О еде и вещах полезных для памяти. Часть 3

ГЛАВА 8-я. ЯМА и КЛАД.

Зимой, пока дойдёшь от остановки «Кирзавод», промёрзнешь, а иной раз приходилось добираться пёхом и от площади Станиславского, что гораздо дальше, и ветер там девять раз из десяти будет дуть навстречу –– вообще задубеешь.
В кухоньку ввалишься из ледяных сеней с клубами пара под ногами, и покатится он белыми волнами к печке.
И тебе хочется сразу туда же, ближе к ней, где густеют и смешиваются дух дедушкиного самосада и тепло раскалённой плиты, но запахи пищи быстро начинают перешибать все прочие, потому что бабушка не просто так суетится в узком пространстве между печью и кухонным столом.
Сбросишь стылое пальтишко, разуешься и греешь онемевшие ступни, рассказывая, что нового, а бабушка уже хлопочет с посудой, торопясь накормить внука.

Я и не припомню, чтобы видел в наших краях русскую печь, какой ей положено быть. У нас прижился некий симбиоз печи русской дровяной и шведки угольной с чугунной плитой для варки.
В доме, куда я прибыл, печь обосновалась в простенке между кухней и жилым помещением. Топка и варочные поверхности смотрят в кухню, а гладко оштукатуренная и выбеленная спина печки служит простенком, излучающим живительное тепло в комнату или в две, если хозяева отдельно выгородили спаленку.
Но в дедовом доме на улице Тульской спальни не было, и полати соорудили не при печке, а на удалении от неё, потому что и вся изба –– не русская по классике, а как её ни крути –– домик, который любой хозяин строил на свой лад и по своим возможностям, что в городе, что в деревне.

Но вот, попробуй угадать, где находишься –– в городе или в деревне,–– когда дыхнёт из присоседившегося к кухне курятника, (он же и хлев), в котором зимовали вместе птица и какая-нибудь скотина. Дыхнёт из смотрового оконца, закрытого обычно утеплённой затычкой размером с форточку.
Оконце открывали, когда хотели узнать, как ведут себя беспокойные обитатели пристроя, которые запросто могли повздорить между собой, деля тёплые места или корм. А иной раз им бросали объедки с царского стола.
Для лучшего надзора из кухни включалась лампочка, тускло освещавшая нахохлившихся куриц на шестках, которые сами поглядывали на хозяев сумрачно и почти сердито.

В курятнике тесно, но зимой негде повернуться и в доме, особенно на кухоньке, куда многое заносилось из сеней, чтобы не промерзало.
Справа у самой двери –– умывальник с рукомойником, рядом бочка из нержавейки с питьевой водой, далее обосновался сундук, над ним –– полати, а слева –– вешалка для повседневной одежды. Это часть дома служила прихожей и умывальней и даже некоторое время спальным местом для детей, пока мы умещались на полатях, но всё же пришлось со временем полати разобрать, а сундук вынести в чулан, иначе там не протолкнуться, как в купе поезда.
Но теснота и неудобства быта не удивляли меня, ведь само место было вполне обжитое: когда-то именно в этом домике проживала вся наша семья сразу после своего несчастливого возвращения из Германии, а для меня лично он стал первым прибежищем на Родине, и место на полатях когда-то было моим. Теперь же я приезжал сюда лишь изредка в гости.

Из сеней одна дверь, плотно сбитая, с тугим засовом, вела налево во двор, а другая дверь, хлипкая и на одном крючке, отгораживала справа от сеней холодный чулан, куда теперь и перемещается мой рассказ.
Только надо обозначить, что чулан –– это ведь кладовая, что гораздо ближе по смыслу для ребёнка.
«Кладовая» происходит от слова КЛАД, значит, за хлипкой дверцей хранились какие-то сокровища…

Заходишь в кладовку, и сразу улавливаешь необычайную смесь множества запахов и пыли, потом глаза пообвыкнут, и начнёшь различать содержимое. Помещение было узким и длинным, оно казалось мне высоким, а освещалось при свете дня через небольшое оконце со двора, но имелась и лампочка с выключателем.
Думаю, что сказочник Андерсен отыскал бы среди экспонатов кладовки много новых сюжетов, я же, попадая туда в раннем детстве, чаще всего просто глазел на предметы и, мысленно перебирая их названия, вспоминал или угадывал их назначение.

