Из Книги рассказов-3

                ЗАКАЗНОЕ  УБИЙСТВО


                - 1 -

     У неё была куча болезней: астма, ишемия,  она перенесла операцию на желудке.
Когда-то попала в автомобильную аварию и с тех пор ходила с палкой.
     Ещё был перелом ребра и сотрясение мозга. Она ложилась время от времени в больницу, где её вытаскивали с того света, и потом возвращалась домой.

   А в последнее время даже стала лучше выглядеть. Может, законсервировалась?

    …Двадцать с лишним лет Антошин ждал, когда старуха естественным образом закончит своё существование. Но этого не произошло, и он всё больше проникался к ней ненавистью.
  Почему?

    Она не знала чувства благодарности. Не сказала ни одного слова правды. Хитрая, изворотливая, злобная провокаторша.
   Ей ничего не стоило не отдать долг. Оговорить человека, который ещё вчера принёс еды, чтобы накормить её троих детей…

    Всё это он узнавал из постоянных скандалов между женой и её матерью. Нервная обстановка, сложившаяся в доме, травмировала и взрослых, и детей – сына и дочь. Все орали и оскорбляли друг друга. Зачинщицей скандалов всегда была тёща.

  Сколько раз они с женой собирались уйти от неё, но идти им было некуда! И они продолжали жить в её частном доме.
     …Этот кошмар нужно прекратить. Эта «ведьма» должна закончить свой земной срок. Ему казалось – это будет справедливо. И у них начнется другая жизнь.

     Но рук своих он марать не будет…Он закажет убийство. На такое дело ему и денег не жалко.


                - 2 -

    Антошин стал искать «серьезных людей». И они нашлись.

   С одним из них он условился встретиться на автостанции. «Посредник» был человек молодой. На удивление, симпатичный.

   « Если вы связаны с ментами, и вызовите хоть малейшее сомнение, то лучше вам сразу обратиться в ритуальное бюро » - сказал «посредник» с ослепительной улыбкой, но глаза его осторожно шарили по сторонам.
   Они пожали друг другу руки и разошлись.

   Потом они встретились ещё несколько раз, пока Антошин не понял – он прошёл проверку. «Посредник» назвал сумму. Антошин на секунду задумался.
 На всякий случай спросил:
-  Нельзя ли подешевле?...Ну, скидку какую-никакую…на старость.

   - Дешевле нельзя…Сделайте это сами и вам ничего не будет стоить.

       Антошин замахал руками.

   - Сам я не смогу…Человек я не религиозный, но принципиально соблюдаю заповедь «не убий». И, потом, у меня семья, дети, а эта старая карга, к сожалению, приходится им бабушкой…Сумма, которую вы назвали, великовата.

   -  Я поговорю с шефом. Но ничего не обещаю…Надеюсь, вы не записывали наш разговор?…Ладно. Приходите завтра на это же место.


    На следующий день Антошин целый час провёл в ожидании. И хотел было уходить, как появился посредник.

     - Вы сильно задержались, - сказал Антошин.

     - Я должен был проверить, не привели ли вы за собой хвост.

     - Кого я могу привести, если я сам трясусь от страха! Что же я не понимаю, с кем связался!
   И, понизив голос, сказал:
     - Это же уголовщина...Но отступать я не намерен.

     - А шефу вы понравились. Он разрешил скидку на 10 процентов.

     - Понравился? – удивился Антошин, - Чем я могу понравиться?

     - Своей решительностью. Он даже хотел бы с вами познакомиться поближе.

    - Пусть уж лучше так. Я его не знаю и никогда не узнаю…И когда мне платить?

    -  Завтра приходите к магазину «Космос». Там на тротуаре женщины торгуют зеленью.
       Вы подходите к любой из них. Скажете, что ждёте друга, но он задерживается.
       Передаёте ей конверт, перевязанный изолентой. А потом уже наше дело как его забрать.

    - Отдавать неизвестно кому!?  - воскликнул Антошин.

    - Вы хотите расписку получить? Но мы расписок не даём. Установим наблюдение.
      Всё будет о, кей.

    - Вы меня обманете! Да будете шантажировать. Я должен быть уверен, что всё будет
      как надо. И потом…я хочу и дальше жить спокойно.

    - Избавить вас от мук совести – это уже не наше дело.

    - Муки совести? И только? Тогда мне нечего опасаться.


      … Антошин сделал всё как сказали. А деньги он снял с книжки…Часы были пущены. Осталось только ждать.

      Совесть его не мучила. Немного было жалко денег, накопленных с таким трудом. Он еще не знал, что скажет жене, когда она обнаружит, что денег нет.


      Будет скандал. Будут упрёки и слёзы. Пусть…Всё это он переживёт…Заказное убийство должно обернуться благом. Он, как настоящий мужик, возьмёт всю тяжесть греха на свою душу ради семьи. И пусть свершится возмездие. А в доме наступит долгожданный покой.

     Прошло несколько дней…Вернувшись с работы домой, он увидел заплаканную жену.

     - Мама умерла.

Антошин опешил:
    - Как это случилось?
    - Да сидела на лавочке с соседкой. Вдруг стало плохо. Вызвали скорую. Они сразу приехали, но было уже поздно. Обширный инфаркт.
 
  От мужа она ждала сочувствия, но он молчал.

  «Зря я поторопился  » – подумал Антошин.

  Потом были обычные в таких случаях хлопоты. Антошин смотрел на лицо своей тёщи, которое стало маленьким и даже умиротворённым. Ему казалось,  на её губах змеится улыбка.

   « А думала – будет жить вечно».

Антошин был против отпевания…Некрещёная, в бога не верила и вела себя как разбойница. И зачем в церковь? Только напрасная трата денег…Она не заслужила.
 
      Но жена настояла. Отпевали в церкви.

   Прошло пару дней. Возвращаясь вечером с работы, Антошин увидел возле калитки своего дома незнакомого молодого мужчину. 
     Завидев Антошина, он сразу к нему шагнул.      

    - Что вы хотите? – спросил Антошин.

    - Я по вашему делу – ответил незнакомец.

 Глаза Антошина заметались.

   - Не понимаю…Какие у меня могут быть с вами дела? Кто вы такой?

   Незнакомец усмехнулся:

  - Я пришёл уточнить некоторые детали.


     Антошин замотал головой:

- Ничего не надо. И оставьте меня в покое. Я забуду вас, а вы забудьте меня.

   И, открыв калитку, он прошёл во двор.
 



                - 3 –


…С тех пор прошло три года. В стране после перестройки, бандитских разборок, наглой приватизации, утверждался капитализм.

   Антошин, после того как его родной завод обанкротился, успел постоять на бирже труда.
   Потом с трудом найти новую работу…Он уже работал на «буржуев». Это его оскорбляло и унижало, потому что он работал охранником. В каком-то офисе, где молодые розовощёкие ребята и девчонки, модно одетые, изображали «жизнь, которая удалась».
   В то время, как Антошину казалось, что его собственная жизнь еле теплится.

     …Ему хотелось раз и навсегда освободиться от соседа, который, купив иномарку, стал перестраивать гараж и повредил антошинский сарай, отвалив целый угол.

    Он хотел бы заказать шефа, который сразу предупредил: члены профсоюза будут уволены первыми, и Антошину пришлось скрыть, что он всегда был членом профсоюза.

     А сколько раз его провоцировали совершенно незнакомые люди своей агрессивностью: на улице, в транспорте, в магазинах…

   Семья его развалилась. 
Он не спешил разводиться официально. Они продолжали жить в одном доме как чужие. Их дети учились в других городах. Иногда его посещала мысль – избавиться и от жены.

    Но были моменты, когда ему хотелось, чтобы ему самому помогли уйти из жизни. Безболезненно и сразу…

Он боялся болезни, старости. Боялся, что его «прищучит рак». Или рассеянный склероз, когда от человека остаётся одно название.

   И, хотя внешне он оставался спокоен, внутри его распахнулась бездна, в которую он уже заглянул и которая притягивала его.

               





               
                ПОЕЗДКА  В  ДРУГОЙ  ГОРОД



     В середине мая Борис и Зоя собрались навестить родственников, заодно с близкими отметить  двадцать пять лет своей супружеской жизни.

     …Зелёный «Жигулёнок» мчался по Симферопольскому шоссе, в той его части, где дорога расширена, отремонтирована и нет встречного движения.
     Автомобиль Борису подарила мать. После смерти мужа, она продала его старую «Победу», добавила денег и купила «Жигули».
    Хотя Борис и Зоя зарабатывали прилично, но копить они не умели. А столица требовала расходов, и каких!...Мать Бориса нередко жаловалась знакомым: Зоя – хозяйка никудышная. Да и Борис – ей под стать. Ходят по театрам да по концертам, нет, чтобы посидеть дома перед телевизором, по-семейному, как другие люди. То к знакомым пойдут в гости. То у них толкутся люди. Не жизнь, а каторга. И что можно скопить на чёрный день?

     …Сидя за рулём, Борис иногда поглядывал в зеркальце. Зоя дремала на заднем сиденье, подогнув ноги, укрывшись красным пледом в чёрную полоску.
      Вздёрнутый нос, маленький властный рот, волосы цвета красного дерева. Её опущенные ресницы чуть подрагивали. На руке, придерживающей плед,  обручальное кольцо, символ верного супружества, что ничуть не противоречило действительности. За двадцать пять лет ни она, ни он не дали повода друг друга ревновать.


                - 2 –


Небо было сплошь в серых облаках. Накрапывал дождь. С утра, пока собирались, потом ехали через всю Москву, они почти не разговаривали. Молчание не было тягостным.
     Борис за рулём, как всегда, сосредоточен. Дорога не близкая, как никак 160 километров.
      А  Зоя улеглась сразу же. Она не выносила мелькания за окном.
   То, что Зоя не сидит рядом, со скучающим прищуром карих глаз, Бориса очень даже устраивало. Зоя имела привычку делать замечания по поводу вождения автомобиля. Это могло вывести кого угодно, даже во всём покладистого Бориса. Но, что с неё взять!
    В технике она ни бум-бум. Зато у неё много других качеств, которыми Борис гордился, несмотря на её удивительную безалаберность, на которую ему не раз намекала мать.

