Нинка

…и теперь они живут в старой бане, тёмной от времени и сажи. Когда-то рядом стоял дом, но три года назад он сгорел. Новый строить не на что, уехать некуда, вот они и поселились в бане. Трубу в печку вмазали, вывели её через крышу да дверь утеплили, иначе зимой не натопить.

— Да кто живёт в бане? Про кого ты говоришь?

Маруся прослушала, занятая гербарием. Им по природоведению задали на лето собрать и высушить листья с кустов и деревьев, но уже август, а у неё между страниц толстенного англо-русского словаря только дуб да берёза. Оля принесла с реки длинные серебристые листья ивы, бабушка подсказала, где растёт липа, ну, а клёны — они повсюду. Но собрать — полдела, надо правильно высушить под гнётом, то есть в толстой книге, а потом приклеить в альбом и подписать названия. Так что в этих заботах Маруся что-то важное выпустила из рассказа Оли.

— Ну, ты как с неба упала! Который день твержу про Нину и её маму. Ведь скоро опять зима наступит, а у них так и нет дома. И дров очень мало, я видела.

Да, что-то такое Оля говорила, но Маруся только сейчас поняла, о ком идёт речь. О той высокой, красивой девушке с блестящими тёмными волосами и серьёзными глазами, которая каждое утро быстро проходит мимо их калитки, опаздывая на электричку, и каждый вечер возвращается назад уже без спешки, усталым шагом. Правда, про утро Маруся знает лишь от бабушки, они с Олей в это время ещё спят, а вот вечером сама видит часто.

Но почему Олю это так волнует? Нина работает в Ленинграде на «Красном треугольнике», льёт резиновую обувь. Маруся слышала от бабушки, что ей комнату в общежитии давали, да они с матерью не захотели из Прибытково уезжать. Маруся представила, как высокая Нина сгибается, чтобы пройти в дверь, и там, в бане с низкими провисшими потолками она тоже ходит согнувшись. А скорее всего, сразу садится на лавку и смотрит в кривое окошко, как старуха-мать возится на грядках, из-за которых они не могут переехать в город.

Жалко их, конечно, но дело не только в жалости. Оля явно не договаривает, наверно, считает Марусю маленькой и глупой. Она же видит, как дёргается уголок Олиного рта, как всё лицо идёт розовыми пятнами, едва над зубчатым верхом забора возникает зелёная косынка и бледная щека под высокой скулой.

Оля про них что-то такое знает, что-то таинственное и немного запретное. Иначе бы она так не волновалась. И не брала бы с собой Марусю на прогулки, маршрут которых обязательно проходит мимо этой самой бани. Вернее, мимо большого сада, заросшего бузиной и статными зарослями топинамбура, клубеньки которого напоминают по вкусу капустные кочерыжки.

По вторникам, когда в магазине привоз, Нинина мама одевает коричневое платье, вешает на руку холщёвую сумку и отправляется за продуктами.

В один из таких вторников, когда они подошли к калитке, Оля, всю дорогу рассеянно отвечавшая невпопад, вдруг глянула на Марусю нехорошим, заранее осуждающим взглядом и произнесла шёпотом: «Если проговоришься маме или бабушке, я с тобой…», — и тут же, не отпуская Марусиной руки, нырнула в калитку.

Так вот оно что… Оля следит за ними, а теперь решила воспользоваться магазинным привозом и проникнуть в жилище. Только что она собирается искать?

Они подошли к двери, закрытой на простую намётку с палочкой, чтобы издали можно было увидеть: хозяев нет дома. То есть и ходить нечего. Но Оля, закусив губу, палочку вынула, намётку откинула и толкнула скрипучую дверь. Из темноты предбанника навстречу девочкам шагнули двое, и Маруся испуганно вскрикнула.

— Ты что, это ж зеркало! — шикнула на неё Оля, дёрнув за руку.

