Мой самый первый поход на Алтай

Я родился 13 сентября 1947 года в Челябинске-40. У первой советской атомной бомбы был тот же самый адрес. Хотя адреса у нас были одинаковыми, родились далеко друг от друга. Родители жили в бетонном гараже на окраине города Челябинска, а атомная стройка находилась на берегу озера Кызыл Таш в ста километрах севернее от нас.

Кызыл Таш переводится с татарского как Красный Камень. Наш старший сын Саша традиционно отмечает свой день рождения на берегу Катуни на турбазе Кызыл Таш. Странное совпадение.

По восточным представлениям жизнь начинается не со дня рождения, а с момента зачатия. Бомбу зачали в апреле 1946 года под надзором Строительного Управления № 859 Министерства Внутренних Дел Советского Союза. Меня зачали в декабре того же года под надзором того же самого Строительного Управления. Не шучу. Так и было. 

Семью моего деда сослали в Аю осенью 1941 года. Ая – это рай на земле. Ая на греческом означает Святая. Повезло! Одних сослали с Поволжья в голую степь, других в Заполярье, а моего деда со всей семьёй  не куда-нибудь, а прямо в Аю, в Святую Деревню!

Сегодня Ая центр сибирского туризма, отдых в Ае стоит дороже, чем на Мальорке, но для мамы и её семьи Ая была местом ссылки, а не отдыха. Для меня она стала и остаётся до сих пор малой родиной.

Цитирую дальше дневник мамы: "Жилья на базе не было и нас расселили в гараже автобазы. Немецкие военнопленные переоборудовали гараж под барак, чтобы похоже было на сносное жильё. В гараже поместилось 50 человек.

На зиму поставили буржуйку. Пока она топилась в гараже было тепло, но к утру одеяла покрывались инеем. Кроме нас были ещё две семьи, которые ждали ребёнка. Мы отделились в углу картонными перегородками и отапливали свой уголок электроплиткой."

Этот бетонный гараж стал местом зачатия маминого первенца. Однозначно. На карте Бакалстроя та база обозначена как база горючего. Какого горючего, я не сумел разузнать. Располагалась она между строительным отрядом №2 и лесозаводом. В гараж поместили 50 человек. Из них 15 были советскими немцами, кто были остальные? Судя по письму мамы это были военнопленные немцы.
 
Впервые мама встретила военнопленных немцев на перевалочной зоне. Наших немок и «чужих немцев» разделяла колючая проволока. И тех, и других обуяло любопытство. Можно было с врагами общаться через колючую проволоку на родном языке. Мать удивилась тому, что на Волге не слышала такого немецкого диалекта, на котором общались военнопленные.

Был тёплый летний день, побеждённые немцы щеголяли перед «победительницами» по пояс голыми, не стесняясь показывали свои эсэсовские татуировки и объясняли нашим девчонкам, что эти наколки означают. Эсэсовцев кормили лучше, чем советских девушек-трудармеек, это трудармеек удивляло и раздражало.

Мама девчонкой вкалывала всю войну на лесоповале, выбивалась из сил, чтоб перевыполнить норму, чтобы Красная Армия их победила. И вот теперь они здесь, их кормят котлетами, а трудармеек баландой. Запах жареных котлет дурманит голову. Пахнуло чем-то очень далёким, что навсегда ушло из жизни вместе с войной.

Кто они такие, эти пленные фашисты, если им оказаны такие почести? В последние годы войны русские охотились на оккупированной территории наперегонки с американцами за немецкими учёными. От результата этой охоты зависел, ни мало, ни много, а послевоенный расклад сил между двумя мировыми политическими системами.
 
В 1945 году из советской зоны оккупации доставили в СССР около трёхсот немецких учёных, имевших отношение к ядерной проблеме. Им простили нацистское прошлое, разместили в санатории Синоп возле Сухуми и предложили морщить свой лоб над научными проблемами, которые мучили их при Гитлере.

Среди тех учёных был мой однофамилец - Петер Тиссен, очень важный специалист в области физической химии. Он знал важнейшие научные секреты нацистской Германии. В 1948 году его перевели на Урал. Через год на Семипалатинском полигоне испытали первую советскую атомную бомбу.

Петеру Тиссену вручили Сталинскую премию, наградили Орденом Ленина, Орденом Трудового Красного Знамени, в 1956 году отпустили домой в Германию, ГДР, где он продолжал работать на благо строительства социализма. Умер в 1990 году в возрасте 91 год.

На Урале работал ещё один подневольный человек с таким же именем и с такой же фамилией. Это был старший брат отца Петер Тиссен. В 1917 году он единственный из шести детей деда Тиссена перенёс оспу. Остальные умерли в течение одного месяца. Перед трудармией Петру приснился сон.
 
Он поднимается на высокое плато. Наверху совсем другая степь, не такая как в Равнополе. Он смотрит вдаль, ему страшно идти. Впереди никого, а идти надо до самого горизонта. В трудармии он обессилел от голода и попал в больницу.