    Зоя умела дружить с интересными людьми (которые порой не отдавали ей долги). Умела держать себя с достоинством, быть обаятельной, поддерживать беседу.

  Но, главное, она была матерью их единственной взрослой дочери. Юношеская любовь Бориса переросла в привязанность, удерживающую от приключений, в которые попадали его друзья.


                - 3 –


Отъехав километров 100, Борис свернул к обочине. Захотелось размять ноги и заодно посмотреть двигатель.

   - Зоя! – он повернул голову к ней, - Зелёная остановка…Иди, прогуляйся в лесок.

   Она недовольно поморщилась.

- Ты посмотри, какая красота – продолжал он, - Солнце выглянуло…
 - Отстань. Я сплю – недовольно и быстро ответила она, пресекая таким образом все его увещевания , и натянула плед на голову.

- Как хочешь – примирительно сказал он. Открыл дверцу и вышел из машины.

У обочины росли кусты. Дальше поднимался лес.

Борис зашёл за кусты…Вернувшись к машине, открыл капот своего «кузнечика».
Его придирчивый взгляд не нашёл ничего такого, чтобы требовало его вмешательства.
 
Однако, он вывернул ещё горячие свечи, протёр их. Кое-где прошёл тряпкой, убирая масло. Потом захлопнул капот, сел в машину, пристегнулся ремнём безопасности и вырулил на трассу.

- Напрасно ты не вышла – сказал он жене, впившись глазами в дорогу, - Погода устанавливается.

  Зоя промолчала.

  …Дорога снова разматывала перед ним своё полотно. По бокам тянулись леса.
Поля кое-где были распаханы. В других местах нежно зеленели от озимых.

   Капли дождя, оставшиеся на ветровом стекле, вспыхивали и переливались. Борис включил «дворники» и смёл  их.
    Он потёр щёку. Выехали рано, спешили, не успел побриться.

- Зоя! – снова обратился он, не глядя, - Ты положила бритву в «дипломат»?

Она не ответила. Он обернулся и увидел скомканный плед, дорожную подушку с нашитой на ней аппликацией. Зои не было.

…Первая мысль, которая пришла ему в голову, заставила похолодеть: «Выпала».

Он резко затормозил и свернул к обочине. Дверцы машины закрыты…Зоя, понятно, вышла…

    Ну, конечно! Зоя вышла на той «зелёной остановке». А он, открыв капот, этого не заметил…
И всё же…в исчезновении Зои из машины было что-то загадочное и, казалось, непоправимое.

   Он развернулся и поехал в обратную сторону, посматривая зорко по сторонам.

  - Зоя, Зоя… – шептали его губы.

Представив, что она могла испытать, не найдя на месте машины, он увеличил скорость.

В голове замелькали картины одна ужаснее другой.

…Женщина осталась одна в лесу, на дороге. И белым днём случается всякое…
И, уж если на то пошло, Зоя слишком беспомощна, чтобы остаться наедине с природой. Она так беззащитна! Её пугает всё непривычное…А если она встретит каких-нибудь негодяев?!...Нет!...Только не это.

 У поста ДПС, который он едва не проскочил, как в тумане, он остановился. Объяснил ситуацию полицейским…Зою никто не видел. И он помчался дальше.



                - 4 –


Он злился на себя. Злился на Зою. И тут увидел приближающийся на встречной полосе самосвал, заляпанный грязью. За рулём сидел настоящий разбойник. Смуглый, чёрные усы и чёрная шапка волос.
  А рядом с ним сидела, как ни в чём не бывало, Зоя. 

Дальше всё было как во сне. Самосвал остановился. Зоя выпрыгнула из кабины и с ослепительной улыбкой что-то говорила водителю. И благодарность её была так велика, что она вслед ему помахала рукой.
   Но, чем ближе она подходила к «Жигулям», тем быстрее с её лица сходила улыбка.

- Доволен? – сказала она, не дав Борису и рта раскрыть, и села в машину, громко хлопнув дверцей.

« И к чему эта обида?...Как будто он сделал это нарочно! И чего злится? Я же не злюсь. Какой путь проделал…Что ж , если ей так хочется, пусть упивается своими горестями!
 И всегда все виноваты кругом» - думал он, искоса поглядывая на Зою в зеркальце.
 
  И увидел такую картину. Зоя сидела, закинув ногу за ногу. И всё бы ничего, но какое-то странное выражение не сходило с её лица. А карие глаза были расширены горьким разочарованием. Несколько раз она открывала и закрывала рот, желая что-то сказать.

      Борис заглушил двигатель.

- Что с тобой?
 - И ты ещё спрашиваешь?!...Поразительно! Какая рассеянность! Как ты мог?!...Как ты мог не заметить, что меня нет в машине?!...Можно ли на тебя надеяться?! – сказала она с горькой усмешкой, - Ладно. Поехали.
 - Нет. Я хочу понять, как ты могла сесть в машину к незнакомому мужчине, не подождав меня?...Ты что, голосовала?...Или дефилировала как на Тверской?!...Ужас какой-то. Как плечевая!
  - А что я должна была делать, по-твоему?
  - Ждать…Где твоё чувство самосохранения?
  - Ну, хватит. Поехали.
   - Двадцать пять лет прожить вместе и ещё раз убедиться твоей безалаберности…Легкомысленная баба!...А, знаешь ли ты, сколько пропадает в стране людей и найти не могут? Как и не было! Десятки тысяч!...Тебя могли изнасиловать, убить, чёрт знает куда завести…Даже в какой-нибудь подпольный бордель!

- Я не в том возрасте – заметила Зоя с усмешкой.
 - Возраст не имеет значения!...Прожила сорок три года, а жизни не знаешь! Тебе просто повезло, потому что я…я…

  И, не договорив, он отвернулся. «Жигули» плавно двинулись с места.

Зоя молча улеглась и, натянув плед, прикрыла глаза. Но спать ей расхотелось. Хотя всё благополучно разрешилось, она не могла успокоиться. Каким надо быть невнимательным, чтобы не заметить её отсутствия!

  Она шевельнулась, устраиваясь поудобнее. Открыла глаза. Её взгляд упал на «дипломат», в котором Борис часто приносил ей со службы букетик цветов. Он никогда не забывал порадовать её. Летом и зимой…И так все двадцать пять лет, не считая дней, когда уезжал в командировки, но и тогда обязательно звонил.

Борис молча вёл машину, демонстрируя крепкую надёжную спину.

- Борис! Ты слышишь меня? Будем считать это недоразумением…Но, я никак не могу понять, как ты мог?!

 - Ой! Опять сначала. Я уже и сам не знаю, кто чуднее из нас…Ты бритву положила?
- Да…Я, вот, никогда ничего не забываю.
- Это хорошо…
Борис усмехнулся снисходительно. Он мог бы припомнить многое. Но…зачем? И вместо этого он сказал добродушно:
- Родная, смотри веселей. Мы уже подъезжаем.
   
 

             



                ПО  ЗАКОНУ  ВОЕННОГО ВРЕМЕНИ


      В нашем садово-огородном товариществе появился новый собственник. Это был лётчик-отставник, пенсионер Поспеев Семён Иванович.
    Он купил садовый участок у наследников дяди Василия, который год назад преставился.
     Поспеев первым делом обложил садовый домик кирпичом, повесил железные ставни, запирающиеся изнутри, поставил железную дверь с секретным замком.
     И затем, обнёс участок сеткой рабицей на бетонных столбиках…Обустроился капитально. Но ещё поставил на участке высокий металлический шест.

    Мы гадали, что это будет. Громоотвод?  Антенна?  «Роза ветров»? (Последнее отмели сразу. Красивое предположение, но непонятное).
     И только, когда на шесте появился флаг военно-воздушного флота, все успокоились.

    …Теперь, когда Поспеев поднимал свой флаг, все знали: Поспеев на своём участке трудится как муравей.
    Он корчевал старые пни, сажал деревья, методично, обстоятельно создавал образцовый садовый участок. 

     А вскоре мы узнали о нём больше.
 Женат третьим браком, не потому что увлекался женщинами, а так вышло по жизни.
 Третья жена его появлялась редко. Полная, сильно накрашенная женщина с выбеленными волосами – работала парикмахершей. Единственная дочь его от первого брака жила на Севере.
   Поспеев - сухопарый, с выцветшими голубыми глазами, гладко выбрит. На пиджаке поблёскивают орденские планки. Не пьёт, не курит. Ходит деловито и в меру общителен.

    Прошлое его довлело над настоящим. Все разговоры он ловко переводил на тему лётной жизни.
   Чувствовалось некоторое превосходство над остальными «прочими штатскими» и в лице его, и в уверенном громком голосе.

     Жестикулируя, он показывал, как заходит на посадку самолёт, как нужно чуть-чуть, аккуратно регулировать рулём высоты, не допустить того, чтобы самолёт нырнул и свалился в «штопор».
     Старческое лицо Поспеева молодело, оживлялось от дорогих его сердцу воспоминаний.
 Всё говорило, что он был классным лётчиком.
   Перед войной прошёл школу гражданской авиации. Много летал. Такие на войне ценились. На начало войны ему было 25 лет. Однако, Поспеев не скрывал, что не участвовал в боевых действиях. Он летал в тыл врага. Возил раненых, продукты, боеприпасы. Летал к партизанам, ему доверяли возить командующий состав.
   Уже после войны до выхода на пенсию несколько лет был шеф-пилотом командующего округа. И ни одной аварии или вынужденной посадки!

    Несомненно, он прожил интересную жизнь. Ещё он вспоминал лётные центры, столовые, где хорошо кормили. Много чего он рассказывал. Одно меня неприятно поразило, как летая в осаждённый Ленинград, он выменял на гвардейский табак детские валенки своей дочери. Табак был ему положен, но он и в войну не закурил.

     Надо сказать и о Василии Ивановиче, председателе нашего садоводства. Мужик сильно деловой, хоть и ходил на протезе.
    О нём было известно немного. Вырос в многодетной семье. После войны забрали в армию. Отслужил. Вернулся опять в голод и холод. Специальности нет. На работу устроиться не может. Высокий, худой, голодный идёт и видит объявление: в ДОСААФ приглашаются молодые люди прыгать с парашютом. Выдаётся комбинезон из х/б, ботинки и каждый день талон на обед. И он пошел в парашютную секцию.

