые. Не стоит верить самоуничижительным отговоркам: пишу, мол, для себя, да родственники и друзья одолели — требуют издать, а ему-то ясно, что стихи слабые… Врёт всё, напрашивается на похвалу и признание.
Тем не менее, Вадим пришёл, пили кофе. Он громко и взахлёб рассказывал анекдоты из армейской жизни и сам над ними смеялся. А когда прощались в прихожей, и Рита первой, как положено по этикету, протянула руку, вдруг сделал быстрое, какое-то заячье движение, поджав лапки к груди. Потом всё же протянул правую, вялую, в полуроспуске, как бы готовую немедленно спрятаться, ежели что. При этом смеялся, как от неловкости смеются мальчишки, и двигал бровями, что должно было заменить прощальные слова.
После этого каждый день присылал то стих, то поэму. Иногда то же самое слал, но исправленное — он так и комментировал: вот, исправил, теперь лучше. Что-то псевдонародное, удалое, с песенным перебором. Видимо, казачье.
Эй, эй, не жалей!
Запрягай лошадей!
На лихой разбой идём,
Злато-серебро возьмём!
На её сдержанное «неплохо» вдруг брякал: ну, что, завтра встречаемся? Рита пугалась — беспамятная она что ли?  И в ответ: а мы договаривались? Нет, — признавался, — но если просто поговорить о текущем моменте?
Тогда бы уже всё понять и гнать этого Вадима с его показной казачьей удалью. Но следующее послание шло октавой ниже: мол, хотелось поговорить о стихах, что лучше, что хуже. Без спешки. Согласилась.
В прихожей сунул ей пакетик конфет-сосучек, руки опять не подал, хотя подходил решительно и вроде как обнять хотел. Но тут уж она отпрянула с нервным смешком, явно у него же и позаимствованным. Сначала всё шло гладко, говорил он один — исключительно про свои стихи, что не писать не может, даже ночью просыпается от ползущих строчек. И тут же читал по памяти, пока ему не позвонили.
Дальше Рита предпочла бы не видеть и не слышать.
— Ты где? — В гостях — У кого? — Потом расскажу — У кого ты в гостях? — Да потом, солнышко, расскажу — А мама в курсе? — Много будешь знать…
Только отбился, второй звонок. Жена, — неловко улыбнулся Вадим, — доча уже настучала. И теми же словами, посмеиваясь и как бы шутя: в гостях… у кого-у кого, у друзей… скоро приеду, поговорим.
А сам на той же улице живёт — приедет он! Хотя, наверно, на машине. Мужчины себя в тачках увереннее чувствуют. Как в танках.
Неделю было затишье, и Рита уже решила, что наложен семейный запрет, как вдруг прислал армаду стихов. Кое-что показалось милым, что-то реально понравилось, но досадные выпадения то из рифмы, то из ритма всё портили. И она включилась. Полночи просидела за правкой его сумбурного и неровного стихопада, «про любовь» почти всё забраковала с комментарием: по;шло. Отправила по почте… и Вадик замолчал. Смс-ку кинула: получил ли? Без ответа.
И тут Рита поняла, что смертельно ранила этим словом «по;шло». Она-то знает, что «пошлый» означает: избитый, тривиальный. Только в народе этим эпитетом награждают всякие непристойности. А если его почту инспектируют? Да чего там «если»! Конечно, проверяют — и жена, и дочка. И стихи эти, «про любовь», писались небось в эпоху ухаживания за женой. Или — того хуже — не за женой, а она их прочла, да ещё припечатанные таким словечком.
Пыталась у Кости спросить, они же друзья, наверняка не один раз обсудили. Но Костя уклонился от прямого ответа, какие-то левые причины приводил: мол, Вадик на работу устроился, ему не до стихов. И денег нет за интернет заплатить. Две причины — уже подозрительно. А тут и третья всплыла. Всё же поздравление с Новым годом Вадим прислал, и там же приписка: «Пока правки не смотрел, некогда». Читай: не видел я твоего «по;шло», и вряд ли увижу.
Ну и ладно. Мужик с возу – кобыле легче… С Костей по-прежнему дружат, больше на деловой почве. Он помогает Рите: рамки для картин, то, сё, она деньжат подкидывает. С тайной мыслью: подправить репутацию Костику перед женой и дочкой. Вот наступит лето, наедут туристы — он картинки свои станет продавать, экскурсии водить, денежку в дом принесёт. А пока пусть в саду беседку строит. Костя толковый, и вкус имеется. Всё же брат-художник.
Так и стал ходить ежедневно. Ну, и разговоры за столом, очень интеллектуальные: история, православие, искусство. Но больше всего про их, казачьи, сходки, в основном, праздничные. Приходил в папахе мерлушковой, донышко красное, с лентами крест-накрест. Костя рассказчик безвременный, то есть в беседах напрочь забывает глядеть на часы. Что удивительно, женская половина не окликает, звонками не досаждает. На день рождения пришёл один: жена занята, не смогла. За столом с её подружками — Наташкой и Светой — сидел, всех развлекал историями, искрил эрудицией.
А на следующий день звонит и грустно так сообщает: батюшка запретил у неё работать. Так и сказал «запретил работать». Ну, да, раз она деньги даёт, значит, это работа.
— А в чём дело-то?
— Наверно, супруга капнула, пожаловалась.
— На что, господитыбожемой?
— Кто ж знает — тайна исповеди… Но она ещё пожалеет, сама без работы осталась и меня сорвала.
— В таком случае хотя бы доделай начатое, — Рита уже взяла деловой тон, лишь бы не думать, не воображать, что там эта неясная супруга могла наговорить.
— Не могу. Батюшка велел немедленно все отношения прервать, даже инструмент, что у тебя оставил, не забирать, Бог с ним, сказал, с инструментом. Только я его всё же заберу, как же мне — без инструментов?
— Ты что, батюшку ослушаться решил?! Сказано — оставить, значит, оставь, — на Риту напала радостная злость, в груди выплясывало что-то удалое, казачье.
Но Костик всё же явился, что-то быстро-быстро стал объяснять, про спину больную, про дежурство на дорогах с гаишниками — казаков просят помогать. Рита только пальцем на мешок указала: забирай, мол, и проваливай. А сама стоит в отдалении, следит за дыханием, считает до ста — чтобы спокойное лицо сохранить. На душе скверно, будто её распутной девкой назвали. И хоть бы повод какой подала!
Больно нужны они ей, ряженые подкаблучники! С песнями разбойничьими, с натянутым балагурством, показной удалью! Дочери и жёны их, ревностью объятые, работой замороченные!
Вот выйдет она на Соборную площадь, встанет на гранит-камень, ледником принесённый, и крикнет во всю мочь:
— Где ты, вольное казачество?! Где вы казаки, доброличные, смелые и справедливые, духом и телом сильные, душой крылатые? Почему вы молчите, зачем себя теряете?
И пусть-ка ответят. Пусть батюшка тот, что запрет наложил, объяснит ей: за что? Пусть Ира-скромница расскажет, чем она её обидела. И та, что Вадиму велела: к ноге! — пусть посмотрит Рите в глаза. И дочери пусть объяснят, какой урон нанесла она их семьям!
Рита кусает губы, полминуты плачет, потом садится за компьютер и все следы дружбы с казаками сбрасывает в корзину. Вот стихи Вадима с её пометками — вон! А это Костины открытки — эх, хороши! Как раз к печати готовили, чтобы туристам продавать. Туда же, в корзину! Переписки удалить, из друзей тоже.
И корзину почистить, а то знает она себя, барахольщицу!