Пролог
Для серьезного разговора с мужем Лера выбрала неподходящий день. По четвергам Гиоргий отправлялся на весь вечер в клуб профрантить пару-тройку бильярдных партиек с новичками, наивно принимающими его за такого же несведущего в игре профана, как и они сами. Опытные игроки состязались с Гиоргием неохотно, то ли из-за его фатального везения, то ли из-за слишком большой предлагаемой ставки, не желая за один вечер проиграться в пух и прах.
Лера хорошо знала давно утвердившиеся правила, по которым муж настраивался на игру. Контрастный душ. Бутерброд с семгой и крошечная чашка черного кофе на два глотка. Наручные часы, еще дедовские, с глубокими трещинами на потертом ремешке, с ржавыми щербинками на циферблате. Несмотря на все старания, часы починке не поддавались. Гиоргию отказали во всех приличных мастерских, но стрелки часов крутились, и, загадывая на удачу, он выставлял их горизонтально, в одну линию, между девяткой и тройкой, доверяя проказницу-судьбу именно такой комбинации. Часы прятал в нагрудный карман пиджака.
Лера застала мужа за последними приготовлениями. Она так долго готовилась к объяснениям, что позабыла и про день недели, и про обещание отвезти Гиоргия в клуб на своей машине. Его, разобранная до потрохов, вторую неделю пылилась в автосервисе в ожидании оригинальных запчастей из Германии.
Муж ждал ее, вышел в коридор, учтиво принял пакеты с продуктами, сухими губами приложился к теплой щеке. В висок ударил запах туалетной воды – любимый аромат от Dior. Лера зачем-то вспомнила, как прошлым летом на Авеню Монтень безумно долго выбирала для Гиоргия подарок. Ей любезно помогла продавщица, девушка неземной красоты, с улыбкой лувровской Мадонны протянула пробник и мягкими ловкими движениями завернула в шуршащую бумагу золотистую коробочку. Теперь этот запах раздражал, напоминал о безмятежном прошлом, в котором все они еще год назад прекрасно существовали в гармоничном треугольнике: и она, и Гиоргий, и тот, ради кого она была готова все разрушить до основания.
Прошлый вечер и нынешнее утро Лера заучивала сложные предложения для убедительного оправдания, не надеясь на уступчивое снисхождение мужа. Было трудно вообразить, что он сподобится на низость, начнет изводить ее упреками, обвинениями, держать за руку или опустится до рукоприкладства. Полагаясь на взаимопонимание, на благородную терпимость к слабостям друг друга, которая лежала в основе двадцатилетнего брака, Лера на всякий случай приготовилась к обороне.
Он стоял, отвернувшись к окну, что-то сосредоточенно рассматривал на освещенном стекле. Слова ее ударялись в его прямую спину и мягко впитывались твидовым пиджаком, словно капли дождя. И чем дольше продолжалась пытка, тем прямее расправлялись его плечи, заметно каменея.
– Собирай вещи и уходи. Я не буду мешать.
Когда за ним закрылась входная дверь, Лера согнулась пополам, будто невидимый враг – жестокий и беспощадный – со всей дури ударил под дых, выбивая ребра из насиженных гнезд. Резкая боль скрутила внутренности в один тугой узел, тихий голос набатом бил в затылок и подгонял к зеркальному купе, где хранился ее заграничный чемодан: «уходи, уходи, уходи...»
Иногда ей казалось, что в Гиоргии вместо грузинской, как привыкли многие думать, – горячей крови, течет кровь самая обыкновенная славянская, спокойная и ленивая с интеллигентской наклонностью и вековым презрением ко всякому роду дешевым спектаклям. Лера отчего-то надеялась на тихий развод, хотя много раз слышала от мужа:
«Один раз рождаются, один раз женятся, один раз умирают».
Ей до чертиков наскучила его единождая тризна. Этот средневековой девиз легко опровергался примерами из медицинской практики. И дважды рождались, и трижды умирали, и женились столько, сколько влюблялись! Людям присуща такая слабость только потому, что в человеческой природе все держится на любви. Вот, что она приготовила в оправдание, что заучивала все утро. Насилие над собственной душой и душой другого человека неминуемо ведет к смерти, если не физической, то нравственной в анамнезе. Сколько таких живых мертвецов годами разлагаются от привычной лжи. Сколько несчастных и жалких в своем терпении, свыкшихся с положением не познавших настоящую любовь в ее истинной природе. Сколько жертв, несущих бремя привычки, подчинившихся чужой воле, нетерпимости борьбы.
Нет, она не такая, она не жертва! Это психологические новомодные тренинги дурят головы молоденьким девчонкам, ничего не смыслящим в браке. Она смыслила.
Брак у Леры был блестящий, по некоторым замечаниям подруг просто волшебный. Теперь на его останках она резкими движениями паковала чемодан, отмахивала со лба надоедливую челку и кусала губы, чтобы не разрыдаться. Лучше бы ударил или оскорбил, чем вот так спокойно, с ледяной невозмутимостью, словно не любил. Никогда не любил!
Напоследок она прошлась по квартире, с комода сгребла в сумочку милые сердцу безделушки, не забыла и про шкатулку с золотишком – подарками от мужа по поводу и без. Это мужчина способен на геройский поступок: уйти с пустым чемоданом. Женщина, уже по тому, что она – женщина, уходит расхитительницей гробниц и самое ценное забирает на память об испорченных, потраченных впустую годах, чтобы ненароком не забыть, чтобы помнить.
Когда предъявленные к замужеству счета получили надлежащую оплату, Лера сложила в багажник поклажу и мысленно поблагодарила Гиоргия за легкую развязку сложного клубка. Наберись она смелости, не погнушалась и позвонила бы ему, сказала бы спасибо за все. Но вовремя опомнилась, представив его нелепое молчание в ответ. Через три дня они все равно встретятся на дне рождения зятя. Динара вчера приглашала на субботний обед. Будут только родители Алексея и они с мужем... с бывшим мужем. Ради дочери придется делать вид семейного благополучия, опять приносить себя в жертву.
Перед перекрестком в ожидании светофора она попыталась подсчитать время, прожитое, как оказалось, зря и потраченное ради каких-то заблуждений, страха и самообмана. Число выкатилось четное, по бокам обтекаемое, ужасно громоздкое. Двадцать два! Половина всего существования, потраченного на иллюзию счастья.
И вот, когда остался позади самый неприятный момент разрыва, а впереди из миража уже проступили очертания желанного будущего, всего лишь на одно мгновение Лера невольно усомнилась в правильности избранного пути. Еще раз, наверное, уже сотый за последние три дня, она пролистала исписанные страницы прожитого, и ничто не подсказало ей вернуться назад.
Загорелся светофор. Лера уверено нажала педаль газа. На дорожном асфальте вместе с маслянистым пятном остались ее сомнения, выстраданная боль, многолетняя ложь. За спиной горели мосты, полыхали бревенчатые перила, поручни, лаги. Рушились железобетонные опоры. Но в зеркале заднего вида Лера видела лишь кружево нависающих ветвей в солнечной оправе, автобусные остановки с кофейными киосками и тени встречных машин.
Жар разрушительного пламени нагонит ее позже...
1
Первая любовь случилась с Лерочкой в пятом классе. Возраст был вполне подходящий. Переходный. Одиннадцать лет. До шекспировской Джульетты Лера немного не дотягивала, но и любовь она не ждала, и даже думать о ней не думала.
Все случилось зимой возле кабинета начальной военной подготовки. Напротив окна стоял высокий, худощавый молодой человек привлекательной наружности. Строгий костюм индивидуального пошива и черные усы, вполне взросло сформировавшиеся, гармонично дополняли загадочный образ незнакомца. В руке юноша держал тощий дипломат, указательным пальцем плотно прижимал крышку. Замки на старом дипломате иногда заедали, иногда отщелкивались в самый неподходящий момент, и к всеобщему веселью прямо под ноги учеников вываливалось его скудное содержимое – пара тетрадей, карандаш, авторучка и дневник. Учебники в дипломат не помещались.
Старшеклассник стоял в полном одиночестве. То ли опоздал на урок, то ли кого-то ждал, смотрел в окно на срывающийся снег. На какой-то миг Лера оцепенела от поразительного сходства двух явлений: снега, как редкость для южного города, и спокойно стоящего, задумчиво созерцающего ученика, для которого само состояние покоя было чем-то удивительным и новым. Молодой человек резко обернулся на стук ее каблучков по дубовому паркету. В тихом, пустынном коридоре ее шаги звучали вызывающе громко. В руках Лера сжимала влажную тряпку для доски и нагло таращилась на незнакомца.
Смерив ее безразличным взглядом, он тут же отвернулся, а у Леры возобновилось сердцебиение. Только и всего.
Постепенно окольными путями ей удалось выведать о нем то немногое, что и так было известно. Звали его Гия. Был он из десятого класса. И пять лет разницы между ними упали в бездонную пропасть. Но странное имя беспокоило Леру куда больше, чем несбыточные мечты.
– Что за имя такое, папочка? – осторожно поинтересовалась она, когда не смогла осилить загадку самостоятельно.
– Кажется, грузинское... Но до конца не уверен.
О Грузии Лера знала как о далекой сказочной стране с горными вершинами, бурливыми потоками и зелеными равнинами, где паслись отары овец. Еще вино грузинское, мамино любимое, часто распивалось на домашних обедах, и фильм «Мимино» она с родителями смотрела пару раз в кинотеатре, даже смеялась. Еще пушкинская строка «На холмах Грузии лежит ночная мгла...» неожиданно ярко всплыла в памяти.
Имя на многое проливало свет и многое объясняло. И черные усы, и колючий взгляд, и ранняя мужская зрелость, даже засиненные короткой щетиной острые скулы – объясняло буквально все, кроме юношеской грусти и некоторой отрешенности от окружающего суетного пространства.
За объектом Лера следила незаметно. Высматривала в коридоре на переменах, в столовой, в актовом зале на общешкольных линейках, караулила у входа в раздевалку. Не приближаясь близко к объекту, изучила его особенности, поведение и повадки. Гия оказался самым настоящим прогульщиком, в школу приходил ко второму уроку, после третьего исчезал на несколько дней и внезапно появлялся снова. С ним Лерочка чувствовала себя немного обманутой. То новое, необъяснимое чувство, зажатое в тесной оболочке условностей, настойчиво требовало визуального контакта, а без него любовные волны набегали неравномерно, то с ног до головы обдавали брызгами, то едва лизали пятки.
Случались моменты, когда Гия проходил мимо, чуть ли не касался ее локтем, оставлял в воздухе приятный запах недешевого одеколона. Лерочка на несколько секунд замирала, полной грудью вдыхала ароматное облако и немного краснела от переполняющего восторга. Странность таких совпадений заметила Оксана Таран, с первого класса любимая подружка.
– Ты что в него влюбилась? Дохлый номер! Он из десятого. Выпускник.
Лера предательски залилась свекольным румянцем. Она и в расчет не брала, что в следующем году Гию больше не увидит. Никогда не увидит. Такое открытие на несколько дней испортило ей настроение.
В начале весны, когда в воздухе запахло первоцветом, еще больше обострилось влечение. Лера томилась в неописуемой грусти, плохо спала, мало ела, заметно вытянулась в росте. Носик у нее заострился, а худенькие косички с поникшими бантами раздражали сильнее обычного, и Лера мечтала о короткой стрижке. Самой модной формой считался «паж», как и любимая бабушкой французская певица Мирей Матье. Огорчало то, что ее шелудивые, тонкие волосы для такой стрижки совершенно не годились, и к любовным страданиям добавилось страдание от собственного несовершенства.
Оксана, как могла, поддерживала Лерину хандру и немного завидовала той неизведанной глубине чувств, до которой сама еще не доросла.
– И что ты в нем нашла, Лерка? Вот я смотрю и ничегошеньки в нем такого не вижу.
Лера видела. Тонкий профиль, узкие губы, правильный, чуть удлиненный нос, гладкая челка, прямой лоб. Замечала на его плече чужой волос и едва сдерживалась, чтобы пройти мимо и не смахнуть.
Оксана пыталась подруге помочь, старалась всячески предотвратить случайные встречи в коридорах, завидев Гию в толпе, разворачивала Леру в другую сторону. Она растолковывала происхождение «безмолвного пламени нежных чувств» на простых, слегка пошловатых примерах, нахватавшись от старшего брата точных определений. Лера моргала ресницами, розовела от смутных догадок, но с глупостью явления не соглашалась.
В физиологическом развитии от своих сверстниц, как это выяснилось на медкомиссии, она отставала. То, о чем так ярко рассказывала школьная медсестра, Леру еще не коснулось. Она еще прибывала в детской неосведомленности взрослой напасти, но Антонина Александровна клятвенно пообещала, что это коснется всех. Никто не спасется, не уцелеет.
После лекции Лера со дня на день ждала перемен. Признаки были явными, но что-то препятствовало подготовительному процессу, совершенно ненужному в этой чистой платонической любви, как не пришей кобыле хвост. Она верила и не верила. Вечерами задавала матери наводящие вопросы, но та, вечно уставшая от стоячей работы зубного техника, отсылала Леру к отцу, как к более компетентному специалисту – урологу.
Отец таращил на мать глаза, крутил пальцем у виска, а Леру похлопывал по плечу и философски ободрял, сочувствуя женской доле:
– Ничего, Валерия, не ты первая, не ты последняя. Справишься. Обычное дело. Бабье...
Девочки, уже посвященные в эти самые бабьи дела, делиться опытом не хотели, стеснялись. Зато Оксана расстаралась, на этот раз у старшей сестры выведала некоторые подробности ожидаемого недомогания и весь урок биологии шептала Лере на ухо удивительные вещи, за что получила «неуд» по поведению. Но Лера продолжала чахнуть от тоски, пока в конце марта не случилось нечто удивительное.
На третьей перемене возле кабинета музыки на виду у всех Гия обронил носовой платок. Обронил и не заметил. Зато заметила Лера. Оксана в тот день заболела ангиной, и, оставшись безнадзорной, Лера следовала за объектом незримой тенью.
Прежде чем детские ботинки затоптали бесценную находку, она коршуном вырвала ее из-под резвых ног. Платок хранил хорошо знакомый запах. Для его сохранности Лера неожиданную радость положила в бумажный конверт и запрятала не под подушку, куда могли добраться материнские руки, а гораздо глубже, под ватный матрас. Перед сном она доставала платок, прижимала к губам, вдыхала аромат и засыпала в радужных мечтах.
Постепенно ее тайная сокровищница пополнилась новыми вещицами: огрызок карандаша, оставленный Гией в коридоре на подоконнике, кусок ластика и скомканный тетрадный лист черновика по алгебре, упавший мимо урны, исписанный неровным почерком с крючковатыми цифрами. Если бы Лера могла подбирать за Гией объедки булочек в школьной столовой, она бы не побрезговала и этим, но Оксана в отличие от подруги сохраняла контроль над ситуацией, тянула за рукав куда подальше и не давала опуститься до полного помешательства.
В этот сложный период Лере полюбилась литература. Русская поэзия преобладала над вошедшими в моду шекспировскими сонетами, а Лермонтова – тонкую, потрепанную брошюру – Лера все продлевала и продлевала в школьной библиотеке к недоумению заведующей. Печальный Демон, такой страшный и желанный, описанием сильно походил на Гию, а пламенные речи к несчастной Тамаре Лерочка примеряла на себя, и все ей шло.
Но стремительно приближался май, конец учебного года и девичьих надежд. Переживания, подобно химическим соединениям, перетекали из одного сосуда в другой, меняли вкус, запах, цвет, а в осадке неожиданно образовалась самая настоящая ревность, и плакать Лере хотелось чаще, чем смеяться.
В мае после уроков в актовом зале десятиклассники разучивали вальс для последнего звонка. Гия – стройный, высокий, гибкий, как алазанская лоза, – солировал в центре круга с какой-то невзрачной дурнушкой, и к этой незнакомой девочке у Леры проснулась ревность. После уроков она пробиралась ко второй запасной двери актового зала, которая находилась между кабинетом химии и медицинским кабинетом на последнем лестничном марше второстепенной лестницы. Здесь был тупик, тихий, безлюдный. Здесь Лера надолго припадала к замочной щели, не опасаясь разоблачения.
Она живо представляла себя на месте соперницы. Кружилась в такт Венского вальса, ощущая на левой лопатке тепло его руки. Сладкие грезы вальсировали над головой, одаривали неизведанным счастьем...
Эта первая полудетская, полувзрослая любовь так ни во что по-настоящему и не развилась. Она будоражила сознание, чаще заставляла биться сердце, пугала и притягивала. Но из пережитого, как будто переболев ветрянкой, Лерочка усвоила простой урок: безответная любовь слишком болезненна, чтобы тратить на нее силы. Тогда Лера еще не догадывалась, что у переболевших этим странным вирусом – любовью обыкновенной человеческой – иммунитет не приобретался, а если и приобретался, то на короткий срок, пока не являлся другой штамм, обладающий большей разрушительной силой.
Гия все-таки ее подвел. Вместо него на торжественной линейке в центре круга танцевала другая пара. Гию среди толпы выпускников Лера не нашла. Что-то кольнуло под левым ребром, а через время отпустило.
Страдала она недолго. Лишившись созерцания объекта, любовь ее постепенно убавила накал страстей, а за летние каникулы и вовсе сошла на нет, как сходит весенний паводок, оставляя после себя голую пустошь. Любовная лихорадка закончилась так же неожиданно, как и началась. Странным оказалось и то, что Лера позабыла не только облик Гии, но обнаружив как-то раз под матрасом сокровищницу, с легкостью отнесла некогда обожаемый хлам в мусорный бак. Душевный покой ее был на удивление тихим, словно настрадавшееся сердце взяло паузу. И шестой класс Лера начала с чистого листа, с некоторым опытом за плечами.
Именно в шестом классе у девочек началась повальная влюбленность. Складывалось впечатление, что вместо традиционного манту на туберкулез им привили экспериментальную вакцину. Реакция шла бурная, хаотичная, абсолютно неуправляемая. На уроках даже воздух наэлектризовывался от непрестанного трения шерстяных юбок о стулья. Усидеть на месте было невозможно. Все крутились, вертелись, перешептывались, передавали по рядам записочки, шуршали ими под партами.
В первый же месяц осени девочки разобрали всех мальчиков, как щенков русской борзой на птичьем рынке, – расхватали, растащили и присвоили на личных правах, причем без согласия присваиваемых. Кому не хватило пары в своем классе, пошли по параллелям, но и там уже велась беспрецедентная охота. Не всем жертвам нравилось повышенное внимание, неумелые домогательства и обожающие взгляды. Некоторые бунтовали открыто и в руки не давались. Тогда происходили совсем уж вопиющие сцены, одновременно глупые и жестокие.
Из чувства самосохранения новый классный руководитель шестого «Б» предпочла в сложный процесс переходного созревания не вмешиваться, но когда Римма Левченко, отвергнутая Радиком Островским, открыла окно и ступила на подоконник, в тот же день на классном собрании до вечерних сумерек мусолили вопрос о ежедневном родительском контроле.
Классный руководитель, Тамила Абдурахмановна, коренная бакинка, по семейным обстоятельствам переехавшая в Краснодар, со своими подопечными не справлялась. Авторитет ее был настолько мал, что некоторая инициативная группа учеников ежедневно издевалась над педагогом, забавляясь ее беспомощностью. Чем Тамила Абдурахмановна не понравилась шестому «Б», никто объяснить толком не мог. Низенькая, сморщенная, как шабранский урюк, с густой копной полуседых волос, с крючковатым носом она едва доставала до плеч старшеклассникам, а с пятиклашками была и вовсе наравне. Разговаривала с легким акцентом, в начале предложения тянула первую гласную, поднимая кверху подбородок, и в конце смешно клевала носом вниз. Она олицетворяла кладезь недоразумений. Уроки ее проходили в нескончаемой чехарде, тонкий голосок никак не мог перекричать крепкие молодые глотки.
У нее что-то не ладилось со зрением, и когда после операции на хрусталик Тамиле Абдурахмановне пришлось некоторое время носить очки, дети придумали ей прозвище. Тамилу заменили на Тортиллу, и некоторые смельчаки перед уроком алгебры на доске выводили крупными буквами: «Где ключик, Тортилла?» Огромные круглые очки с затемненными окулярами были тому виной.
Алгебра с дисциплиной летели в тартарары. Развинченное неповиновение отяжелело под всеобщей влюбленностью. Стояние Риммы Левченко на подоконнике при сквозняке и развевающихся шторах только подтвердило родительское опасение – классного руководителя надо срочно менять. И сменили. Написали слезно-требовательное прошение в районо, постучали кулаками по директорскому столу и взамен низенькой бакинки получили учительницу по химии, вчерашнюю студентку без опыта и стажа. Удивительным образом учеников Елена Николаевна устраивала со всех сторон. Ее имя не вызывало дурацкого смеха, на молодое, чистое лицо было приятно смотреть, и сама химия, как предмет, намного выиграла по успеваемости спустя год, когда в седьмом классе вошла в программу обучения.
Но заменить преподавателя алгебры у родительского комитета не получилось, и Тамила Абдурахмановна продолжила свои уроки в шестом «Б». Опасаясь нового конфликта, весь ноябрь родители по очереди дежурили на ее уроках, следили за обстановкой, пресекали недоразумения. Принудительная мера сработала – дисциплина выровнялась, успеваемость подтянулась, а любовь ушла в подполье, и от этого сделалась еще желаннее.
Из всего класса, наверное, одна Лера равнодушно наблюдала за происходившим сумасшествием. Спокойствию ее многие завидовали, даже Оксана, которая наравне со всеми подцепила вирус любовной лихорадки и открыто бегала за Санькой Ивченко, донимала несчастного мальчишку всякой чепухой.
Первый детский опыт во взрослой игре на несколько лет вперед отбил у Леры желание пустых переживаний. Она окрепла и духовно и телесно. Взросление ее проявилось как раз перед началом учебного года, и ничего особенного в том явлении Лера не нашла. Было немного неудобно, немного непривычно, ватная прокладка сковывала движения, только и всего.
Зато она избавилась от косичек. Короткий хохолок, начесанный от корней, задорно топорщился на затылке, а реденькая челка небрежно закрывала высокий, по истине, королевский лоб. Стрижка Лерочке очень шла, придавала уверенность. Некоторые мальчики, как заметила Оксана со стороны, провожали Леру взглядом, когда она после ответа у доски возвращалась на место, а Славка Ковель пару раз провожал Леру домой. Он нес ее красный портфель, болтал о школьной футбольной команде и о младшей сестре, подающей большие надежды в секции дзюдо.
Славик по девичьим соображениям остался невостребованным. И тому была весомая причина – запущенная аденовирусная инфекция, развившаяся в острую форму непроходящих соплей. Под носом у него вечно что-то пузырилось зеленоватого цвета, неприятное и непереносимое при близком контакте. Из вежливости всю неделю Лера терпела пытку провожанием, пока Оксане не пришло в голову после занятий покидать школу через столярную мастерскую, где находился запасный выход. Славик оказался мальчиком понятливым и с провожанием больше не докучал.
2
Целых три года, с шестого класса по девятый, Лере было отпущено, чтобы определиться с будущей профессией. В семье Шагаевых намечалась врачебная династия.
Бабушка Вера по отцовской линии двадцать два года проходила в медсестрах хирургического отделения городского госпиталя ветеранов войны и только последние четыре занимала главенствующую должность среди младшего персонала, чем гордилась неимоверно. Пользуясь должностной привилегией, на сто лет вперед припасла она постельного белья, бинтов, шприцов, спирта и еще много чего по мелочи, за что единолично несла материальную ответственность. Дольше всех в домашнем хозяйстве просуществовали казенные простыни. Стерилизованные в автоклаве, тугие от крахмала они казались эталоном чистоты, надежно хранили больничные запахи и штемпель отделения, слегка полинявший после частого отбеливания.
Дедушка Павел, муж Веры Игнатьевны, при госпитале работал сторожем, а до этого без малого сорок лет шоферил то на грузовой машине, то на «скорой помощи». В трудовой книжке у Павла Федоровича стояла одна единственная запись о принятии на работу, датированная сорок шестым годом, зато в графе «сведения о поощрениях» строчки теснились одна на другую. Благодарственные записи за добросовестный труд чередовались с приказами о премиях «за высокую организованность и соблюдение правил дорожного движения». Павел Федорович имел фатальное везение. За ним не числилось ни одного дорожного происшествия. Хотя случалось всякое, но как-то везло, то ли Бог охранял, то ли черт стороной проносил. Ближе к мужниной пенсии Вера Игнатьевна, уже получившая повышение, уговорила Павла Федоровича оставить шоферскую баранку и на старости лет остепениться. Вакантное место сторожа, по ее мнению, идеально подходило для такой производственной трансформации, как бы то ни было, она и мужа считала причастным к медицине, если не прямо, то косвенно – одним боком – сторожевым.
Отец Лерочки, Дмитрий Павлович, в медицине погряз окончательно, по самые локти. По материнским стопам он пошел уверенно, в середине шестидесятых с отличием окончил медицинский институт, получив от профессора урологии Уса небольшую протекцию. Вера Игнатьевна сияла от счастья. Желание ее видеть единственного сына светилом науки исполнялось наяву. До светила Дмитрий Павлович не дорос, но руки его, как умелого хирурга, через десять лет практики уже упоминались во всех урологических отделениях города, очередь к нему на операцию растягивалась на месяцы.
С мамой Лерочке тоже повезло. И опять же по медицинской части. Но Татьяна Яковлевна отправной точкой в разветвленной ординатуре выбрала стоматологию. В шестьдесят третьем году в медицинском институте открылся стоматологический факультет, куда студентка Татьяна Заевская с удовольствием и перешла с третьего курса. Протезирование особо не требовало наличие сильных рук, и руки женские прекрасно приноровились к условиям труда, где преобладал гипс и всякого рода металл, предпочтительно мягкий, золотой.
Татьяна Яковлевна успешно практиковалась в районной поликлинике, местом своим дорожила и между очередными клиентами с регистратурными талончиками за смену успевала принять пару-тройку клиентов с записочками от хорошо знакомых лиц и лиц незнакомых, но хваливших ее работу. За несколько лет у нее образовалась солидная клиентурная база, которая регулярно пополнялась новыми знакомствами. Эти знакомства в конце семидесятых вывели ее на главврача краевой стоматологической поликлиники. В блок лицевой хирургии срочно требовался первоклассный техник.
На новом месте у Татьяны Яковлевны работы заметно прибавилось. Единственное, что смущало, – семейное положение, а вернее, полное отсутствие личной жизни при наличии целого штата мужчин. Сказывалась специфика работы: когда с утра до вечера смотришь в чужие рты, лиц уже не замечаешь.
Мать Татьяны Яковлевны не меньше дочери была обеспокоена ее незамужеством. Когда Танечке исполнилось двадцать пять, Евгения Михайловна со дня на день ожидала счастливого момента. Когда миновало тридцать, она еще продолжала слабо надеяться, а после тридцати двух решила взять инициативу в собственные руки. Для дочери Евгения Михайловна желала мужа уважаемого, во всех отношениях порядочного, наличие стабильного заработка тоже приветствовалось. Со временем завышенная планка немного опустилась, и Евгения Михайловна была готова закрыть глаза на некоторые недостатки будущего зятя, появись он хоть из-под земли, но появлялись совсем уж никчемные, и поиски упорно продолжались.
Не было бы Танечке счастья, да несчастье, случившееся в день рождения самой Евгении Михайловны, странным образом поспособствовало ее знакомству с будущим мужем.
Свой юбилей Евгения Михайловна задумывала скромный, рассчитанный на близкий круг, в основном, родственный. Все начиналось торжественно: шампанское, красное крепленое, запеченная утка, фаршированные перцы, заливное из щуки, а закончилось приступом острого аппендицита. Евгению Михайловну в срочном порядке из-за праздничного стола доставили в приемный хирургический покой, прямиком в операционную.
– Еще бы часок, и не спасли, – сетовал дежурный врач, когда Танечка вся в слезах привезла матери домашние вещи. – Аппендикс-то гнойным оказался.
От наркоза Евгения Михайловна отходила плохо, сердце два раза сбивалось с ритма. Танечка хотела нанять сиделку, чуть ли не на коленях умоляла дежурную медсестру поухаживать самой, но строжайший карантин воспрепятствовал героическому настрою.
– Не положено, голубушка, никак не положено. Ваша мама нетяжелая. Справится, – уверяла ее дежурная медсестра, держа за руку. Не помог даже конверт, сложенный вдвое, на всякий случай Танечкой приготовленный. Порядки оказались строгие.
Уже на вторые сутки больничного покоя, передвигаясь мелкими шагами вдоль стеночки, Евгения Михайловна принялась за старое, тем более и место было подходящее – хирургическое отделение просто кишело мужским многообразием.
Поиски привели Евгению Михайловну в процедурный кабинет. Перевязывала ее Вера Игнатьевна, в ту пору еще простая медсестра с большим опытом по части перевязок. Слово за слово вывело двух собеседниц на общий интерес: у обеих взрослые дети, брачная пора давно прошла, но внуков хочется, а где их взять. Как-то так. Разговор получился доверительный, почти душевный. Хоть и говорили они иносказательно, – одна охало, другая поддакивала, – но телефонными номерами при выписке Евгении Михайловны женщины обменялись.
С того дня развернулась полномасштабная кампания по сближению двух семейств.
За всю жизнь Евгения Михайловна не испытывала столько страха, как в день знакомства, которое они два месяца планировали с Верой Игнатьевной за спинами великовозрастных детей. Встреча все откладывалась, и виной всему была врачебная занятость двух состоявшихся индивидуумов, похожих в профессиональной плоскости и разных по половому признаку.
– Ах, как бы взять их вместе и соединить. И пусть живут нам на радость, – мечтала бедная Евгения Михайловна, тяжело дыша в телефонную трубку, а Вера Игнатьевна всецело разделяла ее желание.
Но встреча состоялась, и Татьянин день для знакомства выбрали неслучайно. По легкому снежку с букетом белых гвоздик Дмитрий Павлович явился на порог незнакомой квартиры. Из кухни пахло пирогами. На столе, сервированном по всем правилам этикета, остывали незамысловатые угощения. Три женщины, среди них и Вера Игнатьевна, переживали за мягкость отбивных, за свежесть заварных пирожных, за пропеченность ягодного пирога и наперебой подкладывали в тарелку гостя лучшие куски, просили откушать и обязательно оценить.
Тепло духовки преображалось в неосязаемый шлейф, сливалось с теплом человеческим и обволакивало обмякшее со второй рюмки коньяка тело Дмитрия Павловича, уставшего после операционного дня и неподозревающего, какие планы строила за его спиной собственная мать. Ему было хорошо, тепло и сытно. О большем он не мечтал.
Заманить сына к незнакомым людям Вере Игнатьевне удалось благодаря его зубу, не ко времени разболевшемуся. Зуб ныл давно. Дмитрий Павлович побывал у некоторых специалистов, но последний – совершенно безграмотный – так неумело вставил штифт, что зуб дал незаметную трещину. Ноющая боль появлялась внезапно, как назло, перед сложной операцией, и плохо действовала на общее самочувствие Дмитрия Павловича, но он старался о боли не думать. Мать пообещала найти лучшего хирурга в городе. И нашла. Им оказалась дочь ее новой знакомой.
– Представляешь, Димочка, она тоже училась в твоем институте. Большая умница. Все ее хвалят. От клиентов отбоя нет...
О свободном семейном положении зубного техника Вера Игнатьевна умолчала, чтобы не спугнуть сына раньше времени. Танечка, ко всем внешним достоинствам имевшая непосредственное отношение и к медицине, нравилась ей все больше и больше. Прямая линия – бесконечная по своей сути, – по которой Вера Игнатьевна последние годы бежала в заданном направлении, неожиданно изогнулась и замкнулась в круг. Продолжать бег не имело смысла.
Затея со знакомством удалась. В молодой хозяйке Дмитрий Павлович сразу узнал бывшую сокурсницу из параллельного курса, вспомнил, что она ему даже чем-то нравилась, то ли вздернутым носиком, то ли мягкими ямочками на пухлых щеках. Если Танечка и располнела за последние десять лет, то совсем чуть-чуть. Движения ее были осторожны, немного скованны, и все из-за ограниченности рабочего пространства между стоматологическим креслом и предметным столиком. В первое знакомство Дмитрия Павловича поразили ее открытая улыбка, плавность движений, пухлый ротик и веселость в разговоре о серьезных вещах.
Они не могли наговориться. Остывали пироги, выдыхалось шампанское, по тарелкам растекалось заливное, а поток воспоминаний не иссякал. О зубе никто не вспомнил.
В тот вечер оба почувствовали: что-то произошло, что-то сработало в сложном механизме взаимной симпатии.
Знакомство они продолжили лечением зуба. Для будущего предполагаемого мужа Танечка не пожалела ни сил, ни хорошего югославского материала. Через месяц у Дмитрия Павловича вместо больного зуба стоял надежный, ладно пристроенный мост. Разговоры о чудесных Танечкиных руках подтвердились, руки у нее, действительно, оказались чудесными, просто золотыми...
Женщины у Дмитрия Павловича заводились редко. Женского терпения надолго не хватало, как и не хватало свободного времени практикующего хирурга для свободных отношений. Связи на стороне освежали будни закоренелого холостяка, а удовлетворения если и приносили, то только в области чисто физиологической, не касаясь душевной. Как и всякий мужчина-переросток, проживающий в одной квартире с родителями, он привык к удобству, к готовому завтраку и разогретому ужину. Привык к всепоглощающей материнской любви к единственному ребенку и позволял себе некоторые шалости, но о своих ночных «дежурствах» всегда предупреждал, и, возвращаясь домой под утро, благодарственно целовал теплыми губами материнский висок.
Стараниями Веры Игнатьевны, от которой напрямую зависел налаженный быт, карьерный рост его медленно, но верно шел в гору, а по пути Дмитрий Павлович временами ощущал около себя пустое пространство и хотел его заполнить. Ради Танечки в один день он оборвал все старые связи.
В силу своего женского предназначения Татьяна Яковлевна стремилась к постоянству, но так получилось, что и ее не выбирали, и она особого выбора не имела. Последние два года у нее тянулся вялый роман с женатым человеком. Она и сама не знала, зачем согласилась на подобные амуры, но привычка – дело странное, и бросить жалко, и бессмысленно продолжать, но все-таки продолжала. Знакомство с Дмитрием Павловичем избавило ее от лишних метаний. Свое решение о разрыве она сообщила любовнику на следующий же день по телефону из ординаторской...
Они гармонично подходили друг другу, со стороны смотрелись привлекательной парой. Время от времени Вера Игнатьевна набиралась смелости, когда видела сына в приподнятом настроении, и открыто намекала ему на такую особенность.
– Ты знаешь, Димочка, а Танечка мне нравится. Даже очень. Вы с ней одного поля ягоды, и к доктору ходить не надо...
Дмитрий Павлович и сам понимал: влачить холостяцкое существование давно надоело, надо остепеняться.
Свадьбу сыграли летом, в открытом, просторном ресторане у самой воды. Гостей прибыло столько, что едва разместили.
Евгения Михайловна все беспокоилась о затратах и о бывшем муже, Якове Заевском. Ее отложенные сбережения не покрывали и трети размаха свадебного торжества, но Танечка от предложенной помощи отказалась. Они с Димочкой все сами распланировали и за все сами заплатили – дети большие, в конце концов, могут себе позволить такие расходы. Бывшего мужа перед рестораном, пока молодые делили каравай, Евгения Михайловна выглядывала из-за нехороших, смутных подозрений, что день этот, радостный и долгожданный, непременно будет омрачен появлением Якова, но все обошлось. Заевский на свадьбу дочери не пришел.
Для Веры Игнатьевны ложкой дегтя в сладкой бочке микстуры воссоединения двух семейств оказалась новость о Татьянином отце, о котором говорить вслух было непринято. Яков Гаврилович ушел из семьи в тот год, когда Таня окончила школу и поступила на первый курс института. Другая женщина, более утонченная и возвышенная, коварно овладела его сердцем. Квартиру в двухэтажном доме на шесть хозяев по улице Онежской Яков Гаврилович оставил жене и дочери. Квартирка была настолько жалкой и дрянной, что разделу не поддавалась. Две комнатенки с невысокими потолками, с вечными сквозняками и голубой от купороса ванной еще долго хранили деяния его умелых рук.
За последние пятнадцать лет Танечка видела отца всего один раз через запотевшее стекло троллейбуса, когда поздно возвращалась с работы, поэтому сомневалась – он ли? Но на свадьбу зачем-то решила пригласить. Заевский с новой женой и пасынком жил практически по соседству, через два квартала. Таня выведала его номер телефона в регистратуре местной поликлиники. Набралась смелости и вечером позвонила. Разговор получился короткий, скомканный, но по голосу она поняла, что отец ее звонку обрадовался, показалось даже, что прослезился, обещал на свадьбу прийти, но не пришел. Впрочем, за праздничной суетой его отсутствия не заметили.
Сама Евгения Михайловна о супруге хранила гробовое молчание, а если кто спрашивал, говорила – умер, и все считали Татьяну Яковлевну наполовину сиротой. Этой же версии придерживалась и Вера Игнатьевна, когда выстраивала династическую линию для будущих внуков.
Скорая беременность оказалась для Танечки совершенной неожиданностью. Конечно, о ребенке она думала, но и предположить не могла, что зачатие произойдет в первую брачную ночь. Одна Вера Игнатьевна не сомневалась в дате. Накануне свадьбы ей приснился сон, что родится у них девочка – хорошенькая, здоровенькая, с белокурыми волосами, хотя у обоих родителей волосы были темно-каштановыми. Сон Вера Игнатьевна записала в отрывном календаре, запись хранила и предъявила в доказательство, когда Таня призналась в беременности. Было чему удивляться.
В тридцать четыре первые роды отягощались таким длинным списком патологий, что вероятность заполучить благополучного ребеночка уменьшалась с каждым днем. Несмотря на резкое ухудшение материнского здоровья, не считая анемию второй степени, пиелонефрита и трех раскрошенных на куски зубов от недостатка кальция, плод в материнском животе развивался по плану, при аускультации четко прослушивались сердечные тоны и биение брюшной аорты. По своим больничным связям Вера Игнатьевна отыскала для невестки лучшего во всем городе акушера-гинеколога, заранее удобрила почву и ждала всходов.
Лерочка родилась абсолютно здоровой.
Имя ей дали красивое, редкое – Валерия. Но краткость возобладала над красотой. Лерой прозвал ее дед Павел, а за ним и остальные быстро привыкли к производной, позабыв о благородстве и силе византийского происхождения. В день выписки, когда Дмитрий Павлович не без гордости принес туго спеленатый конверт с новорожденной, Евгения Михайловна к ужасу Веры Игнатьевны разложила на обеденном столе прабабкину шубу, подбитую темно-коричневым атласом, латанную на рукавах, изъеденную молью, хранимую сорок лет в пыльном шкафу ради такого случая. Лерочку возложили на примятый мех голенькой попкой, чтобы жизнь у нее сложилась здоровая, счастливая, денежная. Мягкость енотовой шубы новорожденная оценила по заслугам, напрудила теплым ручейком.
Вся родня склонилась над светлой головкой, над заметной впадинкой родничка. Чудесная девочка! Пальчиками крепко схватила бабушку за мизинец. Не иначе будущий хирург! С первого дня в голову Веры Игнатьевны втемяшилась эта навязчивая мысль...
В невестке она не разочаровалась. Татьяна Яковлевна уверенно приняла из стареющих рук бразды правления семейным бытом. Декретный отпуск, отмеренный ей государством в один год, она рационально разделила между ребенком и мужем. У Дмитрия Павловича давно пылился в столе неплохой материал для диссертации, подтвержденный многолетней практикой частных случаев, которые предстояло рассортировать и упорядочить, – трудоемкое занятие, отбивающее всякую охоту к творческому процессу. Но Татьяна убедила мужа завершить начатое. Бессонными ночами она сидела над архивными выписками из болезней, трудилась над редактурой, переписывала черновики набело, и ее усердию завидовал даже Дмитрий Павлович, сладко засыпающий под колыбельную на пронумерованных листках будущей диссертации.
К тому моменту, когда Лера самостоятельно зашагала в ясельную группу, Дмитрий Павлович сдал в переплет законченный труд, в урологическом бюллетене шумно прошла его статья о новом хирургическом методе, а Татьяна Яковлевна уже подталкивала мужа к научному реферату для столичного журнала. Ее знакомства благодаря ежегодным московским стоматологическим конференциям выходили на международный уровень. Сама Татьяна Яковлевна после декретного отпуска получила место заведующей отделением лицевой хирургии и для мужа, застрявшего в урологии городской больницы хоть и с волшебными руками, но обыкновенным хирургом, хотела большего.
Дмитрия Павловича ждала столица, так думала Татьяна Яковлевна. В провинциальном городке краевого масштаба делать ему было нечего, разве что обучать новое поколение, но такой профессорский труд годился для седого, утомленного подагрой эскулапа, а доктору Шагаеву не было и сорока. Ее желания поддержала и свекровь, всей душой желающая видеть сына на вершине медицинской славы.
Обе они просчитались. Получив кандидатскую степень, Дмитрий Павлович продолжил любимую работу, но уже в качестве заведующего урологией. Бумажная волокита ему не нравилась, в кабинете не сиделось, медсестры привыкли к его частым набегам в палату интенсивной терапии, где в углу, огороженном ширмой, заведующий подолгу изучал истории болезней. Очередь к доктору Шагаеву на операцию увеличивалась с каждым годом. Два раза в месяц Дмитрия Павловича зазывали в краевую клиническую больницу для консультации особо сложных случаев. Отказать он не мог.
К тому моменту, когда Лера стала задумываться о выборе своего предназначения, она точно знала, что отец ее специалист первоклассный, переплюнуть его некому, хотя многие завистники старались подпортить Дмитрию Павловичу и репутацию, и характеристику. Продолжить его дело Лера категорически отказалась, когда детально узнала о предмете урологической терапии. К стоматологии у Леры тоже имелось предвзятое отношение. Чужие зубы ее не прельщали. Когда по осени с классом она ходила на медосмотр в зубодралку, тошнотворный запах сверления гнилых зубов кишки выворачивал наизнанку.
Родители оставили дочь в покое, но больше всех на продолжении династии настаивала Вера Игнатьевна. Особенно после того неприятного случая, когда открылся факт непричастности Евгении Михайловны к священным стопам Панацеи. С первого дня знакомства Вера Игнатьевна находилась в заблуждении, и всему виной была Евгения Михайловна, которая своим местом работы назвала районную поликлинику неподалеку от дома и застенчиво умолчала о должности уборщицы, не имеющей никакого отношения к штату медсестер. Проговорилась она случайно, когда жаловалась Вере Игнатьевне на боль в суставах, на вздутые вены и отекшие ноги, напоминавшие слоновьи.
Само собой, Вера Игнатьевна сразу отсекла от династической линии Татьянину ветвь, оставив лишь наклюнувшуюся почку. Лерочке это не помогло.
3
К началу седьмого класса Леру потянуло в искусство, причем в самую насыщенную ее часть – цирковую. Классные походы в цирк зародили в ней уверенность, что с той же легкостью, с какой акробаты-гимнастки исполняли пируэты под куполом, и она сможет выполнять тройной кульбит, танцевать на канате, по кожаному седлу стекать под лошадиное брюхо. О титаническом труде акробатского братства Лера не догадывалась. Фееричность циркового представления она сравнивала с рутиной зубрешкой биологии, и последняя явно проигрывала. Когда бабушка Вера настойчиво посоветовала ей изучать клеточное строение организма, Лера записалась в гимнастическую студию и попросила маму купить совместный купальник с темно-синим трико.
– Леруська, поздно тебе в гимнастки идти с твоими-то ногами, – полушутливо заметила Татьяна Яковлевна.
Ноги у Леры, и вправду, выделялись полнотой, еще подводил тазобедренный аппарат – даже для батута он был широк, а для трапеции тем более.
– Может, театральное тебе подойдет?
Невинную шутку Лера приняла всерьез. Порылась в справочнике абитуриента, и тот факт, что театральные училища принимали документы после полной десятилетки, сыграл главную роль. Нет, профессия актрисы ей не годилась. Восьмилетнего образования вполне бы хватило, и не потому, что училась она плохо, нет, училась Лера обыкновенно лениво, без напора и энтузиазма, будто не для себя, а ради оценки в журнале. Но Оксана Таран как-то на уроке профориентации открыла перед Лерой заманчивую перспективу: после восьмого класса поступить в техникум, доучиться там два школьных года и заодно получить профессию.
– Понимаешь, Лерка, – шептала подруга на перемене. – Чего в этой школе сидеть? В технаре ты уже студент, государство тебе стипендию платит. Мне старший брат рассказывал. Он в Пашковский строительный техникум поступил. У матери денег не просит. Тридцать рублей в месяц получает. Сам себе голова. И я так хочу...
Идея поскорее стать взрослой Лере понравилась.
Весь седьмой класс она готовилась в цирк. Фигура немного возмужала, подтянулись мышцы, округлилась грудь, но рост замедлился. Мозговая деятельность требовала пищи, а подлые калории оседали в лишние килограммы, хотя на тренировках с Леры сходило семь потов. В строю гимнастов фигура ее выделялась ладной сбитой формой, но хрупкости, акробатической легкости не было. Леру всегда ставили в основание пирамиды, и натруженные плечи от чужих ступней после занятий немного побаливали. Это было не то, о чем она мечтала. Материнская склонность к полноте подпортила Лерочке не только силуэт, она ставила большой жирный крест на карьере гимнастки.
Цирк был тем и хорош, что вмещал в себя целое море побочных профессий, начиная от осветителя арены и заканчивая помощником укротителя. Огромное количество народу толпилось за кулисами, но каждый являлся незримым винтиком-шурупчиком спаянного механизма, дарующего зрителям радость.
В начале учебного года по городу запестрели цирковые афиши. Лошади в новой программе открывали второе отделение. Вольтижерка, как приметила Лера, – единственная наездница в мужской труппе – фигурой напоминала ее, Лерину, ну просто точь-в-точь. Костюм с голубыми блестками и пышным плюмажем на голове не уступал акробатическому трико. Быстрота, риск, грация – все завораживало очарованного зрителя – от резкого удара хлыстом до низкого реверанса, причем лошади кланялись наравне с наездниками, заламывая головы прямо в манежные опилки.
Восьмой класс Лера начала с ипподрома.
Ей просто повезло. В первых числах сентября на уроке алгебры завуч завела в класс мужчину высокого роста в белой рубашке. Он кратко объявил, что в секцию верховой езды идет набор. Нужны смелые, ответственные ребята, и девочек тоже берут. Занятия проходят в выходные дни. Очень удобно. Но добираться до ипподрома придется с двумя пересадками часа полтора, не меньше. Многие из учеников переглядывались, пожимали плечами. Потратить единственный выходной день ради сомнительного удовольствия никто из класса не пожелал.
Осень стояла теплая и сухая. В воскресенье Лера вставала раньше обычного, быстро завтракала бутербродами с чаем, собирала джинсовую сумку со сменной одеждой и в половине восьмого садилась в трамвай. Доезжала до мотеля, пересаживалась на автобус и тряслась на жестком сидении до Ростовского шоссе. Выходила на конечной остановке. Дальше начинались совхозные поля, желтеющий лесочек ровной линией разделял веселую зелень озимых от небесной лазури по-осеннему хрустальной, и воздух пьянил утренней свежестью, пока Лера по натоптанной тропинке шла до ипподромских конюшен.
По возрасту ее определили в среднюю группу. Знакомый мужчина назвался тренером, представился Алексеем Сергеевичем и повел всех для знакомства вовнутрь длинного строения с маленькими окошками. Пахло там неприятно, но Лере запах понравился – земляной, тяжелый и влажный. Потом им вывели белую лошадку, и все по очереди прокатились по кругу. Алексей Сергеевич стоял в центре, натягивал веревку и плавно взмахивал кнутом. Лерочке это все напомнило цирковую арену. Мечта ее не просто сбывалась, она звалась Дымкой, тихонько ржала и в осенний воздух фыркала белым паром.
С каждым занятием группа заметно редела, не все могли выдержать специфические условия. В ноябре, когда погода испортилась окончательно, в манеже Лера оказалась с тремя мальчишками из чужой школы меньше ее по возрасту, остальные отсеялись, как плева от зерен. Их соединили с группой постарше, где ребята занимались второй год, неплохо владели навыками верховой езды, и за каждым числилась лошадь.
Девочек вместе с Лерой оказалось всего три. Как новенькая, она попала в центр всеобщего внимания, но помог Алексей Сергеевич, добрейшей души человек, тонко чувствующий коллективный настрой и в корне истребляющий всякие колкости и насмешки. Надо сказать, что Лера трудилась на славу, как Дымка, закусив удела, шла к желанной цели, а если и жалела себя, то в одиночестве, прижавшись щекой к запотевшему автобусному окну, и каждый раз напоминала себе о главном, ради чего приходилось тратить выходные дни. То, что помешало ей продолжить карьеру гимнастки, мешало и в седле. При галопе Лерочкина задница никак не могла попасть в плавное колебание, больно шлепала о седло, а боль отдавала в копчик...
Благодаря работе над новой диссертацией Дмитрий Павлович на время потерял родительский контроль, опомнился под Новый год, когда принес в квартиру большую, пахнущую хвоей елку. Свою с детства любимую привилегию наряжать лесную красавицу Лера родителям еще никогда не уступала, а тут вдруг елочка сиротливо простояла в углу до самого вечера не обряженной, даже хвоей поникла. Дмитрий Павлович обошел комнаты, выглянул на лоджию – дочери нет. Поинтересовался у жены.
– У Леры сегодня показательное выступление.
– Неужели? А почему нас не пригласила? Дом пионеров в двух шагах.
– Гимнастику она бросила в прошлом году. Теперь у нас лошади, Дима.
– Лошади? – изумился отец. – Боже мой, это так рискованно... и так благородно.
В показательных выступлениях Лера не участвовала, на последней тренировке ее подвела лодыжка. Дымка повела в сторону, когда Лерина нога застряла в стремени. Лерочка позорно сползла по седлу животом вниз и прямо на землю, чуть не вывернула тазобедренную кость, сильно оцарапала бок, а нога разболелась уже дома вечером, пришлось наложить согревающий компресс. Мать участливо поглаживала дочь по голове и не могла взять в толк, чего в Лере больше: упрямства или одержимости. Для будущего хирурга качества были неплохие.
Не то чтобы Татьяна Яковлевна опрометчиво поддалась влиянию свекрови, которая при каждом удобном случае напоминала о династическом продолжении, вовсе нет. В характере дочери она узнавала собственные наклонности, передавшиеся им обеим от Евгении Михайловны. И телосложением они были схожи. Тот же невысокий рост, слегка кривоватые ноги с крепкими икрами, тот же провисающий таз, грозящий с годами превратиться в бесформенный овал, те же широкие ладони с короткими пальцами. Над утонченной интеллигентностью Шагаевых в Лерочке возобладала крестьянская прямота бабушки Жени. Сила особенно чувствовалась в руках, когда домочадцы просили Леру сделать простенький массаж. У Дмитрия Павловича от долгого сидения над бумагами затекали плечи и шея, у мамы после приема гудели ноги, а Лерочкины руки творили чудеса.
В часы раздумий Татьяна Яковлевна четко представляла Леру в качестве ведущего специалиста какой-нибудь новейшей медицинской области, но непременно хирургической. В ее представлении все складывалось удачно – монументальное спокойствие, хладнокровная уверенность и сильные руки – вот основные составляющие chirurgia. Себя Татьяна Яковлевна к таковой не относила, всегда представлялась зубным техником протезирования средней руки. Скромничала. Как раз руки ее и ценились больше статуса заведующей. Но у Леры с ее фатальной целеустремленностью все могло бы получиться. Если не побоялась сесть на лошадь – полудикое животное, то и chirurgia должна осилить.
Материнские надежды Лера не оправдала.
Восьмой класс подходил к концу. Аттестат у Леры намечался хороший. Тройка, как ни странно, выкатывалась по физкультуре и географии, остальные – четверки. Пятерок было мало, но по биологии стояла. Именно биологию Вера Игнатьевна закладывала в основу будущей внучкиной профессии. По химии вышла твердая четверка.
– Ничего, Лерусь, у тебя еще два года впереди, и химию подтянешь. Ничего...
О том, что Лера собралась после восьмого класса поступать в цирковое училище, в семье Шагаевых никто не догадывался. Одна Татьяна Яковлевна почувствовала какой-то подвох при виде увешенной цирковыми афишами стены над диваном и все с крупным планом вольтижерки в сверкающих блестках. Некоторое время она не решалась спросить напрямую, но подвернулся удобный случай – проректору медучилища понадобилась вставная челюсть из надежного материала – хорошее знакомство для будущей студентки. Произошедший разговор при закрытых дверях, пока Дмитрий Павлович отдыхал после операционного дня, пролил свет на некоторые моменты несопоставимости материнских взглядов на Лерочкино будущее. Консилиум с треском провалился.
Растерявшись от дочкиного признания, мать долго пыталась подобрать неопровержимые подтверждения своей правоты. К сожалению, Татьяна Яковлевна не обладала ярким талантом убеждения, и доказательства выходили у нее какие-то однобокие, беспочвенные.
– Ты серьезно? – докапывалась она до истины. – Серьезно выбрала цирк? Лера, цирк!? А как же мы? А как же отец?.. И ради чего?
Исчерпав запас душевной прочности, Татьяна Яковлевна сдалась, уступила Лериной строптивости, даже махнула рукой.
– Отцу ни слова, поняла? Не вздумай! Потом разберемся... если еще поступишь.
Для поступления Лера выбрала Москву и сильно рассчитывала на материальную родительскую поддержку. Самым трудным в абитуриентской кампании было сообщить о своем решении отцу. Приближался май, выпускные экзамены. Зубрежкой Лера повредила себе последние мозги, не иначе, – только так Татьяна Яковлевна могла оправдать поступок дочери, не посчитавшейся с ее мнением.
Дмитрий Павлович приходил домой поздно, спать ложился рано, а между операционными днями сидел, закрывшись в кабинете, над очередной статьей для медицинского альманаха. Для серьезного разговора Лера выбрала праздничный день Первомай. После демонстрации она вернулась домой в приподнятом настроении, когда красные флаги, шары и тюльпаны слились в торжественном хороводе, а с каждой трибуны прославлялся трудовой подвиг. Откровенный разговор с отцом уже был для Лерочки подвигом.
Надо отдать должное выдержки Дмитрия Павловича. Вступительную речь и основную часть о цирковом призвании он выслушал внимательно, ни разу докладчицу не перебил, хотя хорошо видел легкое подергивание правой румяной щеки. Заключительную часть, самую важную, Лера скомкала, сильно перенервничала и дыхания не рассчитала.
Вердикт отец высказал резко, что было на него совсем не похоже.
– Выбей эту дурь из головы! И передай той дуре, которая тебя надоумила! Никаких циркачек, акробаток и прочее у нас не будет! Точка!
До начала экзаменов оставалось две недели. Почва уходила у Лерочки из-под ног, пропали с горизонта ориентиры, даже слабенький огонек не маячил вдали.
За сочувствием Лера отправилась на Онежскую к бабушке Жене.
Евгения Михайловна встретила внучку на лестничном марше со шваброй, словно мало ей было полов районной поликлиники. Больше всего на свете бабушка Женя уважала чистоту, сотворенную собственными руками. Помешанная на хлорке по выходным дням она легким молочным раствором выдраивала и свою квартирку, и два лестничных пролета с выщербленными ступенями. Соседи к ее труду относились крайне уважительно, перед входом в подъезд тщательно вытирали подошву, грязь не разносили, серьезно пологая, что хлорка оберегает их от заразных болезней.
На кухне они с бабушкой пили чай с мятными пряниками. Из окна второго этажа просматривался тихий уютный дворик с подвесными качелями, с песочницей под грибком и широкими лавочками в окружении мохнатых пионов. В открытую форточку заглядывала сирень, напрашивалась в гости. Из раннего детства Лера хорошо помнила моменты выходного пребывания на бабушкиной квартире. Она любила старый двухэтажный дом с покосившимися перилами, обитую коричневым дерматином дверь, потертую кнопку звонка. Дом бережно хранил следы жильцов, запахи сотворенной на кухне пищи, негромкие звуки произошедших ссор. Вечерами вздыхал, хлопал створками окон, остерегался сквозняков, и когда под крышу проникал ветер, гулко громыхал шифером.
– Сердится наш дом, – сокрушалась бабушка Женя. – Износился совсем...
По соседству стояли точно такие же дома, разделенные дворами, клумбами, детскими площадками и пятачками для просушки белья. Но бабушкин дом Лера могла отыскать с закрытыми глазами, и запах хлорки здесь был ни при чем. От кирпичных собратьев он отличался ухоженностью и той теплотой, которая делала его особенным, просвечивалась через занавешенные окна, струилась из печной трубы.
Лера хорошо знала, что мать уговаривала бабушку на обмен. Зятя Евгения Михайловна любила, но жить вместе отказывалась. Тогда Татьяна нашла через третьи руки доверенного юриста по недвижимости. Вместе они отыскали по соседству с квартирой Шагаевых удобную комнату в бывшем доходном доме какого-то разорившегося купца. Три этажа дореволюционной постройки приспособили под семейное жилье с общей кухней и ванной. Дом стоял в квартале от театра оперетты, ближе к вокзалу, а Танечка с семьей проживала в доме с кукольным театром – от оперетты наискосок. Если бы Евгения Михайловна согласилась на обмен, все были бы довольны, особенно Таня, переживающая за здоровье, возраст и одинокое материнское существование, но мать надраивала в поликлинике полы и переезжать не собиралась.
Лера завидовала бабушкиной твердости.
– Вот почему ты можешь отстаивать свое решение, а я не могу? – жаловалась она на родителей. – Ведь это несправедливо. Мне дальше жить, не им. Они-то свое уже прожили!
Евгения Михайловна только удивлялась внучкиной одержимости. И чем? Цирком! Лерочка в поведении много взяла от матери, а лицом скопировала отца, тот же высокий покатый лоб, узкий подбородок и глубоко посаженные голубые глаза. Носик слегка вздернут – это от матери, а вот мягкие ямочки не передались, а жаль.
– Знаешь, Лерочка, ты родителям не перечь. Не надо ссориться по пустякам. У вас хорошая семья. Мой тебе совет: в цирковые идти не надо, у них там сплошные династии. А чем вы с мамой хуже? Не хочешь на стоматолога учиться, поступай в медучилище на фармацевта, будешь лекарства готовить. Мне-то война не дала образование получить... сейчас время-то другое, без диплома никуда...
Идея с медучилищем Татьяне Яковлевне не понравилась сразу. Но Лера с такой патетикой описала возможности фармацевтики, что мать пошла на значительные уступки.
– После училища и в институт можно поступить. Хорошо, если у тебя практика к тому моменту будет. Объяснение с отцом я возьму на себя... Все равно не пойму, зачем надо бросать школу после восьмого класса?..
К началу вступительных экзаменов Лера издергалась от пережитого и еще больше нервничала от неизвестности предстоящего испытания. Время, предназначенное для подготовки к экзаменам, она безответственно упустила, потратила на лошадей, но диктант по русскому языку кое-как выдержала, а устную математику с треском провалила. Впрочем, Лерочкин провал в тот день никто в семье не заметил. Пока она напрягала память, пытаясь сформулировать перед приемной комиссией второй признак равенства треугольников, на Ростовском шоссе произошло непоправимое несчастье.
4
В летнюю пору, когда совхозные теплицы торговали прямо с грядки, Вера Игнатьевна объезжала с мужем загородные поля и до предела забивала багажник ящиками с сельхозпродукцией. Июль славился ранними томатами, грунтовыми огурцами и шикарными патиссонами, которые в засолке украшали любой праздничный стол. Ради овощной вылазки за город Вера Игнатьевна подстраивалась под выходной день мужа, заранее выпрашивала у заведующей отделением отгул, приуроченный к субботе с воскресеньем, и три дня от заката до рассвета мастерски жонглировала стерилизованными баллонами, перетасовывала их с места на место, забивала под завязку всякой всячиной, плавными движениями закатывала крышки и прятала в кладовку. На зиму.
Павел Федорович в кухню не допускался, квадратные метры «хрущевки» не вмещали и баллоны и Павла Федоровича одновременно. Его святым делом была транспортировка и доставка ящиков в квартиру.
За мужа Вера Игнатьевна всегда была спокойна. Ее заботами, отчасти оправданными, отчасти надуманными, здоровье Павла Федоровича раз в году подвергалось тщательному осмотру. Кровь, моча и другие продукты жизнедеятельности исследовались на предмет предполагаемых заболеваний, чтобы заранее начать с ними непримиримую борьбу. Полусантиметровый осколок, – отголосок давней войны, – засевший в плевре, каждый раз высвечивался на рентгеновском снимке, доставляя больше беспокойства Вере Игнатьевне, чем ее мужу. За сорок два года Павел Федорович с осколком сроднился, Вера Игнатьевна – нет. Ее попытки уговорить мужа на операцию не имели успеха, то же самое ей советовали и хирурги – оставить крошечный кусок железа в покое и не теребить зажитые раны, тем более что последняя кардиограмма выявила некоторое отклонение от нормы. И так было чем заняться и что подлечить.
Их счастье, поделенное поровну, длилось без малого сорок пять лет. В сороковом году, сразу после школьного выпускного они поженились, а в мае сорок первого Вера родила сына Димочку. На фронт Павла призвали во вторую волну мобилизации в октябре, Вера с грудным младенцем осталась в Краснодаре под материнским присмотром и каждый день ждала похоронку, не надеясь, что муж вернется живым. Она еще не знала, что счастье, столь щедро им отмеренное в самом начале, благосклонно будет к ним до конца, на десятилетия вперед освятит их союз. Вера Игнатьевна глубоко прочувствует столь удивительное везение в сорок пятом, в победоносный день, когда во дворе старой школы соберутся предвоенные выпускники. Из десятого «А» они с Павлом окажутся одни. Выжившие...
Служба медсестры в госпитале отнимала у Веры Игнатьевны много сил, пока муж не устроился к ней на работу на привычное шоферское место, из военторга доставлял медикаменты, койки, матрасы, с вокзала перевозил приезжающих со всего края на городское лечение бывших солдат, теперешних ветеранов. От близкого его присутствия силы ее как бы удваивались, ускорялся шаг, пальцы проворнее свивали бинты. Когда за окном перевязочной раздавался протяжный гудок полуторки, Верочка незаметно улыбалась, – это Паша сигналил ей, отправляясь с завхозом на склад. Они чувствовали присутствие друг друга через кирпичные стены, без телепатии угадывали желания, без слов вели разговор.
С годами у Шагаевых появилась привычка: куда бы ни отправлялся Паша с утра по распоряжению завхоза или главврача, к обеду обязательно возвращался в госпиталь. Заходить в сестринское расположение водителю не дозволялось по санитарным нормам, но Верочка выхлопотала у кастелянши в подвале угол за печкой. Там они с мужем вдвоем и обедали. В законный перерыв она покрывала деревянный ящик свежим полотенцем и делила на двоих скромный обед. Себе – чуть меньше, Паше – чуть больше. Шоферская работа и сил больше отнимала. И пока он ел, не сводила с мужа глаз. Все бабы в госпитале Верочке завидовали, уж белой завистью или черной – неизвестно, у каждой имелась своя, но в муже она была уверена, как в себе. Паша ни на кого не смотрел, только Верочку и видел.
Соединенные плотью по любви земной, после страшных лет войны они соединились душами той вечной небесной любовью, которая даруется, как привыкли думать русские поэты, после смерти, но им такая привилегия выпала уже при жизни. Они и сами считали себя избранными из всего десятого «А», свою жизнь проживали за всех одноклассников – тридцатикратно.
Иногда, устав от счастливой ноши, Вера Игнатьевна давала слабину и на узкой кровати, прижавшись грудью к широкой, теплой спине мужа, в необъяснимом порыве нежности целовала его в шею, в ухо, в стриженый затылок, покрывая подушку слезами – от счастья. До шестьдесят второго, когда умерла Верочкина мать, не было у них большого горя, если не считать того скорбного случая, когда Шагаевы ждали второго ребеночка, а Вера неосторожно подняла в прачечной какую-то тяжесть и ребенка потеряла. После она никак не могла забеременеть, ездила с мужем в Кисловодск, лечилась травами и прополисом, но организм на лечение не откликался. Врачи-акушерки от нее отказались – после выкидыша и острого воспаления спаялись маточные трубы – прогнозы неутешительные.
Димочка остался для них единственной радостью, гармонично добавляя к отмеренному счастью родительские хлопоты. Они смирились – многие не имели и такого.
Годы катились плавно, волнами. За сорок пять лет не было такой минуты, чтобы Вера Игнатьевна о чем-нибудь да пожалела. Первая активистка в партийной госпитальной ячейки в конце семидесятых она случайно зашла на Пасху в Екатерининский собор, отстояла вечернюю службу и прикупила два простеньких крестика на черном шнурке. Всю дорогу домой Вера Игнатьевна платком вытирала благодарственные слезы и все ему, Отцу Небесному, за благосклонность и отмеренный срок, что выпал ей с мужем. Прихоти жены Павел Федорович не перечил, молча под шнурок склонил голову, и Вера Игнатьевна с покойной душой спрятала ему под нательную маечку священный оберег. Что-то подобное ему уже давно приходило в голову. После пасхального празднования вместе и причастились.
Старели они на удивление медленно. Крупное телосложение Павла Федоровича долго противостояло естественному процессу обветшания, широкая казацкая кость по пустякам не ломалась, держала скелет и мышечную массу, с годами теряющую в весе. Вера Игнатьевна даже удивлялась такому парадоксу: у всех ее знакомых мужья оплывали от лишнего веса, а Паша наоборот – стройнел и молодился благодаря новым зубным протезам, так ладно сидевшим на широких деснах, за что она при каждом удобном случае благодарила невестку. Сама Вера Игнатьевна заметно округлилась и раздобрела, но полнота ее не портила. Талия оставалась на том же месте, потому что по медицинским канонам соблюдалось простое правило: меньше есть и больше двигаться, а лишнего Вера Игнатьевна себе не позволяла. Свои морщины она замечала мимоходом, не утратив подвижности, могла целую смену провести на ногах и дома переделать кучу дел. Энергия ее не источалась, а копилась на важные дела. Все, о чем Вера мечтала еще в юности, было в достатке – обожающий взгляд любимых глаз. Морщины она презирала.
Выйдя на пенсию, от работы Павел Федорович не отказался. Чтобы не сидеть целый день дома в ожидании жены, он пошел в сторожа и три года добросовестно нес свою вахту, особенно в ночное время, когда сменщик, закрыв после ухода главврача входные двери, засыпал в каптерке под треск радиоволны. Даже больничная мышь не могла проскочить мимо нового сторожа, который к вращающемуся турникету относился так же бережно, как к машине.
– В каждом деле, Лерочка, порядок требуется. И хорошее отношение. Хоть к начальству, хоть к подчиненному, без разницы, – доверительно делился с внучкой дед, если Лера интересовалась его новой работой. На вахте подчиненных у деда не было, это Лера знала хорошо, а начальников – хоть пруд пруди – каждый второй. Могли нагрубить, обидеть и даже уволить, но тут Вера Игнатьевна вставала на охрану собственного мужа, и мало кто мог уцелеть от такого столкновения.
