И рече им ангел...

Глава 1. Маланья

Малаховы резко выделялась среди Камышовских. Их называли богомолками и сторонились. Да они и сами жили наособицу: в совхозе не работали, кормились огородом да кроликами. Жили в потемневшем от времени, необшитом доме и всё одни женщины. Две родные сестры: старшая Лизавета, младшая Фаина, а ещё Надька, Фаинина дочка, по прозвищу Маланья.

Сёстры, худые, высокие, всегда в чём-то тёмном, платками повязаны — глаз не видать. Встретишь их порознь — до оторопи похожи. А когда вместе, сразу понятно: вот Лизавета, серьёзная и даже угрюмая, а вот Фаина, лицом приветливее, с виноватым взглядом. Старшая всё, в основном, в избе хозяйничает, а Фаина вечно в огороде да в хлеву, а зимой то дрова колет, то снег чистит вокруг дома.

И в магазин тоже она ходит. В разговоры не вступает, а зайдёт, спросит последнего и в уголке стоит, в окно смотрит. Порой специально для неё о чудесах заговорят или бога ни к месту приплетут. Фаина бровью не поведёт, будто глухая. Возьмёт свои нехитрые покупки и ходу домой. Тут уж все волю дают, обсуждают сестёр. Чокнутые они, верой той одурманенные, живут не пойми на что. И не лень им каждое воскресенье за восемь вёрст в часовню на кладбище ходить! Там и служат не всегда, бывает, что и порог поцелуют. Мужика отродясь у них не было. Как не было, а Маланья откуда?

Марусю эти разговоры почему-то сильно волновали. У них в семье о боге не принято было говорить, только в Пасху, проснувшись, бабушка сообщала: «Христос воскрес!». А тётя Женя весело откликалась со своей оттоманки: «Во истину воскрес!». Но Марусе эта перекличка больше напоминала игру: пароль — отзыв. Потом они ели вкусный бабушкин кулич, мазали его творожным сырком с изюмом, который назывался пасхой, да яйцами бились, кирпично-красными, крашеными накануне луковой шелухой в старой алюминиевой кастрюле.

В церкви Маруся была всего раз, когда с Лариской Шишкуновой на Смоленское кладбище гулять ходили. Из любопытства заглянула, только и успела заметить огоньки свечей да тусклые лики икон в почерневших окладах.

— Куда с непокрытой головой! — шикнула на неё старуха в дверях, и Маруся отпрянула да из церкви выскочила. А Лариска поодаль стояла, ей не разрешали ни на кладбище, ни, тем более, в церковь ходить.

Среди их родни и знакомых тоже богомольцев не было, кроме дворничихи Татьяны, жившей с дочкой Светкой на первом этаже под лестницей. Однажды кто-то влез к ним в квартирку, всё переломал, изгадил, а на обоях, прямо под иконами, бранное слово написал.

Татьяна как села под образами, так и сидела не шевелясь. Пятилетняя Светланка принялась реветь на лестнице, но никто даже из квартир не вышел. Бабушка спустилась и привела Татьяну в чувство нашатырём. Они потом с тётей Женей о чём-то шептались, и с тех пор бабушка стала Татьяне старые вещи отдавать или супу в кастрюльке снесёт. Тёте Жене туда нельзя, она партийная.

Раз бабушка взяла с собой Марусю, и они просидели «в гостях» целый час. Тётя Таня улыбалась и говорила всё простые, обычные слова, за бога не агитировала. А Светланка, поначалу спрятавшаяся за печкой в коридоре, потихоньку вылезла, уселась на полу возле дивана, а когда они с бабушкой поднялись уходить, легко подскочила к Марусе и сунула ей в руку слипшийся леденец.

Вот и Надька-Маланья такая, вроде как дикая. Ни с кем не водится, всё возле матери или тётки, а если одна придёт в магазин, глаза потупит, даже за очередью не следит, пока уже Вальке-продавщице не надоест и она не крикнет: «Эй, чего тебе?». И тогда Надька быстро подскочит и скороговоркой выпалит: два хлеба, макарон кило, «подушечек» двести грамм. И все знают, что «подушечки» для матери, Файка любительница сладкого.

Это всё дурман религии, считает Оля. От него люди как будто спят постоянно, у них искажённое представление о действительности. Им трудно жить, и общество их не принимает.

Надька ничем на мать и тётку не похожа: телом плотная, лицом круглая, конопатая. Щёки вечно в багровом румянце, будто свёклой натёртые. Жихарёвская порода, услышала Маруся в магазине и поняла, что говорят про Надькиного отца. Значит, отец Маланьи, как и Марусин, с ними не живёт. Надька ей ровесница, но умом Маруся её превосходит. Даже Зинка-ткачиха умнее, хоть и второгодница.