   На его счету двадцать пять прыжков. Там он приобрёл специальность шофёра и ушёл из ДОСААФа. Говорит: был как на каторге, прыгать боялся, ощущение полёта и прыжков – мурашки по коже, но талон на обед решал всё.
    Женился, стал работать шофёром, попал в аварию, потерял ногу. Всё.

  …И, вот, я ковыряюсь у своего забора, пересаживаю малину. А по узкой улочке идут навстречу друг другу Семён Иванович и Василий Иванович. Остановились у моего забора, поприветствовали друг друга. Слово за слово и Семён Иванович опять в свою «дуду дудит».

      - Лётное мастерство в нашем деле – всё…Я знал таких, кто в нашем деле ни черта не смыслят, а берутся что-то доказать. Во время войны их особо некогда было учить. В теории ещё туда-сюда, а практики не было. Нас, гражданских лётчиков, ценили. Практика для лётчика много значила.
   …Был у меня такой случай. Командир части Бирюков поручает расследовать мне одну аварию. Лётчик, выпускник училища, на ПО-2, переделанном под санитарный самолёт, вывозил с линии фронта раненых. Упал в лес, самолёт загорелся, и он испугался, бросил двух раненых и убежал. Они сгорели. А этот негодяй, как сейчас помню его фамилию – Ручкин, остался жив. Я его сам не видел, но командир с его слов передал – подбили «мессеры».

        Выезжаю на место. Обгорелый остов самолёта висит на деревьях. Тяги рулевого управления в порядке. Значит, наврал: никто его не подбивал. Струсил…Немецкие «мессеры», правда, были, но в другом квадрате, далеко в стороне…Вот, этот Ручкин слышит – стреляют. Он с испугу вертит головой и старается прижаться к лесу. Теряет высоту, сваливается и ныряет вниз. От удара лопается бензобак, бензин попадает на двигатель. Самолёт загорелся, а Ручкин давай дёру…Бросил раненых. И теперь хочет всё скрыть. Так я и доложил Бирюкову. Он сказал: ты опытный лётчик – тебе виднее. Жаль, говорит, парня, но придётся ему ответить по всей строгости.
     - И чем всё закончилось? – спрашивает Василий Иванович
     - Составили акт. Передали в трибунал.
     - Расстрел?
     - Не знаю. Меня он больше не интересовал…Может, посадили, а, может, и расстреляли по закону военного времени. Точно не знаю.
     - И сколько ему было лет? – интересуется Василий Иванович.
     - Только из училища.
     - Значит, салага. И не полетал…Такому и снисхождение можно было оказать.
     - Мне поручили задание, я выполнил…Война есть война. Виноват – отвечай.
     - Так уж и виноват, - скептически говорит Василий Иванович.
     - Меня не проведёшь. Я таких хитрецов повидал. Молокосос и трус.
     - Потерять высоту может и опытный лётчик, - не сдаётся Василий Иванович.
     - Может, - соглашается Семён Иванович, - Если с перепугу вертит головой…Что тут непонятного?
     - Многое непонятно, - не соглашается Василий Иванович, - Почему аварию расследует один человек? Как высоко висел самолёт на деревьях? Сразу ли загорелся? Сколько времени требуется, чтобы выбраться из кабины? Освободить раненых, они же пристёгнуты ремнями! И как к ним добраться, когда самолёт висит на деревьях и горит?
 Через кабину?
    
     Вопросы были заданы, но Семён Иванович помолчал, потом с досадой крякнул.

    - Согласен, что трудно. Но, если постараться, то вполне возможно. Не захотел. Испугался.
    - ПО-2 ?! Я видел. Как там раненых перевозить?

    - Самолёт С-3 был переделан в санитарный на базе ПО-2. Кресло второго пилота снималось. Раненые укладывались, привязывались и сверху закрывались.
     - Видел я эти «гробы летающие». Фанера и парусина…И раненые привязанные, да ещё закрыты, - размышляет Василий Иванович.

« И чего он к нему привязался, - думаю, - Семён Иванович уже и не рад, что начал этот  разговор»

     А Василий Иванович весь в процессе расследования:

    - И ветки могли заклинить.
    - Всё могло быть.
    - А время года какое было ?
    - Зима…Карелия, - отвечает Семён Иванович.

  Василий Иванович говорит:

    - А-а-а…значит, снегу намело выше крыши…В Карельских лесах без лыж нечего делать…Я представляю, как это было…Лётчик выбрался, упал в снег. Самолёт горит, вот-вот взорвутся баки. Что он, бедолага, мог сделать ?
    - Мог спасти, но не спас - с раздражением ответил Семён Иванович, - Не захотел. Испугался за свою шкуру…- и неожиданно добавил, - Ты, Василий Иванович, как следователь прям.
     - Я думаю: разобрались бы получше, так этот Ручкин ещё бы повоевал…Может, и героем стал бы.
     - Значит, ты считаешь, что этот Ручкин и не виноват вовсе?! По-твоему, выходит, его надо было ещё и наградить?...Больно вы жалостливые ко всяким!

     На этом они расстались. Наверное, Семён Иванович обиделся. Он перестал со всеми общаться. А вскоре мы заметили отсутствие флага на его участке.

   …А чернозёму он привозил больше всех. И разрешал брать только соседке-медсестре.
Женщине разведенной.  Иногда он приходил к ней на участок, указывал, что надо сделать. Она вежливо слушала его, но ничего не делала.






                ТЕЛЕФОННОЕ  НАВАЖДЕНИЕ


   После концерта, который прошёл как всегда с успехом, известный эстрадный певец вызвал такси и отправился в гостиницу, в свой отдельный номер.
   То, что он последнее время позволял себе первым, не дожидаясь ребят, покидать площадку, уже никого не удивляло.
   Одни говорили, что у него «нервы не в порядке», мол, сильно устаёт. Другие, что его обманывает жена, и он мается. А были и такие, которые говорили: «стал заноситься: хотя раньше таким не был».

    Он ехал в такси по городу, в котором уже бывал не раз, но так и не мог сказать о нём ничего определённого.
   Здесь, конечно, как и везде много строят, разваливая старое, но, в общем, это была провинция.
  Да…сегодня его принимали хорошо. Он видел дружеские, раскрасневшиеся лица, потому что в этот вечер он пел для них, пел о любви.
   Все цветы, которые ему преподнесли, он раздарил женщинам из техперсонала Дворца культуры.
  Он делал это неизменно, каждый раз. Ему хотелось, чтобы и они были не обойдены вниманием.
   
   …В половине двенадцатого певец вошёл в свой номер и опустился в кресло. Затем он расшнуровал лакированные туфли, которые жали ноги, сбросил замшевый пиджак, откинулся в кресле и прикрыл глаза.

  …Жизнь его на сцене сложилась удачно. Он не сразу стал профессиональным певцом, начинал с самодеятельности, но теперь он весь без остатка принадлежит зрителю, и зритель вправе ожидать от него новых песен, новых откровений.
   Теперь его узнают в лицо. Просят автографы. Им восхищаются.
И среди тех, кто восхищается, попадаются экзальтированные особы, которые готовы "положить жизнь к его ногам".
  А он принадлежит всем и никому в отдельности.

Его личная жизнь подчинена репетициям, концертам, гастролям. Несмотря на внешнюю эффектную сторону и кажущийся вечный праздник, жизнь артиста трудна. Пот, слёзы, неудачи – остаются скрытыми от тех, кто приходит на концерты.

    Он должен улыбаться в тёмный, напряжённый зал, даже если у него на сердце скребут кошки. Взорвать эту тишину, привести в экстаз, создать атмосферу праздника, вот, что обязан он делать, и делать это профессионально.

   …Ему захотелось нежных слов и просто ласкового взгляда. Не как известному певцу, а как человеку, не обременённому славой и никому не известному.
   В это время к нему в номер кто-то постучался:

- Саша, ты спишь? - голос принадлежал ударнику, - Мы ждём тебя.   

Певец ничего не ответил. Ударник благоразумно удалился, зная, что настаивать бесполезно.
«И что хорошего, напиваться каждый вечер» - равнодушно подумал певец, хотя не так давно он с удовольствием поддерживал компанию.

   Потом он вспомнил, что, вызывая такси, он был поражён женским голосом из телефонной трубки.
  Он запомнил, что дежурная назвалась «третьим» (наверное, они там все под номерами).
Но «третий»…Он мог поклясться, что такого голоса он ещё не слышал.

  Голос был необыкновенный, нежный, женственный, даже таинственный. И, если в жизни всё взаимосвязано, то такой голос не может принадлежать грубой, ограниченной женщине…Интересно, какая она.
   Он попытался её представить…ему захотелось опять услышать её голос.

  В дверь опять постучали.

- Саша, ты ведь не спишь, ты же не станешь спать, не выключив свет.

Певец в одних носках подошёл к двери, повернул ключ. На пороге стоял гитара-бас с открытой бутылкой шампанского.

- Саша, это вроде капель Зеленина, нервы успокаивает. Выпьешь и сразу уснёшь…Всё, всё…я тебя покидаю. Отдыхай.

Оставшись один, певец налил в стакан шампанское и стал медленно потягивать.

«А что, если опять позвонить, - подумал он, - Услышать ещё раз её голос»

Он залпом допил шампанское, подошёл к телефону, и снял трубку.

- Алло! Это вызов такси? Очень хорошо…Девушка, вы не могли бы переключить меня на «третьего»? Или позвать её к телефону?

- Заказывайте такси или вешайте трубку, - оборвали его довольно невежливо.

Но такой поворот не обескуражил певца, а придал ему ещё большую решительность.

- Я говорю из гостиницы, - певец назвал своё имя, - Позовите «третьего», очень нужно. Я всё равно буду звонить, пока вы не позовёте.

   
В трубке удивились, но через некоторое время, после шорохов, он услышал:
- «Третий». Слушаю вас.

- Как я рад снова услышать ваш голос! Скажите мне что-нибудь ещё. Не молчите…говорите хоть что-нибудь…у вас такой прекрасный голос…он завораживает.