Обеденную традицию, давно превратившуюся в обязательный ритуал, без которого ни муж, ни жена не могли обойтись, они продолжили в сторожевой каптерке, где ради удобства Павла Федоровича стараниями плотника был смонтирован откидной столик и маленькая табуреточка для Веры Игнатьевны. В этой тесноте им было тепло и без подвальной печки. Те старожилы госпиталя из медперсонала, которые помнили супругов Шагаевых еще молодыми, по большому секрету поясняли значимость обеденного обряда непосвященным новеньким медсестрам, и те в свою очередь, проникнувшись ситуацией, главную медсестру старались в обеденный перерыв не беспокоить. «Верочка мужа кормит», – понимающе шептались девочки в перевязочной и улыбались.
В широком термосе Вера Игнатьевна обязательно приносила горячее, без которого обед – не обед. Чтобы не запачкать зубные протезы, Павел Федорович клал их в стакан с водой и аппетитно брался за ложку. От Веры Игнатьевны не ускользало и то, с какой жадностью на сидячей работе муж принимался за еду, словно голодал несколько дней, хотя утром перед работой съедал полноценный завтрак из овсяной каши, омлета и бутерброда с маслом и плавленым сырком. Покушать Павел Федорович любил вкусно, с прищуром на добавку, но мужа Вера Игнатьевна не перекармливала, хоть и радовалась его аппетиту.
– Ты что, Верунька, не ешь?
– Да на тебя посмотрю и уже сыта...
В запланированный выходной, который должен был пройти в овощных хлопотах, перед выходом в гараж Вера Игнатьевна, как обычно, измерила мужу давление. Небольшое отклонение от нормы не могло нарушить ее планы, в кухне уже два дня выстроенные по ранжиру баллоны хрустальной чистоты ожидали полномасштабного наступления. Она скомандовала рассосать валидол. Паша рассосал, и пошли в гараж за машиной.
День предсказывали синоптики жарким, и чтобы не томиться на жаре, из города старики Шагаевы выехали ранним утром. Всю дорогу Вера Игнатьевна посвящала мужа в свои наполеоновские планы: в ближнем совхозе закупить молоденьких на засолку огурцов, ведра два-три, – аккуратненьких, как один, чтобы в горлышко пролезли. Помидор для ароматного маринада она рассчитывала взять ящика три-четыре, а если останется в машине место, проехать в «Плодородный» за фруктой, все равно – какой, лишь бы на компоты сгодилась. Еще рецептом вкусного кубанского салата поделилась с ней медсестра из терапевтического отделения, но за молодой капустой придется ехать в тепличный комплекс на хутор имени Ленина, а там могут еще не торговать, но заехать не помешает.
На развилке перед выездом на Ростовское шоссе долго ждали светофор из-за проходящего поезда. Вера Игнатьевна не умолкала и что-то увлеченно рассказывала притихшему мужу о новой заведующей, краем глаза заметив, что руки его по кругу руля медленно сползи на колени. Загорелся зеленый свет, все поехали дальше, они стоят.
Иногда муж мешкал, лишний раз осматривался по сторонам, но пауза затягивалась.
– Пашенька, поехали. Сзади уже сигналят.
Она тронула его за плечо и сразу поняла – Паша мертв.
На этом перекрестке дороги их разошлись. Тело Павла Федоровича отвезли в морг на вскрытие, Веру Игнатьевну с едва ощутимым пульсом доставили домой к сыну.
Когда Лера после проваленного экзамена вернулась домой, в квартире творилось что-то несусветное. В комнатах толпились незнакомые люди, слышались стоны, громкий плач, бригада реаниматологов суетилась возле Лериного дивана над обездвиженной бабушкой Верой. «Скорая» приезжала в третий раз, но Вера Игнатьевна от госпитализации отказывалась. Крепкой хваткой она держала сына за руку, принимала его за Пашу и все интересовалась: пообедал ли он горячим и достал ли из кладовки пустые баллоны. После инъекции сознание ее прояснялось, образ мужа растворялся и появлялся Димочка. Вера Игнатьевна снова сотрясалась в судорожных рыданиях, теряла сознание, и через полчаса на пороге появлялся новый фельдшер. Дверь в квартиру в тот день не закрывали, ее держали распахнутой настежь.
Все девять дней после похорон у постели бабушки дежурили ее медсестры из госпиталя. Скоропостижная смерть Павла Федоровича потрясла всех, кто мог сочувствовать – сочувствовал, кто хотел помочь – помогал. Сестрички расписали график дежурств, и Вера Игнатьевна ни на минуту не оставалась одна.
Дмитрий Павлович взял отпуск по семейным обстоятельствам. На полдня появлялась в клинике и Татьяна Яковлевна. Ради свекрови она обзванивала медицинские базы в поисках нужных лекарств, желательно иностранного производства, а не найдя, выбила у главврача командировку в Москву и через два дня привезла все, что было нужно.
Иногда Леру просили посидеть рядом с бабушкой. И она сидела нудными часами, вжавшись в глубину кресла, не совсем понимая, что от нее требовали. Ее безмятежная молодость отторгала сам факт произошедшей смерти. Бальзамированное дедушкино тело, выставленное для прощания перед подъездом, казалось ей чем-то театрально-бутафорским, немного пошлым и нереальным. Еще из всей процессии запомнились выложенные в ряд перед гробом маленькие подушечки из красного бархата с фронтовыми наградами. Лера не знала, но именно им ее родители были обязаны получением удобной трехкомнатной квартиры в центре города с окнами, выходящими на краевую администрацию и сквер с фонтаном. Перед самой свадьбой сына Вера Игнатьевна заставила мужа надеть строгий пиджак с орденами для личной встречи с начальником горисполкома. Старым Шагаевым давно предлагали жилплощадь, но намного меньше и дальше от центра, а Павел Федорович, привыкший к тихому дворику в Подгорном переулке, недалеко от госпиталя, – тещиному наследству, в котором они с Верой прожили всю жизнь, – переезжать на новое место не хотел. Ему даже не пришлось стучать по зеленому сукну, ордер на квартиру он получил через три дня...
Опасаясь за здоровье матери, Дмитрий Павлович почти силой удерживал бабушку Веру от возвращения в старую квартиру, где прошло его взросление. Там ее ждали любимые вещи, привычный, на века отлаженный быт и старые пожелтевшие фотографии прошлой жизни и совсем новые, некоторые даже цветные, на которых была Лерочка с куклами в обнимку. Заметное материнское помешательство от пережитого удара ставило под сомнение доверие Дмитрия Павловича к ее дальнейшему одинокому существованию в пустующей квартире. Татьяна Яковлевна настаивала на том, чтобы поселить свекровь в их гостиной на такой срок, который понадобится для восстановления душевного покоя. На этой почве уже через месяц после похорон дедушки в семье начались тихие ссоры, заканчивающиеся долгим молчанием бабушки Веры.
О Лерином неудачном поступлении все забыли. Аттестат вернулся обратно в школу, бывшую ученицу зачислили в старый класс.
За несколько дней перед началом учебного года между Лерой и мамой произошел откровенный разговор. Им не мешали. Бабушка Вера неподвижно сидела перед включенным телевизором, отец задерживался в клинике. Татьяна Яковлевна, размешивая в чашке сахар, без особого интереса слушала дочкины признания.
– Не мое это, мам, ты понимаешь, не мое. Химия такая запутанная вещь. Я ее не понимаю. А там формулы, реактивы, кислоты, пробирки, осадки, сложные элементы. Полный бред! Мне что-нибудь проще...
– Медсестрой! – Живо встрепенулась Татьяна Яковлевна. – Как бабушка Вера. Проще некуда.
На минуту Лера представила окровавленные бинты, загаженные судна, тонкие трубочки капельниц с переливающейся жидкостью. От ужаса ее передернуло.
– Ну да, – спохватилась мать, – о чем это я? Какая из тебя медсестра, если ты крови боишься... И что тогда остается?
Они перешерстили справочники для поступающих. Вариантов нашлось немного. И химия! Кругом эта проклятая химия, в которой Лера была ни в зуб ногой. Зато отцовский латинский словарь она хорошо поистрепала, читая на сон грядущий крылатые выражения римских философов. Словарь Лера для удобства держала под подушкой, и Дмитрию Павловичу пришлось купить ей новый, меньший по размеру, но объемней по содержанию. О нем Татьяна Яковлевна вспомнила на следующий день после разговора, когда вернулась с работы.
– Массаж, Лера! – кричала она из коридора, разуваясь на бегу. – Ты же любишь латынь! Кости, мышцы, сухожилия – это латынь! И руки у тебя умелые, сильные. К черту эту медицину, в конце концов. Поступай на массажиста!
– Разве есть такой факультет? – усомнилась Лера, но идея ей понравилась.
– Не знаю, – призналась мать. – Сейчас выясним.
Она потратила весь вечер на звонки, торопилась до прихода мужа, чтобы не посвящать его в то, что пока не имело веских доказательств и убедительных доводов. Татьяна Яковлевна давно замечала за дочерью эфемерные желания, никак не связанные с медициной. Принуждение помимо воли могло оказаться отягчающим, если не для самой Леры, то уж точно для ее будущих больных, вздумай она поступить на врача и заняться нелюбимым делом.
– Мы сами с тобой во всем разберемся, – уверенно пообещала она дочери после безрезультатных звонков. Массажного обучения, как такового, в городе не было, но оставался институт физкультуры – оплот здорового тела и духа. И химия на вступительных экзаменах там была совершенно не востребована...
Первого сентября вернувшись из школы, Лера обнаружила квартиру пустой. Ее диванчик, на котором последний месяц спала бабушка Вера, был прибран, опрятно застелен шерстяным одеялом, с краю лежала пышно взбитая подушка. Бабушки не было.
Оставшись без присмотра, Вера Игнатьевна воспользовалась свободой и вернулась домой в Подгорный переулок. Вместо объяснительной записки она оставила на кухонном столе пирамиду из творожных ватрушек, которые пеклись исключительно по настроению. Пышность сдобы, румяный бочок и сахарная пудра поверх протертого творога могли сказать о многом, во всяком случае, бабушка Вера находилась в здравом уме и памяти – так вечером пояснил Дмитрий Павлович на удивленный взгляд жены, с легким сердцем опрокинув за здоровье матери рюмку армянского коньяка под сладко-сдобную закуску.
5
Учебный год начался с дежавю: то, что происходило в девятом классе, сильно напоминало любовную лихорадку трехлетней давности, но на сей раз первыми в игре водили мальчики, превратившиеся из стада сопливых дикарей в отряд благородных рыцарей.
Не укладывалось в голове, как за такой короткий срок – всего три летних месяца – могла произойти столь разительная перемена. После физкультуры запах одеколона преобладал над запахом нестерпимого пота, а от некоторых на большой перемене тянуло сигаретным дымком хорошего качества. Лохматые шевелюры сменили модельные стрижки. Узкие галстуки тугим узлом поддерживали ворот рубашек, отутюженные брюки пугали ровными стрелками, а приталенные пиджаки из нагрудных карманов дразнились треугольными язычками носовых платков. И в этой щегольской шеренге девочки чувствовали себя настоящими замарашками.
Старые связи распались, завязались новые.
Девочки в полной боевой готовности томились в ожидании мужского расположения. Каждая била каблучком, словно копытом, взмахивала начесанной гривой волос и в нетерпении поправляла налакированную челку. Каждая бросала призывные взгляды и обещала невесть что.
Конкуренцию многие не выдерживали, раньше времени сходили с дистанции. Лера поддалась всеобщему заразительному безумству. Настала ее очередь завидовать Оксане Таран, которая с шестого класса не выпускала из мертвой хватки Саньку Ивченко.
– Мне журавля не надо, – хвастала Оксана. – Синицы хватит.
Походил ли Санька на синицу – вопрос был спорным. Скорее, на дрозда. Подвижного, юркого, крепенького такого, с яркой мужской харизмой – Санька любил всех веселить, зажигал без огня, без воды фонтанировал. Его и учителя обожали за находчивость и неунывающий нрав. Санька, по-доброму липнувший ко всем девчонкам подряд, Оксану за пару не считал, но сидели они вместе, потому что так ему было удобно списывать. На контрольных работах Оксана успевала делать два варианта.
Лера изучила в классе всех парней и глаз положила на Радика Островского, высокого широкоплечего блондина. Чистое безумие. По нему вздыхала половина класса, но мало кто знал, что сам Радик уже два года был влюблен в Аллу Палей, которая им совершенно не интересовалась, а дружила с десятиклассником из соседней школы и по некоторым правдивым слухам дружила очень близко, так что их отношения можно было назвать более определенно. Радик страдал, и страдали девочки, в него влюбленные.
Всю осень в классе веяло любовью. Настоящей, мужской. Она не билась в истерике, не лила напрасных слез, не клянчила подаяния. Она упорно добивалась цели, играла в благородство, штурмовала высокие стены неприступных крепостей. И крепости с удовольствием выбрасывали белый флаг. Это была своего рода игра, но намного острее, намного опаснее.
Учебный процесс сам по себе отошел на второй план.
Все, кто вернулся обратно в девятый класс, как и Лера, скромно умалчивали о своем провале на вступительных техникумовских экзаменах. Хвастать было нечем. Вернулась и Оксана, из-за одного балла не прошедшая в торговый техникум. В торговлю она пошла по зову души, ее старшая сестра второй год сворачивала бумажные свертки в галантерее центрального универмага. Мама Таран, Тамара Ивановна, заведовала отделом текстиля в промторге. Намечалась пресловутая династическая линия, но Оксана свое желание попасть в торговлю объясняла иначе.
– Выучусь на кассира, всегда буду при деньгах. Хорошие кассиры на вес золота, так мать сказала...
Урочные часы текли размеренно степенно. Никто никуда не торопился. Ни учителя, ни ученики. Им будто давалось время на перерыв между сумасбродным восьмым с тренировочными экзаменами в черновом варианте и десятым – окончательным, где экзамены писались набело без права на ошибку. Некоторые предметники заранее обзавелись экзаменационными вопросами и приглашали учеников на дополнительные занятия для подготовки к госэкзаменам. Таран записалась на математику, таскала за собой Саньку и Леру уговорила ходить вместе с ними.
Если бы не математика, со стороны их трио выглядело бы любовным треугольником. Впрочем, они именно так и смотрелись, но Оксане хватало ума держать подругу на обозначенном расстоянии. Когда дело доходило до провожания домой, дороги их резко расходились в разные стороны.
Лера и так на Саньку не претендовала. Соревноваться с Оксаной по красоте было бессмысленно. В паре с ней Лера казалась серой мышкой. Таран обладала стройной фигурой, которая держалась на узком скелете, худым личиком и правильной, по-балетному ровной осанкой. Легкую зависть вызывали ее вьющиеся волосы и чистое лицо. От своих возрастных прыщей Лере не помогли избавиться даже заграничные средства, которые мать доставала по налаженным каналам. Фигура ее, вполне сформировавшаяся благодаря гимнастике и верховой езде, напоминала грушу, еще грудь подвела – выросла стремительно дерзко, так что Лера ее даже стеснялась и прикрывала широкими бретельками фартука.
Она хорошо знала о своих недостатках, а Оксана наивно полагала, что идеальная фигура дается навсегда. И все-таки Лера, засматриваясь на Радика, иногда замечала на себе пристальный Санькин взгляд, думала, что он смотрит на ее грудь, и нервно поправляла упавшую с плеча бретельку.
Влюбляться по-настоящему в Лерины планы не входило. Гия бесследно растворился в водовороте прошедших лет, и та подростковая увлеченность вспоминалась как детская невинность. И все же в конце октября, когда старшие классы готовились к осеннему балу, Лера почувствовала давно позабытые симптомы любовного недомогания. Вопреки здравому рассудку она вдруг решила, что Радик от нее без ума. Два раза он уступил ей место в столовой, когда Лере не хватило стула, один раз галантно открыл перед ее носом дверь в кабинет физики и прилюдно в коридоре поднял для нее оброненную тетрадь.
Когда он входил в класс, Лера ощущала легкое покалывание в затылке. Трепетно дрожали пальцы, и сердце срывалось с насиженного места, подкатывало к горлу, не давало вздохнуть. Что могло быть хуже – влюбиться в самого симпатичного парня. Оказалось, могло...
В концертной программе осеннего бала Лера выступала дважды. Один раз прочла болдинское стихотворение Пушкина, второй – спела в хоре. Закулисная суета никак не давала ей пробраться к единственной прорехе в пыльной шторе, чтобы удостовериться – пришел ли Радик на бал. Три дня она планировала, как обойти соперниц в любовном забеге и первой пригласить Островского на белый танец.
Весь вечер Лера простояла у дверей в актовый зал, подпирая стену. Боялась пропустить его приход, отказывала всем, кто приглашал на медленный танец, ждала, а он не шел. Лишь на следующий день, в субботу, ближе к обеду позвонила Оксана и сообщила страшную новость – Радик застрелился...
Школа под номером тридцать шесть изначально была непростой. Стены ее из точеного кирпича, воздвигнутые при царе Александре, еще хранили память о давней эпохе, юных гимназистках и строгих классных дамах, чей высокий голос отдавался эхом под коридорными сводами. Престиж школы заключался больше в ее расположении в центральной части города, чем в успешном преподавании и наклонности к английскому языку. Здание крайисполкома, как надежный оплот будущего коммунизма, возвышалось напротив, через сквер с фонтаном. Возможно, престиж был и в этом немало важном соседстве.
Желающие просто так попасть в школу не могли. Школ с английским уклоном в городе было достаточно, а со столетней историей – одна. Дети в ней учились разные, но директриса предпочитала принимать отпрысков родителей уважаемых, при должности, желательно в погонах. И в девятом «А» собралось приличное общество из руководящих, партийных и торговых шишек. Врачей, как Лерочкины родители, было мало. Но именно Островские носили милицейские погоны. Папа – подполковник, мама – майор. Дома держали оружие. Прямо в ящике стола. Из отцовского пистолета Радик и застрелился. Прямо в правый висок.
Класс разделился. Кто-то симпатизировал Аллочке Палей, обвинял погибшего одноклассника в лишней назойливости. Кто-то стоял за Радика и в его смерти винил Аллу. Но никто не сомневался в ее причастности к трагическому происшествию.
О том, что Палей за неделю до бала перевелась в другую школу, знали только те, кто подписывал документы о переводе. Знали еще Аллочкины родители. Больше никто. Радик каким-то образом узнал намного больше, чем ему полагалось знать. Алла ушла из школы, чтобы сохранить беременность от своего десятиклассника. Такого удара Островский не пережил.
Две недели ребят водили на допросы в районное отделение милиции. Следствие ничего не дало – чистой воды самоубийство, без предсмертной записки, без родительского разговора по душам. Своими переживаниями Радик ни с кем не делился, даже с близкими друзьями. Одноклассников на его похороны не пустили, но те и не рвались, слишком огромным было потрясение. Все ходили подавленные. Уроки проводились в гнетущей тишине под аккомпанемент заунывного дождя. К окнам второго этажа тянулись обнаженные ветви платанов, словно скелеты мертвецов.
Школьное руководство два раза собирало девятые классы в актовом зале для беседы со старшими комсомольскими товарищами. Товарищи партийные сидели в почетных гостях, наблюдая за докладчиками со стороны, и какой-то председатель заводского парткома в конце разъяснительной работы вспомнил военную юность, трудное детство и зло мирового империализма. На классном собрании Елена Николаевна изо всех сил старалась выправить ситуацию, развернуть течение в правильном направлении. Доказывая глупость произошедшей смерти, классный руководитель совсем выбилась из сил, упустила нить повествования, но эффекта не добилась. Вместо химии ходили на фильм о современных Ромео и Джульетте, а девочки под партами читали повесть Щербаковой. Кто-то принес в школу «Юность», журнал зачитали до дыр.
О Римме Левченко никто не вспомнил. О ней всему классу сообщил участковый вместе с директором школы. На сороковой день после смерти Радика Островского Римма отравилась бытовым газом...
Контроль над старшеклассниками удвоился, родители забегали в школу, задежурили на переменах и уроках, вызывая у собственных детей волну протеста. Обстановка угнетала напряженностью. Больше всех хотелось выговориться девочкам. В пятницу после уроков Оксана предложила пойти к ней домой, чтобы самим во всем разобраться.
Жила она в двух кварталах от школы, на улице Мира в «опереточном доме» над магазином «Электрон». Шли пешком по снежной слякоти, осенними туфлями месили ледяной кисель. Погода так стремительно менялась, что за сезоном не поспевали, в начале декабря еще по-осеннему носили куртки и легкую обувь.
Девочки пошли все, еле-еле разместились в Оксаниной комнате, как воробышки сидели на диване в ряд, а кому места не хватило, нанесли из кухни табуреток. Из мальчиков был один Санька, верный паж и портфеленосец Таран, но держался он отстраненно, не шутил как всегда, мрачно смотрел под ноги, разглядывал ковровый орнамент. В обеденный перерыв, очень кстати, домой забежал брат Оксаны, узнал, по какому поводу сходка, принес им бутылку портвейна и белого вина.
– Помянуть надо ребят по всем правилам, – как бы оправдываясь, протянул бутылки Саньке.
Пить сначала стеснялись. Староста Аня Корнева попыталась разбудить у подруг комсомольскую совесть, но призыв о трезвости проигнорировали все, по глотку пригубили. Крепкий напиток быстро развязал языки, а Санька на правах единственного мужчины ухаживал за дамами, молча разливал портвейн по кружкам. Молчала и Лера.
Обсуждение Радика и Риммы ей не нравилось. «О покойниках либо хорошо, либо ничего», – любила повторять бабушка Женя, когда возвращалась с очередного траурного мероприятия. Но девочки пошли к Таран, чтобы выговориться, и каждая выполаскивала запачканное белье, как заправская прачка, каждая перемывала обглоданные кости, как отменная стряпуха. Каждая думала, что знает о любви лучше других.
Вспомнили о стоянии Риммы на подоконнике еще в шестом классе. Вспомнили, как она злилась на Радика, плакала по углам и на выпускном вечере после восьмого три раза приглашала на танец, а он снисходительно соглашался, словно делал ей великое одолжение.
– Он смеялся над ней, а она бегала за ним собачкой и в рот заглядывала. Разве это любовь?
– Зачем так было унижаться? Кроме него и другие мальчишки есть.
– Может, она, как в повести, хотела найти настоящую любовь.
– Как в повести? Роман умирает на руках у Юльки.
– Врешь! Он живой остался.
– Ага. Из окна выпал и живой? Кровь изо рта у кого пошла? То-то же...
О любви они читали в книжках по литературе, вживую никто не видел. О любви мечтали, создавали иллюзии, проникались симпатией, но впустить в едва развившуюся женскую грудь всепоглощающую субстанцию боялись. В принципе, вся классическая литература, изучаемая в школе, была о Любви. О ней можно было говорить на уроках из года в год... надо было говорить... Но говорили о какой-то ерунде, о трудовом подвиге, патриотизме, надуманных страданиях, о преступлении и наказании... о любви говорили, как о высшем духовном преображении, которое по существу испытывают единицы, остальные копошатся в мещанских страстях, путаются в определениях и мимолетных связях... Вывести понятное определение, поясняющее хоть миллиметр бесконечно сложной трансформации души, пытались в сочинениях, но выходили одни заученные шаблоны, трафаретное клише, переписанное друг у друга по кругу. О Любви им многое могли рассказать Римма с Радиком, но несчастные дети уже лежали под толстым слоем мерзлой земли, а на деревянных крестах им пели гимн кладбищенские вороны...
Лера с трудом дождалась окончание поминок. Санька предложил проводить ее до подъезда.
К вечеру снег повалил по-настоящему, крупными хлопьями, тяжелыми и мокрыми. Лера едва тащилась по нечищеному тротуару, чуть хмельная от вина, еще сильнее расстроенная неприятным разговором, тяжело осевшим в душе. Санька молчал и от холода шмыгал носом, но уверенно поддерживал Леру под локоть, не позволяя ее ногам по слякоти разъехаться. Она была благодарна ему за молчание, а на прощание не сдержалась.
– Знаешь, я ведь тоже... ну в духовку... незажженную, правда, чтобы понять...
– Поняла?
– Нет. Там жареной курицей пахло... они, что только из-за любви?
– Во имя любви, Лерка.
– Зачем?
– Если бы знать...
Санька зло плюнул под ноги, растер плевок.
Всю неделю Оксана болела ангиной. После уроков Саня с Лерой заносили ей домашнее задание, рассказывали последние новости, – следствие шло полным ходом, допросы не прекращались, – потом Саня обратной дорогой провожал Леру, но от приглашения зайти на чай отказывался. Жил он возле кинотеатра «Аврора», домой добирался на трамвае, а по пути забирал из школы младшую сестру. Его занятия по плаванию начинались в семь вечера. До этого часа он убирался в квартире, проверял домашнее задание сестры, готовил ужин и выгуливал таксу по кличке Штрудель. Для Леры всегда оставалось загадкой, когда Санька успевал выучить уроки, если хозяйственные дела и серьезное увлечение плаванием отнимали все свободное время.
За тот короткий путь, что проходил через сквер от школы до Лериного подъезда, Саня успевал рассказать о себе целую уйму интересных подробностей. Мама его работала в «Интуристе» администратором на этаже и пользовалась всевозможными привилегиями, какие только могла получить на такой должности. Отсюда и модные джинсы, и дутые куртки, и фирменные кроссовки. Отец месяцами пропадал на дальнем севере в геологических экспедициях в поисках ископаемых полезных и не полезных, а просто сопутствующих. Саня рассказывал о своей коллекции камней и минералов, сыпал энциклопедическими знаниями, увлекательно расписывал истории о месторождениях. Они присаживались на холодную скамью в сквере и сидели до тех пор, пока Саня не вспоминал о сестре. Его наручные часы с кожаным ремешком и крупным циферблатом – отцовский подарок на шестнадцатилетие – придавал его взбалмошному характеру определенную уравновешенность.
Он мечтал о море. О кораблях. Мечтал под парусами на штормовых волнах покорять моря и океаны, открывать новые острова, архипелаги и континенты. Таким Лера его не знала: спокойным, рассудительным, целеустремленным, верным слову и мечте. Лера, как верная подруга, завидовала Оксане, которая смогла разглядеть в шебутном Саньке Ивченко надежного парня.
Образ Радика понемногу бледнел в снежной карусели нежданно нагрянувшей зимы, а надуманная влюбленность постепенно таяла под нажимом Санькиного энтузиазма просиживать на заиндевелой скамье часами напролет.
Затянись ангина Таран на неделю дольше, возможно между ними что-то похожее на привязанность разыгралось бы в два счета, но Оксана вернулась в школу в понедельник, и провожания закончились. Через сквер Лера теперь шла домой одна, мимо знакомой скамьи, вспоминала Санькины рассказы о кораблях и жалела, что так рано отказалась от цирка. Мечты у нее не было, как и любви...
Натура Лерина, такая изменчивая и непостоянная, с новой силой принялась искать пути самовыражения. После тяжелого декабря ее влекло во что-то легкое, игривое, не требующее изнуряющего физического труда и утомительной дороги в другой конец города.
Надо сказать, что Шагаевы при всей своей занятости ни одной опереточной премьеры не пропускали. Через свои практикующие руки Дмитрий Павлович на год вперед запасался контрамарками и раз в месяц выводил жену в культурное общество, чтобы совсем не закопаться в том месте, о котором при дочери старался вслух не говорить.
Первый поход в оперетту в пятилетнем возрасте не произвел на Леру, как ожидал отец, оглушительного впечатления. Под конец безбашенного цыганского веселья, устав от громких басов и дребезжащего бубна, маленькая Лерочка расплакалась, и на семейном совете решили с опереттой повременить, тем более что по соседству, в кукольном театре, шла новая постановка «Буратино».
– Не по Сеньке шапка, – горевал Дмитрий Павлович и по субботам водил дочь на кукольные представления.
С тех пор в оперетту Лера попадала только на новогодние праздничные утренники, но и они утратили с возрастом свою прелесть.
На день рождения жены, выпавший как раз на субботу, Дмитрий Павлович не нашел ничего лучше, как повести своих девочек в старую добрую оперетту. Билеты он купил в кассе заранее, контрамарки, как ни старался, достать не смог. Давали «Сильву».
В театр Лера пошла от нечего делать. После спектакля отец обещал праздничный ужин в ресторане гостиницы «Центральная», где часто покупал ее любимый торт «Прага». Ради обещанного угощения Лера и согласилась на опереточную авантюру.
Чтобы чувствовать музыку, необязательно иметь музыкальный слух, надо всего лишь обладать трепетной душой, остальное приложится. Знала ли Лера эту простую истину или нет, но с первыми звуками увертюры ее душа стремительно взлетела под потолок, даже голова закружилась. Музыка рождалась где-то впереди в оркестровой яме, с пылинками вихрилась в лучах софитов, выплескивалась в зал через зрительные ряды, а возвращалась сверху, обрушиваясь прямо на голову, которая все продолжала кружиться от восхищения. Полумрак зала спасительно скрывал Лерино лицо, по которому текли слезы совершенно потрясающей радости. Волна абсолютного счастья рождалась где-то внутри и разрывала легкие полнотой чувств. В конце первого акта Лера горячо хлопала и вместе с галеркой кричала «браво».
– Вот уж не ожидал, – ликовал Дмитрий Павлович в буфете, поднося жене и дочери молочные коктейли, себе – рюмку коньяка. – Вот уж удивила, Лерка, так удивила. Ты ведь плакала! Не отрицай, я видел! Хороша «Сильва», правда, хороша. Следующий раз на Штрауса пойдем...
Пела Лера так себе – посредственно, голосом природа ее не наградила, зато наделила живой игрой и искусством перевоплощения, но трагические моменты получались у нее намного лучше, чем комедийные.
– Я могла бы в драматическом театре играть, – доверительно сообщила она бабушке Жене, когда проведывала старушку. – Может, мне в артистки пойти. Как ты думаешь?
Бабушка думала как мама. Наиграно смеялась, взмахивала руками.
– Что ты, Лерусь? Какая из тебя артистка?! Ты на землю-то спустись, хватит в облаках летать.
До выпускных экзаменов оставался ровно год, а Лерочкины мечты были такие легкие, живые, на удивление приятные.
6
Старость навалилась на Евгению Михайловну как-то неожиданно. Смертельную усталость она почувствовала после тяжелой предновогодней смены, выдраив за день восемь раз казенный кафельный пол. В конце декабря по-весеннему потеплело, подтаяла корка льда, и посетители прямым сообщением помимо простуды и гриппа несли в поликлинику на подошве сапог и ботинок куски самой настоящей грязи.
Поужинав, Евгения Михайловна прилегла на диван и, размышляя о новогоднем угощении для семейного обеда, на который по давней традиции приезжала Таня с семьей, еще раз обдумала созревшее желание бросить неблагодарный труд поломойки и окончательно выйти на заслуженный отдых со всеми вытекающими последствиями.
На пенсию она выживала. Шиковать не шиковала, но и не бедствовала. Танечка регулярно баловала мать гастрономическими изысками, хотя та привыкла обходиться пищей простой и полезной для вялого кишечника.
Отдых Евгению Михайловну не пугал, как и тихая старость, о которой она принялась мечтать после семидесяти. Много вещей ждало часа, когда о них вспомнят и приложат руки, и будет довязано все, что держалось на спицах, а что было наметано на скорую руку, дошьется и будет носиться.
Еще Евгения Михайловна мечтала о благоухающем цветнике, большом и красивом. Посматривая на бесхозную клумбу под окном, до которой никому из соседок не было дела, она часто занимала себя планированием цветочной посадки, прикидывая в уме, у кого попросит корешок, у кого – отросточек, или раскошелится и на цветочном рынке купит все, что душа пожелает. Фантазии уносили ее в райские сады, подпитывали смутные желания и утверждали в сомнениях – нет ничего прекраснее, чем создать своими руками живую цветущую благодать и любоваться плодами изнуряющего труда, денно и нощно просиживая на лавочке под виноградной тенью.
Еще требовалась тщательная ревизия двум платяным шкафам, опустевшим с переездом Танечки к мужу, а затем снова наполнившимся старыми вещами, очень нужными, но не носившимися. Много от чего хозяйка желала избавиться, да все сомневалась – пригодятся ли вещи в хозяйстве...
Не откладывая в долгий ящик, она открыла первый шкаф, вынула стопочку кофт, разложила на диване, чтобы оценить свежим взглядом. В эту минуту в дверь позвонили. Евгения Михайловна бросила кофты, пошла открывать.
В полумраке лестничного пространства, – соседи третий месяц обещали заменить лампочку, – стояла незнакомая женщина. Официально они представлены не были, но каждая имела друг о друге некое представление. Евгения Михайловна тихо ойкнула. Под тусклым электрическим светом стояла та разлучница, ради которой Яков Заевский ушел от нее без малого тридцать лет назад и ни разу не зашел на Онежскую по старой памяти проведать дочь.
Татьяна не знала, но Евгения Михайловна, наступив себе на горло, бегала несколько раз на новый адрес мужа, часами караулила за углом, чтобы Якова образумить и вернуть в семью. Заевский на уговоры не поддавался. Новую жену он выбрал из фабричного коллектива, за что получил строгий выговор, но должность секретаря парткома позволяла ему неограниченные возможности. И новую квартиру с улучшенной планировкой Яков по-тихому выбил благодаря партбилету.
Тогда из-за угла новостройки Евгения Михайловна хорошо рассмотрела соперницу. Молода, красива. Еще говорили, что вдова с малолетним сыном, и обидно было за родную дочь, брошенную отцом ради чужого ребенка.
Если бы Яков просто увлекся смазливым личиком, она нашла бы силы простить и все забыть. Но в его руководящем положении подобная слабость строго наказывалась. Опрометчивая влюбленность могла наломать много дров. Долгое время Евгения Михайловна так и думала: Яков не виноват, а виновата молодая вдова, заманившая доверчивого мужика в крепкие сети, и выход Заевскому был один – жениться. Молодость и покладистый характер соперницы она в расчет почему-то не брала...
Нежданная гостья поздоровалась и представилась Зоей. Она нервно мяла пальцы, виновато улыбалась и смотрела поверх хозяйской головы в ожидании кого-то еще, кто выйдет и ей помешает.
– Вы поймите, у меня выхода нет. Сама на улице оказалась, в станицу к сестре вот собралась. Родная кровь приютит, не прогонит. А у вас и квартирка свободная, и вы одна, как я смотрю, зять у вас хирург, дочь в медицине, и сами вы в поликлинике работаете, опыт с больными имеете, в любое время сможете врача вызвать... положение у вас лучше моего...
«Как хорошо она осведомлена о моем положении», – успела подумать Евгения Михайловна, но гостья продолжала.
– Ему много не требуется. Невролог сказал, состояние стабильное, положительная динамика если и произойдет, то очень слабая. На полное восстановление надежды нет... Вы поймите, так уж получилось...
Получилось то, что Зоин сын поставил невыполнимое условие. Больной отчим ему сильно мешал. В прошлом году Якова разбил паралич, отказали ноги, и верхняя часть туловища отзывалась на рефлексы ровно наполовину, вторая половина безнадежно провисла. Язык еле шевелился, а мозги – нет, нисколечко не шевелились. Заевский, некогда статный, завидный мужчина, превратился в обездвиженный манекен, нуждающийся в профессиональной сиделке, патронажной сестре и в практикующем враче-неврологе, способном поддерживать стабильное состояние амебы. О выздоровлении речь не шла.
Заметив на лице Евгении Михайловны неопределенное беспокойство, Зоя поспешила свернуть заранее подготовленное вступление. Она посторонилась и выкатила из темного угла межквартирной площадки инвалидное кресло, а в нем бывшего мужа Евгении Михайловны. От неожиданности пожилая женщина ойкнула второй раз за вечер и прижала руки к груди, словно защищаясь от любезно предложенного кошмара.
– Вы не волнуйтесь, он всегда так выглядит. С ним трудностей не будет...
От волнения Евгения Михайловна плохо понимала, что хочет от нее эта моложавая, давно немолодая женщина с хорошо заметной сединой, с глубокой межбровной морщиной, с припухлыми подглазьями. И не без злорадства заметила – время их уровняло, только успел ли Яков понять этот очевидный факт.
Между тем Зоя, опаздывая на электричку, мягко отстранила хозяйку от двери, быстро внесла в узкий коридор квартиры две сумки вещей и привычным движением – с резкого толчка надо упереться ногами в пол и приподнять переднее колесо – вкатила кресло.
– Ну, Яков, теперь я за тебя спокойна... не поминайте лихом, Евгения Михайловна, сама без жилья осталась...
Зоя нагло врала. Квартиру она еще год назад переписала на сына и ждала Якову смерть, чтобы освободиться от тяжкого груза и уехать к сестре, помогать с теплицей и курятником, спокойно жить на свежем воздухе, на домашнем хлебе и молоке. Но Яков умирать не торопился. Наоборот, лечение его оказалось дорогим и дефицитным, и Зоя устала оббивать пороги аптек, поликлиник, больниц. Якову не повезло уже потому, что его сильный организм все противился неминуемому концу, сердце ритмично сокращалось, качая сдобренную витаминами кровь, и постепенно повышался гемоглобин, обещая долгое выздоровление. В ближайших планах своих Зоя мужа уже похоронила – все врачи, к которым она обращалась, заверили ее в этом скором итоге – и оставшиеся годы (кто знает, сколько их на счету!) распределила между городом и станицей, и сильно беспокоилась, что Яков задерживал начало ее новой жизни.
Бывшую жену Заевского она случайно повстречала в поликлинике, куда пришла за справкой для подтверждения инвалидной группы. Евгению Михайловну она не видела лет двадцать и представляла такой же рухлядью, как Яков, и очень удивилась ее подвижности, неиссякаемой энергии, а главное, было непонятно – откуда старушка черпала силы. В тот же вечер Зоя позвонила сестре и предупредила о своем скором приезде...
Когда позвонила мать, Татьяна Яковлевна с коллегами по отделению отмечала приближение Нового года, закрывшись от младшего персонала в кабинете главврача. Распивалась четвертая бутылка советского шампанского. Через слезы, тяжкие стоны и лязганье зубов о граненый стакан Таня едва разобрала несусветную чушь о появлении давно позабытого отца, инвалидного кресла и «скорой помощи», вызванной Евгенией Михайловной для себя, чтобы сбить подскочившее давление. В последнее верилось хорошо, в остальное – с трудом, но кто-то из бригады врачей взял трубку и внятное «вам лучше приехать» убедило Татьяну Яковлевну с шампанским настроением повременить.
Она приехала на такси. Встретил ее бывший сокурсник Петя Павленко, навечно застрявший в фельдшерах клинической больницы скорой помощи. Он сразу повел ее на кухню, в двух словах обрисовал ситуацию и на всякий случай поинтересовался:
– Ты сама-то, Танюш, как? Сердечко не шалит?
Татьяна Яковлевна смерила Петра тяжелым взглядом и вошла в комнату, как в клетку с тигром.
Отца она не видела тридцать два года. Этого времени вполне хватило, чтобы переболеть и злобой, и ненавистью, и отчаянием, и болью за мать, которая не покидала ее до собственного замужества.
Отца она помнила отчетливо, так, если бы каждый день смотрела на его фотографию в рамке, прибитую гвоздем в толстый ворс настенного ковра, провисевшую после его ухода три года, пока сама ее и не сняла.
Отца она не узнала. Ничего не осталось от впечатанного в память образа: ни черного витого чуба, ни орлиного взгляда, ни густых, в два крыла бровей. Полудохлый старик, для страховки привязанный брючным ремнем к инвалидному креслу, смотрел на нее мутными глазами, а изо рта по подбородку тянулась густая слюна. Татьяна Яковлевна даже засомневалась: Заевского ли им подсунули или кого-то другого.
В сумке с одеждой лежали бумаги, завернутые в газетенку: паспорт, выписка из больницы, подробный анамнез. Спихнули со всей родословной.
Петя на кухне предлагал помощь, пока сестричка отхаживала Евгению Михайловну.
– Ты подумай, Танюш, что вы с ним будете делать? Нельзя его на мать оставлять. Тут сила мужицкая нужна. С коляски на кровать переложить, утром снова в коляску, опять же с боку на бок переворачивать. За таким уход не сложный, но хлопотный. С ним как на привязи будете... Я так понимаю – родной отец?
Татьяна кивнула, выпустила сигаретный дым в форточку, пока мать не видит.
– Пристрой его в пашковскую больничку... тут рядом. Персонал хороший. Деньжат подкидывай сестричкам раз в месяц, все сделают в наилучшем виде. Не мне тебя учить...
Больничный кодекс Татьяна Яковлевна знала хорошо, как-никак, муж – главный хирург краевой больницы, есть, у кого проконсультироваться.
Они договорились, что Петя отвезет Заевского в зиповскую клинику дня на два-три, пристроит в общую терапию. За это время Татьяна пробьется в пашковскую больницу по наработанным связям или подыщет другой вариант пансионного содержания, чтобы покончить с эти раз и навсегда. Но помешала Евгения Михайловна.
Пока дочь добиралась на Онежскую, мать напридумывала множество причин, ради чего придется нести этот свалившийся на нее крест. Татьяна даже охрипла, пытаясь отговорить ее от бредовой идеи оставить Заевского на Онежской.
– Ты с ума сошла! Тебе самой уход скоро потребуется. Чем ты сможешь ему помочь? И зачем?
– Не надо так, Танечка. Он тоже человек, к тому же твой отец. Пусть здесь переночует, а утром посмотрим...
Ночевали втроем. Якова с кресла перетащили на диван. Петя помог. Напоили чаем, накормили жидкой манной кашей. Татьяна для матери разобрала в соседней комнате свой девичий диванчик, себе выставила из кладовки раскладушку. Спать рядом с отцом она не могла, от него шел тяжелый запах мочи.
Проснулась она около трех часов ночи от монотонного бормотания. Евгения Михайловна сидела рядом с мужем на краю дивана, освещенного заоконным светом. Ночью повалил снег и заглушил все звуки вокруг, снаружи и внутри дома царила тишина, неприлично громко тикали настенные часы. Китайским болванчиком мать покачивалась в унисон часовому маятнику, сгорбленной спиной загораживала лицо Якова от снежного света.
Возможно, тридцать два года ждала этой встречи брошенная жена. Встреча получилась странной. Он молчал, слушал или нет, было не ясно, но она говорила непрестанно и все про то, как они с Танечкой хорошо без него жили. Начиная с того памятного июльского дня пятьдесят четвертого, когда Яков их покинул, она перебирала каждый прошедший в одиночестве год и находила счастливые моменты, прожитые без него, но с мыслью о нем, и старалась донести до парализованного сознания, чего он сам себя лишил, и стоило ли рушить хрупкое счастье ради такого конца.
В дверном проеме Татьяна отчетливо видела силуэт сгорбленной фигуры, слышала шепот сухих губ и улыбалась той наивной простате, с какой мать хвасталась ее заслугами перед неподвижным телом, особенно внучкой – замечательной девочкой, умницей и красавицей, – на деда ни капли непохожей.
– Мама, ложись спать, он ничего не слышит. Ты напрасно стараешься.
– Слышит, Танечка, – отзывалась Евгения Михайловна осторожным шепотом. – Все он слышит...
Татьяна не видела, но одна слеза к материнскому удовлетворению скатилась в глубокую складку щеки Заевского.
Перед рассветом опять разыгралось ненадежное давление. Привычные таблетки не помогли. На одной «скорой» Татьяна Яковлевна везла сразу двоих. Мать – в хэбэковскую кардиологию, отца – в зиповскую терапию, как раз к окончанию Петиной смены и к собственному спокойствию, что так удачно все устроилось.
Личных связей ее вполне хватало, чтобы надежно пристроить отца в неврологию под круглосуточное наблюдение, однако, помощь мужа оказалась своевременной и принесла куда больше выгоды, чем беготня по кабинетам. Редко Дмитрий Павлович пользовался своим положением, но ради семейного спокойствия снял телефонную трубку и одним звонком все решил.
После тщательного осмотра поступившего пациента заведующий неврологическим отделением долго уверял Татьяну Яковлевну в правильности выбранного лечения. Прогнозы были неутешительными, хотя Заевского приняли в клинику под новую методику как раз для таких больных. Приняли пожизненно. Лечащий врач обещал регулярно докладывать о состоянии пациента, намекнув с глазу на глаз, что долго тот не протянет...
Устав от коридорного холода больниц, от металлического запаха карет «скорой помощи», от сомнений и непонятно откуда взявшегося угрызения совести, Татьяна Яковлевна упустила из виду приближение новогоднего торжества. Она помнила, что совсем забыла о подарках, пустом холодильнике и провианте на праздничный стол. Еще подумала, проходя мимо запотевших окон универсама, что было бы неплохо встретить год как-то необычно, по-новому, без ночного переедания и утреннего похмелья, хотя всегда старалась много не пить. Головная боль часто мучила ее после бессонной ночи, а такая как раз и намечалась.
То ли желание ее совпало с небесной разнарядкой, то ли Ангел, пролетая мимо, галочкой открыжил длинный список человеческих надобностей, но желание ее исполнилось. Бой курантов гремел в каждой квартире, когда они с Димой прорывались через пьяного вахтера хирургического отделения все той же больницы скорой помощи на Шоссейной, куда со всего города свозили экстренных пациентов с сомнительным диагнозом. Леру привезли около шести вечера с подозрением на аппендицит.
Бок заболел еще на физкультуре, на последнем занятии, когда Лера, превозмогая силу тяготения собственного тела к дощатому полу спортзала, старалась влезть по канату хотя бы на середину, за что физрук обещал поставить ей в четверти четыре. Шел десятый класс. Последний. Времени на раскачку не осталось. Лера все грезила о театральной карьере, но для страховки держала в уме институт физкультуры, запланированный вместе с мамой два года назад.
После занятий боль утихла, а назавтра потянула резко книзу, но опять же терпимо. Лера потерпела еще пару дней, чтобы не тревожить мать обычным предменструальным синдромом, ждала, когда боль сама пройдет, и продолжала терпеть на киносеансе, куда они утром тридцать первого декабря пошли втроем с Оксаной и Санькой, на французскую комедию с Пьером Решаром. Домой она вернулась с непонятной тошнотой, в холодном поту, и казалось, что сердце пульсирует не в груди, а в правом боку, ближе к пупку.
Дома ее встретила бабушка Вера, которая самовольно завладела кухней и готовила для семьи праздничный сюрприз – домашнего гуся с мочеными яблоками, сливочный пирог и тельное из щучьего фарша. «Скорую помощь» для Леры вызывала она, звонила родителям на работу тоже она, но никого не застала. Родители спешили домой под разгулявшийся снегопад, а Дмитрий Павлович не пожалел времени и заехал в ЦУМ, где у заведующей парфюмерным отделом был отложен для него сверток – подарок жене и дочери.
Больше всего Вера Игнатьевна пеняла на себя из-за проклятого гуся, который оказался слишком жесткий и к приезду «скорой помощи» был не готов. Выключить духовку она не догадалась. Грузный фельдшер, пощупав Лерин живот, мрачно спрогнозировал поздний час, погодные условия и неминуемое приближение торжественного часа, когда самый отъявленный трезвенник мог себе позволить бокал игристого вина. Сам он еще в обед принял на грудь сто грамм согревающего спиртового продукта и выдыхать старался в сторонку, подальше от чувствительного бабушкиного носа.
– Теряем время, бабуся, – гаркнул фельдшер в кухню, когда Вера Игнатьевна металась между гусем и Лерой, не зная, кому отдать предпочтение. – Не бойся, дитё, поедешь без сопровождения, доставим в лучшем виде. К курантам прооперируют...
Все так и случилось. Пока Татьяна Яковлевна в поисках дочери обзванивала больницы, а Дмитрий Павлович отпаивал валерианой расстроенную мать, винившую себя в нерасторопности, Лерочка кружилась в радужном хороводе анестезии под неуверенными, дрожащими пальцами подвыпившего практиканта, потому что дежурного хирурга, уснувшего в ординаторской, медсестры не добудились. Встреча Нового года в отделении началась в обед с его провожания, но провожали так, словно уже встречали.
В тот час, когда Дмитрий Павлович оборвал телефон в поисках опытного хирурга, прооперированную Лерочку уже вкатывали в палату, а соседка по койке перочинным ножичком нарезала сочный апельсин, привезенный мужем из Москвы по жуткому дефициту. Для Леры цитрусовый запах еще долго ассоциировался с больницей, с жесткой кроватной сеткой, изнуряющими капельницами и противно мигающей под потолком люминесцентной лампой, вытянутой в шнурок.
Родители пробились в палату только утром первого января. Новогоднюю ночь Дмитрий Павлович потратил с пользой для дела, поздравляя коллег, промежду прочим искал выход на главврача зиповской больницы и нашел. Дверь им открыла сонная медсестра по личному звонку начальства и всю дорогу ворчала, что строжайший карантин нарушать нельзя, что операция прошла хорошо, ничего страшного с их девочкой не случилось, и сейчас, наверное, она еще спит, поэтому незачем будить персонал после суматошной ночи.
Татьяна Яковлевна сама едва держалась на ногах. В палату она вошла, пошатываясь от нервного перевозбуждения и бессонницы, которую так и не смогла побороть. Лера, и вправду, спала, но беспокойно. Легкая испарина на лбу, на щеках румянец. В палате душно и жарко, створки окон надежно забиты гвоздями ради безопасности пациентов. И тараканы. Во все стороны бежали тараканьи полчища, стоило лишь медсестре щелкнуть выключателем.
Лера проснулась от громких криков в коридоре. Разбудил знакомый голос. Пока отец требовал для дочери отдельную палату с человеческими условиями, мать слегка трясущимися пальцами ощупала каждую ее косточку, пупочную впадинку и реберную выпуклость. Еще на прикроватной тумбочке Лериного пробуждения ожидал куриный бульон, сваренный бабушкой Верой в расстроенных чувствах. До бульона дело не дошло.
Дмитрий Павлович горячился все больше, требовал завотделением или на крайний случай лечащего врача, но руки его чесались по практиканту, столь похабно сметавшему Лерочке разрез – кривой и на два сантиметра длиннее нормы. Шрам Дмитрий Павлович осмотрел лично и остался недоволен – грубый, толстый, прошит редкими стежками. Краснота его намекала на острое воспаление. Тут же измерили температуру.
В коридоре со всего второго этажа собрались медсестры, на крики прибежали с третьего, кардиологического и общей терапии. Нашлась старая нянечка, проработавшая в госпитале с Верой Игнатьевной двадцать лет и хорошо знавшая Дмитрия Павловича еще мальчиком. Она-то и раскрыла инкогнито Лериного отца, угрожающе предупредила молоденьких сестричек:
– Сам Шагаев пожаловал! Не толпитесь тут! Не толпитесь! И до беды недалеко...
Беду не ждали, но на всякий случай взяли на анализ кровь.
Несмотря на устроенный родителями переполох, все утро Леру не покидало чувство праздника, самого настоящего, с наряженной елкой, бенгальскими огнями и резким запахом мандарин. Решительность отца вселяла хрупкую надежду, что она скоро отсюда выйдет, возможно, сегодня же, если они убедят небритого армянина в мятом халате в ее выздоровлении. За спиной лечащего врача прятался несчастный практикант, когда узнал, с кем он имеет дело. Угрозы Дмитрия Павловича подействовали. Медсестры забегали с пробирками и штативами для капельниц, нянечки – со швабрами и половыми ведрами, на этаже запахло въедливой хлоркой.
Анализы из лаборатории вернулись плохими. Кровь Лерочкина по многим показателям сбоила. Бок жгло огнем, воспалилась рана. Вечером ей понадобилось переливание крови, а лечащему врачу вливание от начальства за халатное отношение к Лериной персоне.
В больнице она пролежала все новогодние каникулы и захватила неделю занятий. Когда Оксана узнала от Татьяны Яковлевны про операцию, под окна палаты пришла половина класса. С высоты второго этажа Лера видела белозубые улыбки ребят, задранные головы и радостно махала одной рукой, а другой держалась за подоконник, стараясь не морщиться от боли. Шов еще тянул, иногда пульсировал.
В палату ребят не пустили, даже Оксана не смогла договориться о пропуске, рассчитывая на мелкий подкуп ответственного вахтового лица, как учила ее мать. После скандального визита Дмитрия Павловича на отделение наложили строгий карантин.
Оксана расстаралась и через нянечку передала Лере конфеты с мандаринами. Растроганная до слез Лера посылала ребятам воздушные поцелуи, чертила на стекле буквы, и те складывались в слова благодарности. Всей душой она стремилась к ребятам, к таким милым и потешным мальчишкам, устроившим ради нее показательный снежный бой, и к родным девчонкам, краснощеким от мороза, смешливым, что-то хором кричащим, но забитые окна, как и неподкупный вахтер, оберегали покой пациентов.
Толик Фролов и Максим Старцев стояли в стороне от беснующейся толпы и поедали настоящее мороженое. Забавно. Посреди зимы, на морозе они шуршали серебряной фольгой, жадно глотали куски пломбира, будто в жаркий день утоляли жажду. Лерочка еще подумала: какие молодцы! И ведь не заболеют, даже насморк к ним не прицепится, к луженым глоткам, а к ней цепляется всякая непотребная дрянь – такая она невезучая.
На следующий день под больничное окно никто не пришел. Лера прождала до вечера, но фонарный столб сиротливо отбрасывал тень на серый снег. Из сестринской ей дозволялось после восьми звонить домой, и она умудрилась позвонить Оксане, но той не оказалось дома, какие-то срочные дела. Тогда легкую обиду Лера попыталась приглушить книгами.
Она читала Ремарка, самую лучшую его вещь, которую давно хотела, но все сомневалась, достоин ли Ремарк потраченного на него времени. Книгами Лера не болела, больше любила музыку, а тут сработало настроение. Хаотичные мысли преобразовывались в философские посылы, от них разболелась голова. Когда размышления на третьей главе зашли в тупик, стало ясно, что для больничной палаты Ремарк слишком мрачен, слишком запутан не проходящей тоской. В этот момент в черный квадрат окна прилетел снежок, за ним второй.
В желтом круге фонаря стоял Санька. Один. Коротконогий Штрудель жался к его ногам и от холода поджимал огрызок хвоста.
Она забыла, что Санька от зиповской больницы жил в трех шагах. Вечерами, когда не было занятий по плаванию, он выгуливал таксу и младшую сестру. Но в первый же день занятий Оленька заболела ангиной, в школу не ходила, и с таксой Санька гулял один, без особого маршрута, по настроению, куда шел Штрудель, туда и он.
Лера так обрадовалась его появлению, что была готова кулаком выбить ненавистное стекло, разделяющее снежную заоконную черноту и больничный люминесцентный свет. Там, в темноте, ровными графитовыми штрихами падал снег, преображаясь под фонарем в пушистые хлопья, а Санька глупо улыбался открытым ртом, вдыхал колючий воздух, выдыхал густой пар...
Их отношения остались на прошлогодней скамье, в запорошенном сквере под обнаженными платанами. Тройственный союз окончательно распался на летних каникулах после производственной практики на фабрике игрушек. Санька два месяца пропадал в пионерских лагерях, подрабатывая вожатым в младших отрядах. Оксана гостила в Минске у тетки, приобщалась к белорусской кухне. Одна Лера последнее школьное лето бездельничала.
Театральный дух наполнил ее будни смыслом. Легкую, игривую оперетту Лера давно переросла, ее влекло настоящее искусство – драма. Разрываясь между Онежской, где по выходным дням бабушка Женя поджидала внучку для душевного времяпровождения, и Подгорным переулком, в котором бабушка Вера хлопотала о правильном питании всей семьи, выпекая целую прорву пирогов, сама Лера жила в ожидании новой афиши гастрольной труппы из необъятного театрального цеха. На постановки она любила ходить одна и тем сильнее сопереживала сценичному действию, погружаясь в сложные, противоречивые чувства.
Серьезное увлечение театром беспокоило Татьяну Яковлевну отчасти и сильно пугало Дмитрия Павловича.
– Неужели опять, Таня? – шептался он с женой за поздним ужином. – Мы уже это проходили. Лошади, цирк, гимнастика... Теперь театр? Что это, Таня, переходный возраст?
– Девочке нравится высокое искусство. Что в этом плохого? – невозмутимо возражала жена. – Вместо того чтобы ворчать, сходи с ней на выставку. В художественный Саврасова привезли. Я афишу видела. Чудесные картины.
Живопись не произвела на Леру никакого впечатления. Унылые пейзажи сильно проигрывали перед искрометной «Женитьбой Фигаро», и Дмитрий Павлович смерился с театральным увлечением Лерочки, но бдительности не терял.
Лера познавала постановочные шедевры постепенно и поэтапно, от классики до рок-оперы, от «Вишневого сада» до «Юноны и Авось», и все, что было между ними, проглатывала с жадностью готовая на жертвы, но таких от нее не требовали. За три летних месяца у нее сложилось впечатление, что литература уступала театру только потому, что привычные книжные образы на сцене благодаря новаторской режиссуре преображались в нечто осмысленное, объемное и красочное и воспринимались интереснее первоисточника. С литературой у Леры было не все гладко. Редкая книга дочитывалась до конца, а на Ремарке и вовсе произошел надлом.
Благодатная почва, подготовленная театром в лучших его традициях, ожидала любовного зерна, чтобы взрастить нечто волшебное. Судьбоносного момента Лера ожидала с благоговейным предвкушением, но учебный год начался прозаично, обещая только скуку и легкий экзаменационный мандраж.
И все же пяти вечеров Санькиного стояния под фонарем хватило, чтобы у Леры зажил на животе уродливый шрам, а в груди ожил долгожданный огонь нежных страданий. За две недели больничного покоя Лера стремительно выросла из девичьих грез, с нее словно спала давно изношенная кожа и народилась новая. Обновление не пугало, намного больше пугала Оксана Таран, как нелепое препятствие между Санькой и Лериным пробуждением.
7
В урологии Дмитрий Павлович рос стремительно, пока было куда расти. За последние десять лет дважды он менял место работы и каждый раз успешно – с ожидаемым повышением. В краевой клинической больнице профессор Шагаев получил должность руководителя урологическим отделением, но практики при этом не утратил. Ни притеснений, ни гонений от больничного руководства на ведущего специалиста в такой интимной области как урология не распространялось. Звание «ведущий» обязывало к некоторым действиям. Дмитрий Павлович и сам должен был куда-то идти, и вести за собой всех желающих приобщиться к тонкостям функционирования предстательной железы – коварному мужскому органу, без которого не мог обойтись ни один представитель сильного пола.
Из-за специфики работы к хирургу Шагаеву тянулись в основном мужчины, на личном знакомстве настаивали в отделе здравоохранения, куда он по должности заглядывал раз в месяц, и некоторые известные всему городу лица из краевой администрации так же не брезговали в час острой нужды пожать ему руку при личной встрече.
Руководство отделением отнимало у Дмитрия Павловича большую часть любимой практики, зато выделяло время для научной работы. В короткие приемные часы к нему шли по записи. Попасть с улицы в порядке живой очереди было невозможно, талончики разбирались загодя, на месяц вперед. Между очередными, поскандалив за право добиться врачебной аудиенции, втискивались те, кто шел по знакомству и телефонному звонку. Еще в коридорах отделения, где часами просители дожидались появления доктора, вручали записочки от заинтересованных лиц и все с просьбой наискорейшего осмотра. С таких пациентов, преодолев врожденную застенчивость, Дмитрий Павлович брал честно заработанный гонорар. Он мог бы обеспечить себе безбедную старость намного раньше ожидаемой пенсии, если бы достаток ценил выше призвания.
На такой интересный порядок вещей в сотый раз намекал ему и бывший сокурсник Мишка Ус, рано выбившийся «в люди», профессор медицинских наук, преподаватель Московского университета. Мишка часто наведывался к родителям в Краснодар и всякий раз вызванивал Шагаева, или просто вваливался на порог с чемоданом заграничного коньяка, марокканских апельсин и коробочкой французских духов для Татьяны Яковлевны в качестве жертвоприношения за бессонную ночь.
В этот раз Мишка приехал зимой, пятого января, когда Лера лежала в больнице.
Они закрылись на кухне, сильно курили и выпивали ровно столько, сколько длился мужской разговор по душам. Мишка звал друга в Москву.
– Ты понимаешь, Дима, надо выбираться отсюда. Такой специалист, как ты, не может всю жизнь засовывать палец в чужие задницы ради массажа железы. Это какой-то идиотизм! Это преступление, на что ты тратишь свой талант. Университеты Лондона, Парижа, даже Нью-Йорка примут тебя с распростертыми объятиями. Дадут денег, жилье, медперсонал, откроют для тебя кафедру, лишь бы прорыв был, ты понимаешь?
Дмитрий Павлович понимал, глупо улыбался и, захмелевший от третьей рюмки, согласно кивал вялой головой. После операционного дня он валился с ног, но другу в удовольствии поучить его жизни отказать не мог.
– Что ты головой киваешь, Дима? Там перспективы, там за наукой будущее. Здесь черная зависть! И всегда будет нездоровая конкуренция, потому что из толщи говна на поверхность выбраться могут лизуны или отъявленные мерзавцы. Ты же не такой?
И Дмитрий Павлович снова соглашался.
Антисоветскими настроениями Мишка Ус заразился в Чикаго на международной конференции, когда был там в составе союзной делегации, и агитировал старого друга бросить все, податься с ним в Америку. Дмитрий Павлович мягко уклонялся от его настойчивых уговоров.
– Что я буду делать в Чикаго, Миш? У меня семья, больная мать, практика. Недавно повышение получил. Банально, конечно, налаженная жизнь…
– Жизнь, Дима? Это жизнь?!
Когда тихое выпивание переходило на крик, Татьяна Яковлевна наведывалась в кухню за стаканом воды, и голоса смолкали.
– И жене твоей работу найдем, – тут же вдохновлялся Мишка. – Знаешь, сколько там зубные техники заколачивают? Узнаешь – закачаешься…
Наутро, когда о ночном бдении напоминала лишь полная окурков пепельница, Дмитрий Павлович приставал к жене с расспросами.
– Слышала, что ночью Мишка плел?
– Вас все соседи слышали. Нельзя же так. Неудобно.
– И как ты? Что скажешь?
– Кто нас там ждет, Дима? Да и боязно как-то. Все бросить…
В восемьдесят седьмом году горбачевская перестройка уже набирала темп. Перестраивали все, что могли, но больше вредили. В головах тоже что-то менялось. Открылся «железный занавес», и некоторые смельчаки двинулись в сторону границы. Евреи первыми начали свой исход в землю обетованную.
Уедет и Мишка Ус, но позже. В девяносто четвертом он отколется от российской делегации фармацевтов в Бостоне и попросит политического убежища, прихватив для убедительности разработки нового поколения синтетического антибиотика. Подробности Мишкиного предательства Дмитрий Павлович узнает от его матери на похоронах Уса-старшего, куда его позовут по старой памяти. Такая профессиональная нечистоплотность страшно возмутит профессора Шагаева.
– Из говна, может, и выбрался, только с какими руками? – скажет он своему мутному отражению в ванной, выблевав поминальное угощение.
В Америке Мишка устроится в лабораторию трансплантации и лишь спустя десять лет, сильно переоценив свой талант, получит должность заведующего, но незначительную по своему размаху. Его мнение о счастливой западной жизни радикально изменится, когда единственный сын скончается в Чикагской больнице от наркотической передозировки. Об этой скорбной утрате он напишет в Россию старинному другу с запоздавшим раскаянием, но тот письма не получит, потому что будет проживать по другому адресу. На четырнадцать лет разведет их судьба…
Третья диссертация, превосходящая по объему две предыдущие, пятый год лежала в ящике письменного стола. После трудового дня Дмитрий Павлович иногда открывал ящик, вынимал толстую картонную папку, гладил по корешку и прикидывал в уме, сколько ей еще лежать. Он мнил себя новатором, хотя со времен Жана Ролана в изучение гиперплазии предстательной железы было внесено немало смелых идей. На применение передового метода Дмитрию Павловичу не хватало смелости, но теория выходила закономерной и многоплановой, хотя клиническими испытаниями не подтверждалась. Жизнь своих пациентов профессор Шагаев ценил выше заслуг.
Танечка в этой рутиной работе ему уже не помогала. С взрослением дочери интересы ее менялись, порой возмутительно, как это было с цирком, и временами Дмитрию Павловичу казалось, что жена специально провоцирует дочь на свои бредовые идеи, выдавая их за Лерочкины. После семнадцати лет брака к своему стыду Дмитрий Павлович к семейной жизни охладел. При его занятости семья из надежного тыла, каким она была в начале, превратилась в масонское братство с единым местом сборища, с основополагающим уставом, но с не до конца понятным предназначением, интересы их сильно разнились. И часто интересы Дмитрия Павловича игнорировались и женой и дочерью. С Лерочкой их объединяла оперетта, с женой – двуспальная кровать, которую последний год использовали по прямому назначению – спали и только.
Ближе к пятидесяти Танечка как-то быстро потеряла к мужу влечение. Полнота ее всегда в меру опрятная внезапно распоясалась и поплыла по плечам, рукам и остальным пространствам, скрывающимся под широкими складками юбок. Носить брюки Татьяна Яковлевна не любила и тем сохраняла некоторую таинственность фигуры. Движения ее, медлительные и аккуратные, наработанные долгой зубной практикой, еще сильнее замедлились и порой теряли ориентир. Так чашка с чаем, оторвавшись от блюдца, на несколько секунд зависала в воздухе, пока Танечка смотрела в окно, потом возвращалась на место и снова воспаряла ко рту. Вместо нескончаемых срочных дел, магазинной беготни и вечерних разговоров по телефону появилась забывчивость, неспешность, восточный минимализм и философия из той же части света.
Вечерами, когда Дмитрий Павлович просил чаю с сахарным печеньем, разговор с женой иногда заводил его в тупик. Как было заведено с первого дня, он увлеченно рассказывал Танечке о работе, делился сокровенным и в ответ получал внимательного слушателя. С годами интерес Татьяны Яковлевны остыл. Она слушала рассеяно, кивала невпопад, многое пропускала мимо ушей. Дмитрий Павлович заметил, если жена за чаем позевывала и засматривалась на уличные фонари, то в постели она быстро уснет, не обнимет и не поцелует, как бывало. Интимные радости перепадали ему редко.
Еще он заметил, что на прикроватной тумбочке заметно увеличилось число каких-то сомнительных микстур, которых раньше Танечка терпеть не могла. В ванной зеркальная полочка ломилась от баночек, скляночек, омолаживающего снадобья, лечебной глины. На кухне в трехлитровом баллоне рос мохнатый, скользкий гриб, но Дмитрий Павлович мало верил в его чудодейственные силы и на завтрак заваривал цейлонский чай. Он привычно не замечал женского сумасбродства, как пакетик на столешнице, куда жена собирала кухонный мусор, чтобы лишний раз не наклонятся к мусорному ведру. Хирург до мозга костей, у которого медсестры до блеска надраивали дверные ручки операционной, Дмитрий Павлович утешал себя тем, что подобное послабление в нечистоплотности он делает только ради семейного спокойствия.
Танечку он считал женщиной образованной, но как-то раз застал ее перед телевизором с выстроенными на табуретке кремами и баллоном с водой и обвинил в ереси.
– Это надо же до такого скатиться! Медицинский работник. Стоматолог. Завотделением. Дура дурой! И верит, что такой же дурак всю страну излечит от геморроя!
Жена обиделась, закрылась в ванной и плакала, пока он не хлопнул входной дверью. Это было что-то новое в их отношениях, неподдающееся здравому смыслу.
В этот сложный период семейного разлада в отделение к доктору Шагаеву поступил новый анестезиолог – женщина средних лет, среднего роста, обыкновенной приятной внешности. Дмитрия Павловича подкупили ее идеальные ногти, непокрытые лаком, но такие нежно матовые, словно над ними трудилась рота маникюрш. Звали нового работника Клара Штоц.