Поначалу Маруся пробовала с Маланьей подружиться, даже дома у неё раз была. А когда её к столу пригласили — угоститься, чем бог послал, — почти ничего не ела. Сначала принялись молиться перед иконами, креститься и еду крестить. Да и кушанья какие-то странные: пустая каша и редька тёртая с подсолнечным маслом. Пост, объяснила Маланья, провожая Марусю до крыльца.

К себе домой её как-то привела, Надька первым делом озираться, иконы искать. Не нашла, сжалась вся, руки за спину спрятала, к еде не притронулась, хотя у них печёнка была с луком нажарена — пальчики оближешь!

С тех пор Маруся с Маланьей водиться перестала. Всё-то ей нельзя: громко песни петь, анекдоты рассказывать, загорать в купальнике, без платка ходить. Одно слово — дикая.

Глава 2. Сарайчик

— За Надьку надо бороться и отбить её, сделать нормальным человеком, — сказала Оля, когда они с девочками шли купаться на Глухое озеро. Маланье запретили, опять из-за того же поста.

А как бороться? Они же — мать с тёткой — всегда рядом, своему учат.

— Надо её отселить, избавить от их влияния.

Так куда, куда отселить? — загалдели девчонки, а Зинка-ткачиха предложила: «У них сарайчик полупустой стоит. Летом чего не жить, там и окошко есть».

— Вот, правильно, на лето переселим, а до осени исправим Маланью, она сама начнёт отпор давать, — поддержала Оля и тут же стала прикидывать, что Надьке потребуется для жизни в сарайчике.

Пока купались, пока шли обратно, таких планов настроили, впору самим переезжать. Придумали, где мебелью разжиться, постелью, посудой. Основным источником был их с Марусей собственный чердак, вернее, мамин и дяди Сашин. Туда столько всего со Шкиперки свезли, хватит на семерых.

Марусе нестерпимо захотелось поселиться в таком же сарайчике. Диван перетащить, что в сенях всем ходить мешает, покрывало из старой шторы соорудить, букет на тумбочке поставить, кружку-миску-ложку из дому взять. Уютно, тихо, хочешь — читай, хочешь — гостей позови.

Она пристала с этим к Оле, но та, поглощённая спасением Маланьи, отмахнулась и сразу взялась за дело. Прежде всего, с Надькой поговорить, убедить, что пора начать новую жизнь.

Всей толпой отправились к Маланье. Та как раз была в сарае — травы лечебные сушить раскладывала. Малаховы лекарствами не пользовались, а бурьяну наберут-насушат и пьют вместо чая.

Оля придирчиво оглядела крышу сарайчика — не течёт ли, обошла все стены и, убедившись, что помещение подходящее, выложила свой план.

Маланья отнеслась к нему безучастно. Вроде и кивала, но на конкретные вопросы отвечала невпопад, хлопала глазами и морщила губы.

— Ты же хочешь, чтобы с тобой все ребята дружили? — проникновенно спрашивала Оля, и Маланья застенчиво улыбалась и окончательно краснела лицом. Зинка-ткачиха напирала на новую «квартиру»: королевой будешь тут жить, никто не указ, делать ничего не надо, в церковь ходить не надо. На посту стоять не надо — ешь, что хочешь.

Правда, откуда еду брать, пока было не ясно. Да и осень когда-то наступит, в сарайчике станет холодно, а Оля с Марусей уедут в город. Но это ещё не скоро.

Маланья вздохнула и произнесла чуть слышно: «Чё ж, можно».

— Тогда завтра же и начнём, — Оля горела нетерпением, ей хотелось как можно скорее убедиться, что её план начал работать.

На другой день всем кагалом навели порядок, тюль на окошко повесили, земляной пол подмели и положили старые, задубевшие половики. Над кроватью, застеленной разным тряпьём, поместили афишу комедии «Укротительница тигров», которую Оля нашла на чердаке. Потом пили принесённый из дому компот, заедая пирожками с ревенем, спечёнными бабушкой Зинки-ткачихи. Как бы новоселье справляли.

Пока занимались устройством Маланьиного жилища, пока угощались и пели песни, всё прислушивались, не идут ли мать с тёткой. Оля даже приготовила ответ, если спросят, что они тут делают: «Ограждаем детей от поповских когтей!». Но никто так и не появился. Видели, как мать с огорода шла в дом, а тётка вовсе не выходила.