- Но я не знаю, что сказать…Мне уже это говорили.
- Вот, видите, вам уже говорили, значит, я не ошибся…Как бы мне хотелось вас увидеть!...Можно я приеду к вам?
- Я думаю, не стоит. У нас работа.
- И вы будете дежурить всю ночь?
- Да. До десяти утра.
- Очень жаль. В десять у нас репетиция…Ну, а завтра вечером? Вечером вы свободны? Я приглашаю вас на концерт. Приходите в половине седьмого. Я предупрежу, вас пропустят…Нет…лучше я сам встречу.
- Спасибо, я не смогу придти. Я живу в пригороде. А добираться сами знаете, как.
- Как жаль, - снова сказал певец, - Завтра у нас последний концерт.
- И мне жаль…но я ещё услышу вас по радио, увижу по телевизору.
И помолчав, она добавила:
- Мне очень нравятся ваши песни. Как вы их исполняете. Особенно «Луна».
- Вам она нравится?! Так я исполню её сейчас. У вас есть время её послушать?

Она согласилась, и он запел.

«Луна. Луна…
  Над ласковым берегом светит.
  А море…а море
  Целуется с Луной.
  Девчонка…девчонка,
  С которой танцевал я
  Скажи мне:
  Где искать тебя……….»


 Он замолчал. Потом сказал:
- До конца я петь не буду. Всё-таки телефон служебный. Если вы разрешите, я позвоню вам завтра, до десяти утра.

Певец положил трубку. Разделся. Упал в кровать и с улыбкой заснул.

На следующее утро он проснулся от стука в дверь.

- Саша, нам пора. Кому это ты распевал по телефону? Дежурная ворчит, сказала мне «с этими артистами никакого сладу, спать не дают»

Певец посмотрел на часы и понял, что со звонком «третьему» он опоздал. Но он всё-таки набрал номер вызова такси, с какой-то надеждой.

- Скажите, «третий» уже сменился?
- Да…говорят, вы по телефону концерты даёте. Спойте и нам что-нибудь.
- А вы приходите на концерт и, пожалуйста, передайте «третьему», что мне искренне жаль, что наша встреча не состоялась.
- Ладно…передадим.


 ...Дежурная сбросила переключатель и, пожав плечами, обратилась к товарке, сидящей за соседним пультом:
 
  - Мне, вот, почему-то никто не распевает по телефону...Да и больно надо!...Начальство узнает, сразу премии лишит.
 
  И, помолчав, добавила:
  - А эта то... Ишь, тихоня. И где это она могла его подцепить?...Ведь между нами говоря, и вида то никакого нет. Худая как спичка, в очках, и росточком "метр с кепкой". А туда же...
 

 


                О  МЕЧТАХ, КОТОРЫЕ  СБЫВАЮТСЯ



   Ранней весной я уехала на дачу в Подмосковье. На этой даче, принадлежащей моим родственникам, я бывала не раз.
   Дачный посёлок от Министерства вооружённых сил построен на бывшем вертолётном поле. Окружён бетонным забором. Два охраняемых въезда со шлагбаумами должны исключать появление посторонних людей.
    Дома не типовые. Многие построены с выдумкой и фантазией. Среди них единственный в своём роде небольшой замок. Его стены сложены из плоского темно-красного кирпича.
     Стрельчатые окна с витражами, дубовая входная дверь с бронзовыми ручками, остроконечная крыша, причудливые водосточные трубы, башенки – всё в стиле готики.
  И вся эта красота на шести сотках вдали от посторонних глаз!
 Говорили, что его построил военный атташе в отставке. Этот замок можно рассматривать как проявление чудачества или исполнение давней мечты. А, может, атташе на подсознательном уровне ощущал в себе дворянские корни, но вынужден был это скрывать, служа советской власти?...
    Один генерал, любитель русской старины, построил себе хоромы в стиле модернизированного боярского терема. Другой, видимо долго служивший в латиноамериканских странах (Куба, возможно?) , пристроил к своей «фазенде» веранду, украшенную гирляндами цветных лампочек. Здесь часто играла музыка (самбы, румбы, пасадобли)
  Теплыми вечерами «цвет» дачного посёлка отрывался на полную катушку. А хозяин, загорелый старик в шортах и белых сандалиях, радушно всех встречал.
  Стоит упомянуть ещё об одном фантазёре. То, что он построил, было непонятно на первый взгляд. Впрочем, и на второй тоже. Но когда мне сказали, что хозяин странного сооружения лётчик-испытатель, я сделала смелое предположение, что «это» должно изображать часть самолёта ТУ-144, а именно носовую.
  У бывшего моряка во дворе возвышался корпус торпедной мины. Теперь её назначение было весьма прозаично – служило резервуаром для летнего душа.
   Кое-кто поднимал на флагштоке флаг соответственно роду войск, что подтверждает факт вечного соперничества в среде военных.
  В общем было много вычурного.
   Но были и дома попроще. Такой домик был у моих родственников. Он ничем особо не выделялся, зато внутри было удобно. Был настоящий камин, построенный по всем правилам пожарной безопасности. Во дворе сажалась одна трава, которая потом подстригалась косилкой.
  У входа в дом стояла простая деревянная скамья со спинкой, выкрашенная в белый цвет, и на ней надпись : I love you. 
      На дачу меня подбросил зять, муж сестры, и тут же уехал навестить свою мать в Дмитрове.
   Он пунктуально навещал по субботам: привозил продукты, помогал по дому.
Заезда ещё не было. Наверное, в дачном посёлке я оказалась одна, не считая охранника.
  На следующий день, в воскресенье, я проснулась рано. Голова была свежей, в теле бодрость, руки просили работы. Я вышла на крыльцо и поёжилась от холода. Деревья были в зелёной дымке, небо окрашено розовым рассветом. Полное безлюдье и ничем не нарушаемая тишина.


  Я поставила чайник с блокатором и пошла умываться во двор. И что бы я потом ни делала: пила чай, просматривала кучу газет, оставленных зятем, открывала окна, готовясь начать уборку в доме – всё было в ожидании какого-то чуда.
   В такое прекрасное утро обязательно должно было что-то случиться. 

   Желание немедленно начать уборку поубавилось, и я опять уткнулась в газеты. Я всё ещё сидела за столом, но что-то меня стало отвлекать. Насторожил странный звук. Похоже на равномерное жужжание, которое то затихало, то усиливалось. Майский жук? Шмель?
  Нет…что-то другое. Что это может быть?
   Выйдя на крыльцо, я снова прислушалась. Жужжание было где-то надо мной. Задрав голову, я увидела много громадных воздушных шаров и под каждым из них прямоугольную плетёную корзину с человеческий рост. А жужжание объяснялось звуком горящих газовых горелок, которые наполняли шары тёплым воздухом. Никто не выглядывал из корзин, некому было помахать рукой.
   Шаров было много. Казалось, они заполнили собой всё воздушное пространство. Летели сравнительно невысоко. Зрелище было захватывающим и даже немного пугающим.
   Воздухоплавателей не видно. Мелькнула мысль: инопланетяне?? Но тут же поправила себя – как инопланетяне.
   Шары красные, синие, зелёные, белые, полосатые и один чёрный. Он был похож на мрачного типа, случайно затесавшегося в толпу празднично одетых людей.
   И тут я вспомнила: в «тушинской» газете было сообщение о соревнованиях воздухоплавателей в это воскресенье.
   Я где-то читала, что этот вид спорта не является массовым по причине большой затратности и трудоёмкости исполнения огромных шаров. Но находятся страстные любители воздухоплавания, они тратят свои собственные средства, не щадя времени и сил, поднимаются на своих шарах и летят, наверное, испытывая счастье.
   Шары медленно проплывали дальше, как два из них стали едва заметно отставать и опускаться. Из круглых и упругих они становились дряблыми. Оболочки их трепетали.
   Было жалко двух неудачников. Я немедленно стала призывать высшие силы, на которые надеются даже ни во что не верящие люди…Не помогло. Шары опускались всё ниже, и вот уже один из них повис на деревьях.
  Другой, едва коснувшись остроконечной крыши «замка» атташе своей плетёной корзиной, проскочил, но выглядел неубедительно. Уже не надеясь на высшие силы, я стала мысленно уговаривать воздухоплавателя: Соберись. Не падай духом. Включай горелку, чёрт возьми!...
   Почему-то горелка заработала, шар стал медленно надуваться.
    Конечно, он сильно отстал от своих соперников, но не упал, а поплёлся за остальными как черепаха, для которой главное не победа, а участие.
   Потом прилетел маленький вертолёт, снял воздухоплавателя, повисшего на деревьях, и улетел, оставив на дереве то, что ещё было шаром…И вновь тишина и покой.
  Захватывающее действо закончилось. Как будто оно было показано мне одной. Я не видела старта, не увижу финала. Осталось незабываемое впечатление от полёта романтиков, экстремалов, мечтателей…
   А главное, что они теперь могут сказать друг другу: Мы сделали это!...   