У многих фамилия Штоц вызвала нездоровый интерес. По углам шептались о еврейских корнях, в лице искали подтверждающие признаки, но светло-каштановые локоны под тугой шапочкой и курносый, слегка вздернутый носик привычного еврейского сходства не имели. Той крови, из-за которой по кабинетам шел горячий спор, в Кларе было совсем чуть-чуть, кот наплакал.
За сто восемьдесят лет кровосмешения с русским населением от чистой крови Вольфганга Штоца остались слезы, но в семье хранилась деревянная шкатулка, по углам и крышке обитая тонкими пластинами замысловатой чеканки, а в ней старинный документ на старонемецком, свидетельствовавший о древнем баронском роде Штоц и причастности его к еще более древней профессии – врачеванию. В доказательство с бумагой хранился странный предмет. За давностью лет никто из семьи точно сказать не мог – к чему этот предмет прилагался, пока в институтской библиотеке Клара не наткнулась на описание и фотографию похожей штуки. Реликвия оказалась медицинским инструментом – многолезвийным ланцетом. Четыре пластины, на манер веера скрепленные с одного конца, с другого имели полукруглые выступы с черной въевшейся ржавчиной. Таким инструментом в Средневековье больным пускали кровь – весьма сомнительное лечение, но популярное и эффективное. Беспокойные пациенты быстро успокаивались, безнадежно больные скоро отходили в мир иной.
Но даже без артефакта всем в отделении было понятно, что фамилия у Клары врачебная.
Анестезиолог быстро вошла в рабочую команду. На первой же операции Дмитрий Павлович уловил ее спокойный настрой, уверенность в движениях. Широкая маска не смогла скрыть теплого взгляда, которым она одарила взволнованного пациента, когда мягко ввела иглу в набухшую вену.
– Не беспокойтесь, – подбодрила Клара пожилого мужчину. – Закройте глаза. Сейчас вы почувствуете приятное тепло.
Лишние разговоры в операционной были строжайше запрещены, но Дмитрий Павлович замечания не сделал. Он и сам почувствовал легкий трепет, вызванный мягким женским шепотом, и очень удивился неожиданной взаимосвязи.
С того дня отношения их развивались в плоскости рабочей, сугубо профессиональной, но вопросы у профессора Шагаева накапливались, а личное дело Клары Вольфганговны Штоц ответов на них не давало. Над ее отчеством многие потешались, пару раз споткнулся на нем и Дмитрий Павлович, смутился, как мальчишка, поспешил извиниться.
– В нашей семье все женщины Клары, а мужчины Вольфганги. В честь бабушки и дедушки. Они переселились из Пфальца в Россию по царскому указу Екатерины Второй. Зовите меня по имени. Вам можно… – Она так улыбнулась, что Дмитрий Павлович не устоял, улыбнулся в ответ.
Персонал отделения прозвал нового анестезиолога фрау Клара. На самом деле фрау оказалась фройляйн – незамужняя и бездетная, с какого-то ляха решившая положить лучшие годы на жертвенный алтарь науки.
Спустя месяц после ее появления холостые и некоторые женатые сотрудники уже соревновались перед Кларой в первенстве. Благосклонностью она награждала единицы, от ухаживаний и вовсе отказывалась, на приличном расстоянии держала всех. Уязвленные ревнивцы, не перенесшие отказа, прозвали ее фрау Цитадель.
Тонкости взаимоотношений в коллективе Дмитрия Павловича мало интересовали, если не мешали рабочему процессу, а тут операционная медсестра, помогая ему с завязками халата, зачем-то обронила:
– И что они все в ней нашли? Не пойму. Волосы крашеные, ноги кривоватые, ставит из себя фифу...
Имя не прозвучало, но Дмитрий Павлович сразу догадался, на кого поступила своеобразная жалоба.
Ноги у Клары красотой не отличались, но удобные югославские туфли на среднем каблучке скрашивали этот изъян. И вообще, все это было второстепенным. Для него важное утаивалось в ее бледно голубых впадинках между пальцев, хрупкость которых не могли скрыть даже хирургические перчатки, в правильной подаче нужного инструмента, где быстрота измерялась секундами, в безмолвном повиновении третьего операционного часа, когда поясница его тихо ныла от напряжения, а Клара, заметив отяжелевший прогиб спины, одним нажатием снимала с его плеч тяжесть. Ей были ведомы секреты тайского массажа.
Сближение их началось во время летних отпусков, когда помимо анестезии доктору Штоц приходилось еще и ассистировать при сложных операциях. Она не сводила с него глаз, как с чудотворной иконы, как с обожаемого идола. Он, помня свое прошлое холостяцкое метание от одной женщины к другой, не спешил делать решающий выпад. Сомнения одолевали его ровно до осени. Второго сентября секретарь положила перед ним заявление Штоц на увольнение.
Последующее объяснение в кабинете при закрытых дверях походило на сон, кошмарный и притягательный одновременно. Вопросы были лишними, как и пустые слова, не выражающие сути. Он долго не замечал, а напрасно. Она надеялась и правильно делала, но все равно без его желания ничего не получится, а он давно женат. Если бы встретиться раньше, семнадцать лет назад, теперь уж поздно... и вообще, кто может знать наверняка, когда человеку суждено повстречать истинное счастье. Ее теплые губы и холодные дрожащие пальцы уверили его именно в этом – счастье даруется выборочно, отказываются от него глупцы или безнадежные гении. Дмитрий Павлович не хотел быть ни тем, ни другим.
Вера Игнатьевна первая заподозрила в сыне перемену. Димочка стал чаще у нее бывать. Заезжал после работы, иногда в выходной. В родительский дом его тянуло распирающее грудь мальчишеское бахвальство. Ему страшно хотелось похвастаться, пусть даже перед матерью, торжеством взбунтовавшейся души, нетерпением влюбленного сердца. Не одобрение нежданно свалившегося на него счастья стремился он получить, а материнское благословение на решающий шаг.
Клару в Подгорный переулок он привез в декабре, по первому снегопаду, по водянистой непролазной слякоти. Вера Игнатьевна, предупрежденная телефонным звонком о его приезде, сильно удивилась молодой женщине в кашемировом пальто и магазинному торту, когда яблочный пирог давно ожидал чаепития под махровым полотенцем. Удивилась, но вида не подала.
Чай пили черный байховый, настоянный на липовом цвете. От меда гостья отказалась, к привезенному торту не прикоснулась, от пирога откусила кусочек, скромно похвалила. «Фигуру бережет», – догадалась хозяйка. Разговаривали о хирургии, о той ее части, которой Вера Игнатьевна отдала себя всю без остатка. Сын уловил ее настроение – неспокойное, трепетное – Клару представил первоклассным хирургом и секретарем его новой диссертации, немного соврал, лишь бы успокоить мать. Напрасно старался.
На амурные дела глаз Веры Игнатьевны был пристрелен еще в послевоенные годы, когда из-за нехватки здоровых мужчин среди женского населения велась жесткая конкуренция. Ей повезло, что Паша вернулся с войны живым и здоровым, но все равно душа болела, что уведут, и сыном не удержит. Много ли мужику надо, если на то пошло: приласкать, сытно покормить, в постели согреть...
От гостьи исходила угроза. Сын ухаживал за ней внимательно, с молниеносной поспешностью подливал заварку, подкладывал дольку лимона, протягивал салфетку, кусочек пирога. Заметно посидевший после смерти отца он молодел на глазах, преображался, улыбался давно позабытой студенческой улыбкой – дерзко обожающей. Между ними что-то происходило, что-то запретное и давно позабытое самой Верой Игнатьевной. Или уже произошло, иначе к чему эти смотрины?
В матери Дмитрий Павлович был всегда уверен, их доверительные отношения часто его выручали. Он открыто явил перед ней свой выбор, и видно, сам проникся торжественной минутой – за окулярами очков блеснула предательская слеза. Больше всего в этот момент Вера Игнатьевна пожалела невестку, добродушную, неповоротливую Танечку, с которой за семнадцать лет она сроднилась так, что топором не отдерешь.
Когда прощались, Дмитрий Павлович учтиво выпроводил Клару за дверь, а сам задержался. Ему не терпелось услышать материнское «хороша». Вера Игнатьевна спешила завернуть в промасленную бумагу для внучки несъеденный кусок пирога. Сверток она сунула ему в грудь, словно кулаком толкнула.
– Домой отвези.
У двери добавила.
– И не думай, Дима... Бросишь Танечку – прокляну.
Вот и благословила.
8
Студенческие годы закружились для Леры веселым хороводом. Институт физической культуры принял ее в свое культивированное братство, где выращивались неплохие экземпляры советского генофонда.
С выбором факультета помогла Татьяна Яковлевна, неотступно подталкивающая дочь к намеченной цели, о которой Лера после восьмого класса успела позабыть. Выбор пал на факультет физической культуры. Девушка, принимавшая документы, неуверенно заверила, что техника массажа изучается на втором курсе, но Татьяна Яковлевна подстраховалась. В Центре матери и ребенка разыскала знакомую акушерку, пожилую, но еще практикующую массажистку с солидным стажем, Маргариту Николаевну Войчек. Первое же знакомство в шумном коридоре, заполненном мамочками и орущими детьми, убедило Леру в правильном выборе будущей профессии. Оздоровительный массаж детскими терапевтами выписывался всем подряд направо и налево. Складывалось впечатление, будто доктора имеют от массажных часов приличную надбавку к зарплате, нездоровый ажиотаж возле кабинета Войчек и ругань между очередными мамочками наводила на такую мысль.
– Массажист от Бога, – подпитывала мать интерес к знакомству. – Запись на полгода вперед. Ни минуты свободной. Посмотри, какая толпа к ней. И стоят, ждут... Повезло нам, что Марго согласилась с тобой заниматься. Она лучшая в городе.
Поддавшись на материнские уговоры, в Центр Лера приезжала после институтских занятий, когда у Маргариты Николаевны оставались три часа рабочих и полчаса личного времени на перерыв. После приема в Центре Войчек шла по домашним адресам, где ее с нетерпением ожидали, и где из благодарных рук она получала намного больше начисленного бухгалтерией оклада. Деньги Леру пока не интересовали, ее увлек процесс.
На мягкой клеенке руки Светланы Игоревны раскладывали розовое подвижное тельце, вздрагивающее резкими движениями всех конечностей. Дергались ручки, дергались ножки, словно кто-то невидимый дергал их за невидимые нити. Большого труда требовалось, чтобы упорядочить этот рефлексный разнобой, примять припухлости, разгладить складочки. От массажа грудничков у Леры разрывалось сердце. Крик их походил на рев смертельно раненого зверя, а невозмутимые руки Маргариты Николаевны обманчиво ласково месили человеческое тесто.
– Почему они так плачут? – шептала Лера в натруженную шею Войчек.
– Причины разные, но на первом приеме все орут. Со временем привыкнешь...
Пока Лера осваивала практику, Татьяна Яковлевна среди знающих людей наводила справки, интересуясь дальнейшей квалификацией, подыскивая дочери доходное место. Получалось, с институтским дипломом и освоенной массажной техникой Лере не хватало медицинских знаний, небольшой части теории, без которой ее наработанная квалификация была филькиной грамотой. Как раз в октябре мединститут объявил о подготовительных курсах для абитуриентов, что-то наподобие рабфака, занятия проходили вечером, и всем было удобно: и слушателям, и лекторам. Лера записалась на анатомию человека, чтобы подробнейшим образом по совету Маргариты Николаевны изучить тот подкожный мышечный пласт, с которым ей предстояло работать.
Она успевала везде, словно суточные часы растягивались, когда возникал временной дефицит, и сжимались, когда лимит был полностью истрачен. Первую сессию Лера сдала успешно, чем вызвала у отца удивление и живой интерес.
– Неужели тебе нравится физкультура, Лерочка? – недоумевал Дмитрий Павлович, рассматривая зачетную книжку. – Если появилась тяга к учебе, может, найдем лучшее применение твоим талантам?
– Например, – отзывалась из кухни Татьяна Яковлевна, и тон ее не терпел возражений.
Между родителями зрел тихий конфликт. Вечерами это напряжение ощущалась острее, и причина непереносимости друг другом некогда близких существ таилась обоими в строжайшем секрете. Дочь едва замечала родительский разлад. Дни у Леры бежали стремительно резво, перепрыгивали через бугорки-колдобинки, перелетали через реки и моря.
Студенческая жизнь, вольная и смелая, доставляла Лере неописуемое удовольствие, как и широкое пространство аудиторий, спаянные кафедральные ряды и стремительное взросление вчерашних школьников под влиянием собственной свободы, словно после титанического каторжного труда они получили амнистию.
От школы остались светлые воспоминания и Оксана Таран, во второй раз из-за проклятой математики провалившая поступление в торговый техникум, так что факультативные занятия не помогли. Чтобы не терять целый год до следующего поступления, мать пристроила Оксану в школу продавщиц. Занятия проводила завотделом галантереи универмага «Краснодар» на перекрестке улиц Красная и Одесская.
Вся теория уместилась в сорокавосьмилистовую тетрадь. Отдельным занятием изучали кассовый аппарат, книгу кассира и зачем-то краткую историю императорского монетного двора. О фальшивых купюрах лекцию прочла женщина в погонах старшего лейтенанта, специально приглашенная из городского комитета госбезопасности. Теорию осваивали на конкретных примерах прямо в торговом зале за прилавком, каждой ученице в шефство выделили опытного продавца. К весне обученные девушки, как проворные синички, со свежими дипломами разлетелись по магазинам широкой торговой сети. За Оксану похлопотала мать, и та осталась в родном универмаге в отделе игрушек.
Продавщица получилась из Оксанки привлекательная.
Маленькие мальчики охотно принимали из ее рук игрушки, а мальчики большие подолгу разглядывали за спиной молоденькой продавщицы витрину, пока их не оттягивали от прилавка собственные жены. Чувствуя свою притягательность, Оксана еще гуще красила пухлые губы, на веки ярче накладывала тени. Серенький фирменный халатик она специально приталила дополнительными выточками, линиями обрисовала высокую грудь, и две верхние пуговицы имели определенную особенность выскальзывать из широких петель. Искусству флирта Оксана успешно обучилась сама, благо дело в учителях дефицита не было.
Лера навещала ее раз в неделю, всегда в обеденный перерыв, жертвуя какой-нибудь второстепенной парой ради новостей от Саньки. Девушки уединялись в соседней кафешке и пока ждали заказ, обменивались впечатлениями. За угощение всегда платила Таран, прозрачно намекая на специфику работы, тесную дружбу с заведующей отделом игрушек и левый учет проданного сверх нормы, но Лера ничего не смыслила в товарообороте, а немного завидовала финансовой независимости подруги. Ей деньги на мелкие расходы всегда давал отец, правда, не жадничал, но и не баловал. Лишнего Лера не просила.
С чего бы ни начинался их разговор, заканчивался он Санькиной безответственностью. Только так можно было назвать его свинское молчание на письма Оксаны и Лерины поздравительные открытки, которые она посылала втайне от всех на адрес студенческого общежития. Оксана считала себя Санькиной полноправной невестой и грезила недалеким будущим, когда, окончив кораблестроительный институт, Саня устроится на судно, обязательно с заграничным пробегом, и будет снабжать свою молодую жену роскошными вещами мировых брендов.
– У него там такая перспектива будет, закачаешься, – оправдывала Оксана свой разыгравшийся аппетит.
Таран не врала. Перспективы у Сани, действительно, были многообещающими. Факультативные занятия, которые совершенно бесполезными оказались для Оксаны, для Сани сыграли решающую роль. Сдав математику на пять, он отделался на вступительных экзаменах малой кровью и в числе первых был зачислен в ряды Николаевского института. Его инженерная специальность по проектированию корабельных двигателей никак не вписывалась в Оксанины мечты о заграничных плаваниях. Он долго потешался над ее наивно расчетливыми письмами, бегло перечитал и потом куда-то засунул в толщу сваленных в кучу учебников, где они окончательно потерялись.
Лерины открытки с четверостишьем собственного сочинения до адресата так и не дошли. Они лежали у вахтерши общежития в картонной коробке для студенческой корреспонденции среди сотен таких же поздравительных открыток и затерявшихся писем. Кто хотел, тот в коробке и рылся, а Саня о Лериных открытках даже не догадывался. Он открывал для себя прелести свободной любви, о которой она в своих домашних условиях под родительским присмотром ничего не знала.
Тесное соседство на одном этаже комнат с делением по половому признаку специально провоцировало молодых людей на плотские отношения. В соревновании между полами за первенство мальчики выигрывали по той лишь особенной причине, что беспорядочная связь женскому организму больше могла навредить, чем осчастливить. Первый сексуальный опыт Саня получил от четверокурсницы, дородной бабищи из далекого уральского городка. Секретарю комсомольской ячейки отказать он не мог, а от домоганий ее отделался, заплатив членские взносы за год вперед.
Следующая знакомая неожиданно напомнила ему Леру. Тот же невысокий рост, широкие бедра, узкие плечи и покатый гладкий лоб. Случилось это весной, когда улицы обрядились в белоснежный наряд цветущих деревьев и в открытые окна вместе с теплом прорывался дурманящий аромат. В квартире Шагаевых поздним вечером настойчиво зазвонил телефон. Лера сняла трубку. Санькин голос ее оглушил.
– Лерка, привет! Это я. Саня Ивченко! Узнаешь?
Конечно, она узнала.
– Как жизнь, Лерка? Учишься? Куда поступила?
Какие глупые, ненужные вопросы!
– Чем занимаешься? Замуж не вышла?
Что-то близкое и по существу!
– Не вышла.
– Почему? Чего дома сидеть? Время-то уходит...
Странный, ничего не объясняющий разговор Лера приняла на свой счет, утаила от Оксаны и окончания семестра ждала с надеждой на встречу. Но после звонка Саня так же позабыл о ней, как и вспомнил – мимолетно небрежно.
Череда знакомств то прерывалась, то завязывалась в новый узел, и окончательно оборвалась на летние каникулы, когда общежитие опустело. На короткий срок Саня съездил домой, проведал семью и вернулся в Николаев на практику, чтобы заодно подработать на виноградниках, к началу второго курса заиметь немного денег.
Весь август на студенческой кухне созревала бражка. По насыщенности вкуса и цвета можно было защищать диссертацию – такая велась кропотливая научная работа для получения винного продукта со знаком качества. Иногда процесс выходил из-под контроля, и тогда белый потолок кухни орошался темно-бордовыми пятнами. Самое интересное, что Сане так и не посчастливилось провести дегустацию. Повестка из военкомата расстроила все его планы.
Под Новый год, устав от учебной муштры, постоянного голода и жуткого недосыпания, под абажуром настольной лампы на посту дежурного он сочинил несвязное письмо Оксане Таран, в шутку назначив ее девушкой бойца, которую хотел иметь не по уставу, а по воле одичавшего сердца. Письмо Оксана принесла Лере вместе с бутылкой белого вина.
Они перечитывали его раз двадцать. И с каждым разом Оксана веселела то ли от вина, то ли от переполняющей злости.
– Когда хвост прижали, вспомнил обо мне. Затосковал. Поплакаться некому в жилетку. Думает, если теперь солдатик, так я растаять должна. Разбежалась!
– Он много не просит, – сомневалась Лера в правильном понимании неразборчивого почерка.
– Я много и не дам. Раньше надо было участие проявлять. Может, у меня сейчас выбор. Может, у меня один лучше другого.
Из доверительных бесед Лера знала, что Оксана не хвасталась. Ее установочная практика давно закончилась. Место кассира ей выделили все в том же отделе игрушек, и через руки ее проходили не только денежные знаки, но и вежливые молодые люди, которые из банального ухаживания устраивали настоящее состязание. Все лето Оксана из двоих ухажеров выбирала самого перспективного, когда появился третий – младший лейтенант таможенной службы. Он серьезно звал ее замуж, и Таран не могла определиться, чтобы не прогадать.
– Напишу, – согласилась Оксана, разливая по бокалам остатки вина. – А может, и нет. Открытки хватит. С праздником поздравлю, пожелаю счастья.
– Давай я напишу, – предложила Лера и под локоть подмяла письмо.
– Пиши на здоровье, – усмехнулась Оксана. – Баба с возу, кобыле легче.
Их переписка длилась шесть месяцев, пока не вышел приказ, сокративший студентам срок службы. В июле восемьдесят девятого Саню досрочно уволили в запас. Он вернулся в институт, и необходимость в редких письмах, согревающих теплотой строк, отпала сама собой.
9
Свадьбу играли в ресторане гостиницы «Интурист». Трудно было предположить, какими таинственными тропами деловых и личных знакомств мать Оксаны, Тамара Ивановна, – энергичная, слегка властная женщина, во всем привыкшая к удобствам, – организовала торжественный банкет. Но и ее всемогущих связей не хватило, чтобы отвоевать под свадьбу младшей дочери весь зал целиком, потому что ресторан на последнем гостиничном этаже за месяц вперед был выкуплен грузинской свадьбой. И только благодаря знакомой администраторше ради Тамары Ивановны грузин потеснили.
Тягаться с кавказской свадьбой по размаху не решились. Тем не менее, меню, составленное на восемьдесят гостей, приятно поражало разнообразием блюд с тонким намеком на дефицит продуктов, для рядовых граждан со средним заработком и вовсе недоступных.
Лера в числе приглашенных оказалась на особом положении. Быть подружкой невесты ее уговаривали всем семейством Таран. Оксана вытребовала у матери лишний талончик в свадебный салон, и там Лере подобрали чудесное платье из шелковой материи небесно-голубого цвета, с прозрачными шифоновыми рукавами, с широким пояском, расшитым серебряными нитями. Затмить невесту Лера, конечно, не могла, но охотно следовала за молодыми с внушительным букетом белых гладиолусов и принимала поздравления с величием статс-дамы.
На этой свадьбе ей страшно не повезло с дружком жениха. Оксана обещала молодого, интересного, а главное, – холостого кавалера, с которым не пришлось бы скучать. Для дружки и дружка тамада приготовил веселые состязания, но дружок оказался человеком семейным и на свадьбу явился с женой и маленькой дочкой, и Лере было как-то неловко под пьяный галдеж тягаться с ним за первенство в сомнительных игрищах.
Всю свадьбу она откровенно скучала. Первый час от всей души радовалась за Оксанино счастье, вместе со всеми поднимала бокал с шампанским, потом захмелела и чуть не уснула возле невесты, когда освободила отекшие ступни от свинцовых колодок новых туфель, до того приятная истома растеклась по обмякшему телу.
Тем временем грузинская чопорная меланхолия страдала от громких тостов кубанских станичников, оказавшихся в большинстве за банкетным столом Тамары Ивановны.
Организаторы постарались, чтобы две свадьбы не смешивались. Зал предусмотрительно разделили пополам, разгородили кадками с абхазскими пальмами, для надежности перекрыли пустующие дыры металлическими подставками с комнатными цветами. Общей оказалась танцплощадка – выделенное пространство перед крошечной сценой с музыкантами.
Администратору двойного торжества – так уж получилось – пришлось сильно поломать голову и подобрать такой репертуар, который устроил бы всех. Песни под электрогитары лились советские, известные всей стране, любимые публикой. Молодежь танцевала охотно, весело задевая друг друга локтями, на медленные танцы выходили пары пожилые, и сама собой установилась очередность песен, исполняющихся на заказ.
Разлад произошел, когда застолье набрало положенный градус, и широкая душа запросила не электронную аранжировку, а натурального исполнения традиционного по такому случаю национального фольклора, причем с обеих сторон.
Грузинская «Сулико» и казачья «Маруся» грянули разом с первого куплета, под высоким потолком сошлись в унисон на припеве, даже люстры закачались.
Тамара Ивановна все переживала за родню, как бы чего не вышло, не случилось прилюдного позора с мордобитием и общественным хулиганством.
– Не надо было весь колхоз звать, – пенала ее Оксана обидными обвинениями.
– Как же не звать? – оправдывалась мать. – Уважаемые люди! Дядя Гриша – директор автобазы, дядя Витя – начальник депо, тетя Клава с билетами всегда выручает, а дядя Никодим, глава района, мог и обидеться...
Многоликая родня пьянела на глазах, и все из-за дяди Гриши, сумевшего пронести в ресторан самогон личного изготовления. На тесной танцплощадке желающие размяться уже не помещались. Разгоряченные станичники пустились вприсядку. В сутолоке кто-то кого-то толкнул, уронили стул, разбили тарелку. Кадка с пальмой покачнулась, но устояла.
Разглядеть зачинщиков надвигающейся катастрофы Лере помешала толпа зевак, плотным кольцом обступившая танцплощадку. Немного пошумели, потаскали друг друга за галстуки, потерпевший пытался криком доказать свою правоту, ему первому закрыли рот.
Позже Тамара Ивановна, подсев к столику для молодых, во всех подробностях пересказала произошедший конфликт и лишний раз оправдала выбор дочери, потому что новоиспеченный зять быстро уладил все неприятности.
Оксане с удачным замужеством можно было завидовать, но Лера искренне радовалась тому поразительному счастью, каким подруга ее светилась изнутри и снаружи.
– Не грусти, Лерка. – Толкалась в бок захмелевшая невеста. – Гляди веселей! И тебе жениха найдем. Один раз облажались, второй будем умнее.
Лера в ответ кривила губы. Грусть ее имела вескую причину. Санька совсем потерялся, писем не писал, не звонил посреди ночи, и казалось, окончательно о ней забыл. Она берегла его письма, связанные тугим шпагатом и хранившиеся глубоко под матрасом, куда ныряла ее проворная рука, и прежде, чем уснуть, Лера перечитывала исписанные неровным почерком листки, тешила себя слабой надеждой. И все-таки привязанность ее понемногу слабела, не выдерживала испытание ни расстоянием, ни временем...
Ресторан был оплачен до двенадцати часов ночи. Около девяти в разгульном веселье сам собой произошел небольшой перерыв. Музыканты удалились в подсобку промочить глотки, по залу забегали официанты в поисках грязной посуды, а в кухне уже готовили к выносу в три яруса обряженный сливочным маргарином свадебный торт.
Накуренное помещение проветривали окнами. В целях безопасности выход на открытую террасу предусмотрительно закрыли. Курильщики толпились в узком проходе к пожарному выходу на крышу и через запертую решетку выпускали табачный дым. К этой решетке между плотно стоящими телами ради свежего глотка воздуха протискивались и женщины.
В одиночку Лера никогда бы не преодолела и трех метров подобного расстояния, но ее потащила за собой старшая сестра Оксаны, чтобы покурить подальше от материнских глаз.
В решеточном проеме уже темнело небо, розовый закат догорал последними аккордами, и бледные звезды разгорались все ярче, словно лампочки накаливания. Но было хорошо. Вечерний воздух освежил разгоряченное лицо, потрепал прическу, и завитой локон непослушно освободился из лакированного плена.
При девушках мужчины сдержано вели разговор без мата. Многие пошатывались, держались за стену. Курильщики стряхивали пепел мимо урны, но окурки гасили тщательно. Лера сторонилась резких движений чужих рук с тлеющей сигаретой, но засмотревшись на закат, не заметила, как какой-то молодой грузин в жарком споре махнул рукой и зацепил ее шифоновый рукав. Хрупкая ткань оплавилась в один момент, на плече появилась до неприличия уродливая дыра с черной окантовкой.
Лера не успела и глазом моргнуть, как молодой человек одним плевком погасил сигарету, вежливо улыбнулся:
– Небольшая неприятность. Стойте здесь, никуда не уходите. Я сейчас...
Он исчез в толпе. Лера оказалась среди незнакомых мужчин и с удивлением заметила, что сестры Таран рядом нет. Платье ей было жалко. Очень. Она рассчитывала выйти в нем в театр. Конечно, такие дефекты легко устранялись, и без рукавов платье ничего не теряло. Оставалась еще мамина портниха, тетя Катя, и Лера могла попросить ее что-нибудь придумать... Но молодой человек вернулся.
– Вот. – На ее плечи опустился газовый шифон белоснежного цвета, что-то вроде шарфа. – У тетки одолжил. Гиоргий.
Он представился, протянул широкую ладонь, и Лера под пристальным взглядом черных глаз ее пожала. Его внешность произвела на нее странное впечатление. Лера забыла о закате, о прокуренном узком проходе, где толкались пьяные гости, забыла о невесте и свадебном торте.
И пока Гиоргий возвышался над ней стройным кипарисом, доверчиво заглядывал в глаза и скалился полупьяной-полудетской улыбкой, в сигаретном дыму Лере удалось разглядеть его карие глаза, сеточку мелких морщинок и густые брови. Гладко выбритый подбородок отливал подсиненным мрамором, а завитки черных волос отбрасывали на бледный лоб изогнутые тени. По закону самосохранения Лере надлежало спасаться бегством, но она словно приросла к стене, стояла и беспардонно пялилась на кареглазого красавца.
– Давай, я тебя с тетей Нино познакомлю. Ты ей понравишься, – предложил Гиоргий, и Лера согласилась без лишних упрашиваний.
Он повел ее на другую половину зала, где гуляла грузинская свадьба. Первым делом представил пожилой женщине в черном платье. Овдовевшая полтора месяца назад тетка Нино еще носила траур и на свадьбу племянника приехала ради того, чтобы повидать младшую сестру, которую не видела семь лет. Еще она хотела прицениться к городскому жилью, подумывая о переезде из Чиатуры, откуда и сам Гиоргий был родом, и откуда уже давно перебралась в Краснодар вся многочисленная семья Павнели, и лишь старшая Этери, мать Гиоргия, доживала свой век в опустевшем родительском доме с треснувшим фундаментом, с пустыми овчарнями и заброшенным садом.
При виде белокурой девушки в голубом платье тетка Нино расчувствовалась, всплеснула руками, усадила Леру возле себя и, поглаживая ее тонкие руки, тихо причитала:
– Ты – ангел небесный, спустилась к нам на землю прямо для нашего Гио. Ангел небесный...
К их столику потянулись все желающие познакомиться с девушкой Гиоргия. Это была своеобразная игра, в которую принялись играть и старые, и молодые, но все оценивали Леру по десятибалльной шкале не ниже десятки.
Чтобы лишний раз не смущать девушку, женщины обращались к Гиоргию на родном языке.
– Какая красивая девушка, Гио! Где ты ее нашел? Она замужем? Ты уверен? Не упусти такую удачу!
Мужчины подначивали.
– И тебе пора жениться, Гиоргий! Двадцать восемь – самое время. Взрослый совсем. Сколько можно тянуть? Мать порадуй.
Лера глупо улыбалась на журчание незнакомой речи, ничего не понимала, но со стороны чувствовала тонкое одобрение нелепой ситуации. Они все были рады принять ее в большую семью. Прямо сейчас, сию минуту, не откладывая в долгий ящик. Пожилые женщины гладили ее по плечам, седовласые мужчины тянули губы для поцелуя, и никому она не могла отказать, и только благодаря выпитому шампанскому держалась смело, не заливаясь от прямых намеков густым румянцем.
Гиоргий три раза приглашал ее на медленный танец. Вел уверенно, руки держал по старомодному там, где им и полагалось быть, не утомлял пустой болтовней, тянул паузу. Краем глаза она старалась разглядеть его черты. Узкий нос пропорционален лбу, широкий полный рот и миндалевидные глаза особенно четко выделялись на скуластом лице. Лера все сомневалась, наверное, так выглядели герои Эллады или аргонавты Колхиды, ступившие на песчаный берег в поисках золотого руна, но античная красота проявлялась в нем доподлинно веско, притягивая чужие взгляды. Лера ловила себя на мысли, что Гиоргий по внешним признакам превосходил ее знакомых, друзей и Оксаниного мужа вместе взятых. Такого сочетания мужской красоты и собственного достоинства она ни в ком раньше не замечала. Даже Саня Ивченко не годился Гиоргию в подметки...
Тем временем на соседней половине торжество потихоньку сворачивалось. Тамара Ивановна руководила сбором оставшейся закуски, рассчитывая употребить излишки на второй свадебный день, когда родня будет разъезжаться по домам. Шумно пили на посошок, доедали торт, но в глотки уже ничего не лезло. Многоголосое «горько» тонуло под звоном сносимой в кухню посуды. Букеты, подарки, упакованный провиант тащили к лифту, торопились успеть до закрытия.
Леру несло в потоке гостей, Гиоргий крепко поддерживал ее за локоть, не давал оступиться на высоких каблуках. Вся веселая компания вывалилась на свежий воздух, и там с удивлением обнаружили глубокую ночь, нехватку машин и кинулись обратно в гостиницу вызывать такси.
– Может, прогуляемся? – предложил Гиоргий.
Лера видела, как возле машины, украшенной шарами и лентами, кого-то высматривала Оксана, но вместо того, чтобы махнуть ей рукой, Лера спряталась за ель. Гиоргий, невозмутимо наблюдавший этот странный пассаж, спокойно покачивался с пятки на носок, посвистывая под нос арию Кармен. Когда Лера вышла из укрытия, машины уже разъехались.
– Пойдем, только недолго, мама будет волноваться.
И сама потянула его на соседнюю улицу к цирку.
Она шла босая по остывающему после жаркого дня асфальту, не замечая мелкие камушки, больно впивающиеся в натертые ступни. Их встретил потухший купол, четко очерченный на фоне звездного неба. На клумбах благоухали распаренные солнцем чайные розы. Возле переполненной урны валялись цирковые программки. По субботам давали представление. Она вспомнила детство, невообразимую тягу к акробатике и дрессированным лошадям.
Страха у Леры не было. Шампанское еще веселило остатками праздника, и она с готовностью отвечала на вопросы мало знакомого мужчины, за полчаса выболтала о себе все, что знала – и про школу, и про институт. Неделю назад сдала сессию, окончила третий курс, еще остается два, хотя профессия ей нравится, и кое-что она уже может. Несвязный сбивчивый рассказ Гиоргий сам связал в хронологическую последовательность, наводящими вопросами расспросил о семье. Потом пошли бродить по центральной улице, на месте им не сиделось.
Путь их петлял, делал резкие повороты, кружил вокруг цветников, выпрямлялся и снова сворачивался в петлю. Лера шла, куда вели ее ноги, а Григорий шел рядом, и когда мог, вставлял в ночной поток городской поэзии довольно прозаичные строки.
Выяснилось, что в городе он совсем недавно, второй месяц. Приехал из далекого горного села, где оставил мать, младшую сестру и старый гранатовый сад, посаженный дедом Мамукой после войны. Часть родни давно перебралась в Краснодар, и после смерти дяди Давида его позвали принять мебельный кооперативный цех, способный конкурировать с промторговским ширпотребом. Гиоргий хорошо разбирался в материале, чувствовал дерево, его структуру, прочность и художественный стиль. Дед научил – единственный на всю округу Чиатуры краснодеревщик. В налаженном потоке кухонных гарнитуров и прихожих глубокие познания Гиоргия оказались бесполезны. Вдова дяди Давида требовала от него расширение рынка сбыта, торговой сети и ежемесячный доход на содержание двух сыновей, которые через три-четыре года примут семейное дело в свои руки. Гиоргия держали за временного управляющего.
– Тебе не нравится такое положение? – допытывалась Лера.
– Не нравится. Надо свое дело иметь, чем за чужое отвечать...
Они гуляли по ночному городу, и звезды, оттесненные фонарным светом, пробивались к ним там, где ряды фонарей прерывались серыми силуэтами домов. Никто их не тревожил, ни представители органов правопорядка, ни нарушители, за которыми эти представители вели неусыпную слежку. Только вытянутые кошачьи тени мелькали в глухих подворотнях, и две легковушки пронеслись на мигающий желтый. Город спал глубоким воскресным сном.
Они бродили часа три, а в четвертом стало светать. Тьма постепенно отступала под кусты, деревья, дома. На тротуар легли первые рассветные блики, все встрепенулось и пришло в движение.
Их давно мучила жажда. В поисках воды свернули к одноэтажным домам, в ту часть обжитой территории, которая не поддавалась сносу, но мешала современному городу своими доисторическими хибарами, мазанками, сараюшками. Среди них попадались и добротные дома – оплот былого кубанского купечества – намекающие резными крылечками и кирпичными выкрутасами на свою историческую ценность. Здесь в глубине станичного уклада на перекрестках узких улиц еще встречались колонки с питьевой водой. Они нашли одну такую под раскидистой шелковицей.
На краю зеленой лужи сидела лягушка, смешная и лупоглазая. Лера не удержалась от смеха. Звонкое эхо раскатилось по улице, пробуждая дворовых собак. Где-то совсем рядом протяжно прокукарекал петух, за ним всполошился соседний, началась первая рассветная перекличка петушиного сообщества.
– Здорово, правда? – Она пила из ладоней, сложенных лодочкой, щурясь от солнечного зайчика. – Как в станице поют... Город у нас такой, свернешь с центральной улицы, и вот ты уже среди хат. Дедушка Павел часто шутил, что Краснодар – большая станица.
Гиоргио город нравился. Нелюдный, спокойный, много зелени и воздуха, и много возможностей, чтобы развернутся его таланту.
Когда напились, Лера заторопилась домой, посматривая на золотые часики, тоненькой змейкой опоясывающие узкое запястье. Гиоргий вызвался сопроводить ее до подъезда, заодно узнать адрес, который Лера не пожелала сказать ему из-за предосторожности. Одна ночь не могла повлиять на ее решение встречаться с ним дальше. Оксана с ее опытом запросто разрулила бы подобную ситуацию, а Лера все сомневалась, прикидывала так и эдак, примеряя новое знакомство, словно новое платье, и что-то едва уловимое жало в подмышке и натирало шею.
Возле Кооперативного рынка их догнал первый трамвай.
– Хочешь чаю? – спросил Гиоргий, словно в одной руке он держал чайник, а в другой чашку.
– Хочу, – весело отозвалась Лера, принимая предложение за шутку.
– Пошли. Тут рядом.
Они прошли череду ларьков, остановку с одиноким скучающим пассажиром и остановились возле углового одноэтажного дома, завалившегося чуть набок. На широкой вывеске красовалась лаконичная надпись: «срочный ремонт обуви».
Гиоргий постучал в низенькое оконце, уходящее куда-то в землю, – два коротких удара и три с выжидательными паузами. Засыпающая на ходу Лера встрепенулась неожиданному повороту, действие разворачивалось прямо как на явочной квартире в шпионском боевике. За окном зажегся свет.
Их впустили через узкую дверь. Три ступени вниз, и они оказались в маленькой каморке старого башмачника. Пахло кожей, гуталином и горелой овчиной, но Лера таких особенностей не знала. Для нее все запахи смешались в один не совсем приятный – обувной.
Сутулый старик в безрукавке, подпоясанный шерстяным шарфом, торопливо выставлял на журнальный столик чашки. На электроплите кипел чайник в густую струю пара.
– Не разбудили вас, дядя Мате? – Гиоргий склонился в почтительном поклоне, его движение невольно повторила и Лера.
– Какой сон, Гио! Полуночничал. Не заметил, как рассвело. Работы много. Кто с тобой?
Леру представили по всем статьям. Гиоргий рассказал о свадьбе, перечислил всех, кто присутствовал, и кто не смог приехать по уважительной причине. Дядя Мате кивал головой в знак того, что понимает, о ком идет речь. Пока пили чай, разговаривали о родне, о наследниках старого Мате и его сварливой жене, от которой он целыми днями прятался в тихом подвальчике мастерской. Разговор все время перескакивал с русского на грузинский, родной и немного забытый старым Мате. Гиоргий давал короткие ответы и снова возвращался на русский язык, и тогда в его речи проскакивал незаметный акцент – шипящие жужжали, мягкие твердели.
Жонглерство непонятными словами Леру забавляло. Две чашки сладкого чая она выпила взахлеб, а на третьей перед глазами поплыла туманная дымка, голоса отодвинулись за ширму, и маленькое комнатное пространство схлопнулось в игольчатое ушко. Она была готова прилечь прямо на деревянную лавку, заваленную поношенной обувью, и не сразу поняла, почему Григорий резко оборвал разговор и поволок ее на улицу, где солнце неприлично дерзко резануло по сонным глазам, и голова заболела от трезвонящего переполоха давно наступившего утра. Боже мой, мама!
Гиоргий за ней еле поспевал. Лера бежала босиком, надежно прижимая к груди лакированные туфли, и шарф, ради которого она потратила на благодарность целую ночь, развивался следом, то воспаряя над головой, то цепляясь за голые пятки. Возвращая его Гиоргию, она резко дернула подъездную дверь, чтобы уклониться от прощального поцелуя, но он коснулся губами только ее руки.
– Я завтра зайду, можно?
В ответ она пожала плечами и шагнула в темноту подъезда. Дверь закрылась за ней неприлично громко. Дома ее встретила гробовая тишина. В пустой родительской спальне тихо тикали настенные часы, боясь потревожить таинственный покров спящей квартиры. На письменном столе лежала записка.
«Уехала срочно к бабушке Жене. Умер Яков Заевский. Переночую на Онежской. Папа в командировке. Утром позвоню. Мама».
Лера с облегчением повалилась на кровать.
За окном шумел воскресный город. От усталости у нее слипались глаза, голова кружилась как на лодочной карусели. Оксанка наверняка оборвет телефон, будет расспрашивать, куда она пропала. Проваливаясь в сон, Лера неизвестно чему улыбалась и сама себе завидовала, наивно полагая, что на такой смелый поступок Оксана никогда бы не решилась. Бедная наивная дурочка! В своей святой невинности она и представить не могла, на какие смелые «поступки» заносило Оксану в пору ее девичества.
Лере снилась школа, пятый класс. Давно прозвенел звонок, а она все бегала по бесконечным коридорам и не могла найти кабинет математики. За поворотом ее встречал новый коридор с широкими окнами, потом снова поворот и такой же коридор. Замкнутая цепь лиминального пространства. Вдруг ее окликнули. У окна выросла высокая фигура с волнистой шевелюрой и тонким профилем бледного лица. Гия! Память вернула позабытое имя. Юноша обернулся на крик. Он улыбался растянутой до ушей улыбкой, поправлял нависающую на глаза челку и щурил правый глаз. Перед ней стоял Гиоргий. Гио! Удивительным образом изогнулось пространство, два лица сложились в одно, и созвучие имен наслоилось друг на друга, словно калька, проявляя образ новый с именем старым.
10
Потеряв тринадцать месяцев студенческой жизни на армейской службе, Саня усердно принялся наверстывать упущенное время и к началу второго курса вернулся в Николаев с твердой уверенностью не отвлекаться по пустякам, а быстрее завершить обучение и получить диплом. От старой группы он безнадежно отстал и был зачислен в новую, где ребята, всего на год его младше, казались желторотыми птенцами, ничего не смыслящими в настоящей жизни.
Заметно возмужав от бесконечных марш-бросков, ежедневной зарядки и муштры на плацу, Ивченко среди женской половины пользовался повышенным вниманием, сильно отличаясь от полудохликов – вчерашних школьников. Но в прежний безудержный разгул студенческого полуразврата по каким-то только ему известным причинам Саню уже не влекло, наоборот, перемену к осознанному существованию он почувствовал в октябре, когда среди согруппниц заметил симпатичную девушку самого что ни на есть скромного поведения.
Полина понравилась ему тем, что свою комнату в общежитии держала в относительной чистоте, любила прихорашиваться, завивала на бигуди мягкие локоны, носила приталенные платья, а главное, умела коротко и доходчиво выражать свои желания. На первом свидании, когда Саня полез с нежными объятиями, она доступно разъяснила ему о выгоде законного брака.
– Комнату отдельную выделят, не придется в душевой зажиматься, по чужим койкам скакать.
На следующий день он зашел в деканат. Действительно, семейным полагалось отдельное жилье, комнату размером побольше давали женатикам с ребенком, остальные довольствовались общим положением. Через месяц, расписавшись в Николаевском загсе, молодые сыграли в общежитии шумную свадьбу и подали заявление на комнату для совместного проживания. Домой Саня отправил телеграмму, обещал после зимней сессии привезти жену для знакомства с родителями, но в Краснодар они приехали только летом, когда Полина была уже на седьмом месяце беременности.
Рождение сына так повлияло на Санькино самомнение, что отец получился из него первостатейный, и Полина никогда не жаловалась на отсутствие внимания и еще чего-либо, связанного с семейными обязанностями молодого мужа. Благодаря Санькиной заботе она ни в чем не нуждалась, на год взяла академический отпуск и занималась ребенком, постигая премудрости столь раннего материнства.
Саня учился за двоих, помогал жене с практическими заданиями, уговаривал Полину на сдачу зимней сессии экстерном, но ребенок плохо повлиял на материнскую собранность. От хронической усталости Полина прибывала в состоянии сомнамбулы – все слышала, но соображала мало. Только руки ее продолжали управлять жизненным процессом, когда отключалась голова.
Родительской помощи – денежных переводов и продуктовых посылок, которыми их регулярно снабжала мать Ивченко, Светлана Петровна, – вполне хватало, чтобы не жить впроголодь, а если возникали непредвиденные расходы, Саня садился за чертежи для первокурсников или шел в железнодорожную артель разгружать вагоны. Удивительным казалось и то, что Полина всегда и во всем с ним соглашалась, студенческое хозяйство вела экономно, отказывая себе в мелочах, и вечерами кормила голодного мужа прямо со сковороды, сидя напротив, улыбаясь измученной, но счастливой улыбкой.
Каждый понимал, что появление ребенка лишь все усложнило, и оба преодолевали трудности с долей героизма, особенно ночами, когда Полине хотелось выспаться, и Саня заступал на караул, принимая из ее рук спеленатый куль, как автомат Калашникова. В эти ночные бдения он передумывал все с самого начала, доходил до полученного результата, принюхивался к молочному запаху младенца и решительно отметал малодушные мысли, заставляющие жалеть и себя, и свою рано загубленную свободу. Само чудо рождения не укладывалось в его голове, хотя процесс зачатия был им опробован сотню раз, но именно с Полиной ему повезло достигнуть цели. Его сверстники еще безмятежно проживали студенческую юность, мечтали о свершениях, планировали недалекое будущее, когда он в двадцать один год уже имел то, о чем и не мечтал.
После третьего курса, летом девяносто первого года, Полина повезла мужа к себе в Измаил навестить мать с бабушкой, не видевших ни внука, ни зятя. Эта была их первая и последняя совместная поездка. На борту «Метеора», подвижного пассажирского катера, ходившего между прибрежными городами на манер рейсового автобуса, Полина неосторожно проговорилась о своих планах: как после института они чудесно заживут в Измаиле. От этих планов Саню что-то отвлекло на морской глади. Стоял летний штиль. Чайки трепали остов большой рыбины, похожий на дельфиний, отгоняя друг друга от легкой добычи резкими криками. Саня уловил лишь последнюю фразу о каком-то заводике, куда Полина рассчитывала устроиться сама и пристроить его на инженерную должность. Он еще удивился ее наивным предположениям, принимая их за обыкновенное женское сумасбродство.
Городок показался ему ужасно скучным, до тошноты провинциальным, и та скамья на морвокзале с проломленной доской, на которой Полина меняла сыну подгузник с рядом стоящей оплеванной урной, красноречиво обрисовала его будущее прозябание в Измаиле, если он согласится сюда вернуться.
В Измаиле у них произошла первая ссора. Спорили при закрытых дверях, за которыми две полуседые головы с благоговением склонились над детской люлькой, в то время как молодым постелили в отдельной комнате для восстановления сил и супружеского равновесия. Все пошло наперекосяк, когда Саня широкой ладонью нащупал горячее бедро жены, но Полина мягко отстранилась от настойчивой ласки и поинтересовалась, отчего он молчит.
– Ты согласен или нет?
– На что? – Рука его нерешительно застыла.
– Как на что? Я всю дорогу тебе рассказывала. Ты не слушал?
– Слушал... Ерунда какая. – Саня даже приподнялся на локте, чтобы лучше разглядеть ее лицо. – Ты серьезно? Разве ты не понимаешь, здесь жить нельзя. Каменный век! После института поедем в Краснодар, а возможно, в Ленинград. Устроюсь по специальности. Я еще не решил, как все будет...
Его легкие касания перешли в бурные ласки, когда Полина подскочила с места и щелкнула выключателем. Саня даже зажмурился от резкого щелчка.
– Не дури, Поля. Ты чего?
– Я с тобой никуда не поеду!
Вот и приехали...
Августовские события, ускорившие расчленение могучего государства, только подлили масло в неоконченный супругами спор. К нему они возвращались неоднократно, но Полина всегда выказывала упрямое противостояние, так что Саня удивлялся, как велико было его заблуждение насчет женской покорности, если молчание он принимал за согласие, а согласие за готовность следовать за ним на край света. Именно с краем получилась неувязка.
– А как же «в горе и в радости, в богатстве и бедности, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит нас»? – выговаривал он жене старинной клятвой, исчерпав доводы современные, но неубедительные.
Полина смотрела на него как на последнего идиота.
– Я с тобой никуда не поеду!
Заканчивался четвертый курс, оставался пятый, последний, и время, чтобы переубедить жену, еще было. Не желая лишний раз спорить, он надеялся на ее переменчивый характер, на долгожданный отдых от ребенка, которого мать Полины настоятельно просила отдать ей на воспитание хотя бы до конца года, чтобы дочь закрыла все «хвосты» и «неуды». После летней сессии молодые супруги разъехались в разных направлениях. Полина с ребенком отправилась в Измаил жаловаться на судьбу, а Саня купил на привозе молдаванского вина, копченого сала, рыбы и с клеенчатой сумкой, полной гостинцев, уехал в Краснодар.
Дома тоже творилось непонятное. Мать украдкой вздыхала с тяжелым надрывом, комкала носовой платок, промокала глаза, но делала вид, что ничего не происходит. Отца Саня застал за сборами в очередную экспедицию. Отец что-то не договаривал, часто похлопывал сына по широкой спине, все любовался статью, вихрастой головой.
После ужина на открытой лоджии они вдвоем пили густую мадеру. Сквозь тополиную листву проглядывали крупицы звезд. Месяц удивленно косился на початую бутылку, словно напрашивался в гости, но хозяева вели странный разговор, попеременно отгоняя назойливых мух от скромной закуски. Говорил в основном отец, Саня плохо понимал его посылы, по старинке согласно кивал в ответ.
– Понимаешь, сын, как тут решиться... свалилось некстати, опять же зарплата с надбавками, с тутошними не сравнить. Оля надумала поступать, как не крути, образование получать надо ... мать не совсем здорова, на ноги жалуется, вены, говорит, вздулись, вроде и не старость, а хорошего мало... жизнь как-то вся перевернулась...
Наутро, пока мать собиралась на работу, все более-менее прояснилось. Саниному отцу неожиданно подвернулось повышение, из простого бригадира возводили его в начальники геологического разведотряда, в таежном поселке выделяли жилье, личный транспорт, заманивали зарплатой, от которой глупо было сразу отказываться, проработать испытательный срок полагалось полгода. Менять Краснодар на таежную, забытую Богом глухомань мать не хотела, придумывала важные отговорки, а на первое место, в качестве весомого аргумента, выдвигала Ольгино поступление в институт.
– Куда я девчонку повезу? – горячо оправдывалась Светлана Петровна перед сыном. – На съедение медведям? Одну здесь оставить, душа изведется... У меня стаж непрерывный двадцать три года, через шесть лет на пенсию выйду человеком. А там что? Все с нуля начинать?.. Там ведь, Санечка, вечная мерзлота! Как там люди живут – не понимаю...
Дилемма выходила обыкновенная. Два решения, исключающие третье. Кто-то из них ради сохранения семьи должен был уступить, но Светлана Петровна успокоила сына железными доводами.
– Поработает и назад вернется. Не в первый раз. И что такое полгода?.. Ты когда в садик ходил, он годами из тайги не вылезал. И ничего. Справились. И сейчас переживем...
Отца провожали всем семейством. В аэропорту тесным кругом облепили столик на высокой толстой ножке. Пили боржоми, а Ольга, как маленькая, выпросив у отца мороженое, висла на его шее, курносым, мокрым от слез носом тыкала в чисто выбритую щеку.
– Папуличка, ты же ведь скоро вернешься, правда?
В широкие окна лился солнечный свет, на удивление яркий. В этом свете Саня хорошо разглядел, как за прошедший год постарели родители. Мать по привычке еще молодилась, держала фигуру, стриглась коротко и по воскресеньям пропадала в салоне красоты, куда имела свободный проходной билет, персональную массажистку и портниху, обшивающую полгорода таких же, как она, «нужных» людей. Отец не молодился. Руки его давно загрубели от северных широт, виски густо серебрились, осунувшиеся лицо походило на кожаную подметку сапога. Только Ольга брызгала неподдельным весельем, без умолку щебетала, пытаясь примирить непримиримое. Чем он мог помочь? Если только уговорить Полину и перевестись в Краснодарский политехнический институт, отпустить мать к отцу...
В конце августа Саня возвращался в Николаев, по сути, в чужую страну, где тысячи студентов оставались заложниками непредвиденных обстоятельств. Переходный период обустройства нового государства еще позволял им пересекать границу по старым советским паспортам, и люди были здесь еще прежние, радушные и гостеприимные, не развращенные капиталистическими принципами, продолжающие жить по законам совести.
Поезд шел через Крымский полуостров до самого Киева. На каждой остановке менялись пассажиры. Вагон заметно редел, когда толпа отдыхающих выплескивалась на перрон с чемоданами, баулами, детьми, и с новой волной заполнялся под завязку. Людской поток запруживал каждый его закоулок, пустующую полку, откидное сиденье. Стояли в тамбуре, сидели на узлах, багаже, самые наглые прорывались к проводнице в купе, но получали жесткий выговор и обещание на следующей же станции высадить всех к чертовой матери.
От раздражающей суеты Саня отгородился томиком любимого Герберта Уэльса. На верхней полке из приоткрытого окна погуливал ветерок, приятно освежал потеющее тело в трико и футболке. Саня мужественно сносил отчаянную жару, на остановках выбегал на перрон, у торговок покупал жареные пирожки с капустой и минеральную воду.
Он возвращался к жене. Три дня назад от Полины пришла телеграмма: «Срочно приезжай. Надо поговорить. Сына оставила маме». Значит, Никитка ей уже не мешал. И хорошо, так даже лучше будет, свободнее. Теща давно обещала за внуком присмотреть, устроить на льготных правах в детский сад, где работала поварихой. Телеграмма прямо намекала на предстоящий разговор. Интересно, о чем?
Поддавшись размышлениям, Саня безмятежно рассматривал мелькавшие тени на потолочной обшивке вагона, когда услышал женский голос – звонкий, тоненький, с переливами бубенцов. Голос вежливо искал свободное место в переполненном вагоне, продвигался в его сторону, заметно наполнялся отчаянием.
– Товарищи, не найдется у вас местечка?
В проходе показалась светлая тень. Тоненькая, прозрачно-розовая, с начесанной копной перманентных волос, светящихся благословенным нимбом в лучах заходящего солнца.
– Докуда? – первым делом уточнила румяная женщина, занявшая с двумя пацанятами всю нижнюю полку.
– До Киева?
– Долече! Ну, сидай. Потеснимся малость.
В ногах девушка пристроила небольшой чемодан, на коленях – сумку с олимпийским медвежонком, точно такую же, как была у Сани под головой – его любимая, походная. А тетка от нее не отставала, все расспрашивала и расспрашивала: кто, куда, откуда. Заговорить с попутчицей он осмелился, когда проводница принесла на широком подносе чай и напомнила о следующей остановке. Следующая была его.
Ее звали Олесей. Имя кого-то ему напомнило, кого-то близкого, но давно позабытого, легко всплыло и упало обратно, оставляя теплый след. К имени он попросил киевский адресок и номер телефона, сам не понимал, для чего, но настойчиво выгораживал себя в лучшем свете. О том, что был женат, даже не вспомнил. Опомнился Саня на вокзале, когда ждал последний автобус, стараясь подавить биение сердца, набатом колотившее в висок. Он плохо соображал, куда бы надежнее спрятать обрывок газеты с названием улицы и номером дома, чтобы Полина ненароком не нашла улику. И пока добирался до общежития, заучил наизусть, словно адрес конспиративной квартиры.
В общежитии играли очередную свадьбу. До начала занятий оставалось три дня. Как раз хватит погулять от души, протрезветь от пьяного угара. Длинный стол, составленный из собратьев разных мастей, покрытый разноцветными скатертями, начинался в кухне и заканчивался в коридоре, перегораживая подступы к комнатам. Слева от невесты сидела Полина, руководила торжеством и поочередно поднимала со своих мест гостей для провозглашения тостов. Возле жены Саня заметил новое лицо. Молодой, вихрастый лейтенантик в милицейском облачении на каждую шутку скалил зубы, исподволь обнимал Полину за талию, плотно прижавшись к женскому боку.
В оправдание жена предъявила мужу дальнее родство на жидком киселе, но сосед по этажу, Ленька Белугин, в тот же вечер представил имеющиеся у него неопровержимые доказательства подлой измены. Второй год подряд из Краснодара Саня привозил Леньке рулон черного бархата, который пользовался большим спросом. Ленька успешно сбывал мануфактуру надежным людям. Подпольные цеха шили из бархата брюки, продавали их на местной барахолке за приличные деньги, и общий бизнес приносил им неплохой доход.
Бутылка водки из Ленькиных запасов, распитая после свадебного торжества на двоих, обманутому мужу многое прояснила. Получалось, Полина окольными тропами давно искала выход из раннего замужества, а лейтенант оказался другом детства, проживал в Измаиле через дорогу напротив, был тайно влюблен и имел надежду. Надежда его сбылась еще зимой, когда Полина после сессии приехала домой проведать родню.
Их будущему мешал Полин муж и штамп в паспорте. В один день Саня переехал в комнату к Белугину и подал заявление на развод, отметив судьбоносный поворот второй бутылкой водки, принесенной уже новым Полькиным мужем для примирения сторон. При близком знакомстве лейтенант оказался не таким уж и плохим, со всех сторон положительным, с богатым житейским опытом усыновленного детдомовца.
– Никитка твой мне как родной, – уверял он Саньку, приятельски похлопывая по плечу. – Даже не сомневайся. Воспитаю человеком. Еще спасибо скажешь...
Удивляла не столь пьяная похвальба, сколь быстрота произошедшей подмены. Полина важничала, общалась неохотно, для переговоров посылала в комнату Белугина лейтенанта, теперь на законных основаниях ночующего в общежитии по выходным от тюремного дежурства. Он служил во вневедомственной охране при Снигуровской исправительной колонии. Самым удивительным было то, что возвращаться в Измаил Полина почему-то передумала и приценивалась к жилью в Николаеве.
Не дожидаясь официального развода, Саня выкроил из учебного расписания четыре дня выходных и в конце ноября по первому снегу прямо с вокзала нагрянул на Борщаговскую улицу по заученному киевскому адресу общежития политехнического института. Вахтерша внимательно изучила предъявленный советский паспорт, прошмыгала носом застаревший отит и вместо того, чтобы вызвать девушку по телефону, предложила отовариться с вахтерской витрины предметами первой необходимости, начиная польским ликером и заканчивая чехословацкими презервативами. Саня не поскупился, двойную цену заплатил за «амаретто» и широкую плитку молочного шоколада, получив пропуск свободного прохождения.
Олеся встретила гостя удивленно насторожено, пустила в комнату. Всю дорогу Саня придумывал правдоподобное объяснение своему появлению, но польский ликер сам собой смягчил напряжение, подправил острые углы и неожиданно быстро проявил то, что у каждого вертелось в голове, но язык произнести боялся.
Два дня и две ночи прошли в познании духовности и телесности обоих существ, потерявших на короткий срок застенчивость и нравственный облик. Все, что вытворяли ее руки, он принимал с благодарностью и спешил вернуть долг с торицей. Он радостно примечал разительное отличие между фигурой бывшей жены и подростковым телосложением Олеси, которая и на вес была легче, и на взгляд тоньше по строению узкой кости и малому тазу. Уступая ее настойчивым обхождениям, Саня удивлялся женской неутомимости. Чувствовалась некоторая практика, предпочтение и снисхождение к его слабостям.
В Николаев он возвращался опустошенный, абсолютно счастливый во грехе. На вокзале перед отходом поезда, когда они смогли расцепить объятия, наспех пообещали друг другу то, в чем многие клянутся перед свидетелями, подписывая казенную бумажку.
Окончив институт, летом Саня переехал в Киев и там дожидался завершения последнего курса Олеси. Вторая свадьба напоминала первую с той лишь разницей, что отдел бракосочетания светился столичным лоском, а студенческое застолье соперничало марочными винами и разновидностью краковской колбасы. В комнате, где вместе с Олесей проживали еще две девушки, для нового жильца, чтобы не смущать его женской наготой, натянули занавеску, отгородив узкую полоску спального места на раскладушке.
Тем же летом Саня свозил жену в Краснодар. Дома происходили перемены. Светлана Петровна собиралась ехать в далекий Салехард, к черту на кулички, где осел ее муж, прижился корнями и пятый месяц не выходил на связь, а отписывался короткими телеграммами. Сердце подсказывало Светлане Петровне – надо торопиться, ничего хорошего от телеграмм не жди.
Знакомая ведунья, ворожившая на свечах, по фотографиям предсказывающая судьбу, предрекла бедной женщине появление соперницы. Светлана Петровна ехала вытягивать мужа из цепких, жадных рук какой-нибудь пропитой бабы, измученной одиночеством и долгой зимой, а ради такого великого дела выписала из станицы родную мать, чтобы Ольга присматривала за старушкой, не отвлекалась на разные глупости.
– Столько, мама, соблазнов сейчас у молодежи, – уговаривала старушку Светлана Петровна, сама соблазняя городскими удобствами. – Хату твою можно продать. В городе будешь жить на всем готовом и пенсию получать заодно. Только за Ольгой приглядывай. И мне спокойно, и тебе не скучно.
Единственное, что не учла Светлана Петровна, это возможное возвращение сына. За холодный прием Саня на мать не обиделся, но заметил, что Олесю родня его оценила по завышенной шкале, чем-то она им не приглянулась.
Перед отъездом мать всучила ему гостинцы для внука.
– Сына не забывай. Родная кровь все-таки. Отец не обрадуется твоему разводу. Зачем во второй раз женился, зачем спешил? Теперь сам думай, как дальше жить, а главное, на что.
Трудности Саню не пугали, они возникали на таможне разграниченного государства, где каждая сторона пыталась обобрать соседствующую. За свободный провоз мануфактуры Саня вкладывал в паспорт купюру дознавательным номиналом и удачно сбывал туго спеленатые рулоны хлопчатобумажного производства до тех пор, пока комбинат при новой власти не пошел с молотка. Когда бизнес его прогорел, в Киеве Саня устроился коммивояжером в торговую бакалейную компанию, промышляющую чаем, кофе и турецким печеньем.
В семье у Олеси тоже было не все так гладко, как показалось Сане при первом знакомстве. Отец, офицер советской армии в отставке, получал заслуженную пенсию от нового украинского государства. Мать, учительница русского и литературы, оказалась ненужной в школе, где русский язык вычеркнули из анналов истории. Проживали они на Крещатике в уютной трехкомнатной квартире, в которой Олеся по каким-то неизвестным причинам жить не хотела, а ютилась в общежитии, принимая от матери посильную помощь, но даже и от нее она отказалась, когда Саня нашел работу.
Пока Олеся трудилась на лекциях, оканчивая пятый курс, Саня вояжировал по киевским районам, забивая прилавки магазинчиков чайно-кофейным ассортиментом. Зарплаты его вполне хватало на скромное проживание с редкими праздничными тратами. Но в семейный кошелек влезла Полина. Подала на алименты и отсудила в пользу сына от незначительного Санькиного заработка значительную часть.
Саня наивно думал, что за три супружеских года успел узнать первую жену со всех сторон, и каждый раз удивлялся, что не знает ее совершенно. Вторая жена молча подсчитывала львиную долю его заработка, уходящую к первой, старательно скрывала раздражение, когда муж звонил от вахтерши в Николаев, подтверждал перевод. Он так мало знал о сокровенных мыслях и первой жены, и второй, что сильно удивился, когда Олеся отказалась поехать с ним к сыну на Новый год.
В ту короткую поездку Полина вытребовала у него отказ от отцовства, и после усыновления Никитки лейтенантом сменила фамилию, так что от Ищенко у Саниного сына не осталось и воспоминаний. Полина без сожаления рубила концы, за что-то мстила, только сама не знала – за что, но месть проливалась бальзамом.
К началу лета у Сани появилось ощущение замкнутого пространства, которое вот-вот подомнет под себя его хрупкий мирок, расплющит тяжелым катком. Вечерами на ватмане он расчерчивал стратегию дальнейшей жизни, выписывал преимущества Киева перед Краснодаром, сомнения отмечал вопросительным знаком и до хрипоты спорил с Олесей. Ночью на раскладушке он прижимал к себе ее худое тельце, шептал в шею извинения и в ответ принимал горячие поцелуи.
– Не переживай, – отзывалась в ночной тишине жена. – Все устроится. Как-нибудь...
Слова Олеси сбылись в один день. Из-за российского паспорта, а вернее, из-за отказа получать украинский, Саню уволили из чайной компании. Олеся получила долгожданный диплом и не успела еще усомниться в его пригодности за пределами Украины, как по вахтенному телефону молодой голос подтвердил у нее благополучную беременность по результатам сданного накануне анализа.
В Краснодар они возвращались с легким сердцем, оставив скудные студенческие пожитки новым жильцам, ехали с двумя одинаковыми олимпийскими сумками и полупустым чемоданом и дорожили этой пустотой, еще незаполненной пеленками, ползунками, сосками и бутылочками для прикорма. В поезде выбирали имя будущему ребенку, но к единому мнению так и не пришли.
Семья переживала не лучшие времена, когда Саня вернулся в родительский дом с новой женой. Теснота трехкомнатной квартиры, такой вместительной и всегда удобной, и во второй раз чуть не подпортила впечатление от знакомства. Мать вздохнула, потрепала сына за худую щеку и привычно засучила рукава. Отвоевавшая мужа от всех земель и небес, вернувшая его обратно в семью, Светлана Петровна со свойственной ей деловой интуристовской хваткой принялась обустраивать новую семью и за считанные дни провернула сделку со станичной недвижимостью, удачно продав материнский дом с земельным участком. Через месяц у Сани появилась собственная двухкомнатная квартирка, удобная, но сильно поношенная.
– Крышу над головой я тебе дала, – мать не хвалилась, сухо перечисляла отработанный список его проблем. – Жену твою в гостиницу пристроила. В декретный отпуск выйдет с пособием и место за ней придержат. Отец с ремонтом тебе поможет и в управление к себе возьмет. Там не любят родственными связями афишировать, так что, будь добр, доверие оправдай.
Ради семейного счастья Светлана Петровна уговорила мужа распрощаться с таежными экспедициями, убедила надеть темно-коричневый костюм и несколько часов истуканом просидеть в приемной заместителя главы крайисполкома. По личным каналам связи она пробила для него хорошее место в управлении сельским хозяйством, надлежало пройти смотрины и собеседование наверху. В тот же день кандидатуру его одобрили и утвердили.
У Олеси иногда дух захватывало от всемогущества свекрови, неразгаданного до конца механизма взаимовыгодных условностей. Старый мир рушился быстро, новый не спешил возводить фундамент, и для достижения задуманного еще приходилось пользоваться наработанными долгой практикой коридорами социалистического лабиринта.
Щедрость Светланы Петровны была с горчинкой. В Санину квартиру, где кухня больше походила на коридор, а комнатки напоминали тесные клетушки, она переселила старушку-мать. Ей вдруг вздумалось, что мужу при его новой должности нужен кабинет, свободная для отдыха спальня и много свежего воздуха.