Перед уходом оставили Маланье еды: картошки в мундире, хлеба, солёных огурцов. Но мать с тёткой об этом знать не могут, должны беспокоиться. На этот случай Маланье даны строгие указания: домой ни за что не идти, твердить одно — бога нет!

— Ну-ка, повтори, — учительским голосом велела Оля.

Маланья смущалась, багровела и бормотала что-то нечленораздельное.

Назавтра было воскресенье. Маруся хотела подольше поспать, но Оля вскочила и стала её теребить.

— Вставай быстро, они в церковь собираются, как бы Маланью с собой не увели.

Наскоро перехватив простокваши с хлебом, кинулись на соседнюю улицу, к сарайчику. Оказалось, мать с тёткой уже ушли, а Надька спала, укрывшись одеялом с головой. Ночью её одолевали комары, и заснуть удалось только с рассветом.

— А они приходили? — Оле надо было всё выяснить, чтобы наметить дальнейшие действия.

— Мамка среди ночи пришла, молока принесла с булкой.

— И что, и что? — закричали Оля с Марусей в один голос.

— Сказала, уютно у тебя тут, — Маланья отвечала заторможено, едва открывая глаза.

— А в церковь звала? — не унималась Оля.

— Не-а, я ей сказала, что горло болит.

— При чём тут горло! — возмутилась Оля. — Я же тебя учила, что надо говорить.

— Да забыла я, комарьё жуть как заело, спать хотелось, вот и… — Маланья тут же мерно засопела, не закончив фразы.

Девочки ещё немного посидели возле неё и отправились домой. Когда через пару часов они вернулись к сарайчику, он был пуст.

Подошли Зинка с Людком, а Маланья не появлялась.

Оля сидела на кровати хмурая и смотрела в мутное окошко. Из него было видно крыльцо дома, верёвки с бельём и калитка, что вела в огород.

— Куда ж она подевалась? — не выдержала молчания Зинка-ткачиха.

— Тихо, идёт! — сказала Оля громким шёпотом. Она увидела, как Маланья вышла из дома и, оглядываясь, потрусила к сарайчику.

— Ты где была? — строго спросила Оля, будто не видела, откуда та выскользнула.

— Зубы чистила, тут ни воды, ни щётки. Заодно поела, — Надька виновато улыбнулась и заверила: «Никого дома нету, а в печи картошка с салом».

— Так у вас же пост, — укорила Оля, впадая в непоследовательность.

— Не-а, уже кончился, Петров день вчера был.

— Пётр и Павел час убавил, — со знанием дела произнесла Зинка-ткачиха.

Оля метнула на неё суровый взгляд и тихо, раздельно сказала Маланье: «Если ты хочешь соблюдать религиозные обряды, на здоровье. Мы тебя не принуждаем». Потом поднялась с кровати и со словами: «Пойдёмте, отсюда», направилась к двери.

— Нет, я обрядов не хочу, — кинулась к ней Маланья, — я картоху с салом люблю…

Маруся почувствовала, что и сама не прочь картошечки с салом поесть. Как бы угадав её желание, Маланья торопливо проговорила: «Там много, большой чугун, всем хватит».

— А вдруг твои явятся? — засомневалась Людок, но Оля строго её оборвала: «Мы у староверов есть не будем!».

— Мы не староверы, — заверила Маланья, — мы православные.

— Один чёрт, — фыркнула Зинка-ткачиха.

— А я бы картошечки из печки поела, — мечтательно сказала Маруся, и Маланья, схватив её за руку, уверенно потащила к дому, приговаривая: «Они не скоро придут, пока в часовню, пока на кладбище…».

В доме стояло тепло русской печки и запах, от которого у всех моментально рот наполнился слюной.

— Вот, садитесь, сейчас достану. — Ловко орудуя ухватом, Маланья вытащила из печи большой горшок, и аппетитный запах пронял даже Олю.

Ей первой Маланья протянула дымящуюся тарелку. Посуды на всех не хватило, и Зинка с Людком ели из одной миски. Маруся от блаженства не заметила, что Маланья что-то шепчет, глядя в угол.

Зато Оля увидела и зашипела: «Опять за своё?! Кому ты молишься? Богу? Так его нет!», — и демонстративно отставила тарелку.

Все дружно перестали жевать.

— Я богородицу благодарю за то, что еду нам послала, — чуть слышно произнесла Надька.

— Ну какая ещё богородица?! Еду твоя мать или тётка сготовили, — сощурив глаза, ответила Оля, а у Маруси вдруг резко пропал аппетит.