Торец коридорчика, действительно, занимал старый шкаф с облезлым по верху зеркалом, так что их безголовые фигуры двинулись наперерез, словно пытаясь воспрепятствовать вторжению. Одна, в платье с васильками, одновременно с Олей схватилась за кованую ручку двери, перешагнула высокий порог, а следом и Маруся юркнула.

Комната как комната, только маленькая и потолки низкие, а окошко всего одно и тоже низкое. Тут нагибаться и нагибаться, подумала Маруся и вдруг увидела иконку в углу, под которой тускло горел огонёк. Лампадка, — выплыло из памяти, но взгляд уже скользил по узким койкам-полатям, небольшому пристенному столику под окном, на котором в банке стоял букетик белого шиповника. По стенам лепились полки, открытые и занавешенные полотенцами, а до прикрученной к потолку голой лампочки даже Маруся могла бы дотянуться.

Олины руки быстро пробежали по полкам, перевернули лежащую на столике книгу, потом она заглянула под кровать и вытащила обшитый красным плюшем альбом. Маруся было сунулась посмотреть, но Оля уже захлопнула его и положила на место. Но от Маруси не укрылось, как сестра что-то сжала в руке.

Тут она глянула в окошко и увидела идущую вдоль забора Нинину маму. Оля тоже её заметила и, приложив к губам палец, на цыпочках выскользнула в предбанник, открыла дверь и, пропустив вперёд Марусю, быстренько закрыла дверь на палочку. Они обогнули угол бани и затаились, присев в жирные, некошенные заросли крапивы. Немного подождали, пока хозяйка войдёт в жилище, и задами выбрались к калитке.

Маруся хныкала, расчёсывая ошпаренные крапивой ноги, но от сестры не отставала. Ей всё казалось, что Нинина мама хватится пропажи и бросится за ними вдогонку. Но Оля со сжатыми губами неслась вперёд и только возле самого дома резко остановилась и отчеканила: «Смотри, не проговорись!».

Ещё чего! Маруся и сама понимает: о таком надо молчать. Но ей-то Оля могла бы сказать, что она там нашла, что сжимает в руке. Так ведь не честно, раз Маруся уже знает про тайну, значит, надо доверять до конца. Но Оля на все вопросы твердит: ничего. Как это «ничего», когда она видела. Вот, вот и вот — машет руками перед её носом сестра — ничего!

Раз так, Маруся не согласна участвовать в таких опасных вылазках!

Но никаких вылазок больше не было, а в выходные тётя Женя набрала большой, красивый букет флоксов и дала его Марусе, а сама взяла её за руку, и они отправились, как оказалось, к той самой бане. У забора уже толпился народ, а возле калитки стоял бежевый «москвич».

И тут Маруся увидела Олю. Сестра пряталась в тени забора, и по тому, как она кусала скомканный носовой платок, Маруся догадалась, что Оля плакала. В этот самый платок и плакала. Маруся уже собралась спросить тётю Женю, что происходит, но тут дверь бани открылась, и на крыльце возникла фигура высокого, светловолосого парня, держащего на руках… девушку в газовом белом платье с коронкой феи на голове.

Тётя Женя подтолкнула Марусю вперёд со словами: «Иди, поздравляй!», — и она вроде бы сделала только один шаг, но внезапно оказалась прямо перед этой девушкой и тут же с изумлением поняла, что это Нина. Совсем близко Маруся увидела огромные серые глаза и родинку под нижней губой. И ещё почувствовала лёгкий цветочный запах, идущий из открытого, с кружевной оборкой лифа. Нина засмеялась, взяла букет из её рук, поцеловала в щёку и шепнула: «Спасибо, Маруся!».

