Голодный пионер

Утро.

Не просто наступило, а ворвалось в сознание через ноздри и вкусовые рецепторы, обойдя все бюрократические проволочки мозга.
Я лежал с закрытыми глазами и явственно, до оскорбительной четкости, ощутил вкус и запах столовской еды. Не домашней, нет.
Той самой — из раскаленных добела гигантских кастрюль пионерлагерной столовой.
Это была не ностальгия, это было похищение.

Память, эта махровая садистка, решила устроить мне сенсорный рейд.
 Вот он — специфический аромат манной каши, в которой комочки играли роль неожиданных сюрпризов, вроде мин в песочнице.
 Вот терпкий дух какао, чья пенка на поверхности имела текстуру и стойкость резиновой накладки на раковине.
 И над всем этим — влажный пар от мойки котлов, с нотками хлора и тряпки для пола.
Гениальный коктейль, который не повторит ни один парфюмерный дом.
 «Аромат юности, собрание № 3».

А кастрюли…
 Боже, эти кастрюли!
 Они были не посудой, а архитектурными объектами.
В них можно было бы выкупать младший отряд, не то что сварить макароны.
 Они символизировали непреложную истину: ты — не индивид, а единица биомассы.
Тебе полагается ровно 150 грамм подливы и  одна  сарделька,чей состав был великой государственной тайной.
Мы строили глазами теории заговора: одни утверждали, что внутри — мясо и сны о светлом будущем, другие клялись, что там переработанные пионерские галстуки.
 Вкус, впрочем, не подтверждал ни одну из версий, находясь где-то посередине.

И главное — я всегда был голодный. Это не метафора.
 Это физический закон моего пионерского бытия.
 Желудок работал в режиме черной дыры: после завтрака голоден, после обеда голоден, после полдника — особенно голоден.
 Ужин был лишь авансом на следующий день.
Мы были юной саранчой, готовой сожрать всё, включая хвойные иголки с дорожки к бассейну и крахмальные полотенца из белоснежной ткани.

Но сейчас-то я понимаю, что это был священный, экзистенциальный голод. Организм требовал калорий для футбола, плавания и побега через дыру в заборе.
 Душа же жаждала приключений, первой влюбленности в вожатую и ощущения бесконечного лета.
А огромные кастрюли предлагали лишь утилитарную топливную смесь.
 Возникал диссонанс вселенского масштаба: внутри — метафизическая тоска по свободе и подвигу, снаружи — порция тушеной капусты, скрипящей на зубах, как песком.

Я открываю глаза.
 Современная кухня, эргономичный тостер, авокадо.
Но где-то в глубине клеточной памяти навсегда прописался тот голодный, звенящий мальчишка.
 Он требует не авокадо.
 Он требует, чтобы жизнь была такой же контрастной, громкой и острой на вкус, как та самая сосиска из неразгаданной кастрюли.
 И чтобы её — этой жизни — всегда было мало, до дрожи в коленках.
 Как в лучшие, бесконечно далекие, пахнущие хлоркой и детством, времена.