– Помогать вам будет, – оправдывалась она перед Олесей. – Суп сварит, фарш прокрутит, за ребеночком присмотрит, во дворе на лавочке колясочку покачает. Свежий воздух полезен для здоровья. Она еще крепенькая.
Возражать не стали. Помощь Авдотьи Филипповны и вправду оказалась посильной, так что Олеся во многом на нее полагалась, еще до родов наладила хрупкий кухонный быт, а после появления в квартире неуемного жильца весом три сто, ростом сорок восемь и вовсе на старуху молилась. Три первых месяца Филипповна от правнука не отходила, часами караулила чуткий сон, кружила с коляской по двору, прохаживалась до ближайшего продуктового магазина и что-то вечно пекла-жарила на чугунной сковороде, которую сберегла на память о станичной жизни.
Спустя год кривая линия, вычерченная на ватмане в киевском общежитии, постепенно выровнялась. Работой в департаменте сельского хозяйства Саня тяготился, он еще бредил кораблями, многоярусными верфями и, засиживаясь на кухне до полуночи, вырисовывал на тетрадном листе судовой двигатель в разрезе. Жертвуя ради семьи мечтой, свой второй брак он считал успешнее первого и, покачивая теплое, туго спеленатое Филипповной детское тельце, волнительно принюхивался к запаху молочной кожи, млел от нового счастья, во сто раз больше, во сто раз крепче.
Все его сожаления остались в прошлом. Последние семь лет растянулись в одну широкую киноленту голливудского вестерна с ярким мелодраматическим оттенком. Одним июльским днем эта лента уткнулась в высокую грудь Оксаны Таран. В детском отделе ГУМа Саня искал для сына летнюю коляску, а попал в цепкие руки бывшей одноклассницы. Ради такой встречи Оксана не побоялась закрыть на пятнадцать минут отдел, пока выуживала из растерянного Саньки подробности семейной жизни. Из дружеских объятий Таран ему удалось вырваться только после того, как Оксана разборчиво записала его домашний телефон на оторванной кассовой ленте.
11
Утром, перед началом первой смены, Татьяну Яковлевну позвали к телефону, но не к тому, что стоял на столе в ординаторской, номер которого был известен всем друзьям и домочадцам, а к другому, расположенному в регистратуре, – никому неизвестному. Заведующей пришлось спуститься на два этажа по лестнице, и этот долгий путь вызвал у нее сомнение, что, скорее всего, звонивший не дождется ее ответа, и зря она оторвалась от важного дела, но стоило ей приложить к уху прохладную трубку и произнести вежливое «алло», как на другом конце скороговоркой проговорили неожиданную чушь, выбившую Татьяну Яковлевну на весь день из рабочего состояния.
Сказали буквально следующее: «Ваш муж вам изменяет. У него другая семья. Они проживают по адресу...» Сам адрес на время выпал из ее внимания, но вечером того же дня вернулся в полном объеме – улица Вторая линия, дом тридцать семь.
В голове стучали маленькие противные молоточки, мешали сосредоточиться, пока Татьяна Яковлевна на пятиминутной летучке раздавала персоналу отделения планы работ и спущенные сверху нормативные предписания. Кое-как досидела до обеденного часа, пока в ее просторный кабинет не заглянул главврач.
– Ты чего тут сидишь? Лица на тебе нет. Давление мерила?
Тут же измерили, всполошились и заведующую отправили домой.
Дома отлежавшись на продавленном диване, она привела давление, а заодно и растрепанные чувства, в более-менее условный покой. Выпила сладкого чаю. Посидела перед открытым окном, бессмысленно встречая-провожая проезжающие мимо автомобили, перемыла с утра оставленную посуду, полила горшечные цветы, не замечая в блюдцах избыток воды.
Между тем в голове солидной блинной стопочкой складывались неутешительные доказательства телефонного донесения. Она привыкла не замечать, но последние три года прошли не так, как прежде. Дима по уши погряз в научной работе, постоянно разъезжал по конференциям, съездам, симпозиумам. Затянувшиеся до полуночи научные советы с корнем вырывали его из семейной идиллии, и Танечка уже позабыла, когда последний раз они были в театре, ужинали в любимом ресторане или просто ходили в гости.
Вальсируя от дивана к комоду, в тончайшем облаке воспоминаний она обошла все комнаты: да-да, что-то здесь изменилось. Лерочка в прошлом году вышла замуж и переехала с двумя чемоданами на снятую Гиоргием квартирку. Но отсутствие дочери так остро не ощущалось, ее уютная комната с окном на восток до сих пор была нетронута, хотя ремонт планировали начать именно с нее. Нет, Лера здесь ни при чем, и до ее замужества в доме чувствовалась определенная пустота.
В спальне Татьяна Яковлевна открыла шифоньер. Пересчитала мужнины сорочки, галстуки, костюмы. По инвентаризации шла недостача. Она вспомнила темно-синюю в мелкую белую крапинку сорочку с длинным рукавом, купленную в столичном универмаге в прошлом году. С этой сорочкой и вовсе случился анекдот. Тогда в очереди на нее накинулась с кулаками какая-то тетка, обвиняя в жульничестве. Но Танечка геройски отстояла свое очередное право и с победным видом уплатила кассирше сразу за две сорочки: за белую в темную полоску, которая Диме не понравилась, и за ту, которой на месте не оказалось.
Не досчитавшись пару костюмов, осеннего плаща, демисезонного пальто и разной мелочевки, она отыскала в блокноте рабочий телефон мужа. В трубку ей удивленно ответили, что Дмитрий Павлович на операции, но уточнили, кто его спрашивает. Тут она опомнилась. Веской причины названивать мужу посреди рабочего дня у нее не было. Чтобы не вызвать лишних подозрений, Татьяна Яковлевна молча повесила трубку.
Она ждала вечера, посреди лета куталась в шерстяную кофточку, но решительность ее с каждым отбитым часом иссякала. Ближе к полночи в ночной тишине квартиры щелкнул дверной замок. Из спальни она прислушивалась к осторожным движениям мужа. Ничего особенного, как всегда Дима осторожничал, чтобы не потревожить ее чуткий сон. Когда из ванной послышался шум воды, Танечка выскочила в коридор. Трепетными руками осмотрела карманы пиджака, снизу доверху обнюхала лацканы. Запах приятный, родной и знакомый. Дима не любил заграничные одеколоны, пользовался отечественным, который выветривался уже через пять минут и не мог соперничать с устойчивым запахом больницы. В прихожей на табуретке она заметила брошенный портфель, решительно отщелкнула застежку. Унижаться, так до конца.
Ее постигло полное разочарование. В поиске компромата, не зная, что искать, Татьяна Яковлевна пересмотрела каждую бумажку и ничего не нашла. Все те же знакомые выписки из болезней, вырезки из журналов, научные статьи, черновики будущей диссертации, ежедневник, чистый носовой платок, перьевая ручка, подаренная медперсоналом на юбилей, и обгрызенный карандаш, как у первоклассника. Придраться не к чему.
До утра Танечка не сомкнула глаз, притворялась спящей, прислушивалась к его прерывистому дыханию, к посвистывающему сопению. Муж во сне походил на суслика, подергивал кончиком носа, словно принюхивался. Встала она ни свет ни заря и принялась за блинчики.
Когда Дмитрий Павлович вышел после утреннего душа, на столе его ожидала золотистая горка тающего во рту завтрака, сваренный кофе и верная жена, измученная ночными кошмарами. Он успел заметить необычность утра, аккуратную сервировку столовых приборов, салфетки с остроконечными перьями в хрустальной вазочке, ровно сложенные бутерброды из докторской колбасы с пошехонским сыром и сахарница с откидной крышечкой, приглашающая к чаепитию, к откровенному разговору. На откровенность Дмитрий Павлович не повелся.
Потребовать четких объяснений Танечке не хватило духу. Она робко отвечала на традиционные вопросы, ждала удобной минуты, но открытый и прямой взгляд мужа парализовал ее с головы до ног. После его ухода она вымыла посуду, и во время этого опостылевшего ритуала к ней пришла замечательная идея, способная расставить все на свои места.
Первым делом она позвонила в поликлинику и взяла отгул. На Онежскую добралась в одиннадцатом часу утра, прямо ко второму любимому завтраку Евгении Михайловны, когда в кофейнике закипала щепотка запрещенного кофе, закусывать который мать привыкли половинкой шоколадной конфетки. Танечка без долгих объяснений из сумки вытащила блины.
– Мама, у Димы другая женщина.
Евгения Михайловна оценила степень волнения и в кипящий кофейник щедро добавила чайную ложку растворимого кофе. В Димочке она была уверена, в собственной дочери – нет.
– Ну и что с того, что кто-то тебе позвонил? Завистники! Клеветники! Тебе завидуют, как ты не понимаешь, а ты веришь всякой мерзости.
В клинике всю весну поговаривали о сокращении, но должность Татьяны Яковлевны охранялась главврачом, и на последнем совещании он клятвенно уверил ее, что волноваться в ближайшее время ей не стоит.
– Тогда к чему этот звонок, мама?
– На свете хватает добрых людей... Ах, Танечка, Танечка, только вчера радовалась за твое счастье.
– Есть ли оно?
– Как же без него, родная? Конечно, есть... Наговорам не верь! Пока своими глазами не увидишь.
Расстроенную меланхолию Татьяна Яковлевна заедала блинами. Вторые сутки в голове ее звучал тихий, доверительный голос, отчетливо напоминающий о зыбкости мироустройства.
– Вторая линия, это где, не знаешь?
– Далеко, на другом конце города, я по ней каждую субботу к Якову езжу...
По Второй линии до Славянского кладбища следовал трамвай, параллельно ему по бокам тянулась грунтовая дорога, для водителей настоящая преисподняя – сплошные ямы, колдобины, выбоины, бездонные лужи. Таксист попался Татьяне Яковлевне осторожный. По разбитой дороге они ехали не торопясь, притормаживали на кочках, по краю объезжали неизведанные глубины непересыхающих озер. Наконец остановились перед номером тридцать семь. За забором протявкала собачонка, звякнула цепь, света в оконцах невысокого кирпичного дома было не видно.
– Тут что ли? – засомневался таксист.
Дорогой Татьяна Яковлевна старалась придумать причину, которая оправдала бы ее появление перед предполагаемой любовницей мужа. Причины приходили к ней неубедительными и со стороны выглядели некрасиво. Для подстраховки она хотела оставить надежный путь отступления, если все окажется ложью, чьей-то злой шуткой или веселым розыгрышем. Возможно, вместе с Димой они потом от души посмеются, но сейчас калитка с номером тридцать семь наводила на нее неописуемый ужас. Нет, такими вещами не шутят.
– Вы можете отъехать метров на десять вперед и подождать? – умоляющим голосом она попыталась задобрить таксиста.
– Сколько ждать?
– Не знаю. Сколько надо.
– За ваши деньги можно и подождать.
Но ждали недолго. Первой в калитку вошла пожилая женщина с пузатыми хозяйственными сумками. Через время в окошке, на две трети загороженном забором, вспыхнул яркий свет. Вечерело быстро, прямо на глазах стремительно потухала заря, набрасывая на цветники, крыши соседних домов и раскидистые вишневые кроны сумрачный покров. В это время одинокий трамвай предупредительно протренькал на перекрестке, перед остановкой запел тормозами и резко распахнул двери. Пассажиры горохом высыпались на высокую платформу, а молодая женщина на средней двери тщетно пыталась выправить передние колеса детской коляски, чтобы скатить ее по трамвайным ступеням. В колясочке сидел мальчик и посасывал палец. Какой-то вежливый паренек помог вынести коляску, и женщина прямым ходом прошагала к знакомой калитке.
Татьяна Яковлевна все старалась рассмотреть малыша, вытягивала из окна шею, но заметила лишь белокурые волосики, запачканные носочки.
Видела она достаточно, но можно ли это предъявить мужу? Какая-то женщина, какой-то ребенок. Ни имен, ни фамилий. Голая визуализация. Он еще посмеется над ней, над ее выслеживанием.
– Долго еще? – скучал таксист.
– Не знаю. Давайте, наверное, поедем...
Не успел в замке провернуться ключ зажигания, как мимо по ухабам пронеслась «волга» и остановилась в трех метрах. На глазах законной жены Дмитрий Павлович выпрыгнул из машины прямо на дорогу и вприпрыжку скрылся за злосчастной калиткой. Танечка подавила изумленный вздох, прикрыла рот руками, но догадливый таксист что-то заподозрил.
– Мужа караулишь? – в зеркале заднего вида он хорошо видел ее испуганные глаза.
– Что вы себе позволяете... – а впрочем, какое ей дело до этого наглеца.
– Возраст сейчас такой. Опасный. Многие в пятьдесят расходятся, по себе знаю, – как ни в чем не бывало продолжил таксист. – Сам два месяца назад развелся. Чего, спрашивается, терпеть, если ничего не держит, и человека мучаешь, и сам страдаешь. Правильно говорю?
На продолжение дискуссии времени не осталось. Татьяна Яковлевна торопилась домой, чтобы опередить мужа.
Но за два квартала она отпустила такси и пошла по ночной прохладе, чтобы собраться с мыслями, успокоить сердцебиение и немного прийти в себя. Возле филармонии прямо на заплеванных, плоских гранитных ступенях старый скрипач раскладывал ноты. Волосы его были одного цвета с выбеленной рубашкой, холщевые широкие штаны больше походили на юбку. Странный наряд для музыканта. Вокруг собирались зрители, молодые люди в похожем одеянии, счастливые от своей неизведанной святости. «Хиппи, наверное», – подумала Татьяна Яковлевна, позднее время подгоняло ее вперед.
Когда смычок коснулся струны, первая протяжно-высокая нота догнала ее поникшие плечи и легонько ударила между лопаток. Остановившись, она что-то подсчитала в уме, потом махнула рукой и вернулась назад, к месту вселенского начала, где скрипач, не обращая внимания на собравшуюся публику, творил импровизацию.
Музыка возносилась над фонарями, огибала листву платанов и поднималась выше. Где-то там, над крышами, затемненные городскими огнями мерцали, дрожа от высоты, крупицы звезд, равнодушно принимая нотный посыл. Но все завороженно смотрели на руки скрипача в надежде уловить его мастерство, постичь виртуозность экспромта наравне с людским горем, отчаянием и мольбами. Музыка освобождала от боли, давала выход слезам, и Татьяна Яковлевна, прислонившись в отдалении к гладкому стволу платана, совершенно не замечала, как те полились по щекам и подбородку – жгучие, обидные, сдерживаемые из последних сил, размягчая окаменевшее сердце.
В широкополую, видавшую виды шляпу музыканта благодарственные слушатели скромно опускали монеты. На вспоможение Танечка не поскупилась, отыскала в сумочке кожаный кошелек и по завершению пассажа опустила в шляпу пятирублевку.
– Мадам, вы так щедры, – в свою очередь расчувствовался скрипач, – у вас трепетная душа, мадам.
Домой Татьяна Яковлевна вернулась поздно. Муж, источающий после душа свежесть, с удивлением встретил ее на кухне.
– Ну, знаешь ли. – Дима натурально содрогался от возмущения. – Я не знал, что и думать. Хоть бы записку оставила. Звонил Евгении Михайловне, беспокоил в поздний час. Она сказала: ты сегодня в отгуле, что-то с давлением, а я ничего не знаю... И Лерочке звонил, она тоже не в курсе твоих дел...
Татьяна Яковлевна опустилась на стул всем своим растекшимся книзу, уставшим телом. На щеках остались приметные следы от слез, но улыбалась она совершенно счастливо.
– Что с тобой, Танечка? Ты где была? – растеряно произнес Дмитрий Павлович, медленно присаживаясь напротив.
– Тебе действительно интересно знать, где я была?
Последовавшее объяснение больше походило на оправдание. Оправдывался Дмитрий Павлович, а Татьяна Яковлевна после длинного монолога задумчиво молчала, пугая мужа относительным спокойствием, потом спросила, как назвали мальчика.
– Пашей. В честь отца.
Она и вообразить не могла, какое жесткое сопротивление со стороны родни пришлось вытерпеть бедной фрау Кларе ради этого имени. Ее престарелая мать, которую Танечка видела с хозяйственными сумками, одна поддерживала дочь в неудобном положении любовницы с приплодом на руках. Дмитрий Павлович, используя знакомства, выбивал для Клары жилье и в этом деле продвинулся достаточно успешно. Банк давал ему кредит, городская администрация выделяла из собственного загашника двухкомнатную квартиру в новом микрорайоне. Со дня на день ждали ордер. Если бы Татьяна Яковлевна не поторопилась проверить адрес, то возможно, и не застала бы вечерний проход по сцене Второй линии всех действующих лиц разыгранной трагедии, но получилось так, как получилось. Винить некого.
За женским недомоганием она совсем позабыла о мужских потребностях. Позабыла, что в то время, когда ее яичники все больше походили на пустотелый сморщенный орех, детородная функция семяизвержения воспроизводилась с природной точностью отлаженного тысячелетиями механизма, и когда ей уже не хотелось, Дмитрий Павлович еще мог позволить себе некоторые приятные шалости, от которых рождаются дети. Стародавнее «седина в бороду, бес в ребро» просто не приходило ей в голову, не укладывалось в установленные нормы советской морали.
Но его мальчику она радовалась так, словно сама вынашивала плод девять месяцев и рожала в тяжелых потугах. Женская логика здесь надломилась в нескольких местах. Муж всегда был для нее порядочным человеком, и сейчас этот родной человек стоял перед ней на коленях, орошал слезами ее сцепленные пальцы, целовал иступлено и горячо.
– Нет мне прощения, Танечка. Всех боюсь. И тебя, и дочь, и свою мать. Как зверя загнали в капкан. Сам запутался и чужую жизнь запутал – не разорвать теперь. Простишь ли, Танечка? Прости! Прости!
«Боже мой, только со мной могла случиться такая глупость, – думала Татьяна Яковлевна, держа в руках заплаканное лицо мужа. – Сущий ребенок и плачет как ребенок. Бедный, бедный Димочка. Так страдать... и ради чего?»
Разговор их затянулся, спать не хотелось. Танечка помнила, что мужу с утра предстояло утомительное совещание, а после обеда – две пары лекций на кафедре урологии. В последний год Дмитрий Павлович получил научную степень и должность при медицинском институте, а по четвергам проводил расширенные семинары для всех студентов, желающих приобщиться к урологической практике.
Посреди ночи она вдруг достала из шкафа чемодан и принялась собирать его вещи, настаивая, чтобы он скорее ехал к сыну.
– Ты ему нужен, понимаешь? – объясняла свой порыв, наматывая на руку галстуки. – Я без тебя проживу, и Лера проживет. Она взрослая, замужняя. Поймет, никуда не денется, ты с ней потом поговоришь и все объяснишь. Она не глупая девочка. А мальчик, если ты останешься с нами, будет чувствовать вину, понимаешь? Хотя он ни в чем не виноват. Один он во всем этом не виноват, понимаешь?
Она говорила только о его сыне, не касаясь той, ради которой от нее уходил муж, словно ее не существовало. И все-таки той он был нужнее сейчас, чем ей.
Помогая с чемоданом, Дмитрий Павлович, потрясенный таким поворотом вещей, все не мог поверить в происходящее и в глубине души радовался нежданной развязке, и боялся последнего акта трагедии. Мать о его двойной жизни ничего не знала.
– Она меня проклянет, Таня. Так и сказала, – жаловался в сердцах муж. – Старый человек, что с нее взять? Цепляется за прошлое, как за спасательный круг. Только отца и вспоминает... иногда мне кажется, что она не в себе...
«Утешительный диагноз, – пронеслось в больной голове Татьяны Яковлевны. – Для чужого человека готов костьми лечь, а родную мать на глаз диагностирует. Профессор кислых щей...» И все-таки она отпускала его без злости, ненависти и сожаления. Ради своего невозмутимого покоя.
С чемоданом в руке, чисто выбритый, весь выглаженный утюжным паром Дмитрий Павлович в утреннем свете нового во всех смыслах дня стоял перед дверью и сиял от переполняющего его счастья. Танечка ему даже позавидовала. Они обнялись, по-родственному обцеловались, двадцать прожитых вместе лет давали им такое право.
И она – святая простота – пообещала ему навестить свекровь, чтобы уладить между матерью и сыном неприятную погрешность.
В Подгорный переулок Татьяна Яковлевна пошла в субботу после обеда. Пошла с гостинцами. В кафетерии универсама купила свежее пирожное безе, тут же в рыбном отделе выстояла очередь за мороженым палтусом. Взяла две ледышки весом по килограмму: себе и свекрови.
Веру Игнатьевну она не навещала с весны, но воскресные телефонные разговоры, вошедшие между ними в привычку, достаточно цело обрисовывали уединенное проживание Димочкиной матери. Старушка болела, жаловалась на коленные суставы, на поясничный ревматизм. Раз в полгода Дима пристраивал мать на лечение в железнодорожную больницу, сдавал на руки однокурснику, хорошему терапевту и кардиологу, Васе Шевцову, а обратно после капельниц, общей терапии и грязевых процедур получал мать ожившую, бойкую и готовую совершать невесть какие подвиги.
Шел шестой год скоропостижного вдовства Веры Игнатьевны. Времяпровождение ее разделилось поровну между Богом и книгами. Утром, если позволяли суставы, она обряжалась в длинную юбку, шелковый платок и выстаивала двухчасовую службу в Екатерининском соборе, раздавая припасенную мелочь калекам и попрошайкам. Обедала с вечера приготовленным супом, немного разметала по комнатам пыль, не брезговала и шваброй. Как ни странно, с годами ее чистоплотность смерилась с тем фактом, что борьба с несносной пылью настолько бесполезна, что вызывает устойчивую аллергию. Видимого врага Вера Игнатьевна смахивала с горизонтальных доступных поверхностей, а в недоступных местах за шкафами и под кроватью враг накапливался толстым слоем, скатывался в серые колтуны.
В удобное глубокое кресле она падала после домашних хлопот. Если выдавался пасмурный день, включала высокий торшер и погружалась в таинственные дебри древнейшей науки, которой отдала свою ничтожно малую жизнь. Как заслуженный медработник Вера Игнатьевна читала все, что было связано с медициной. На книжной барахолке Дмитрий Павлович выуживал из хлама бесполезной макулатуры бесценные экземпляры медицинской энциклопедии прошлого века, вознаграждая материнское любопытство. Вооружившись огромной лупой, Вера Игнатьевна старательно исследовала страницы и если не находила в книге того, что искала, с усердием принималась за новый фолиант. От старых книг в комнатах поселился запах плесени, это замечали все, кто хоть ненадолго навещал старушку, но сама хозяйка побочного проявления нового увлечения не замечала.
Танечку свекровь встретила простоволосой, чего никогда раньше себе не позволяла. Через распахнутый халат иронично проглядывала хлопковая ночная сорочка, стоптанные тапочки на босу ногу сомнительно разнились носками. Невестка еще удивилась этому неопрятному виду в послеобеденный час, когда от Веры Игнатьевны всегда исходил запах хлорки с пригоревшим луком или перебродившим тестом, и попыталась вспомнить, когда последний раз свекровь лежала в больнице. Вроде, в прошлогоднем декабре, но облик Веры Игнатьевны не предвещал ничего хорошего. Здоровье ее не то чтобы поубавилось, оно заметно поистрепалось, в движениях чувствовался разлад, а частые заминки с памятью огорчали больше, чем пустая сахарница и неубранные со стола хлебные крошки.
Невестке в чашку она доверху налила заварку, себе едва плеснула кипятка, а палтуса вместо холодильника положила на солнечный подоконник рядом с портретом Павла Федоровича. Этот большой портрет в голубой рамке показался Танечке намного интереснее, чем ряд выстроенных на буфете молочных бутылок с выращенной плесенью. Грязная посуда пахла кислятиной.
– Хороший портрет получился, – свекровь заметила ее пристальный взгляд. – Фотограф в ателье постарался, старую карточку увеличил и цвет добавил. Как живой мой Павлик. На вот, родной, чаек с нами за компанию попей.
Перед портретом возникла третья чашка с кипятком и домашним печеньем. Татьяна Яковлевна слегка поперхнулась, но промолчала. Плохое предчувствие кольнуло ее под левую лопатку. Свекровь оживилась, когда Танечка откусила пирожок с повидлом.
– Ну, рассказывай, как работа, как Лерочка. Рожать еще не надумала? Так хочется младенчика перед смертью понянчить.
– Что вы, Вера Игнатьевна, придумали. Наговариваете на себя. Еще сто лет проживете. – Чтобы не расплескать на юбку чай, кружку Татьяна Яковлевна отодвинула от себя подальше.
– Я-то лучше знаю. – В утешение свекровь пригладила сухой ручонкой полную, молочную руку невестки. – А правнукам и дедушка Паша обрадуется. Мы тут с ним вечерами сидим обо всем беседуем, я – о своем, он – о своем. И ему хорошо, и мне не скучно.
Вера Игнатьевна оторвалась от Танечки и погладила портрет по щеке.
Под лопатками опять что-то зачесалось. Татьяна Яковлевна осторожно цокнула ложечкой о блюдце.
– Вера Игнатьевна, а какой сегодня день, вы помните?
– Ты думаешь, я с ума сошла, – улыбнулась свекровь и покосилась на мужа. – Я, Танечка, сумасшедших на своем веку поведала. Не бойся за меня... Дима не обижает?
Про Димину неурядицу, ради которой она сюда пришла, Татьяна Яковлевна как раз и забыла, а свекровь продолжала, подливая ей черную заварку, помня невесткину слабость – чай пить покрепче.
– Боюсь я за него. Как бы дров со своей Кларой не наломал. Тебя в обиду не дам, ты мне дороже этих всех... вместе взятых. Только скажи, пропесочу по первое число.
И пригрозила кулаком невидимому врагу.
Потом, вспоминая разговор, Татьяна Яковлевна удивлялась осведомленности свекрови. Редкое имя Диминой избранницы резануло слух, и та ревность, о которой она старалась не думать, вдруг поднялась со дна темной души, но не к той, а к родной свекрови, которая, как оказалось, знала достаточно, чтобы за Танечку переживать.
В медицинских справочниках Вера Игнатьевна выискивала симптомы той болезни, о которой мало что еще знала прогрессивная наука. Болезнь засела у нее в голове, иногда проявлялась намеками: резкой сменой настроения, беспамятством вчерашнего дня и четкой картинкой скорых проводов двадцать девятого октября, когда Паша уходил на фронт. Легкая связь улавливалась в плаксивости и с выставленным на подоконнике портретом Павла Федоровича – страшная, непонятная связь. Раз в месяц Вера Игнатьевна относила девочкам в лабораторию баночку с помутневшей мочой и сдавала кровь ровно столько, сколько требовалось, чтобы подтвердить прогрессирующую «дрянь». Название этой «дряни» она не знала, а зря беспокоить сына не хотела.
Вечером Татьяна Яковлевна еле-еле дождалась звонка от мужа. Дима пообещал на неделе заехать в Подгорный переулок и во всем разобраться.
– За ней уход нужен, – твердила уже бывшая жена на его обстоятельные доводы.
– Как ты себе это представляешь? С Кларой она не уживется. В дом престарелых не поедет, я ее знаю. Упрется, будет еще хуже. Если состояние ухудшится, найму сиделку.
На следующий день Дмитрия Павловича отвлекла от визита к матери неожиданная городская комиссия, нагрянувшая из главка по претензионной жалобе.
В среду Татьяну Яковлевну снова позвали к телефону, и снова в регистратуру. Спускаясь по лестнице, она успела подготовить дерзкий ответ, чтобы дать отпор наглому анониму, но услышала взволнованный голос соседки, тети Али, из Подгорного переулка.
– Танечка, деточка, твоя свекровь нам пожар устроила. Чайник выключить забыла. Хорошо, дети под окнами играли, дым из форточки заметили... Танечка, приезжай, Бога ради, мы не знаем, что с нею делать. Звонила Дмитрию Павловичу, там сказали: он в командировке, утром отбыл в Москву.
«Как же это все не вовремя», – спохватилась Татьяна Яковлевна.
Она взяла отгул, последний в этом месяце. Из пропахшей гарью квартиры перевезла свекровь к себе, разместила в Лериной комнате. Из вещей Вера Игнатьевна, игнорируя Танечкину просьбу собрать теплые кофты, халатики и панталоны, взяла цветочный горшок с геранью, первый том Большой медицинской энциклопедии и Павлушин портрет.
12
Замужество отдалило Леру от родительского дома ровно на тот срок, который понадобился ей для утверждения своих супружеских прав и супружеских обязанностей, не менее желанных. С Гиоргием, как выяснилось впоследствии, она не прогадала, но сближение их растянулось на целый год, и весь четвертый курс Лера разрывалась между занятиями и частыми утомительными свиданиями, отнимающими у нее слишком много драгоценного времени на пустое шатание по улицам или на просиживание за чашкой кофе в какой-нибудь забегаловке. На дорогие заведения денег у Гиоргия пока не было. Поэтому и свадьбу в конце лета отыграли скромную, к большому сожалению Татьяны Яковлевны, переживающей нисколько за счастье дочери, сколько за последний пятый курс института. На что Лера клятвенно пообещала диплом получить и не гневить судьбу, в который раз меняя свои желания.
Дмитрий Павлович настойчиво предлагал будущему зятю помощь в обустройстве семейного гнезда, но Гиоргий тестю не уступал, выказывал самостоятельность, чем и заслужил уважение и согласие Шагаевых на столь неожиданный выбор дочери.
Просчитывая наперед, Гиоргий снял малогабаритную квартиру в одноэтажном домишке по улице Шаумяна с видом на аккуратный скверик, знаменитый своим фонтаном со слоном и маленьким погонщиком-индусом. Две проходные комнаты упирались в санузел с кухней, из-за дощатых полов пахли сыростью, и солнце заглядывало сюда уже под вечер на закате. Но временно, все это было временно. Каждую ночь, перед тем как заснуть, Лера слышала от мужа горячие заверения, что скоро у них будет новое жилье, лучшее во всех отношениях.
От родительского дома Леру отделял какой-то квартал и один поворот, близость материнского контроля не давала ей расслабляться по пустякам, и все-таки беременность ее для Татьяны Яковлевны стала полной неожиданностью.
– Боже мой, Лера, такие хлопоты! И зачем так рано? Нажить толком ничего не успели. А как же диплом, а защита? Роды в июне. Ты о чем думала?
Пока материнский голос срывался в истерике, Дмитрий Павлович, узнав о причине Лерочкиной тошноты, загодя предусмотрел скоротечный исход и через доверенных людей все проплатил. Диплом о высшем образовании, как отцовский подарок, Лера получила после выписки из роддома с огромным букетом роз и плюшевым медведем.
К рождению дочери Гиоргий подыскал новую однокомнатную квартиру на Черемушках ближе к мясокомбинату, от которой Лера отказалась. Преимущество трухлявого домишки, пропахшего плесенью и хозяйскими котами, теперь виделось ей в удобной близости от материнских вездесущих рук, успевающих и внучку покачать, и паровые котлетки к ужину провернуть, и раздобыть подгузники, облегчающие ночные бдения.
Спустя год Лера с благодарностью подкидывала Динару бабушкам и бежала на работу. К тому времени предприимчивая Войчек оставила насиженное место в Центре матери и ребенка и, объединив парикмахерскую с массажным искусством, открыла на пересечении улиц Красной и Северной, в бывшем Доме бытовых услуг, салон услуг красивых и востребованных под названием «Парадиз». Лере в этом предприятии выделялась особая роль – расслабляющая.
Гиоргию не нравилось то, что вытворяли с клиентами сильные, умелые руки жены. Какая-то кавказская дремучесть таилась в его ревностном стремлении оградить Леру от соприкосновения с чужими телами, и сдержано сердился, если в узком блокнотике возле телефонного аппарата находил запись о клиенте мужского пола вовсе непотребного. Лера только посмеивалась над его шекспировскими страстями, подсчитывала свою недельную зарплату в салоне и прибавляла к ней вырученные деньги за детский массаж, которым Маргарита Николаевна продолжала ее снабжать по старой памяти.
С детским раздражающим плачем Лера смерилась, когда сама стала матерью, и лечебная пытка в ее исполнении длилась ровно столько, сколько требовалось, чтобы ее теплые руки успели размять судорожные мышцы, согреть носочки-пяточки, распрямить скрюченные пальчики, урезонить злосчастный тонус.
К тому времени Гиоргий давно отработал родственную десятину вдове дяди Давида, передав семейное предприятие его повзрослевшим сыновьям. В середине девяностых он осторожно вставал на собственные финансовые ноги, еще шаткие, но по задуманному крепкие, с пакистанским материалом грузинской обработки. Задуманное вырисовывалось в эскизах, набросках, грубых чертежах, и самые удачные экспериментальные единицы раздаривались знакомым просто так в рекламных целях. Когда Динара сделала первый шажок, Гиоргий получил приличный заказ на корпусную мебель для частной гостиницы. Эти гостиницы, как грибы, проклюнувшиеся гладкими шляпками после дождя, вырастали по городу на каждом шагу, и не было такого закоулка, где бы ни красовалась кричащая вывеска «номера посуточно и на час».
Леру мало заботили финансовые дела мужа. Свои шли у нее достаточно хорошо. Мать была права: работа массажистом оказалась самой что ни на есть беспроигрышной. Когда разваливались фабрики и заводы, на металлолом сдавались станки, а людей вместо стабильного заработка одаривали ничего не обещающими ваучерами, супруги Павнели худо-бедно налаживали простенький быт без роскоши, но с целью когда-нибудь разбогатеть. Гиоргий смело взвалил на себя домашние расходы и раз в месяц водил жену в приличный ресторан дяди Заура. К его галантным жестам, как и к подаркам без особого повода, Лера привыкла быстро, иной раз даже гадала, какую – золотую или серебряную – вещицу достанет он из глубокого кармана пиджака. К трехлетней годовщине замужества таких вещиц набралась у нее целая шкатулка, и если бы женское счастье измерялось унциями, то Лера могла бы смело гордиться ее удельным весом.
Она так была занята собственной семьей, что родительский развод и тихое помешательство бабушки Веры незаметно произошли без ее участия, оставили в душе некоторое разочарование и лишний раз доказали зыбкость миропорядка. Лера жалела мать, с отцом поддерживала теплые отношения, а бабушку Веру по воскресеньям выводила в сквер на прогулку, угождая больному сознанию тихой лаской.
Не желая мириться со своим недугом, Вера Игнатьевна и на жилплощади невестки завела свои порядки, которым Татьяна Яковлевна подчинилась с большим удовольствием лишь бы не волновать свекровь по пустякам. Свою мать она уговорила пожить вместе с ними до тех пор, пока не прояснится будущее Веры Игнатьевны. Комнаты распределились сами собой. В бывшей детской на Лерином диване спала бабушка Женя, в гостиной с цветущей геранью и любимыми книгами обосновалась бабушка Вера, а хозяйская спальня осталась за Татьяной Яковлевной, но свекровь в поисках сына так часто нарушала личные границы, что на нее и не обижались.
Дмитрий Павлович тихо переехал в новую семью. К матери он наведывался каждый день, хоть на минутку, но заезжал, чтобы узнать о ее самочувствии, а по субботам привозил из пекарни наисвежайшие яблочные пироги. Ради всеобщего спокойствия Татьяна Яковлевна устраивала показные совместные чаепития, на которые прибегала и Лера с малышкой, поддерживая иллюзию всеобщего обмана. О дедушке Паше говорили в настоящем времени, для него ставили лишнюю чайную пару и глупо улыбались между собой.
– Надо быть снисходительнее, Лерочка, – оправдывалась Татьяна Яковлевна на колкости дочери. – В ее теперешнем состоянии лучше подыграть.
– Только вы не переигрывайте. Всему есть предел.
– Ну, знаешь, не доросла ты еще...
Лера, и правда, не понимала тех ухищрений, на которые шли родители, словно малые дети, игравшие в прятки, и только ради того, чтобы бабушка Вера похвалила сдобу, отпила три глотка цейлонского чая и два часа рассказывала, как они на прошлой неделе с Пашей проведывали тетю Клаву, о существовании которой никто не знал. По субботам Вера Игнатьевна прихорашивалась, принаряжалась и к столу выходила сияющая белизной лица и благоухающая остатками «Красной Москвы», повязывая шею легким шарфом вместо тяжелых малахитовых бус.
Рождение правнучки на какое-то время вернуло разум бабушке Вере. И сразу засверкали окна, заблестел паркетный пол, и хирургическая чистота, которой Татьяна Яковлевна последние годы пренебрегала с попустительской неряшливостью, заполонила снизу доверху пространство кухни. В эмалированных кастрюльках кипятились бутылочки, соски, резиновые пупсы. В выварке стерилизовались марлевые подгузники, до хруста сушились пеленки, с двух сторон утюжились крохотные распашонки.
И со стороны было удивительно наблюдать, как на глазах молодели седенькие старушки, с ревностью перехватывая друг у друга эстафетный куль с писклявым голоском, осторожно покачивая на хрупких, тронутых артритом руках. Единственно, о чем доподлинно не знала Вера Игнатьевна, был развод Шагаевых. От нее тщательно скрывали отсутствие Дмитрия Павловича в квартире, но в коридоре на вешалке висело его старое пальто, и, проходя мимо, Вера Игнатьевна поглаживала серый плюш, как бы удостоверяясь в присутствии сына.
Отец навещал Леру вечерами, заезжая на несколько минут, чтобы приложиться к молочным пухленьким ручкам удивительной девочки, так не похожей на представительниц его семейства. Смуглое, вытянутое узким овалом личико, карие глазки, темно-каштановые волосики густо волнистые после купания, и ротик, как нераспустившийся розовый бутон, всегда приоткрытый, готовый терзать набухший сосок.
– Чудесная девочка! – восторгался Дмитрий Павлович. – Просто грузинская принцесса. В действии доминирование отцовского генома. Классика!
Дочка и самой Лере нравилась. Что-то таинственное чудилось в бархатистом взгляде миндалевидных глаз под густым опахалом младенческих ресниц. Именно к ресницам, которые имелись у Леры в усеченном бесцветном варианте, она прониклась благоговейным подобострастием, а через них и все остальное чудо, сосредоточенное в упругом крохотном тельце, прочно вошло в материнское сердце и растворилось без остатка.
Каждый раз отец после своего визита старался оставить незначительную сумму денег, но которую было бы приятно потратить на всякие женские необходимости.
– Динарочке что-нибудь купи, фрукты, игрушечку, – отмахивался Дмитрий Павлович, когда дочь пыталась обратно всучить ему деньги. – Мне же некогда по магазинам бегать, Лера. Пожалей старика...
От матери под большим секретом она знала, что новая жена отца сама была на сносях, подрабатывала на полставки в лаборатории и обустраивала шикарную квартиру, какими-то многоходовыми комбинациями полученную Дмитрием Павловичем под небольшой процент в центральном банке. Деньги ему и самому были нужны, но дедовский каприз побаловать внучку преобладал над рациональным подсчетом. На отца Лера смотрела уже по-иному, с высоты своего материнского положения, с благодарностью принимала любую помощь и один раз побывала с Динарой на его новой квартире. В честь своего юбилея Дмитрий Павлович пригласил Леру для знакомства с маленьким Павликом.
– Брат все же как-никак, – снова оправдывался отец, виновато поглаживая сына по голове. И тут Лера не выдержала.
– Я тебя не осуждаю. Ты всегда будешь моим отцом. Другого у меня нет... Павлик твой хорошенький, чем-то на тебя похож.
– Ты заметила? Правда, похож, Лерочка? – И он радостно ударил в ладоши, засмеялся звонко, обнажая ровные крепкие зубы.
«Сам еще ребенок», – мысль эта накрыла Леру уже за праздничным роскошным столом, над которым весь вечер хлопотала Клара, меняя очередность блюд, тарелки и столовые приборы.
Новая жена отца вызывала противоречивые чувства, но по большому счету подходила ему идеально. Стремительно подвижная, гибкая, внимательная к мелочам и к собственной диете, с благородным налетом еврейского происхождения. Лера невольно сравнивала Клару с матерью и под конец вечера, когда квартира опустела после ухода гостей, прильнув щекой к гладко выбритой щеке отца, вынесла вердикт.
– Я так рада за тебя, пап. Так рада. Ты у меня молодец.
Дмитрий Павлович похлопал дочь по руке и в душевном порыве поднес к губам.
– Жаль, что бабушка твоя так не думает...
С Верой Игнатьевной последнее время происходило что-то несуразное. Оставшись с правнучкой не у дел, когда Динара зашагала в садик, и почувствовав слабину Евгении Михайловны, любившую по утрам подольше поспать, бабушка Вера вставала с первыми петухами и собиралась в госпиталь. Заваривала в термосе сладкий чай, нарезала бутерброды и все искала по глубоким шкафам свой любимый накрахмаленный халат. Несколько раз Татьяна Яковлевна догоняла свекровь во дворе и возвращала домой, если успевала проснуться от щелчка дверного замка. Но чаще всего Веру Игнатьевну приводили назад медсестры, по старой памяти сочувствующие бывшей начальнице.
Уговоры, как и запугивание, на Веру Игнатьевну не действовали совершенно. Нежелание подчиняться новым правилам сподвигло старушку на отчаянный шаг. Выбрав удачный момент, когда Евгения Михайловна застряла в очереди за сливочным маслом, в одном халате и тапочках на босу ногу посреди морозного февраля Вера Игнатьевна дошла до Подгорного переулка, забыв про ключи. Она дергала неподдающуюся дверь своей квартиры, стучала кулаками по засаленному дерматину и во всю мощь дряблого горла звала Павлушу. На ее крик вышла молодая соседка, новая квартирантка, недавно поселившаяся с мужем автослесарем, он-то и додумался вызвать «скорую помощь» для буйной старухи с явными отклонениями.
Потом, когда в узком семейном кругу прошли скромные поминки, когда апрельский ветер раскидал на свежей могиле свекрови ворох венков, когда мать вернулась в свою квартиру на Онежской, оставив дочь наедине со своей виной, Татьяна Яковлевна как раз на сороковой день, выпавший на субботу, размораживая холодильник, отыскала в морозильной камере увесистый брусок сливочного масла и горько разрыдалась. Диме она во многом не созналась, но бывший муж ничего от нее и не требовал, сам чувствовал за собой провинность, и все похоронные расходы уплатил тоже сам. Он вообще был в Саранске на симпозиуме урологов, вернулся на четвертые бессонные сутки, когда Татьяна Яковлевна по десятому кругу обзванивала больницы, морги, госпиталя, друзей и знакомых. Бегала в Подгорный переулок, но дверь ей там не открыли.
Оставалось только пойти в милицию, подать заявление о пропаже человека. Он и попросил ее туда сходить, а сам из аэропорта поехал в первый роддом, где Клара лежала на сохранении с какой-то липучей инфекцией, грозящей исторгнуть плод из материнского чрева. И Танечка только удивлялась его выдержке и ледяному спокойствию.
Веру Игнатьевну нашла Лера по совету Маргариты Николаевны. Руки старого массажиста давно потеряли былую хватку и нажим, но голова работала без перебоев, не хуже оперуполномоченных из районного отделения. Войчек сама вызвонила станции «скорой помощи» и под диктовку недовольных коммутаторщиц застенографировала всех, кого подобрали на остановках, обочинах дорог, с привокзальной площади и со всяких мест, откуда был вызов.
– Лерочка, она же бесфамильная. В одних тапочках из дому вышла. Как же вы ее найдете? – причитала Маргарита Николаевна. – Только по описанию...
Старушек с подходящими приметами оказалось всего две, и обе были доставлены в психиатрическую больницу. На Ипподромную Лера отправилась с Гиоргием, оставив сонную Динару с бабушками. Татьяна Яковлевна все порывалась ехать с ними, но переусердствовала с валиумом и едва стояла на ногах.
– Не маленькие, справимся, – урезонила Лера материнский героизм. – Ты себя побереги ради внучки. Все будет хорошо. Доставим бабушку Веру в лучшем виде...
На деле оказалось все плохо. В узком темном коридоре они долго томились в ожидании, пока к ним не вышел некто в белом халате. Он не представился. Потирая чистые, пахнущие спиртом руки внимательно выслушал сбивчивые объяснения просящих и без ответа повел еще более темным коридором с маленькими узкими окошками под самым потолком. Вышли в светлый квадрат, облицованный белым кафелем. За столом сидела приталенная брюнетка с густо завитыми локонами и увлеченно рассматривала журнал мод.
– Люсенька, – доверительно обратился к санитарке дежурный врач. – Покажите... только одному! – он поднял кверху указательный палец, – номер сорок девять и пятьдесят шесть. Родственницу ищут. А вдруг?
– Хорошо, Кирилл Глебович. Сорок девятая спит, а пятьдесят шестую забрали.
– Куда?
– В зиповский морг.
– Ну так... хоть сорок девятый номер пусть посмотрят.
На ватных ногах Лера пошла за белым халатом, плохо понимая, куда ее ведут. В палате, запертой на ключ, пациентов оказалось трое, все спящие глубоким странным сном. Люсенька зажгла приглушенный желтый свет и указала на койку возле синей стены.
– Смотрите скорее, пока не проснулись.
Лера метнулась к изголовью. Нет, не бабушка Вера. На всякий случай обошла всех.
– Не ваша? – вежливо уточнила санитарка.
– Нет. А другая, та, что пятьдесят шестая, какая была? – Лера надеялась, что пронесет.
– Обыкновенная... Я ее хорошо запомнила, моя смена была. Ее в одном халате привезли и старых рейтузах, тапочки еще домашние, плюшевые. Ноги босые, холодные, как ледышки. В тот день снег шел, потом растаяло... Она все Пашу какого-то звала, насилу угомонилась после укола. Два дня в бреду простонала, а на третий скончалась. Тихо отошла старушка, я еще не поверила, думала, что спит, пришлось за старшей сбегать, чтобы та смерть подтвердила... Ваша что ли?
Лера шла следом, и ноги ее завязывались в узел, и каждый шаг давался с трудом, словно ноги были не ее.
– Сейчас. Посидите здесь минутку, – засуетилась санитарка, выдвигая металлический стул.
Но Лера кинулась к мужу. Гиоргий сгреб ее в теплую охапку, зарылся подбородком в пряных волосах. Ждали недолго.
– Договорилась, – Люся быстро нацарапала чернильной ручкой на клочке бумаги нужного им человека. – Поезжайте сейчас в зиповскую. Вас там примут... может, ошибка, может, и не ваша старушка-то...
Всю дорогу Гиоргий убеждал жену не участвовать в опознании, но Лера чувствовала некоторую решимость и силы для такой малоприятной процедуры, в такси снисходительно позволяла обнимать себя за плечи, словно маленькую девочку, и все провожала отсутствующим взглядом пробегающие мимо огни ночного города. Гиоргий мягко настаивал на своем, но она молчала, и это молчание уже вошло у них в привычку. Когда какие-то оправдательные слова, лишенные смысла, не могли примирить двух существ, молчание гасило разгоравшийся пожар ссоры.
Спорить в такой момент было глупо, и Лера с безнадежностью выслушивала монотонную речь и гадала на встречных машинах, предпочитая четное число нечетному, что если выпадет чет – бабушка будет жива, а нечет – старушка окажется чужой, неопознанной, просто ошибка. Но ошибки не случилось. Бабушка Вера, вытянутая во фрунт, лежала на железной каталке под белой накрахмаленной простыней, с большого синего пальца левой ноги свисала бирка и что-то важное поясняла санитару. Прежде, чем откинуть простыню, он долго в нее пялился сонными глазами.
После всех формальностей Гиоргию еще пришлось оплатить посуточное пребывание покойницы в стенах морга, давно перешедшего на хозрасчет, и оказалось, что предпоследняя инстанция бренного тела стоила совсем не дешево. Лерочка, на удивление, держалась спокойно, в один момент смирившись с положением бабушки Веры, и все переживала, что не успеет ко времени вернуться домой, чтобы уложить Динару спать. Но в ту беспокойную ночь Татьяна Яковлевна о внучке забыла, девочка уснула прямо на диване с любимой игрушкой.
Больше всего мать жалела, что именно Лере досталась вся эта грязная процедура, без которой никак было не обойтись, и эта первая и последняя неприличная смерть, произошедшая в их семье, легла на самую из них молодую, к таким вещам совершенно не приспособленную. Леру давно отвлекли от скорби текущие дела, особенно Динара, приносящая из детского сада новые болячки, а Татьяна Яковлевна, прохлаждаясь в отпуску, продолжала страдать от неожиданной пустоты, возникшей после ухода свекрови.
Странное дело, тот, кто являлся Вере Игнатьевне родным сыном, смерть ее воспринял вполне спокойно, как само собой разумеющееся, а та, которой она доводилась свекровью, по семейным законам первейшим врагом, над коричневым гробом убивалась в одиночку, заглушая рыданиями тихие всхлипы соседок, словно оставалась на белом свете горемычной сиротой.
Лера застала мать на кухне возле тарелки с растаявшим сливочным маслом. Татьяна Яковлевна и сама походила на масло. Растекалась полноватыми руками по столу, в глухих стенаниях сползала со стула, складочками вываливалась из домашнего вельветового костюма. Сплющенная столешницей грудь ее желейно вздрагивала от рева. Под языком что-то булькало, в горле клокотало.
– Ведь это из-за него, Леруся, из-за него...
– Мама, нельзя так! Как ты не понимаешь! Соберись, ей-богу. Динару напугаешь.
Вместе с тарелкой дефицитный продукт отправился в мусорный бак. Лера пришла в родительский дом за помощью, хотела на весь вечер оставить Динару бабушке, чтобы сходить на встречу с одноклассниками, немного развеяться от домашних хлопот.
– Конечно, Лерочка, иди, – оживилась мать. – С Динарочкой мне будет веселее. Хоть до конца отпуска оставляй. Мы с бабушкой Женей нагуляемся вдоволь с нашей конфеткой...
И это была радость. Первая настоящая радость стареющей женщины, еще не до конца растерявшей остатки любви, тепла, нежности. Теперь все блага предназначались прелестной девочке с матовой кожей, длинными ресницами, завитыми густо-каштановыми волосами, обещавшей через десяток лет превратиться в кутаисскую красавицу. И сердце бабушки Тани уже таяло от того, как маковые губки обхватывали пломбир в вафельном стаканчике, проворачивали сливочную сладость по часовой стрелке, и острый язычок проворно слизывал молочную пену с окантовки верхней губы, поистине античной.
13
Оксана звонила в салон красоты еще во вторник, попала на обеденный перерыв и долго занимала Леру подробностями своей семейной жизни, к которой Лера охладела ровно год назад, устав от бесконечной Оксанкиной похвальбы. Таран по делу и без дела любила превозносить заслуги второго по счету мужа, коммерческого директора туристической фирмы, и хвасталась достижениями сына-первоклассника от мужа первого, давно с нею разведенного. С таможенником жизнь ее не сложилась, не притерлись характерами или что-то в этом роде, но подробности Оксана умалчивала, что совсем было на нее не похоже, зато до Леры доходили слухи самые разные и все про неверность, легкий нрав и не менее легкомысленное поведение Таран на рабочем месте. После декретного отпуска Оксана вернулась за универмаговскую кассу наверстывать упущенные возможности, желая пролезть в заведующие отделением детской игрушки. И роем вились возле нее молодые мужчины, как пчелы над благоухающим бутоном, провоцируя на обильное цветение.
Леру и раньше звали на эти встречи бывших одноклассников, и раньше Таран донимала ее уговорами прийти то в школу, то в кафе за углом, где малым коллективом – в большинстве своем девочки, человек семь-восемь, – выпивали бутылку красного вина, а закусывали легкой снедью, пьянея от малого градуса и теплого кофейного духа. Но этот раз был особый. Намечалась круглая дата. Десять лет со дня окончания.
Оксана пристала хуже банного листа, а под конец, когда Лера все отнекивалась, прикрываясь какой-то сомнительной занятостью, и не поддавалась ни на какие уговоры, съехидничала:
– Ну как знаешь. Сюрприз хотела сделать, да видно не судьба.
– Какой сюрприз?
– Вот придешь и узнаешь.
Волей-неволей пришлось согласиться.
В субботу с самого утра все складывалось хорошо. Муж пообещал задержаться до позднего вечера в мастерской над срочным гарнитурным заказом. Дочь со щенячьим восторгом из материнских объятий перепорхнула в распростертые объятия бабушки Тани. И у Леры еще оставалось два часа на укладку и маникюр. В свой салон она не пошла, обошлась недорогой и уютной, всего на два кресла, парикмахерской возле Кооперативного рынка, в двух остановках от старой Оксанкиной квартиры над магазином «Электрон».
Это был еще один ее сюрприз: собраться не в ресторане, а на родительской квартире, пустовавшей после всех тарановских житейских комбинаций. Мать Таран жила у нового мужа где-то за городом в большом доме, старший брат подался на рыболовецкие заработки в Архангельск, а сестра переехала в семью мужа-адыгейца и по последним новостям прозябала в каком-то ауле, занимаясь воспитанием двух девочек, мальчика и ждала новый приплод.
Оксана много не обещала, но комфорт гарантировала, как и горячий шашлык из соседнего кафе с овощным салатом. Спиртное каждый должен был принести по своему предпочтению. И Лера возле сквера зашла в универсам, купила бутылку «Киндзмараули» для себя и водку для мальчиков. Оксана заверила, что на сей раз такие будут.
Ровно в десять минут седьмого Лера позвонила в дверь, за которой слышалась приглушенная музыка. Дверь открыла веселая хозяйка, звонко чмокнула в щеку мокрыми губами и резко потянула за руку вовнутрь яркой, освещенной всеми люстрами квартиру. Веселье только начиналось, хотя вешалка ломилась от курток и пальто, и пару раз Лера успела споткнуться в узком коридоре о разбросанную впопыхах обувь. Еще ждали обещанные угощения, доставка из кафе запаздывала, но бутылки открывались регулярно и щедро наполнялись бокалы из чешского стекла.
Леру встретили восторженными резкими приветствиями, три раза прокричали «ура».
– Не обращай внимания, – пояснила Оксана, махнув рукой в угол комнаты. – Это Генася с Вовиком дуркуют. Вместо «здрасьте» кричат «ура»... Вы на водку не налегайте, пацаны, сейчас закуска подъедет.
Народу собралось прилично. Большая часть класса, если посчитать по головам, присутствовала, и все какие-то возбужденно громкие. Комната пропахла сигаретным дымом, многие не утруждали себя пепельницей, стряхивали сигаретки прямо на паркет. Чистое свинство, но Оксана на такие мелочи не разменивалась, по-хозяйски распределяла обязанности: кому открывать бутылки, кому резать колбасу.
Посреди комнаты журнальный столик, заставленный тарелками, исполнял роль фуршета. Лера удивилась обильному угощению, но каждый принес на свое усмотрение, что мог достать, и поэтому получилось гастрономическое несочетание: маринованные патиссоны с килькой в томатном соусе, пирожные «корзиночка» с тонкой нарезкой перченого сала. Была и черная икра, – архангельский пай старшего брата Таран от рыболовецкой артели, – густо намазанная на ржаной хлеб.
Лера пристроилась в углу дивана, откуда открывался удобный вид. С интересом отметила, что вчерашние одноклассницы мало чем отличались от сегодняшних модниц, с лакированной укладкой, яркими тенями, броским маникюром, все сплошь в джинсовом облачении, только староста Аня Корнева прижимала к острым коленям плиссированную юбку, топорщившуюся складочками. Разговаривали громко, перебивали друг друга, ехидничали, как в старые времена. Каждой хотелось чем-нибудь похвастать, удивить, на крайний случай ошеломить какой-нибудь неординарностью, но все сводилось к единому закону женского предназначения. И говорили о мужьях, детях, и вскользь о работе, если такая была. Многие сидели в декретном отпуске по второму разу, Инга Стародуб – по третьему.
– И как тебя муж на волю-то отпустил? – хохотала Оксана. – Кто с детьми остался?
– Я же всего на часок, – оправдывалась Инга. – Вас поведаю, девочки, и младшую кормить побегу. Молока еще много... они у меня все молочные...
– Ой, девочки, – гудела басом Зоя Старченко. – А я в проводницы пошла, в институт не поступила, подумала – зачем год терять, поступать на следующий. Тетка меня к себе устроила на скорый пассажирский. Полстраны уже проколесила, столько увидела, жизни не хватит везде побывать, а на такой работе – плевое дело. Мальчик у меня. Петька! А муж знаете кто? Ни за что не угадаете! Гуриев Сережка из параллельного! Помните, рыжий такой, бойкий? На каждое комсомольское собрание флаг выносил под барабанный бой. Не помните?..
Аня Корнева позаботилась о торжественной части и принесла школьный альбом. Фотографии гуляли по кругу, вызывали смешки, но больше умиление. Все наперебой старались перекричать магнитофон, и никто не додумался его просто выключить или убавить громкость. Оксана, как назло, подливала масло в огонь, меняла кассеты, все пыталась поднять девчонок с дивана на танцы, но те разбились по парам, неторопливо вели разговор, опустошая бокалы с вином и тарелки с нарезкой, складывая пустые стопочкой на край стола.
Лера уже пожалела о потраченном вечере, и не потому, что дома ее ожидали накопившееся за неделю дела, – все дела она отложила на понедельник, свой законный выходной, – а потому что среди шума, светящегося хрусталя и тарелочной суеты не было никакого обещанного сюрприза, ничего такого, что могло бы ее здесь и дальше удерживать. И если девочки бойко хохотали во все горло, то мальчики, Генка Шалый и Вовка Стряпин, – двое молодых мужчин в твидовых пиджаках, – оказавшись в подавляющем меньшинстве и обосновавшись в глубоких креслах, разделенных сервировочным столом на колесиках, шептались о чем-то своем, девчонок не задевали, налегали на пшеничную водку и время от времени интересовались запаздывающим шашлыком.
Лера выжидала удобного момента, чтобы, не вдаваясь в долгие объяснения с Оксаной, незаметно нырнуть в коридор, отыскать беличий полушубок и уйти подобру-поздорову в морозный вечер. Еще было не поздно вернуться в материнский дом, почитать Динаре перед сном сказку, уложить спать, а когда та уснет, сесть на трамвай и вернуться в съемную квартиру на Димитрова, как раз к возвращению Гиоргия. Он страшно обрадуется их неожиданному бездетному существованию хотя бы на одну ночь, и возможно, вместе они примут ванну, вместе поужинают разогретыми хинкали с бокалом красного вина, привезенного Гиоргием от матери в последнюю поездку в Чиатуры, вместе залягут под ватное одеяло, и она сладко прижмется к его волосатой плоской груди и будет до исступления целовать его напряженную шею, пока не разожжет желанный огонь.
– Лера, ты что, уснула? Звонят. Слышишь? Пойди дверь открой, у меня руки заняты. – Оксана тормошила ее за плечо. – Если привезли шашлык, то чаевых за опоздание не давай! Я и так двойную цену заплатила...
Лера пошла открывать.
На пороге стоял Санька Ивченко в черном дутом пуховике. На голове фетровая кепка с широким козырьком, припорошенная легким снежком. Снежинки таяли ему прямо на нос, и он смахивал холодные капли, щурился от яркой коридорной лампочки, кривил рот в глупой улыбке. Лера медленно соображала, верила и не верила такой неожиданной встрече, закрывала собой узкий проход в коридор, выхолаживала гостя на сквозняке.
– Ой, Санечка пожаловал! – из комнаты выпрыгнула Оксана и накинулась на Леру. – Ты чего мужчину на пороге держишь? Проходи, Санек, проходи. Заждалась я тебя...
Они прошли мимо нее, и краем глаза Лера заметила, как рука Таран по-хозяйски зашарила по широким Санькиным плечам, поглаживая мокрую от снега парусиновую ткань пуховика.
Это был самый подходящий момент, чтобы уйти. Отыскать сапоги, смахнуть с вешалки полушубок, осторожно прикрыть за собой дверь и по ступеням сбежать вниз, в снежную кутерьму. Но в дверь снова позвонили. Грузный армян с извинениями протягивал квадратный пакет, промокший от непогоды, и выразительно намекал на благодарность. Лера не успела и рта раскрыть, как за ее спиной снова возникла Оксана. Она приняла пакет и без лишних любезностей резко закрыла входную дверь перед мясистым носом доставщика.
–Ты чего тут застряла? Мы тебя ждем. Сюрприз оценила? Две недели его уламывала на встречу прийти. Скажи, возмужал Санька? Такой мужчинка из него получился, просто загляденье... – и Оксана неприятно хохотнула прямо Лере в лицо.
В кухне уже раздвигали стол, со всех комнат несли стулья, гремели посудой. Девочки трудились над сервировкой, мальчики выпрашивали третий стакан для опоздавшего, наливали штрафную. Попав с холода в прокуренное тепло, Саня в момент согрелся, и первая стопка под черную икру влилась в него оздоровительным эликсиром. Вторую он выпил через время, а третью и вовсе пропустил, решив основательно закусить.
С трудом на маленькой кухне разместилось шестнадцать человек. Отказавшись от еды, Лера пристроилась у подоконника и согревала ладонями пузатую рюмку с кагором. Ее бутылка «Киндзмараули» стояла давно пустая за диваном в строю таких же опустошенных сосудов. Уже два раза бегали на угол в продуктовый киоск за выпивкой. Приносили по две бутылки вина, но надолго их не хватало. Любители сладкого просили чаю. Два бисквитных торта, украшенных сливочными розочками, ждали своего часа на середине стола.
Лера не пила, мочила губы в сладком вине, загадочно улыбалась, когда ее о чем-то спрашивали, о чем – она не слышала, и продолжала улыбаться в ответ, не сводя глаз с Оксаны, сильно захмелевшей. Таран сидела во главе стола и бесцеремонно висла на Саниной шее, лезла целоваться, а он все никак не мог отделаться от ее пьяных, душных объятий. Он всех смешил, как в старые добрые времена, магнитофон давно поперхнулся последней песней «Modern Talking», отщелкнул широкой клавишей, и никто даже не кинулся перевернуть кассету. Без музыки веселье шло полным ходом и все благодаря Саньке.
Его рассказы, как и десять лет назад, увлекательно очаровывали наивных слушателей. Девчонки, уже молодые, замужние, не раз рожавшие женщины, развесивши уши, завороженно слушали его студенческие побасенки, армейские анекдоты и абзацы из краткосрочных служебных командировок, успевших развиться в длительные романы. Иногда Саня кидал взгляд в сторону окна, где спиной к нему стояла Лера, и новой шуткой продолжал веселье.
Его силуэт в красном свитере отчетливо отражался на черном стекле. И хотя каждый из них смотрел прямо перед собой, взгляды их скрещивались там, за разделяющей гранью света и тени, где объединяющее их пространство висело на уровне седьмого этажа, кружась в снежном хороводе февральской оттепели. Взгляд его пристально буравил ее спину, словно молил о прощении, спрашивал – ты мне не рада? – но Лера, задохнувшись от злости, слышала только Оксанин смех.
Из его сумбурного повествования, она поняла, что с Таран они повстречались еще два года тому назад, и самое отвратительное, что могло между ними произойти, скорее всего, уже случилось, иначе Оксанка не смотрела бы на него такими жадными глазами, не требовала наполнить свой бокал и не облизывала губы в призывном искушении.
Вот какой она приготовила для нее сюрприз! Та необъявленная борьба за обладание, начавшаяся еще на промерзлой скамье в сквере и длившаяся все студенческие годы, вплоть до замужества, наконец окончена.
Собираясь с силами, чтобы уйти, Лера вспомнила о Гиоргии. Наверное, он давно уже вернулся, ждет ее, смотрит на часы, выглядывает в такое же черное окно, занавешенное тюлем. Она оставила бокал на окне и вышла в коридор. Там, среди кучи чужих сапог и ботинок, отыскала свои полусапожки на плотном меху, сорвала с вешалки полушубок и рванула дверь. Ступени покорно принимали ее торопливую поступь, перила поддерживали обмякшее тело, не позволяли свалиться прямо на лестничном марше перед лифтом. Лифт скрипел тросами, поднимался вверх, и ждать его не было сил. Она одевалась на ходу, второпях отыскивала выемку рукава, застегивала пуговицы, наматывала на шею шарф. Гулким эхом отдавался стук каблуков. Лера почти бежала, боясь поскользнуться на стертом граните, руками перебирала поручень, хватала ртом холодный воздух. Шаги ее вторили другим спешным шагам, догнавшим ее на улице, под козырьком подъезда.
– Да постой же, Лерка!
Ее резко развернули и удержали за плечи, иначе не устояла бы.
– Лера! Насилу догнал. Куда ты?
Саня дышал морозным паром, тихо смеялся, вытирал с ее щек слезы, целовал кончик дрожащего носа. Нетерпеливыми руками сгреб в охапку, что-то вразумительное шептал на ухо, но она ничего не слышала.
– Стой здесь! Никуда не уходи. Поняла? Я быстро! За курткой только вернусь...
Как только за Саней закрылась подъездная дверь, Лера рванула за угол дома, в три скачка преодолела занесенный снежной крошкой театральный сквер – курительный пятачок заядлых театралов, и, как скаковая лошадь, понеслась по проезжей части широкой улицы, в такой поздний час благополучно пустынной. Через пять минут она уже открывала дверь родного подъезда, где Динара давно спала упоительным сном младенца, а бабушка Таня перебирала на толстых спицах перепутанную пряжу, безнадежно сравнивая вывязанный образец с журнальным оригиналом. Рукодельница из нее была никудышная.
– Что случилось, Лерочка? Ты разве не к мужу хотела ехать?
Удивление матери немного отрезвило Леру, придав ее голосу положенное спокойствие. Перед тем как сунуть ключ в замочную скважину, она успела отдышаться, но голос все равно подводил.
– Трамвая долго ждала. Продрогла сильно. Решила у тебя переночевать. Ты не против?
– Конечно, нет. Сейчас чайник вскипячу. Согреешься...
За то время, что прошло на кухне при осторожном свете фарфорового бра, Лера успокоилась окончательно и подробно давала ответы на материнские вопросы, удивляясь, насколько основательно Татьяна Яковлевна была посвящена в ее школьные воспоминания.
Рядом на стене в разрисованных рамочках висели они втроем: она, Динарочка и Гиоргий. Снимки любительские, проявленные в фотоателье, но запечатлевшие для истории важные моменты Динариного взросления. Все здесь было родное, давно любимое, неизменное: стол, табуретки, чашки, бра, и только фотографии ярко вклинивались новизной последних лет. Растревоженная новостями, как и неожиданным Лериным появлением, Татьяна Яковлевна все пыталась добиться от дочери вразумительных объяснений, почему та отказывается работать в клинике, где возможен карьерный рост благодаря отцовским связям, а сидит в массажном кабинете или бегает на посылках старой Волчек, подрабатывая детским массажем.
Когда откровенность завела Татьяну Яковлевну в тупик, Лера от усталости валилась с ног. Она прилегла с краю от дочери, не раздеваясь, не снимая брюк и теплого свитера, отвернула от себя простынь, а под голову подложила бархатную подушечку, оставленную в квартире бабушкой Верой. Динара дышала легко и спокойно, свежий ветер прорывался в щель приоткрытой форточки, наполнял легкие кислородом, навеивал сон.