Зря они пошли в дом, да ещё уселись за стол. Ведь понятно, что так сразу, вдруг, Маланья по-другому думать не сможет, а они выглядят свиньями неблагодарными, угощаясь и осуждая её.

Уходя, Оля сказала Надьке: «Вот что. Ты домой совсем не ходи. Забери всё, что может понадобиться, отнеси в сарайчик. Мы тебя будем постоянно навещать и поддерживать, чтобы ты стала полноправным членом общества».

Глава 3. Агитаторы

Когда на следующий день Оля с Марусей пришли к Маланье, та сидела у окошка и не спускала глаз с двери своего дома.

— А мы тебе книжек принесли! — весело крикнула Оля, от которой не укрылось грустно-страдательное выражение Маланьиного лица.

Оля ещё с вечера набрала в библиотеке книг о пионерах и комсомольцах и теперь оглядывала стены сарайчика, явно что-то прикидывая.

Тут и остальные подтянулись: подошла Зинка-ткачиха с миской солёных грибов и братьями Сашкой с Пашкой, за ними Людок прибежала, губы в черничном варенье.

— Ребята, я такое придумала! — Олины глаза горели в сумраке сарайчика. — Это будет наша театральная студия!

— Где? — оторвалась от окна Маланья.

— Да здесь, в твоём сарае. Зачем попусту помещению пропадать, когда можно репетировать, декорации рисовать. Я напишу антирелигиозную пьесу, сыграем в клубе.

— Да, так нам и разрешили! — хрупая огурцом, встряла Людок.

— Почему не разрешат? Мы, атеисты, боремся с мракобесием, детей спасаем от религиозной пропаганды, — уверенно отчеканила Оля.

— А о чём будет пьеса? — в один голос спросили Сашка и Пашка.

— Тут мне надо кое с кем посоветоваться, — Оля сделала загадочное лицо.

А Маруся догадалась, с кем. Конечно, с любимым Маяковским, его сборник стихов ещё с вечера лежал у них в спальне. А Оля допоздна просидела за столом: то листала книгу задом наперёд, то ручку грызла, то строчила страницу за страницей. Маруся уже засыпала, когда Оля, пробираясь на свою половину кровати, придушенным шёпотом произнесла: «Всё! Это будет мина замедленного действия. С религией в Камышовке к концу лета покончим»…

И вот, оказывается, она задумала пьесу.

Оля открыла тот самый сборник, заложенный обрывком газеты, и вычитывала оттуда:

Религиозная гудит ерундистика,

десятки тысяч детей перепортив…

Все сразу посмотрели на Маланью, введя её в новый прилив краски.

Не справимся с богом газетным листиком —

несметную силу выставим против!..

— угрожающе пообещала Оля словами поэта.

Маланья испуганно слушала, силясь улыбаться, но выходила жалкая гримаса.

— Видишь, как ей мозги запудрили, — шепнула Марусе Оля. — Одними стихами не побороть. Вот допишу пьесу, тогда посмотрим. Надо ещё плакатов нарисовать, чтобы со всех стен наша агитация шла, — добавила она.

От Маруси в этом деле было мало толку: ни писать уверенными буквами, ни картинки рисовать так, как Оля, она не умела. Зато отлично закрашивала фоны чёрной гуашью, получалась ночь. И уже поверх ночи, символизирующей темноту и отсталость верующих, Оля писала и рисовала разноцветной гуашью.

Марусе доверили рисовать звёзды на чёрном небе, но получились белые снежинки, и плакаты смотрелись почти новогодними. Они удачно закрыли щели в сарае, но от чёрных фонов стало как-то тревожно. Тогда Зинка-ткачиха приладила по краям сушёные травы, получилось что-то похожее на громадный гербарий.

Наконец, пьеса была готова. Сюжет её был взят из жизни: Катя, дочь верующих родителей, решила покончить с религиозным дурманом и ушла жить в общежитие при заводе. Родители туда приходят и уговаривают дочь поверить в бога и вернуться домой. Причём родители говорят прозой, а дочь отвечает им стихами Маяковского, чуть разбавленного Демьяном Бедным.

Оля уже и роли распределила. Отца девочки Кати будет играть Зинка-ткачиха, Маруся — её мать, а Катю — сама Оля. Маланье досталась небольшая роль коменданта общежития с одной-единственной фразой, обращённой к «родителям»: «Прошу посторонних покинуть помещение». Сашка с Пашкой изображали ангела и чёрта, которые переманивали Катю в рай и ад соответственно.