Зимой заглядывать в кладовку приходилось редко, но там находился погреб или, по-нашему, яма. В неё спускались по крутой лестнице, чтобы добраться к трём бочкам-кадушкам, в которых хранились съестные запасы: капуста квашеная, солёные помидоры с огурцами и грибочки маринованные. А ещё в темноте ямы, куда тоже дотянулось электричество с проводами,  дожидались своего часа плоды огородных и полевых трудов. Первым делом картошка, но ещё много чего другого: морковка, свёкла, редька, банки с вареньем –– настоящая кладовая витаминов.   
Яму вырыл мой дед Василий Семёнович, а прежние хозяева дома обходились погребом в подполье, но оно было слишком мелким и сильно промерзало.
Погреб в кладовке получился глубокой и просторный, однако в лютые морозы холод проникал сквозь затворы и туда, поэтому иной раз квашеная капуста подавалась на стол с ледком, который слегка хрустел на зубах.

Летом яму и кадки сушили и прожигали полынью. Этой травы хватало с избытком, ею зарастали тогда все пустыри вокруг. Высушенную полынь поджигали прямо в погребе и коптили дымом –– дезинфицировали.
Кадушки поднимали на солнце –– промыть и высушить, а потом и санобработку провести опять же полынью. Эта трава использовалась обычно для выведения блох у кошек, а для дезинфекции бочек во дворе разводили травяной костерок и над ним располагали бочку кверху дном.

Потом кадушки дед тщательно проверял на предмет течи. Для подтекания достаточно крохотного зазорчика, а при усыхании древесины щели образуются сами по себе. Поэтому надо стягивать плашки, из которых собрана бочка, для чего дед тяжёлым молотком осторожно простукивал обруч по кругу через тупое зубило, досаживая стальное кольцо в сторону уширения кадки.
Старый обруч мог не выдержать и лопнуть, тогда кадушка рассыпалась. Однажды так и случилось, и мне повезло: ржавое кольцо дед склепал и вручил его мне –– забавляйся, а бочку стянул покупным обручем, такие вещи ещё продавались.
Обруч для мальчишки –– игрушка универсальная, конечно, но меня поразило тогда, что все дощечки развалившейся кадушки оказались кривыми во все стороны.
Собрать без единой щелочки в круглую кадушку такие кривулины выглядело задачей неразрешимой. Но дед с ней справился.
Ведь бочка со щелями для погреба не годится, а законопатить её, как ту же лодку, нельзя –– чужим запахом испортишь весь продукт. Только снаружи можно, да и то, если воском или свечным стеарином.
Но во дворе среди прочих дощечек мне иногда попадались на глаза отдельные кривые плашки, и я уже понимал, что от кадушки. Значит, не всякую кадушку можно поправить, некоторые за долгие годы в подземелье сгнивали насквозь.

Ямка была внизу, а наверху в кладовке хранились в основном вещи, которые принято именовать скарбом и утварью.
Что-то из того многообразия приобреталось или изготавливалось самостоятельно в неведомые мне годы и, возможно, перешло от тех предков, что и следов-то никаких иных не оставили. Вещи плотно наполняли всё пространство, создавая эффект музея старины.
Некоторые из его экспонатов я выделял особо: прялку с деревянным колесом, закопчённый утюг, большой чемодан и серп, напоминавший турецкий ятаган из кино.
За этими предметами чувствовалась особая история или даже тайна.
Та же прялка или угольный утюг могли попасть в дом Прудниковых из дома Ипатовых в качестве приданого моей бабушки, Татьяны Евгеньевны.
Пусть скарб семьи, переехавшей из оврага реки Каменки в дом на улице Тульской, был скуден, но некоторые вещи являлись связующими звеньями с тем прошлым, что уходило корнями ещё в быт родового села Тюменькино.
Взять тот же дедов инструмент, что хранился в его сарае. Ведь наверняка Василий Семёнович что-то унаследовал от своего отца и моего прадеда, работавшего плотником.