Лера пролежала до утра с открытыми глазами. Те мысли, что проносились в ее голове, могли бы составить многотомное хождение по закоулкам бесформенной памяти, где одна череда выстроенных дней наслаивалась на другие, наплывала порогами, выпирала кочками. Доказывая самой себе по существу свершившиеся факты, она тут же опровергала логическую цепочку коротких мыслей, связывала узелки, выстраивала параллель и снова упиралась в известные факты. Таран специально позвала ее на встречу, чтобы предъявить триумф своей победы. Ну и замечательно, ну и великолепно, пусть наслаждается...
Вернувшись в начало пути, Санька застал лишь занесенное подъездное крыльцо, следы Лерины пропали в слякотной жиже, и он побежал к трамвайной остановке, в противоположную сторону от заветных ее следов. Его встретил высокий фонарный столб, покореженная лавочка остановки, а вдали красными задними огнями мигал уходящий трамвай. Еще ни с того ни с сего протяжно каркнула с фонаря ворона, покосившись на одинокого путника, и поддалась в черную тьму за уходящим вагоном.
Ирония, одна сплошная ирония преследовала Саньку весь вечер с момента открытия одной двери и закрытия другой. И то же самое он подумал о своей жизни, когда в отражении кухонного окна увидел Лерины глаза.
14
Два раза Гиоргию приходилось начинать свое дело с нуля. Первый раз, когда рэкетмены опустошили склад с чехословацким материалом за неуплату полагаемого оброка, за так называемое «крышевание бизнеса от рисков», и второй – когда после выездной налоговой проверки, чтобы не впасть в кабалу пеней и штрафов, Гиоргию пришлось дать взятку инспектору, переписав фирму на подставное юридическое лицо. Горький опыт научил полагаться на собственные силы, не брать много взаймы и под проценты, не закладывать последнее и стараться откладывать даже крохи, храня сбережения под рукой на всякий непредвиденный случай.
Для благополучия семьи он мог разбиться в лепешку, ради дочери пожертвовать последним, ради любимой женщины совершить преступление, но до такого не доходило. Его жизненные принципы лежали где-то между холмистыми вершинами родной Чиатуры и жирными, словно коровьи сливки, растекающимися по ним облаками. Гиоргию удавалось невозможное, – не отрываясь от земли, время от времени, парить в этих облаках.
Никто не мог понять, что закалило его там, где у многих опускались руки. Он легко начинал с начала, кропотливо и придирчиво выбирал материал, ждал доставку, затем разгрузку, сутками выстаивал таможенную очередь и прежде, чем пустить материал в работу, целый день сидел на складе, вдыхая запах свежего спила. Мебель выходила по затратам дорогая, в девяностые не каждому по карману. Дефолт окончательно добил тех, кто пытался подняться с дрожащих колен, но в мастерской Павнели трудились без выходных.
Продавая с убытком, Гиоргий преследовал одну лишь цель – наработать имя, зарекомендовать собственную марку, утвердиться в отменном качестве. Ему не надо было проходить обучающие курсы по маркетингу, все нюансы торгового успеха он перенял еще от деда Мамуки и впитал вместе с древесным теплом, с изворотливой мозаикой рисунка на спиле округлых годичных колец. Много что узнал Гиоргий от старого Мамуки, но знания свои все никак не мог применить на практике, выживал на кухонных гарнитурах, столах, комодах и буфетах. С тканью не связывался, пренебрегая диванами, как бездушным каркасом, наполненным поролоном, оставляя сие занятие армянским мебельным кооперативам.
Его грузинская художественность парила выше безвкусицы армян-приспособленцев, во всем ищущих выгоду и легкую наживу. Его столовый буфет из тридцатилетней вишни с резными створками и березовыми вставками стоил сотню диванов, обтянутых грязно-коричневой тканью. В двух его магазинах на Сенном рынке и в полуподвальном помещении на Атарбекова ждали своего покупателя произведения искусства, безропотно застывшие идеальными линиями. Они стояли в авангарде и встречали покупателей как образцы человеческих возможностей выудить древесную внутренность наизнанку, в гармонии запечатлеть талант, стиль и потенциал краснодеревщика. В арьергарде, в тесном ангаре, взятом Гиоргием в аренду, плотник и три столяра трудились над школьными партами, детсадовскими шкафами, и миниатюрными креслами для летнего кафе. Любой заказ, если за него платили наличные деньги, шел у Гиоргия в работу, и праздничным был тот день, когда с витрины уходил запылившийся от ожидания художественный экспонат.
Лера любила мужа искренно и самозабвенно, но дерево сделало Гиоргия твердым, высохшим от времени, сдержанным в чувствах. Любовь его проявлялась волнами, то накатывала, то спадала, и Лера связывала такое отношение с родовыми признаками. Гиоргий рассказывал о мужчинах Павнели, как о спокойных и уравновешенных. Свою свекровь за шесть супружеских лет Лера видела всего два раза. Первый, когда после свадьбы ездила в Чиатуру знакомиться с семьей, и второй, когда Гиоргий привозил мать в Краснодар на лечение. Глаза стали подводить Этери уже после семидесяти, и чтение – любимое занятие – перестало приносить положенного утешения.
Высокая, похожая статью на сына, высохшая, но не утратившая плавность движений, последние тридцать четыре года Этери носила траурные одежды по незабвенному, рано ушедшему Резо, и черную, связанную в одну нить тонкую шаль на все случаи предпочитала новым пуховым платкам, привозимым Гиоргием в качестве подарка. Сын гордился матерью больше, чем мать сыном. Когда-то, в прошлой жизни, Этери работала учителем истории и географии, знала немецкий, французский, не считая родного языка и персидского, на котором говорила ее прабабка, вывезенная императорской армией из иранского плена. Когда на холмы Чиатуры опускалась зима, возле яркого очага она зачитывалась Диккенсом, и дети, рассаженные за столом над альбомами и карандашами, любили слушать ее внятное бормотание, похожее на журчание горного ручья.
Свекровь вызывала у Леры благоговейный страх, некоторое идолопоклонство, которое она замечала и у Гиоргия, но свой трепет относила к черному строгому одеянию и иссиня-черным волосам, сплетенным в тугую косу, дважды обрамлявшую непреклонную голову Этери. Назвать ее старой не поворачивался язык. Седина в волосах мелькала так редко, что никто ее не успевал разглядеть. Гладкая, сухая кожа не выдавала морщинок, только мелкие лучики появлялись возле глаз, когда свекровь находила повод улыбнуться.
Материнская сдержанность в проявлении чувств каким-то образом передалась и сыну. Такую характерную особенность Лера приметила еще в первое знакомство. Сестры Георгия радовались ей, словно малые дети новой игрушке, а свекровь молча приняла преподнесенный подарок и склонила венчанную косой голову в знак одобрения. Потом под гранатовыми деревьями пили чай, планировали будущее, но Этери слушала как-то без интереса, воздерживаясь от лишних вопросов.
Георгий тоже не любил много говорить. И вечерами Лера заполняла паузу рассказами о детсадовских достижениях Динары. С рождением дочери муж немного оттаял, чуть прогнулась его несгибаемая, как у матери, спина. Но в целом Гиоргий оставался немногословным, что, в принципе, нельзя было принять как недостаток, скорее, как неисправимую привычку. Со временем Лера нашла в этом определенные плюсы. Со временем и сама втянулась в молчаливый процесс общения и мать свою отучила от лишних вопросов, когда Татьяна Яковлевна старалась помочь молодой семье в преодолении житейских трудностей.
Они меняли уже третье по счету жилье. И в одну долгую, морозную зиму Лера поняла, что устала от временных стен, от чужой, пропахшей посторонними людьми мебели, от облезлой ванны и вечно подтекающего туалетного бочка. Отец ее давно предлагал зятю пустующую квартиру Веры Игнатьевны. Они съездили туда вместе, походили по комнатам, поковыряли подгоревшие после забытого на плите чайника стены, навскидку прикинули стоимость ремонта. Через три дня Гиоргий позвонил Дмитрию Павловичу и от предложения отказался.
– Ничего я не понимаю в твоем муже, Лерочка, – позже сердился отец по телефону. – Квартира все равно будет ваша, то есть твоя, на твое имя переписанная по бабушкиному завещанию. Это ее воля. Как хочешь, но явись в среду к нотариусу. Прими наследство, будь добра, а Гиоргию своему можешь ничего не говорить...
Лера в наследство вступила и по совету отца скрыла сей факт от мужа, хотя некоторое время переживала об утаенной правде, как о высказанной лжи. На квартире она оставила все как было, раз в месяц наведывалась туда, проветривала комнаты, из почтового ящика вынимала квитанции, подавала в ЖЭК неизменные показания счетчиков. И выжидала удобного момента, когда сопротивление мужа немного ослабнет. Как ни странно, бабушкина квартира придала ей уверенность и покачнула авторитет Гиоргия. Никто не ожидал от него такого упрямства и стойкого желания заработать самим то, что можно было взять за стартовый капитал и с умом приумножить.
Понемногу, как раз к концу исходящего века, его производство парт окончательно наладилось. Заказы поступали от хозяйственной группы муниципалитета за небольшой откат прожженному чиновнику из городской администрации. Это было не совсем то, о чем мечтал Гиоргий, но приносило такой стабильный доход, что пришлось расширять производственную площадь, а заодно взять недостающую сумму в кредит и купить, наконец, новую трехкомнатную квартиру напротив Вишняковского сквера.
Новоселье совпало с новогодним праздником. Первый год нового столетия отмечали дружной семьей в новой квартире. Стол украшали какие-то невиданные закуски, что-то Гиоргий приготовил сам, что-то заказал в любимом ресторане «Лобиани» заранее, и по всем комнатам путешествовал насыщенный, приятный вкус грузинского происхождения. Оценив многообразие блюд, Евгения Михайловна нерешительно поставила на край стола свой праздничный пирог из куриного мяса с рисом. Кулебяку ее любил зять, Дмитрий Павлович. Его тоже ждали на новоселье с мальчиками, но привел он только старшего Павлушу, а младший Петя, с рождения болезненный малыш, остался дома с невысокой температурой. Жену свою из чувства самосохранения Дмитрий Павлович привести не решился.
Дети сдружились в ту же секунду, как увидели друг друга. Павлуша всего на год отставал от своей племянницы, доводясь ей, что ни на есть, натуральным дядей, но такие мелочи при знакомстве опустили. Подвижная Динарочка была под стать взбалмошному Павлуше, и за стол они садились уже взмокшие от восторга и беготни по просторным комнатам. К радости бабушки Жени ресторанная еда оказалась для детей непотребна, из всего изобилия им достался ее пирог, и еще Павлуше понравились хачапури, которыми Динарочка была закормлена с раннего детства.
Гиоргий сдержано принял похвалу от тестя и первым делом, когда в квартире не осталось ни одного свободного угла от добротной, пахнущей свежим лаком мебели, перевез из Чиатуры мать. Объяснения его были просты, впрочем, как и положение слепнувшей Этери, оставшейся после замужества младшей дочери в полном одиночестве. Каждая из дочерей тянула ее под свой кров, но Гиоргий был матери ближе всех, потому что лицом напоминал потерянного мужа, разделял ее мысли, когда надо – молчал.
От мужа у Этери осталась выцветшая фотография, сделанная им по случаю в городском ателье. На ней в пиджаке с чужого плеча Резо Павнели выглядел немного старше своих двадцати трех лет, и к печали Этери, которая привыкла помнить мужа всегда улыбающимся, имел строгое, почему-то испуганное лицо, в этой строгости совершенно на себя непохожее. Гиоргий отца не помнил. Еще в детстве всплывали, как солнечные блики на воде, яркие воспоминания, но с годами поблекли и они, и на замену им пришла утвердившаяся в своей неправоте догадка, что трехлетний ребенок ближе к сорока годам не способен отчетливо помнить свое детство.
Так случилось и с Гиоргием. Он превосходно помнил, как проводил утомительные часы в мастерской деда, причем память одаривала его даже запахами смолы, лака, и не мог, как ни старался, припомнить хоть малую черточку отцовского лица. Но Этери помнила хорошо и напоминала детям об отце в каждом разговоре. Резо она была старше. Намного. На целых девять лет. И вспоминать об этом не любила. Всю подоплеку материнского замужества не знали ни сестры, ни Гиоргий, а знали какие-то несвязанные отрывки, зато младшая тетка из Кутаиси, Каринэ, часто напоминающая о себе подробными письмами и приглашающая Этери к себе на жилье, владела всеми нюансами, но берегла втайне. Второй муж Каринэ имел хорошую должность при министерстве путей сообщения, но именно этот повторный, в корне неприемлемый для Этери брак разделил сестер Павнели на десятилетия.
Оставшаяся верной памяти Резо, тем не менее, мать Гиоргия не утратила интерес к супружеской жизни своих детей, к той ее интимной части, которую женщина без стыда могла бы рассказать только врачу-гинекологу или лучшей подруге под бутылку крепленого вина. Прозорливой Этери даже не приходилось выпытывать то, что легко виделось ей в озабоченном взгляде, в напряженной улыбке. Она легко предвидела семейные неурядицы детей, знала причины и всеми силами старалась предотвратить ссоры. Если спрашивали, давала совет, если нет – дожидалась новостей, выслушивала обиды и молча покачивала головой.
Так произошло и с Лерой. Ступив на порог новой квартиры Гиоргия, мать кожей почувствовала фальшивую радость в словах невестки и в первый же день объявила сыну, что долго у него не задержится.
Решения, принимаемые мужем единолично, беспокоили Леру куда больше, чем проживание свекрови в соседней комнате. Она ничего не имела против помощи Этери, не возражала и против маниакального стремления Гиоргия считаться главою семьи, но с появлением матери он сделался совершенно невыносимым, слишком требовательным и непреклонным в мелочах, словно все в доме должны были соблюдать негласные правила и только ради одобрительного кивка Этери.
Свекровь по большому счету Лере нравилась, особенно когда та принимала на себя заботу о внучке и ужине, если Лера задерживалась на массаже. Этери была немногословна, не жаловалась, жила гостьей и в личные отношения не лезла.
Один лишь раз, вернувшись с работы, Лера услышала из приоткрытой кухонной двери монотонный голос свекрови.
– Так нельзя, Гио, она совсем не умеет готовить. Что вы едите? Разве такое можно есть? Бутерброды и чай. Печенье, пряники, сушки. Это, по-твоему, еда для маленькой девочки? Чем кормила тебя моя мать, помнишь? Чашушули, оджахури, чанахи, летом аджапсандали. Одними хачапури сыт не будешь, Гио. Чихиртму хотя-бы готовила или ачму, и то дело. Если хочешь, я стану к плите.
– Нет, мама. Ты здесь не для этого. Ты всю жизнь месила тесто на три семьи. Теперь твоя очередь дать рукам отдых... Ты все усложняешь. Я иногда готовлю девочкам любимые блюда. Динара обожает оджахури, а по субботам ходим в ресторанчик дяди Серго, здесь недалеко, в трех кварталах... У Леры суп неплохо получается, прямо как твоя чихиртма, – неуверенно закончил Гиоргий.
– Эта желтая вода не моя чихиртма, Гио. Как ты можешь сравнивать!
– Конечно, мама. Ничто не сравнится с твоей едой... Я подумаю, как все исправить.
Лера прекрасно знала, что ее стряпня иногда бывает несъедобной. Занятая то учебой, то сессией, то медицинскими курсами она мало интересовалась правильным питанием, если докторская колбаса и плавленый сыр всегда лежали в холодильнике. Повседневная кухня, в ее понимании, отходила во владение к матери, а праздничные застолья, если не устраивались бабушками, то непременно собирались в ресторанных апартаментах, ведь и женщине был иногда необходим отдых от домашних кастрюль.
Выйдя замуж, к кастрюлям Лера так и не прикипела. И самое главное, что Гиоргия все устраивало, и лишний раз давало ему преобладание над Лериной беспомощностью. К еде он относился как к священному таинству причастия. Еда укрепляла его тело и дух, давала толику радости посреди однообразной серости, практически заменяла молитву. Он ел также мало, как мало говорил и с одинаковой тщательностью подбирал слова и выбирал в мясных рядах колхозного рынка парную телятину. Он хорошо знал качество продуктов, вкус, цвет, плотность и вязкость. Если бы Гиоргий не пошел по стопам старого Мамуки, то давно бы открыл ресторанную сеть кавказской кухни, но опилочная пыль напрочь забила ему мозги. Неизменной осталась тяга к поварским шедеврам, и каждые выходные он вел своих девочек в уютный ресторанчик с мягкими диванами и приглушенным светом, чтобы приобщить их к национальной кухне, к священному таинству желудка.
Лера не могла долго держать на свекровь обиду. Этери старалась ужиться в семье сына, это было видно. Вечерами она возилась с Динарой, читала книжки, учила произносить грузинские слова, что-то интересное рассказывала о дедушке Резо и часами расчесывала ее каштановые волосы, заплетая в упругие косички. Внучка не отлипала от бабушки даже тогда, когда приходил отец, и центр вселенной смещался в его сторону. Дружба их крепла, и никто не догадывался, что Этери просто отдавала долг, который сама на себя и возложила.
Когда собственные дети разъехались по свету и обзавелись своими детьми, у Этери появилась возможность проявить заботу иным способом – перезнакомиться со всеми внуками и каждому оставить что-нибудь на память. Старшим внучкам достались фарфоровые немецкие куколки – пастушок и пастушка, внуку она оставила двух барашков с голубыми ленточками, сохранив в одной семье отцовский трофей из Дрездена, чудом уцелевший среди руин. Младшему внуку от второй дочери она припрятала в носовом платке вырезанную из дерева, покрытую темным лаком улитку, интересную, по мнению Гиоргия, вещицу, которую он все детство выпрашивал для себя у деда Мамуки, но в дар так и не получил.
Динаре бабушка преподнесла заколку в виде ящерицы из медной проволоки. Какой мастер ваял этот шедевр человеческого терпения, где каждый новый виток был крепко спаян с предыдущим, Этери не знала, но заколку носила еще ее мать, и хранилась она в шкатулке как реликвия. На Динариной головке ящерица не держалась, сползала вниз. И Лера, представляя всю ценность подарка, пообещала хранить его до того момента, когда волосы удержат тяжесть меди...
Через два дня после подслушанного разговора Лера вернулась домой пораньше с общипанной синей курицей, пучком петрушки и кинзы. Этери как раз привела Динару из детского садика. Мыли руки, на сковороде грели сосиски.
Выложив курицу на стол, Лера в задумчивости присела на стул и как бы нечаянно произнесла заветные мысли вслух:
– Хотела Гиоргия удивить ужином. Но боюсь, все будет как обычно, лапша разварится, бульон перекипит. Нет ли какого-нибудь грузинского рецепта супа из курицы? Вы не могли бы мне помочь...
Этери совершенно правильно оценила посыл невестки. После ужина, когда чистые тарелки заняли привычные места, а каждая вилочка и ложка, вытертые насухо, рядком пристроились в ящичке шкафа, она отстранила от себя вытянутые для поцелуя губы Гиоргия и с гордостью произнесла:
–Жену благодари за ужин. Ее чихиртму ты сегодня ел.
И позже, когда Лера увела Динару в ванну чистить перед сном зубы, добавила:
– Она умнее, Гио, чем ты думаешь. Хорошая жена и мать хорошая. Когда сына родишь? Как у тебя дела с... этим.
И тут Гиоргий смутился. Второго ребенка они не планировали. Для Лерочки тяжелой ношей оказался и первый; на восьмом месяце беременности она так распухла и отекла, что с трудом могла дышать, спала сидя, обложенная со всех сторон подушками, ходила в растоптанных сланцах, и каждую неделю сдавала на анализ венозную кровь под угрозой отслоения плаценты. Врачи уверяли, что все под контролем и частыми вызовами на осмотр измотали Леру так, что ей пришлось на две недели раньше лечь в роддом.
– Динара просто красавица. Всех двоюродных сестер затмит, вот увидишь, – нахваливала Этери внучку. – Давно надо было смешать кровь Павнели с русской кровью. Не права оказалась твоя бабка, что не позволила старшему сыну жениться на русской...
О своем старшем брате Этери никогда не вспоминала, но хранила тонкий, из овчины выделанный братовый ремешок, которым тот подпоясывал рубашку. Ранняя смерть его была в семье еще одной тщательно охраняемой тайной. Иногда Гиоргию казалось, что родословная разорившихся князей Павнели хранила слишком много секретов для одного семейства, но мать не желала тревожить память мертвых, и все уходило в глубину лет, оставалось нетронутым в веках. Дочери Этери не так были важны, как Гиоргий – продолжатель рода. И хорошо, что от мастеровых Циклаури, ее родной семьи, сын взял намного больше, чем от заносчивых Павнели, из-за собственной лени растерявших свое величие. Гиоргий оставался последним в роду, от него зависело: зачахнет многовековое древо или оживится еще одним ростком.
– Какая разница, мама, девочка или мальчик? – тихо спорил Гиоргий. – Это феодализм какой-то. На дворе двадцать первый век, а ты мне талдычишь о сыне.
– Я просто спросила, Гио. Не расстраивайся так, прошу тебя. Конечно, нет никакой разницы, но хорошо бы родить и мальчика. Это так сложно?
Гиоргий дал обещание.
Все лето Этери обучала невестку стряпне. Что-то получалось с первого раза, что-то с пятого, но к концу августа у Гиоргия от обильных ужинов наметился небольшой, плавной формы живот, а у Динары округлились щечки. Сама Лера от ужинов стала воздерживаться, когда не смогла застегнуть растянутые любимые джинсы. Она хохотала, подшучивала над мужем, теребила дочку за мясистые щеки:
– Вот вам бабушкины обеды, вот вам мои ужины! Разъелись Павнели! Разжирели! Не в коня корм...
Чувствовала Этери, что перестаралась, но миссия ее подходила к концу. Она все давно распланировала. Первого сентября проводит в первый класс Динару и поедет к младшей дочери в Поти. Она мечтала не только погреться у теплого моря, но и выговориться, снять с души накопившийся груз. Этери соскучилась по разговорам о Резо. Конечно, родившаяся уже после смерти отца Нани никак не могла помнить его облик, но именно с Нани, с тем пятимесячным плодом внутри чрева, когда в бурлящей реке погиб Резо, спасая ее старшего брата, Этери находила крепкую связь и вынужденное участие в своем не проходящем горе. Теперь к этим полуночным разговорам еще добавится забота о Гиоргии, но с Нани легко было говорить об отце, а с Гиоргием молчать.
Проводить на вокзал бабушку Этери пришли и Шагаевы. Татьяна Яковлевна привезла мать на такси, Дмитрий Павлович явился с обоими сыновьями, с гордостью представил младшего Петеньку и повел всю компанию на второй этаж вокзала, где размещался небольшой буфет. Детям было обещано мороженое, женщинам прохладный лимонад, но в дорожном саквояже Этери завернутые в хрустящую бумагу хачапури с ачмой ждали своего прощального часа.
Лере надолго запомнились эти вокзальные проводы свекрови, когда вся их семья сплотилась в одном порыве никуда Этери не отпускать, ни в какую Грузию, ни на какую родину. Всем мать Гиоргия пришлась по душе, и сама Лера обнимала свекровь за плечи, упиралась высоким лбом в висок, задрапированный черным платком. В этом ее сердечном порыве Татьяна Яковлевна почувствовала укол ревности, но даже и у нее глаза были на мокром месте, не говоря уже о Динаре. Уткнувшись лицом в мягкий живот бабушки, крепко обхватив ее за талию, девочка демонстративно ныла протяжным воем под стойкой круглого стола, как под шляпкой подберезовика, и от мороженого отказывалась.
На перроне по очереди Этери перецеловалась со всеми, кроме стеснительного Пети. Она ехала налегке с одним старым чемоданом и матерчатой сумкой-ридикюлем, которую из осторожности не выпускала из рук. На прощание немногословная Этери каждому нашла утешительные слова, а Гиоргию напомнила:
– Как сына родишь, сразу приеду.
– Возвращайтесь скорее, – твердила Лера, прижимая к ногам зареванную Динару. – Мы будем скучать. Возвращайтесь...
Слова ее без притворства и лжи были для Этери наградой. Улыбнувшись, свекровь успела помахать им рукой из тамбура, электровоз дернул состав, началось движение.
– Ты видела, мама улыбнулась, – Гиоргий с удивлением пошел за вагоном, Лера за ним. – Ты знаешь, когда она улыбалась последний раз?
– Когда?
Поезд набирал скорость, гнаться за вагоном было бесполезно. Они остановились.
– Никогда! Не помню такого...
Гиоргий еще раза два будет наведываться в Кутаиси, куда Этери переедет из Поти по просьбе во второй раз овдовевшей Каринэ. Он будет уговаривать мать вернуться к нему в Краснодар, но Этери сочтет своим долгом обхаживать младшую сестру, помогать ей с внуками.
В августе две тысячи восьмого года, когда мать обнадежит Гиоргия скорым возвращением, в Южной Осетии развернется военная кампания. Напуганные телевизионными комментаторами и газетными статьями, обещающими полномасштабную войну с Россией, Этери с Каринэ легко поверят малограмотной соседке, которая убедительно расскажет о русских самолетах, бомбивших грузинские города. И пережившее на своем веку нескончаемое число потерь, на сей раз сердце матери Гиоргия не переживет досужих сплетен рыночной торговки.
15
Динара заканчивала первый класс, когда Лера бросила массаж и поднялась, как считала Татьяна Яковлевна, на ступень выше, – начала осваивать основы косметологии и подалась в ее новую область, ботулинотерапию, более отвечающую духу времени и женскому желанию продлить очарование молодости, чем просто расслаблять мускулатуру. Она убедила мужа отпустить ее в Москву на краткие – всего каких-то тридцать дней! – курсы по косметологии и вернулась полностью преображенная.
Не сразу, всего лишь на третий день, Гиоргий заметил, что у жены поубавились мимические морщины, разгладился и стал отливать мраморным блеском покатый лоб, и что-то неуловимое изменилось около губ, но описать словами у него не получалось.
– А что это все? – поинтересовался Гиоргий после ужина, обведя указательным пальцем овал собственного лица. – Как это называется? Пластика?
– Косметологические процедуры на основе гиалуроновой кислоты, увлажняют эпидермис, питают клетки, наполняют сиянием и молодостью, – Лера охотно процитировала выдержку из конспекта. – Нравится? Теперь я квалифицированный специалист, имею диплом и хорошую работу.
– А массаж? – взволновался Гиоргий.
– Массаж в прошлом.
Лера не до конца была честна. Из салона красоты Маргариты Николаевны она перешла в небольшую клинику, но Войчек иногда звонила и по старой дружбе настаивала на паре-тройке сеансах для хороших людей, близких знакомых и дальних родственников. В последний раз она просила за трехмесячного младенца, но с детьми Лера категорически связываться не хотела, и здесь произошел неудобный, первый в своем роде, конфликт между учителем и учеником. Учитель напомнил ученику о долге, а Лера со всей откровенностью ответила, что долг ею давно отработан. И тогда Маргарита Николаевна в трубку зарыдала.
Сквозь слезы Войчек подробно обрисовала цепочку тесных взаимосвязей, соединивших Леру и трехмесячную малютку Сани Ивченко. Соглашаясь на десять сеансов оздоровительного массажа, Лера еще подумала: знакомая фамилия, но большого значения не предала. Мало ли на свете Ивченко! По телефону ей ответил молодой женский голос. Договорились на среду, на четыре часа, самое удобное для Леры время, когда она заканчивала прием в косметологическом кабинете на улице Постовой, – в двух кварталах от ее наследства, бабушкиной квартиры, – и за полчаса быстрым шагом успевала поспеть на адрес клиентки.
Часовой массаж Лера делала через день, не пропуская выходных. Всю неделю ее встречала молодая женщина, помогала раздеться, вешала легкий плащ на плечики приготовленной вешалки, сначала вела в ванную мыть руки, затем в детскую. Двухкомнатная квартира показалась Лере тесноватой для пары с двумя разнополыми детьми. Старший ребенок, мальчик, как поняла Лера, ходил в садик в подготовительную группу и в сентябре собирался в первый класс. Она видела его мельком: вихрастый чубчик, большие серые глаза и узкие, плотно сжатые губы в порыве упрямства. С девочкой пришлось познакомиться основательно, родовая травма выкрутила левую ножку чуть вправо, но хирурги ничего страшного в изъяне не видели и советовали начать с массажа.
Голенькое, розовое тельце, прикрытое батистовой пеленкой, ожидало Леру в беспокойной судороге. Как только ее руки прикасались к гладкой коже, ребеночек издавал пронзительный крик, так хорошо ей знакомый, что Лера не обращала на него внимания, а мамочка выскакивала из комнаты и плотно закрывала дверь, чтобы не слышать плач, выворачивающий душу наизнанку. Уходя, Лера получала деньги и замечала заплаканные глаза хозяйки.
– Не расстраивайтесь. На моей памяти только двое вели себя спокойно. У вас случай не такой уж и тяжелый. Перерастет ребеночек, и кости выправятся.
Олеся оказалась простой, по-свойски приветливой, всегда предлагала чай или кофе, и всегда Лера отказывалась, ссылаясь на время. Дома ее ждала бабушка Женя с Динарой. Евгения Михайловна нашла в себе силы на какое-то время заменить Этери. Она забирала правнучку из школы, приводила домой, кормила обедом, по погоде выгуливала в соседнем сквере и помогала с домашним заданием, если сама с ним справлялась. Русский и математику Динара делала вечером с мамой. И чтобы выкроить час отдыха от домашних дел, после массажа Лера торопилась домой.
В четверг Олеся предупредила, что в субботу ее не будет, а будет муж. Именно в субботу оставался последний сеанс массажа, и Лера наметила покончить с ним еще до обеда. В субботу Гиоргий обещал свозить их на берег реки, в красивое место. Стояла осень в той поэтической поре, когда багрянец и золото соперничали по яркости красок, насыщенности оттенков. Про пикник на природе Динара прожужжала им все уши, приготовила целый рюкзак с куклами. Она была удивительная фантазерка, смугленькая, с глазами лани, такая же быстрая, как лесной зверь, взрывоопасная на эмоции, так что ни Лера, ни Гиоргий лишний раз не вмешивались в ее фантазии.
Субботний массаж Лера назначила на одиннадцать часов утра. Дверь в квартиру, чуть приоткрытую, она толкнула в недоумении, вошла в полутемный коридор и позвала. Из кухни ответили:
– Проходите, пожалуйста, в комнату, я немного занят, кофейник сбежал, минуточку...
В квартире, действительно, пахло горелым кофе и еще каким-то неприятным оттенком пригоревшей ветчины.
– Решил быстро позавтракать, но Мирра не дала...
В кухонном дверном проеме стоял Саня, удивление его уже достигло наивысшей точки изумления, и дальнейшее объяснение испорченного завтрака потеряло всякий смысл.
– Ты... почему ты... – Саня хватал ртом воздух, шумно выдыхал, а перекинутый через плечо, как полотенце, младенец в одном подгузнике, болтал ножками.
– Ты с ума сошел! – Лера подхватила ребенка с отцовского плеча. – Кто так держит!
– Это единственное положение, когда она не плачет... Почему ты, Лерка? – Саня уже вышел из ступора, забрасывал вопросами. – Почему Олеся не сказала, что ты массажистка? Она говорила, что мать через знакомых нашла первоклассного специалиста, но не сказала кого именно. Нет, вру, сказала, что приходит некая Валерия Дмитриевна, просто чудо как хороша, и берет недорого.
– Ты меня деньгами упрекаешь? Так я их отрабатываю в полной мере.
Быстрые проворные руки ее гладили упругое тельце, разминали крохотные пальчики. Лера надеялась, что, как и жена, Саня пулей вылетит из комнаты и предоставит ей время собраться с мыслями, но отец геройски пристроился возле стола, гремел погремушкой и старался перекричать плач младенца, создавая еще больше шума.
– Ты мешаешь. Иди на кухню, – попросила Лера. – Приготовь кофе, заодно позавтракай.
И тут Саня сделал то, чего она никак не ожидала. Схватил ее обе руки и поцеловал, сначала левую, затем правую, и ушел, но дверь не закрыл.
Потом, когда Мирра после массажа спала в кроватке, они сидели на тесной кухоньке и пили свежесваренный кофе, изо всех сил стараясь не тревожить прошлого. Саня бранил работу в сельскохозяйственном департаменте, которая завалила его бумажной рутиной. Как и раньше он мечтал о морском просторе, о судовых турбинах и с удовольствием променял бы кожаное кресло на матросский, пропахший атлантической сельдью кубрик. Он интересовался, добилась ли Лера своей мечты, хотя совершено не помнил какой именно, спрашивал о муже, дочери, и разговор их походил на краткие выдержки из толстой, но скучной энциклопедии.
Самое важное вертелось на языке, и каждый ждал, когда это важное произнесется вслух.
– Скажи, только честно, почему ты тогда ушла? – наконец он сдался.
– Когда? – Лера попыталась увильнуть.
– Три года назад. На встрече у Таран.
– Не знаю, наверно, из-за Оксаны. Ведь и так все было ясно.
– Что ясно, Лера?
– Ты с нею...
– Чепуха! Никогда! Я с нею? Никогда. Она пыталась, да, но я – нет. А ты все решила. Вот так с ходу взяла и поставила на мне крест. Я искал тебя... Ты глупая, Лерка, какая же ты глупая, вот уж никогда бы не подумал...
На природе ее клонило в сон. Гиоргий завез их в адыгейский район, за поселок со смешным названием Старобжекогай, в небольшой лесок, где берег позволял приблизиться к реке. На вытоптанной прогалине, среди остатков кострищ он выставил походный мангал, раскладной стол, три стула и матерчатый шезлонг для Леры. Рядом под кустом Динара раскладывала кукольный батальон, увлеченно собирала для гербария опавшие листья, а вокруг нежилась осенняя благодать.
Лера очень любила такие минуты покоя, беззаботного короткого счастья, когда семья находилась под боком, не затрагивая ее личного пространства. Все были при деле: муж колдовал над мясом, дочь плела из листьев венок, и никто не мешал предаваться преступным мыслям – пока боязливым, но готовым осуществиться, будь у нее на то хоть капля храбрости. Они настойчиво пульсировали в висках, ластились, как бездомные кошки, разбегались в стороны, прятались, осторожничали. Напрасно она защищалась от них. Врать себе – дело глупое, а главное, совершенно бесполезное, проще хорошо подумать на трезвую голову, но дело в том, что и без вина голова ее шла кругом.
Напоследок, когда в коридоре Саня подал ей плащ, Лера как-то неуклюже вывернула в рукаве локоть, уткнулась лбом в его грудь, а он вместо того, чтобы помочь с плащом, принялся ее целовать. Эти поцелуи еще горели на ее лице, и непонятная слабость подгибала ноги. Что-то давнее, невысказанное вырвалось в тот момент наружу, но в слова не оформилось, а повисло над их головами шаровой молнией. Тронь и взорвется. На лестничной площадке Саня просил ее о встрече – еще одной, чтобы не дома, не при свидетелях, а с глазу на глаз.
– Зачем? Для чего? – она тянула сумочку из его упрямых рук.
– Как зачем, Лерка? Неужели непонятно? Позвони мне в понедельник на работу. Хорошо? Позвони обязательно...
Дома Гиоргий с одного взгляда уловил в ее движениях растерянность, вежливо поинтересовался: все ли в порядке. Она что-то ответила и тут же забыла.
«Позвони мне, обязательно позвони», – вертелось в голове. И только свежий, влажный от близости реки воздух притупил остроту, навеял сомнительный покой. Она не могла дождаться окончания прогулки, казалось, что только в одиночестве было спасительное умиротворение, способное подсказать правильное решение. Такая минута настала глубокой ночью, когда дыхание Гиоргия выровнялось, потяжелело, а объятие ослабло. Лера осторожно освободилась из сухих, костлявых рук, отодвинулась на самый край широкой кровати, свернулась в калачик и уставилась в темный угол, где на изогнутых ножках отдыхало мягкое кресло. В него Лера усадила Саньку.
Внутренний разговор ее тянулся всю ночь. Сон не шел, но она и не пыталась заснуть. Широко распахнутые глаза, не мигая, исследовали тени на потолке с такой же тщательностью, как сама Лера изучала открывшиеся глубины неизведанных желаний.
Время бежало, не давая ей опомниться. На прикроватной тумбочке электронные часы зеленым свечением вели отсчет ее сомнению. Она и подумать не могла, сколь ярко, подробно и достоверно память хранила те моменты, в которых Саня играл главную роль. Школа, девятый класс, факультатив по математике, заснеженная скамья, несчастные Римма и Радик, так рано положившие жизни на алтарь любви, потом больница, Саня со Штруделем под больничным окном, выпускной вечер и долгие годы ожидания надуманного счастья. И вот счастье само постучалось в дверь.
Гиоргий иногда тоненько подхрапывал и мешал спать, но в эту ночь его храп не раздражал, а сторожил ее беспокойное бдение. Пролежав в оцепенении на одном боку, уже под утро Лера встала ради глотка воды, прошла на кухню.
За окном занималась заря. Еще не застроенный высотками серел горизонт, медленно набирал синеву, и слева еле заметный край полукруга усиливал свечение. С высоты девятого этажа машины, гаражи и крыши домов казались далекими, маленькими, почти игрушечными. И последние прожитые годы без Саньки показались ей тоже потерянными, ненастоящими, но еще оставались последующие, ради которых закончилась эта бессонная ночь.
Лера выпекала на тонкой сковороде дрожжевые блины по рецепту Этери, любимые Гиоргием, когда за спиной ее выкатилось огромное на полнеба солнечное светило и залило кухню тончайшим золотом осеннего воскресенья. Приготовленные для завтрака чашки, блюдца, мельхиоровые ложки, а под ними и вышитая скатерть, в один момент позолотились канифолью. Лера тихо вскрикнула от восторга и загадала на удачу.
В понедельник, около одиннадцати утра, ее позвали на ресепшен к телефону.
– Ты почему не позвонила? – В трубке звенел от смеха голос Саньки. Леру еще удивила и немного обидела эта веселость на пустом месте.
– У меня работа, Саня.
– До скольких?
– До трех.
– В три я у тебя!
До последней минуты ее одолевали сомнения, надо ли продолжать опасную игру, но выйдя из клиники, Лера наткнулась на Саню. Он ждал у тротуара, одной рукой придерживал дверцу машины, приглашая вовнутрь, другой протягивал букетик белых хризантем. В темном распахнутом плаще, в деловом костюме, с атласным галстуком он выглядел интересно и по-деловому представительно. Лера еще отметила его пропорциональную, крепко сбитую фигуру и невольно сравнила с вытянутой, угловатой фигурой Гиоргия.
– Голодная? – не давал ей опомниться Саня. – Через полчаса будем на месте. Там и поедим.
Ей, честно говоря, было все равно куда ехать, лишь бы продлить очарование момента. Уточнять маршрут Лера посчитала делом второстепенным, только предупредила, что к шести ей надо быть дома.
– Надо, значит, будем, – успокоил ее Саня и прибавил газу.
Он привез ее на старую дачу с заросшим садом. Лера хорошо знала этот кооператив по рассказам матери, которая несколько лет добивалась здесь участка ради удобного расположения у реки. На противоположном берегу раскинулся город, и широкий мост соединял берега. Дачи раздавали торговым и администрации, Татьяне Яковлевне участка не досталось, даже связи в мэрии ей не помогли.
Пока Саня возился с ржавым замком, Лера обошла сад. Поздние яблоки ковром устилали примятую под деревьями траву, вытоптанная тропа вела к забору, где две выломленные доски предоставляли всем желающим свободный вход. Соседи втайне друг от друга захаживали на чужую территорию и помогали деревьям облегчить груз. Ветки под тяжестью урожая низко гнулись к земле, одна яблонька раскололась пополам, и гладкое белоствольное тело ее обнажилось червивой внутренностью. В саду пахло яблоками, первым тлением опавшей листвы и непонятно откуда взявшимся на дачных грядках грибным духом.
С открытой веранды виднелась река, и вдалеке, на том берегу, возле речного вокзала, застыл маленький пароход. Саня нашел в доме целые стулья, вынес на веранду, смахнул со стола листья. Он ухаживал за ней как на первом свидании. Открыл шампанское и до краев наполнил шипучей пеной пластиковые стаканчики.
– Тост! За тебя, Лера. – По-гусарски вздернул локоть. Отпил глоток.
– Почему за меня?
– Потому что, Лерка, я долго ждал встречи с тобой. Мне... честно, мне тебя недоставало. Ты понимаешь? – Она кивнула в ответ. – А я понял это, когда увидел тебя у Таран. Ты в окно смотрела, а я на тебя. Смешно. Ты же все видела в окне, правда? Видела. И ушла.
– Я причину объяснила.
– Объяснила.
– Я замужем, если ты помнишь.
– Так и у меня вторая семья. Только что это меняет?
– Не знаю.
Текли минуты, но пустой разговор раздражал, а к цели они не приближались. Жертвуя брюками, Саня опустился на одно колено прямиком в пыльную грязь векового запустения, сжал ее красивые, равнодушные руки.
– Лерочка, неужели они помешают нам? Скажи, ведь ты любишь меня и всегда любила, ведь так, Лера? Ведь любила же? Только, пожалуйста, не лги. По глазам вижу, что любила...
Потом, уже в самом конце, когда были преодолены первые минуты обоюдного стеснения, когда выровнялся пульс и прояснился вечерний сумрак чужого жилья, когда вместо того, чтобы торопиться домой, чувствуя угрызения совести, Лера не спеша собрала разбросанные второпях вещи и, захмелев от шампанского, Санькиных поцелуев и собственной храбрости, спросила:
– А ты меня любишь?
Саня заливисто рассмеялся, как раньше, так, как умел смеяться только он, заражая своим смехом весь класс.
– Конечно! Конечно, люблю, Лерочка. Ты единственная у меня, единственная...
Он забыл купить воды. В горле все пересохло и жгло огнем. Сорванная с куста калина горчила на его губах еще невызревшим соком. И это было чистое безумие, утолять жажду, через поцелуи поить друг друга красным соком.
Они не рассчитали время, сильно запаздывали с возвращением. Когда проезжали Тургеневский мост, край уходящего света еще виднелся над изгибом реки. Последний луч ласкал поникшие ивы, скользил по раскидистому орешнику, окрашивая листву золотистым цветом надежды, замыкая круг женского счастья, загаданного воскресным утром.
Удача Лерина сбывалась, бочком, крадучись пролезала между створками судьбы и устраивалась в укромном уголочке повседневности. Лера ничего надолго не загадывала, но даже если б и решилась что-то предположить, то едва ли в тот момент поверила в цифру пятнадцать. Именно настолько лет растянулся ее роман.
16
Татьяна Яковлевна наивно полагала, что за тот срок, что был ей отпущен, очень хорошо успела изучить наклонности и желания своей матери и страшно удивилась, когда Евгения Михайловна выложила перед ней рекламный буклет туристического агентства. На глянцевой обложке красовалась Эйфелева башня, в четыре стороны бесстыдно растопырив ажурные ноги. Никто не знал, даже единственная дочь, а у Евгении Михайловны была заветная мечта увидеть Париж, но не так, чтобы увидеть и умереть, а так, чтобы некоторое время в нем пожить, хотя бы столько, насколько хватит накопленных средств.
В Париж ее тянуло по разным причинам, но все они сходились на олицетворении женственности, красоты, на обретении потерянного счастья, когда прямо на улице белолицый мим протягивает его в дар, как красную розу. Париж манил вечерними огнями, тенистой набережной Сены, звуками уставшего саксофона, запахом Шанель, голосом Пиаф. Париж, который Евгения Михайловна видела только по телевизору в передаче «Клуб путешественников», иногда снился ей в розовой дымке цветущих каштанов, в утреннем мареве уличных кафе, и сны проявлялись такой четкой картинкой, что и через день, и через два она отчетливо помнила их краски.
Мечта вынашивалась в строжайшей тайне, хотя все знали слабость бабушки Жени: отдавать предпочтение всему французскому. И Танечка из столичных командировок везла подарки парижского разлива. Мать с замиранием сердца открывала коробочку, вдыхала жасминовый аромат и под веки закатывала глаза, сожалея о невозможном: заграничные поездки для трудящихся масс СССР оставались несбыточной мечтой.
И вот в новом государстве что-то изменилось. Соседи все чаще паковали чемоданы и в отпуск отправлялись не на избитое черноморское побережье, а намного дальше, где седые пирамиды встречали белый восход.
Евгения Михайловна подсчитала свои годы, для верности заглянула в паспорт и решила: дальше оттягивать нельзя. Сбережения лежали в банке на депозите. Дождавшись окончания срока, она достала сберкнижку, хранившуюся на антресолях со старыми фотографиями, квитанциями за квартиру и просроченными рецептами, и без сожаления вклад закрыла. Средств, выданных кассиром через окошко, оказалось не так много, как хотелось, и, вернувшись домой, Евгения Михайловна с некоторой решимостью обвила взглядом родные стены в бледных обоях.
Она не поленилась и наследующий день вызвала техника из БТИ, заказала свежий паспорт объекта, подала соответствующее заявление, чтобы не прогадать и квартиру оценить по рыночной стоимости. Так ей посоветовали знающие люди. Всю зиму Евгения Михайловна посвятила непростому делу – заполучить нужные бумаги на подтверждение собственности. И как только уладились бумажные дела, утренним звонком вызвала Танечку к себе на Онежскую для серьезного разговора.
Разговор подкрепился домашним печеньем, рассыпчатым, с черной смородиной, и эфиопским кофе, который Евгения Михайловна сама не пила, но держала именно для такого случая – исключительно важного.
С сожалением она замечала, что Танечка все больше полнела там, где не следовало, но сладкое, врачами запретное, замечательно справлялось с ровным, ко всему равнодушным характером дочери, и после кусочка торта Танечка также безразлично шла матери на уступки, но более охотно.
Вдвоем они просмотрели буклетик вдоль и поперек. О чем-то таком Татьяна Яковлевна и сама давно мечтала, но для своих лет заграничное турне находила не по силам хлопотным, Мать потратила на убеждения три чашки кофе и полтора килограмма выпечки. Не поскупилась.
– Как ты себе это представляешь? – рассуждала дочь, жуя сахарное угощение. – Продать квартиру, протринькать все деньги в Париже, а куда потом вернешься? Возвращаться ведь придется.
Вернуться Евгения Михайловна рассчитывала на жилье к Танечке, тем более дочь регулярно зазывала мать к себе, особенно после гипертонических кризов. А тут вдруг посреди крошечной кухни с треснувшим плафоном под потолком повис странный вопрос: куда вернешься?
– К тебе и вернусь, – наивно улыбнулась мать. – Ведь ты давно мне переехать предлагаешь... Танечка, я уже все разузнала. И за сколько можно эту квартиру продать, и за сколько в Париже можно снять на двоих скромное жилье. Нам с тобой денег на полгода хватит, а если экономить, то и на год! Без тебя же я не справлюсь...
И тут Татьяна Яковлевна поняла, что в Париж мать едет не одна, что она тоже попадет на этот праздник жизни и по справедливости получить вознаграждение за свои труды. Печенье радостнее захрустело на зубах.
Последний год они не ладили, мать изводила ее постоянными упреками, обвиняя в разводе, в свалившемся на нее одиночестве, и каждый раз проводила странную параллель между Яковом Заевским и Димой. Ничего схожего в двух разводах Татьяна Яковлевна не находила, но матери со своей колокольни было виднее. Ссоры их участились, росло обоюдное недовольство, которое порой выливалось в откровенное пренебрежение, в редкие визиты дочери на Онежскую. А тут вдруг Париж!
С Димой они пришли к соглашению – не обвинять друг друга в произошедшем, а идти своей дорогой, но иногда – хоть в дни рождения или в Новый год – пересекаться на узкой тропе ради внучки и Лерочки. Дмитрий Павлович полтора года назад прочно обосновался в Тель-Авиве, иудейская земля приняла его с распростертыми объятиями, и он смело променял свое высокое положение на передовую урологическую практику в одной из престижных клиник Израиля. В Краснодар профессор Шагаев прилетал раз в месяц на два операционных дня, всегда звонил, навещал, баловал внучку подарками.
Последний раз Дима был в марте, заметно помолодевший, с легким загаром на лице, подтянут и свеж. Вообще Татьяну Яковлевну всегда удивляла его неутомимость в работе, подвижность в движениях, искрометные вспышки в глазах за узкими стеклышками очков, но и очки в последний приезд Дима сменил на линзы, и его открытое, без очковой преграды лицо поразило ее новизной, давно забытой привлекательностью. Изменения эти она связывала со второй женой. Отказавшись от собственной карьеры, Клара все силы положила на алтарь семьи. Мальчики ходили в школу, учили иврит и английский, занимались теннисом, плаванием, футболом. Старший играл на фортепиано, младший пиликал на скрипке, и Дима часто шутил про новую тещу и крепкую еврейскую семью, передавая Танечке вместе с омолаживающими кремами сдержанные приветы от Клары.
Зятя Евгения Михайловна из уважения к профессии не осуждала, но иногда побег его в землю обетованную ставила в вину, говорила о гражданской нечистоплотности, политической близорукости, лишь бы дочь не обвинять в разводе. А тут здрасьти, приехали, – Париж!
Ревность Татьяны Яковлевны давно прошла, осталось безутешное счастье прожитых лет, воплощенных в теплые воспоминания совместного бытия, основанного на взаимоуважении, искренности и такой сильной привязанности, что ни с какой страстью не сравнится. Нет, определенно мать была не права, сравнивая свой неудавшийся брак с ее благородным поступком пожертвовать призрачным спокойствием ради двух замечательных мальчишек, ужасно похожих на Димочку и чем-то отдалено – о, великое чудо внушение! – на нее. Сыновьями муж хвастал от чистого сердца, всякий раз привозил новые фотографии, и одна такая висела у нее на кухне с голубым морем и желтым песком, с двумя выбеленными южным солнцем вихрастыми головами.
Она умела не держать долго зла, отпускала обиды с легкостью, словно спускала на воду бумажный кораблик, он тут же тонул, а с ним и все ее печали. Когда ее вызвали к руководству клиники и намекнули на приближающуюся пенсию, Татьяна Яковлевна с легкостью уступила свое кресло молодому заместителю; когда сообщили о сокращении, сама написала заявление по собственному желанию и ушла в частную клинику простым техником. Она умела отклоняться от столкновения с неприятностями, и те обтекали ее, как горная река мягко обтекает камни, не причиняя вреда. Радости ее сошлись на внучке и новой Лериной работе косметологом. Желать большего Татьяна Яковлевна опасалась из боязни не потерять последнее. И тут в туманной дымке всплыл Париж!
Несколько дней она примеряла на себя заграничное жилье. Взвешивала, обдумывала, расспрашивала подруг, побывавших на Елисейских полях, позвонила Диме. Он обрадовался, тещу назвал великой авантюристкой, но идею поддержал, пообещал помощь с обустройством.
– Вот ведь какая штука, Танечка, в конце лета я буду в Париже на конференции. Могу выделить денек. Найду надежного агента, посмотрю для вас квартирки.
За три месяца Татьяна Яковлевна издергалась так, как не дергалась за всю жизнь, особенно по жилищному вопросу. Сначала она бегала в поисках покупателя, а когда оказалось, что первую шенгенскую визу дают всего на три месяца, снова забегала по ОВИРам, приемным, обзванивала из записной книжки старых клиентов, способных повлиять на ситуацию.
В конце августа в ее сумочке лежали две турпутевки в Париж, загранпаспорта с визой на год, французский разговорник и завещание Евгении Михайловны, в котором последняя воля ее касалась процедуры собственных похорон, – других забот, как и имущества, у Евгении Михайловны больше не осталось. Все вещи с Онежской были перевезены на Танечкину квартиру и свалены в одну из комнат до возвращения из Парижа.
Сведущие люди советовали Татьяне Яковлевне селиться в Париже по весне, чтобы избежать дождливую, слякотную зиму, но мать не воспринимала серьезно ни убедительные доводы, ни чужие советы. Привыкшая к непостоянству кубанской зимы, Евгения Михайловна отмахивалась от дочкиных предположений и ради облегчения багажа в дорогу вместо искусственной шубы взяла плащ и вельветовый двубортный пиджак.
– Если нагрянут морозы, утеплимся в парижских магазинах. Дай Бог, денег хватит.
Во Францию летели налегке, с двумя чемоданами. Всю дорогу Татьяна Яковлевна, страдая от мигрени, интересовалась самочувствием матери и в глубине души завидовала ее спокойствию, рассудительности и живому интересу. Давление, которое последний год не давало матери покоя, за которое они переживали больше всего, на удивление выровнялось, как только самолет набрал нужную высоту, и Татьяна Яковлевна приняла это за хороший знак.
В аэропорту «Шарль де Голь» их встретил агент туроператора. Молодая женщина с точеной фигуркой, алыми губами и такой короткой юбкой, что Евгения Михайловна, толкнув дочь под локоть, усмехнулась провокационной улыбкой, смотри, мол, как тут барышни смело одеваются, представилась Анной и по-русски заговорила достаточно свободно, без картавого акцента. Услужливый водитель погрузил чемоданы в багажник, галантным поклоном сопроводил дам к машине и, придерживая дверцу, усадил на мягкие сиденья.
По дороге Анна вводила Татьяну Яковлевну в курс дела: на бульваре де Крусель их ждала двухкомнатная квартира, снятая Дмитрием Павловичем по льготной цене с оплатой вперед за весь период проживания. Евгения Михайловна от радости прихлопнула в ладоши. Но это было еще не все. Хозяйка согласилась готовить обед на две персоны, а в четыре часа подавать чай. Хозяйку Анна хвалила с особенным трепетом. Звали ее Мария Тьерсен, потомок первых эмигрантов, русский язык знает плохо, но речь понимает хорошо. Она владела кофейней в том же доме, на первом этаже, и предоставляла своим жильцам обед эконом-класса, что для русских привычно считалось ужином. Там же можно было заказать и завтрак – свежий багет со сливочным маслом, кофе, натуральный сок, конфитюр, особо – омлет, потому что русские одним чаем с булочкой, как правило, не наедались. Но Евгения Михайловна готова была сидеть двенадцать месяцев и на подножном корме, лишь бы только в Париже.
Дмитрий Павлович, каким-то образом угадавший желание свекрови, в свой приезд потрудился на славу и отыскал среди сотен выгодных предложений уютную малогабаритную квартиру, выходящую окнами на парк Монсо. Тихий район, скромный дворик и деревянные парковые лавочки решили судьбу Евгении Михайловны на ближайший год парижской жизни. Зятя она сердечно благодарила по телефону, когда Дима дозвонился из Тель-Авива узнать, как они устроились.
– Восторг, Димочка! – Кричала в трубку взволнованная теща, прощая зятю давние обиды. – Просто восторг! Как тебе удалось найти то, о чем я мечтала?
Надо сказать, что Евгения Михайловна вошла в парижскую суету достаточно смело и основательно. Распорядок, от которого у Танечки все дни, похожие друг на друга, сбились в кучу, утвердился сразу, без утомляющих ссор и противоречий. Ссоры отошли на второй план, когда официант уличного кафе в коричневом переднике принес им на подносе свежеиспеченные круассаны и кофейник, сверкающий серебром под лучами утреннего солнца.
Первые дни обе хранили восхищенное молчание, гуляли по парку, вдыхали теплый осенний воздух, томное благоухание последних роз и уставшие от переизбытка чувств, рано ложились спать, чтобы проснувшись, убедиться, что все это не сон. Два раза в неделю приезжала Анна и везла их на экскурсию. Определенной программы она не придерживалась, объект для демонстрации французского великолепия выбирался из расчета погоды, туристического ажиотажа, исторической ценности. Если критерии совпадали благотворно, то утверждался и план экскурсии. Выпадали дни, когда самочувствие Евгении Михайловны советовало ей остепениться, тогда экскурсию переносили на другой раз, и после обеда Танечка выводила мать на парковую скамью. Торопиться им было некуда.
Евгении Михайловне полюбились тесные улочки, скрывающие от посторонних глаз уютные скверы, а Татьяне Яковлевне – широкие бульвары и ровные газоны открытого пространства. Одна, опираясь на крепкую трость, жалась от людей под каменную защиту домов, другая стремилась влиться в суетный поток, приноровиться к чужой жизни, примерить на себя чужое счастье, и обе уступали желаниям друг друга, обе сожалели о потраченном времени. Под каштановыми сводами Евгения Михайловна вдруг поняла, что прожила жизнь не свою, а чужую, что напрасно прошли годы в пустоте серых дней, и если бы ей предложили все повторить, то ради уличных фонарей Оперы Гарнье, она от начала до конца заново проделала бы весь путь. Осознав свои ошибки, она и дочери принялась внушать единственно правильное желание остаться в Париже навсегда.
– Как ты себе это представляешь? – недоумевала Татьяна Яковлевна. – В моем возрасте все менять? А жить на что?
– Дима ведь устроился в свои шестьдесят четыре. И неплохо устроился, между прочим. А ты чем хуже его? Обыкновенная трусиха! Вот ты кто!
– Дима хирург от Бога. Такие везде устроятся. А я что умею? Зубы вправлять!
– Вчера, пока ты отдыхала, я разговорилась с нашей хозяйкой. Парижские дантисты на особом счету, Танечка. Зарабатывают хорошо, запись на месяцы вперед. Вот бы и тебе куда-нибудь пристроиться...
Бесполезные ссоры утомляли обеих, но на этот раз мать не отставала. Наблюдая за ней со стороны, Таня только диву давалась – откуда у той берутся силы.
Евгения Михайловна обладала даром быстрого знакомства. Ее простодушное, широкое лицо с мелкой сеточкой морщинок, внимательный взгляд и открытая улыбка любого собеседника располагали к душевному разговору. За короткий срок малознакомые люди доверяли ей семейные тайны, исповедовались как перед священником. В Париже дар ее приобрел некоторую особенность – где бы она ни присела передохнуть, тут же появлялся русскоязычный собеседник. Складывалось впечатление, что Париж наводнен соплеменниками не меньше любого другого российского городка среднего пошива.
– Почему так получается, Танечка?
– У нас на лицах написано, что мы из России, мама. Посмотри на себя в зеркало. Цвет тусклый, лоб нахмурен, никаких эмоций кроме усталости. И посмотри на парижанок...
Те пожилые женщины, которые наравне с Евгенией Михайловной прогуливались по парку, не вызывали у нее ни завести, ни восхищения. Обыкновенные старушки – через руку перекинута сумочка, на шее шелковый платочек, белые завитые кудри, неброский макияж. Внешние признаки вполне сопоставимы, но приглядевшись пристальнее, она приметила на их лицах несмываемую улыбку, которая, словно итоговая черта, подводила баланс под самоутверждением. Да-да, в этих пожилых французских кошелках чувствовался определенный шик, хорошо скрытое пренебрежение ко всему суетному и женское достоинство, непонятно на чем замешенное.
Через время и на материнском лице Татьяна Яковлевна заметила подобие той улыбки, с которой их по утрам встречала мадам Тьерсен. Мать чудила, но за ее улыбку Татьяна Яковлевна была спокойна. Зубные протезы получились крепкие, ровные, из германского материала и плотно сидели на подлеченных деснах Евгении Михайловны.
В конце ноября в Париж приехала Лера, всего на восемь дней вместе с группой косметологов поднабраться опыта в салоне «Carita» – известного французского оазиса индустрии красоты. Она привезла краснодарские новости, приветы от знакомых, письмо от внучки. В свои двенадцать лет Динара расцвета упругим бутоном дамасской розы и требовала от матери повышенного внимания, часто испытывая на прочность Лерино терпение.
Был привет и от Дмитрия Павловича – открытка с лазурным берегом, исписанная знакомым почерком. Между погодными новостями и пожеланиями всяческих благ Татьяна Яковлевна наткнулась на короткое предложение и перечитала его несколько раз. «Новый год будем праздновать вместе». Многообещающее послание она оставила на потом, чтобы обсудить его с матерью.
Лера внесла в их устоявшуюся парижскую жизнь момент чудесного праздника. Она и сама из неуверенной серой мышки преобразилась в самодостаточную красотку. Все, что предлагала европейская косметология, прежде чем советовать клиенткам, Лера применяла на себе, и результат, как говорится, был на лице. Она святилась от переполняющего счастья, не скупясь, одаривала им окружающих, и свет этот благотворно влиял на женский организм. По наивности Татьяна Яковлевна напрямую связывала преображение дочери с ее новой профессией, а бабушка Женя за восемь вечеров, когда после утомительного дня внучка возвращалась в их обжитую квартирку на бульваре де Крусель, смогла разглядеть то, что видеть ей совсем не полагалось.
Уже перед отъездом в аэропорт, дождавшись минуты уединения, Евгения Михайловна, похвалив цвет Лериного лица, подмигнула и заговорщицки добавила: кто счастливец? Лера онемела от вопроса и захлопала наращенными ресницами.
После, когда мать и дочь снова остались вдвоем смаковать послевкусие Лериного пребывания, Евгения Михайловна поделилась своими наблюдениями. Убедительные доводы повергли Татьяну Яковлевну в нервное расстройство. Больше всего на свете она радовалось за семейную гармонию единственной дочери. Собственный горький опыт научил ее ценить чужое счастье, и вдруг всплыли такие интимные подробности непристойного характера. Бабушка Женя светилась тихой радостью.
– Что тут хорошего? Не понимаю твоего ликования, – Танечка вторые сутки сердилась на мать.
– А что плохого? – Евгения Михайловна разламывала круассан, по блюдцу размазывала шоколадную начинку. – Девочка нашла настоящую любовь!
– Как можно определить: настоящая она или нет?
– По глазам. Ты заметила ее глаза? Огонь, пламя, жар страсти! Господи, я такое только в кино видала. И не смей ее осуждать! Запрещаю! Тебе не повезло, мне не повезло, а ей везет!
Везение в любви Евгения Михайловна часто сравнивала с везением в лотерею. Шанс – один на миллион. И ради него стоило все поставить на кон.
– Твоя очередь в зеркало смотреться, – донимала мать. – Посмотри, какие у тебя глаза. Полнейшая безысходность!
Парижская зима началась со снега, тяжелого, мокрого, налипающего на провода и деревья. Болоньевый плащик Евгении Михайловны с непогодой уже не справлялся. В это время в салонах модной одежды витрины запестрели желто-красными растяжками, начались рождественские скидки.
За всю свою долгую жизнь не испытала Евгения Михайловна столько удовольствия от покупки обыкновенного пальто, как за первую неделю распродаж. Благодаря расторопности Анны вместо Версальского дворца они гуляли по магазинам на Елисейских полях. За ничтожную цену прикупили брендовые пальто Шанель из старой коллекции и теплые финские куртки на всякий случай, если зима задержится в Париже дольше предположений синоптиков. Остальные мелочи – сапоги, шляпы, шарфы, перчатки, фланелевые брюки – выбирали без спешки, словно по выставочным залам Лувра, переходили из одного салона в другой, продлевая настроение приближающегося праздника.
Под вечер улицы загорались миллиардами огней, на каждом шагу гирлянды обвивали деревья, фонарные столбы, перекидывались на фасады магазинов, кафе, ресторанов. Снег также неожиданно сошел с белой брусчатки, как и появился. Выглянуло солнце, не совсем теплое, но оголенные каштаны потянули к нему ветки в благословенной молитве. В безветренную погоду было хорошо гулять вдоль Сены, где в темной воде множились бульварные огни, отражаясь в зыбкой ряби.
В канун католического Рождества Евгения Михайловна, оставшись из-за новогодних каникул без сопровождения турагента, упросила мадам Тьерсен свозить ее в Нотер-Дам-де-Пари. Служили праздничную мессу. В соборном полумраке, освещенном строем канделябров, прихожане стояли между скамейками, разноголосьем подпевали кафедральному хору. Евгения Михайловна осторожно присела с краю, ноги ее не держали.
– Благодать какая, Танечка, – шептала она дочери и тянула за рукав. – Присядь, присядь, никто не заметит.
После службы втроем они зашли в недорогой ресторанчик на углу улицы Лагранж и набережной де Монтебелло, заказали тыквенный суп, салат и жареного цыпленка. После бокала красного вина неразговорчивая Мария Тьерсен принялась хвалиться своим однобоким родством с кардиналом Франсуа Марти, бывшем архиепископом Парижа. С жадностью впитывали благодарные слушатели историю рода Тьерсен, которая по существу мало чем отличалась от истории казачьего рода войскового атамана Ивана Стешко, которому Евгения Михайловна приходилась двоюродной племянницей. И возможно, приходились они друг другу родственными душами по несчастью давно отгремевшей в кубанских степях черной Гражданской войны, когда гонимые Красной армией белогвардейские отряды, отступая к Новороссийску, через Константинополь просачивались в Париж. В старом альбоме мадам Тьерсен хранилась фотокарточка усатого есаула с лихо заломленной папахой – последнее звено временной цепи.
Еще в детстве Татьяна Яковлевна слышала историю о Федоре Евграфовиче Стешко, младшем брате войскового атамана, сгинувшего где-то под станицей Елизаветинской при отступлении Деникина. Рассказывала ее уже после второй войны полоумная бабуня Груня, из всей родни оставшаяся Евгении Михайловне в наследство. Татьяна Яковлевна хорошо помнила бабуниню хатку в Пашковке возле старого кладбища, по оконца закопавшуюся в бурьяне. В сорок шестом году бабуня получила письмо от сына Федора, совершенно живехонького, чудом уцелевшего в санитарном обозе, кое-как прижившегося на чужой сторонке. Ее слепые глаза плакали от счастья, когда Женя, проведывая родственницу, перечитывала по сотому разу два блокнотных листа с крупным почерком.
Федор звал мать к себе, в Париж. Обещал приехать за ней со дня на день и просил это событие хранить в строжайшем секрете. Первое время она исправно ждала сына, с первыми лучами солнца выходила на улицу, присаживалась на останки поваленного в грозу дерева и до вечерней зари выглядывала в начале улицы: не покажется ли знакомая фигура. Соседи спрашивали: и чего, бабка, тут сидишь, кого ждешь? В ответ слышали: сына жду. Все решили, что старая Груня тронулась умом.
У Евгении Михайловны она спрашивала, где тот Париж и сколько дней от него пешего ходу, и хваталась руками за голову, когда слышала примерное расстояние и не могла взять в толк – далеко это или близко.
– Видать, ишо трохе надоть пождать.
И ждала со всей своей материнской верой.
Больше писем не приходило. Что случилось с Федором Евграфовичем, узнать было не у кого. Сгинул на чужбине белогвардейский офицер, как недобитая революцией контра, никто, кроме родной матери, слезы о нем не пролил, но бабуня перед смертью взяла с Евгении Михайловны слово, что та отыщет его могилу и бросит на нее горсть кубанской земли. Оставался пустяк – каким-то образом попасть в Париж.
Все обещания позабылись после бабуниной смерти. На месте ее хатенки пашковская администрации отстроила продуктовый магазин. После ухода Якова Заевского не сложилась жизнь и у самой Евгении Михайловны, до того ли ей было, чтобы заниматься поисками пропавшего Федора Стешко.
Но осталась мечта побывать в далеком прекрасном городе, где у ограды кладбища Сент-Женевьев де Буа от времени раскололась пополам, а затем и вовсе затерялась среди шиповника каменная надгробная плита с русскими буквами. Годы неумолимо стирали с поверхности тленный мусор, в земле давно сгнили кости, когда отчизна отреклась от своих героев, предала забвению, а на исходе тысячелетия вдруг снова о них вспомнила. Но кто мог сосчитать те могилы, те исковерканные судьбы, канувшие в водовороте страшных лет? Неизменным оставался лишь Париж – свидетель ушедшей эпохи...
