Наваждение

Посмотри «Двое на переправе», короткометражка 70-х, душевное кино…
С первых кадров Маша поняла: главного героя — с лицом волевым и нежным, ямочкой на подбородке… — она его знает, знает лично. Фильм почти немой, но слова не важны… да и нет почти этих слов… послушай, ты хорошая, настоящая… А когда дошло до титров, ахнула: Виктор Мержин, Вися…
Он, правда, предпочитал — Винсент. На студии так и звали, там псевдонимы в законе. Но ей больше нравилось: Вися, Висечка. Ведь она сначала ничего не знала: про актёрство, Ленфильм. Это уже потом, после, когда их развело — по сути, развело, не начавшись, — узнала о его прошлом. Но к ней оно уже не имело отношения. Слишком стремительно неслась жизнь, стуча на стыках, кидая на поворотах, выбрасывая тех, кто не удержался.
Виктора Мержина выбросило не сразу. Впрочем, его судьбой Маша не особо интересовалась, и про это «не сразу» узнала только сейчас, после фильма, прошерстив интернет. Зачем, почему ей понадобился Вися? Прошло столько лет… Она одинока и счастлива своим одиночеством. Есть книги, музыка, домик на берегу, сосны за окном. Есть телефон, есть виртуальное общение, от неё только и зависящее: захочет — окунётся, а нет — мимо пройдёт…
Благодаря названию фильма, Виктора Мержина легко нашла в соцсетях. Так бы ни в жизнь. Как это принято теперь, никнейм Сампо. Убелённый сединами старец, впрочем, живописный, эдакий Вяйнемёйнен, вещий рунопевец и мудрец, одиноко живущий в Карельской деревне. Сети принесли и другой улов — скандальная история с дочерью известного режиссёра, опала, преследование киношной мафией…
Актёр в изгнании… Пишет стихи, выставляет фото молодости, всё кадры того фильма, где он, юный красавец, почти бессловесный… да и к чему слова, когда есть говорящий взгляд и высокая шея, и решительные плечи…
Маша прорыдала целый час. А вдруг ещё не поздно? Что не поздно? Скрасить его одиночество? Своё одиночество? Нет, хоть чем-нибудь помочь! Ведь тогда у неё всё было чики-пики: взлёт, перспективы, нефтяная тема, муж-покровитель. А в это время его уже мотало и трепало, выбрасывало на ходу… Он летел с насыпи, погибал в овраге забвения, избитый, без средств. В стихах — о том, как умер и воскрес. Нет, про воскрес ни слова, только, как умер. Значит, плохо ему.
И вот они снова друзья, он помнит, помнит… Он помнит всё до мелочей: цвет портьер на окнах, звуки за стеной и холод её груди, и жар своего тела, и непроизносимое, очень личное… Она забыла, а он помнит, будто это было вчера… Выходит, любил?.. И в стихах — отзвуки той ночи… Неужели до сих пор?.. Ты лучше приезжай, навести меня — это уже по телефону. Голос хрипловатый, но интонации всё те же: послушай… я знаю… ты хорошая, настоящая…
Собралась в один день. Его лицо, прекрасное и мужественное, так и стояло перед глазами. Нет, не лик бородатого старика с кустистыми бровями — а то, молодое, с агатовыми, серо-песочными глазами, причудливым вырезом губ… мерцанием влажных зубов в темноте затянувшейся ночи…
Забытое проступало фрагментами, как фотография в ванночке проявителя, и Маша не помнила, как покупала билет, какие-то подарочки — дурацкие, бессмысленные. Тому Висечке предназначенные. Потом было долгое томление в автобусе, за продышанным в окне окуляром — громадные ели бегущей стеной, заснеженные крыши. Под конец — обморочный сон, толчок остановки, и вот уже она стоит под гнутым навесом, а вокруг чёрно-белая графика северного захолустья…
Короткий зимний день гаснет, заиндевевшие окошки приподнятых изб теплятся оранжевым и жёлтым, улицы пустынны. Коробка сельпо с решётками на окнах, у крыльца трое: смотрят настороженно. Алексеича знают, разноголосо объясняют дорогу и до самого поворота глядят вслед, так и сверлят любопытством спину. Как же, городская к артисту явилась!
С горки вся деревенька как на ладони, печной дым струится в серую овчину облаков, уютно светятся лампадки окон. На краю деревни изба, спутанные ветки деревьев, за ними белое поле Ладоги. Нежилая какая-то изба: ни дымка из трубы, ни следов на снегу. Вдруг куда уехал? А она — сюрпризом! Нет чтобы позвонить, за четыреста вёрст притащилась, дурища…
Ага, занавеска дрогнула, бледное лицо мелькнуло в окне, и тут же собака из сеней залаяла. От калитки пять шагов, проваливаясь по колено. А вдруг он болен, не выходит? Может, и хлеба нет, а она мимо магазина прошла… В сумке ерунда: ананас, баночка паюсной.