Такие вещи, (вот только б знать, какие именно) –– поистине были драгоценными, но пропадали бесследно, так и не передав потомкам ни тайны своего происхождения, ни каких-то тонких характеристик их прошлых хозяев. А любая вещь обязательно знала что-то о своём бывшем владельце и могла бы это рассказать, но её никто не спросил…
И за безразличием к подобным мелочам упускалась возможность осмысления Истории, которую писали, кому ни лень, да и пишут-переписывают до сих пор на десять раз в столетие. Нет уже никакой веры той угодливой писанине, ведь подлинная История сгинула вместе с предками и их вещами, а ничего более достоверного не существовало в принципе. Остальное –– только мифы на потребу текущим властителям.

Но всё же предметы быта ушедших поколений некоторое время хранились. Мода на ретро тогда ещё не докатилась до нас, старые вещи медленно истлевали без возможности украсить интерьер чьей-нибудь дачи, а то и квартиры, как реликвии.
Вроде бы они и не нужны уже, а выкинуть жалко… вдруг пригодятся, мало ли что может случиться.
Взять тоже электричество, нет-нет да и пропадает.
–– Есть свет? –– Нету света, а пробки целы, значит отключили.
Тут тебе и керосинка сгодится, и свеча с подсвечником, и даже до утюга угольного может очередь дойти. Кто их там знает, когда свет дадут потом.
Так что пусть они стоят поближе к двери, и бутылка с керосином –– рядышком.
 
И ведь пригождались. Лампа керосиновая не единожды на моей памяти освещала дом, да и с утюгом угольным однажды чуть ли не пожар в доме устроили. Ведь угольки остывают довольно быстро, их надо менять, а удаление остывших и подача им на замену раскалённых прямо из печки, требует умения и навыка, как и чем это всё проделать. Тут ошибаться чревато.
Довелось мне оказаться свидетелем подобной ошибки и её последствий. Просыпался уголёк, куда не следовало. Хорошо, что огонь не полыхнул, но едкого дыма и визгу бабьего случилось много, а прямо перед моим лицом проплыла по воздуху прожжённая дыра в простыни, которая расползалась во все стороны, напоминая своими тлеющими краями раздувающегося паука, пожирающего ткань. Простыню просто вышвырнули из сеней на двор и затоптали.

Кроме откровенных раритетов, например, свёрнутых в рулоны лоскутных ковриков и дорожек, хранились в кладовой и те вещи, что наверняка пригодятся, но по особому случаю или по сезону: большая шинковка для капусты, плетёные корзинки разной ёмкости, бадьи и бидоны, тазы и вёдра, лейка, коромысло, удочки… всего и не упомнишь.
Отдельно кучковалось всё зимнее. Лыжи и санки, телогрейки и штаны стёганые, тулуп, валенки, галоши, шапки-ушанки дожидались прихода холодов.
В гостевом углу находились постельные принадлежности и раскладушка, которая летом служила и в качестве шезлонга.
Когда раскладушку устанавливали во дворе, то выглядела она жалко. Парусина продавленного матраса провисла, а курильщики её прожгли в нескольких местах, выскочившие пружинки обессиленно болтались, а подголовник никак не хотел держаться на защёлке и при малейшем движении складывался. Но своё место в чулане она знала хорошо.

Напротив оконца стояла тумбочка с книгами. Вынесли её по той причине, что появился сервант и посуда ему соответствующая, а книги все давно уж прочитаны и пропахли одеколоном, потому что в верхнем выдвижном ящике всегда стоял дедов флакончик «Тройного» или «Шипра». Там же лежали когда-то его бритвенные принадлежности и курительные трубки, ещё с фронта привезённые, которыми дед давно не пользовался.
Кроме нескольких книжек, которые запомнились –– «Волоколамское шоссе»  и «Россия молодая», лежала стопка журналов. Выписывали тогда много: «Смену», «Крестьянку» и «Работницу» с приложениями выкроек.
Отдельно покупались журналы мод, фотографии киноактёров, открытки…
Самые драгоценные экземпляры этого добра остались в доме, а основная масса годилась на растопку печи, да по иной нужде.

Ещё в кладовой получил прописку наш семейный чемодан типа «Великая Германия» с отцовыми вещами. Такие большие чемоданы были обычной принадлежностью тех, кто возвращался со службы в ГДР. Чуть ранее с подобными каретными кофрами из поверженной Германии возвращались воины-победители, не все, конечно, но те, кто основательно затрофеились вынужденно обзаводились и средствами доставки.