Димочка не обманул и приехал в канун Нового года. Привез мальчишек в парижский Диснейленд. Дети подросли, старший вытянулся еще больше, младший походил на хомяка, был такой же упитанный и довольный самим собой, рот его не закрывался, он или что-то пережевывал, или рассказывал о школе, друзьях, любимых игрушках. Под его обаяние попала даже бабушка Женя, она слушала его, не перебивая, словно завороженная.
Новый год в Париже встречали по-русски. Стол накрыли посреди комнаты, из ресторана «Калинка» Дмитрий Павлович заказал традиционный салат «оливье», селедку под шубой, холодец с хреном, черную икру. Шампанское пили настоящее, французское. Дети, получив подарки, засели у телевизора, который новыми жильцами никогда не включался, и, шурша золотистой фольгой, ели конфеты, смотрели старую французскую комедию, перекидывались непонятными словечками, передразнивая актеров.
– Танечка, мне кажется, или они там, действительно, что-то понимают, – бабушка Женя пристально наблюдала за детьми.
– Конечно, понимают, Евгения Михайловна, – зять подлил теще шампанского. – Французский они в школе учат... хорошие детки, умненькие.
Дмитрий Павлович во втором браке был страшно счастлив. Танечка почувствовала это сразу, как только он явился к ним на порог и с гордостью представил сыновей. Даже после стольких лет развода, когда отбушевала яростная обида, высохли слезы и восстановился гормональный фон, она сожалела, что в ту летнюю ночь легко поддалась минутному порыву и собрала мужу чемодан. Благородство – неблагодарная вещь, тяжелая бесполезная ноша.
Праздничная эйфория длилась три дня. Улетали они четвертого января, в воскресенье. В понедельник у Дмитрия Павловича был запланирован операционный день. Танечка поехала провожать его в аэропорт и всю дорогу не сводила глаз с чисто выбритого, подтянутого лица, лишь возле глаз залегли стрелочки морщинок, выдавая возраст. Привычка Дмитрия Павловича не носить солнцезащитные очки именно в Израиле, где в ясную погоду от жгучих лучей резало в глазах, сослужила ему плохую службу. Он щурился, а солнце припекало кожные складочки, оставляя между ними белесые нити на загорелом лице.
Прощались они долго, друг друга за что-то благодарили и на прощание Дима поцеловал ее в губы, как в старые времена, когда впереди у них был еще непочатый короб надежд. Домой Танечка вернулась в приподнятом настроении, мурлыкала под нос «Вечную любовь», то и дело поправляла на шее платок.
– Остынь уже, – урезонила ее мать за послеобеденным чаем. – Уехал, и Бог с ним. О себе лучше подумай. Ничто не вечно под луной...
Ночь прошла беспокойно. Лежа по разным комнатам, обе прислушивались, как спит другая, и обе не спали почти до рассвета. Евгению Михайловну давно мучила бессонница и боль в пояснице, а Танечка, отвернувшись к стене от густой темноты, из длинных спутанных мыслей плела кружево несбыточных желаний, беззвучно сглатывала слезы. Никто и предположить не мог, что отъезд Дмитрия Павловича так губительно повлияет на праздничный настрой...
Пять месяцев с французской кухней прошли для Татьяны Яковлевны в тайных мучениях. За этот срок круассаны успели набить оскомину, приелись безвкусные супы, на молочные продукты появилась аллергия. С тоской по родине вспоминался свекольный борщ и пожарские котлеты, еще хотелось жареных карасей в томатной пасте с пассированным лучком, пирожков с повидлом, и любимый торт «Прага» всплывал шоколадной горой на фоне крохотных десертов в витрине кондитерской «Laduree».
Татьяна Яковлевна не знала, но здесь, в Париже, Пьер Дюкан три года назад явил миру свою белковую диету, еще не дошедшую до России. Глупый француз, пренебрегая кладезем национальной кухни, на которой Татьяна Яковлевна и обрела некоторую стройность, Дюкан решил удивить всех мясным рационом, решительно отвергая углеводы. Как бы он удивился ежедневному меню двух пожилых женщин, выгадывающих не ради экономии, а ради продления удовольствия жить в Париже; удивился тому однообразному пайку, не превышающему жесткого лимита, сдобренному маленькими радостями в виде низкокалорийного капучино, что подавали им в кафе мадам Тьерсен!
После новогодних праздников Татьяна Яковлевна заметила, что резинка ее фланелевых брюк свободно гуляет на талии, сползая при ходьбе на бедра. Бюстгальтер потерял привычный объем и лишней тканью топорщился под кофточкой. Раздевшись, в узкой ванной перед зеркалом она смогла разглядеть себя до пупка, но и уведенного хватило, чтобы забросать мать жалобами.
– Чем ты недовольна? – отбрыкивалась Евгения Михайловна. – Другие на твоем месте радовались бы, после шестидесяти никакие диеты не работают. Гормоны сдохли, здравствуй, жир! Зато глаза заблестели. Гляди!
– Это от голода, – стонала дочь.
– Боже мой, какая ты прожорливая, Танечка. Ведь сама жаловалась: сахар на пределе, холестерин высокий, надо похудеть, а не получается. Результат-то есть!
Честно говоря, результат Татьяну Яковлевну устраивал, иногда на третьем круге лестничного марша кружилась голова, но легкое недомогание она списывала на утомительные экскурсии и крепкий парижский кофе, который пить дома опасалась, а здесь уступила под материнским давлением. Сама Евгения Михайловна налегала на капучино, утром чашка большая, после обеда – маленькая, вечером чай. И давление ее держало норму, походный ручной тонометр болтался в сумочке без надобности.
Резиночку на брючках подтянули, на бюстгальтере прошили дополнительную выточку, для кофточки прикупили кожаный ремешок, и настроение заискрилось по-новому, подпитывая душевные силы ароматом корицы. Но борща все-таки хотелось.
На улице Дарю, напротив собора Александра Невского, в одну из прогулок по окрестностям им повстречался русский ресторан. Меню, предложенное официантом в расшитой крестиком косоворотке, Танечка вцепилась двумя руками, долго изучала цены и, в конце концов, заказала стерляжьей ухи, котлет по-киевски, вареников с творогом, на десерт торт «Наполеон». Объедение закончилось острым приступом панкреатита.
– Стиль жизни надо менять, как ты не понимаешь простых вещей, Таня, – причитала Евгения Михайловна в карете «скорой помощи», тем временем, когда два санитара ощупывали оголенный живот пациентки, перешептывались между собой и косились на старушку, без умолку поучающую дочь культуре питания. – Сидели четыре месяца на пресных супах, а тут жирная уха! И какая печень выдержит вареники со сметаной после салатных листьев, сдобренных льняным маслом... Ты врач, сама должна понимать... что они там шушукаются между собой... ты смотри мне, не подведи...
Спустя три часа после сдачи анализов, доврачебного обследования и горсти таблеток мать и дочь в полном здравии сидели у мадам Тьерсен на кухни и, попивая травяной чай, рассказывали о больнице, как о небольшом приключении с благополучным концом. Позже, укладываясь спать, Евгения Михайловна впервые за все время пребывания в Париже прочитала по памяти «Отче наш» и трижды перекрестилась на отдаленное очертание храма в окне.
– Напугалась я сегодня. Якова вспомнила. Как подумаю – одна останусь – так ноги и холодеют. Пожить еще хочется, Танечка, хоть развалиной, а пожить...
Разговоры о приближающемся конце Евгения Михайловна не любила, на званые похороны не ходила, не сидела на поминках, даже в церкви не заглядывала, чтобы лишний раз не видеть черных апостольских сутан на иконках. Все, что могло напомнить о смерти, решительно от себя отстраняла, за что недолюбливали ее старые подруги и постепенно теряли с нею связь. Последний раз, четырнадцать лет назад, она стояла у гроба, когда хоронила Якова, и то, взглянув на его желтое чужое лицо, попросила быстрее забить крышку. Проводить в последний путь сватью, Веру Пантелеевну, не поехала из-за Динары, осталась с правнучкой дома. Только поела поминальных пирожков с курагой и свежим яблоком.
Память Евгении Михайловны напрочь вычеркивала тех, кто уходил раньше нее, и к ним, горемычным, уже не возвращалась, словно затягивала мозжечок болотной ряской, зарастала высоким камышом. Память, уставшая от долгого хранения ненужного хлама, очищалась от слез, потерь и обид, оставляя доступными лишь минуты яркого счастья, укорачивалась ровно настолько, сколько вмещалось в старушечьей голове. Здесь, в Париже, где нескончаемый праздник жизни слился в единое целое с будничной суетой, Евгения Михайловна впервые без страха зашла на кладбище Сен-Венсан.
Случилось это в конце февраля, когда по-весеннему пригрело солнце, когда в парке Монсо из черной земли проклюнулись нарциссы. В этот погожий день Анна повезла их на Монмартр в монастырь кармелиток, но двери его были для посетителей закрыты. Чтобы не тратить попусту запланированное время для экскурсии, проехали квартал до улицы Корто, где в двухэтажном домишке располагался музей Монмартра. Собранная коллекция живописи ничем не встревожила переполненную впечатлениями от посещения музея Лувра чувствительную душу Евгении Михайловны. Разочарованно она осмотрела и виноградники легендарного района Парижа, оглядываясь по сторонам в поисках кабаре Мулен-Руж.
– Здесь его нет, – пояснила Анна. – Он внизу. Надо спуститься с холма.
Поехали по улице Сен-Венсан, мимо кладбищенской ограды. Надгробные фигуры под открытым небом, выстроенные в скорбном карауле, впечатлили встревоженную Евгению Михайловну больше, чем мраморные статуи Лувра. Была в них какая-то завершенность, целостность, проникновенная грусть и тихая покорность. Позабыв о Мулен-Руж, Евгения Михайловна попросила сделать остановку и целый час бродила по узким тропинкам между надгробий, читала имена, подсчитывала годы забвения.
– Ты посмотри, Танечка, какая здесь красота. Тишина какая... но больше красота. Музей! Одно слово – музей!
Присели на каменную скамью возле надгробия с бюстом Дэвида Граби, микробиолога, выделившего из многообразия бактерий вредоносные грибки – возбудители кандидоза и стригущего лишая.
Такую заслугу месье Граби никто из них не знал, но Евгению Михайловну заинтересовала отлитая в гипсе лысеющая голова ученого и дата его смерти, произошедшая сто шесть лет тому назад.
– Хорошие у французов кладбища. Без оградок. У нас на могилках поваленные деревья лежат, а тут скульптуры в полный рост. Цивилизация!.. Вот бы и мне, Танечка, так здесь красиво прилечь...
Изменение в настроении матери Татьяна Яковлевна почувствовала после случая с больницей. Любой разговор их сводился к неопровержимому концу, из-за этого они стали чаще молчать и гулять по разным аллеям парка, чтобы лишний раз не натыкаться на непонимание друг друга.
– Ты опять за старое, мама? Сколько можно воду в ступе толочь. Как я тебя здесь положу? Ты в своем уме?
Три дня Евгения Михайловна обдумывала варианты собственной смерти и похорон. Получалось их не много, но самый верный подразумевал скоропостижную прямо здесь, в Париже, не позже срока аренды квартиры и просроченной визы. Так скоро встретиться с Яковом Евгения Михайловна не планировала, но желание застряло в сердце острой занозой. Что только не взбредет в маразматическую голову!
Чтобы отвлечь мать от глупых мыслей, Татьяна Яковлевна решилась на незапланированные траты. На соседней улице де Шазель зажатый между булочной и жандармерией отыскался букинистический магазинчик. Два солидных шкафа отводились в нем для классической литературы на русском языке. Танечка хорошо знала, что мать чтением серьезно не увлекалась, за редким исключением что-то незначительное брала в руки, чтобы скоротать вечерок.
Как только над головой зазвенели тонкие цилиндрические палочки, совсем еще молоденькая продавщица выпорхнула из-за ширмы и защебетала быстро-быстро, растягивая улыбку до ушей. Заученными короткими фразами Татьяне Яковлевне удалось добиться того, что она искала. Выбор ее пал на графа Толстого, которого мать терпеть не могла, но ей показалось, что именно чтение «Войны и Мира» успокоит растревоженную русскую душу. Читать она предполагала сама, но вслух.
Как ни старалась Танечка удивить мать своим произношением, длинное вступительное письмо на французском пришлось зачитать по сноске на языке русском, а дальше все пошло как по маслу. После завтрака они выбирали в парке отдаленную скамью, усаживались на плед и, блаженно жмурясь от весеннего солнца, погружались в быт далекого девятнадцатого века, в тонкие нюансы зарождающихся чувств. Вместе с природой после зимы пробуждались и новые человеческие силы, дающие надежду, вселяющие веру. Над головой щелкались маслянистые почки каштанов, серые скворцы прыгали по влажному лугу в поисках червей, вдоль аллей тянули ввысь налитые и готовые раскрыться алым цветом рюмочки тюльпанов, а желтые курдюки нарциссов занимались самолюбованием, опережая цветением отстающую флору парка Монсо.
Чтение на свежем воздухе привело Евгению Михайловну в чувства. На втором томе зимняя хандра уступила место игривому настрою. Танечка заметила, как мать провожает заинтересованным взглядом проходящих мимо мужчин, и вздохнула с облегчением.
– Знаешь, Танечка, тебе надо выйти замуж. За француза! Это решило бы все наши проблемы.
– У нас нет проблем, мама. Закончится срок аренды, и поедем домой, в наш маленький Париж.
– Ерунда какая! И какому идиоту пришла в голову идея сравнить Екатеринодар с Парижем. Ведь ничего общего. Ничегошеньки! Посмотри вокруг!
Уже бушевала весна. На глазах менялись краски удивительного города. Татьяна Яковлевна натянула на лоб очки, потерла переносицу, захлопнула недочитанный томик.
– А не поехать ли нам завтра в Мальмезон? Давно хотели. И Анечка наша утром звонила, предлагала загородную поездку...
Подумали и поехали.
Шато Мальмезон встретил их изумрудными лужайками, первыми распустившимися розами в тесном окружении голубых ирисов, спокойной гладью пруда. После прошедшего ночью дождя крыша отливала благородством серого, окна горели полуденным солнцем, а под ногами шуршала мелкая галька, радостно приветствуя желанных гостей.
Загородная резиденция Жозефины Богарне во многом проигрывала роскоши королевских дворцов, но Татьяна Яковлевна седьмым женским чувством уловила в прохладных комнатах дома тоску разрушенного счастья, горечь растоптанной любви. Хозяйка встретила их в белом атласе с красной бархатной накидкой и голубыми каменьями небывалой чистоты. Без улыбки встречала она посетителей, с холодной грацией смотрела с портрета вдаль, демонстрируя полное равнодушие.
Пока обходили комнаты, спальни и залы, Татьяна Яковлевна ловила себя на мысли, что все эти некогда милые сердцу Жозефины вещи она уже где-то видела: полированные столики, бархатные кресла, мраморные бюсты, часы на камине, золотые подсвечники. Такая роскошь и кричащая пустота! Богатство, которое так любила императрица, в конечном счете, не помогло ей удержать мужчину всей ее жизни. Мальмезон стал последним пристанищем отвергнутой женщины и райским садом несбывшихся надежд.
– Как это грустно, мама, – под тенью фасада после экскурсии Танечка позволила себе высказаться. – Столько пережить, любить и умереть в одиночестве среди ненужных вещей.
– Она, Танечка, как и мы с тобой ошиблась с выбором...
После посещения Мальмезона они словно поменялись местами. Теперь настала очередь матери потакать капризам дочери. Мальмезон оживил Евгению Михайловну и основательно подкосил Татьяну Яковлевну. В ней что-то сломалось, – маленькое, невидимое глазу, но ощутимое для выстраданного сердца. Наскучивший парк Монсо, в котором они за зиму исследовали каждый булыжник, Евгения Михайловна без сожаления променяла на Эйфелеву башню. Каждый день они спускались в метро, выходили на станции Трокадеро и до обеда гуляли по садам Марсового поля. В полдень пили зеленый чай в кафетерии, обедали овощными сэндвичами, говорили мало, только по надобности.
Буйное цветение каштанов совпало с ранней жарой. В воздухе висело облако пыльцы с приятным, слегка горьковатым ароматом, и от него дурели не только пчелы, но и наводнившие Париж туристы. Автобусная вереница в два пояса окружала Марсово поле. Туристические группы под флажками турагентов сновали по аллеям туда-сюда, словно бильярдные шары в хаотичном движении по зеленому сукну. И все стремились туда, где башенный шпиль изо всех сил стремился в небо.
Уставшим взглядом Евгения Михайловна провожала шумных туристов с особым сожалением.
– Бедные, бедные люди. Разве можно за шесть дней узнать эту страну? На Париж им отводится всего два дня, ты представляешь, Танечка? Мы живем здесь девятый месяц и не увидели даже половины... Девять месяцев как один день! Подумать только...
После Мальмезона, не сговариваясь, они стали экономить. Каждую субботу Евгения Михайловна подсчитывала остатки наличности, но визовый срок кончался быстрее ее сбережений. Мадам Тьерсен дважды интересовалась, будут ли гостьи из России продлевать аренду квартиры, и дважды получала отрицательный ответ. Ради продления визы им следовало вернуться домой, но скорое возвращение мать воспринимала болезненно нервно, а дочь видела в нем спасение.
Жак Мюрай повстречался Евгении Михайловне на улице де Шазель. Произошло это в конце мая. Она оказалась в том же книжном магазине, где Танечка купила роман Льва Толстого. Оказалась совсем одна, вышла пройтись по утренней прохладе, пока дочь отоваривалась по мелочам в продуктовом супермаркете. Красочная витрина привлекла ее внимание, из любопытства она толкнула дверь. Так получилось, что сам владелец магазина, Жак Мюрай, стоял за прилавком.
На его вежливый вопрос посетительница обронила неопределенный ответ и несколько слов, непредназначенных для французских ушей, добавила по-русски. При упоминании черта Мюрай оживился, его объемное сбитое тело выкатилось на середину тесного помещения, а губы сами потянулись к старческой руке.
– Как приятно, merci beaucoup. Вы русская дама?
Новый наряд Евгении Михайловны, и правда, преобразил ее из бывшей поликлиничной полотерки в респектабельную даму преклонного возраста. На последней распродаже с бешеной скидкой Танечка заставила мать купить широкое синее платье в белый крупный горошек и модную шляпку, не соломенную, но мягкую на ощупь.
Был такой ранний час, что месье Мюрай только-только поднял на окнах роллеты, и бело-красные полоски маркиз отбрасывали на книжные стеллажи розовые тени. В кофейнике томился средней обжарки кофе, белоснежные чашки ждали ароматного наполнения.
Их увлекательный разговор никто не прерывал. С легким акцентом Жак Мюрай достаточно много поведал о себе, в то время как собеседница была не многословна, но прощаясь, пообещала зайти вечером перед закрытием магазина. Договорились об ужине.
До самого обеда Евгения Михайловна хранила свой секрет. Она еще не дошла до бульвара де Курсель, а в голове ее созрел коварный план. Нет, план созрел у нее намного раньше, когда Жак Мюрай признался в своем вдовстве, а немало важные детали стали отчетливо вырисовываться на перекрестке, пока светофор горел красным светом.
Поездку на Марсово поле мать в этот день отменила. Причина – непонятная усталость, возможно магнитные бури. Честно говоря, Танечка и сама устала от видов городской панорамы, праздношатающихся, довольных всем на свете парижан и собственной ненужности на этом празднике жизни. В положенный час пообедали хозяйским супом, колбасками с тушеными кабачками. От чая мать отказалась, залегла на диван перед распахнутым окном, прикрыла глаза.
Шум города приглушали пышные кроны каштанов, жужжание пчел не смолкало ни на минуту, даже ночью, когда запах цветения усиливался еще больше, в окно влетали синие бабочки, а заблудившийся шмель отчаянно бился в стекло, искал выход. Где-то там, за городскими крышами, солнце уже медленно клонилось к горизонту, и полоска света сползала по стене вниз, уступая серому сумраку. Близился час обещанной встречи.
Лежа на тахте, Танечка дочитывала скучного Бунина и размышляла над круговоротом вещей, когда из соседней комнаты послышались продолжительные, глубокие вздохи.
– Мама, что с тобой?
В ответ тишина. Она заглянула в комнату. Вздыхая на закат, Евгения Михайловна вытирала платком скупую слезу.
– Мамочка, что случилось? Где болит? – В стакане заплескалась вода, и половина пролилась на пол, когда дочь подносила его к материнским дрожащим губам.
– Он тебе не понравится, я знаю! Все напрасно.
– Что напрасно, мама? Кто не понравится?
– Месье Жак! Такой обходительный мужчина. Такой вежливый. Просто королевский камердинер... Вдовец!
Много сил ушло на уговоры, глупый шантаж и обиды. В конце концов, Танечка сдалась. Вдвоем они подошли к книжному магазину перед самым закрытием.
Он не понравился ей с первого взгляда, напомнил соседа инсультника со второго этажа, такое же услужливое, подобострастное лицо, слащавая улыбка. Седые усики над розовой губой взъерошены неровной щетиной. Чуть заметное брюшко выпирало из-под пиджака, но руки тщательно сводили расходящиеся полы, пряча лишнюю массу от пристального женского взгляда.
– Вот, Танечка, знакомься – Жак! – Ей показалось, что и материнский голос зазвенел неестественно радостно.
Напрасно в кафе их ждали круглый столик под кремовой скатертью, чайная одинокая роза в стеклянном графине, зажженная свеча под колпаком. Напрасно Жак Мюрай рассыпался высокопарными комплиментами, четко произносил окончания, для бывшего учителя русского языка это было совсем не сложно. Напрасно Евгения Михайловна невзначай задевала ее ногу, когда разговор зашел о Клэр, жене месье Мюрая, слишком рано покинувшей супруга.
Своим молчанием, тихой улыбкой и маленькими глотками красного вина Татьяна Яковлевна произвела на несчастного француза больше впечатления чем, если бы вступила в разговор. За нее отвечала мать, и дочери иногда казалось, что она лишняя за этим столом.
Знакомство с Жаком Мюраем сделало ее дальнейшее пребывание в Париже просто невыносимым. Теперь куда бы они ни пошли, в чем бы ни сошлись во мнении, в разговоре обязательно всплывал владелец книжного магазина. Его частые визиты поначалу всколыхнули их устоявшуюся заводь, но настойчивость любезного месье Мюрая быстро утомила и приелась.
– Идеальный вариант! – мать сотрясала кулаком воздух. – Бог услышал мои молитвы!
– Ты слишком много хочешь от простого знакомства, мама.
– Все зависит от тебя. Как себя поведешь, так и забеременеешь. Это поговорка такая! Не упусти свой шанс, Танечка, он дается один раз.
Ложась спать, когда мать оставляла ее в покое, Татьяна Яковлевна обдумывала идею замужества. Иногда она ей нравилась, иногда противно остро жгла под языком, но больше равнодушно растворялась в приходящем сне. Ее тянуло на сравнение, но между бывшим мужем и Жаком лежала пропасть, даже запах туалетной воды, оставшийся в комнате после визита месье Мюрая, раздражал ее сильнее материнских причитаний.
Лето прошло в экскурсиях, в загородных поездках, парковых пикниках и все благодаря Жаку, полностью завоевавшему доверие Евгении Михайловны. Он не терял надежды, и один раз намекнул Танечке на настоящее свидание, но их сидение в кафе и гуляние по Марсовому полю и так проходили без соглядатая. Каждый раз, когда Жак появлялся на пороге, мать притворялась больной и Таню отправляла на прогулку одну. На его подержанном «рено» они исколесили весь Париж. Месье Мюрай не скупился на траты, на ресторанчики и кафетерии, являлся к ним не с пустыми руками, а с бутылочкой какого-нибудь Шардоне и букетиком фиалок. Щедрость его умиляла мать и беспокоила дочь.
– Ты ему нравишься, Танечка, – торопила время Евгения Михайловна. – Я чувствую: он тобою обворожен...
Уже потом, вернувшись в Краснодар, Татьяна Яковлевна часто вспоминала по-детски распахнутые глаза Жака и жалела, что так и не нашла сил уступить настойчивым ухаживаниям француза. Возможно, ей требовалось чуть больше времени, чем оставалось им до конца визы, но и обмен домашними адресами при расставании ни на метр не уменьшил расстояние между Парижем и Краснодаром.
Свои утренние прогулки Евгения Михайловна продолжила дома в соседнем сквере напротив гимназии, где когда-то Лера сидела с Санькой на заснеженной скамье. Но что это было за место! Жалкая клумба с фонтаном, разлинованная дорожками, утыканная урнами и облезлыми скамейками. Смешная пародия слышалась и в словах «наш маленький Париж» – горькая, злая ирония.
Сколько позволяла погода октября, Евгения Михайловна надевала любимое платье в белый горошек, бежевую шляпку с синей каймой, и, опираясь на трость, которая еще помнила шершавую брусчатку бульвара де Курсель, прогуливалась по коротким дорожкам сквера, ища среди толпы достойного собеседника, и, увы, не находила. Ее окружали невзрачные, помешанные на своих кошках и болячках, полусогнутые старушки, привыкшие больше сидеть за пустой беседой, чем шататься по аллеям, путаться у молодежи под ногами. Домой «парижанка» возвращалась со сдержанным раздражением, по пути заглядывая в почтовый ящик. Весточки из Франции Евгения Михайловна ждала как божью благодать.
Два письма от Жака Мюрая, почему-то в один день, пришли перед самым Новым годом и одно следующей весной, на Пасху. На них Танечка так и не ответила. В ноябре, стоя у окна, бабушка Женя почувствовала слабый толчок, словно кто-то тронул ее за плечо. Оглянувшись, она неожиданно упустила трость и очнулась уже на полу посреди комнаты. Поначалу странное падение не приняли всерьез, хотя Танечка настояла на рентгене тазобедренного сустава. Кости, слава Богу, оказались целы, но голова вдруг потяжелела, стал заплетаться язык, и мозги рассыпались на горящие угли.
Татьяне Яковлевне, только что нашедшей новую работу в стоматологической клинике, пришлось оставить место и заняться бабушкой Женей. Помогали все, особенно внучка Динара. Каждый день девочка забегала после гимназии и развлекала обездвиженную старушку беседами. Та оживала на звук молодого голоса, что-то нечленораздельное бормотала в ответ, водила правой рукой по одеялу, трепетными пальцами ровняла складочки.
Дмитрий Павлович проведал тещу в конце апреля. Тихо посидел рядом на стуле, пока та спала глубоким сном.
– Зря, Танечка, вы от госпитализации отказались, – мягко укорил, когда сидели вдвоем на кухне за чаем. – Лечение лечением, но в больнице специалисты, досмотрели бы...
Она не обиделась, знала – не поймет. Безработная сама существовала в долг, на Лерины деньги. Двух пенсий им не хватало на дорогие капельницы, инъекции, таблетки, – и медсестре за приход в карман положи. И последняя просьба матери, когда еще та могла говорить, стояла поперек горла: только не в больницу, Танечка, только не в больницу, дай дома умереть!
Письма Жака она нашла случайно, когда пришел срок снять с зеркал черный тюль, и на трельяже под шкатулкой они лежали нераспечатанные. Такими она в шкатулку их и положила. Пусть себе лежат.
Два с половиной месяца – с момента падения до сорокового дня после смерти матери – Татьяна Яковлевна жила как в страшном сне. Слезы полились, когда в руки попали граммофонные пластинки Эдит Пиаф и Шарля Азнавура. От пугающей ночной пустоты она решила разобрать материнские вещи, еще перед отъездом в Париж сваленные в Лерину комнату. Бережно хранимые, некогда родные они пробили спасительную брешь в ее одеревеневшей душе. Даже Дмитрий Павлович, специально прилетевший из Тель-Авива на поминальный обед, заметил, как Танечка осунулась, похудела, механическими движениями после поминок перемыла посуду и ни слезинки не пролили.
– Присмотри за мамой, Лера, ей сейчас нелегко, – прощаясь, перед отъездом сунул в руку дочери деньги. Отдать Тане постеснялся.
Лере во второй раз достались похоронные хлопоты. На ее плечи легло завещание бабушки Жени, которое было переписано по приезде из Парижа. Помог Гиоргий, дал машину с сопровождением в Ростов-на-Дону, где прах Евгении Михайловны после кремации уместился в аккуратную урну. Вторая часть завещания тоже мало кого удивила. Татьяна Яковлевна была к чему-то такому готова.
«Знаю, что похоронить мое тело на кладбище Сен-Венсан это чистая утопия, – стояло в приписке. – Поэтому развейте мой прах над Сеной возле собора Парижской Богоматери. Димочка, надеюсь, посодействует».
У Татьяны Яковлевны не было сил смеяться, но ее гортанный всхлип Лера приняла за смешок и невольно улыбнулась. Чудила бабушка Женя, опять чудила!
Лера пообещала отвезти прах в Париж в июле, когда будет там, на очередной косметологической выставке, но ничего не вышло, поездку отменили. Дмитрий Павлович надеялся помочь, если во Франции состоится конференция урологов, но срочные дела в клинике его туда не отпустили. Прах простоял на буфете до конца лета, за это время Татьяна Яковлевна пришла в себя, набрала потерянные в Париже килограммы и втянулась в новую работу, случайно подвернувшуюся в Центре лицевой хирургии, куда ее по старой памяти позвали зубным техником, – специалистов такого профиля катастрофически не хватало.
Дни ее кружились в золотой карусели падающих листьев. Тихая осень стояла на дворе, а вечерами на город опускалась сиреневая дымка, и в мареве розовых облаков тонули напрасные обиды. В них тонули и прошлогодние воспоминания, еще трепетные, но уже подернутые тенью забвения. Не верилось, что всего год назад был Париж, Лувр, Мальмезон и на набережной Тюильри они ели жареные каштаны. О том времени напоминали сувениры, открытки с видами дворцов и музейные билетики, сохраненные Евгенией Михайловной непонятно зачем.
Париж не отпускал. Вечерами, когда Татьяна Яковлевна после работы возвращалась в пустую квартиру, ей казалось, что в гостиной включен телевизор, диктор на французском языке щебечет о новостях, а напротив в глубоком кресле сидит мать и через очки жадно впитывает события чужой страны, чужой жизни. Казалось, что в квартире поселилось нечто необъяснимое, не пугающее, но наблюдающее со стороны. Урна с прахом стояла уже в кладовой, и туда Татьяна Яковлевна лишний раз старалась не заглядывать.
В последней материнской воле она чувствовала какой-то слабый подвох. В конце концов, открыла географический атлас и нашла, куда впадает Сена. В субботний день с продуктовой вместительной сумкой Танечка вышла на берег Кубани под Тургеневский мост, подальше от посторонних глаз. И мутная вода спокойно приняла прах той, которая любила подолгу смотреть на плавное течение волн, и не было никакой разницы, в каком именно месте он растворился, ведь все моря и реки соединялись между собой.
17
Любовница получилась из Леры преданнее, чем жена. Многое несла она на алтарь любви в ущерб семейному благополучию, но и с Гиоргием супружеская связь ее не ослабевала, а словно подпитывалась от связи тайной – греховной, но такой святой.
Того, чего не хватало Лере в объятиях законного мужа, она находила в страстных порывах мужа чужого, и это двоемужие несла как крест, но крест посильный, не отягощенный угрызениями совести. Странное дело, ни перед Гиоргием, ни перед женой Саньки она не чувствовала за собой вины, словно то, что она брала всегда по праву ей и принадлежало. С Олесей пути их пересеклись всего один раз в спешке на трамвайной остановке, но та ее не узнала.
Внешне Лера сильно изменилась. Любовь преобразила ее. Она не молодилась, но модные футболки, рваные джинсы и кроссовки ей удивительно шли и сочетались с легкой походкой, с вечным стремлением куда-то успеть, куда-то попасть.
Профессия косметолога обязывала держать лицо.
«Ваше лицо это наглядная витрина наших достижений», – говорили на профессиональных тренингах представители брендовых компаний. Два раза в год Лера летала за границу. Повышение квалификации стало залогом успешной работы. И вся она походила на успешную, с гладким лицом «профи» своего дела. Даже Татьяна Яковлевна, с каждым разом замечая свежесть Лериного лица, пугалась возможностей косметологии и позволяла себе иногда вставить реплику:
– В наше время ценилось все естественное.
В ответ получала подробные пояснения о безвредных последствиях инъекций ботулотоксина.
Женщин тянуло к идеальному лицу, как бабочек на целительный огонь. Клиентская база увеличивалась год от года, отдельным списком в ежедневнике шли те, кого Лера обслуживала на дому, получая неплохой дополнительный заработок к ставке косметолога.
Массаж, как что-то архаичное, давно отошел на второй план, но выручал в те дни, когда у них с Саней происходили незапланированные свидания, а уважительной причины объяснить свое позднее возвращение домой не было. Вот тогда Лера вспоминала о старых клиентах по массажу, открывала потрепанный блокнотик и вытаскивала на свет какую-нибудь Марию Тарасовну или Зинаиду Наумовну, слезно просившую облегчить острую боль массажем.
– ... а живет она в Пашковке, у черта на куличках. После девяти часов вечера трамваи там практически не ходят, ничем не уедешь, только такси...
Оправдания ее перед Гиоргием были лишними. Муж верил всему, что придумывал изворотливый женский ум, с обожанием и преданностью заглядывал в голубые глаза. Когда же часы свиданий протекали днем, то и врать ей не приходилось, Лера встречала мужа дома, как образцовая жена, за остывающим ужином, повязанная кухонным фартуком. Сложнее всего было с повзрослевшей Динарой. Девочка сомневалась в материнских словах. Когда изведала она разочарование первой любви, горькими слезами оросила пуховую подушку и провела в раздумьях не одну бессонную ночь, то острее стала воспринимать позднее возвращение матери домой, интуитивно чувствуя чужую ложь как свою.
Но слишком высока была цена Лериного счастья, чтобы она могла позволить себе забыть об осторожности. Любовники понимали – они, как альпинисты в общей связке, – сорвется один, не уцелеет и другой. Казалось, что сама судьба готовит их к чему-то важному, к неизведанному, к подвигу во имя любви, ради которого им приходилось идти на оправданный риск и жертвовать покоем. Они, словно воровали счастье у самих себя, выторговывали часы блаженства у проказницы-судьбы, еще не ведая, чем придется заплатить; как все любовники спешили жить мигом соития, часом близости, ожиданием следующей встречи.
Давно была продана старая дача с заброшенным садом, где они впервые обнажили друг перед другом душевные тайны. Некоторое время пришлось скитаться по гостиницам, которые Саня выбирал на свой вкус, но они стесняли Леру казенными простынями и застиранными полотенцами. Ей все казалось, что за стенкой их кто-то подслушивает, в окно подглядывает, и на ресепшене миловидная девушка, выдавая ключи от номера, знает о ней намного больше, чем можно себе представить.
Последним испытанием стала неожиданная встреча перед такой гостиницей с Оксаной Таран. Саня оставил Леру всего на минутку – забыл купить сигареты и забежал в магазинчик, – и она в неспокойном ожидании, оглядываясь по сторонам, прижалась к приглаженной клумбе с чахлой туей. Оксана выпорхнула из соседней аптеки, удивленно наскочила на Леру и обдала ее горячим дыханием любопытства.
– Ой, Лерка! Сколько зим, сколько лет! Я тебя на днях вспоминала, хотела позвонить. Ты же у нас массажем занимаешься? Да? Маме моей массаж посоветовали. Так я позвоню вечерком?
Им повезло, что Таран торопилась в школу за младшим сыном, иначе обоим грозило неминуемое разоблачение.
О бабушкином наследстве в Подгорном переулке Лера намекнула Сане, когда они лежали на смятых простынях, а сигаретный дым бело-серой нитью тянулся к потолку.
– Но ведь это как-то... опасно, – сомневался Саня. – Вдруг кто-нибудь из твоих нагрянет, или муж твой нас застукает.
– Эта квартира его не интересует. Она моя.
– Все равно опасно.
– Значит, встречу с Таран ты считаешь неопасной?
Спор она, в конце концов, выиграла.
Любовное гнездо Лера свила за считанные дни. Побелила обгоревший от позабытого Верой Игнатьевной чайника кухонный потолок, подкрасила двери, избавилась от затхлости и старого белья. Идея обновить квартиру недорогим ремонтом понравилась и Сане, но требовалось время, а его как раз им и не хватало.
– Представляешь, Лерочка, если бы мы были мужем и женой, как бы проще нам жилось на белом свете.
Он любил тревожить сердце несбыточными надеждами, снова и снова надрывал почти зажившую рану, но делал это не со зла, а от отчаяния. В семье Саня увяз по уши. На Кузнечной он возводил большой, двухэтажный дом. Строительство продвигалось медленно, дорогой проект требовал больших затрат, но Саня не спешил «лепить горбатого», все делал добротно, красиво, по душе, по сердцу. У них с Олесей подрастали дети. Старший сын из Николаева регулярно писал письма, и каждое лето Саня на целый месяц привозил Никиту в Краснодар, в новую семью, серьезно подумывая перетянуть мальчика на свою сторону.
– Ты представляешь, Лерка, – жалился Саня при встрече, – выходит после душа обмотанный полотенцем, а на плече крест фашистский. Это что? Переходный возраст такой? Я его спрашиваю: для чего? В ответ ухмылка. Я-то знаю, что он связался с националистами, Полина рассказала. Сама в Германию лыжи навострила, за какого-то бюргера замуж собралась... – И вздыхал, прижимая к груди молчаливую любовницу. – Если бы с начала все начать, Лерка, без ошибок, а сразу на чистовик...
Сомнение, что они не вместе, что каждый пошел избранной дорогой, незаметно пускали корни в бессознательном пространстве, но свой брак Лера ошибкой не считала и единственную дочь Динару любила больше всех Саниных детей вместе взятых. Иногда они натыкались на камень преткновения – совместный ребенок, и Лера сдержано отшучивалась от Саниных домогательств.
– Вдруг ты от меня забеременеешь, Лерка? Родишь тогда?.. Роди, Лерочка. Годы уходят.
Шутки свои Саня давно перерос, но иногда было непонятно – смеяться или плакать. О муже она рассказывала неохотно, в общих чертах, но внешность Гиоргия грузинской особенностью пшенично-русому славянскому облику Саньки не оставляла ни единого шанса – в этом и был зарыт корень зла.
То, чего Лера опасалась, выявилось, когда Гиоргий уехал в Кутаиси на годовщину Этери, чтобы побыть немного с теткой и установить на могиле матери достойный памятник. Задержка в две недели показалась целой вечностью. На приеме у гинеколога подтвердилась неожиданная беременность, и Лера страшно запаниковала, вызвала Саню в Подгорный переулок и, захлебываясь слезами, закатила любовнику настоящую истерику. Он отпаивал ее апельсиновым соком, лазал по полу на коленях, обнимал ее белые ноги и успокаивал клятвенными обещаниями, что завтра же найдет выход из неприятного положения.
Этот эпизод еще долго всплывал в памяти. Каждый винил себя за неосторожность, за малодушие, за необратимость момента. Каждый на свой лад гадал: кто это был – мальчик или девочка, и каким вырос бы их совместный ребенок, зачатый в совершенной любви, в абсолютной нежности пламенных чувств.
С годами, когда прошла первая неуверенность, когда утряслись неловкости, отшлифовались неровности характеров и приладились обоюдные мнения, свидания в старой квартире Шагаевых стали гарантом их жизни, основой мироощущения. Отлаженный механизм любовных отношений работал бесперебойно, синхронизируя повороты зубчатых колес, втулок и осей механизма часового, известного своей надежностью. Эта тайная жизнь по существу не отличалась от ее видимой части с семейными ужинами, проверкой домашнего задания и рабочей суетой, но благодаря ей многое ими преодолевалось ради нескольких часов в неделю, когда душевная близость дополняла телесную, наполняла существование смыслом.
Все, что происходило из года в год в естественном порядке, проживалось ими дважды. Все праздники и дни рождения после семейного застолья повторялись в Подгорном переулке только для них двоих под свечной полумрак, под тихий шепот любовных признаний. Казалось, ничто не в силах разрушить союз обреченных на вечную муку скитальцев, незабвенно хранящих тайну двух сердец.
Лера, в силу своей женской изворотливости и терпимости, быстрее любовника приладилась к двойной жизни и в замужестве находила больше плюсов, чем минусов. Равно любить двух мужчин ей помогал собственный эгоизм беспрецедентного счастья. И если другие заводили связи на стороне ради пресловутой отдушины от приевшегося брака, то у Леры любовная связь освежала супружеские отношения, питала новыми силами.
Возвращаясь домой после свидания, утомленная пламенными ласками Лера и мужа одаривала той безразмерной радостью, которую пыталась сохранить несколько дней, дабы продлить момент очарования. Всегда сдержанный в обхождении Гиоргий шалел от ее дерзких прикосновений, слабо отстранялся от болезненных поцелуев и, в конце концов, уступал стремительному напору, принимая наслаждение за небесный дар. Никакие подарки из чистого золота с холодным блеском бриллиантов не могли вызвать подобную женскую благодарность, как короткие, страстные свидания на продавленном диване Веры Игнатьевны. Но слава всевышнему, Гиоргий даже не догадывался, откуда у его жены берется столько страсти по вторникам и четвергам.
Засыпая в объятиях мужа, Лера благодарила судьбу за ее причудливые, извилистые повороты, часто глотала слезы, вызванные ниспосланным восторгом, и если мочила ими волосатую грудь Гиоргия, тут же зацеловывала мокрое место, шепча ему прямо в ухо:
– Я такая счастливая, Гио, такая счастливая!
И оба засыпали умиротворенные надеждами: Лера – о скором свидании в Подгорном переулке, Гиоргий – о настоящей, преданной любви. У каждого они сбывались.
Сороковой день рождения Лера не праздновала. Мать убедила ее, что отмечать цифру сорок плохая примета. Обошлись ужином в семейном кругу, но за день до этого у нее произошло свидание с Саней в ресторане «Кинза». Дело было рискованным. Они могли повстречать кого-нибудь из знакомых, но по случаю круглой даты их романа Саня уговорил Леру на эту авантюру.
Он обо всем позаботился. В ресторане им отвели укромное местечко, от общего зала их отделяла деревянная декорация, от посторонних взглядов – пышно цветущие настурции, развешанные в кашпо по загородке. И сидела Лера спиной ко всему пространству и видела только сияющие Санькины глаза.
Неуверенность покинула ее после второго бокала. Она забыла обо всем: о доме, муже, о предстоящем семейном ужине и о своем позднем возвращении, заранее предупредив Гиоргия, что задержится в клинике.
– Десять лет, Лерка! Какие шутки, сама подумай, целый срок. Срок нашей с тобой жизни.
Верилось и не верилось, а Саня принялся вспоминать школьное время и неожиданно выпалил, приняв на грудь коньяка:
– Я же тебя с пятого класса любил безответно. В шестом Таран в меня вцепилась. Клещами сдавила. Уже тогда хищницей была. Бедные ее мужья! Слышала последнюю новость? После третьего мужа она к первому решила вернуться. Тот у нее за границу подался, из таможни ушел, свой бизнес открыл, в Голландии промышляет. Так Оксана просчитала упущенную выгоду и решила все переиграть. Мне о ней староста наша рассказала, Анька Корнева, помнишь? Повстречались возле школы, оказывается, наши младшие в параллельных классах учатся...
Весь вечер Саня пытался шутить, но торжество момента сводило его потуги к нулю. Лере казалось, что он все оттягивает какую-то важную минуту, желанную и одновременно опасную для них обоих. Он пытался что-то сказать, но слова застревали в горле, и, волнуясь, он часто прикладывался к бокалу с минеральной водой. Саня еще с подлинным чувством произносил затасканные слова любви, но подбирал верную интонацию, и каждый раз признания его тревожили женскую душу.
Когда на десерт подали кофе, фрукты и шоколадные конфеты, на профитролях с взбитыми сливками красовалось кольцо с сапфиром. Лера удивленно округлила глаза, правая бровь изогнулась вопросительным знаком.
– Ну что, Лерка, – Саня взял шутливый тон и сам понял, что перегнул палку. – Вот... Про договор я помню: никаких подарков, но тут случай особый. В общем, не знаю, просят ли у любовниц руки и сердца... глупость какая! В общем, Лера, пусть это кольцо олицетворяет наш союз... Согласна?
Сапфир ей полагался по знаку Зодиака, но Гиоргий ради бриллиантов на такую мелочь не разменивался, а Саня запомнил, как Лера однажды помечтала о таком кольце, и вот, пожалуйста, – желание исполнено! Подарок ей понравился, несмотря на то, что десять лет назад они, действительно, договорились – дорогих подарков не дарить, чтобы не накликать беду.
– Как же я буду его носить? – Лера залюбовалась глубиной оттенка. – Муж обязательно спросит: откуда кольцо.
– Придумаешь что-нибудь, ты же умная женщина. – И его теплые губы прижались к окольцованному среднему пальцу.
Гиоргий заметил обновку утром, когда Лера разливала по чашкам чай. Последнее время налаженная работа в мебельном цехе не требовала от него ранних вставаний, и завтрак в одиночестве на скорую руку превратился в удовольствие начать день с неспешного разговора, толстого пропеченного омлета, ароматного чая, заваренного по всем правилам, с улыбки и традиционного поцелуя в щеку.
В ее коротком пояснении: «давно хотела, решила купить», он почувствовал упрек. Не все, оказывается, Гиоргий узнал о своей жене за девятнадцать лет, но время еще было. На обручальное кольцо, которое не снималось со дня свадьбы, она надела кольцо, даренное любовником, хранящее святую тайну. Темно-голубой цвет драгоценного камня подходил к глазам и оттенял благородное обручальное золото, и Лера украдкой, когда ее никто не видел, целовала заветный камушек.
Вечером, когда семья собралась за праздничным столом, она, не стесняясь, показала кольцо матери.
– Муж подарил? – уточнила Татьяна Яковлевна на всякий случай.
– Нет. Сама купила. Нравится?
Странность ответа произвела на Татьяну Яковлевну впечатление намного сильнее, чем само кольцо. Неужели мать-покойница была права, и Лера что-то неприличное скрывала за душой, но это что-то вызывало одновременно и восхищение и зависть.
– А как у тебя с Гиоргием? – взволновалась мать.
– Все хорошо.
В этот вечер пили крепленое вино, всеми любимое «Киндзмараули». Бабушка Таня отличилась мясным пирогом и жареным гусем с черносливом. Торт «Прага» заказали в ресторане. Превзойти свекровь в выпечке бисквита, пропитанного коньяком, Татьяна Яковлевна так и не смогла.
Динара на семейный праздник пригласила молодого человека – рослого брюнета, подстриженного под полубокс, с оттопыренными ушами. Алексей для здорового тела занимался теннисом, крепкий дух поддерживал саксофоном в любительском джаз-банде, а в торговлю китайскими компьютерами подался ради коммерции, для хлеба насущного. В университете на кафедре международной экономики три раза в неделю проводил семинары и в научной среде подавал большие надежды, но Динара выбрала его из толпы ухажеров за бескорыстное, открытое сердце.
– Где ты его нашла? – допытывалась у дочери Лера, расставляя на подносе кофейные чашки.
– Какая разница. Главное человек хороший. Добрый.
Но такой аргумент Леру только позабавил. Сегодня – хороший, а завтра – неизвестно какой. За разговором выяснилось, что отец Алексея занимал руководящую должность в краевой администрации, мать промышляла коммерцией, по городу красовались вывески ее магазинчиков здорового питания и американских пищевых добавок. Лера даже вспомнила один такой модный магазин на улице Красной.
Одна бабушка Таня радовалась за внучку, не заглядывая далеко вперед. Про себя отметила, что парень вежливый, покладистый, немного стеснительный, что само по себе уже было редкостью, и, поддавшись ностальгии, вспомнила вечер знакомства с Гиоргием, когда Дмитрий Павлович, закрывшись с ним на кухне, все выпытывал о его дальнейших планах.
Зять у нее был не такой принципиальный, как муж, для единственной дочери желал настоящего счастья, но ведь и Лера у них была одна, поэтому и спрашивали со всей строгостью, боялись ошибиться. Теперь в современном мире что-то поменялось. От пристального отцовского взгляда Динара заслоняла собой жениха и шикала на Гиоргия, как дикая лесная кошка, когда тот специально переводил разговор на Алексея.
– Современные молодые люди какие-то... мягкотелые, тебе не показалось? – Муж попробовал ступить на зыбкую почву, когда у Леры после долгого дня уже слипались глаза, и ее ровное дыхание щекотало его грудь. – Проговорили весь вечер, а что он за человек, я так и не выяснил.
– Для этого надо целую жизнь прожить. Главное, чтобы он Динаре нравился, а мы уж как-нибудь привыкнем...
О свадьбе дочери они узнали после того, как молодые подали заявление в загс. Лера, как могла, сдерживала негодование мужа, но Гиоргий был так вежлив в своей растерянности, что на него было жалко смотреть.
– Динарочка, я все понимаю: любовь, увлечение, первый мужчина, сейчас это модно, чтобы до свадьбы... но зачем сразу жениться? – он разводил руками, ерошил волосы, хватался за грудь и не знал, куда деть эти дрожащие, нескладные руки. – Ты понимаешь, на всю жизнь выбор. На всю жизнь!
От его максимализма Лере делалось нехорошо. Он совершенно не оставлял права на ошибку, на шанс переиначить, начать все сначала. Один раз и навсегда! Утопия влюбленно помешанных. Кто не ошибался в пылу влюбленности, не трезвел после пьяного угара? Один раз и навсегда – как вердикт сердцу, приговоренному к вечной любви. Лера встала на сторону дочери, Татьяна Яковлевна поддержала в сомнениях зятя, и только Дмитрий Павлович радостно кричал в трубку из далекой обетованной земли:
– Динарка, девочка моя дорогая, поступай, как знаешь, как подсказывает сердечко! Что надо, я все устрою. После свадьбы приезжай с Алексеем в Тель-Авив, погости у деда хоть месячишко, порадуй старика!
Совместными усилиями Динару удалось уговорить, и свадьбу перенесли на год. Она только-только оканчивала первый курс медицинского института. Профиль выбрала стоматологический, причем сама, без подсказки и уговоров. Теперь Татьяна Яковлевна с гордостью хвасталась всем подряд, что в их врачебной династии залегла прямая четкая линия. Ах, жаль, что бабушка Вера не дожила до такого счастья!
Брачную отсрочку Гиоргий вытребовал с одной целью – купить для Динары квартиру и обставить ее мебелью собственного производства. С жильем проблем не было. Краснодар по окраинам буйно прирастал новыми районами, расстраивался во все стороны, угождая переселенцам с дальних холодных рубежей с толстыми кошельками. Но Гиоргия окраина не устраивала, он замахнулся на центр, давно приценивался к новостройкам, но мировой кризис и шаткий курс доллара, намертво присосавшийся к отечественной экономике, все откладывали покупку на неопределенный срок. Взять просто так деньги из оборота производства Гиоргий не мог, считал нецелесообразным и банковские кредиты под бешеные проценты. Кое-какие накопления у него были, но «вторичку», как подарок для дочери, отец не рассматривал, а на «первичку» не хватало каких-то пару миллионов.
И тут Татьяна Яковлевна вспомнила про наследство в Подгорном переулке.
Они сидели вдвоем в бывшей Лериной комнате и перебирали мотки шерсти, оставшиеся после переезда Евгении Михайловны с Онежской. Мотки пряжи хранили запах старого жилья, напоминали о позабытом безмятежном детстве и сухих букетиках лаванды, безуспешно отпугивающих наглую моль. Лера давно хотела заняться вязанием. В моду как раз вошли деревенские шали, дырявчатые кофты с укороченной спинкой и береты с розочками на боку – обыкновенная пошлятина. Но кто-то там, наверху высокой моды, решил, что в новом сезоне стиль кантри возобладает над городским пижонством. В запасниках бабушки Жени весь этот раритет бережно хранился четвертое десятилетие, хоть и цвета потускнели, и слежалась шерсть.
– Ты, правда, собираешься носить это старье? – Татьяна Яковлевна поражалась, с каким интересом дочь рассматривала бордовое пончо, побитое молью. – Ему лет шестьдесят, не меньше.
– Возьмем за образец... У меня одна клиентка вяжет. Мастерица на все руки. Любой заказ выполнит. И недорого.
– Гиоргий вчера проговорился о денежных делах, – мать неуверенно потянула пончо на себя. – Вам сейчас лишние траты ни к чему. К свадьбе надо готовиться. Приданное собрать...
– Какое приданное? – рассмеялась Лера и подскочила к трельяжу, примеряя вязаное пальто из кашемира. – Слава богу, не при царе Горохе живем, чтобы невесте пододеяльники иголками шить. Сейчас в магазинах полки ломятся, были бы деньги.
– Жить они, где будут?
– Гио квартиру им дарит.
– Он мне говорил, только цены с прошлого года взлетели. Надо денег поднакопить, а на первое время и квартира бабушки Веры подойдет. Правда, ремонт нужен. Я там со дня похорон не была. Наверное, обветшала квартирка.
Лера на мгновение упустила нить повествования и замерла перед зеркалом, пытаясь через мутную поверхность трельяжа разглядеть материнское лицо: серьезно ли та вознамерилась посягнуть на ее счастье? Она вдруг вспомнила о клиентке, которой назначила сеанс лицевого массажа и заторопилась в клинику, оставив мать в полной растерянности, и та весь вечер гадала: из-за чего Лера расстроилась – из-за старой кофточки, изъеденной молью, или из-за слежавшихся мотков пряжи.
Несколько дней Лера томилась в неизвестности, все не могла решиться напомнить мужу о бабушкиной квартире, найти убедительные доводы не селить молодых в Подгорном переулке. Она опередила мать всего на сутки, теща позвонила зятю в субботу и в лоб предложила вариант с квартирой старых Шагаевых, как выход из жилищного тупика.
– Спасибо вам, Татьяна Яковлевна, за хлопоты. – Гиоргий кривился от зычного голоса тещи и телефон держал от уха на расстоянии. – Этот вариант нам не подходит. Мы с Лерой все обсудили. Хотелось бы что-то новое... Уверяю вас, время еще есть. Не будем спешить. Я что-нибудь придумаю...
Гиоргий и не подозревал, какая досталась ему золотая теща. В отличие от жены и дочери, которые, как ему казалось, жили в особом мире женских иллюзий, на тещу он совершенно не надеялся и ее благородное стремление разрешить сложную задачу со свадебным подарком принимал за старческую блажь. Татьяне Яковлевне шел семьдесят третий год. Больные варикозные ноги уже не позволяли отстаивать полную смену в стоматологической клинике, здоровье пошаливало, замучила тахикардия, и давно хотелось покоя и уединения. Ее трехкомнатная квартира с окнами на преображенный сквер все больше напоминала о Париже и о том времени, когда все только начиналось, набирало обороты и взлетало вверх. Под вечер в голову лезли противные мысли: значит, мать ее, несмотря на престарелый возраст, смогла осуществить заветную мечту, хоть и пожертвовала ради одного года в Париже несчастной квартиркой, а у нее не было даже самого обычного, самого ничтожного желания что-то изменить.
Ради внучки такое желание нашлось.
Во вторник, когда Лера как обычно задерживалась на работе, Татьяна Яковлевна зазвала Гиоргия к себе на разговор. Начала с главного: провела по трем комнатам, долго тыкала пухлым пальцем в заплесневелый угол за унитазом, завлекала в кладовую, доверху заполненную всяким барахлом, под конец вывела зятя на застекленный балкон похвастать местной панорамой. Теща интересовалась предполагаемой стоимостью, много ли можно выручить за квадратные метры со старым ремонтом, но в историческом центре, как повадились расписывать преимущества непродающихся «вторичек» ушлые риелторы.
Гиоргию всегда нравилась родительская квартира жены. Удобная, светлая, теплая. Стены ее хранили неповторимое ощущение домашнего уюта и чем-то напоминали его старый дедовский дом в Чиатуре, где от печи по комнатам разносился запах свежего хлеба, смешанный с дымком сыроватых поленьев.
На кухонном столе под салфеточкой истекал кислым соком лимончик, порезанный дольками. В хрустальные рюмочки Татьяна Яковлевна щедро плеснула кизлярского коньяка, но Гиоргий от угощения вежливо отказался, был за рулем.
– Что вы задумали? – он всегда ценил тещу за прямоту, но после демонстрации заплесневелого угла в ванной комнате потерялся в догадках: зачем его сюда позвали.
– Давай разменяем ее. – Татьяна Яковлевна в изнеможении плюхнулась на табуретку. – Мне и однушки хватит, остальные деньги Динарочке дарю, на квартиру. Как думаешь, хватит?
По самым грубым подсчетам – хватало.
– А Лера что скажет?
– Ничего. Она у нас не обделенная, наследство имеет, и то, в чем я буду доживать, ей оставлю... Хорошая идея?
Идея была замечательная. Лера, выслушав за ужином мужа, промолчала только потому, что боялась за свое любовное гнездышко, которое эти двое могли у нее отобрать.
Всю весну возились с переездом. Малогабаритную, но вместительную квартиру Гиоргий нашел для тещи в районе Черемушек, в Вишневом проезде. Для дочери новую двухкомнатную «европейку» отхватил на Кубанской набережной, правда, от центра в трех кварталах, зато окна выходили на реку, на живописные закаты. Со всеми хлопотами параллельно шло приготовление к свадьбе, на этом приготовлении Гиоргий просто рехнулся.
Грандиозность задуманного размаха Леру пугала, и она все ждала, когда же у них, наконец, закончатся деньги, чтобы прекратились немыслимые траты на черт знает что.
Уже были разосланы приглашения на матовой бумаге с позолоченными вензелями. Родня невесты перевешивала родню жениха, и основные траты нес Гиоргий, несмотря на Лерины уговоры – не приглашать хотя бы двоюродных братьев и сестер, теткиных детей из Кутаиси. Как назло, тетка Каринэ звонила каждое воскресенье, по часу жаловалась племяннику на новые порядки, дороговизну и омерзительную русофобию, заполонившую грузинские газеты и телевидение. Все, о чем могла мечтать бабушка Каринэ – увидеть перед смертью внучку покойной Этери. Второй месяц Гиоргий хлопотал о приглашениях и визах для кутаисской родни.
– Это моя семья, – он всегда уклонялся от серьезного разговора. – Как я могу кого-то позвать, а кого-то не позвать? Как я потом буду людям в глаза смотреть? Это моя вина, что у Павнели большая семья? Это счастье, понимаешь, счастье, что у меня столько родни!
Во всем городе не нашлось банкетного зала, который мог принять две сотни человек. Увидев список приглашенных, Лера в недоумении уставилась на мужа: что творится в его голове? Такие траты и ради чего? Платье, фата, туфли спецкурьером доставлены из Милана. Бриллиантовое ожерелье – родительский подарок – из дома Гуччи. Автомобиль для молодых Гиоргий хотел пригнать из берлинского салона, но вмешались родители жениха, на долю которых достались незначительные расходы, и приобретение «мерседеса» взяли на себя. Лера облегченно выдохнула: хотя бы этих трат удалось избежать.
Гиоргий сам занимался организацией предстоящего торжества не хуже квалифицированного свадебного агента европейского уровня, вникая в тонкости сервировки, в сочетание цвета, фактуры и содержания, словно счастье его дочери зависело от количества ярусов праздничного торта или от накрахмаленных салфеток. Лера давно замечала за ним некоторую непреклонность во взглядах, но женская интуиция часто подсказывала: уступи, с тебя не убудет; и чтобы лишний раз не идти на конфликт, она уступала.
На сей раз у Гиоргия взыграло какое-то мальчишеское упрямство, иначе и объяснить было невозможно его единоличное мнение в чисто женских вопросах, куда он влез со своим решением. Лера долго спорила с ним о платье, которое присмотрела в свадебном салоне, но курьер в пятницу вечером доставил широкую коробку с этикеткой Dior. Обтягивающее платье нежно кремового цвета полнило ее там, где она всегда казалась себе стройной, и ровняло в линию испанскую покатость бедра, которой восхищался Саня. Гиоргий уперся, отказался выслушать разумные доводы, и Лере оставалось ждать назначенного дня.
Она хорошо запомнила последнюю субботу июля – день свадьбы. С погодой им не повезло. Как назло установилась изматывающая жара. Больше всего на свете хотелось лежать под кондиционером и не делать лишних движений. На дорогах под колесами машин, приобретая мягкость и податливость детского пластилина, плавился асфальт. На улице за считанные секунды тело покрывалось мелкой испариной, и по спине в три ручья тек настоящий, как в финской сауне, забористый пот.
Жара действовала на человеческий организм избирательно, одних клонило в сон, других изматывала до изнеможения, и казалось, что мозги плавятся под солнцем, понемногу текут. Не получалось одновременно дышать, ходить и думать. Участились случаи обмороков в общественном транспорте. Детвора и взрослые плескались в фонтанах, обливались водой. Бродячие собаки, вытянув лапы, лежали на тротуарах под жидкой тенью, и прохожие обходили их стороной, думали – сдохли. Синоптики радостно сообщали о рекорде, рылись в архивах и хвастались: сто лет не было такой жары! И в такой день, когда на город спустился ад, состоялась свадьба.
Взмокшая в креолине, как церковная мышь, Лера каждой клеточкой кожи ненавидела мужа. Новые туфли растерли пятки до кровавых мозолей. Дорогой макияж поплыл под палящим солнцем, когда фотограф для истории изгалялся над ними как мог, чтобы ракурс «Canen» совпал с настроением гостей, и на снимках запечатлелся миг торжества. В банкетном зале загородного ресторана от кондиционера в спину дул ледяной поток воздуха, и Лера боялась подхватить простуду. Еда вызывала отвращение, как и долгие вымученные тосты гостей, соревнование в подарках, по-идиотски довольная улыбка мужа и наигранные слезы матери, сидевшей по соседству.
– Куда же мы отдаем нашу девочку, Лера? Куда?..
Потом, когда в прихожей были сброшены ненавистные туфли, когда платье от Dior она отшвырнула в угол спальни, словно змеиную кожу, а из волос посыпались острые гвозди шпилек, захмелевший Гиоргий, улыбаясь, спросил ее о самочувствии.
– Отвратительно! – По ее щекам текли слезы, размазывая остатки тонального крема. – Это было отвратительно! И самое омерзительное, что ты этого не понимаешь.
Но в ответ уже слышалось тихое храпение.
Ночь она провела на Динарином продавленном диванчике, на котором в детстве перед сном они вместе читали сказки, – на стареньком, с боков потертом, но таком любимом, что дочь строго настрого запретила отцу покупать новый. Под утро поднялась температура, и сухой жар сильнее ненависти сжигал ее изнутри, выворачивая наизнанку кишки.
«Скорая помощь» без лишних объяснений отвезла Леру в зиповскую больницу. В приемном отделении молодой доктор в круглых роговых очках напомнил ей ту беспокойную новогоднюю ночь, когда старый подпитый фельдшер через весь город вез ее одну в черной темноте, а в запотевшем окне «рафика» мелькали редкие огни светофоров и елочных гирлянд. Когда это было? Двадцать пять... двадцать семь лет назад. Целая жизнь. Много это или мало, или достаточно, а достаточно для чего... И вот она снова здесь. Возле белой стены мелькали серые тени в белых халатах, ее переложили на железную каталку, куда-то повезли, било разболтанное переднее правое колесо, тряслась каталка, вместе с ней тряслась и Лера, над головой отрывками проносились слова... Капельницу, скорее, нет, мало, двойную дозу, и внутримышечно, скорее...
За окном августовское солнце белым светом заливало больничный двор с небольшим садиком посредине. Свет слепил глаза, и от яркости его казалось, что все покрыто снегом: и бетонные дорожки, и подъездной путь, и машины «скорой помощи», сами по себе белые, казались обнесенные липким мокрым снегом. За снежной пеленой ее встречал Штрудель, махал хвостом, звонко лаял и приглашал за собой, за высокие мохнатые ели, раскинувшие тяжелые лапы. За ними под фонарем ее ждал Санька. В шерстяном шарфе, дутой куртке, красный от мороза он улыбался и тянул ее под желтый свет фонаря. Над головой кружились снежные хлопья, большие и легкие, но они пролетали мимо ладоней, падали на землю. И было удивительно смотреть, как они таяли на заиндевелой корке льда, словно на раскаленной сковороде.
Эти похожие друг на друга сны замучили ее хуже капельниц и грудного протяжного кашля. Выздоровление тянулось непереносимо долго. На рентгеновских снимках два четких рубца отчертили медиальный сегмент правого легкого от сегмента переднего базального, но Лере казалось, что рубцы пролегли еще глубже и разделили в ее жизни что-то значимое от посредственного и лишнего. Странные мысли особенно тревожили после вечернего обхода, когда нянечка дозором проходила по палатам, выключала свет. Уже давно выветрился в коридоре запах хлорки, просохли полы, стихло звяканье металлического ведра, уже и вены затянулись от капельниц, и пожелтел на изгибе локтя огромный синяк, а боль обиды не стихала, и Лера, зарывшись лицом в подушку, глубокими вздохами сдерживала слезы.
Время, выделенное болезнью для раздумий, вырванное из череды обезличенных лет, она потратила на поиск смысла супружества с Гиоргием. Болезнь неожиданно обнажила скрытые нарывы, проевшие кости, незаметные снаружи, но чувствительные внутри. Болезнь вывернула нутро наружу, и то, что проявилось под тусклым светом палаты, Лере не понравилось. Не понравился и страх, явившийся из неоткуда, проступивший под утро холодным потом на ее гладком, безупречном лбу. Но боялась Лера не за себя и за то прожитое с Гиоргием, давно канувшее в Лету, а за будущее, предназначенное для них с Саней, которого она все никак не могла дождаться.
Судьба и так выбрала ее из сотни тысяч потерянных душ. И так ласкала ее «планида вечная во власти страстных мук». И по земле она не ходила, а парила над ней, беспечно теряя оперение крыльев, все выше поднимаясь над суетой. А тут в полночном безмолвии больничной тишины, которую изредка нарушал случайный дверной стук или сдавленный кашель за стеной, неизвестно откуда пришло желание освободиться от пут, связывающих ее по рукам и ногам, и взлететь туда, куда еще никто не взлетал.
Посетителей в палату не допускали, но каждый день нянечка приносила передачки от Гиоргия. Апельсины, гранатовый сок, финики, бананы, замоченная курага и короткая записочка. «Выздоравливай. Целую. Твой Гио.» Записки Лера выбрасывала вместе с банановой кожурой.
В день выписки она равнодушно приняла от мужа букет красных роз. Пока ехали домой, рассеянно слушала новости о медовом месяце Динары, который из-за ее болезни молодые перенесли на сентябрь и вместо отпуска на Бали обживали новую квартиру. И с рассеянным видом смотрела на свою ладонь, на которую Гиоргий положил ключи от двухдверного «опеля» голубого цвета.
Подарок мужа Лера восприняла сдержано, поцеловала в колючую щеку и еще подумала: как поздно и слишком дорого, особенно после свадебных трат.
– Что с тобой? Сама на себя не похожа, – Гиоргий попытался притянуть жену на грудь.
– Не знаю, – мягко отстранилась Лера от супружеских объятий. – Не знаю...
18
Забросив очередную статью для журнала Медицинской ассоциации Израиля и отодвинув с одобрения проректора на две недели лекции в университете, Дмитрий Павлович с огромным чемоданом подарков прилетел в Краснодар на трехмесячный день рождения правнука. Динара сияла от счастья материнства и внешне напоминала Леру, которая также в свое время округлилась после родов, похорошела и плавно двигалась по комнате в неторопливом, размеренном темпе. Сказывались бессонные ночи.
