Нож

Он проходит мимо, не глядя. Но я чувствую: боковой линией, как рыба, он считывает моё смятение, остановку дыхания. И толчок в моей груди, ведь сердцу надо биться. Я могу сколько угодно стоять, провожая глазами его спину, а сердце не может. Иначе я упаду, и всё кончится.
Я знаю, куда он идёт. От меня — к ней. После нашей последней ночи — уже навсегда. Ведь мы попрощались…
Ах, как мы прощались! После такого прощания надо начинать всё заново. Забыть обиды и злые слёзы, забыть лживые, гадкие слова и — как с чистого листа… любимый… лисичка моя… горькое счастье…
Этого не будет. Нет-нет, не будет. Потому что завтра у них свадьба. Всё решено, и я согласна. Нельзя любить насильно…
Но ведь сегодня ночью — вот только что! — было по-другому. Такое не перепутаешь. Я не поспевала за ним, за его бешеным… ласковым… мокрым телом. Мы плавали в солёном море, задевали друг друга плавниками и, ныряя на глубину, задыхаясь, торпедой летели вверх.
Нет, так невозможно играть! Или возможно? Мне — нет, а ему?..
В холле навалены рюкзаки, спальники, ногу некуда поставить. Прибыла группа, надо расселить, но мне не до них. Ничего, обождут. Я мигом.
Бегу по чужим вещам, роняя кому-то невидимому: простите… извините… Распахнутая дверь… унылый после зимнего анабиоза двор… Где он? Так вот же — не он, а они.
Никак не могу запомнить имя. Или не знаю? Наверно, не знаю. Не хочу знать. Просто — она. Маленькая, тонкая, он наклонился к ней. Целует? Шепчет на ухо? Не вижу — слёзы застилают глаза.
Я не готова. Не готова его отдать. Но ведь уже всё. Мы расстались.
Это я предложила: «Хотя бы попрощаемся». Секундное колебание — очень долгое, в лице пустота — и кивок. Сглотнул и кивнул: да.
Но теперь, после такой ночи, всё может измениться… Нет, не может. Это была моя ночь, он просто согласился. Потому что я обещала: последний раз. И должна выполнить обещание. Должна… должна…
Открываю сумочку — там нож. Откуда он взялся, этот бабушкин нож, с пластиковой ручкой под мрамор? Когда-то самый ходовой на кухне… Я же давно его потеряла или отдала кому-то. Хороший нож, острый. Лезвие быстро чернеет, но не ржавеет. И ловкий такой: сам ложится в руку и с ней срастается на время. Жаль, что потерялся… Так нет же, не потерялся, а как раз нашёлся! В этой старой потёртой сумочке сто лет пролежал…
Глупости! Какие сто лет?!
Вот он уже в руке. Тёмное лезвие, по краю острая, блестящая дуга. Значит, недавно точили. Я и точила.
Надо бежать, догнать их…
Но её нет, он уже один. Идёт в сторону магазина «Смерть мужьям». Такое название, это свадебный салон. Меня не замечает, улыбается. Наверно, приятное что-то услышал. От неё. Или вспоминает наше прощание и радуется, что свободен?
Чтобы снова стать узником.
Узы брака… Смерть мужьям…
Смерть — это выход. Иначе зачем мне нож?
Я всё заранее подстроила. И прощание тоже. Теперь-то ясно…
Вот и магазин. Столько народа! Неужели все женятся? Ненормальные! Просто больные люди. Как хорошо, что я…
Молчи! Не теряй его из вида. В толпе удобно. Главное — чтобы он не заметил. Заметит — догадается. Тогда ничего не выйдет, а он будет знать. Будет ненавидеть и бояться. А сейчас ещё любит, жалеет. Наклонился над витриной с кольцами, в её свете он такой загадочный, красивый до невозможности.
Стремительный рывок, будто взрывной волной к нему кинуло. Я уже за спиной, вижу нечёсаные вихры, вдыхаю запах нашей постели и быстро, уверенно делаю взмах, другой… Что-то подаётся под рукой, и медленно, как в кино, он поворачивает ко мне лицо — испуганное и удивлённое.
Но я уже бегу, и только завернув за угол, соображаю, что нож по-прежнему в руке. Клюв красный, как у зимородка, влажно блестит. Вытираю об рукав. Надо скорее спрятать или выбросить в реку.
Вот тёмный подъезд, лестница вся чёрная, сквозь окна-бойницы едва пробивается свет. Наверх!
Дверь стукнула, и кто-то вбежал. Дыхание хриплое, но поднимается быстро. Глянула в лестничный проём — он! Зачем, зачем догоняет?! Ему «скорая» нужна, ему покой нужен… Я же попала в лёгкое, вон как дышит — со свистом!
