Буратинка и мясник

Они вышли из парадной и направились к угловому входу гастронома. В большой стеклянной витрине проплыли две фигуры, и она улыбнулась, представляя, какой фурор произведёт их появление в магазине. Это был первый выход в новом прикиде, над которым она корпела целую неделю.

Держа за руку Сашуню и стараясь не смотреть по сторонам, она сразу направилась в мясной отдел, боковым зрением считывая удивлённые и придирчивые взгляды. И видела как бы со стороны: себя, в расшитой шнурами и красными сердечками дублёнке, с длинным полосатым вязаным шарфом и такими же гетрами, и пятилетнюю дочку — в мутоновой шубке, в рейтузах, колпачке с помпоном, всё тоже ярко-полосатое. Две пары рукавиц на резинках покачивались в такт шагам.

По отсутствию очереди ещё издали она поняла, что мяса нет. И, разглядывая на прилавке потемневшие остатки, услыхала над головой: «Ну, прямо Буратинка!». Она подняла глаза и увидела мясника, того, что постарше. А он, вытянув шею, уже перегнулся через прилавок: «Тут ещё одна! Как матрёшки!». И с восторгом уставился на Шуню, которая смущённо грызла рукавицу.

Мяснику было лет сорок. Высокий и худой, руки сплошь в веснушках, от запястий покрыты золотистым волосом. Из-под белой «докторской» шапочки торчали рыжеватые кудри и веснушчатые уши. За правым — короткий ребристый карандашик. Глаза чуть навыкате, бледно-голубые, с рыжими ресницами.

— Зайди через часик, нарубим, — сказал он, продолжая улыбаться.

Через час в зале уже толпились хозяйки. Хорошо, Шуню оставила дома. Мясник ещё издали заметил её и провозгласил поверх голов: «Два семнадцать, в кассу». Она выбила и с чеком протиснулась к прилавку. Продавцов уже было двое. Из очереди раздавалось: Слава… Виталик… Этот рыжий — Слава, она запомнила.

— Мясо отличное, вырезка, — сказал муж и внимательно наблюдал, как она раскручивала шарф, снимала шапку, дублёнку. Он гордился талантами жены: шить, вязать, печь малюсенькие, очень вкусные пирожки. Сам он учился, а летом уезжал на БАМ, чтобы обеспечить годовой бюджет семьи.

С того дня она приходила в гастроном два раза в неделю: во вторник и пятницу, — и всегда Слава ещё издали ей улыбался. Как будто стерёг входную дверь. Выяснив, на что требуется мясо, удалялся в подсобку. Она ждала, слушая уханье топора. Слава выносил уже завёрнутое с подписанной ценой. Очередь молча пережидала.

В её разговорах, да и у всех домашних, он фигурировал как мясник. «Сходи сама, у тебя же там мясник знакомый», — просил муж. Мясо — его стихия, сам и готовит. Если задуман плов, нужна баранина. Но купить вряд ли удастся — завозят только сайгачину, она сухая. «Рёбра плоские — значит сайгак», — наставлял муж. Это знание ей не пригодится, вполне достаточно сказать: на плов, — Слава сам подберёт.

Как-то раз он поднял перед ней дверцу прилавка и жестом пригласил в подсобку. Сейчас лапать начнёт или целоваться полезет, нахмурилась она, уже заранее готовая к отпору. А он — ничего. Просто хотел, чтобы постояла рядом, пока будет рубить. Только и сказал: «Ты моя Буратинка смешная!» А когда передавал свёрток, большим пальцем прижал её мизинец.

Потом уже она сама шла в подсобку. Поднимала, будто своя, дверцу прилавка, и Слава тут же направлялся следом, кивнув напарнику. В подсобке они разговаривали. В основном, говорил он: что сам из Воронежа, живёт один, имеет диплом инженера. В мясники пошёл, чтобы денег подкопить. Мама жива, отца уже нет, брат — кадровый военный.

Про неё Слава не спрашивал, о Шуне говорил: «Хочу такую дочку… смешную».

Такой у него никак не получится, Шуня в отца: смуглая, кареглазая, с прямыми чёрными волосами.

Всё это происходило зимой, потом наступила весна, и она уже не была похожа на Буратинку, носила длинное, сшитое за один вечер пальто и гольбейновский берет. Но Слава называл её по-прежнему, его, похоже, совсем не интересовало настоящее имя. Как и то, замужем она или нет.

Однажды он не сразу её заметил, увещевая даму в чёрном, та отвечала сердитым и обиженным голосом. Лицо у Славы было в красных пятнах, он вообще, как все рыжие, легко и бурно краснел. Очередь молча слушала, не вмешиваясь. Такое время — мясо в дефиците, мясники — кормильцы, лучше молчать.

Завидев её, он сделал знак бровями, и вот они уже в подсобке. «Извини, Буратинка, сегодня весь день такой», — он вдруг по-детски ткнулся в её воротник и несколько мгновений громко там дышал. От него пахло Беломором. Потом отстранился, вздохнул и, не глядя в глаза, произнёс скороговоркой: «Я болван. Трусливый идиот. Не смотри на меня так».