Чемодан имел два замочка, которыми мне нравилось щёлкать, а внутри после смерти отца оставались лежать его вещи: офицерская сумка, плащ-палатка, полевая форма, портупея, фуражки, парадный китель, ремень с подвесом для офицерского парадного кортика… самого кортика с ножнами не помню, он куда-то уже подевался.
Правда, ещё же был сундук, запертый висячим замком! Возможно, кортик лежал там с другими особо ценными и запретными вещами? Загадка.

Небольшая часть личных вещей отца хранились у нас дома: офицерская линейка, компас, гимнастёрка…
Когда мне исполнилось лет четырнадцать, мама однажды предложила мне примерить отцову гимнастёрку. Надел, она оказалась мне в пору, я стал осматривать себя в зеркале и перехватил вдруг мамин взгляд.
Она к тому времени уже не плакала, вспоминая мужа, но что-то я уловил в её взгляде такое, что потом уже не надевал ничего отцовского. Мы с братом только по очереди носили офицерский ремень, что было модно когда-то, а из реликвий остались медали отца «За службу…», да ещё храню его погоны и петлицы, которые лежат рядом с моими.


ГЛАВА 9-я. НАВЫКИ ДЕДА и БАБУШКИНЫ НОСКИ.

И всё же утюг на углях, керосиновая лампа –– это всё вещи понятные, а были и те, назначение которых оставалось неизвестным, как и их названия, из-за чего возникало состояние неопределённости, когда смотришь на предмет, но даже не хочешь взять его в руки. Или потому что нельзя, или просто не знаешь, зачем ОНО нужно и как с ним обходиться.

Так бывало и в сарае деда, где располагался верстак с инструментом. Инструментов было много. Крупный висел на крючках-гвоздиках на стене над верстаком, мелкий –– лежал в тумбах.
Там поначалу также многое не находило в уме ребёнка возможного применения или же мои догадки оказывались неверными. Когда-то я понял, что фуганок –– это длинный рубанок, и им тоже строгают. Это я сам увидел, а зачем нужна лучковая пила, ещё не понимал. Почему она лучковая? Потому что похожа на лук, из которого стреляют стрелами? Слово казалось загадочным, как и некоторые другие –– кайло, мотыга, литовка…
Или вот бабушкин серп. Зачем он нужен я знал, он висел в кладовой, но относился к разряду вещей запрещённых.
–– Упаси Бог снять его со стены, он такой острый, что непременно порежешься!  –– После такого предупреждения следовала страшная история-быль о каком-нибудь несчастном человеке, порезавшемся вусмерть.

Чугунок стоял в самом дальнем углу.
Когда-то в чугунке тушили рассыпчатую и ароматную картошку с мясом.
Из чугунного горшка ели, не раскладывая по тарелкам, деревянными ложками, они не обжигали губы. Только вот глотать всё равно сразу нельзя. Зачерпнёшь из чугунка и дуешь, что есть мочи, чтобы не обжечь горячим язык.
Ещё вспоминается, что Василий Семёнович впервые дал мне на пробу некое блюдо из чугунка под названием ТЮРЯ. Однако он его не варил, а замесил в чугунке разную зелень с квасом, потом бросил туда сухари и что-то ещё со стола.
Не окрошка, но какое-то летнее блюдо получилось на быстрый перекус. Но это уже летняя экзотика. Обычно же в чугунке ещё томили разные каши и горошницу.

Электрическая плитка чугунок отвергла, и точно так же, как сталь чайника победила медь самовара, так на смену чугуну печного горшка пришли алюминиевые и эмалированные кастрюли, да и черпать всем из одной посудины стало делом неприличным, потому чугунок оказался в кладовой.
Но изредка его извлекали. Если дед набирал по осени калины, то бабушка парила её с сахаром. Запах распространялся при этом столь своеобразный, что хотелось уйти куда-нибудь подальше от дома, но пирожки с пареной калиной трескались потом на удивление смачно.
А вот репу пареную что-то я не помню. А была ли такая? Не было. Никогда такого не ели у нас.