Пьесу показали парторгу Глебу Максимычу. Тот читал, хмыкал, а потом сказал: «Больно родители у тебя получились беззубые — аргументов никаких не приводят, талдычат одно и то же: верь в бога да вернись домой. Надо изучить доводы противника, найти в них слабое место и тогда атаковать. А так получается неубедительно». И внимательно глядя в Олины глаза, добавил: «Придётся доработать».

Оля вспыхнула, даже слёзы навернулись, но тут же высохли — отступать она не собиралась.

Два дня Оля пребывала в задумчивости. С самого утра они с Марусей, прихватив еды, тащились в сарайчик и начинали обрабатывать Маланью. Та ела принесённые блины и с покорным видом выслушивала Олины нападки.

— Вот вы считаете, что дева Мария — мать Христа? А кто это видел?

— Евангелие есть, там написано, — моментально перестав жевать, ответила Маланья.

— Какое ещё евангелие?

— Так вот оно, — Маланья нагнулась и достала из-под продавленного матраца небольшую книжечку, по виду самодельную.

— Откуда у тебя? — Оля явно боролась с желанием потрогать грубую серую обложку.

— Мать принесла. Сказала, пусть тут побудет, может, пригодится для чего-нибудь.

— Мы же с тобой договорились, никакой религиозной агитации! — раздражённо напомнила Оля. — Выкинь сейчас же!

— Мамка говорит, вдруг подружкам почитать захочется.

— А что, врага надо знать в лицо, — вспомнила Оля слова парторга. — Возьмём домой и узнаем, как вас попы оболванивают.

— Это не попы, это врач написал.

— Врач? Ну… врачи тоже разные бывают.

Оля уже держала в руках книжечку, на которой вручную было написано «Евангелие от Луки». Глаза её сияли.

Глава 4. Евангелие

Дома обнаружилось, что ничего не прочесть: написано старым славянским языком, и хотя отдельные слова казались знакомыми — общий смысл ускользал.

— Маланья просто подшутила над нами! Не может быть, чтоб она в этом разбиралась, — Оля даже покраснела от негодования.

Но оказалось, что Надька всё вызубрила и уверенно шпарит по тексту: «И пастыре беху в той же стране, бдяще и стрегуще стражу нощную о стаде своём. И се ангел Господень ста в них, и слава Господня осия их: и убояшася страхом велим…».

— Ну, и что это значит? — нахмурилась Оля, — я только поняла про пастухов и про стадо.

— Всё верно! — обрадовалась Маланья, — там пастухи ночью сторожили стадо, а тут Ангел Господень явился, они испугались.

— Ночью всё могло померещиться, — подтвердила Оля.

— А дальше, что дальше случилось? — Марусе не терпелось узнать, чем дело кончилось. Что-то про пастухов она уже слышала… вроде ей кто-то говорил об этом… Там ещё младенца, лежащего в овечьих яслях, обнаружили… Так это дворничиха Татьяна рассказывала, когда Маруся на зимних каникулах к ним зашла с бабушкой — тёплые вещи для Светки передать. А бабушка на обратном пути объяснила, что сегодня Рождество.

— Ангел им сказал, что родился Христос, — пояснила Маланья.

— Мало ли, кто что скажет! — сморщила носик Оля, недовольная тем, что Маруська проявляет нездоровый интерес. — И когда же всё это произошло?

— Ну, сейчас тыща девятьсот шестьдесят четвёртый. Вот — столько лет и прошло.

— Да за это время могли всё переврать и перепутать!

— Но ведь в Евангелии сказано… — затянула было своё Маланья.

— Сочинили сказочку, чтобы люди не роптали, на загробную жизнь надеялись! А ты и твои родичи этому верят и других ещё сбивают!

— Ты ж сама попросила объяснить, для роли надо, — расстроилась Маланья и стала усиленно шмыгать носом.

Оля ходила взад-вперёд по сарайчику, поглядывала на плакаты и искала опровержение. Но против чего? Ну, родился младенец, ну, обещал хорошим людям царство небесное, а плохих пугал геенной огненной. Кому это мешает? Только сейчас она поняла, что имел в виду парторг, говоря о беззубости. Ведь они — Надькина мать и тётка, да и сама Надька — тихие какие-то, не вредные. Как на них напуститься, в чём обличать? Остаётся только подсмеиваться, как это делают магазинные сплетницы. Да ещё Маруська рот раскрыла — интересно ей, видите ли!

А Маруся твёрдо решила поговорить обо всём с мамой. Она вдруг вспомнила, как та в разговоре с бабушкой назвала сестёр «безответными» и ещё добавила, понизив голос: всю семью — как косой.