                ВЗЛЁТ  И  ПАДЕНИЕ


    В городе Железнодорожном Московской области находится старинная Никольская церковь. Сколько я раз проходила мимо. И вот нашла время удовлетворить своё любопытство. Мне, человеку далёкому от религии, зайти в церковь – всё равно, что в музей.
     Церковь окружена старым кладбищем, которое содержится в порядке. Иду по дорожке. В ветках птицы поют. Людей никого. И тут появляется старуха. Худая как палка. Лицо в глубоких морщинах. Одета просто. В руке хозяйственная сумка. Идёт навстречу…А взгляд острый, цепкий и даже властный.
  Сравнялась со мной и неожиданно говорит строго, хорошо поставленным голосом:
   - Ты чего здесь делаешь? Верующая?
   - Нет.
   - Тогда зачем пришла?
«Что она меня пытает, - думаю, - Какое её дело!?»
   - Что молчишь? – спрашивает она вызывающим тоном.
   - А что, нельзя?  - удивляюсь я.
   - Молодая…такая симпатичная. А шляешься по кладбищу – (Выражений не выбирает!) – Нехорошо.
  В голосе её явное осуждение.
«Вот привязалась, - думаю про себя. Хотя…с другой стороны, она вроде и права…но слишком категорично, да ещё дорогу загородила»
  - Дождёшься…Поймают и изнасилуют, - продолжает она, уже проявляя заботу.
  - У меня есть газовый баллончик,  – говорю.
  - Вооружилась? – одобрительно качнула головой старуха, - Молодец. Но всё равно одна  здесь не ходи.
- А вы не боитесь ходить одна?
- Я это я. А ты это ты, - ставит она меня на место, словно обладая особым правом ходить, где вздумается, и добавляет: - У меня здесь мать похоронена. Убраться нужно да помянуть…У меня мать была заслуженный врач. Верующая. Поэтому здесь и похоронена. Поближе к храму…Вот и могила её, - и указывает на ухоженную могилку в живых цветах за оградкой, выкрашенной голубой краской.
   Старуха вошла в оградку, поставила сумку на лавочку, перекрестилась. Потом вырвала несколько одиноких травинок, достала из-под лавки веник и подмела дорожку.
   После этого она пригласила меня войти.
Не войти было уже нельзя. Долг вежливости.
На памятнике из мраморной крошки была фотография. Седая женщина со следами, как говорят, былой красоты смотрела так же строго и властно. И надпись – «заслуженный врач…»
    Рядом ещё один памятник. На нём фотография молодого улыбающегося офицера.
- Это кто? – не удержалась я от вопроса.
- Сын…Погиб в Афганистане…Один был сын.
Я присмотрелась к звёздочкам на погонах:
- Лейтенант.
- Старший лейтенант, - поправила она меня.
- Что же нет надписи, где он погиб?
- Не разрешили, - нехотя ответила старуха.




- Почему?...Вы должны были настоять. Это ваше право…Он же воевал, а не в пьяной драке был убит.

     Старуха быстро взглянула на меня:
- Не тебе судить.
- Ну, зачем ему нужен был Афганистан?!
- Он был человек военный. Сам рапорт написал.
- А теперь лежит…Заплатил своей жизнью за чужие авантюры. М-да…Какая же у нас лицемерная власть!
    Старуха опять быстро взглянула на меня. А я уже не могла удержаться:
- Знаю, как наши спецслужбы власть устанавливали в Афгане.
- Откуда знаешь? – удивилась старуха.
- Би-би-си слушала…Радио Свободы…Правда, глушили сильно. Как засвистит, как завоет. А всё равно правды не скрыть…Так оно и оказалось. Шестой год пошёл, как ушли из Афганистана. Не то ещё узнАем.
- Как же ты с такими мыслями можешь жить?
    Я пожала плечами.

  Видя, что я собираюсь прощаться, старуха заторопилась.
- Погоди.
  Она достала из сумки поллитровку, стакан в полиэтиленовом пакете и кулёк конфет.
Потом открыла крышку и налила четверть стакана.
- Помяни мою мать и сына…Мать моя много добра людям сделала…Пей. Русский обычай, отказываться нельзя.
   Она смотрела на меня пристально. Я пригубила.
- Почему не всё выпила?
- Я помянула. А напиваться зачем?
- Это верно. Но допить бы могла.
- Не хочется мне вас обижать. Но больше не буду.

И снова посмотрела на памятники.
- Мать у вас красивая была.
- И я красивая была, - сказала старуха.
Она налила себе полстакана, выпила. Зашуршала кульком и протянула мне пару конфет.
После выпитого она оживилась. Глаза заблестели.
- И я красивая была, - повторила она и залихватски добавила: - А теперь во рту один зуб остался. Но и одним зубом загрызу, как уссурийский тигр.

Я не стала уточнять, кого она собирается загрызть, попрощалась и пошла. В церковь я заходить не стала.

…Вечером забежала к своей знакомой. Она работала в городской газете, в отдела писем.
И была источником новостей, которые и в газете невозможно найти. Неформат! Но в этот раз она только обмолвилась, мол, в газету пришло письмо от жителей микрорайона. Терроризирует их одна местная жительница. И ничего с ней нельзя сделать, даже милиция не связывается.
- Надо идти, проверять факты? – спрашиваю.
Знакомая махнула рукой:



- Некогда. Работы пропасть…Да и чего ходить! И так всё ясно. Эти алкоголики всех задолбали. Раньше хоть в ЛТП можно было сдать…На этой неделе статью нужно подготовить. Так…Пока в голове общий план.

   На следующий день (выходной) я отправилась в микрорайон в хозяйственный магазин. Надо было купить дверной замок, старый стал заедать.
   Иду и вижу у стены пятиэтажного дома небольшую толпу людей. Окружили кого-то и из этого окружения несётся отборный мат, в смысле «пошлого мира», населённого «разными тварями».
  Неподалёку стоит молодой милиционер. Ни во что не вмешивается. Скучает.
   Спрашиваю одну женщину:
- Что там случилось?
- Всё тоже самое…Каждый день напивается. Концерты устраивает бесплатные. А дети всё слышат…А каким человеком была. Заслуженный учитель. Орден Ленина имеет. На доске почёта висела годами. Даже в Моссовете заседала. Известный человек была.

  И тут толпа расступилась, и я увидела ту самую женщину, с которой мы на кладбище поминали её дорогих покойников.
 Вот оно что. Заслуженная учительница…То-то она так строго меня спрашивала,
 по-учительски.
   А одна молодуха, толстая и добродушная, обращается к старухе жалостливо и настойчиво:
- Алевтина Фёдоровна. Пойдемте домой. Я вас отведу.
Но старуха на этот жест доброй воли ноль внимания. Ещё пуще ругается. И ей как будто нравится шокировать публику.
   И вдруг она замечает меня и узнаёт (значит, не совсем невменяемая) и громко, при всех говорит:
  - Вот человек! Нет на свете другого такого человека.
(Ну, прям явление Христа народу)
  Все посмотрели на меня. И я узнала, какая бывает позорная слава.
Второй раз эта бабка захватывает меня врасплох.
 А молодой милиционер уже подходит ко мне и говорит с облегчением:
- Проводите вашу знакомую (!) домой. Ей нельзя здесь оставаться. Я силу применить не могу. Причина на это есть.
«Наверное, бывший ученик», -думаю.

…Пришлось проводить. Дом её оказался недалеко. Такой же пятиэтажный, панельный, как и все в этом микрорайоне.
  Пока мы шли, она и рта не раскрыла, а только презрительно поглядывала вокруг.
  Странное сравнение пришло на ум: А он (Фарината), чья грудь вздымалась властно, казалось, Ад с презреньем озирал…
(Правда, я не могла припомнить, за какие преступления Фаринату в Ад отправил Данте Алигьери)

   На следующий день прихожу к своей знакомой журналистке. Спрашиваю:
- Написала статью о той дебоширке, на которую жаловались?
- Написала. Редактор похвалил.
- Порви и выкинь.
И рассказала ей про встречи на кладбище и в микрорайоне: «…у неё сын погиб в Афганистане. Единственный сын! Горе заливает…Не может она власть проклинать, сама когда-то была властью»

Знакомая помолчала и говорит:
- Но газета должна ведь реагировать на сигналы общественности.
- Все ваши статьи – отписки. Видимость одна. Извини, конечно.
- И что с ней делать? В дурдом?
- Человека с разбитой судьбой не обязательно запихивать в дурдом.
- Ты так думаешь?
- Отвечаю…Потерпите. Немного осталось…











   
                СТРАННАЯ  КОМПАНИЯ



     В сорок лет она впервые «заимела» свою квартиру. Однокомнатную, на втором этаже кооперативного дома. Раньше здесь жила её дальняя родственница, которую она изредка навещала.
    Близости особой не было. Эта дальняя родственница была хоть и старой, но очень независимой и насмешливой особой. На всё и всегда у старушки было своё непоколебимое мнение, которое она никогда не меняла. И ещё она собиралась пережить так «нелюбимого» ею президента, который, как ей казалось, «охмурил её с пенсией».
  Но не пережила. А квартирой своей распорядилась раньше. И квартира досталась той, кто и не подозревал о благих намерениях старой насмешницы, которая всю жизнь усмехалась и не разбиралась в искусстве, но разбиралась в людях.
  «Причём здесь искусство?» - спросите вы.
А при том, что новая хозяйка квартиры была художницей. Одинокая, без детей и уже без всякого желания устраивать личную жизнь. Можно подумать, что она была уродиной – нет, и ещё раз нет. Но, как говорится, сразу не получилось, потом ничего не нужно.
   Когда она проходила мимо старух на лавочке, улыбаясь и вежливо здороваясь, её провожали любопытные взгляды.
  - Плохо одной, - судачили между собой старухи, - Ни семьи, ни детей. И знакомых, кажись, нет. Никто к ней не ходит. Не с кем словом перекинуться. А женщина хорошая, уважительная, улыбчивая.
  - Это на людях…А дома, небось, не до смеха. О-хо-хо. Старость не за горами. Некому будет и кружку воды поднесть.
  - Приняла бы какого-никакого мужичка. В одиночестве и стены съедают.

  Но, если бы старухи знали, что у Художницы на стенах в квартире…

     А на стенах было вот что.

     В коридоре жил Тондик. Нарисованный маслом на стене, он выглядел почти живым. Целыми днями и ночами он висел на воздушном шаре и ухмылялся во весь рот, показывая единственный то ли прорезавшийся, то ли уцелевший зуб. Он был глуп от рождения и поэтому наслаждался жизнью.
    - Тондик, привет! – говорила Художница, приходя домой и бросая сумку в прихожей, - Чертовы каблуки, вы меня достали.
      Туфли летели в угол. А Художница направлялась в ванную. В ванной на белой стене её встречала Клеопатра.


      Художница мыла руки и, чуть улыбаясь, поглядывала на Клеопатру. Она забавляла Художницу, ибо Клеопатра олицетворяла весь женский род, все его слабости, недостатки, и, увы, ограниченность ума.

      Клеопатра – русалка пятидесяти с гаком - была, как положено, с обнаженным торсом и рыбьим хвостом.
    Зелёные волосы её развевались на ветру. Глаза были большие и грустные. Унылый толстый нос выдавал восточное происхождение.
    Она восседала на сине-зелёном листе болотной лилии и всем своим видом давала понять, что она всё еще целомудренно чиста, несмотря на всё разрушающее время.