Вспомнил, что бабушка всегда смазывала сковороду крылышком, то ли гусиным, то ли куриным. Им же и выпечку по румяной корочке обхаживала маслицем. Эх, пирожки с картошкой да вприкуску со щами…
У бабушки хорошо получались блины, и она могла их печь любые на заказ. Мне нравились тонкие-претонкие, как бумага, пропечённые, но не пересушенные.
Ещё бабушка стряпала пироги и оладьи из муки второго сорта. Такая серая мука специально покупалась, но не из экономии, хотя она дешевле, конечно, а из-за особого вкуса и привычки.
Раньше такой белой и пустой муки, как сейчас, не мололи, поэтому все рецепты бабушкины для пирогов и оладушек были ещё деревенскими, начала века.
–– Белый хлеб –– хорош, но что в нём есть, чтобы съесть? В нём почти ничего нет, всё выхолощено. –– Так она говорила ещё тогда, когда батоны жевались и не напоминали пластик, который и слюной-то не смачивается.
А ещё замечательно получались у бабушки драники, для которых она измельчала картофель на крупной тёрке.

Клубника и земляника для варки киселей (ох, вкуснятина) сушились на сеновале, но прежде того момента, как отправить ягоду туда, её выбирали.
Самая вкусная производственная процедура на моей памяти такая: посреди двора на огромную подстилку высыпалась из корзин ягода.
Все домашние, включая детей, усаживались по кругу, и пошла работа. Загребай в ладошку пахучую вкуснятину, листики, веточки, насекомых разных, как мусор –– на выброс в сторону, а переспелые ягоды или раздавленные посылай в рот. Да и те, что зелёноватые, недоспевшие ещё, тоже можно съесть, а они порой вкуснее спелых.
Сколько бы ягоды не принесли в своих лукошках сборщики, а скоро при таком охвате процесс заканчивался. А жаль.
Уже отборная ягода попадала опять в лукошко и снова высыпалась на подстилку, но уже на сеновале.

Часть сеновала располагалась над курятником (он же хлев), куда вела приставная лестница, и уже оттуда мы попадали на чердак над самим домом.
Изначально сено заготавливалось для коровы, которую завели сразу после переезда, но корова вскоре заболела и не выжила, тогда купили козу, и заготовка сена продолжалась.
После козы появился хряк, потом ещё брали на откорм молодых поросят и, наконец, стали разводить кроликов. 
То есть со временем животноводство особой надобности в сене испытывать перестало, и оно расходовалось только на подстилки в хлеву, зато человеку полежать на нём в летний, не слишком жаркий денёк, ещё слаще, чем любой скотине.
Ну и ягода же сушилась на сеновале, поэтому там витал такой дух, что лежи-полёживай хоть весь день и наслаждайся ароматом, ну и незаметно для себя горсточку той самой ягодки стащишь и съешь. Удержаться трудно от такого греха, главное не увлечься и вовремя остановиться.
А на чердаке, что над самым домом, сушили берёзовые веники, лук и чеснок. Последние после просушки сплетались в косички, которые, вывешивались на кухне в дырявых капроновых чулках за печкой. Там же в простенке между печью и стеной за светлой занавеской умещалась и посудная полка.
И грибы тоже ведь сушили и нанизывали их на шпагат. Такие грибные низки служили декоративным украшением всё того же печного закута, но исчезали уже к первому снегу.

Василий Семёнович любил разные промыслы и был добытчиком. Брал клюкву на болотах, из неё делали морсы; ездил в тайгу шишковать, привозил оттуда мешок кедровых шишек, но никогда не брал с собой никого.
Так что многие секреты его тихих охот остались неразгаданными, например, как и с кем, он обирал те же кедры, да и как он шелушил потом орешки на самопальной шишкодробилке, мне помнится уж слишком смутно.
Рыбным промыслом Василий Семёнович занимался тоже, но никогда я его не видел ни с удочкой, ни с бреднем, а он куда-то спускался вниз по Оби и, возвращаясь то с судаком, то со щукой, неизменно говорил — разве ж это рыба?
И поминал при этих словах неведомых мне до сих пор нельму или муксуна, а то и осетра с омулем. Знал он места заповедные и ценные речные породы, потому что работал сразу после окончания войны мотористом на катере «Томич» Новосибирского Рыбзавода. Было когда-то такое предприятие, потом его не стало, но люди знающие — промысловики, ещё оставались по берегам могучей реки и рыбачили на свой риск и страх. Где-то дед с ними пересекался и рыбу добывал, видимо, у них.

