рассказчицкое

Не писалось. Впрочем, как и весь последний год. Герман Сергеевич поднял очки на лоб, близоруко сощурился на наручные часы. Ах, ты, ёлки, полночь!  Какое уж тут творчество. Да и вообще, какое теперь уже творчество, если тебе намедни бомбануло шестьдесят лет, когда ноют суставы, прёт давление и скачет сахар.

Пора на покой! Герман Сергеевич устало потер переносицу – ну и как ему писательствовать дальше? Внешне он почти в порядке,  внешность пострадала мало, благо, что счастливое наследие родительских генов все ещё азартно пряталось в живом блеске глаз и густоте волос, в наполненных силой руках, высоком росте, игре воображения и памяти на слова, а самое главное,  в его неизменной творческой манере ощущать себя тем самым рассказчиком, который никогда не лезет в логику поведения своих литературных  героев, тактично ограничиваясь игрой  оттенков их судеб.

И вот тут, совершенно внезапно, Герману Сергеевичу и открылся главный подвох всей тяжести навалившихся лет – он вдруг ощутил бескрайнюю душевную пустоту, которую вначале было принял за усталость, наскоро решив, что всё дело в привычной бессоннице. И поэтому теперь старался спать при каждом возможном случае, но сколько бы ни отдыхал - творчество не сдвигалось. Не сочинялось наотрез! 

Тогда он подумал, что может быть дело в нехватке свежего воздуха и стал гулять в парке возле дома утром и вечером. И это ему вначале нравилось, правда недолго,  поскольку прежнее желание сочинять не вернулось и  свежий румянец от долгих прогулок стал скорее раздражать, чем радовать. 

Тогда он сделал последнюю попытку побороть творческое уныние, перейдя на правильное питание, где присутствовали лосось, авокадо, орехи и красное вино. Но в конце концов он опустил руки и заключил, что его душевная пустота вовсе никакая не усталость, а непоправимый   крах его ремесла, что он по-писательски сдулся, исписался, иссяк, что он больше ничего и никогда не сочинит, а будет только повторяться и повторяться в нечастых вымученных сочинениях, понемногу теряя и руку и воображение.  Занавес опустился, овации утихли и пришло время покидать суфлерскую будку, откуда он подсказывал реплики своим литературным героям.

Герман Сергеевич попытался вспомнить, как назывался его самый первый рассказ, появившийся много лет назад на страницах столичного журнала, но так и не смог этого сделать. А заплатили ему тогда неожиданно много, это как раз врезалось в память очень прочно.

Ему вообще всегда везло с писаниной. Он писал и его печатали, читатели с ним были всегда, за что бы он ни брался.  Репризы, рассказы, сценарии, романы и даже пьесы. Хотя пьесы он не любил, скучное это занятие, в пьесах слишком много пояснений, убивающих легкость сюжета. Вот, к примеру,  его авторская ремарка из последней пьесы о дворянской жизни «негромкие звуки рояля, гости весело переговариваются и порою смеются, в парадную дверь входит старый лакей, его руки в белых нитяных перчатках держат высокие зажжённые свечи, студент старшего курса  Михаил рассеянно смотрит   в окно, льёт дождь, из сада доносятся отдаленные раскаты грома».  Ну, тоска же, верно?

Да ещё к тому же пьеса мелко дробится на акты, действия, явления, эпизоды, сцены, картины. Не беллетристика, а пункты полицейского протокола - кто где стоял, кто чем занимался, чей нож и где труп. И совсем другое дело писать рассказы, тут ведь все живое, непредсказуемое, пришел один человек к другому и никто, даже автор рассказа, не знает, кто пришел, зачем пришел и чем всё закончится, потому что рассказы – это абсолютная импровизация. 

Герман Сергеевич мысленно усмехнулся, отодвинулся от письменного стола и ощутил стариковское, как он мысленно выразился, желание выпить чашку горячего чаю.  И даже задумался какой чай заварить? Зеленый с жасмином, цейлонский с бергамотом или фруктовый манго? Но ничего заваривать не стал, а взял и позвонил соседке Наташе.

У Наташи был полотняный мешок сухой мелиссы, выращенной на даче.  И она с радостью заваривала чай с этой мелиссой всем, кто к ней обращался. А тем более, если обращался Герман Сергеевич, потому что у Наташи были собраны все книжки и все журналы с его произведениями. Мужа у Наташи не было, а если бы он был, то обязательно походил бы на Германа Сергеевича. Но не настоящего, а на того, воображаемого, который жил в Наташиных книжках.

Потому что в этих книжках писатель Герман Сергеевич был самым интересным мужчиной на земле, таким понимающим, таким умным, таким веселым. На всякий случай, Наташа никогда не сравнивала настоящего Германа Сергеевича с тем, книжным, чтобы не разочароваться, поскольку легче выдумать любимого человека, чем искать того, кто подойдет под твои требования. 

По рабочим будням Наташа трудилась воспитательницей в детском саду, по понедельникам и средам занималась дзюдо, в выходные ездила на дачу и круглый год читала книжки. И, конечно же, ждала, что когда-нибудь ей встретится кто-то очень похожий на воображаемого Германа Сергеевича из её заветного книжного шкафа.

В кабинете Германа Сергеевича приятно пахло чаем с мелиссой.
 