Сейчас, сейчас… Вот узкое окно… нет, щель между кирпичными стенами. Там решётка, но моя рука пролезет. Проталкиваю нож всё дальше, дальше…
Теперь — бежать. Вниз нельзя, там он. Молчит, силы бережёт, только равномерный хрип и звук насоса: шук… уф… шук… уф… Скорее на чердак, там открыта дверь. Не вижу — знаю.
Он уже возле той решётки, пытается просунуть руку. Свешиваюсь через перила — их двое! Она опять с ним! Она достанет, достанет… Рука тонкая…
Нож — улика. С его кровью. С моими пальцами. И вообще — это мой нож, все знают. Соседка по квартире знает. Она, правда, уже умерла… Друзья знают. Но они не предадут.
Эти двое поднимают головы, и мы встречаемся взглядами. Почему они молчат? Наверно, это тот самый случай, когда нет слов… нет слов…
С чердака по другой лестнице спускаюсь во двор. Это же мой двор! Вот и наша парадная. Чистая, недавно был ремонт. Поднимаюсь на лифте, захожу в квартиру и жду. Постель, место нашего прощания, ещё не убрана.
Пусть, пусть она зайдёт и увидит…
Ложусь на край и гляжу её глазами: на моей подушке его тёмный волос — блестящий, острый. И вся постель пахнет его одеколоном. И нашим горько-солёным потом, запахом моря… запахом крови…
Всё куда-то отодвигается, и жёлтая, в тканых розах, штора проступает утренней явью. Так это был сон… всего лишь сон…
Но я лежу с закрытыми глазами, потому что уже слышу скрип входной двери — я специально её не закрыла — и шаги: одни лёгкие, на цыпочках, другие тяжёлые, неверные. Они приближаются и затихают на пороге.
Надо открыть глаза. Чтобы насладиться её смятением, её прозрением, что эта ночь была нашей. Его и моей.
А, главное, выяснить, удалось ли им достать нож.
***
Динка Весна. Крепенькая, мне по плечо. Лицо круглое, голубые глаза под соломенными бровями и волосы до плеч — чистая солома, золотистая, спелая. Румянец во всю щёку, а если смущена или от радости — то и шея, и лоб краснеют. Она северянка, из Архангельска. Голос в разговоре тихий, с лёгкой хрипотцой, в пении — звонкий.
…У-у-уж как девушка плела кудёлышко да на реке оставила ведёрышко. Раз-два, люблю тебя, люблю тебя, да на реке оставила ведёрышко!
Мы не подруги, нет. Просто приятны друг другу. На одном курсе, в одной группе — она всем нравится. Наше солнышко — так называют. Но чаще Динька-весна. Или просто: Динька. На вопрос: когда же придёт весна? — смеются.
…Ме-е-еня матушка да бить, да не отбить, да я задумала молодцика любить. Раз-два, люблю тебя, люблю тебя, да я задумала молодцика любить!
А она и задумала. Только втихую, ни мамке, никому. Ходила сияющая своим непревзойдённым румянцем, да хрипотцы в голосе прибавилось. Встанет перед зеркалом в раздевалке, на себя любуется. И вдруг звонко, весело:
…По-о-олюбила не за ум, не за красу, а полюбила за поглядку холосу. Раз-два, люблю тебя, люблю тебя, а полюбила за поглядку холосу!
Ну, всем понятно, в чём дело.
Они, приезжие, друг к дружке лепятся, общежитие роднит. А тут разговор: Весна исчезла. Не ночевала и на занятия не пришла. Это на неё не похоже. На другой день — как ни в чём не бывало, к первой паре. Только лицо бледное, как полная луна. Девчонки теребят — молчит, глазищи выкатив.
Завуч велела объяснительную написать. Потом меня вызывает. Спрашивает, дружим ли мы, что я про Дину знаю. А я — ничего, мол, не знаю, как и все. Влюблена Динка, обычное дело. А она мне: нет, не обычное, вот, прочти объяснительную.
Читаю: Я, Дина Весна, пропустила вчера занятия, потому что нужно было убить одного подлеца.
Тебе, как самой старшей и самой опытной, поручаю узнать, что там у неё стряслось. Но мы даже не подруги! Ничего, зато у тебя авторитет.
Выхожу из кабинета, Динька уже поджидает. Идём под лестницу, где уборщица держит вёдра-швабры, Весна торопливо бормочет: «Так надо было, только я не уверена, что получилось… я убежала, нож бросила… в окно видела — они за шторой прячутся, смотрят, куда я… Хотела прыгнуть, но плаваю хорошо… и холодно ещё…».