Только при Оле говорить об этом не хотелось. Она идейная, и потом — у неё пьеса. Если Оля решила чего-нибудь — не отступится. Поэтому Маруся дождалась, когда Олю послали в магазин, и на этот раз не увязалась за ней, а стала мыть посуду.

Она не знала, как подступиться с таким разговором, с чего начать. Но мама вдруг сама первая спросила: «Ну, что, как там ваша пьеса? Всех разоблачили?».

Это она с Глебом Максимычем поговорила, догадалась Маруся, ощутив в тоне матери насмешку. И, задетая этой насмешкой, ответила нарочито безразличным голосом: «Да Надька вот евангелие подсунула, мы и разбираемся, что к чему».

— Евангелие? — удивилась мама, — Ну, и что, разобрались?

Она перестала чистить картошку, вытерла передником руки и полезла в карман пальто за папиросами. Маруся знала, что мама начала курить в блокаду, чтобы заглушить голод, да так и не смогла отвыкнуть, хотя закуривала редко и, сделав две-три затяжки, тушила папиросу. Только табак переводит, шутливо возмущался дядя Саша.

А тут она села к окну и, пристально глядя сквозь дым на Марусю, ждала ответа.

— Как в нём разберёшься, если ни одного слова не понятно? Вот Маланья всё понимает, наизусть страницами шпарит, а потом нам объясняет.

— Так вроде Надя с трудом учится, отстаёт по всем предметам, — мама не спускала с Маруси внимательных серых глаз, и было понятно, что она вовсе не считает Надьку отсталой, а вроде как за неё заступается.

— К ней учителя придираются из-за тётки с матерью, их не любят, потому что они богомолки.

— Значит, бог всем мешает… А меня вот спас.

— Как это? — оторопела Маруся. Уж таких слов она от мамы не ожидала.

— А вот так — спас и всё. Все мои в блокаду поумирали, а у меня карточки украли — гибель верная.

— Так ты говорила, что доктор тебя спас, в больницу взял.

— Вот то-то и оно, что взял. А права не имел — без карточек не брали. Да и не сразу взял, я ведь с утра возле дверей сидела, а забрали только к вечеру. Зима… уж меня замело снегом, стала засыпать мёртвым сном. И тут вдруг — веришь или нет? — лицо ко мне склоняется, такое светлое, и глаза, как ртуть, переливаются.

Мама смотрела куда-то в угол, будто вновь видела и лицо, и глаза. Эту историю о её спасении Маруся не уставала слушать и каждый раз переживала: вдруг не возьмёт доктор, вдруг мама останется в ночь, в зиму, умирать. Но концовка была неизменной: «Так он меня спас и два месяца ещё держал в больнице, пока совсем не поправилась». Но про глаза — в первый раз говорит.

— А откуда там свет? — как бы сама себя спросила мама, — Темень кругом, лампочка тусклая над дверью, не то что глаз, фигуру не разглядеть. А он вдруг как крикнет: «Эй, кто там есть! Ну-ка, заберите её, да чаю сладкого дайте!». И голос такой громовой, будто в рупор. Тут я сознание потеряла. А может, и нет, потому что слышала всё: как меня раздевали, как в тёплой воде мыли, а потом чаю сладкого дали и кусок хлеба.

Маруся слушала как зачарованная. Она ясно представила себе и худое, полуживое тело маленькой мамы, и доктора этого, почему-то страшно высокого, с пронзительным взглядом. Таким же, как у мамы, всё насквозь видящим. И тут же вспомнила Маланьино: «Это не попы, это врач написал».

Мама затушила докуренную на сей раз до конца папиросу и закончила будничным голосом: «Наутро открыла глаза — свет за окном, рядом кровати, кровати. А доктор тот приходит и спрашивает: откуда, мол, девчонка взялась. Я испугалась, решила — выгонит сейчас, ведь я без карточек. Но он только рукой махнул»…

Оля где-то задержалась, вошла, ни на кого не глядя, и в спальню сразу метнулась. А за обедом молчала и хмурила брови. И все молчали, один дядя Саша, со зверофермы зашедший на обед, с азартом рассказывал о хитрой лисице, проникшей на комплекс из леса и прикинувшейся мёртвой при виде собак.

Глава 5. Она не вернётся

Спектакль решили ставить на утоптанной площадке рядом с сарайчиком Маланьи. Кругом избы с крыльцами да скамейками, чурбаки и ящики — а кому места не хватит, постоят. Из окон тоже можно смотреть. Главное, чтоб дождя не было.