- Спасибо, соседка, - благодушно сказал Герман Сергеевич, возвращая чашку на блюдце, - славно угостила напоследок.

- Почему же напоследок? – удивилась Наташа.

- Уезжаю я, Наташа, - сказал Герман Сергеевич, - куплю маленький домик у моря, буду ставриду на заре ловить со старого баркаса, листья табачные на солнце сушить и песочные замки у воды строить. А писать больше не буду. Никогда.

- Вот не можете вы, Герман Сергеевич, по-человечески изъясняться, - сказала Наташа, - так всё по-писательски переворачиваете, что два раза прочитать нужно, чтобы дошло. Что это значит, что вы никогда не будете писать?

-  А то и значит, - сказал Герман Сергеевич, - что никакой я теперь не писатель, был и сплыл, и кончено с этим, хочу все забыть.

Наташа молчала.

- Наташ, отсыплешь мне своей мелиссы в кулек? – спросил Герман Сергеевич. - На первое время? Я тоже там у себя мелиссу сажать буду. И тебя вспоминать. Чего молчишь?

- А ничего я не молчу! Вы, конечно, уезжайте, Герман Сергеевич, дело, конечно, ваше, - сказала Наташа, - и мелиссы я вам, конечно, отсыплю, хоть весь мешок забирайте, а вот только то, что вы писать больше не будете – врёте вы, Герман Сергеевич, обманываете, вот зачем только? Писать или не писать это не от человека зависит.  Как цвет глаз, например, или как отпечатки пальцев или как талант, это природа решает, а не вы. А ваше дело маленькое, вы писателем родились, а значит, писателем и помрете!

- Нет, ну ты просто вылитая Джина Карано, - сказал Герман Сергеевич, - я каждый раз в этом убеждаюсь. Как две капли воды.

- Первый раз про такую слышу, – бросила Наташа.

 - Ну, то, что она известная голливудская актриса - полдела. Но она ещё и победительница боёв без правил, королева ринга, - сказал Герман Сергеевич, - умная, сильная, смотрю на неё и вижу в ней тебя. И она тоже брюнетка, между прочим.
 
- А меня это не касается, не беспокойтесь, - отозвалась Наташа, - называйте меня кем хотите, а я себе цену знаю. Так же, как и вы, Герман Сергеевич, цену себе знаете, а сейчас передо мной просто придуриваетесь. Не стыдно? Не писатель он!Слушать даже тошно!

- Ладно, поздно уже, а у меня завтра самолет,  - сказал Герман Сергеевич, - я ключ от квартиры тебе утром занесу,  на всякий случай, присмотришь тут, мало что. А адрес я тебе потом сообщу, когда приеду на море и домик куплю. Хотя зачем тебе мой адрес? Отставной писатель с отдышкой и подагрой, кому такой интересен?

-  Я всё поняла, Герман Сергеевич, всё поняла, вам нужна хорошая встряска, – вскочила со стула Наташа. – Вы просто засиделись за своим письменным столом.

В мгновение ока, она сдернула Германа Сергеевича с кресла, по-борцовски закинула на свои загорелые плечи, пару раз крутанулась на месте, а потом свалила его на кабинетный диван, как дачный мешок с сушенной мелиссой.

Герман Сергеевич лежал с закрытыми глазами и считал удары сердца.
 
- Эй! – склонилась над ним Наташа. – Не молчите! А то сейчас сделаю непрямой массаж сердца!

- Не надо! Я в порядке! - Герман Сергеевич открыл глаза. – Какое чудо! Я как заново родился! И ты знаешь, Наташа, я прекрасно себя чувствую!
 
- А я что вам говорила? - воскликнула Наташа и по-свойски толкнула Германа Сергеевича в плечо. – И никакой подагры и отдышки!

- Точно! Ты знаешь, я даже сейчас вспомнил, как назывался тот мой самый первый рассказ, с которого все и началось! - сказал Герман Сергеевич. – Он назывался «Наташа». Вот честное слово!

- Ой, опять вы врёте, - сказала Наташа, - но сейчас даже приятно!

- Ладно, Наташа, ты иди, а я, пожалуй, еще посижу - посочиняю на ночь глядя, - сказал Герман Сергеевич, - может рассказ какой-нибудь у меня и получится, кто знает.
 
- Пишите, пишите! – деловито сказала Наташа. - А я завтра снова вам чай с мелиссой принесу! Она хорошо соображать помогает! Могу и омлет вам сделать, у меня куры на даче как угорелые несутся.

- Отлично, Наташа, а после омлета я покатаю тебя на машине, - сказал Герман Сергеевич, - сто лет на ней не катался.

- А вы мне новый рассказ дадите почитать? –  спросила Наташа.

- Дам, потому что ты мой самый главный читатель, - сказал Герман Сергеевич, - придешь завтра и всё узнаешь.

Наташа ушла. Герман Сергеевич налил полную рюмку коньяку, выпил и лёг спать. И черт с ним, что он больше не писатель, подумаешь, трагедия. Хватит и того, что написал за прежнюю жизнь. Герман Сергеевич разом отмахнулся от жужжания дурацких мыслей и начал вспоминать куда он засунул водительские права и ключи от машины? Потом улыбнулся в темноту и непривычно легко уснул, забыв про бессонницу.