Я её потрясла, потом обняла, соломенную голову к груди прижала и велела рассказать всё с начала. Но Весне никак с начала, скачет с одного на другое.
Картина всё ж нарисовалась.
Знакомы неделю. Колей зовут, учится в радиотехническом. Живёт на квартире, комнату снимает. Уже у них всё было. Решили пожениться, сегодня должны были заявление подавать. А вчера он вдруг не захотел встречаться: занятия, мол, весь день допоздна.
Она следила. С раннего утра к нему в парадную зашла, этажом выше устроилась на подоконнике. Он не выходил, значит, на учёбу не пошёл. Часов в двенадцать пришла эта коза, позвонила, и он открыл, впустил. Сколько-то подождала: может, час, может, больше, потом сама позвонила. Долго не открывал, она звонила, звонила… А когда открыл, сразу ножом его со всей силы. Куда? В грудь метила, а он как будто ждал этого, крутанулся боком… Она ещё и ещё…
— Знать бы, что убила, пошла бы с повинной. А вдруг не убила? В окне они оба стояли… если б убила, он бы не мог стоять, ведь правда?
Я взяла его адрес, велела идти на занятия, а сама поехала на Приморский проспект, где этот донжуан снимал комнату. Пока добиралась, прикидывала, как себя вести, что говорить. А в парадную зашла, увидела — в его почтовом ящике что-то белеется и уголок торчит. Извещение о посылке. Вот и хорошо.
На звонок спросили: кто? Голос мужской, невнятный. Почта, отвечаю. Молчание. Потом дверь медленно приоткрыл и чёрной глаз на меня уставил. Я тычу извещением, строго спрашиваю: Николай Степанович Кривцов? Кивает и впускает в квартиру. А почему в ящик не положили? Потому что посылка больше пяти килограмм, должна извещение лично в руки передать, — сочиняю на ходу. А сама во все глаза гляжу: не похож он на убитого, и на раненого тоже не похож.
В пластиковом дожде дверной завесы появляется фигура. Правду Динька сказала — коза. Ноги коленками наружу, груди под лёгким халатиком сосками в стороны, лоб выдвинут — бодаться собралась.
— Кто ещё там? — голос дребезжащий, ну точно, коза.
— Вот, извещение на посылку от моих, больше пяти килограмм! — голос Николая преувеличенно радостный, и это «козе» не нравится: картошка небось какая-нибудь!
— Как раз кстати, — объясняет он мне, но говорит для неё, — еды в доме нет. — И добавляет раздражённо: давай уже, одевайся, пойдём.
Коза фыркает и мгновенно скрывается. А Коля левой рукой что-то достаёт из ящичка прихожей, и тут я вижу, правая у него прижата, боится потревожить.
— Вы ведь не с почты, да?
Я трясу головой во все стороны — понимай, как хочешь.
— Отдайте, а то она ведь с ума сходит… — он суёт мне складной ножик, из дешёвых, такой есть у каждого пацана, — И скажите: я не сержусь, я…
В дверях «коза» — уже в джинсах и свитере — когда успела?
— Ну, я пойду, — и я, действительно, разворачиваюсь и ухожу, спрятав ножик в карман. Уже в дверях слышу дребезжащее: ни одной юбки не пропустишь!
А я вообще-то в брюках.
***
Динька Весна, солнце соломенное, где ты?
Я лезу на антресоли и достаю коробку с надписью «техникум». Её содержимому сорок лет. Альбомы с рисунками, шесть тетрадок моих дневников, театральные программки, совсем немного фотографий и свёрнутая салфетка с вышивкой гладью: голуби целуются.
В салфетке перочинный ножик. Я его не отдала. Наговорила разного успокоительного — и Диньке, и завучу. А ножик оставила себе. Вдруг неровён час… Даже не открыла ни разу. Но сейчас, после того, что случилось ночью…
Лезвие тёмное и сухое. Только приглядевшись, замечаю рыжие разводы: кровь? ржавчина?.. Теперь не узнать…
Я убираю всё на место, сажусь в кресло-качалку и под её размеренный плеск вспоминаю, вспоминаю…
Так всё перепуталось! Динька-невеста и любовница-коза… А я, кем была я? Уж точно, не невестой.
Мы не боролись, мы уступили. Но отомстили.
Нет-нет-нет, это была не месть! Это было отчаяние. У Диньки — тогда, у меня — прошлой ночью. А ведь я даже не знаю, чем всё закончилось…
Интересно всё-таки, удалось им достать нож?