Входную дверь хлобыщет ветром, в сенях — никого. Дворняжка лизнула ладонь и — в угол. Маша нащупала ручку двери и уже собралась войти, как вдруг в избе что-то грохнуло, покатилось, переливисто бренча, и следом — бабий голос: вылакал всё, сволочь! А в ответ невнятное, стариковское: чего ж, сходила бы… на какие шиши?! эту-то в долг брала…
Наверно, она ошиблась, перепутала улицу. Нет, всё совпадает: последняя изба, и труба разбитая, и накренившийся забор. Омертвелыми руками Маша открыла дверь… В полумраке белеет русская печь, но холодно, не топлено, и запах кислый, гниловатый. У окна, над спинкой бесформенного кресла, белый пух головы, остальное скрыто тенью. На лавке, рядом с печкой, худая, плоская фигура.
Голова-одуванчик поворачивается на скрип двери и бессмысленным взглядом упирается в Машин красный пуховичок, вязаную шапочку с ушами и оленьими узорами, сапожки с меховой оторочкой. Хмыкает: ну прям Снегурочка! Вися или нет? В потёмках не разобрать.
С лавки подымается старуха: сначала спускает ноги, потом рывком вскидывает тощее тело. Жена что ли? Или соседка? Говорил, соседка сердобольная, помогает. Неожиданно резво старуха подскакивает к Маше: во кого пошлём, одна из твоих явилась… городская видать… при деньгах… И тут же, с беззубой улыбкой: доченька, сходи, а? Ён, вишь, какой?.. Надоть артисту подлечиться маненько…
Одна из твоих — ожгло, как пощёчиной… Ну да, поклонницы, видно, не перевелись. Ну, те, что в сети — понятно. Неужели и приезжают… к такому?
Так она ведь приехала, не погнушалась встретиться со стариком.
Она — другое дело… у них были отношения…
Да какие там отношения! Одна ночь — вот и все отношения… Нечего наговаривать… было. Иначе каким ветром её сюда принесло?
Маша оглядывает комнату. Глаз выхватывает всякий мусор: бумажки скомканные, тряпьё на гвоздях, зеркало мутное со следами потёков. Верёвки корабельными канатами пересекают дощатый потолок. В углу контрастом белеет кухонный стол, на нём — узнаваемый профиль допотопного монитора, под столом зелёные огоньки бегают — связь с мирозданием. Ну, конечно, он же Сампо — обладатель магической силы, приносящей удачу. Эх, Витя, Висечка, Винсент!..
А он вроде признал Машу, смотрит виновато и испуганно, мотает головой: не ходи, мол. Хочет выбраться из кресла, но нет… не встать. Сквозь кашель и сип бубнит в бороду: бесы… бесы… отвяжитесь, су-у-уки! И тут же бессвязное: тепло души моей… всё для тебя… хорошая ты… хорошая…
Это он кому? Ей, что ли? Нет, похоже, он даже её не видит. А если и видит, то не узнаёт. А она? Она-то узнала? Ой, это не важно, это сейчас совсем не важно!
Судорожный вздох, и со словами: хорошо, я мигом, — Маша оказывается за дверью. А вслед бабкино визгливое: и колбаски возьми какой!
Тем же путём бежит к остановке, пытаясь вспомнить, когда автобус на Питер. Да всё равно: Питер, Выборг, даже Сортавала подойдёт, лишь бы поскорее отсюда! Не оглядываясь, сквозь сумрак умирающего дня, к большаку. В ожидании автобуса (через полчаса, слава тебе!), разглядела с холма крышу его избы. Над ней курился дымок. Значит, старики печь затопили, «доченьку» поджидая. Ну, пусть хоть погреются…
Пробираясь на заднее сиденье, Маша всё поглядывала на дорогу, то ли ожидая, то ли опасаясь увидеть запыхавшегося старика. Потом, как бы взглянув на себя деревенским, житейским оком, усмехнулась и начала устраиваться. Сняла сапоги и, подложив сумку под голову, прилегла, пуховичком накрылась. А когда заоконная синь дрогнула, развернув пунктир редких уличных фонарей, вдруг с накатившей болью осознала всю нелепость своего броска. Потом притихла, спряталась в дрёму и, засыпая под мерный звук мотора, продолжала недоумевать: каким лешим её сюда занесло? С её-то опытом, проницательностью, предвидением своих и чужих поступков… как она могла так обмишуриться? Тот любимец публики, Виктор Мержин… тот горячий, нежный, целовавший её глаза Вися… и этот спившийся дед — совершенно разные люди…
Просто наваждение какое-то!