Как, разве Нина знает её имя? Ведь они не знакомы и прежде не встречались. И вот теперь, когда эта нарядная, красивая девушка оказалась той самой Ниной, за которой они с Олей следили и даже тайно забрались в её дом, Маруся почувствовала непреодолимое желание находиться рядом с ней, держаться за руку, ощущать свежий запах её воздушного платья…

Но видение продолжалось лишь несколько секунд, со всех сторон наплывали люди, закрывая Нину своими хрустящими юбками и колючими пиджаками. Тётя Женя вывела обескураженную Марусю, придерживая за плечо, но ей так хотелось напоследок ещё раз увидеть эту счастливую улыбку и смеющиеся глаза, что она даже забыла о глазах Оли, совсем не счастливых…

Только в октябре, когда первая четверть подходила к концу, Маруся вспомнила, что так и не наклеила гербарий в альбом, не подписала. Она нашла в письменном столе англо-русский словарь, который легко и безошибочно открывался на страницах с засушенными растениями. Маруся тряхнула книгу посильнее, и следом за резной рябиновой веткой выпал маленький снимок с уголком, какие делают на документы. С фотографии на Марусю серьёзными глазами смотрела Нина, и теперь стало понятно, что сестра прятала в руке. Вместе с фото спикировал сложенный пополам листок в клетку, с дырочками по краю, и Маруся узнала страницу Олиного блокнота. Она развернула её и прочла:

Мы нередко тобой любовались,

Но высказывать это не смели.

Лишь в душе пред тобой преклонялись,

Лишь в душе тебе песни пели…

Что это? Стихи? Почерк Оли, ровные округлые буквы, и «в» с петелькой. Но кто такие «мы» и перед кем эти «мы» преклонялись?

Нинка, Нинка, тогда мы не знали,

Что наступит конец вот этому,

Мы всем сердцем тебя уважали,

И хотели бы стать поэтами…

Так это про Нину! Оля написала стихи про Нину, а «мы» — это, конечно, они с Марусей. И ещё заметно, что сначала было «обожали», исправленное на «уважали». Конечно, обожали, уважение тут ни при чём. И Маруся вспомнила серые глаза и нежное «спасибо, Маруся». Но почему «наступит конец»? Ведь тогда только всё начиналось! Она мигом сообразила, да и бабушка потом говорила, что Нина удачно вышла замуж, что парень из хорошей семьи, есть своя комната.

Нинка, Нинка, ты разве не видела,

Что, когда ты прошла с незнакомым,

Нас троих ты жестоко обидела

Тем своим отношением новым.

Ах, вот оно что… Оля обиделась на Нину, она вовсе не радуется её счастью. Но что значит «нас троих»? Кто этот «третий»? Марусе уже казалось, что она тоже была обижена на Нину, и этот примазавшийся «третий» вызывал досаду. Она выбежала из комнаты с листком в руках, повторяя: «Оля, а третий-то кто?». Её перехватила тётя Женя и, мельком взглянув на строчки стихотворения, спросила: «Тебе Оля разрешила читать?».

— Это было в моём гербарии, но не понятно, кто третий!

Только сейчас Маруся поняла, что Оля без неё следила за Ниной и ещё до свадьбы видела этого «незнакомого». Но её волновал только «третий», затесавшийся каким-то образом в их компанию и испортивший всю тайну. И вдруг Марусю осенило, что никакого третьего не было, да и второго тоже, что это всего лишь стихи, требующие рифмы, всё равно какой, даже выдуманной. Она вспомнила, как на предложение бабушки повидаться с Ниной, которая, оказывается, живёт с мужем всего в пяти трамвайных остановках, Оля с недоумением пожала плечами. Скорее всего, она и думать забыла про Нину, и теперь эта маленькая фотография с белым уголком и стихи-признания не имеют для неё никакого значения. А вдруг имеют?

Маруся зашла в спальню, протянула сестре листок с вложенной фотографией и повторила, как бы оправдываясь: «Вот, это лежало в гербарии». Словно пребывание между страниц англо-русского словаря, с непонятными и тут же объясняемыми словами, в компании теперь уже бессмертных листьев дуба и берёзы, каким-то образом всё решало, приближая и фото, и стихотворные строки к обычному свидетельству природного явления. Оля посмотрела на сестру совсем новым, строгим взглядом, в котором читались грусть и сожаление. Да, именно грусть и сожаление.

Маруся тихонько вышла из спальни, вытирая рукавом предательскую слезу. Потому что платок она вечно теряла.