    Когда открывалась дверь в ванную, и Тондику на миг являлась Клеопатра с обнаженной грудью, он чуть ни выпускал свой воздушный шар из рук:
     - Гля! Голая баба! – хихикал он.
   Клеопатра страдальчески хмурилась, но не меняла своей изящной позы.

    - Как дела? – спрашивала фамильярно Художница русалку. Шум воды мешал услышать ответ, которого, скорее всего, и не было.

    Маэстро жил на кухне. Как всякий артист, он в юности голодал, принося свой молодой здоровый аппетит в жертву тщеславному желанию модно одеваться и другим атрибутам публичной жизни. Но это было раньше.
    Сейчас в свои шестьдесят лет он имел ещё вполне стройные ноги и если спотыкался, то ругал «проклятые камни». Но артрит, как и гастрит, давали о себе знать. Он и теперь не расставался со своей электрогитарой, под звуки которой он всю жизнь распевал песни о любви.
      Поселившись на кухонной стене, Маэстро прежде всего был сыт. Ему даже перепадала выпивка. По этой части он всегда был молодец. Поэтому он, может, и не женился, хотя всегда имел успех у женщин. И какие это были женщины!
  Страстные и таинственные…Но это было давно. Теперь Маэстро был почти доволен жизнью. Немного угнетало отсутствие хорошей компании, людей, так сказать, своего круга.
  Перезрелая девица с рыбьим хвостом, воображающая о себе чёрт знает что, и чокнутый на воздушном шаре, разумеется, не могли составить ему достойного общества.
Но иногда (к чему только не толкнёт одиночество!) он снисходил к ним со своей гитарой, перебирая струны. Мурлыкая любовные куплеты, Маэстро иной раз многозначительно поглядывал на русалку.
   Клеопатра заливалась краской, и нос её становился сизым.
   Тондик, не знавший ни томления души, но томления тела, разглядывал гитару и соображал, что в ней можно хранить орехи и конфеты. Счастливый Тондик…

   Так они проводили редкие минуты вместе, и Маэстро готов был плюнуть на предрассудки: «И волосы, и плечи у Клепатры недурны да и в глазах что-то есть…Но хвост!?...» - содрогался Маэстро.
И он переключал свои непростые мысли на Художницу. Она ему нравилась. Когда она ходила по квартире полуобнаженная, то грозила Тондику пальцем. Заходя на кухню, набрасывала халат. (В окне соседнего дома вечно кто-нибудь торчал). Но Маэстро понимал это по-своему. «Стесняется», - думал он и не терял надежды на взаимность, хотя Художница почти не замечала его и не давала никаких «преференций».
  С Клеопатрой Художница разговаривала, когда принимала ванну.


  - Ну, мать, давай купаться. Сбросим с себя энное количество лет.
(Увы, она иногда употребляла штампы)

    Русалка поджимала губы. Ей претили намёки на возраст. Она считала это бестактностью.
«Нашла себе мать, - ворчала она себе под нос, - Никакого понимания. А ещё Художница.»

   Как-то к Художнице пришёл Натурщик, молодой человек. Хозяйка писала этюды для картины «У озера». Натурщик раздевался до пояса, демонстрируя крепкую шею, мужской торс.
   Художница работала. Потом они сидели на кухне, долго разговаривали, пили испанское вино и курили «Альянс».
   Целую неделю они сначала предавались искусству, которое возвышает и облагораживает человеческую натуру, потом служили чревоугодию и возлиянию в неторопливой дружеской беседе.
    Однажды, когда Натурщик собрался уходить, было слишком поздно, и он остался ночевать.
   Провожая утром гостя, Художница уклонилась от поцелуя и сказала, удивляясь самой себе:
   - Наломали мы с тобой дров, Костя…иди…с богом…

       Тондик, конечно, разболтал всё Клеопатре и Маэстро. Русалка вознегодовала: «Совратить молодого человека безнравственно…Не хватало ещё, чтобы она связалась с Тондиком!», - возмущению её не было предела.
    А Маэстро был уязвлён в самое сердце. Он ревновал (!). Хуже не придумаешь в его положении. Служа искусству, люди лучше понимают друг друга.
   Натурщику он отказывал в тонкости чувств и переживаний. Да…Он тоже служил. Но как!
   Что еще оставалось делать Маэстро!? Терзать свою верную гитару.

   Хозяйка, зайдя в ванную принять душ и увидев, как Клеопатра сверкнула глазами, стала невольно оправдываться.
  - Вот, ты осуждаешь меня. А если это любовь?
  - Это не любовь, - отрезала русалка, изменив своему привычному правилу отмалчиваться, - Баловство.
  Художница внимательно посмотрела ей в глаза. Она уже не улыбалась как всегда той улыбкой, которая раздражала Клеопатру.
   - Он тоже влюблён, - продолжала она.
   - Чушь! Он же не собирается жениться.
   - А это обязательно?
   - Зачем тогда «ломать дрова», - ядовито заметила Клеопатра.

  Хозяйка вспыхнула:
 - Подслушивать гадко! Придется мне с вами расстаться. Пора, пора делать ремонт…

  В тот же день расстроенная Клеопатра сообщила о намерениях хозяйки. Все, кроме Тондика, приуныли. Ночью Маэстро постучался к русалке.
   - Кто там? – сонным голосом спросила она.
   - Клёпа…Это я...Хотел бы узнать у вас насчёт…дров…
   - Вы с ума сошли! – возмутилась Клеопатра, - За кого вы меня принимаете?! Я честная русалка…Все знают…Моя репутация…


  «Нашла чем гордиться», - с пренебрежением подумал Маэстро и сказал :
- Ради бога, тише. Вы разбудите всех…Да, да…Я хорошо знаю вас, я отношусь к вам с большим уважением. И я ведь не настаиваю. Нет – значит, нет. Но вы должны знать. Вы мне ужасно нравитесь. С тех пор, как я вас увидел. Вы меня слушаете?
   Ответом ему было молчание.

- Что ж, тогда пойду…я ухожу…я уже пошёл, - Маэстро сделал маленький шажок назад.
Гитара его жалобно звякнула.
   Клеопатра прижала руки к груди, у неё сильно забилось сердце. Она почувствовала всю значимость этой минуты, которая может не повториться.
  - Вы не знаете, какая сегодня температура по Фаренгейту? – жалобно спросила она.
Маэстро этого не знал. Его не прогоняли совсем…Он вошёл и остался…

   На следующее утро Художница, выдавливая зубную пасту на щётку, подмигнула русалке, предлагая мириться:
   - Всё дуешься?...Хотя, я могу тебя понять…Ты ведь у нас ужасно принципиальная. И в чём-то и права…Но одной правды на всех не бывает…Он слишком молод…И вообще нам не стоит обольщаться на свой счёт…Надо смело смотреть в глаза своему одиночеству…В сущности, одиночество вполне нормальная вещь...Не правда ли?

   Молчание Клеопатры она расценила как согласие.







                СТАРИКИ


                Волосы у человека седеют раньше, чем он
                освобождается от своих слабостей.
                Дрюон

                - 1 -


     « Дед Паша пришёл! » - неожиданно закричал Ромка и кинулся к калитке. Баба Дора чистила у порога дома картошку. Она повернулась, думая, что внук ошибся, но это был
 он, Паша, собственной персоной. В своём неизменном сереньком пиджаке и таких же брюках.
   Всё ему было узко, как с чужого плеча.  Рукава пиджака были коротковаты, брюки тоже.
На голове чуть примятая сбоку рабочая кепка.
    Дед Паша нёс в руках хозяйственную сумку, и, конечно, эта сумка, больше чем хозяин, вызывала Ромкину радость. В ней всегда водились яблоки, тыквенные семечки, лесные орехи.
    Дед Паша никогда не приходил с пустыми руками.
Баба Дора охнула и посмотрела на него с тихим укором. Набросив на голые плечи цветастый платок, она растерянно причёсывала свои короткие вьющиеся волосы с сединой.


   По лицу деда Паши было видно, что он смущён. Но смущение своё он старательно прятал  под внешней самоуверенностью и отчаянной решимостью. Словно хотел сказать: сейчас или никогда.
     Во все глаза глядя на бабу Дору, он поставил свою сумку на лавку и хлопнулся рядом.

 - Я ведь просила тебя больше не приходить, - сказала баба Дора с досадой в голосе, но глаза её карие молодо сияли, словно лаская.
    Дед Паша на секунду опустил голову, потом метнул по сторонам быстрый взгляд глубоко посаженных глаз, потёр порезы на лице от бритья и сказал:
   - Поехал из дома к сватам…нужно сходить с электрички, а я не могу…Вот.

    Из дома с любопытством выглянула молодая женщина с гладкой причёской, в простом домашнем платье – сноха.

      Баба Дора вспыхнула:
- Ох, Паша! Ты меня перед детьми позоришь. Ведь просила больше не приходить.
    Ромка тем временем залез в сумку чуть ли не с головой.

  - Как не стыдно! – накинулась на внука Дора, - Тебе разрешили? Или это твоя сумка!? Никакого понятия, что это чужое.
  - Григорий дома? – осторожно спросил дед Паша.
  - Дома. Где ж ему быть…
  - Дрался?
  - Сам знаешь, какой он…пьяный.

У деда Паши на скулах заходили желваки.
 - Заходи в дом. Сейчас пожарю картошки, завтракать будем.

  Следом за бабой Дорой он зашёл в дом.


                - 2 –

    - Здорово, колхоз!
  - Здравствуй, Паша, - это из соседней комнатки вышел Николай, сын бабы Доры, высокий, крупный малый, лицом похожий на мать. Он смотрел миролюбиво и тоже зыркал на сумку. Дед Паша иногда приходил с вином.

   - Мать сейчас завтрак соберёт…А батя наш как всегда в своём репертуаре…Ни бе,
ни ме, ни кукареку.

     Пока дед Паша и Николай потолковали о том о сём, баба Дора принесла полную сковороду румяной картошки и стала накрывать на стол.

    - Возьми…там, в сумке, - сказал дед Паша, и Дора выставила на стол две бутылки портвейна и круг ливерной колбасы.
   Все сели за стол. Баба Дора, дед Паша напротив, Николай с женой по бокам. Ромку посадили рядом.

   - Зови Григория, - сказал дед Паша Николаю, - Без хозяина как-то не личит.