Про клуб Оля не заикалась, и Маруся догадалась — не хочет сестра просить у Максимыча. Это и понятно, переделать пьесу так и не удалось. Несколько жалких реплик у «родителей» прибавилось, но лишь благодаря настойчивости Маруси, которая играла Маланьину мать, в жизни молчаливую до немоты. Именно она, а не «отец», за образом которого пряталась властная, но незаметная тётка Лиза, должна была агитировать за бога. «Отец», то есть Зинка-ткачиха, к своим однообразным фразам «Вернись домой, поверь в бога» получила дополнительный, но так же малоубедительный довод: «Он тебя любит».

Маруся же торговалась с Олей за каждое слово, произнесённое «матерью», так ей хотелось иметь роль позначительней.

— Можно подумать, ты на их стороне, — раздражённо комментировала Оля очередное предложение Маруси.

Но тут помогла Маланья. Она подобрала несколько фраз из своей книжки, не столь категоричных и по сути тоже «беззубых». Оля согласилась с условием, что они будут сказаны на старом церковном языке. Чему Маруся страшно обрадовалась: ей нравилась напевность речи, да и блеснуть перед публикой знанием почти иностранного языка тоже хотелось.

Накануне премьеры Оля повесила на двери магазина написанное красным и чёрным фломастерами объявление:

ОНА НЕ ВЕРНЁТСЯ

Пьеса

20 августа, в 16.00, у дома 4 на Хвойной улице

Вход свободный.

Подумала и приписала сбоку авторучкой: против религии.

И сразу пошла домой, краем глаза отметив, как продавщицы, сёстры Галя и Валя, толкаясь, выскочили из магазина и читали плакат.

За час до спектакля принялись крепить декорации. Они уже давно были готовы и лежали в сарайчике. Те самые плакаты со стихами Маяковского и Демьяна Бедного. На одном был нарисован красный, как помидор, ребёнок, на которого надвигалась когтистая рука с чёрным крестом. Белыми буквами шла надпись: «Религия — яд, береги ребят!». На другом — космонавт, из его шлема облаком вытекали строки:

Небо осмотрели и внутри, и наружно —

Никаких богов и ангелов не обнаружено!

Рядом с дверью в сарай повесили плакат, на котором толстая баба, с большим крестом на шее и кочергой в руке, гналась за маленьким чертёнком. Сверху на облаке сидел старик с бородой и метил в бабу кривым копьём. На его груди для ясности было написано: БОГ. Оля объяснила, что баба вовсе не баба, а поп. Снизу было чётко выведено: «Победим дурман религии!».

Маруся и не заметила, как потихоньку подходил народ, и только шёпот Зинки-ткачихи: «Во, ползут со всех щелей!», — заставил её обернуться. Действительно, возле каждого крыльца, делая вид, что пришли по своим делам, толпились люди. Только возле Малаховых было пусто, и в окнах никто не показывался. Сама Маланья пряталась в сарайчике, на двери которого было мелом написано — «Общежитие».

В десять минут пятого Оля объявила начало спектакля, и тут же братья Сашка и Пашка, изображающие ангела и чёрта, по-дурацки хихикая, принялись бегать друг за другом. Ангел-Пашка был в парадной белой рубахе и в голубых штанах, из которых торчали его загорелые, немытые ноги. К плечам были пришиты два куриных крыла на манер погон. Сашка-чёрт, за неимением в гардеробе ничего чёрного, облачился в синий физкультурный костюм, зато вымазал углём лицо.

Зрители подтягивались всё ближе, но Маланьиных матери и тётки среди них не было. Сашка с Пашкой схватили Олю — по сценарию девочку Катю — за руки и со словами: «Давай к нам в рай!.. Давай к нам в ад!..», — начали тянуть каждый в свою сторону. Она с трудом вырвалась от них и, чуть запыхавшись, возвестила:

Пусть богу старухи молятся.

Молодым — не след по церквам!

Эй, молодёжь! Комсомольцы

Призывом летят к вам!

И на последней фразе скрылась в дверях «общежития». Маруся с Зинкой-ткачихой, «родители» этой самой Кати, вышли из-за сарая и стали вызывать «дочку». На Марусе красовалась мамина бархатная шляпка, «фик-фок на один бок», как называла её бабушка, в руках лаковая сумочка, из которой пришлось вынуть письма и документы. На Зинке-отце была старая кепка, треники и громадные болотные сапоги, которые она еле волочила. Под носом темнели нарисованные углём усы, слегка размазанные по щекам.