Однажды я углядел деда на старой фотографии мясозаготовителей. Это послевоенная съёмка у грузовика, набитого вертикально поставленными мороженными мясными тушами. Фото запечатлело немногочисленную бригаду колоритных мужиков в ватниках, а рядом с ними, видимо, колхозное и заготовительское начальство. Вместе они составили весьма колоритную группу, стоящую на редком по содержанию фоне.
Почему это фото послевоенное? Потому что грузовик, на фоне которого собралась компания, определён мною как американский фронтовой «Студебеккер», пришедший в СССР по ленд-лизу.
Он и внешне хорош, и грузоподъёмностью отличался, а если учесть, что у него был полный привод на все три оси, то поймёшь, что это машина достойна «селфи» и сегодня.
После войны, уцелевшие машины постепенно возвращались в Штаты, что было предусмотрено договором, а знаменитая фирма всё равно разорилась, и эта легендарная марка авто постепенно совсем исчезла.
Так что снимок достаточно редкий по фактуре. Я его датирую началом 1951 года по записи в трудовой книжке о работе деда грузчиком Новосибирской базы Главснабторга.

И стоит сказать, что после базы деда направили (именно так записано) в распоряжение Верх-Ирменской МТС, где он стал помощником комбайнёра.
Так что после возвращения с фронта дед освоил много самых разных специальностей и умел не только кадушку собрать, но при мне самостоятельно собрал схему запуска трёхфазного двигателя от сети 220 вольт с помощью батареи конденсаторов и запустил помпу — насос домашней водокачки из скважины.
Навыков дед скопил много, да и поскитался немало.

А бабушка редко уходила куда-нибудь — от хозяйства не оторвёшься, летом уж точно никак. Зимой забот с огородом нет, да и скотина с птицами в одном месте собраны.
И наступала пора вязания, а бабушка была в этом деле мастерицей.
Специально покупать готовую пряжу для вязания носков или варежек ей не приходилось, а уж тем более не приходило в голову такие изделия покупать у чужих.
Шерсти хватало, чтобы навязать за зиму всем близким всякого добра, в первую очередь –– внукам.
Внуков через дом на Тульской прошло пятеро, и все –– мальчишки. Шли они с разрывом по годам, сменяя друг друга, и каждый новый удивлял бабушку своими талантами и нравом.
–– Ну, не-ет, такого ещё не было,–– говорила она, то умиляясь, то гневаясь. –– Мальчишечка,––ну просто христовый!
Приходилось ей делить свои силы душевные не только на всех внуков, но и на своих домашних любимцев оставлять, то есть на всю прочую живность в хозяйстве. Так вот прядением нитей она «связывала» тех и других.

Шерсть ведь чья? Коза, кролы пуховые белые, а также кошки и собаки –– все они давали шерсть без всякой стрижки.
Бабушка особо ценила появление в доме длинношерстных пуховых пород, которых специально, конечно, не заводили, но разные Тузики и Муськи, периодически появлялись в доме как бы сами по себе… прибивались к дому и жили.
И таких животных бабушка систематически вычёсывала. В ход шли и подшёрсток, и ость, для добычи которых использовалась специальная щётка-пуходёрка.               
Потом из этих пуховых запасов надо было получить нитки, и вот тут-то из кладовки выносилась на свет прялка.
Чьей работы она была, покупная или какой-то умелец сделал и передал её по наследству — теперь уже не узнать.
Хорошая прялка, добротная, всё при ней было, как полагалось, и колесо вращало веретено без сбоев — успевай только пряха направлять нить из кудели на вьюшку.
А потом брались в руки спицы, и долгими вечерами бабушка вязала.