     Николай привёл хмельного отца, и его посадили на табурет за стол. При виде вина Григорий оживился. Когда Паша всем налил в стаканы, хозяин выпил первым и стал нехотя ковыряться в картошке.
   Все ели из одной сковородки, только Ромке положили в отдельную тарелку. При этом каждый говорил что-то, мало слушая другого. И только Григорий, зло поглядывая на бабу Дору, молчал.

    - Выгоню я её, - неожиданно произнёс он, - Я такой. Сказал – всё…

   В этой семье было не принято защищать мать от нападок отца. Впрочем, как и во многих других семьях.   
  Николай сосредоточенно ел, но когда Григорий стал всё больше распаляться, не выдержал:
   - Ну, ты не очень возникай, - остановил он, нехотя, - Тебя как человека за стол посадили.

   - И правда, - встряла сноха, - Моду какую взял. Только и слышишь: уходи да уходи…А куда она пойдет из своего дома, ты подумал?!
   - Я здесь хозяин! Захочу – всех вас выгоню, - не унимался Григорий.
   - Щас! – усмехнулся Николай – Придумай что-нибудь новое…Давайте лучше выпьем…Ты, мать, не обращай на него внимания. Ты же знаешь: он болтает.

    Баба Дора попыталась что-то сказать, но слова застряли в горле. Глаза её подозрительно заблестели. Дед Паша сидел задумчивый, уставившись  в клеёнку на столе и катая пальцами хлебную крошку.
     - Я такой! – не унимался Григорий – Сказал как отрезал…Чтоб сегодня духу твоего не было.
     - Тьфу, блин! – разозлился Николай – Дать тебе по шее, что ли?...- и стал подниматься из-за стола.
      Хотя его угроза и сопровождалась решительным вставанием, но Николай не был уверен, что выполнит свою угрозу.
     - Коля! Не лезь! – вцепилась в него жена – Прошу тебя…А ты, отец, иди спать…Да что ж за жизнь такая у нас проклятая!? Не можем посидеть за столом мирно, по-семейному как другие люди.
    - Я сказал…-продолжал Григорий заплетающимся языком – Чтоб духу твоего здесь не было!

     Дед Паша поднял голову и вперил свой колючий взгляд в Григория:
   - Плохая у тебя жена? Никуда не годная, говоришь?
   - Плохая – ответил Григорий
   - Ну так я забираю её себе.

Баба Дора негромко охнула:
- Сдурел ты, Павел. Такое скажешь, хоть на грушу лезь.
- Забирай – пьяно махнул рукой Григорий
- Жена у тебя красивая, скромная, работящая…Она меня устраивает – решительно продолжал дед Паша.
- А свою куда денешь? – ухмыльнулся Григорий.
- Тебе подарю – быстро нашёлся дед Паша и подмигнул Николаю и его жене, как будто предлагал поддержать его в какой-то игре.

   Сноха вдруг отчаянно стукнула кулаком по столу:

   - Вот и правильно! Чем с таким дураком мучиться – лучше уйти…Один мат-перемат, слова доброго не скажет, а то и вовсе…с кулаками.
   -  Помолчи – хмуро сказал Николай.
   - Как же! Буду я молчать! – распалялась его жена – Ты сам, глядя на отца, тоже стал прикладываться…Вот, заберу Ромку и уйду к родителям.
   - А кто тебя обижает? – спросил Николай.
   - На будущее говорю. Чтобы знал.

         Все помолчали. И тут в тишине раздался голос деда Паши:
  - Дети! – торжественно произнёс он – Я забираю вашу мать.
  - Насовсем, что ли? А где…жить будете? – силился понять Николай.
  - Найдём, где жить.
  - А работать она где будет?
  - Может, и совсем не будет. Прокормлю.
  - Ну и дела – только и сказал Николай, растягивая слова.

Дед Паша встал из-за стола.
  - Собирайся, Дора. Обрубай все концы. Нельзя так мучиться.
  - Иди, иди – мотнул головой Григорий.

     Как во сне баба Дора поднялась из-за стола и остановилась посреди комнаты. Большая, грузная, растерянная.
 
   - Идёшь со мной? – спросил дед Паша.
  Не отвечая, баба Дора вышла в соседнюю комнатку, сноха пошла за ней. Дед Паша и Николай закурили.
   И тут вышла баба Дора в красивом кримпленовом платье: по чёрному – диковинные яркие цветы.

   Дед Паша затушил сигарету и сказал сдержанно:
- Красивая у вас мать…Прогадал ты, Григорий. Она ещё кой-кому пригодится.

- Магарыч! Ставь магарыч! – потребовал Григорий – Давай на бутылку портвейна.

Дед Паша залез в карман, вытащил мятую пятидесятирублёвку и бросил на стол.
   - Идём – сказал он бабе Доре – Продал он тебя.

   Они вышли из дома. Прошли по дорожке, обсаженной мелкими астрами, стукнули калиткой…Никто их не задерживал.

  Дед Паша и баба Дора шли по тихой зелёной улице к автобусной остановке.

  - Что мы с тобой наделали, старые дураки – говорила баба Дора отрешенно – Григорий сбесится.

  - Проучить его давно пора – хмыкнул дед Паша.

  - Детей жалко.
  - Кому их не жалко.
  - А куда мы пойдём? – встрепенулась она.

  - Куда пойдём, – дед Паша сбил кепку на нос – Это ещё надо подумать…Если так разобраться, то идти нам с тобой некуда…Никто нас нигде не ждёт. Можно было бы поехать на дачу, мою проучить, но лучше не стоит…Поедем в дом отдыха Горького, там у меня хороший знакомый работает кочегаром.

   На автобусной остановке им пришлось долго ждать. Бабе Доре всё казалось, что из-за угла вот-вот появится Григорий. Впервые за долгие годы она оказалась без привычных дел и забот. Праздность была невесёлой…

   - Ах! Как мне плохо, Паша, если бы ты знал – она опустилась на скамейку и стала платком вытирать глаза – Пожалей меня.
   - Я тебя жалею, голубка моя…Очень я тебя жалею – дед Паша неумело погладил её полное плечо.

    Подошёл автобус.
   - Может, мне остаться? – забеспокоилась баба Дора.
   - Мёртвых с повозки не снимают – решительно сказал он и подсадил её в автобус.


       
                - 3 –



    Наши герои познакомились на заводе безалкогольных напитков. Баба Дора сидела на проходной от вневедомственной охраны. Дед Паша шуровал в котельной. Где-то он ещё подрабатывал, руки у него золотые. Одевался скромно, но чисто. Не стеснялся донашивать одежду сыновей.

    Видя, как у него «сверкают пятки», баба Дора купила ему на День советской армии две пары носков. В ответ он на 8 марта раскошелился и подарил ей одеколон «Сирень» и цветастый платок на голову.
   Когда начались холода, она сшила ему стёганую безрукавку. Было чуднО, радостно и так приятно заботиться о нём.
   Он был такой шустрый и ужасно деловой. Иногда во время ночных дежурств он забегал к ней на проходную, оставив на время котельную, чтобы поговорить и погреться душой в свете её ласковых карих глаз.

  …У деда Паши было трое сыновей и уже двое внуков. Когда он женил двух старших, каждому помогал строить дом…А младший, как заведено у добрых людей, останется в отцовском доме. Сюда приведёт жену…

    - Что ж она не заботится о тебе, Паша? – в сердцах говорила Дора иногда.
    - Эх, Дора…Мало ли кто чего должен…Спасибо тебе.

   Как-то Дора пригласила его к себе домой резать кроликов. Он и в этом деле был мастак.
С тех пор Паша зачастил к ней в дом.

   - Дора, я с тобой свет увидел – говорил он в те немногие минуты, когда они оставались наедине – Почему я тебя не встретил раньше…

   И он брал её за руку, как когда-то брал за руку молодых девчат.

  Главной чертой характера деда Паши была забота о близких. Этому была подчинена вся его жизнь. Он научил своих детей работать пилой и топором, передал им свою крестьянскую основательность.

   Сыновья пили, как без этого, но не скандалили как последние обормоты, меру знали.
  Они, и прежде всего они, стояли перед его глазами.

  Понял он это давно, когда одно время работал кондуктором на железной дороге.
…Встретил он тогда одну женщину. И так влюбился, что решил оставить свою Настю.

    Дело было весной. Приехал он из рейса, ослепленный любовью, бросил под яблоню во дворе чёрную железнодорожную шинель, упал на неё и то ли задумался, то ли задремал.

   Очнулся он от того, что младший, Ванюшка, сидит рядом с ним и тихо, спокойно так играет.
   Покой. Тишина. Яблоневый цвет осыпается на землю. Сын – карапуз. Дом, построенный своими руками с такими трудностями. Жена Настя, молча ожидавшая у калитки двух коз.

   Потом Настя как всегда стала придираться, словно пытаясь вызвать на скандал. И ворчала, ворчала, гремя посудой…
     Но он отмалчивался, весь во власти своих непростых мыслей и чувств.

   …Он остался. Но с железной дороги ушёл.

     Всё это вспомнилось ему, когда он сидел рядом с бабой Дорой в автобусе, а за окном пробегали поля, перелески, блеснула под горой река, отражавшая в себе синее небо.



                - 4 -

    На конечной остановке они вышли вместе с отдыхающими. Баба Дора опять расплакалась. Дед Паша её успокаивал. Потом сбегал в придорожный магазинчик, купил бутылку вина, хлеба, сыра, колбасы. А бабе Доре отдельно – шоколадку.
   Обычно по-деревенски скуповатый, он тратил деньги с лёгкостью «прожигателя жизни».
У тётки на обочине он купил помидоров, огурчиков, головку чеснока.

…Знакомого деда Паши на работе не оказалось. Они сидели на берегу, сняв обувь. Долго так сидели. Было хорошо и тревожно, так молодо дышала грудь. В воздухе тонко и назойливо зазвенели комары. Загоралась и гасла «звёздочка» Пашиной сигареты.

    - Поздно – сказал дед Паша, поднимаясь,  – Пора по домам.

   И баба Дора поняла, что это было прощание с мечтой о другой жизни, в которой всё разумно и сердечно, в которой не так страшно стариться.