В дверях показалась Маланья с нашитой на груди табличкой «Комендант». Она произнесла свою реплику про «покинуть помещение», которая потонула в смехе и восклицаниях зрителей, обсуждающих наряд Ткачихи. Зинка-ткачиха, делая сердитое лицо, басом огрызалась: «Да пошли вы все!..». Пашка с Сашкой, воспользовавшись неразберихой, толкались и лупили друг друга вениками по спине. Одно крыло с плеча Пашки оторвалось, с ним бегала собака Маля. За заборами лаяли соседские псы, и в этом шуме никто не понимал сути представления.

Спасая ситуацию, побледневшая Оля вышла из сарайчика-общежития и что есть мочи проскандировала:

Вырывай у бога вожжи!

Что морочить мир чудесами?!

Человечьи законы

— не божьи! —

на земле установим сами!

Кто-то захлопал, кто-то одобрительно хохотнул, а Маруся подалась вперёд и старательно, с выражением, произнесла свою реплику:

— И рече им ангел: не бойтеся, се бо благовествую вам радость велию, яже будет всем людем: яко родися вам днесь Спас, иже есть Христос Господь, во град Давидов.

Все стали переглядываться и в недоумении замолчали, и Оля уже приготовилась забить эту околесицу стихом Маяковского, как вдруг за плечом Маруси прозвучало негромко, но отчётливо:

— И сказал им ангел: не бойтесь, я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям, ибо ныне родился в городе Давидовом Спаситель, который есть Христос Господь.

Маруся оглянулась: за её спиной стояла «комендант» Маланья, у которой по сценарию была маленькая, почти бессловесная, к тому же отработанная роль. Зрители молчали и выжидательно глядели на девчонку Малаховых. Словно ободрённая этим вниманием, она подошла к двери сарайчика, две недели служившего ей жилищем, и продолжила, выставив вверх указательный палец:

— И се вам знамение: обрящете младенца повита, лежаща в яслех.

Надька нырнула в сарайчик и за чем-то там наклонилась. А когда выпрямилась, все увидели в её руках корзинку, в которой кто-то лежал, завёрнутый в кисею.

Тишина вдруг настала такая, что скрип отворяемой двери прозвучал, как звук трубы, и, прежде чем все обернулись, Маруся увидела Фаину, Надькину мать, стоящую на крыльце с бледной улыбкой. В окне, прижимая ко рту платок, угадывалась тётка Лизавета.

Надька кинулась матери навстречу. Они глядели друг на друга, и слёзы текли у обеих по щекам, а между ними в корзинке, в стружках растопки, лежал младенец, в котором Маруся узнала свою старую куклу, подаренную Маланье прошлым летом.

Тут Маруся-мать как будто очнулась и, обращаясь к Оле, игравшей Катю, произнесла запоздалую реплику: «Доченька, прошу тебя, поверь в Бога!», а Зинка-ткачиха поддержала трубным отцовским басом: «Вернись домой!». И Оля вместо заключительной фразы: «Нет, я остаюсь с друзьями-комсомольцами!», — вдруг тряхнула головой и сказала, примирительно взглянув на Фаину с дочерью: «Ладно, придёт она, куда денется…».

На этом представление закончилось. Все стали расходиться, а к Оле с Марусей подошёл парторг и сказал, сдерживая улыбку: «Ну, с аргументацией, я вижу, хорошо поработали», — так что они не поняли, сердится он или одобряет…

Когда на следующее лето Маруся приехала в Камышовку, Малаховых в деревне уже не было. Никто толком не знал, куда они делись. Одни говорили, что подались в Эстонию, к Пюхтицкому монастырю, другие соглашались, что да, в Эстонию, но монастырь, мол, ни при чём, у них там родня.

В их половинке дома жила бригада рабочих, командированная на строительство нового клуба, и Маруся без помех зашла в сарайчик. Там по стенам висели пересохшие букеты трав, а на поленнице, в корзинке, лежала та самая кукла с редкой паклей волос. И Марусе показалось, что Малаховы убегали в спешке, оставляя самое дорогое.

Забрав корзинку с завёрнутым "младенцем", она шла домой и мысленно повторяла слова, которые прошлым летом никак не могла заучить: «Помяните, якоже глагола вам, яко подобает сыну человеческому предану быти в руце человек грешник, и пропяту быти, и в третий день воскреснути». А за спиной тихо, но разборчиво вторил голос Надьки-Маланьи: "Вспомните, как он говорил вам, что сыну человеческому надлежит быть преданым в руки человеков-грешников, и быть распятым, и в третий день воскреснуть". И на сердце у Маруси становилось одновременно и печально, и радостно.