Там ему снова приснилась это чужая степь. Он идёт обратно до самого края, спускается вниз, на свою степь, на родную Кулундинскую степь. Утром ему дали разрешение на выезд домой. Разрешили умирать дома.

Дневник мамы: «В апреле 1947 года моей сестре Елизавете разрешили, наконец, вернуться к своим детям. Она не знала ни слова по-русски и боялась ехать в Аю на Алтай одна. Я настаивала на том, чтобы она одна собиралась в дорогу и ехала без меня. Она же знала, что я уже беременна на пятом месяце.»

Мама правильно решила! Съездить в Аю? К деду? К бабушке? Я бы и не против был, но ведь всякое могло в дороге случиться. Ближний свет – с Урала на Алтай!

Беременная на пятом месяце. А вдруг мы с мамой не сможем вернуться. Что скажет отец? Родители мои могли навечно разлучиться. А нам это надо?

Лиза пять лет с зубной болью в сердце ждала встречи со своими детьми. Когда младшему исполнилось три года, её забрали на лесоповал. Всё это время Лиза жила надеждой вернуться в Аю на Алтай, к своим детям. Верила, что когда-нибудь весь этот ужас кончится и всех отпустят домой.

Война кончилась, но домой не отпустили. Никого. Даже её, Лизу, многодетную мать. Лизу перевели с лесоповала на атомную стройку. Там, почему-то никак не смогли без неё обойтись. Аж целых два года не смогли обойтись.

Лиза обменяла на базаре хлебные карточки на старый чемодан и стала экономить на всём. Вдруг отпустят. Приедет к детям, зайдёт в дом, поставит чемодан на пол и широко раскинет руки.

Дети кинутся к ней и повиснут на шее, а она обнимет всех и обольёт слезами. Обнимает и плачет, плачет и обнимает, потом откроет этот чемодан. В нём платье, рубашки, штаны и полный кулёк сахара. Дети ахают и радуются.

Дневник мамы: «На железнодорожном вокзале пока я стояла в очереди в кассу, у Лизы украли чемодан. В нём подарки для детей, деньги и продукты на дорогу. Билет уже не купить. Лиза плачет: «Если ты не поедешь со мной, то мне до моих детей в жизнь не добраться!»

Ну не скоты ли, а?! Шакалы! Гады! После войны их много развелось. Они стаями шакалили по вокзалам, обворовывали в очередях честной народ, грабили и убивали в тёмных переулках. Представляю ужас и панику моей тёти Лизы.

Не пойму только, где был в это время наш мощный советский государственный репрессивный аппарат?! Почему не выловили всех этих бандитов и не направили на атомную стройку вместо Лизы?

Почему этих гадов не направили на лесоповал, где погиб от издевательств охраны её муж Фридрих и её брат Андрей? Почему их зарыли бульдозером в братскую могилу, а не этих шакалов?! Лиза возвращалась не домой, а на Алтай, к своим родителям.

Дневник мамы: «Где достать деньги на билет? Мы пошли на картофельное поле и копали там прошлогоднюю мороженую картошку. Из неё Лиза пекла пироги и продавала людям. Я пошла к врачу и взяла справку о беременности.

Без этой справки меня из Челябинска к родителям не выпустили бы. Кроме этой справки и проездных билетов у нас никаких документов не было, ни свидетельств о рождении, ни паспортов, абсолютно ничего. Перед самым отъездом нам удалось получить паспорта без прописки и без комендатурской печати.

До станции Алтайка мы ехали на товарняке. В Алтайке пересадка. Билеты надо компостировать до Бийска, а у нас нет денег. На этот раз пригодился нам опыт с картофельными пирогами, к счастью, картофельное поле было рядом с железнодорожной линией.

Мы напросились хозяевам вскапывать огороды. За один огород - ведро картошки. Около путей мы соорудили из камней маленькую печку и варили на ней картошку. Во время остановки поезда, Лиза продавала горячую картошку проезжающим через Алтайку пассажирам. За четыре дня мы накопили денег, которых хватило на на билеты.»

Из дневника неясно, а я не догадался у мамы спросить, где они ночевали в это время. На станции Алтайка, на вокзале сидя на скамейках или их пустил кто-нибудь на ночлег? Опять же, какой сон, если ночью тоже поезда проходили.

Как их пропустить, если с зубной болью торопишь время и хочешь скорее попасть к своим детям и к своим родителям. Также я не спросил, чем они сами питались всё это время. Скорее всего, той же самой картошкой. Она же их выручала до самой Аи.

Ещё один вопрос остаётся для меня открытым. Как влияет поведение роженицы и среда на внутриутробное развитие ребёнка? Если влияет, то в какой мере это повлияло на развитие моей деловитости. Её мне для полного счастья всегда не доставало.

Дневник мамы и её рассказы: «Худо-бедно, со всякими трудностями мы добрались до Айского парома. Паромщик, дед Тырышкин, узнал меня – дочка деда Егора! В родительский дом мы зашли поздно вечером. Нас встретила наша мать, сестра Мария и мои племянницы.