                ВО  СНЕ  И   НАЯВУ


   Аникушин шёл в ночную смену на макаронную фабрику. Погода стояла тихая, морозная. Звёзды светили с холодным вниманием. На душе было так хорошо, что лучше и не надо.
     По привычке, чтобы сократить путь, Аникушин иногда проникал на фабричную территорию через дыру в заборе.
   Вот и теперь он сначала просунул одну ногу, чуть не сбив кроличью шапку, огляделся и…почувствовал неладное.


   
    Проходная стояла на месте, одиноко маячила труба котельной, а самой фабрики не было.
Не было ни корпуса, ни пристроек и таких милых сердцу закутков. Не было и всё тут.

   Тут Аникушина осенило. Раз нет фабрики, то и лезть в дыру в заборе нет никакой необходимости.
   Он помчался вдоль забора к проходной.
 - Егор Иванович! – с порога крикнул Аникушин – Где фабрика?
 - Пропуск – строго сказал Егор Иванович, не сразу выходя из сладкой полудрёмы и, не удержавшись, зевнул.
 - Какой пропуск? Окстись, старый хрен. Нету фабрики! Как есть – нету!
 - Что ты несёшь, парень? Ты, часом, не с похмелья? Выйди, погляди...Вот они – пророческие слова главного инженера на общем собрании: если каждый после работы будет уносить по одному гвоздю…

   Аникушин рухнул на скамейку и нервно стал шарить по карманам в поиске сигарет. Егор Иванович, кряхтя, поднялся со стула и прошаркал подшитыми валенками к выходу.
   Вскоре он вернулся совершенно растерянный, в непонимании происходящего момента.
 
  -  Убедился? – Аникушин всё ещё не мог закурить, так как спички как назло ломались.
  - Ну и ну, - наконец выдавил из себя Егор Иванович – А ведь была.
  -  Прохлопал фабрику. Отвечать будешь по закону – сказал Аникушин, затягиваясь табачным дымом.
  -  Мы сейчас в милицию сообщим – нахмурился Егор Иванович – Она докопается.

  Дрожащими от волнения пальцами он набрал номер блюстителей порядка и законности.

  -  Срочно выезжайте. Фабрику украли! Всё, как есть, подчистую растащили и уволокли. Кто говорит? Сторож…вневедомственной охраны…Что?

     Егор Иванович подумал немного и опасливо положил трубку.
 
   -  Ругаются – сказал он обескураженно и почесал затылок.
   -  Правильно делают – заметил Аникушин и снова полез за сигаретами – Я, вот, взял обязательства…И что теперь?
   -  Тебя никто за язык не тянул.
   -  Так я со всей душой!
   -  Выходит, ты трепач. – сказал Егор Иванович.

    Аникушин в сердцах швырнул недокуренную сигарету. До начала смены осталось десять минут, а идти некуда.

   -  Раз такое дело – вздохнул Егор Иванович – прямо с утра дуй на кирпичный завод. Там людей не хватает. Или в РТО...С руками и ногами оторвут, но работа грязная.
   -  Я на макаронной фабрике двенадцать лет отпахал. Я привык. Я не летун! – раскричался Аникушин – Где она, моя фабрика!?



    -  Где же я тебе её возьму, коли её нет – рассудительно ответил Егор Иванович – Мне самому чуднО…А сколько, по-твоему, фабрика стоила?
    -  Миллион, а то и больше – ответил Аникушин и сам поразился.
    -  Миллион?! – Егор Иванович даже подскочил – Так её на будущий год сносить хотели.
    -  Такую фабрику! Такую красавицу!! Сносить?!! – всё больше распалялся Аникушин – Да наши макароны, я слышал, на экспорт в Италию отправляют!

    -  Выходит, мне одному из своего кармана выкладывать миллион? – расстроился Егор Иванович – Но вы тоже хороши…Сколько я просил вас: ребята, поимейте совесть. У кого берёте? У себя берёте! У своего родного производства. Но вы свою совесть пропили. Вам в глаза – всё божья роса. Но я молчать не буду. Всё выложу как на духу…Сколько раз, бывало, например, вчера : в двадцать ноль-ноль выезжает машина. В кузове канистры с краской. Почему нет пропуска? Отвечают: хозяину, квартиру ремонтирует.

   - И ты пропустил?! – возмутился Аникушин – Тебе добро государственное доверили. Тебе зарплату платят! Гнать тебя надо в шею.

   Сигарет уже не было. Аникушин попросил у Егора Ивановича махры.

   -  Ты тоже не задарма работаешь – огрызался Егор Иванович, отсыпая из табакерки махры на клочок газеты – Сам идёшь после работы весь растопыренный. Смотреть противно…Тьфу! Только и знают в заборе дырки заделывать. Всех вас надо трясти…А теперь полюбуйтесь на дело рук своих. 

   -  Ты с себя вину не сваливай! Поставили – так смотри. И тряси, если считаешь нужным, - отбрёхивался Аникушин.

   И тут раздался вой милицейской сирены.
 Аникушин вскочил со стула. Но Егор Иванович остановил его:
    -  Погоди. Свидетелем будешь…Дело то сурьёзное.

За дверью уже слышался скрип снега под ногами и голоса.

… - Ты что так разоспался? Тебе же в ночную, - жена Тоня трясла Аникушина за плечо.

Он вскочил, дико озираясь, потом вздохнул с облегчением:

  -  Ох, Тоня, мне такое приснилось… Я не опоздал?...А ты чего так рано вернулась?
  -  Мы сегодня пораньше ушли. Мастер нас отпустила. Завтра ведь праздник большой. Никола Зимний.

   Аникушин окончательно пришёл в себя. Мигом оделся. Плеснул водой в лицо и пошёл на кухню пить чай.
   И на кухне он увидел, в который раз, нечто, похожее на стриптиз. Но без музыки и в рамках.
    Что такое стриптиз – знают все. Объяснять не надо. В юности он оставляет неизгладимое впечатление.
   И видит Аникушин, как Тоня сначала сняла пальто, потом вытащила осторожно из кармана пяток яиц и положила в миску.


    Потом сняла толстую шерстяную кофту. Потом сатиновую безрукавку, подол которой она собственноручно прострочила долевыми карманами. Из карманов она стала осторожно извлекать куриные яйца. Затем жестом фокусника вынула из-за пазухи пачку масла, завёрнутую в полиэтиленовый пакет.
   Из шиньона на голове вытащила баночку сметаны и распустила свои чёрные длинные волосы. И стала снимать чулки, чтобы достать из-под коленей две пачечки дрожжей.

   И хотя Аникушин видел это не раз, сегодня привычная картина поразила его.

    -  Отоварилась – с необъяснимой горечью сказал Аникушин – Ни стыда, ни совести.
    -  Все берут – начала оправдываться Тоня, немного удивляясь такой перемене в мировоззрении мужа.
    -  А если на проходной задержат?
    -  Кто? Егор Иванович?...он свой…Мы его не обижаем.
    -  В ОБХСС тоже свои? – допытывался Аникушин.
    -  Свои не свои…- уклончиво ответила Тоня.
    -  Определённо, вам надо ответить за свои делишки. Устроить вам шороху. Тряхануть вас надо! Тогда вы узнаете, как растаскивать свою кормилицу – презрительно сказал Аникушин и налил стакан чая.

    -  Ты что? Не с той ноги встал?...Тряхануть, пугнуть…- голос Тони задрожал – Сам мечтаешь купить машину, мы откладываем, экономим…
    -  А тащить накануне праздника…святого!...это как? …А еще православные…
   Тоня уставилась на него:
   -  А православные не люди, что ли? Нам тоже пожить хочется – хмыкнула Тоня и отвела глаза.

   - Не нужна мне машина! – взорвался Аникушин – Провались она в тар-тара-ры! Не хочу я, чтобы мою жену судили за мелкие хищения, а я бы сидел в первом ряду…Мне такого спектакля и задаром не надо.

   Голос Аникушина осёкся, глаза предательски заблестели. Он отвернулся к тёмному окну, где увидел лишь своё отражение, размешивая ложкой пустой чай.
   Тоня не на шутку перепугалась.
   - Хорошо, хорошо. Пусть будет по-твоему. Ты только успокойся…Не знаю, чем я тебе не угодила.

   - Ф-а-б-р-и-к-у…- начал было Аникушин с болью в голосе, и ничего больше не мог сказать.
   -  Что? Что «фабрику»?
   - Жалко, вот что! Все несут, все тащат…А мы для Италии макароны делаем! Качество страдает. Авторитет страдает…на международном рынке. Эх ты…Кострома.

    Тоня была из Костромы. Аникушин вспоминал об этом редко и лишь в случаях, когда «Кострома» была последним доводом.

  -  Ты меня напугал…Я уж думала, случилось что – вздохнула она с облегчением – Не волнуйся, не останется твоя Италия без макарон. Наделаем, сколько надо. План мы выполняем, премии нам дают.



   Видя, что супруг «в растрепанных чувствах» пьёт пустой чай, Тоня отрезала кусок хлеба, намазала его маслом и открыла банку сметаны.

     - Тебе надо отдохнуть – примирительно сказала она – Бери отпуск. Хоть к матери своей, хоть в дом отдыха. Я тебе слова не скажу. Надо, значит надо.

         Аникушин машинально откусил кусок.

  - Да приснилось, что фабрику украли – сказал он – Страшно так стало и пусто, как будто душу вынули, - продолжал он, жуя.

  -  Да кому она нужна, наша фабрика? – изумилась Тоня, - Ты подумай! Её сносить скоро будут. Новую построят.
   -  Куда идём? – задумчиво жевал Аникушин – Где наша совесть?
   -  Ты ешь скорей, не рассиживайся…Ишь…Италию он пожалел…А меня тебе не жалко? Каково мне приходится?...Пока донесёшь – сто раз оглянешься, все нервы потеряешь…А вместо благодарности…- и Тоня стала вытирать глаза кухонным полотенцем.

    Пришёл черед Аникушина успокаивать жену.

 Одним глотком он выпил сметану и, одеваясь на ходу, выскочил из дома.

…Погода стояла тихая, морозная. Звёзды светили с холодным вниманием. Аникушин по привычке юркнул в дыру в заборе. Во-первых, так было ближе. А во-вторых, не хотелось видеть Егора Ивановича.