Как так? Видно, наговорил даме лишнего, теперь раскаивается. Но она ведь ничего не слышала. «Да ладно, с каждым бывает…», — она ободряюще улыбнулась, забирая свёрток. Слава внимательно посмотрел на её руки и вдруг, будто только сейчас заметив тонкое колечко на безымянном пальце, стал его крутить, повторяя: болван я, тупица…

С добычей в руках она шла домой, подумывая, не сменить ли магазин. Потому что это нечестно. Что нечестно, перед кем нечестно? Неважно. Это даже подло. Ведь он для неё — всего лишь мясник. А она для него? Буратинка!

Нет, ничего менять не надо. Просто сегодня такой день.

Она пока ещё не догадывалась, что уже летом, когда муж отправится в свои таёжные края, а Шуня с детским садом поедет на дачу, вся её жизнь круто поменяет русло.

И Слава тут ни при чём, он ведь просто знакомый мясник! Она влюбится в чудака, в перекати-поле, будет страдать, в конце концов, расстанется с ним, а через год удачно выйдет замуж за сына академика, родится мальчик, муж начнёт изменять, и она вернётся в свою коммуналку, теперь уже матерью двоих детей.

Надо же, уместилось в один абзац! А на самом деле прошло пять лет.

И вот она опять перед дверью гастронома. Его отремонтировали, стены в салатной плитке, лампы дневного света, в углу аквариум с живой рыбой, а вместо молочного продают спиртное. Но мясной отдел на месте. И мясники на месте, всё в тех же белых фартуках и шапочках. Мясо на прилавке свежее, уложено плотно, даже баранина присутствует.

Слава вертит кусок мяса перед носом покупательницы, её не замечает. Небось не узнал — прошло столько лет. А он, мельком глянув, спокойно произнёс: «Куда это ты запропастилась? В отпуске была?».

Ага, все пять лет.

Издалека показалось — он всё такой же. Теперь-то видит и поределые пёрышки волос, и морщины нотным станом поперёк лба, и сутулость. «Я тебя жду-жду, а ты всё где-то ходишь», — бормочет он монотонно и вдруг, глянув резко: «Ещё чуть-чуть, и могли бы опоздать!».

Они стоят, разделённые прилавком, и молчат. Покупатели разошлись, Виталик в подсобке ухает топором. Куда опоздать-то? Оказывается, он уезжает. Совсем. В Израиль. Хочется пожить по-человечески. На первый год им хватит, пока он устроится… квартиру обещали сразу… брат с женой уже уехали, теперь его очередь…

А-а-а… значит, он еврей… Ну да, рыжие евреи — вроде как настоящие… А причём тут она?..

«Буратинка, едем со мной, — в глаза не смотрит, перекладывает куски мяса, вытирает с прилавка кровь. — Завтра подадим заявление, по срочному за неделю распишут… загранник тоже быстро, договорюсь… приглашение, билеты на самолёт — всё будет. Я бы давно уехал, всё тебя поджидал… Поехали, а?»

Она хотела сказать, что никуда не собирается, тем более, в Израиль, что замуж за него, да и за кого бы то ни было, не планирует, хватит уже, нажилась… Но лишь тихо возражает: «У меня же теперь двое».

Он резко поднимает голову и на миг застывает. Светлые глаза так и бегают по её лицу, рукам, волосам. Он будто боится спугнуть и заклинает цепочками слов: «Так это ничего… хорошо даже… мальчик?.. отлично: мальчик и девочка… я всегда хотел… Так едем, Буратинка?»

Почему она сразу не сказала «нет». Обещала подумать…

Только недолго… пока есть окно…

Да никогда в жизни! Ему что, больше не с кем ехать? Не на ком жениться? Он даже не знает её имени! Да толпы молодых, бездетных в это окно вместе с ним… за милую душу… Чепуха какая-то! Лариска со смеху помрёт: Буратинка с двумя Буратятами уехала в Израиль с мясником! Нет, об этом лучше никому не рассказывать.

Дома она подбирает убедительные аргументы и будто слышит его настойчивые возражения. Ведь непременно начнёт уговаривать. Пять лет ждал — конечно, начнёт.

Ночью ей снится игрушечный самолёт, в который она с детьми забирается ползком, но почему-то без Славы. Он то ли опоздал, то ли передумал, ей было невыносимо тесно, душно и страшно лететь в этот чужой и далёкий Израиль. Наутро проснулась с головной болью, за окном струился ливень, и глухие раскаты грома сильно отставали от вспышек далёких молний.

В гастроном она решила больше не ходить. Остановка троллейбуса, который вёз её до работы, была в другой стороне, и ей не пришлось шмыгать мимо большой витрины мясного отдела.

Когда через два месяца она всё же там появилась, то обнаружила за прилавком нового мясника: пожилого, низкорослого, с бородавкой на лбу. Виталик, прежний Славин напарник, кивнул ей, как знакомой. Взвешивая мясо, сообщил, что Слава устроился нормально, квартира в центре… уже нашёл работу по специальности…

— Инженера? — спросила она.

— Почему инженера?.. Мясника… И просил передать… если она передумает… надумает… он будет ждать… И телефон оставил…

Виталик размашисто написал номер на краешке свёртка с грудинкой для щей. Как они обычно писали цену. И добавил: «А если не надумаете, заходите. Мы-то всегда здесь».

Но уже через год их дом пошёл на капремонт, магазин закрыли, а она с детьми и всё-таки с новым мужем переехала в другой район. Славе не позвонила, он был частью прошлого, да и то — всего лишь знакомым мясником. Но иногда, завидев чью-то рыжую шевелюру, будто вновь слышала его голос: «Поехали со мной, Буратинка, а?».