Мальчишки с отцом ночевали за горой на стоянке в Черемшанке. В доме царила такая нищета, что мне трудно выразить словами моё первое впечатление. В двух углах по вороху соломы как в свинарнике. Можно подумать, что здесь выращивают поросят, но это была детская постель.

Родители наши спали на нарах так же, как и я в трудармейских бараках. Одеял не было, Любой лоскут, любая тряпка были заменителем постели. А вши! Мне казалось, что одеяло шевелится от целой тьмы этих кровососов.

Девчонки стояли обмотанные какими-то тряпками вместо платья и трусов, их бельё после стирки ещё не высохло и одеть больше нечего было. Радость встречи, слёзы, мы ведь не виделись больше пяти лет, позади изгнание, война, гибель моих братьев в трудармии и лесоповал. Было уже поздно, я хотела увидеть отца и привести Лизиных сыночков. Пошла пешком на Черемшанку. Через Минееву гриву, потом вниз к ручью. Дорогу я помнила…

В Черемшанку пришла ночью. Ошарашила отца. Как гром среди ясного неба свалилась к нему на стоянку. На этих нарах я лежала, теперь на них Лизины мальчишки спят. Как они выросли!

Боже мой, неужели они уже работники!? Никто из них не ходил в школу, только работа, работа, работа… Я знаю, что такое усталость, когда ждёшь этот миг, чтобы упасть на нары и отключиться от всего, что было сегодня, что было вчера, позавчера...

- Мальчишки, вставайте, скорее вставайте!!
- Отстаньте, ещё рано вставать, мы устали, спать хотим.
- Мальчишки, проснитесь! Мы идём в Аю!
- Никуда мы не пойдём, мы хотим спать!
- А если бы ваша мама пришла, вы бы пошли домой?

Мальчишки вскочили, продрали глаза. Меня они не узнают. И как им меня узнать. Я ушла в трудармию когда младшему из них, Фридьке, было четыре года. Было бы два, Лизу не забрали бы в трудармию.Марию не забрали, у неё был грудной ребёнок.

Ночь. Идём в Аю из Черешмшанки. Я, мой отец, и Лизины сыновья: Фридька и Яша. Было о чём переговорить. Не буду описывать радость встречи детей с матерью. На глазах и радость и слёзы.»

Могу представить эту радость встречи и слёзы. Мама мне всё это не один раз рассказывала и каждый раз всё в новых подробностях. Многое можно домыслить самому. Вечереет. Мы с мамой ушли за дедом в Черемшанку. Маме шёл двадцать второй год, мне, эмбриону, шестой месяц.

После долгой дороги мама устала очень, но всё равно пошла через горы на стоянку к отцу. Потом нашла в себе сил, чтобы ещё вернуться обратно. Тётя Лиза осталась с бабушкой в Ае.

Тёмная ночь. Никто не спит. Бабушка рассказывает, как они пережили войну, как после ещё два года ждали своих дочерей. Лиза рассказывает, как она спасала на лесоповале от голода мою маму.

Все ждут нас. И вот мы заявились. Мальчишки виснут на своей матери и плачут, Лиза обнимает детей и плачет, плачет и обнимает. В углу стоял полупустой чемодан.
Я несколько раз слышал этот рассказ матери. Мама плакала, она не могла это без слёз вспоминать, меня трогали мамины слёзы, я готов был сам зареветь и ловил себя на том, что в прошлый раз не до конца врубился в то, что тогда с семьёй моей и со мной самим произошло.

Я ведь был во время этой встречи уже солидным эмбрионом, способным воспринимать через пуповину звуки, свет и цвет, прохладу весеннего вечера и саму атмосферу той встречи, которую переживал вместе с мамой. Мне как-то в ум не приходило, что я приехал в Аю из Челябинска не в 1953 году, а ещё раньше, аж в 1947-м в утробе матери.

Что ещё выпадало из вида. Мама ведь пять лет не видела своего отца, свою мать и всю свою большую семью. Представляю, как мама переживала ту долгожданную встречу. Одна, беременная, шла ночью через гору к своему отцу. Дорогу она знала, там, в Черемшанке были её самые первые нары.

Судьба семьи во многом определяет наш характер. Я всю жизнь был невыносимо обидчив, мне постоянно не хватало чьего-то признания. На учёбе и во время командировок я начинал мучиться ностальгией уже на второй день.

Думаю, что моя страсть к туризму и моя любовь к Ае сформировалась уже в утробе матери, когда после всех лишений и страданий мама поехала к родителям. В пути каждая минута кажется тягостной, время нечем подогнать, а душа уже мечется где-то там, на берегу Катуни, где тебя ждут, где наступит радость встречи, где сердце начнёт стучать по рёбрам, слёзы польются ручьём из глаз, комок застрянет в горле, и трудно будет дышать...

Я ведь переживал всё это вместе с мамой и потому все эти дни не могли не отразиться на моём внутриутробном развитии и характере. Пусть об этом учёные спорят, но я уверен в том, что это так