И всё же шерсть пуховая, которая прекрасно грела руки и ноги, не давала нить прочную. Изделия были хороши, но не для интенсивной работы или постоянной носки, поэтому однажды бабушка решила воспользоваться достижениями химизации народного хозяйства и включить в состав своей пряжи синтетику.
Почему возникла эта рационализация, понятно: дырки в пятках приходилось тоже бабушке латать и довольно часто, но ведь ещё была одна причина — пуховый носок толст и не во всякий ботинок влезет.
Синтетическая нить в пряже могла уберечь пятку владельцев носков от дыр, объём изделия уменьшался, и это давало возможность всунуть ногу в обычную по размеру обувь.
 
И вот задумала бабушка связать экспериментальные носки своему старшему внуку Евгению, который стал ходить в горы и даже водил группы по категорированным маршрутам.
Внук ей как-то немного рассказал о своих походах, и она уловила главное, — лишнюю обувь туда не возьмёшь, а носки запасные на маршруте пригодятся.
Нужны носки тёплые, прочные и не слишком толстые. И она твёрдо пообещала Евгению: Я тебе обязательно такие свяжу.

Сказала — сделала. Брат какое-то время брал экспериментальные носки с собой в походы, но они не пригождались, вылёживались в рюкзаке, как НЗ. Ведь ботинок туриста подогнан строго по ноге, и лишний носок туда совать — только здоровьем рисковать.
О туристической и горной обуви Евгений мог бы прочитать целую лекцию. Даже о той, что не специально для сложных восхождений изготовлена, а просто для подъёмов и спусков шагом по наклонной плоскости. Эти процессы создают повышенные нагрузки на ноги то в подъёме ступни, то в лодыжке. И на обувь эти воздействия передаются соответственно, поэтому нужна обувь особая, иначе ноги быстро устанут, и ещё хуже того появятся натёртости, а с мозолями любой турист лишь обуза для остальных. И специальная обувка существовала.
Например, кожаные ботинки «Три коня» — по искажённому названию «трикони» особых стальных набоек на подошвах, которые позволяли лучше держаться на грунте.
Потом появились горные ботинки на резиновой или полиуретановой подошве с облегченным брезентовым верхом, подошву которых тоже укрепляли оковкой.
Кто-то позже стал пользоваться армейскими «берцами» с высокими голенищами, и они хорошо держали ногу при прохождении неровного рельефа.
Но более широко были распространены ботинки «Турист», или как их ещё именовали «Трактора» за форму протектора, у которых проходимость была, как у того американского «Студебеккера».

И вот однажды на таких «тракторах», «три конях» и прочих «берцах» туристическая группа Евгения попала в погодную засаду. Такое нередко случается на высотах более 2 тысяч метров. Накануне вечером была тёплая погода, сухая и безветренная. Группа после трудного перехода расположилась на ровной площадке, разбила лагерь, все поужинали, влезли в свои спальники и отрубились. Обувь осталась снаружи у палаток, так уж заведено.
И вот среди ночи поднялся шквалистый ветер, резко похолодало, пошёл дождь, переходящий в мокрый снег, но никто из палаток не вылез, слишком опасно подставляться под ураган.
Утром рядом с палатками обуви не обнаружили, а вся округа была укутана в белое покрывало.
Ботинки разметало ветром, потом пропитало дождём и, наконец, присыпало сверху снежком, который к утру превратился в корку льда и спрятал от глаз все обувки. Где вот их искать, да и в чём выбираться наружу?

Вот когда и понадобился НЗ. Бабушкины пуховые носки с синтетикой спасли ситуацию. Натянув свои «чуни», Евгений выбрался из палатки и стал ногами проламывать ледок, разгребать снежок и разыскивать пропажу. Хорошо, что площадка была ровной, ботинки можно было угадывать под характерными бугорками. Это напоминало поиск грибов под опавшей листвой, но заняло немалое время. Примерзшие находки приходилось ещё буквально выколупывать из-под твёрдого наста и отдирать от грунта, но ступни у Евгения, скакавшего то на одной ноге, то на другой, не успели околеть, разве что чуть замёрзли, зато все ботинки обнаружились.
Откопанную обувь, конечно, пришлось ещё отогревать и подсушивать, поэтому произошёл сбой в графике маршрута, но это пустяки…
И бабушкины носки, таким вот неожиданным образом, не только внука выручили в трудной ситуации, но и всю туристическую группу уберегли от возможной простуды.



Продолжение следует…



Для авторского коллажа использованы фотографии и рисунки с интернет-ресурсов.