Ополоснув руки от дорожной пыли, дедушка Дима ловко пристроил на изгибе левой руки оторванного от материнской груди правнука, поднес к окну и с интересом принялся разглядывать младенческое личико, пытаясь найти сходство с наследственными чертами.
– Ты посмотри, Лерочка, нос определенно мой и бровки вроде мои, – умилялся дед. – Глаза, нет, не мои. Глаза Павнели. Все-таки надо признать, грузинский ген в вашей семье преобладает...
Внука Гиоргий боготворил. Мальчика назвали Лукой в честь деда Этери. И так как в моде были необычные имена, ни у одной из сторон не возникло неловких возражений. Только Дмитрий Павлович на сообщение дочери и снимок свидетельства о рождении ответил: «Однако!».
За неделю, проведенную в Краснодаре, он по очереди проведал все семейство и в последний день перед отлетом заглянул к бывшей жене, на новую квартиру, которую второй год Татьяна Яковлевна пыталась приладить под свой объем. Дмитрию Павловичу хватило такта не заметить еще больше располневшую фигуру жены, отекшие ноги и оплывший книзу подбородок. По комнате она передвигалась с трудом, цеплялась за выпуклые поверхности, ища надежную опору, но перед Димой храбрилась. Перед его приездом коротко остригла волосы, перекрасила седину в темно-вишневый цвет и тонко выщипала брови. Перламутровые ногти, по привычке отшлифованные в салоне красоты, и так были безупречны.
Встреча на обоих подействовала умиротворенно. Нечего им было делить, не в чем было обвинять друг друга. Годы пролетели быстро, как один миг.
Стол для гостя хозяйка накрыла по-праздничному, в комнате. По старой памяти накрутила куриных котлет, нажарила кружочками молоденьких кабачков, ради Димы купила в фермерской лавке его любимую рубленую ветчину, припасла финскую водку двойной очистки. И для Леры поставила чистую тарелку. Дочь после работы обещала заехать, отвезти отца в аэропорт, в час тридцать у него был рейс в Тель-Авив.
Всю неделю Татьяна Яковлевна ждала этого дня, представляя, как позвонит он в дверь, как с порога они по-дружески обнимутся, расцелуются, и долго будут вспоминать свое житье на старой квартире, упражняясь в памяти. Случилось все наоборот. Заслышав на лестнице шаги, она первая рванула дверь, на пороге не обняла, почувствовала его неловкость и свою растерянность, лишней суетой перебила настроение и вместо мягкого кресла посадила гостя на жесткий стул.
Бывший муж, как всегда, поразил ее живостью ума. О мальчиках своих рассказывал обстоятельно, подробно описывал их службу в израильской армии, чтобы меньше вопросов было о Кларе, но Танечка сама поинтересовалась:
– Как жена твоя поживает? Не болеет? Хорошая она у тебя, заботливая. Повезло тебе с ней, Дима. Молодые жены ведь капризные...
О Кларе он решил ничего не рассказывать, мало ли что взбредет Танечке в голову, еще начнет донимать опекай, чего он по своей упрямой натуре не выносил. Восьмой месяц Клара боролась с болезнью. Когда определились с диагнозом, первый курс химиотерапии прошел успешно, и появилась надежда на выздоровление. После второго курса, когда выпали черные завитушки волос, они все надеялись на чудо, врачи из клиники Тель-Авива советовали не опускать руки. Он и вырвался сюда всего-то на неделю только благодаря отзывчивой сиделке, обещавшей не отходить от Клары и в случае ухудшения сразу звонить. Они ждали врача из Германии, лучшего специалиста, чтобы подтвердить лечение и тот ничтожный процент выживаемости, растворившийся без остатка в общем объеме, как сахар в чае.
– Ты права, Танечка, с женой мне, действительно, повезло...
Димочка показался ей уставшим, похудевшим, и седина, заполонившая остатки былых волос, тускло поблескивала на висках. Его короткая стрижка освежала вытянутое лицо, мягкие складочки возле рта сиротливо жались к уголкам губ. Взгляд рассеянный, замирающий на мелких деталях, упускающий главные контуры. Наверное, она долго разглядывала его, смутившись, он пояснил:
– Нагрузка большая и в клинике, и в университете. Второй год не могу по-человечески отдохнуть с семьей...
И понял, что сказал какую-то несуразицу, ведь она с Лерой тоже часть его семьи – первой семьи, где все семейные радости произошли у него впервые.
– Отличная ты хозяюшка, – приободрился Дмитрий Павлович. Финская водка не подвела. – И котлетки тебе всегда удавались на славу. Часто плов твой вспоминаю на баранине, еврейская кухня пресная, только специи и выручают...
Прощаясь, Татьяна Яковлевна сожалела о том, что долгожданная встреча прошла как-то официально скомкано, и с досады крепко обняла своего щупленького мужа, по традиции трижды поцеловала.
– Приезжай, Димочка, не забывай! Всегда тебе буду рада, всегда...
По дороге в аэропорт Дмитрий Павлович размышлял над странностями женской привязанности. Ведь уходя к Кларе, он надеялся, что освободит жену от надоевших обязательств, от тягот бытового рабства, а оказалось, еще сильнее связал их судьбы, словно прошил нейлоновыми нитями. За эти годы у него выросли сыновья, а у нее только остался временной промежуток, имеющий начало и не имеющий конца. Всего один день, – когда она сама собрала ему чемодан и выставила за порог, – растянувшийся в ожидании чего-то неизбежного.
Он не торопился с регистрацией на рейс, хотя его уже давно объявили. С Лерой они приютились возле закрытого киоска, оглядели полупустой зал. Народ в основном спал, кое-как пристроившись на жестких сиденьях, сонно плакал чей-то ребенок, полицейский с равнодушным видом скучал у стойки регистрации, где собиралась очередь.
– Ты сообщи, когда в Тель-Авив прилетишь, – настаивала дочь.
– Буду я еще тебя ерундой беспокоить, – отнекивался отец. – Как сел, как долетел. Напишу, когда домой доберусь. Не волнуйся, самолеты у нас просто так не падают.
– Мать будет волноваться.
– Она по всякому поводу волнуется, хлебом не корми.
Момент между расставанием и посадкой в самолет он оттягивал умышленно, чтобы после его признания у Леры совсем не осталось времени на сочувствие и совершенно бесполезные слова, которые говорят в подобных случаях. Он хотел объяснить, что жизнь его с болезнью жены круто развернулась в обратную сторону, и к чему это могло привезти, честно говоря, не знал, хотел спросить у нее совета, но Лера так нетерпеливо отстукивала пальцами дробь по витрине киоска, что он передумал изливать душу и занял очередь на регистрацию.
Простились они сухо. Лера чмокнула его в колючую щеку, обдав ароматом тяжелых духов, и выпорхнула из терминала на автостоянку, ни разу не оглянулась.
– Выросла дочка, а я, старый дурень, не заметил...
После краткого Димочкиного визита Татьяна Яковлевна принялась изучать особенности еврейской кухни, чтобы в следующий раз, когда муж приедет на годовщину правнука, в чем она не сомневалась, удивить его чем-нибудь необычно вкусным. Приветы от него через Леру приходили раз в две недели, но через время Дмитрий Павлович замолчал, а Татьяна Яковлевна продолжала тормошить дочь, все интересуясь, звонил отец или нет. Переписка между ними прервалась еще после Парижа. Она знала, что Дима дважды менял квартиру, все расширялся и видимо забыл прислать ей новый адрес.
Он позвонил спустя полгода, в апреле.
Пятые сутки дул восточный ветер. По народным приметам суховеи на кубанских просторах свирепствовали нечетное количество дней, но и на пятый день ветер не стих. Он закручивал пыльные спирали, срывал с деревьев нежные листочки, ломал ветки, трепал рекламные полотна, переворачивал мусорные баки. В такую погоду много не погуляешь, и Лера как раз в субботу сидела с внуком дома, возилась с тестом. В старенькой поваренной книге Веры Игнатьевны отыскался простенький рецепт песочного печенья, вкус которого Лера помнила с детства. На раскатанном полотне вместе с Лукушкой они формочкой выкраивали уточек и зайчиков, посыпали сахарной пудрой. Когда заиграл сотовый телефон и экран засветился золотом Иерусалимского храма, Лера, не раздумывая, схватила его испачканными руками.
Голос отца срывался от волнения. Прежде чем сказать главное, Дмитрий Павлович выпытал у дочери семейные новости, спросил о Танечке и под конец признался:
– Я, девочка моя, Клару третьего дня похоронил.
Самое странное было то, что Леру сначала передернуло от «девочка моя», – отец никогда не опускался до такой фамильярности, – и второй раз плечи ее вздрогнули от неприятного известия. Дмитрий Павлович говорил о сыновьях, какие они хорошие мальчики, правда, из-за службы он их совсем не видит, но ради похорон матери солдатикам его дали недельный отпуск, но и тот быстро закончился. Теперь он совсем один, если не считать приходящую домработницу и сиделку. Здоровье его ухудшилось, но последние две недели он лежал в клинике, рядом с палатой, где умирала Клара, и только благодаря знакомству с заведующим отделением смог побыть с ней до последнего часа.
– Теперь все позади, девочка моя, – кряхтел отец, часто шмыгая носом, чтобы не расплакаться окончательно. – Мы с мальчиками надеялись, но болезнь оказалась сильнее. Я ничего не мог сделать, ничего...
Лера стояла возле окна, прислонившись лбом к стеклу, и с высоты предпоследнего этажа смотрела вниз на дорогу, в этот момент от ветра повалилось огромное дерево и прямо на тротуар. Чудом никто не пострадал.
Утешения не помогали, она чувствовала, как он виновато замолкал, когда она произносила бледные слова сожаления.
– Я приеду, папа. Сегодня же узнаю, когда ближайший рейс, и приеду. Ты не должен быть один...
Тяжелее всех новость о Кларе перенесла Татьяна Яковлевна. Мать стонала в накрахмаленный платочек, промокала до красноты растертые глаза, хваталась то за левую грудь, то за правую, словно не разлучницу-злодейку прибрал к себе Господь, а ее родную сестру. Из-за подскочившего давления Лере пришлось переночевать у матери на раскладушке. Успокоительные капли подействовали только под утро. Проснувшись с головной болью, Татьяна Яковлевна принялась упрашивать привезти отца назад в Краснодар, любым способом уговорить на возвращение.
– Как ты себе это представляешь? – Лера пожимала плечами. – У него там дети, клиника, научная работа. А здесь что он будет делать? На приеме в районной поликлинике сидеть? Простату мужикам через задницу массажировать?
От неожиданной грубости мать пришла в себя, вспомнив, что однажды она уже слышала подобный довод, и тогда он не показался ей таким убедительным, как сейчас.
– Привези его, Лерочка! Хоть на пару недель привези. Пусть за свой счет отпуск возьмет, не обеднеет...
Отец встречал ее в аэропорту «Бен-Гурион». Отца Лера не узнала, прошла мимо, ища в пестрой толпе подтянутого мужчину в светлой футболке с оливковым загаром, каким она запомнила его в последний приезд. Он сам окликнул ее в спину.
Возле кофейного автомата, двумя руками опираясь на металлические ходунки, стоял щупленький, сгорбленный старичок и широко улыбался, обнажая ровные белоснежные зубы. На сморщенном лице, как говорила Вера Игнатьевна, походившем на куриную жопку, одни зубы и выделялись своим неестественным здоровым видом. Татьяна Яковлевна с первого взгляда разглядела бы в улыбке бывшего мужа хорошо прилаженные вставные челюсти из германского материала, а Лера едва уловила знакомые черты и успела подумать, куда же подевались у отца его крепкие, родные зубы.
– Девочка моя, ты приехала, наконец-то... девочка моя, – повторял он всю дорогу, не выпуская ее руки из сухих, обтянутых кожей ладоней.
Лере хотелось кричать, так нестерпимо жгло в груди, но она улыбалась через силу и всякий раз, когда старший сын отца, Павел, оборачивался к ней с переднего сидения, китайским болванчиком кивала ему в знак понимания. Павел хорошо говорил по-русски.
– Замечательно, тетя Лера, что вы приехали именно сегодня. У меня отпуск через три дня заканчивается. Пете еще четыре месяца служить, потом вернется в институт, будет за отцом присматривать. Я решил по контракту остаться. Петя у нас больше по медицинской части, отцовское дело надумал продолжать. Но врачом стать тяжелее, за семь лет столько потов сойдет, не каждый выдержит...
Все, что касалось учебы в медицинском институте, она прекрасно знала от Динары. После рождения Луки дочь сама попросила у нее помощи. Шесть лет в вузе, два года в ординатуре, защита диссертации – нелегкий путь к врачебной практике. Никакой личной жизни. Ради внука Лера пошла на жертвы, подменяла Динару в часы лекций, а когда не справлялась, отвозила малыша к бабушке Тане. Еще они уповали на детский садик. Место было им обещано. Знающие люди советовали отдавать ребенка в садик как можно раньше для лучшей адаптации, один Гиоргий был против казенного воспитания, но Динара сказала твердо:
– Мой сын. Не вмешивайся.
Была в ней какая-то непреклонность, и Гиоргий отступил...
Дом, куда Павел привез Леру вместе с отцом, располагался в тихом районе на второй линии от морского берега. Он походил на дом Модерн Хаус из рекламы европейской архитектуры, окруженный такими же фешенебельными домами с гаражами, детскими площадками, с маленькими эко-клумбами, вычищенными бордюрами. В квартале определенно пахло большими деньгами. И Лера, вспомнив родительскую квартиру с прогнившим паркетом и заплесневелой ванной, от всего сердца порадовалась за отца.
Ее поселили в гостевой комнате на первом этаже рядом со спальней, похожей на больничную палату.
– Теперь это мое жилье, – как-бы извинялся перед ней отец. – Ничего. Удобно. Сиделка утром придет. Я вас познакомлю.
На ужин была запеченная с картофелем рыба, свежий салат, клубника, травяной чай. Отец ел мало, без интереса ковырял вилкой отварной рис, сжевал два кружочка огурца, запил апельсиновым соком. В аэропорту Лера заметила, как на его костлявых плечах, словно на вешалке, болталась футболка, а под ярким потолочным освещением столовой еще больше заострился нос, проявились скулы, и глаза едва теплились нездоровым светом в темных провалах глазниц.
После ужина Дмитрий Павлович сразу уснул, видимо, дорога от аэропорта утомила его. Лера дождалась удобного момента и пристала к Павлу с расспросами.
– Объясни, чем он болен. В прошлом году он выглядел намного лучше. Семьдесят семь лет, конечно, возраст приличный, но сейчас он похож на полную развалину.
– Тетя Лера...
– Только не тетя! Отец у нас общий. Пусть между нами большая разница, но я все-таки тебе сестра, – и твердо добавила, – старшая!
В ответ Павел тряхнул челкой, значит, согласился.
– Там, на столике, заключения врачей. Много непонятных для меня слов. Был бы здесь Петя, он бы объяснил. Если в общих чертах, то у папы сильное нервное истощение. Организм не воспринимает пищу, как еду, блокирует рецепторы и вызывает рвоту. Он ест маленькими порциями, буквально по щепотке, но этого не хватает. Три раза в неделю приходит медсестра, ставит капельницы, поддерживает его глюкозой и витаминами. Нам сказали, что болезнь мамы так повлияла на него, последний месяц он был постоянно с ней, отказался от практики, взял бессрочный отпуск в университете. Ему пошли на уступки. – И зачем-то добавил. – Он доктор наук, профессор урологии с мировым именем, вы знали это?
Лера не знала.
Разговор затянулся за полночь. Засыпала Лера с новым чувством преисполненного долга перед обретенными братьями и немощным отцом. Утром она отправила Гиоргию голосовое сообщение, предупредила, что вместо одной недели задержится в Тель-Авиве месяца на полтора, а, может, и больше и просила помочь Динаре с Лукой во время летней сессии. Ответ пришел быстро: «деньги нужны?», но Лера и сама не знала, насколько плохо обстояли финансовые дела отца. Ответила: «пока не знаю».
С той ее болезни прошло почти три года. За это время их супружеская жизнь стояла на паузе. Внешне ничего не изменилось, в спальне регулярно происходили интимные действия, выходные проходили в загородных поездках, в уютных ресторанчиках и придорожных кафешках, на дни рождения преподносились дорогие подарки. Чувства схлынули позднее, оставили на пустынном берегу взлохмаченную пену, обнажили камни и осколки битого стекла. Об это стекло Лера часто ранила душу, а раны залечивала в Подгорном переулке в Санькиных объятиях.
Чувствуя за собой вину, Гиоргий однажды попытался проговорить вслух то, что подтачивало его изнутри, но наткнулся на непроницаемую завесу равнодушия и немного оторопел. Эта плотная занавесь, которой Лера отгородилась от мужа, еще не окаменела, но Гиоргия она задела за живое. Он оставил напрасный труд, понадеялся, что все само рассосется, мало ли какая блажь втемяшилась в женскую голову. Была бы жива Этери, он спросил бы у нее совета, а тетки и двоюродные сестры только перемоют его жене кости, разнесут сплетни по всей родне.
Одна Динара в заботах о ребенке не замечала происходящего между родителями. Лера старалась не посвящать дочь в то, что ее не касалось. Со временем все приобрело более понятный смысл, проявились позабытые обиды, оголилась неприязнь, и, несмотря на двоемужество, Лера все чаще ощущала от жизни неудовлетворение...
В отцовском доме она завела новый распорядок дня. Вставали рано, с первыми лучами, выпивали по стакану свежевыжатого морковного сока, и пока отец на ходунках выбирался на улицу, Лера уже подавала к порогу желтый мини-Купер, оставшийся от Клары.
– Баранку крутить могу, – пытался шутить отец по дороге на пляж, – а экзамены на права не сдал, два раза сдавал и оба неудачно, потом плюнул и жену за руль посадил. Кларочке нравилось водить...
Поездка к морю занимала у них не больше пяти минут. Часовая прогулка совершалась в любую погоду, даже дождливую, но летние грозы редко освещали средиземноморский горизонт. Разгулявшийся от морского воздуха аппетит утоляли по возвращению овсяной кашей и травяным чаем, через неделю Дмитрий Павлович запросил омлет, поджаренные гренки из белого хлеба и легкий черный кофе, но Лера разбавила его молоком.
До обеда сидели под тенью огромного зонта во внутреннем дворике. Отец без интереса, скорее по привычке, листал медицинские журналы, Лера училась вязать крючком, спицы оказались для нее сложным механизмом. Обед готовили вместе.
Домработница по имени Кифа, разговорчивая молодая сирийка всего тремя годами старше Динары, через день приносила по списку продукты из магазина, делала по дому влажную уборку, поливала во дворе кактусы в широких терракотовых горшках. От кухни ее временно отстранили. После того, как Этери научила Леру основам грузинской кухни, она ни на половник не продвинулась в практике сациви и чкмерули, но и того малого, что передала свекровь невестке со свежей зеленью, перцем и кориандром, вполне хватило, чтобы раздразнить рецепторы Дмитрия Павловича. Обедом угощали и Кифу.
Еще Лера заметила, что полуденный сон действовал на отца лучше капельниц. Просыпался Дмитрий Павлович свежим, бодрым, просил хлебного квасу, по казачьей традиции настоянного на изюме, и еще часа два вылеживался на тахте перед телевизором, щелкая пультом в поисках свежих новостей. Полдничали киселем, пресными блинами или сырниками.
Но не в одной еде заключалось выздоровление. И отец и дочь терпеливо дожидались положенного часа, когда второй раз за день они отправлялись к морю. В разгар сезона было сложно отыскать уединенное местечко. Городская пляжная зона, растянутая на километры, кое-где ограничивала свободный въезд, и Лера, чтобы зря не тратить время на поиски удобной стоянки, сразу сворачивала на Ехезкель к парку Клора. Популярностью этот парк не пользовался. Пустошь, покрытую выстраданным под палящим солнцем газоном, освежали потрепанные соленым муссоном пальмы. Редкие лавочки вдоль дорожек зазывали путника полюбоваться морским простором, но туристы спешили в прохладу ресторанов и кафе.
В парке Лера выбирала лавочку с видом на закат, под костлявый отцовский зад стелила поролоновый коврик, присаживалась рядом и подставляла лицо последним щадящим лучам израильского солнца. Ветер долетал сюда уставший, покорно замирал у ног, и беседа их велась доверительно, в полголоса, как на исповеди, а звездный небосвод заменял купол храма, если говорили о Боге.
– Я ведь, Лерочка, сам по себе неверующий. Всю жизнь изучал внутреннее строение человека, отделяя тело от души. Подумай только, маленькая клетка нашего организма на протяжении всей жизни трудится на наше благо. Самообновляется, саморегулируется, самовоспроизводится. Все делает сама! Но спроси меня, в чем ее начало, в чем суть зарождения, и ответить я не смогу. Знаю только двух врачей, способных внятно и просто объяснить, что такое ДНК, но даже они не могут точно сказать, как действует весь механизм в целом. И здесь, Лерочка, медицина из науки превращается в домыслы и предположения. И чем больше я вникаю в процесс деления клетки, тем становлюсь на шаг ближе к Богу. Не смейся, пожалуйста.
Но Лера даже не улыбнулась.
– Разве современная наука не может докопаться до сути?
– Почему не может? – отец вздернул подбородок. – Докопалась уже. Но до определенных пределов, а дальше? Все, что наука объяснить не в состоянии, списывается на «частицу Бога» или «божий промысел». А я закоренелый материалист! И все равно, когда Петя заболел коклюшем, надо сказать, тяжело заболел, Клара первым делом побежала в церковь свечку за здравие ставить. Есть тут одна неподалеку... А? Как тебе? Доктор медицинских наук! Всегда говорил: нельзя предавать идеалы, а для меня идеал – стерильные перчатки и скальпель. Если бы ты знала, сколько больных прошли через эти руки...
На небе загорались первые звезды. После захода солнца они стремительно набирали яркость, и когда на горизонте погасла розовая полоса, Лере показалось, что звезды придвинулись ближе, чтобы подслушать их разговор.
– Теперь-то иначе думаю, после ее смерти. Возможно, стоило идеалы поменять и свечу за Кларочку поставить. Как я теперь без нее?
– У тебя мальчики есть, – напомнила Лера.
– И теща еще жива, – спохватился Дмитрий Павлович. – Правда, не помнит меня или претворяется, черт ее знает, что у нее на уме. Два года назад жена ее в пансионат определила на полное довольствие. Альцгеймер стал прогрессировать, а Клара сама не справлялась, не ее профиль... На десять лет теща меня старше и еще двадцать проживет. Здесь хорошо лечат, добросовестно... иногда думаю, сколько в науке белых пятен, Лерочка. К сожалению, наш мозг имеет блокираторы, они сдерживают человеческую фантазию в разумных пределах.
– Разве мало сделано открытий за такой короткий срок? Это же прорыв, – Лера поддержала разговор, чувствуя, с какой увлеченностью отец говорит о любимом деле.
– Прорыв, – согласился Дмитрий Павлович. – Но полагаю, это самая малая часть того, чего мы еще не знаем. К примеру, раковая клетка. Микроскопическая гадость, а человек умирает. Почему так? Я тебе больше скажу, Лерочка, те люди, которые в данную минуту, пока мы с тобой любуемся закатом, ищут панацею от раковой клетки, вершат историю, и если найдется такое лекарство, человечество будет спасено. Во всяком случае: dum spiro, spero.
В медицине Лера не разбиралась, ее познания дальше инъекций ботулотоксина не продвинулись. Но разговоры о научных открытиях выводили Дмитрия Павловича из безразличного состояния. Увлекаясь беседой, он преображался, хватал Леру за руку и сильно тряс ее в эмоциональном порыве.
– Взять хотя-бы предстательную железу, которую я изучаю больше пятидесяти лет! Функциональный орган размером не больше грецкого ореха, я бы сказал, важный мужской орган, без которого оплодотворение яйцеклетки сперматозоидами было бы несколько затруднено, но сам по себе орган несовершенен, а в преклонном возрасте и вовсе доставляет сплошные неудобства. Где же здесь «идеальное божье творение», если заболевание железы по статистике превышает показатели бесплодия. К чему же мы придем, Лерочка? К вырождению!
И тут же.
– А как у тебя с Гиоргием дела? Сейчас у вас возраст такой... специфический. Мужчина после сорока о многом передумывает заново, невольно оглядывается назад, а женщина в ожидании возрастных изменений с ужасом смотрит вперед. И это несовпадение жизненных циклов часто приводит к обоюдному непониманию. Ты с ним осторожнее во мнениях, мягче на него дави, мужчина не квашеная капуста, гнета не любит...
О муже Лера вспоминала, когда после ужина укладывала отца спать и проходила по дому, выключая лишний свет. Дом ей нравился свободными углами, высокими окнами и широкой лестницей, где каждая ступенька для удобства жильцов подсвечивалась встроенным светодиодом. Простая мебель цвета слоновой кости жалась к стене. Везде на полках книги, тысячи книг и ничего лишнего. Днем комнаты наполнялись солнечным светом, вечером свободное пространство скрадывалось желтым светом ночников.
От своей квартиры Лера устала. Устала от старой деревянной мебели из палисандра, которой так гордился Гиоргий и не желал ничего менять. Устала от темно-синих гардин, не пропускающих в зимние месяцы достаточно света. Устала от постоянного присутствия в квартире родственников мужа, которых Гиоргий селил в пустующей комнате Динары. Он возомнил себя главой семейства Павнели, хотя в Адлере еще был жив дядя Вано, но у того долго никто не задерживался, все стремились в Краснодар. Благодаря старым связям и новому увлечению игрой в бильярд в мужском клубе «Англичанин» Гиоргий умудрялся пристроить родственников на хорошие места. И все были довольны.
В отцовском доме Лера спала, словно в отпуске, глубоко и спокойно, с красочными сновидениями, которые к завтраку забывались. Только однажды приснился ей сон странный, ничего не объясняющий.
Она видела себя в незнакомом старом доме, но уютном, с белоснежными хлопковыми занавесками на окнах, как в станичных хатках. Вокруг дома раскинулся огромный благоухающий цветник, песочные дорожки и на них жидкая тень цветущих абрикос. Солнце заливало белым светом сад, пели птицы, порхали бабочки, и ощущалось присутствие благодати, словно рай опустился на землю. Лера стояла на пороге, когда к дому подъехала машина. Олеся, Санькина жена, выгрузила из машины инвалидное кресло, тяжело подкатила его к Лере. В кресле сидел Санька, на лицо молодой, а волосы белые. Не поздоровавшись толком, Олеся кинула к ногам Леры спортивную сумку с вещами и пояснила: «Теперь он твой. Получи. Распишись». И Лера в испуге отступила назад, потому что вид у ее любовника был нездоровый. Она пригляделась: по подбородку текла слюна, нижняя челюсть отвисла, и взгляд его пугающе спокойный ничего не выражал. Полная амнезия. Олеся села в машину и уехала. После явились Санины дети, девочка и мальчик, по возрасту старшеклассники. Принесли из магазина торт. За столом все время, пока пили чай, разговаривала девочка, бойкая и на удивление вежливая, а мальчик молчал, угрюмо исподлобья смотрел на отца. Лера чувствовала какую-то подоплеку в этом визите, но спросить напрямую боялась. «Мы теперь, тетя Лера, будем к вам часто заходить, отца проведывать. Вы за ним лучше нашей мамы присмотрите. Все-таки не чужие люди», – прощаясь, пояснила Санина дочь, и Лера прониклась к ней материнской теплотой.
Проснулась она в поту. Ночью аварийно отключался свет, и кондиционер не работал. Весь день Лера чувствовала себя не в своей тарелке, вспоминала сон, особенно его продолжение, когда прогуливаясь по саду, она катила инвалидное кресло и кому-то рядом радостно говорила, что ее Саня идет на поправку: парализованной рукой берет ложку, подносит ко рту. Кто был этот незримый посетитель, она так и не поняла, сон подсказки не дал, но Лере показалось ясное присутствие бабушки Жени, и, соединив разорванные части в одну картину, она списала все на память о дедушке, Якове Заевском. Слишком необычным было сновидение.
В третье воскресенье июля на побывку домой явился Петя. Пятнадцать лет не видела его Лера, с трудом узнала в высоком пареньке военной выправки того смущенного пятилетку, которого Дмитрий Павлович привозил в Краснодар для знакомства. От того стеснительного мальчишечки остались только большие карие глаза, опушенные черными ресницами, – материнское наследство.
Ради Пети они весь день провели дома, после обеда съездили на кладбище и там, среди сотни надгробных камней, отыскали скромную плиту Клары Штоц. Надпись на иврите обещало усопшей вечную жизнь и душевный покой. Букетик живых цветов, безжалостно возложенный на раскаленную плиту, подтвердил обещание. Еще Лера заметила, что сыновьям отца досталась фамилия матери, и почему-то такое открытие больно ранило. Фамилия Шагаевых после Дмитрия Павловича останется позабытой.
– Ничего, Лерочка, – оправдывался отец на следующий день, когда они снова сидели на привычной скамье в парке Клора, любуясь закатом. – Дело не в фамилии, а в том, что мальчики навсегда связали свою жизнь с этой землей. Так и Клара хотела.
Священная земля Леру не принимала. Она это чувствовала, но не могла найти разумное объяснение. Доказательства проявились спустя время в Иерусалиме.
В Израиль неожиданно прилетел Гиоргий. О своем прилете он сообщил за день перед вылетом. Дмитрий Павлович принял зятя с распростертыми объятиями, повис на его длинной шее, по-стариковски поцеловал в обе щеки. Лера тоже постаралась встретить мужа приветливо. Гиоргий привез новости, горячие приветы от Татьяны Яковлевны и от Лукушки альбом с рисунками каляк-маляк для дедушки Димы.
Истинную причину приезда они узнали за ужином. Вдова дяди Давида, чьих сыновей Гиоргий обучал тонкостям мебельного производства, недавно умерла. Но перед смертью взяла с Гиоргия обещание, что в Иерусалимском храме Гроба Господня он зажжет на сороковой день свечу и закажет заупокойную молитву. Еще вдова щедро жертвовала на нужды храма и деньги просила доставить в руки настоятеля.
– А за твои труды не наградила? – не удержалась Лера от ехидства.
Лживую вдову дяди Давида Лера терпеть не могла за то, что Гиоргий три года потратил на ее бездарных сыновей, работая по двенадцать часов за несчастные гроши, но и те тетка не спешила ему выплачивать. Когда Гиоргий обзавелся собственным делом и отдал мебельный цех подросшим детям вдовы, те за два года все прокутили и пустили с молотка. В своем разорении тетка обвинила Гиоргия, долго с ним не общалась, а вспомнила о нем во время болезни. За мужа Лера испытывала некоторую гордость: Георгий одним рыцарским жестом уладил семейные разногласия, взял младшего сына тетки в свой цех, старшему доверил магазин на Сенном рынке и каждый месяц обеспечивал вдову продуктовым запасом, но такая мелочь хранилась в строжайшем секрете...
– Какие награды, Лера? – отшучивался муж. – О чем ты говоришь? Это жена моего родного дяди. Мой долг помочь в последнем желании.
– Ты никому не должен, Гио. Как ты не поймешь: она пользовалась тобой всю жизнь, еще и после смерти надавала заданий.
– Ну, я спать пошел, – вмешался Дмитрий Павлович, чувствуя накал страстей. – Вы тут сами разбирайтесь. Лерочка, найдешь, куда мужа положить. Хозяйничай.
Гиоргию Лера постелила на втором этаже в комнате Павла, хотя прекрасно видела его изголодавшийся взгляд, но решила нарочно потянуть время. После душа вынула из посудомоечной машины тарелки, убрала в холодильник недопитое молоко, смахнула со столешницы крошки, туже затянула над раковиной подкапывающий кран. Дом нуждался в мужских руках.
– Завтра кран на кухне почини, не забудь...
Только и успела произнести, когда рука ее легла на острое плечо мужа. Перед тем, как провалиться в глубокий сон, Гиоргий дважды брал приступом крепость и дважды на высоких стенах взвивался белый флаг. Лера, сраженная его неутомимостью, всю ночь обнимала мужа за плечи, прижавшись пышной грудью к его гладкой спине. И снова, как прежде, ее переполняло блаженство, и всепоглощающее безрассудное счастье перевешивало непостижимый страх скорого конца.
Поездка в Иерусалим планировалась два дня. Искушенная красотами Берлина и Парижа, куда Лера наведывалась исключительно по косметологической надобности, приевшись европейским снобизмом и скудными континентальными завтраками, она уступила уговорам Гиоргия увидеть колыбель христианства, прикоснуться к священным камням Старого города. Отца Лера оставила на сиделку, Кифе подробно рассказала, когда и чем кормить больного. Приготовленной еды в холодильнике хватало.
Они сразу условились встретиться у Стены Плача на тот непредвиденный случай, если один из них потеряется в толпе. Гида из-за экономии Гиоргий не взял, купил подробную карту, надеясь обойти достопримечательности Иерусалима в первый день, на второй – запланировал поездку к Мертвому морю. Взятую напрокат машину они оставили на автостоянке, передвигаться по историческому центру решили пешком, чтобы лучше все рассмотреть, заглянуть в каждый уголок.
Перед их отъездом Дмитрий Павлович неловко пошутил.
– Поезжайте, посмотрите. Эти евреи на пустом месте деньги делают. Понастроили для дураков храмов, еще и Бога сюда приклепали. Денег-то много не тратьте на подаяния, там мошенников тьма тьмущая, поостерегитесь. Ни магнитиков, ни крестиков, ни святой воды мне не привозить!
Наставления отца Лере не помогли. В этот солнечный день, когда на высоком благословенном небосводе не было ни одной тучки, в церковь Христа Искупителя один прихожанин пронес под широким халатом охотничье ружье. Еще священник не поднял руку, чтобы освятить головы собравшихся крестным знамением, а под треснувшим куполом раздались одинокие выстрелы, шумно взлетели на соседней крыше голуби, и кровь окропила грубо отесанный камень в прохладном алькове. Никакая сила не могла справиться с обезумившей толпой, подхватившей Леру в одну сторону, а Гиоргия в другую. Их растянули в разные коридоры, но Гиоргию повезло больше, толпа вынесла его прямо на храм Гроба Господня, а Лера затерялась в узких лабиринтах Крестного пути, лишь на его Третьем стоянии обнаружила в сумочке прорезь. Телефон исчез у нее вместе с кошельком.
В глазах чернело, невидимая рука страха сжимала горло, в полуденном мареве плыла пелена. Какая-то старая армянка плеснула в лицо холодной водой, и Лера очнулась у стены арабской кофейни, сидя на корточках. Старуха протирала ей лицо черными шершавыми руками, нахваливая белизну и бархатистость ухоженной кожи. Растроганная чужой заботой Лера пустила слезу, и кто-то проходящий мимо сунул ей спасительную бутылочку питьевой воды. Поистине божья помощь! Жадными губами припала она к горлышку.
Многовековой обман таился здесь за каждым поворотом, прятался в тени каменных стен, жался к забитым колодцам, скрипел ржавыми петлями храмовых дверей, одергивал немым стоном подол проходящего, заглядывал в пустые глазницы тесных ризниц. На обмане миллионов верующих зиждился закон божий, на слезах грешников возводились стены, на христианской крови замешивался кладочный раствор. Из века в век, изо дня в день. Только белое солнце неизменно золотило купол мечети Пророка, как поругание иудейской земле, в насмешку истлевшему праху крестоносцев. Стертый дважды с лица земли, город упорно отстраивался заново, и следы великого пророка были потеряны навсегда, так же как и его могила, и распятие, и дом, где жила благочестивая Мария, давно сгоревший в тысячелетнем пожаре.
Но доверчивы овцы, идущие за пастухом к водопою. Наивны и люди, принимающие на веру красивые сказки о гробе Господнем. И только на истинной вере держится Царствие Небесное, на покаянных молитвах затворников, на литургическом пении херувимов, на слезах прозревших грешников. Мертвый город жил буднями, поглощая миллионные толпы туристов, и одаривал их копеечными сувенирами, за деньги продавал щепу тридцатилетней оливы, выдавая за частицу распятия Христа. Где тот крест? Где та гора? Святая ложь на святом месте.
Потом, когда остались позади волнения, когда Лере повстречалась группа украинских туристов с русскоязычным гидом, и с ними она добралась к Стене Плача, когда в Новом городе, уже соединившись с мужем, она отъелась за весь голодный день в первом попавшемся ресторанчике, испытание, выпавшее на ее долю, убедило в своем знаковом проявлении.
– Ты исполнил теткин наказ? – спросила она по возвращению в Тель-Авив.
– Ничего не сделал. И деньги не отдал, – признался Гиоргий.
– Забудь! Плюнь и разотри. Пожертвование можно и дома сделать. Разницы нет. А лучше детскому дому помоги, на Новый год подарки сиротам купи.
Ради жены Гиоргий задержался на обетованной земле еще на десять дней, заранее купил два билета на прямой рейс, одно место выбрал у окна. За отца Лера не переживала. На восстановление ушло шесть недель, но время было потрачено с пользой. Мясо на костях, как говорила когда-то Евгения Михайловна, наросло, округлилось лицо, прояснились мысли. Ходил Дмитрий Павлович уверено, вместо ходунков, опирался на бамбуковую трость, спускаясь по лестнице, крепко держался за перила.
– Мне теперь падать нельзя, Лерочка. Береженого и Бог бережет.
Каждое утро ему звонили из университета, приглашали на кафедру. Из клиники приезжали три бородатых европейца и один китаец. Закрывшись в кабинете, все утро они уговаривали профессора Шагаева возглавить урологическое отделение клиники имени Сураски. Отец сомневался.
– Руки дрожат, Лерочка, – оправдывался он за обедом, когда гости покинули дом. – Как скальпель держать?
– Можно и без практики работать, если желание есть. Опыт передавай, лекции читай. Что еще?.. Готовь новое поколение смелых и дерзких. А хочешь, возвращайся домой.
– Домой? – не понял Дмитрий Павлович. – Здесь мой дом, Лерочка, здесь, где Клара...
Последние дни перед самым отъездом дочери отец ударился в воспоминания о Лерином детстве. И так живо, так красочно обрисовывал позабытые моменты, что казалось, тем и занимался всю жизнь, что хранил давно ушедшие эпизоды семейного счастья, позабытые всеми, кроме него.
В бумажном пакете фотоателье в новую израильскую жизнь Дмитрий Павлович увез с собой пачку любительских черно-белых фотографий, проявленных и отпечатанных в ванной комнате темными ночами. Лера удивилась, увидев фотокарточки с детсадовских утренников, школьных новогодних елок, с гимнастических выступлений и пегую голову лошадки Дымки с короткой челкой. Неужели это все случилось с ней? Она отчетливо помнила, что работа постоянно выкрадывала у нее отца в тот нужный момент, когда она больше всего нуждалась в его участии. Мать с бабушкой – вот неизменные сопроводители ее детства, а отец прочно обосновался за чертой нескончаемых диссертаций, симпозиумов, коллоквиумов.
– Боже мой, это же я на Первомайской демонстрации в пятом классе! Откуда эта фотография? Когда ты успел ее сделать?
– Ты не помнишь, Лерочка, – отец с довольным видом рассматривал через очки творения рук своих. – Ты с девочками вперед побежала, а я вас с тротуара щелкнул. Сколько счастья, сколько радости... Иногда достаю их, смотрю и, кажется, что все было только вчера. Ты хоть помнишь, сколько мать слез пролила из-за твоего упрямства?
Лера помнила отрывки, скупые выдержки из многотомного сборника собственной жизни. Но совсем не это волновало ее перед отъездом.
Для прощания с морем они выбрали вечерний час и неизменную скамейку в парке Клора. Гиоргия без лишних объяснений Лера попросила остаться дома, чтобы его присутствие не мешало доверительному разговору. Доверить она собиралась отцу сомнения о браке. Все складывалось так, что каждый из них понимал – следующая встреча может и не состояться. До заката говорили общими фразами, тянули время.
Неловкость исчезала с последним лучом, когда две полосы – морская и небесная – смыкались в одну линию горизонта, а звезды искали двойников на черной водной глади. Как назло выпало им безлуние, которое размывало границу горизонта, и казалось, что скамья, на которой они сидят, стоит на краю Вселенной.
– Знаешь, Лерочка, – голос отца изменился до неузнаваемости, – в такие минуты сожалею, что люди не могут жить вечно. Короткий положен нам срок. Только появится опыт, только накапает в сосуд толика мудрости, и – хлоп! – срок вышел. Обидно. Смотрю на эту звездную армаду и ощущаю себя полным ничтожеством. Что там научные труды, звания, регалии и прочая чепуха! Вот неразгаданное, перед тобой на ладони лежит, а прикоснуться нельзя и разгадать нельзя, ибо несоизмеримы тайна мироздания и смертный червь... Scientia est potentia. Смотрю в бездну и понимаю: ничего-то я за свою жизнь толком не узнал...
– Как же мама и Петя с Павлушей? А я?
– За вас я спокоен. Вы останетесь после меня. Поверь, для мужчины важно, что семя его прорастет и даст новые всходы. Цепь не должна прерваться, как и бесконечность. Только перед Танечкой я виноват. Каюсь...
Созвездия медленно плыли над горизонтом, не спеша проворачивалось небесное колесо. Через толщу чужих галактик извилистым шлейфом проявлялся Млечный путь, за ним чернело неизведанное, пугало близостью, влекло в глубины. Холодный свет равнодушных к человеческим страстям звезд растрогал Дмитрия Павловича до слез. Голос его, как и звезды, дрожал в темноте.
– Любой скажет: променял старую жену на молодую, а если любовь прошла, всем же не объяснишь. Думал, все так живут, и я проживу, а пришла Клара, и жизнь заново началась. Думал, так только в кино бывает. Я не оправдываюсь, нет. Танечка мне многое дала, и счастья, и теплоты. Правильно говорят: старая жена не собака, на улицу не выгонишь. Сердце-то понимает, а все равно тянется к любви. Понимаешь меня, Лерочка? Не умею я красиво выражаться... Да и как ты душу вывернешь? Душа не тулуп, подкладки у нее нет. Только я тогда так для себя решил: как Танечка скажет, так и сделаю, а она мне чемодан собрала. О чем она тогда думала?.. Я за благородство ее ноги готов был ей целовать, как она меня к сыну отправляла, ни слезинки не пролила. Знаешь, что я тогда, старый дурак, подумал? Что не любит она меня совсем, потому легко отпустила. Сейчас понимаю, какая сила в ней заложена, какое благородство! Да, что там!.. Не на что мне жаловаться. По сравнению с ними, – отец кивнул на звезды, – наши жизни просто пыль... Нельзя себе отказывать в счастье, Лерочка, если оно само плывет тебе в руки, нельзя.
– Что такое счастье, папа?
– Эх, девочка моя, кабы знать...
19
Триста квадратов новой жилплощади и два вполне взрослых ребенка требовали на содержание немалых затрат. На должности заместителя главы департамента сельского хозяйства Саня хорошо справлялся с растущими запросами семьи и надежно налаживал связи с подрядчиками, дающими хоть какой-нибудь, пусть даже малый, доход. Отец, уходя на пенсию, успел пристроить его под теплое крыло главы, которому тоже приходилось служить верой и правдой, и Саня часто пропадал в командировках по краю, ездил в соседние области, рыл копытом землю, чтобы не попасть в немилость.
Взятки он брал по-божески, если, конечно, давали. А когда не давали, то дело он поворачивал такой интересной стороной, которая требовала благодарности, и благодарность аккуратно умещалась в конверте. Чем толще был конверт, тем сильнее возрастала потребность в деньгах.
Труды его благополучно завершились, когда супруги Ивченко отыграли шумное новоселье, разбили о кирпичную стену дома, как о борт корабля, бутылку «Шато Тамань», и на черепичной крыше возле каминного дымохода завертелся от осеннего ветра флюгер-трубочист, снимая перед первым снегом черную шляпу. Среди прочих дом внешне выделялся широким карнизом, открытой террасой по двум сторонам и балконом со стеклянными перилами, на котором по утрам жена пила бразильский кофе, поглядывая с высоты второго этажа на соседний участок, где строительство коттеджа шло полным ходом.
Внутреннее убранство дома Саня полностью доверил жене, полагаясь на ее безупречный вкус. Надо сказать, Олеся, и правда, умела находить гармонию в оттенках, сочетать несочетаемое, большое украсить малым, задекорировать очевидное, выделить незаметное, кое-где присборить, кое-что пустить фалдами. Она настолько увлеклась дизайном интерьера, что между воспитанием детей и работой в «Интуристе» бегала на трехмесячные курсы, освоила компьютерную программу «3ds max» и первых клиентов нашла среди родителей одноклассников сына Кости.
Если бы Оксана остро нуждалась в деньгах, то ее дизайнерские способности развились бы во что-то серьезное, возможно, в собственное дело, независимое и прибыльное, но ее трудовой энтузиазм Саня не поддержал. Привыкший к домашним борщам, выглаженным сорочкам и безупречно чистым полам, он сильно злился, когда жена перетягивала на себя одеяло в финансовом главенстве.
– Чего тебе не хватает? – Отношения выясняли перед сном при закрытых дверях, чтобы не травмировать Мирру, переживающую за каждую родительскую ссору. – Тебе денег не хватает? Прямо говори, чего ты хочешь?
Растерянная Олеся много раз пыталась объяснить свои желания и всегда с поражением отступала перед Санькиным фиглярством. Он умел больно ранить ни за что. Потом просил прощение, дарил охапки цветов, покупал шампанское с тортом, и самым обидным было то, что Олеся его прощала. Игру – «виновен без вины» – они успешно практиковали семнадцатый год. Саня своего добился: жена ушла из «Интуриста», забросила дизайн и по уши погрязла в домоводстве, встречая его из командировок наваристым борщом с румяными гренками.
К сорока годам от нечего делать Олеся помешалась на фитнесе, здоровом питании и протеиновых коктейлях, вошедших как раз в моду. День ее начинался с напольных весов, а заканчивался очистительной клизмой и чаем для похудания. При рождении природа одарила ее всем в равном количестве, и появление на свет детей мало чем навредило среднестатистическим формам, но, как любая женщина, Олеся устремилась к совершенству именно тогда, когда женский организм желал отдыха.
Вечерами после работы Сане кое-как удавалось уклониться от вечных споров из-за своего раздавшегося живота, но по выходным жена тащила его в фитнес-клуб, словно ягненка на жертвенный алтарь. Там, в оазисе тренажеров и мускулистых инструкторов, Саня лениво прохаживался на беговой дорожке, пару раз дергал штангу с минимальным весом и, вспотевший честным трудом, отправлялся в хамам расслабить уставшее тело.
За самопожертвование он получал кое-какую приятную награду, которую Олеся спешно вручала ему прямо в душе по возвращению домой, и Саня млел от бурной ласки. В другие дни, раздеваясь перед сном, он замечал на себе оценивающий взгляд жены, ее легкое разочарование, и по тому, как Олеся поджимала губы, догадывался – осуждает.
Но у Сани еще была Лера. И каждый раз при встрече в Подгорном переулке глаза любовницы светились несказанным счастьем, словно он один существовал для нее на всем белом свете. Лера почему-то не замечала в нем изъяны, очевидные для жены, хотя в первую очередь ради нее он трусцой проминался на беговой дорожке, старался запихнуть живот в старые джинсы и раз в полгода посещал знакомого дантиста. Не сговариваясь, они оба стремились продлить уходящую молодость, продлить очарование позабытой юности, словно не было потерянных лет, упущенного счастья.
В минуты откровенности Саня признавался, что дорожит Лериной любовью именно за то, что с нею он был самим собой, тем настоящим, каким его знала только она – компанейским парнем, искателем приключений. А сама Лера была самым удивительным приключением всей его жизни.
– Я, дурак, еще не хотел на ту встречу идти, когда Таран приглашала, – он часто вспоминал это. – Представляешь, как было бы обидно, если б мы так и не встретились.
– Город у нас небольшой, встретились бы когда-нибудь, – успокаивала его Лера, выбираясь из крепких объятий.
Проголодавшись, они вместе жарили на чугунной сковороде Веры Игнатьевны любимую картошку, открывали баночку прибалтийских шпрот или заказывали из соседнего кафе пиццу. Дежурная бутылочка красного вина ожидала утомленных любовников в холодильнике. Саня обожал Лерку за непосредственность и ту девичью беззаботность, которая из нее еще не до конца выветрилась. На всякую его шутку она хохотала с особой искренностью, прямо до колик в животе, щеночком крутилась рядом и такими же собачьими глазами преданно заглядывала ему в рот, не отнимая лишнего куска, как это часто делала Олеся.
Мужчин, волочившихся за худосочными красотками, провожающих взглядом накаченные попки и накладные груди, Саня искренне не понимал. Он считал себя последним из романтиков, из плеяды обыкновенных мужиков, которые вместо высушенных селедок с выпирающими ключицами предпочитали в меру аппетитных женщин с натуральными формами, с яркой индивидуальностью. Как любил поговаривать отец: «было бы за что взяться». Лера была именно такой, и нестареющее лицо с гладким без единой морщинки лбом, овальными щечками и живыми глазами отлично гармонировали с ее невысоким ростом, пышными формами и низким тазом, но его ширину Лера скрывала блузками навыпуск. В постели она до сих пор скромничала, зимой до носа натягивала одеяло, летом подавала свое горячее тело, лежа на боку, чтобы скрыть выпирающие излишки. Саня довольно ухмылялся.
– За столько лет чего я там у тебя еще не видел! Жеманница моя...
Это были минуты их обоюдного счастья, какие-то незначительные мелочи, дарующие уверенность друг в друге. Ради этих мелочей во вторник или четверг под любым предлогом Саня старался пораньше улизнуть из департамента и второстепенными улицами пробирался в Подгорный переулок, где его ждала Лерка. Бывали моменты, когда он представлял себя султаном гарема, при этом четко разделял права жены и обязанности любовницы. Роман, длившийся тринадцатый год, стал частью повседневной жизни и придавал скучным семейным будням пикантный вкус.
Иногда в нем пробуждалась совесть. Тогда на одну чашу весов ложилась преданная любовь женщины, ничего от него не требующей, на другую – семейное благополучие, строительство дома, жена, дети, работа, бесконечные заботы... и вторая чаша перевешивала.
С той легкостью, с которой у них проходили свидания, Саня следовал тернистым путем и всегда знал, что только благодаря существованию Леры, он так ловко преодолевает жизненную полосу с препятствиями. Уверенность стала подводить его через год после их маленького юбилея, после подаренного кольца, которое Лера открыто надела поверх обручального. Он частенько крутил его на ее пухленьком пальчике, когда сплетались их руки, в один горячий кусок склеивались тела. Мысли набрасывались на него, словно голодные псы: «а если бы...», «возможно ли...», «хоть бы раз...». Лера его порывов остерегалась, вяло отшучивалась, тихо отсмеивалась, тыкала пальцем в лоб и говорила, как с маленьким ребенком.
– Сам подумай, это невозможно.
– Почему невозможно? – Просил он капризным голосом. – Скажу дома, что уеду в командировку, ты придумай повод переночевать у подруги. Обещаю тебе незабываемую ночь... Так хочу проснуться утром и увидеть твое лицо, вот честно, Лерка, без шуток...
Часто они мечтали о таких ночах до самого рассвета, когда им не надо будет торопиться домой, каждый час смотреть на часы и целовать так, чтобы не оставлять на нежной коже кровавых засосов, а перед расставанием обязательно смахнуть с одежды предательский светлый волос и внимательно осмотреть рубашку – не осталось ли неосторожных следов помады.
Один раз Саня видел, как жена перед стиркой обнюхала его сорочку и прощупала воротничок, словно в него была зашита капсула с цианистым калием. Ради него Лера отказалась от любимых духов, а он бросил курить, когда нос Гиоргия учуял от жены запах сигарет.
– Наше счастье, Лерка, держится на тщательной конспирации, – заявил Саня, точным попаданием отправляя в урну недокуренную пачку.
Идиллия коротких встреч в Подгорном переулке медленно подталкивала любовников к краю пропасти...
После того, как отгремели скромные сорокапятилетние дни рождения, в кругу друзей стали происходить странные вещи. Два образцовых семьянина, два надежных мужика легко ушли из старых семей, завели семьи новые и ждали приплод. Саня все хотел разобраться в причинах такого поступка и понять, почему следующий этап в точности повторял предыдущий с тем лишь отличием, что вместо собственного жилья, которое осталось первым женам, друзья его снимали чужие квартиры, брали кредиты, выплачивали по второму кругу ипотеку, и все это ради иллюзии нового счастья.
В это смутное время из всех социальных щелей полезли психоаналитические тренинги. Женщинам особо нравилось, когда умные дядьки в очках говорили простые истины, но понятным языком. Одни хотели в отношениях полной свободы, им говорили: вы свободны по своей природе! Другие хотели разорвать ненавистные оковы брака, сохранив и семью, и желанную свободу, их убеждали: рвите, вы же свободны! И все хотели вместо обязанностей и долга получить какие-то непонятные постулаты полной анархии, жить по ним дальше и слышали в ответ: Хотите? Дерзайте!
Нахватавшись психологических штучек, досыта наевшись дешевой тренинговой размазни, некоторые, действительно, пробовали разомкнуть порочный круг, но раскрученная центрифуга затягивала их обратно, в кровь расплющивая носы. Лишь единицам удавалось отклониться от силы притяжения, но и те, в одиночестве пролетев пару витков по новой орбите, нахлебавшись желанной свободы, через время почему-то возвращались назад погреться возле чужого семейного очага.
Мужчины отличались от женщин лишь тем, что не привыкли вопить в полный голос о своих нуждах. Мужчины до последнего надеялись, что разум возобладает над предлагаемой ересью, и, перебесившись, жены вернутся в семью, а любовницы проявят хоть какое-нибудь понимание. Мужчинам тоже за хорошие деньги кое-что предлагалось в обмен на женскую свободу, но больше звучали требования. Сильному полу было проще переквалифицироваться в слабый, в Европе открыто заговорили о трансгердерной революции, в России увеличили производство алкоголя, а марафоны по типу «разрушить старое – построить новое» взлетели на пик популярности.
Саня и без новых идей понимал, что достиг той золотой середины, после которой прожигать жизнь в половинчатых удовольствиях не было смысла. На него сошло озарение, но мать, Светлана Петровна, говорила ему совсем другое.
– С жира ты, Санька, бесишься! Дом – полная чаша. Работенка, дай Бог каждому. Детишки выросли здоровенькими. Жена с осиновой талией. Все боюсь, согнется – сломается. Живи, сынок, и радуйся! Время золотое.
Быстро состарившись после смерти отца, мать все больше напоминала Сане бабку Филипповну с ее присказками, казачьими прибаутками и житейской мудростью, которой, порой казалось, ему никогда не постичь. Но мать не знала о Подгорном переулке, о торжестве плоти и душевных переживаниях сына за вынужденную раздвоенность. Был бы жив отец, возможно, Саня набрался бы смелости спросить совета. Обнажать душу перед друзьями он боялся. Друзья обязательно проболтаются женам, те при удобном случае донесут Олесе, и начнется...
Саня спал и видел, как избежать скандала, утомительных истерик и выяснения отношений, как развернуть дело выгодной стороной, чтобы самому остаться невиновным в обмане и прожитой лжи. Тело не выдерживало самобичевания, с ним и душа не спешила страдать. Но в конце весны, когда Лера улетела в Израиль, на Саньку накатила жуткая тоска.
Несколько дней с женой он не разговаривал. Какая-то мелкая ссора в супермаркете из-за лишней бутылки пива стала началом переломного момента. Он и сам не ожидал, что его скрутит в тугой жгут, зажмет где-то между лопатками и начнет в крошку дробить кости. От непонятной болезни помогал алкоголь, но очень слабо. Даже через пьяный туман в левом подреберье пекло огнем.
Со злорадством Саня наблюдал с кожаного дивана, как Олеся мечется с телефоном по комнатам, ищет совета у подруг, даже свекрови наябедничала. Мать приехала вечером, привезла внукам гостинца – пирог с грибами собственного сбора. Сын с дивана не встал, от предложенного чая отказался. Посмотрела Светлана Петровна на сына, на опорожненные пивные бутылки, на трехдневную щетину, заметила во взгляде пугающую тоску и посочувствовала.
– Да, Саня, как-то неожиданно все. Думала, хоть ты другим путем пойдешь, минует тебя кобелиная участь, да, видно, у Ивченко на роду написано – цепь рвать. Отец твой тоже по этой части знатно поколобродил на Северах, пока я его за шкирку домой не притащила. Что глядишь, не знал разве? Жалко на тебя смотреть, Саня. Не мальчик ведь... Нотаций читать не буду. Сам решай. Мне, главное, внуков видеть, а вы тут разбирайтесь...
Пока Лера на далекой чужой земле рассматривала звезды, он варился в кипящем котле. И порой казалось, что жидкая смола проест глаза и пойдет в горло, выжигая легкие. На его звонки Лера не отвечала, отписывалась сообщениями, просила подождать ее возвращения. Что он мог объяснить в коротких ответах, когда надо говорить с глазу на глаз! Высказать Саня хотел многое, но слов таких не знал. От кого-то слышал, что любящая женщина все поймет по глазам. Как же долго он ждал минуты, чтобы снова увидеть голубые глаза!
Короткие свидания между Лериным возвращением из Тель-Авива и последующими ее отъездами в Гагры, в небольшой отпуск по желанию Гиоргия, а затем в Париж для повышения квалификации, его не устраивали. В ресторане «Кинза» к приезду Леры из Парижа он забронировал столик в ВИП-зале.
Вначале его предложение о супружестве показалось ей невыполнимым. Какой любовник не мечтал предъявить свои права на запретный плод? Но Саня говорил внятно, с чувством, и в глазах его плескалось целое море выстраданной любви. У Леры даже на оголенных руках пупырышками вздулась кожа.
На этот раз Саня обошелся без кольца, чтобы ничего не испортить торопливостью. Не сглазить! Доводы он подготовил убедительные.
– Пришло наше время, Лерка. Время любить открыто, не прятаться по углам. Все говорят – долг. Всем ты должен. Жене, детям, матери. А мать сказала: сам решай. Вот я и подумал. Хватит с меня этого долга. Хватит! Жена домом обеспечена, дети выросли, от алиментов уклоняться не буду. От детей не отказываюсь. Чем смогу, помогу... Чего ты молчишь?
Лера встрепенулась, отпила глоток вина, а Саня продолжал.
– Я подсчитал, Лерка. Сколько той жизни осталось, полноценной? Лет десять, может, пятнадцать, силы-то на убыль идут. Что ж мы свое счастье не ценим, так легко от него отказываемся? Нам уже сорок пять, а что впереди? Вечная суета, погоня за достатком. Чтобы дом как у всех, чтобы в отпуск на Средиземное море, чтобы дети в престижный институт поступили, еще машину жене купить для хозяйственных нужд. Вот где это все...
И Саня энергично провел вилкой под подбородком.
Лера, ошарашенная исповедью, молчала, а между тем Саня планировал совместное житье.
– Первое время и на твоей квартирке перетолчемся, потом что-нибудь придумаем. Кредитов на мне нет, сбережений, правда, тоже. Все на дом ушло. Года два придется подождать, чтобы на первый взнос собрать. Мне тут на неделе повышение обещали, оклад поднимут... Не бойся. Поправим ситуацию. Главное, Лерка, что вместе...
Страха не было. Бояться она устала. Дочь со своей семьей прекрасно справлялась. Уже отпраздновали трехлетие Лукушки, но детский садик вызвал у ребенка противоречивые чувства, и захлебываясь слезами на пороге группы, внук цеплялся за бабушкину штанину, звал мать и умолял не отдавать его злющим теткам. Динара выпросила у матери помощь хотя бы на годик, пока сын не наберется ума-разума, и детские психологи советовали с детсадом повременить, а через год еще раз повторить попытку коллективной адаптации.
Этот злосчастный год не давал Саньке покоя.
Сердца их соединились только через полтора года августовским днем в пятницу. В зале регистрации под музыку Вивальди нервничало пять человек: жених с невестой, Оксана Таран с первым мужем, как свидетели, и распорядительница торжества тоже почему-то испытывала легкое беспокойство перед брачующимися. Невеста в кремовом платье, скрывающем непропорциональную фигуру, заметно молодилась. Жених располагал к себе широкой улыбкой, скошенной на левый бок, немного вульгарной. Мало кто так беспечно улыбался перед кольцеванием.
Чувствуя общее нетерпение быстрее уладить все формальности, регистраторша бегло прочла молодым напутствие, подала под роспись казенную ведомость и пожелала долгой счастливой жизни. Невеста нервно засмеялась. «Вроде взрослые люди, а ведут себя как школьники», – удивилась регистраторша, захлопнув темно-вишневую папку.
Что она могла о них знать? Они, действительно, ощущали себя вчерашними выпускниками, вернулись в юность, на двадцать пять лет назад, а возможно, это прошлое сжалилось над любящими сердцами, подарило на свадьбу несколько минут не прожитой ими жизни. И теперь стояли они, улыбаясь, в своей первозданной чистоте подвенечного убранства еще не изведав сладости греха, словно все то, что было до этого момента, смыло океанской волной.
Празднование продолжилось в «Духане», в уютном ресторанчике неподалеку от Подгорного переулка, куда компания рассчитывала переместиться после его закрытия, и Лера даже не заметила, что выбирая место для свадебного веселья, по инерции забронировала столик в любимом ресторане Гиоргия. Но грузинская кухня всех устроила, особенно Оксану, налегающую на бараний шашлык.
Старая связь между школьными подругами, возобновившаяся полгода назад, когда Таран случайно попала к Лере на процедуру ботулинотерапии, окончательно укрепилась после Лериного признания уйти от мужа. Оксана, успевшая трижды побывать в законном браке, как раз омолаживала фасад ради первого, пересидела на всех диетах, занималась йогой, но вернуть расплывшиеся формы в первозданный вид не смогла. Внешне они сравнялись, но Лера умела подать себя «рабочей стороной», а Оксана даже не подозревала о ее существовании. Забыла Таран и о своей школьной привязанности к Саньке Ивченко.
– Ой, Лера, я тебя умоляю, когда это было? Какая первая любовь? Все прошло, как с белых яблонь дым! Как там у Горького? Да был ли мальчик-то? – и Оксана дословно припомнила цитату из любимого «Клима Самгина».
Установившийся мир пришелся кстати, старые дружественные связи у «молодых» распались, а новые образоваться не успели. Таран идеально подходила под категорию «новой» подруги, проверенной временем.
К восьми часам вечера, когда к столу подали цыпленка табака, нагрянула Динара с мужем. Зять торжественно вручил теще букет лилий и большой пакет, перевязанный розовой лентой.
– Это постельное белье. Из Прованса, – пояснила Динара. – Свадебный подарок. Из дома ты ничего не взяла, а бабушкины простыни нафталином пропахли. Так Танечка сказала.
Свою бабушку Таню Динара звала, как в детстве, по имени, когда бабушек у нее было вдоволь, а теперь осталась одна единственная. Больше всего на свете Лера боялась потерять дочь тоже единственную, но родительский развод Динара приняла спокойно, с долей философии.
– Вы же не перестанете быть моими родителями, – поясняла она Лере по телефону, когда та решила узнать мнение дочери. – Как я могу вас разделить? – В голосе Динары звучали отцовские нотки. – Вы моя семья. Теперь будет две семьи: папа и ты с дядей Саней. Главное, чтобы вы Луку не настраивали друг против друга.
Внука Лера получала по субботам. Лукушка перерос нежный возраст, с удовольствием ходил в детский садик и с восторгом рассказывал бабушке Лере о рыжеволосой девочке в коротком платьице. Вместе они ото всех хранили большой секрет: Лука собирался на этой девочке жениться, когда вырастет.
Совсем иначе новость о разводе приняла Татьяна Яковлевна. Нервы ее после болезни Дмитрия Павловича сильно расстроились. Врач из поликлиники прописал ей покой, нацарапал для отвода глаз рецепт на общеукрепляющие пилюли и посоветовал больше гулять на свежем воздухе. Ноги Татьяны Яковлевны пухли, как дрожжевое тесто на теплой батарее, вместо прогулок она выползала на лавочку перед подъездом, и там, окруженная дворовыми котами и соседками, подробно рассказывала о Париже, Жозефине Богарне и чудесном дворце, утопающем в розах. Многие ей верили.
Лерино новое счастье окончательно подкосило материнские ноги. Несколько дней Татьяна Яковлевна обходилась запасами холодильника и свежим воздухом из открытого окна. Она хотела пойти на безумные траты, дозвониться в Тель-Авив, чтобы просить Димочку вразумить непутевую дочь.
– Я догадывалась, – шептала мать фотографиям на стене, где ее муж обнимал подросших мальчиков. – Я знала, что эта девочка еще выкинет какой-нибудь фортель. Вот и случилось... А теща твоя, Димочка, еще в Париже все предрекла. Прозорливая женщина была, Царствие ей Небесное...
Отца Лера волновать свадьбой побоялась, кто знает, как повлияла на него смерть Клары, и признания во всех тяжких отложила на положенный срок, чтобы и самой подготовиться к непростому разговору и каким-то образом подготовить отца. С Саней они мечтали по весне взять туристические путевки на Красное море, от него и до Тель-Авива рукой было подать. И Лера уже предавалась мечтам, как заявятся они вдвоем на порог израильского отцовского дома, как снег на голову, а там будет, что будет, Бог даст и черт пронесет. И себя убеждала: не может он ее не понять, сам однажды бросивший, ушедший на все четыре стороны ради новой любви. А у Леры любовь была самая что ни на есть старая, проверенная временем, прошедшая огонь, воду и медные трубы.
Вместо свадебного путешествия медовый месяц прошел в Подгорном переулке в хорошо знакомой им квартире стариков Шагаевых, приютившей законных супругов. Окна их старого жилья выходили на запад, и вечерами, когда после трудового дня они входили в квартиру, комната с электрокамином и двумя потертыми креслами встречала их таинственными сумерками, выделяя очертания мебели бледной позолотой заходящего солнца. Лера зажигала свечи, включала радиолу, наполняла сиротливое пространство согревающим теплом. Саня принимал жену к себе на колени, и под медленное распитие тянулся вечерний разговор о прошедших дневных заботах.
Все, о чем они мечтали, сбылось. Тайна их осталась в прошлом, а с ней вдруг пропало очарование недозволенности. Резко обнажилась обыденность. Чтобы не увязнуть в мещанском быту, не опуститься до отварных макарон и сливочных сосисок, Лера не просто так тянула мужа в недорогое кафе, а ради прогулки под моросящим дождем, ради полезной для кожи влаги, ради запаха прелых листьев, с обреченностью ложащихся под ноги.
Некогда короткие свидания теперь растянулись на дни, недели, месяцы. Зима еще застала их момент торжества, которое Лера старалась продлить как можно дольше, и новогодняя кутерьма с подарками, рождеством и примиряющими встречами с детьми пролетела в толчее бесполезных дней. Ради Саниных детей они отказались от поездки в Лаго-Наки, от забронированного еще в октябре номера для молодоженов.
– Это временные трудности, Лерка, – обнадеживал новый муж. – Костик уже большой, студент матфака, серьезный человек, что ему объяснять простые истины. Я за Мирру беспокоюсь. Она подросток с чувствительной психикой, так классный руководитель сказала на родительском собрании. Нежный возраст и все ваши женские штучки. Ты же понимаешь...
Он часто говорил о дочери, и Лера догадывалась, что после работы Саня три раза в неделю заезжал за Миррой на Атарбекова, где девочка занималась бальными танцами, подвозил домой. Один раз Костик забегал к ним в Подгорный переулок, чтобы попросить у отца денег на обучение в автошколе, Олеся пообещала сыну по надобности давать свою машину, если тот получит водительские права. Обрадованная его визитом, Лера угождала дорогому гостю, поила с холода чаем, подавала блины с творогом, предлагала куриный суп, но Костик вежливо отказался.
– Хорошо, что твой сын зашел к нам. – Ее голова лежала на его затекшем плече. – Такой вежливый мальчик. Как ты думаешь, я понравилась ему?
– Откуда же мне знать? Он такой, что виду не подаст.
– Нам надо съездить куда-нибудь всем вместе в выходные или в кино сходить, – предложила Лера. – Чтобы лучше познакомиться, узнать друг друга, чтобы они не видели во мне врага.
– Никто не желает тебе зла, не говори глупости. Давай спать. Мне завтра рано вставать, в район ехать, посевные площади считать.
– Так зима.
– У нас, Лерка, все через одно место. Главное, перед министерством отчитаться, а там хоть трава не расти...
Каждую субботу, когда наступал час визита Динары с Лукушкой, он находил повод, чтобы не мешать Лере наслаждаться ролью бабушки, чтобы не стеснять своим присутствием дочь Гиоргия – эту молчаливую красавицу с поволокой на миндалевидных глазах, напоминавшую ему о существовании Лериного мужа. Не перед ним чувствовал Саня необъяснимую неловкость, а перед ней, вызывающей в его непогрешимой уверенности смутную вину.
Ничего не говоря Лере, он ехал домой, где его ждали незавершенные дела, где он еще не успел обустроить в гараже полки под разный нужный и ненужный хлам, в цокольном этаже не обшил сауну липовой вагонкой, не собрал для сына тренажер, подаренный еще в прошлом году на день рождения, в хозяйственном углу не установил верстак с поворотными тесками и все размышлял: нужно ли это сейчас и для кого он старается. Но желание занять работой руки не пропало, и Саня кое-какую мелочевку по дому с удовольствием выполнял сам, отвлекаясь от назойливых мыслей: что дальше?
С ним происходило что-то непонятное, на первый взгляд ничего особенного, просто, как говорила раньше бабушка Филипповна, свербело в одном месте. Надежда, что все скоро устаканится и потечет по привычному руслу, не покидала его всю зиму. Немного раздражала Лера с вечной улыбкой на лице, с помощью которой она старалась сгладить выпирающие углы нового счастья. Она еще продолжала жить прошлым семейным укладом, введенным Гиоргием, которому она легко подчинилась и приняла за основу. В той прежней жизни ее почти все устраивало, ну разве что громоздкая мебель выводила из себя, ко всему остальному претензий не было. И с новым мужем она продолжала жить по привычке, не догадываясь о тонкостях мужских предпочтений.
Грузинское вино, которым восторгался Гиоргий, Саня не любил и считал за второсортное сырье. Он привозил из Крыма мадеру, портвейн, коллекционный коньяк, давал Лере на пробу, постепенно приучая новую жену к старым вкусам. Лера в свою очередь вместо того, чтобы дать Сане в воскресенье отоспаться после командировочных турне по краю, тащила его в парк, к реке, рвалась в горы и на побережье, или покупала билеты в оперетту, которую он терпеть не мог и к концу первого акта благополучно засыпал. Привыкшая к развлечениям, она не понимала диванного настроения мужа, долгими уговорами, в конце концов, отрывала Саню от телевизора и вела в торговый центр на поиски какой-нибудь безделицы, лишь бы не сидеть дома.
Каждый чувствовал свою однобокую правоту, каждый тянул лоскутное одеяло на себя, игнорируя легкое натяжение ткани. Но случались и незначительные уступки. Тогда им выпадали совершенно целостные по духу дни, вселяющие надежды на крепкий союз.
О брошенных супругах говорили редко, словно их и не существовало в этом городе, где они могли повстречаться с ними на каждом углу. Высшая сила хранила их от неприятных встреч.
Гиоргий порвал с Лерой все отношения, заблокировал номер телефона, потребовал вернуть от квартиры ключи и лишь машину, подаренную ей после выздоровления, оставил как напоминание о щедрости. Новости о бывшем муже Лера узнавала от Динары, но и дочери не доверял Гиоргий своей обиды. Он отгородился от них работой, сутками пропадал в мастерской, сидел над эскизами или, как в давние времена, полировал кутаисские комоды. Дерево спасало его от самого себя. Еще Лука разгонял над ним тучи, и тогда светлело дедовское лицо, от счастья искрились глаза, от нежности таяло грузинское сердце. Для внука жил Гиоргий, мечтая в один прекрасный день передать ему и мастерскую, и тайны ремесла.
Иначе приняла развод Олеся. Намочив не одну наволочку горькими слезами, спустя некоторое время выпавшее на ее долю испытание разводом она приняла на свой счет, и в дело пошли сеансы психолога, тематические брошюрки, форумы разведенок, советы близких подруг. Многое не пригодилось уже потому, что Олеся больше изъянов находила в себе, а не в том, кто на пустом месте создал проблему, разрушил, растоптал, стер в порошок. Вечерами она подолгу смотрелась в зеркало и спрашивала своего двойника с заплаканными глазами: за что?
Отгадку подсказала свекровь.
– Если любишь Саньку, не сдавайся. – Светлана Петровна заехала к ней в феврале, проведать внуков. – Здесь у него дом, дети, а там неизвестно что – вилами по воде писано. Руки не опускай.
– Вы думаете... – Олеся неуверенно подняла на свекровь глаза.
– Я не думаю, я знаю. Опыт имею.
С того дня у бывшей Санькиной жены появилось смутное предчувствие, что мужа она вернет. В лепешку расшибется, но живьем его не отдаст. Всю зиму, пока в Подгорном переулке «молодожены» планировали летний отпуск и выбирали отель на берегу Красного моря, Олеся готовилась к контрнаступлению.
Не сразу сдвинулись заклинившие жернова. Понадобилось время, чтобы слабый ручеек подточил камень, нашел лазейку, и первая капля упала на лопасть мельничного колеса. Тяжело провернулись шестеренки, заскрежетали каменные круги и продолжили трение, а Лера даже и не почувствовала, как ее налаженная жизнь стала перемалываться в пыль.
Не сразу Саня заметил перемены в бывшей жене. Олеся словно чувствовала, когда он заезжал домой в плохом настроении, приглашала к обеду, если он отказывался от еды, приходила в гараж с термосом чая, с его любимым сдобным печеньем, которое раньше пекла только на праздники. Теперь, как тяжелобольному, ему дозволялось все: мучное, жирное, жареное, – не полезное, но ужасно вкусное. Разговаривали они о детях и мелких пустяках. Ее маленькая точеная фигурка в просвете гаражной двери, когда жена стояла, прислонившись плечом к стене, вызывала у Сани непонятные волнения. И он благоразумно держался на расстоянии.
Иногда Олеся удивляла его замечаниями.
– Зачем ты тратишь выходной день на такую ерунду? Лучше с Миррой в кино сходи. Девочка скучает.
От положенных алиментов жена отказалась, и Саня, не жалея на родных детей презренного металла, выделял из зарплаты намного больше, чем полагалось по закону. Дом они разделили между детьми пополам, чтобы никто из них не испытывал иллюзию, что имеет право распоряжаться нажитым имуществом. Олеся снова принялась за дизайн чужих квартир, и со слов Кости, получала неплохой доход, на свои нужды у бывшего мужа денег не клянчила. Саня сам оплачивал счета за дом, за ремонт машины.
Все промахи новой жены Олеся принимала на счет своей удачной кампании. Саня однажды проговорился, что жутко устал от грузинской кухни, которую Лера все продолжала ему подсовывать по старой привычке, и мечтает о простых пельменях. В следующую субботу Олеся угощала его домашними пельменями с говяжьим бульоном, с зеленью и густой сметаной. Это была первая капля, сдвинувшая с места застопоренные жернова.
Эти субботние посиделки на кухне, когда перед отъездом Олеся предлагала ему кофе, превратились в некоторое откровение между некогда родными людьми, которые все еще нуждались в поддержке, в сочувственном слове. Странным казалось это сочувствие между бывшим мужем и бывшей женой. И впереди у них все было бывшее, и только дети еще крепко держали связующие нити, обещающие ослабнуть в положенный срок. Детей Олеся умело использовала, но не для шантажа, а для наведения временной переправы.
Она спрашивала у него совета, куда отправить летом Мирру. Ей хотелось к своим родным в Киев, но обстановка в городе была нездоровой, все жаловались на зверские таможенные проверки, на царящий разгул националистов, и вряд ли было разумно посылать туда девочку без сопровождения.
– Не знаю, будет ли у меня свободное время, чтобы отвезти ее самой, – сомневалась Олеся. – Заказов слишком много, не успеваю по срокам.
Впервые Саню не раздражала работа жены. Впервые он чувствовал гордость за ее самостоятельность, рассудительность и то спокойное планирование жизненного ритма, которого не всякой женщине удается достичь в благополучии. Он не узнавал своей прежней Олеси.
– Посмотрим, может, я отгулами недельку возьму. Сам отвезу ее в Киев. Своих не хочешь проведать? Могли бы вместе поехать...
Это было уже что-то. Совместное будущее, жиденькие надежды.
День рождения Мирры второй каплей упал на лопасти мельничного колеса. Саня приехал заблаговременно, чтобы без гостей вручить дочери подарок и своим присутствием не испортить праздник. Он не собирался задерживаться надолго, только крепко обнять свою девочку, пожелать счастья, а застал Мирру в слезах, с растертой тушью. Носом хлюпала и Олеся.
– Что у вас стряслось?
– Вот, – жена протянула запутанную гирлянду. – Костя обещал украсить террасу, но, видимо, забыл. Мы хотели повесить, а лампочки не горят, и времени нет, скоро гости придут. Она две недели готовилась, чтобы гирлянда, фейерверки, бенгальские огни и все такое. Красиво, празднично. Собиралась на видео снимать. И такой облом...
Было ли это подстроено специально или случайность играла Олесе на руку, Саня так и не разобрался до конца в женских штучках. Но Мирра ревела натурально, терла красный нос и безнадежно срывала с начесанных волос голубые заколки. Пятнадцать лет – не шутка!
Дом вместил бы всех, но для праздничного разгула выбрали террасу. Теплая апрельская погода соблазняла тихим вечером, перед высоким мраморным крыльцом застыли в карауле первые нарциссы, пахло свежескошенной травой. Костя не дождался отца, сам управился с газонокосилкой. Изумрудная зелень приятно радовала глаз. Ну что же, подрос мальчишка, будет, на кого дом оставить.
К приходу гостей терраса весело мигала огнями. Стулья, выставленные в ряд, замерли вдоль стола с особой торжественностью. Край скатерти нервно дрожал от предвкушения сабантуя. Саня пыхтел возле мангала, где корочкой румянился куриный шашлык, а сбежавший с последней пары Костик принес имениннице огромный букет ромашек и новую гирлянду.
С Олесей они сидели на кухне, чтобы не смущать молодежь. Выпили по рюмке коньяка, как в старые добрые времена. Жена предложила ему оставить машину в гараже и приехать за ней завтра. Мирра вбегала за добавкой, висла у него на шее, чмокала в щеку:
– Какой же ты у меня молодец, папка! Все горит, все сверкает! Супер!
Сына он похвалил за газон, по-мужски пожал руку. Только для Олеси не нашлось доброго слова. Они мало говорили, чувствовали зажатость, и семилетний крымский коньяк из старых запасов мало помогал беседе.
– Я тут подумала недавно, – Олеся по десятому разу складывала в маленький квадратик салфетку. – Ты мне ничего не должен. Детей в расчет не беру, тут ты сам решай, а за меня не переживай...
– Чего так?
– Я тут на тренинг для разведенок хожу раз в неделю. Чего только не наслушаешься от бывших жен. Они только могут требовать. Только и слышишь: он должен мне то, он должен мне се. Так ведь и надорваться недолго.
Ее слова плохо сочетались с натянутой улыбкой. И голос такой ровный, рассудительный, беспристрастный. Он уже и не помнил, когда последний раз они вот так спокойно беседовали о произошедшем.
– У тебя кто-то есть? – От неожиданной догадки коньяк обжег ему горло.
– У меня? Смеешься? – Олеся вздернула плечиками, качнула точеной ножкой, перекинутой через коленку.
Но мысль ей понравилась, хотя психологи не советовали злоупотреблять дешевыми приемами. Все искусственные инсинуации легко просчитывались.
Развернуть ситуацию в нужном направлении Олесе помог один дотошный клиент, с которым у нее вышел долгий спор из-за освещения спальни. Он напросился к ней на личную встречу как раз в субботу. Привез эскизы на бумаге, на флэшке объемную панораму трехкомнатной квартиры и все утро доказывал свою правоту, отстаивая трехрожковую допотопную люстру под потолком вместо настенных бра над прикроватными тумбочками. Олеся пыталась убедить его в архаическом взгляде, но не убедила. Клиент уходил расстроенным. Саня столкнулся с ним в калитке, и седовласый мужчина приятной внешности с военной выправкой показался ему подозрительным.
– Это кто? – поинтересовался он у жены вместо приветствия.
– Уже никто.
Ничего себе поворот! Но Олеся до объяснений не опустилась. Выставила на стол кофейник и засела за срочную работу, предоставляя Сане самому догадаться, с кем он столкнулся в калитке.
Все валилось из рук. Два раза молоток попал по пальцу, гнулись гвозди, ломался штапик. Наконец, бросив попытку в этот день завершить обшивку сауны, Саня разыскал в гараже сына и пристал с вопросом.
– Скажи, Костик, к маме мужчины ходят?
– Ну, ты даешь, отец! Больше ничего не придумал?
«Отец» как-то официально резануло по уху, раньше он был «папой», а теперь стал «отцом». Метаморфозы на каждом шагу! Но и от сына он ничего не добился.
Непросто было смириться с мыслью, что Олеся может второй раз выйти замуж. Когда Саня собирал небольшой чемодан и заверял жену в материальной поддержке, он совершенно не брал в расчет, что и она может кому-нибудь сгодится. Самое обидное лежало на поверхности – в этот новый, выстраданный многолетним трудом дом приведет она нового мужа...
От Лерочки не ускользнуло то, что по субботам Саня все чаще возвращался в подавленном настроении, выхватывал из холодильника баночку пива, высыпал в тарелку стружку сушеных кальмаров и продолжал вечер перед телевизором, игнорируя ее приглашения на прогулку. Один раз нагрубил:
– Я тебе не собака, чтобы ты меня на поводке выгуливала.
Лера приставала с вопросом «что стряслось», и ответ был всегда одинаков: все нормально. Она кожей ощущала ложь, надвигающуюся катастрофу на Подгорный переулок. На всякий случай поделилась сомнениями с Таран. Три брака за плечами Оксаны были гарантом ее осведомленности в тонкостях мужского мировоззрения.
– Чем он у тебя занимается? – по-деловому осведомилась Оксана, когда Лера позвала ее в кафе, предупредив о срочности.
– На диване лежит. После работы отдыхает... – лепетала Лера под пристальным взглядом цензора.
– Ты с ума сошла! Он у тебя на курорте что ли? Какой диван? – Глаза Таран полезли из орбит.
– Он по субботам домой ездит, что-то доделывает, – Лера хотела выгородить мужа, но сказала лишнее.
– Он видится с бывшей женой? – взбеленилась Оксана. – Ты не обижайся, Лера, но ты просто дура набитая. Его туда на пушечный выстрел нельзя подпускать.
– Но там дети.
– И что? С детьми можно и на нейтральной территории встречаться. А там его бывшая потрошит, как кролика. Он какой возвращается?
– Последнее время какой-то расстроенный, даже нервный.
– Вот видишь, что и требовалось доказать. Еще вопросы есть?
– А что делать? – Лера машинально помешивала сахар, кофе выплескивалось на пурпурную скатерть.
– Что! – Оксана резко выпрямила спину, вздернула подбородок. – Занять делом, в конце концов. Пусть по субботам что-нибудь делает для вашего совместного блага. Дверной замок чинит, кран на кухне меняет. Туалетный бочок у тебя подтекает?
– Слава Богу, нет.
– А должен подтекать! – учила Оксана. – В квартире, Лера, все должно рушиться, тогда и на диване некогда будет лежать, и к бывшей жене на обеды перестанет ездить.
Надо отдать должное провидению Таран, но последний месяц именно борщи с котлетами манили Саню в старое семейное гнездо...
В начале мая Лера вдруг заговорила о ремонте. Яркое весеннее солнце высветило отслоившиеся обои. Четче проступили круги вздувшейся штукатурки после затопления с верхнего этажа. Через щели в оконных рамах ожившие после зимней спячки голодные муравьи проложили тропу к сахарнице. По углам кружевом провисла паутина, и старые огрехи времен бабушки Веры все чаще попадались на глаза. Предлог нашелся сам: в ванной посреди ночи отвалилась плитка, еще при Хрущеве посаженная на цементный раствор. Падая, она задела металлический таз, и разрушительный грохот разбудил мирно спящих супругов.
Утром Лера выметала из-под ванны керамические осколки.
– Это знак, Санечка! Пора заняться ремонтом.
– Одна плитка отвалилась, – отпирался муж. – Куплю новую, посажу на клей. Из-за какой-то ерунды ремонт развозить...
Лера поняла: сопротивление так просто не сломить. Защиту он выставил надежную, непробиваемую, надо было чем-то мотивировать. Следующей ночью вместо привычной ласки, отстранившись от Саниного бока, Лера вздохнула с сожалением:
– И диван пора сменить. Скрипит невыносимо, поролон слежался.
Саня притворился спящим.
Спали плохо, оба не выспались, но утром Лера, улыбаясь, взбивала на завтрак омлет, о ремонте не вспоминала. Она разумно взяла паузу, выждала неделю. За это время Саня приклеил в ванной новую плитку, затер на полу трещину, подвесил на дюбель-гвоздь пострадавший таз. Он наслаждался проделанной работой, его глаз сравнивал идеальное совпадение новых швов со старыми, не замечая всеобщего обветшания.
Во вторник Лера выложила перед ним простенькие эскизы обновленной квартиры.
– Что это? – Поинтересовался Саня, предчувствуя ответ.
– Хочу все переделать. – Лера выставила из буфета бокалы для вина, сама открыла мадеру, плеснула для храбрости. – За лето успеем. И ремонт сделаем, и мебель сменим. Не век же нам жить в этом хлеву.
– На какие средства? – Саня чесал затылок.
– Деньги у меня есть. Не хватит, возьмем небольшой кредит. Ну как, ты со мной?
– Посмотрим.
Посмотреть или подумать, смысл один – как можно дольше оттягивать неотвратимое.
Лера даже предвидеть не могла, что незапланированный ремонт перечеркнет пятнадцать лет ее любовной связи, и восемь месяцев супружества полетят в тартарары из-за обоев, ламината, нового дивана и кухонного гарнитура. Что мог понять ее женский, напичканный всякой всячиной, мещанский ум, в то время, когда мужской трудился над неразгаданной дилеммой внутреннего долга?
В понедельник на совещании Саня в дежурном блокноте рисовал кружочки, треугольники, квадратики. Вместо производственного плана посевной его занимала душевная дисгармония, в которую Лера за последнюю неделю своим ремонтом внесла больше хаоса, чем за прошедшие полгода со дня их свадьбы. Физическая работа не пугала. Что сложного в поклейке обоев? Он отчаянно настраивал себя на позитивную волну, но уже что-то темное, дремучее поднималось с илистого дна, мутило воду.
– Ваши предложения, Александр Николаевич, – второй заместитель губернатора отвлек его от кружков в блокноте...
За ужином Саня раздраженно ковырял в тарелке сациви, левой рукой аккуратно придерживая галстук. Он забыл снять пиджак и за стол сел в рабочем костюме. На плите закипал чайник с отбитым носиком, рядом глиняный заварной чайник, дважды ополосканный крутым кипятком, ждал наполнения и главенствующую роль в чайной церемонии. Кружки в Лериных руках почему-то в этот вечер дрожали.
– Тебе не нравится ужин?
– Ты же знаешь, я не люблю грузинскую кухню.
– Первый раз слышу. – Ее тонко выщипанные брови взлетели вверх. – Заказать пиццу?
– Лера, какая пицца! Когда ты научишься готовить нормальную еду? Сейчас с интернетом даже пятилетний ребенок может тефтели из фарша сварганить.
– Тефтели? – Брови опустились вниз, изломанная дуга разгладилась. – Так примитивно!
– Это вкусно, Лера, попробуй. Простые тефтели с пюрешечкой...
Но кулинария отошла на второй план, когда среди ночи Саня долго ворочался, съедаемый угрызениями проснувшейся совести. Ему вспомнились отцовские слова, произнесенные когда-то давно, еще в юности, когда так легко распался его первый брак ради второго, и второй казался удачным. Но тогда отец говорил не о нем, а о старом друге, который приглашал на свадьбу.
«Хвастается передо мной новой женой, а старой от ворот поворот. Это человек, по-твоему? Это падаль! Совесть надо иметь, прожить с одной сорок лет и уйти к другой. А долг куда ты засунешь? В какое место? Ответственность надо держать. Ты пойми, Саня, для женщины приговор – оказаться ненужной на закате молодости. Она тебе всю душу отдала, всю жизнь на тебя положила, вместе мечтала старость встретить, а ты ее под зад коленом. И куда она в шестьдесят пойдет? Не молодуха ведь, чтоб подолом трясти... У меня, к примеру, и в пятьдесят пять в душе, как в юности, жаворонки поют и что теперь, по бабам бегать?..»
Нет, все это была демагогия. Годы брали свое, и как не хорохорился отец, как не петушился, мать рядом с его седеющей шевелюрой выглядела намного моложе. И не о молодости говорил тогда отец – о долге. Долг для мужчины превыше всего. И чтобы ты не делал, с кем бы ни пытался начать все заново, с чистого листа, долг будет висеть над головой, как негасимая звезда, и все будут требовать его от тебя, всем ты будешь должен. И не о годах горевал Саня в звенящей тишине, а сожалел о вечном долге, навалившемся на грудь удвоенной тяжестью. И получалось у него: только-только вздохнул свободно, обустроил семью, зажил в новом доме и снова оказался должен, но на сей раз перед новой женой! И никакая любовь не могла покрыть этот вечный долг.
Споры о ремонте продолжались целый месяц. Лера неотступно напоминала ему о приближении лета. Выбирала на свой вкус обои, шторы, ковры, хотя немецкий ламинат давно вытеснил и паркет, и ковролин. Мода на отделочные материалы менялась быстрее коллекций кутюрье. В этом хорошо разбиралась его Олеся, а Лера уступала первому впечатлению и часто ошибалась.
Нетерпение ее взяло вверх над осторожностью. Не дождавшись от Сани хоть каких-нибудь разумных объяснений, почему он не хочет помочь ей с ремонтом, Лера, вернувшись пораньше с работы, залезла на хлипкую стремяночку и принялась сдирать в коридоре почерневшие от сырости обои. В восьмом часу, когда большая часть полотен горой возвышалась между дверьми, Саня открыл своим ключом дверь и растерянно замер на пороге, созерцая разрушительную картину с улыбающейся Лерой в центре.
Пару секунд он о чем-то размышлял, о чем-то важном, бесповоротном, потому что выражение его лица менялось, как мозаика калейдоскопа. Затем Саня прошел в спальню, что-то громоздкое достал из шкафа, но что именно Лера с высоты стремянки не разглядела, слышала только, как хлопнула дверца.
Через минуту Саня вернулся в коридор с чемоданом. Хотел было заглянуть в ванную, но дверь туда загораживала стремянка. Он безнадежно махнул рукой, словно навсегда прощался с венгерской электрической бритвой, Олесиным подарком, и зубной щеткой «oral b», подаренной уже Лерой. Всем этим он жертвовал ради пресловутого долга.
– Прости, Лерка. Ты поймешь, я знаю...
Когда Оксана, промчавшись через весь город, на всех парусах влетела в Подгорный переулок, в шагаевскую квартиру, Лера все сидела в оцепенении на нижней ступени стремянки и рвала дрожащими пальцами старые выцветшие обои. Перед ней была целая гора бумаги, разорванной, как и ее жизнь, на мелкие кусочки.
20
Настало время Татьяне Яковлевне отрывать дочь от работы, вызывая к себе в Вишневый проезд тревожными звонками. Отпрашиваться Лера умела, но ее не сразу отпускали. Клиентки ей попадались требовательные, капризные, но богатые и щедрые на благодарность. Отменить из-за подскочившего давления Татьяны Яковлевны процедуру лицевого массажа жены первого заместителя мэра города не решалась даже заведующая клиникой. Что могло быть страшнее потери уважаемых клиентов и плохих отзывов в социальных сетях, заменивших книгу жалоб? Один раз заведующая не сдержалась и высказала Лере прямо в лоб:
– Павнели, разберитесь уже со своей матерью или найдем вам замену.
Конечно, незаменимых людей для частной косметологической клиники не существовало, но как могла Лера разобраться со старой больной женщиной, которая весь день искала в холодильнике пакет с молоком, давно остывшем после кипячения в кастрюле на плите?
– Пила сегодня кофе без молока, Лерочка. Ты представляешь, какая потеря? – виновато оправдывалась мать.
Теряя драгоценные минуты в уличных заторах, в Вишневый проезд Лера добиралась, когда и без ее помощи таблетки справлялись с капризным настроением больной, и мать встречала ее, порхая над бутербродами с ветчиной.
Два месяца оставалось Татьяне Яковлевне до восьмидесятилетнего юбилея.
Она полюбила прохладные, узкие коридоры районной поликлиники, обновленной терминалом электронной очереди, и за любой надобностью шла в регистратуру с потертой сумочкой, набитой старыми справками, просроченными рецептами, выписками из медицинской карты, и через полукруглое окошко донимала администратора каверзными вопросами. Много новых болезней нашла у себя Татьяна Яковлевна, – в прошлом отличный зубной техник, а в настоящем обыкновенная пенсионерка со средними показателями общего анализа крови, – и болезни эти, по ее мнению, требовали скорейшего лечения, но не многие из них ему поддавались, и все из-за сахарного диабета, неожиданно выскочившего после семидесяти пяти, как черт из табакерки.
Лишний сахар прельщал Татьяну Яковлевну своей жизнеутверждающей силой. Поешь сладенького, и жить становится веселее. Она и перед приездом Лукушки выходила в магазин и вместо фруктов, покупала мармеладки, тянучки, чупа-чупсы, прекрасно зная о вреде дешевых леденцов.
– Мама, я прошу тебя, – жаловалась Динара в понедельник после воскресного бабушкиного шабаша. – Объясни ей, что ребенку есть эту гадость нельзя. У него не зубы, а гнилые пеньки. Она же стоматолог! Должна понимать.
Понимание бабушки Тани упиралось в острое желание угодить правнуку, оставить после себя в невинной душе яркие воспоминания.
Шел пятый год ее свершившегося одиночества. Раньше приезды Дмитрия Павловича еще питали в ней слабую надежду на воссоединение, но последний раз мужа живьем она видела на рождение правнука. Общение по скайпу через Динарин компьютер не доставляло такой радости, как близость на расстоянии вытянутой руки, да и разговаривали они всего два раза, первый – на Новый год, а второй, когда Димочка справлял свое восьмидесятилетие. И здесь он ее обскакал!
В последний раз муж напомнил ей сморщенную сливу. Голова лысая, яйцевидная, заостренная кверху. Тело сухое, худое, а глаза все такие же – живые, цепкие. Оставшись без практики, Дмитрий Павлович не вылезал из университета, корпел над диссертацией, спешил оставить в науке малый след своего изношенного ботинка. Студенты обожали его за оптимистический склад ума, за медицинский юмор с подтекстом, за острое словцо, когда теория плотно соприкасалась с практической стороной.
Три раза в году Димочка звонил бывшей жене, по старой традиции поздравлял с Новым годом и днем Восьмого марта, а по новой – с Пасхой. О дне рождения тоже не забывал, и его поздравительного звонка Татьяна Яковлевна ожидала с самого утра, зная, что все важные дела муж привык завершать до начала первой пары. Но единичные разговоры, пустые по своей сути, не удовлетворяли потребности женской души, с каждым годом все сильнее чувствующей, как рвутся связывающие, тоньше паутинного волокна нити. Не тогда, не тридцать лет назад ушел от нее муж, он уходил теперь, когда голос его звучал тише, беседы становились короче, и куда-то запропастились общие интересы, даже воспоминания о прошедших годах были не в силах оживить ослабевающую связь.
Тоска по мужу навалилась на нее с опозданием, с разрушительной силой, способной и умалишенного свести с ума. Ничто их уже не связывало после стольких лет разъединения, и тем горче казалась ей выпавшая доля, тем сильнее хотелось его участия. И слезливость проявилась неожиданно, по-стариковски. Вдруг полились беспричинные слезы, пугающие по воскресеньям и Лукушку и Динару.
– Что с тобой, бабушка? Что-то болит? Где?
Но разве объяснишь, как плачет душа, разорванная на части?
Одиночество привело Татьяну Яковлевну к Богу, но не к тому, кто смотрел на прихожан с высоты иконостаса краснодарского красного собора, а к другому, увековеченному в Евангелиях, хранившему святость далекой израильской земли. Первым делом, когда дети подарили ей смартфон, она разобралась в интернете и предалась изучению Иерусалимских достопримечательностей, каким-то образом умудрилась по почте выписать из Израиля иконки, святую воду и пасхальные свечи, зажженные от божественного огня. На манер бабушки Жени, всю жизнь стремившейся в Париж, Татьяна Яковлевна теперь мечтала когда-нибудь побывать в Земле Ханаанской, а лучше там и умереть. Больше всего ее пугало расстояние, и часто, особенно после Димочкиных звонков, она горевала о том, что вряд ли Павлуша с Петенькой захотят прах отца после его смерти везти к ней за тридевять земель; скорее всего, придется Димочке лежать рядом с Кларой в чужой земле, и хотелось ей вместе с ними разделить загробную пустоту. Она и Лере намекала на посмертное завещание.
– Вот наша бабушка Женя обо всем побеспокоилась. И мне пора место подыскать.
– Даже слушать не хочу, – Лера отмахивалась от материнских притязаний, злилась, хлопала дверью.
Обижаться на родную дочь Татьяна Яковлевна не могла. Все чаще она вспоминала Лерочкино детство, родительскую квартиру на Онежской, больного отца в инвалидном кресле с мочеприемником на боку и радовалась, что сама еще на ногах, при ясной памяти, хоть и с пониженной умственной активностью. И в погожий весенний день ее вдруг сильно потянуло проведать старый дом. Не снесли ли?
На Онежскую она добралась на такси. Опираясь на костылек, выпростала ноги-тумбы прямо на тротуар, – хорошо, таксист догадался подрулить к подъезду, – из машины прямиком перекачивала на лавочку. Огляделась.
Ничего с того времени, когда Евгения Михайловна засадила клумбу гортензиями, не изменилось, даже скамейки стояли прежние, и покосившийся козырек над входной дверью, и ржавая решетка на соседском окне еще сильнее поржавела. Время здесь словно остановилось. Трепыхалось на веревках чье-то постиранное белье, кот грелся в солнечном круге на крышке дворового люка, в гуще жасминового куста шумно дрались воробьи. Незнакомая девушка выкатила из подъезда коляску. Хлопнула форточка на втором этаже, в их окне приветливо дернулась штора. И без участия семьи Заевских дом прекрасно продолжал стоять, изнашиваясь быстротечными годами. Права была мать-покойница: куда, собственно, бежать, когда споткнулся о финишную прямую?
На следующий день, сбивая подскочившее давление, мать призналась в самоуправстве.
– Зачем ты туда поехала? Одна! На костылях. Что ты там забыла? – Лера упрекала ее в беспечности.
– Посмотреть хотела.
Слезы Татьяна Яковлевна запивала корвалолом.
– Посмотрела? Я из-за тебя работу могу потерять, ты это понимаешь? Каждый раз одно и то же...
Лера часто злилась, и злость ее вводила Татьяну Яковлевну, непонимающую своей вины, в ступор. Они давно могли бы объединить обе квартиры в одну, но Лера съезжаться не спешила, боялась потерять независимость или окончательно превратиться в сиделку, что в принципе было то же самое.
Второй год она ни от кого не зависела, перестав нуждаться в мужском внимании. Боль, причиненная Саниным уходом, сосредоточилась не в груди, как у нервнобольных, а спазмировала межбровную мышцу. От боли страдало все лицо, каждая клеточка ухоженной кожи, напитанной гиалуронкой. Снять спазм своими руками у Леры не получилось. Мышцу помог расслабить укол ботулотоксина. Лоб сразу разгладился, межбровка расслабилась, и ненавистная боль исчезла.
Потом, когда в один день завершился второй по счету развод, когда паспорт ей выдали с четырьмя синими штемпелями, и Оксана Таран завалилась в Подгорный переулок с ящиком шампанского обмывать Леркину независимость, после третьей бутылки они вспомнили о Гиоргии.
– Возвращайся, Лерка, к первому мужу. – У Оксаны, опытной во всех отношениях, все получалось просто и складно. – Саньку жена обратно приняла, и Гиоргий тебя примет. Я после трех браков к первому вернулась и не жалею. Так то я, а ты у нас, чисто заграничная дама, лицо с обложки модного журнала, все мужики на тебя оборачиваются. Никуда твой бывший муж не денется, такую красоту возьмет обратно...
К Гиоргию Лера поехала после работы без предупреждения. Он открыл дверь, удивленно замер на пороге, войти не пригласил, хотя Лера сильно рассчитывала, что ей предложат чаю. В квартире кто-то смотрел телевизор, за стеклянной дверью гостиной, выходящей в коридор, промелькнула тень.
– Ты не один?
– Двоюродный брат из Поти приехал на неделю погостить... Что ты хотела?
Чтобы не запутаться в лишних словах, свое желание Лера оформила кратко, как рецепт.
– К тебе вернуться.
На мгновение Гиоргий оторопел. Отступил назад, разглядывая бывшую жену так, будто видел впервые. По выражению его беспристрастного лица, ответ Лера почувствовала сразу, но муж тянул время, щадил женскую гордость.
– Я сожалею, Валерия. Для меня это неприемлемо, ты же знаешь. Не понимаю, зачем ты пришла...
Уже сидя в машине, когда перед ее носом закрылась квартирная дверь, когда стихли его шаги, и Леру обдала горячая волна неожиданного стыда, ее полное имя, произнесенное Гиоргием, вернуло ее в первую ночь знакомства. До рассвета бродили они по центральным улицам, пили чай в мастерской дяди Мате и слушали его тихую речь. Она вспомнила, как странно длинно звучало ее имя, когда Гиоргий старался выговорить его правильно, почти по слогам, чтобы не перепутать «л» и «р». В ту ночь они еще были чужие друг другу, и теперь – как тонко он это сделал! – они снова вернулись в начало, когда все разобщилось: и дороги, и судьбы.
Динара высказалась мягко, как отец, но в подтексте проскользнула издевка.
– Ты с ним двадцать два года прожила, а сущности не уяснила. Он грузин! Какой грузин примет обратно предавшую его женщину! Ты удивляешь меня, мама...
В тот же вечер Оксана примчалась со вторым ящиком шампанского. От негодования на Гиоргия ее раздирали черти, и художественный мат виртуозно проскакивал между словами.
– Это ж надо, какой князь выискался недоделанный! Хрен на морковке, солью присыпанный, а нос воротит. Он мне, Лерка, никогда не нравился, твой грузин! Глаза вылупит, ухмылочка высокомерная, презрительная такая, и презирал меня, пипец, с каким наслаждением, словно я ему чего должна...
Под Оксанкину трель стыд свой Лера весь вечер гасила шампанским. Так они и сидели, две школьные подружки, одна круглая отличница, красавица с осиновой талией, за три несчастливых брака набравшая лишних тридцать килограмм, и другая – серенький воробышек с огромным внутренним потенциалом, вылепившая не только безупречное лицо, но и отношения с двумя мужчинами равно любимыми. И обе имели к жизни претензии, но высказывали их почему-то друг другу.
– Проживу и без него, – горевала Лера, подливая в пузатый бокал шампанского. Оксана согласно поддакивала. – Работа у меня отличная. Специальность модная. Запись на два месяца вперед. Зарплатой не обижена. Ремонт, правда, некогда доделать, но до отпуска подождет... Он еще пожалеет, что променял меня, сильно пожалеет...
Имени она не уточняла, но и так было ясно, о ком шла речь – о Саньке.
Злость проявилась позже, она пришла внезапно, как летняя гроза, и этой злостью Лера прикрывала уязвимое, больное место от любопытных взглядов и нескромных вопросов. Друзей, кроме Оксаны, у нее совсем не осталось. Те, кто хорошо знал Гиоргия, давно от нее отвернулись, жалели обманутого неверной женой несчастного Павнели. С Саней завести новые знакомства они не успели, оставались девочки из клиники: медсестры, массажисты и заведующая, охотно подбирающая в женском коллективе случайно оброненные сплетни. Но жалость оскорбительно висла на поникших плечах, и Лера гордо смахивала ее, как что-то мерзкое, непотребное. Дальше она жила без претензий, с затаенной обидой, хотя обижаться по большому счету было не на кого. Сама дров наломала, сама в поленницу и складывай.
Отец звал Леру к себе, не в гости, а насовсем. О ее втором замужестве он узнал случайно, когда позвонил Гиоргию, чтобы поздравить зятя с днем рождения, а в ответ услышал извинения и невнятные слова: «Мы с Лерой давно развелись». Тут уже пришлось извиняться Дмитрию Павловичу за свою неосведомленность.
Лерины надежды таяли на глазах. Подходил как раз тот возраст, о котором женщины предпочитали вслух не говорить, но гормональные сбои иногда проявлялись в затяжной хандре, и Лера давила ее работой, внуком, затянувшимся ремонтом, о который разбилась ее любовная лодка, не выдержав прилива.
Однажды возле супермаркета на Сенном рынке ей повстречался Славка Ковель, бывший одноклассник. Она помнила его плюгавеньким, жидкотелым, с вечными соплями под тоненьким носом. В шестом классе Славка провожал ее после школы до подъездной двери и ничего кроме отвращения не вызывал, а тут на выходе из магазина она уперлась лбом в его широкие плечи и чуть не свихнула себе шею, запрокинув голову назад, – Славик был на три головы выше.
Лера узнала его в лицо, мало изменившееся с той поры. Еще удивилась, как Славке удалось повзрослеть телом, заметно раздаться в плечах и сохранить почти без изменений курносый нос, широкие скулы и плюгавенький затылок.
– Славик! Ковель! Это ты?
Он шарахнулся в сторону, чуть не выронил из рук продуктовый набор – два огромных пакета. Потребовалось некоторое время, чтобы Славик, наконец, ее узнал. Разговорились. Вечером, захлебываясь от восторга, Лера всю встречу пересказала Оксане.
– Наш Ковель майор запаса. Пограничник, блин! Женат, двое детей. Ждут третьего. Ты помнишь его? Смотреть было не на что, круглый год ходил, сопли жевал, а сейчас такой красавец, я дар речи потеряла, когда налетела на него... Ну почему так: одним – все, другим – ничего.
– Не бзди, Лерка! – успокаивала подругу Таран. – И после сорока пяти жить можно, главное, чтобы было с кем. Только вокруг одни пидарасы!
Оксана и сама не падала духом, и Леру уверенно поддерживала под локотки.
– Посмотри на меня! Три брака, три развода, и хоть завтра под венец. У тебя, Лерка, еще одна попытка осталась. С такой внешностью быть одной опасно. Есть одна хорошая поговорка или пословица, в школе проходили, помнишь: клин клином вышибают. Сама клин найдешь или помочь...
От помощи Лера отказалась, не хватало еще, чтобы Таран практиковала на ней своднические навыки. Главное, решиться, засунуть свою гордость куда подальше и ловить на живца. Для места лова неплохо подходила работа, но все портило засилье женского контингента. Мужчины на Лерины процедуры шли такие, о которых девочки на ресепшене говорили шепотом и тихо посмеивались. Нет, можно, конечно, было записаться в какой-нибудь клуб «кому за сорок», но так опускаться не хотелось.
Лере помог неожиданный случай. Ее медсестричка Юлька, которой вменялось следить за чистотой процедурного кабинета, один раз забыла на предметном столике телефон. Лера обслуживала требовательную клиентку, нервничала, а этот дурацкий Юлькин телефон каждые три минуты издавал противный звук, словно в углу душили кота. После процедуры клиентка высказала жалобу, и Лере пришлось долго извиняться и перед ней, и перед заведующей, ну и Юльке, конечно, влетело по первое число.
На следующий день все повторилось, но телефон Юлька для надежности повесила на шнурке на шею и ходила с ним всю смену в ауре непрекращающегося писка.
– Что там у тебя пищит? – в обеденный перерыв Лера не выдержала.
– Да... – отмахнулась Юлька от вопроса, как от комара. – Женихи мои. Активные последнее время, просто жуть. Отбоя от них нет.
Стали выяснять, что за женихи такие.
– Ой, вам-то зачем, Валерия Дмитриевна? – секретничала Юлька и вдруг спохватилась. – Вот я дура осиновая! Конечно, вам и надо. И даже очень надо.
В приложении Tinder Юлька оказалась подкованной от и до. Рассказала, показала, от себя добавила:
– Вы только на первых женихов сразу не кидайтесь, подождите, когда остальные подтянутся. Потом выбирайте на свой вкус. Вам какие больше нравятся? По статистике скромненькие самые сексуальные получаются.
– А при чем здесь секс? – Лера пролистывала Юлькиных «женихов», удивляясь ее популярности. Кожа да кости, внешности никакой, подпольная мышь, даже косметикой толком пользоваться не умеет.
– Как зачем? – хохотнула Юлька. – Тут и ради секса знакомства заводят. Раз переспали, не понравилось, ищут дальше... Вы попробуйте, не сразу же в койку прыгать, можно и в кафе посидеть, мороженое для начала поесть...
Фотографию Лера выбрала прошлогоднюю, когда у нее еще глаза светились торжеством их с Санькой любви. Лицом она не менялась лет десять-двенадцать, только больше осветлила среднее по длине каре, но блондинки и так всегда выглядели молодо.
Телефон не умолкал, пиликал приходящими сообщениями. «Женихи» на Леру валили до полночи, и она скептически через очки рассматривала мордатых, с пивными животами мужичков, загоревших под южным солнцем, и ощущала себя племенной коровой на сельскохозяйственной ярмарке, где комбайнерам, трактористам и автослесарям самое место.
На работе Юлька первым делом поинтересовалась:
– Выбрали кого-нибудь?
Кого-нибудь не выбиралось, а самооценка стремительно ползла вниз. За сутки с ней желали познакомиться сто восемь человек, и ни одного приличного. Просто беда!
– Что мне с ними делать, Юля?
– У вас же смартфон! Смахивайте в сторону. Настойчивых блокируйте. Найдется подходящий, надо подождать.
И Лера ждала.
Машина ее сломалась на оживленном перекрестке улиц Красной и Северной в четверг, когда Динара попросила забрать из починки ноутбук. Лука третий день температурил, и, замотавшись с домашними заботами, Динара позабыла о сроках предзащиты дипломной работы, которая хранилась в ее новеньком компьютере. Все связалось в один узел. Лера из мастерской торопилась до обеда заехать к дочери, вернуться в клинику и вечером заехать к матери в Вишневый проезд, завезти судочки с тушеной говядиной, паровыми тефтельками. Ее кулинарные способности развивались, как заметила Татьяна Яковлевна, в правильном направлении.
С ноутбуком Лера возвращалась уже в клинику, но произошло странное. На перекрестке ее голубой «опель» чихнул два раза, под капотом что-то загрохотало, долбануло понизу и с лязганьем вывалилось на асфальт. Приехали!
Так близко с механизмами Лера еще не сталкивалась. В «опеле» ей были знакомы три отверстия: куда вставить ключ зажигания, куда залить бензин и куда долить воды для стеклоочистителя. Все остальное ее не касалось. Георгий не допускал, чтобы жена таскалась по автомастерским, а при Саньке, оставшись без хозяйской руки, «опель» вел себя хорошо, даже масло не падало ниже положенного уровня.
Эвакуатор доставил Леру вместе с машиной в сервисный центр, хотя по дороге им шесть раз попались простенькие станции техобслуживания, но Лера по каким-то неведанным предубеждениям сворачивать туда отказывалась.
Менеджер по имени Игнат, круглолицый молодой человек лет тридцати, быстро оформил приемку и напомнил о ценных вещах в салоне автомобиля, если такие есть, надо забрать. Поломка «опеля» перечеркнула все остальные дела. На работу в клинику Лера уже опоздала, значит, опять получит строгий выговор от заведующей. Она схватила с переднего сидения сумку с судочками, про ноутбук даже не вспомнила.
Вечером позвонила Динара, и материнское сердце забилось в ритме стенокардии. Алексей успокаивал их обоих, что ничего страшного в сервисном центре случиться не может, люди там ответственные, подставляться не будут. Еле-еле дождались утра.
К машине в ремонтный бокс ее проводил новый менеджер, но ноутбука на месте не оказалось. Ей удалось стребовать номер телефона вчерашнего приемщика, этого Игната, на первый взгляд со всех сторон порядочного. Леру предупредили: звоните после обеда, человек сутки отработал, должен немного поспать. До двенадцати часов она дергалась, словно ее казнили на электрическом стуле. Четыре раза звонила Динара, посылала Алексея в сервисный центр с юристом, там разводили руками. Никто ничего не знал.
Игнат позвонил сам около двух, извинился за беспокойство и спросил Лерин адрес, куда привезти ноутбук. Он приехал с букетом красных роз, и пока ждал ее в прохладном холле клиники, розы бессовестно благоухали на зависть медсестрам. Лера вышла к нему в белом халате, нервно схватила пакет с компьютером.
– Вы не переживайте, – успокоил ее молодой человек, склоняясь к французскому аромату Лериных духов. – Все в целости. Я же вас предупреждал. Куда вас отвести? Я на машине...
Сначала заехали к Динаре, потом к Татьяне Яковлевне, которая не отпускала нежданных гостей, пока те не выпили весь чайник. Игнат покорно жевал вчерашние ватрушки, а Лера незаметно наблюдала за его аппетитом, стараясь вспомнить, где она уже видела это открытое, щекастое лицо с глубокой складкой над переносицей.
Татьяна Яковлевна с любопытством выведала у гостя такие подробности, о которых ей и знать-то не требовалось. Возраст, рост, зарплата, братья-сестры, в какой учился школе, где родился. Расставались они лучшими друзьями. И прижимая к высокой груди половину розового букета, Татьяна Яковлевна сердечно приглашала Игната в ближайшее воскресенье на яблочный пирог.
– Лерочка, проследи, чтобы молодой человек записал мой адрес и телефон, – шепнула дочери напоследок.
По дороге к дому Лера все не могла решиться задать волнующий ее вопрос. Он остановил машину в двух кварталах от городского парка. Через ровный ряд деревьев проглядывался постамент царицы Екатерины.
– Я здесь живу, – Игнат кивнул на двухэтажный дом старой постройки с отштукатуренным фасадом. – Мы с вами почти соседи.
И тут Леру пронзила дикая догадка. Игнат! Игнат! Ну конечно, настойчивый молодой человек, приглашающий тридцать два раза ее на свидание в этом чертовом «Тиндере» с геолокацией, а она его все отклоняла и отклоняла из-за большой разницы в возрасте.
Тринадцать лет! «Много, это очень много, – уверяла себя Лера. – Так не пойдет. Я ему в матери гожусь».
Объевшись в Вишневом проезде ватрушек, они гуляли по весеннему парку. За два часа неторопливой прогулки он убедил ее, что тринадцать лет подходит для старшей сестры, но сестра у него уже есть, живет с семьей под Воронежем, а его загнала в Краснодар мечта. Он хотел открыть автомастерскую, друг посоветовал. Взял в кредит машину, потом квартирку в старом фонде, потом бизнес его накрылся медным тазом, и сейчас ему приходится гасить просроченные кредиты и помимо сервисного центра подрабатывать таксистом по выходным. «Как Гиоргий когда-то, – размышляла Лера. – Тоже приехал в Краснодар открывать свой бизнес, но у него получилось, а этот слабенький какой-то». Ей было с кем сравнивать.
И все-таки Игнат ее чем-то зацепил, возможно, провинциальной учтивостью. В кафе, куда они зашли в поисках прохлады, официантка принесла им трехлитровый баллон с водой для уставших роз. Себе Лера заказала кофе, Игнат попросил яблочный сок.
Он ей нравился, но не так сильно, чтобы потерять голову. И ничего общего, ни точек соприкосновения, ни черточек, ни запятых. Их связал «опель». Игнат звонил вечерами, рассказывал, как продвигается ремонт, приглашал в парк прогуляться под молодой листвой. Весна пьянила древесными нотками любовного напитка. Лера поддалась ее чарам...
Близость его квартиры, где раз в неделю проходили их встречи, к медицинскому институту, где Динара оканчивала шестой год кропотливого стоматологического обучения, пугала Леру намного больше, чем неутомимость молодого любовника. Уж никак не желала она встретиться лицом к лицу с дочерью и потом моргать ресницами, оправдываясь непонятно зачем. Здоровье ее, сбитое с толку ранним климаксом, благодаря Игнату шло на поправку, не позволяя задумываться над серьезностью таких выгодных взаимоотношений. Замуж Лера не собиралась и свободная любовь без условностей и обязательств с каждым днем все сильнее ей нравилась.
Оксана открыто завидовала и уже подумывала бросить первого мужа, замучившего ее своей подагрой, но молодые любовники к ней не липли.
– Не могу представить: ты и автослесарь!
– Он менеджер, – поправляла Лера, но Оксана гнула свое.
– Это после бизнесмена и чинуши из департамента! Пошла, как говорится, в народ. Знаешь, и правильно сделал. Мастеровые ребята надежные. Главное, чтобы хрен не гнулся...
Лере везло чрезвычайно. То ли судьба повернулась к ней лицом, то ли само ее лицо вселяло в мужчин храбрость идти на сближение, но и среди белого дня прилюдно она получала от незнакомых прохожих комплименты с сексуальным подтекстом. Игнат ревновал ее открыто, не стесняясь своего временного положения, и один раз, пока Лера ополаскивалась в душе, удалил из ее телефона Tinder к чертям собачьим.
Она сделал вид, что обиделась, три дня не отвечала на его звонки, по-женски довольная всплеском неожиданной ревности, затмившей триумф свершившейся любви. За спиной потихоньку отрастали подрезанные Саней крылья.
Ничего серьезного с Игнатом она не планировала. Напивалась досыта любовным зельем и забивалась в нору, как подстреленная куропатка. По пятницам он просил ее остаться до утра, но Лера отчаянно рвалась домой, в старую квартиру. Один раз, в его день рождения, все-таки осталась. Он уснул первым, крепко сжимая ее в объятиях, а Лера долго не могла заснуть на его продавленном диване. Вокруг все было чужое, и окружали ее чужие стены. Незнакомые окна освещали бледным светом по углам расставленную мебель. Напротив окон цвела липа и не давала уснуть хмельным ароматом, тревожа память.
В первом часу ночи Лера тихо собралась, выскользнула из квартиры и поехала домой, где ее встретил знакомый подъезд. Родная дверь протяжно и слегка недовольно скрипнула, впуская в квартиру ночную блудницу. Засыпая на своем мягком диване, в любимом аромате свежих простыней, Лера представляла, как завтра утром ее разбудит ранний звонок недовольного любовника, как он будет обиженно дуть губы, хмурить брови, а она переведет обиду в шутку и щелкнет его по носу. Во сне она улыбалась, и липовый цвет Подгорного переулка, точно такой же, как возле дома Игната, незримо втекал в ее сон, опьяняя медовым вкусом.
После этого случая Лера закрепила пятничную практику и спокойно оставляла спящего Игната, дожидаясь, словно мать, пока ее сын уснет.
Молодой любовник галантно ухаживал за капризной любовницей, остро чувствовавшей признаки первого увядания, терпеливо сносил отказы и по-настоящему радовался, когда Лера соглашалась после работы заехать к нему домой. Они ужинали в кафе, ходили в кино, наведывались в оперетту, один раз побывали в ночном клубе. Когда-то Лера любила праздники, любила рестораны и красивые вещицы, сверкающие на запястьях и безымянных пальцах, любила принарядиться, повертеться возле зеркала. Привычки возвращались к ней, как старые друзья.
Прелесть одинокой жизни пришла к ней позже, когда грязная посуда вторые сутки отмокала в раковине, когда из кучи выстиранного белья гладилось лишь то, что она хотела надеть, когда обед готовился по настроению, а ужин отдавался незримому врагу, и не было соблазна составить компанию голодному мужу. Она снова принялась покупать книги, и Ремарк, недочитанный еще в школе, полюбился из всех заумных вещей, потому что пришел опыт осознать написанное и прожитое.
Это все удивительным образом наполняло ее изнутри, давало силы, подпитывала чувства. Казалось, опаленная рана слегка затянулась, заросла нежной молодой кожей, и пульсирующая венка ослабла. Бывшие мужья ей не попадались, и Лера надеялась, что никогда уже их не встретит в городе с миллионным населением.
Отец, единственный мужчина, оставшийся у нее от прошлого существования, настойчиво звонил по воскресеньям ближе к вечеру, когда Лера наглаживала на рабочую неделю блузки. По тому, как он подробно расспрашивал о краснодарской жизни, она поняла, что он скучал по дому, по родному городу, по улицам и площадям, где прошла его юность, но скучал он по Краснодару прежнему, пятиэтажному, а новый с безвкусными высотками, утыканными в самых неожиданных местах, Дмитрию Павловичу не приглянулся.
Там, на песчаном берегу, среди раскаленных полуденным солнцем израильских небоскребов, он по-настоящему почувствовал себя частью родной земли, где туманится утренний воздух над всходами подсолнечника, где протяжно мычат перед вечерней дойкой брюхатые коровы, где хлебороб перед жатвой доверительно беседует с созревшей нивой, как парень с девушкой перед сватовством.
Интеллигент до мозга костей, Дмитрий Павлович совершенно не знал станичной жизни, но тянуло его именно в степные просторы с маслянистым травяным запахом, под высокое небо с оранжевым лупатым солнцем, и такие мысли он доверял только Лере, знал: она поймет. Болевых точек они не касались, отец выжидал, когда Лера сама что-нибудь скажет о втором разводе, но дочь стойко держала паузу.
Он снова заговорил о работе, когда Лера собиралась в новогодние праздники съездить в Мюнхен на косметологическую выставку. Собиралась одна, не предупредив Игната.
– Тебе позвонит мой хороший друг, – уверял отец. – Представится Геной. Он наш, советский. Ленинградец. Я дал ему твой телефон, не сердись, девочка. Гена замечательный крокодил! Высокий, зубастый и добрый до безобразия. Медперсонал из него веревки вьет. Удели ему пять минут ради меня. В его клинике открывается новый филиал пластической хирургии, нужны специалисты по омоложению. Возможно, его предложение тебя заинтересует. Обрати на него внимание. Обещай мне...
Она пообещала.
То, чего боялся Игнат, случилось под Новый год. Он почему-то решил, что после восьми месяцев постельного знакомства может претендовать на что-то более стоящее и фундаментальное, чем секс накоротке. Его старшая сестра, вызванная из Воронежа, уже мчалась в Краснодар на скором проходящем поезде, чтобы посмотреть на избранницу брата, но ее мнение Игнату не очень-то и требовалось. Он хотел устроить праздник по-семейному, совершенно позабыв, что у Леры был внук, веривший в Деда Мороза. Он так и просидел новогоднюю ночь вдвоем с сестрой перед накрытым столом и включенным телевизором, пока Лера с Лукушкой и Динарой водили вокруг елки хороводы, распаковывали подарки, жгли бенгальские огни. Игнату она послала короткое сообщение: «С Новым годом! С новым счастьем!».
Второго января Лера уже гуляла по Мариенплац – главной площади Мюнхена. Заграница каждый раз действовала на нее возбуждающе. Еще Гиоргий заметил, что после Парижа или Копенгагена Леру невозможно было узнать, настолько менялись ее облик и настроение. И теперь ей все виделось в радужном цвете, в двойной окантовке сферической проекции.
На выставке с ней заговаривали незнакомые мужчины. Представители брендов протягивали на пробу баночки с кремами, тюбики с лосьонами, приглашали к сотрудничеству. Лера не знала, за кого ее принимают, но те восторженные взгляды, которыми ее одаривали мужчины в солидных дорогих костюмах, возносили под облака.
Домой она вернулась с новым сертификатом и чемоданом, набитым омолаживающими кремами, пробниками, тестами. Родной город после Мюнхена показался ей слишком провинциальным и невзрачным, несмотря на новогодние гирлянды, увивающие стволы деревьев. И клиника, и ее косметологический кабинет, где восточную стену украшали сертификаты повышения квалификации в прямоугольных рамках, тоже показались отсталыми от европейского прогресса. Ей надо было расти дальше, выше, но головой Лера давно уперлась в потолок, и только сейчас поняла, как опостылела ей старая Шагаевская квартира, душившая воспоминаниями, как соседние улицы заводили ее в тупик, а в чужих дворах скалились цепные псы.
На старый Новый год, четырнадцатого января, в ресторане «Духанъ» Игнат сделал ей предложение по всем правилам. В бархатной красной коробочке преподнес кольцо с бриллиантом. Лера хохотала до слез.
21
Протяжный звонок разбудил ее около шести утра в февральскую субботу, в невообразимую рань. Звонили по стационарному телефону, которым в экстренных случаях пользовалась только Татьяна Яковлевна по старой памяти, и от которого Лера давно хотела отказаться, но забывала заехать в отделение связи.
Мужской голос приятно удивил неподражаемым бархатным баритоном. Лера слушала его минуты три-четыре, не вникая спросонья в повествование, и очнулась от вопроса:
– Вы меня поняли?
– А кто это? – она прокашлялась, слюной смочила пересохшее горло и снова погрузилась в медовую патоку с бархатистым оттенком.
На том конце немного помолчали и начали разговор с начала.
Она поняла, что звонили из Тель-Авива. Звонил тот самый Геннадий Олегович по прозвищу «крокодил». Он говорил довольно медленно, и Лера самое важное успела записать на подвернувшуюся под руку смятую бумажку. И записанное обещало ей не то чтобы золотые горы, но что-то новое, необычное, на уровень выше и сложнее. Время подумать ей дали. До весны.
Татьяна Яковлевна словно почувствовала грядущие перемены, когда Лера заехала к ней как обычно после работы в понедельник, привезла паровые котлеты и тушеные кабачки. Не дожидаясь, пока заварится зеленый чай, мать стала подсовывать под Лерин локоть туристические брошюрки.
– Что это у тебя? – заинтересовалась дочь живописными пляжами с раскидистыми пальмами.
– Говорят, путевки на лето надо бронировать зимой, – осведомленно поделилась Татьяна Яковлевна, понизив голос до шепота. – Сейчас скидки хорошие в Египет. Израиль дороговат, но если поискать... Можно было бы к отцу съездить, проведать старика.
– И как ты собралась лететь на самолете со своим давлением?
– Бабушка Женя в Париж слетала туда-обратно, не окочурилась же.
«Сдался им этот Париж», – недоумевала Лера, перекладывая судочки из хозяйственной сумки в холодильник.
– Там жарко, мама. Ты не выдержишь такой жары.
– А что у Димочки нет кондиционера?
На том разговор и закончился.
В другой раз Татьяна Яковлевна выложила на стол буклетик с белоснежным лайнером и с такой же белоснежной улыбкой вставных зубов доложила:
– В Хайфу из Сочи ходит круизный теплоход, но через Кипр! Есть свободные места.
Она так и пригвоздила дочь к стулу немигающим взглядом.
– Ты серьезно?
Лера еще переваривала в голове хитросплетенный план, когда ноги Татьяны Яковлевны дубовые от вздутых вен сами вдруг согнулись в артритных чашечках, и мать повалилась перед дочерью на колени.
– Лерочка, Христом Богом заклинаю, возьми меня в Тель-Авив! Не дай умереть без Димочки брошенной!
Грузное тело заходило ходуном, на столе от тряски зацокали кофейные чашки, задрожали чайные ложки. Через слезы и стенания Лера поняла, что кое-что о предложении Геннадия Олеговича мать узнала от отца, когда тот, поздравляя бывшую жену с Восьмым марта, нечаянно проговорился о его скором воссоединении с дочерью. Был известен даже срок – пять лет. Именно на такой период «крокодил» предлагал Лере подписать контракт.
– Ты уедешь, а я одна останусь? – всхлипывала мать на диване, пока Лера капала в рюмку корвалол. – Динара второго ребенка собралась рожать, Лука в школу осенью пойдет, зятя у меня больше нет... Ты жестокая, Лерочка, хочешь меня бросить одну. Кому я нужна? Хоть бы умереть на людях, чтобы ребята из МЧС дверь не взламывали...
Когда во второй раз в трубке раздался знакомый бархатный баритон, Лера без долгих уговоров сказала «да», но с таким придыханием, словно давала согласие перед алтарем. «Крокодил» замялся, что-то неразборчиво промямлил и поинтересовался погодой. Они проговорили полтора часа о посторонних предметах, пряча неустроенную личную жизнь в задний карман.
Посредником между ними был Дмитрий Павлович. Он неплохо справлялся с ролью анонимного свата, сцепляя разорванное, сближая равноудаленное. Лерин двойной развод идеально подходил под трехлетнее вдовство Геннадия Олеговича, а работа в клинике была лишь предлогом, чтобы Дмитрий Павлович смог провести эту сложную операцию. Он все продумал, до мелочей, до мельчайших внутренних швов...
Каюта им досталась вместительная. И с погодой страшно повезло. Редко, когда в конце апреля не штормит от пустякового ветра. Спокойное море переливалось лазурью под заспанным солнцем, дневной бриз еле-еле трепал флажки на тросах. До обеда Лера выволакивала мать на верхнюю палубу, и, расположившись на шезлонгах, они любовались горизонтом. Морской болезнью никто из них не страдал, и качка совершенно не беспокоила. Напрасно волновалась Лера о высоком давлении. Решительно настроенная дожить свой век рядом с Димочкой, Татьяна Яковлевна ехала в Израиль в один конец и везла три косметички надежных лекарств, способных справиться не только с давлением, но и с инфарктом, если такой случится от переизбытка чувств.
Мать упросила Леру ничего отцу не говорить. Ехали сюрпризом на свой страх и риск – а вдруг Дмитрий Павлович отошлет бывшую жену обратно. Но и такой вариант Татьяна Яковлевна просчитала. Сожгла все мосты, соединяющие ее с тридцатилетним одиночеством. Без Лериного ведома, по объявлению, она сдала свою квартиру молодоженам на неопределенный срок. И назад ей пути не было. Пусть Димочка хоть на куски ее режет.
Пока Лера на остановках бегала с экскурсионной группой по Стамбулу, а затем изучала достопримечательности Бодрума, мать рассматривала экзотические города с высоты палубы и в розовом ореоле заходящего диска предавалась мечтам: как провожая по утрам Димочку в университет, она будет торопливо завязывать ему галстук; как по возвращению будет кормить его обедом и слушать нескончаемые разговоры о студентах и профессорах; как вечерами он будет смотреть новости, а она тихо будет сидеть рядом на диване, слушать его дыхание и коситься на его протертый носок, на слегка подрыгивающую ступню.
До Кипра она уверено листала маленький альбомчик с детскими Лерочкиными фотографиями, напоминающими о том времени, которое незаметно растворялось в ежедневной рассеянности, и размышляла над быстротечностью процесса, вытирая платком слезы, и когда Лера не видела, со вздохом крестила себя часто и коротко.
Беспокойство в ней поднялось, когда на горизонте в дымке облаков показалась Земля Ханаанская, о которой Татьяна Яковлевна знала почти все. Она немного поволновалась и успокоилась. Чему быть, тому не миновать.
– Напомни мне, Лерочка, кто встретит нас в Хайфе? Павлуша или Петенька?
– Петя, мама. Младший сын. Павел служит на границе с Сирией.
– А Петенька?
– А Петя оканчивает четвертый курс, практикуется в клинике отца в отделении урологии.
– Ну и, слава Богу, значит, по стопам пошел, – Татьяна Яковлевна вытерла вспотевший лоб вышитым платочком. – А не выпить ли нам, Лерочка, перед Хайфой того зеленого сока, что вчера в баре нам так вежливо предлагал официант?
– Это мохито, мама. Сейчас принесу.
Обе они двигались в выбранном направлении, одна навстречу с прошлым, другая – с будущим. Но никто из них не мог заглянуть за горизонт...
Еще оставалось без малого два года, когда весь мир узнает, где находится эта проклятая Ухань. Когда репортеры затреплют на все лады редкое слово «пандемия» и совсем непонятное – «короновирус». Когда закроются границы и двери квартир. Когда карантин станет нормой, но не гарантом выживания, когда простые врачи, а не бойцы спецназа, будут спасать свихнувшийся мир.
И все случится именно так, как запланировала в Вишневом проезде Татьяна Яковлевна. Вместе с Димочкой она попадет в первую волну короновируса, их восьмидесятилетний возраст окажется весьма подходящим для смертоносного вируса. Умирать она будет рядом с мужем, подключенным к аппарату искусственного дыхания только в соседней палате. Лера будет навещать стариков каждый день по особому пропуску, и мать, цепляясь за ее руки, будет спрашивать о здоровье мужа, все остальное потеряет смысл. Она покойно отойдет глубокой ночью, так и не узнав, что бывший муж, ее ненаглядный Димочка, снова опередит ее, скончавшись сутками ранее. Их тела в одинаковых целлофановых пакетах зароют в одной могиле с Кларой Штоц, желание Татьяны Яковлевны свершиться полностью.
Похоронив своих любимых стариков, Лера добровольно последует за Геннадием Олеговичем, за своим будущим мужем, в ковидный госпиталь, где вместо омолаживающих инъекций будет колоть антибиотики в сухие, смуглые задницы, совсем не замечая лиц. Потом, когда остановится поток смертей, когда вакцина обнадежит на спасение, Лера будет привыкать к детям Гены-крокодила – к двум девочкам, пятнадцатилетним двойняшкам. И в обеденный перерыв, созваниваясь с Оксаной раз в неделю, будет жаловаться на их презренное к ней равнодушие и во всем винить трудный переходный возраст, а Оксана будет ее успокаивать: «Лерочка, дорогая, сейчас любой возраст опасный».
В вещах, оставшихся после матери, Лера найдет три запечатанных конверта с парижским адресом и вскроет их из любопытства. В письмах некий Жак Мюрай признавался ее матери в любви. Длинные связные строки, написанные, словно почерком первоклассника, с прямым наклоном, высокопарно извинялись за назойливость и обещали подарить годы совместного счастья, «трепетного уважения и безграничного доверия, если Вы, мадам, примите решение». Бумага давно потеряет запах туалетной воды Жака Мюрая, которой он оросил письма в напоминание о себе, но размытые пятна чернил шариковой ручки подтвердят, что он там был.
Письма Лера не решится выбросить. И будет хранить до самой старости, иногда вынимая из шкатулки и перечитывая, пытаясь разгадать загадку русской женской души...
Все это будет у них, если заглянуть за горизонт, а пока Святая Земля приветливо встречала утомленных путников. Крикливые чайки наперегонки катались на волнах, белое солнце все выше поднималось над незнакомым городом, а мятное мохито жгло язык соком недозревшего персидского лайма.
Краснодар 2023г.
Опасный возраст
© Copyright: Елена Чутская, 2023
Свидетельство о публикации №223090801558
Свидетельство о публикации №223090801558
Рецензии