Николай Сементовский. Таврида. 1847 г

Николай Максимович СЕМЕНТОВСКИЙ (1819 - 1879)
ТАВРИДА


Часто мысленный взор мой блуждает по отдалённейшим местам пространной России, и часто очарованный дивною разнообразностью местности, я забываюсь и воображаю, что гляжу в волшебное стекло, в котором, как цветы и рисунки в калейдоскопе, с каждым мгновением, при малейшем движении являются новые виды то грозной природы Кавказа, то очаровательной Малороссии, то угрюмого Севера, то романтического края Южного берега Крыма. Я истинно наслаждаюсь, когда мечта переносит меня в пленительные долины Тавриды, тогда в памяти моей воскресают воспоминания минувших лет моей жизни, я хотел сказать, моей юности, когда я, не связанный никакими препятствиями, оковавшими меня ныне, провёл несколько месяцев в этом очаровательном краю.
Плачу дань прошедшему, передавая впечатления моим читателям, из которых, быть может, многие, подобно мне, путешествовали некогда в этих местах, а ныне вдали от них так же, как я, устремляют мысленные взоры и, припоминая минувшее, истинно наслаждаются.
Помните ли вы, читатель, посещавший Южный берег, высокие мечети и минареты и слышите ли полуночную песнь слепого старца, призывающего на молитву верных сынов Магомета, видите ли сотни поэтических развалин седой древности, разбросанных по горам и долинам Тавриды, упиваетесь ли дивною прелестью южной природы, раскинувшей щедро богатые дары свои, слышите ли песни тысячи птиц и прельщаетесь ли чудными девами Юга, стройными, как раины, и восхищаетесь ли раинами, так же нежными, как южные девы? Конечно, на эти вопросы вы будете удовлетворительно отвечать, и я твердо уверен, что в памяти вашей оживятся все минувшие события, запечатлённые в сердце вашем надолго, а может быть, и навсегда.
Если путешествие на Южный берег началось не выездом из Одессы на пароходе, то, конечно, сухим путём изнутри России, и тогда, проехавши земли, принадлежавшие некогда существовавшему народу борисфенитам, жившим по течению Борисфена, то есть Днепра, приближаясь к Тафроскому полуострову и далеко не доезжая ещё северных ворот Перекопа, или древнего Тафра, или Неаполя, как называет его географ Мелетий, по обе стороны дороги вдали синеются заливы Гнилого моря, мутные воды его стоят без движения, и над ними тянется серый туман, по правую же сторону излучистою и блестящею от солнца полосою виднеется Чёрное море.

Рано утром переехал я Перекоп, это было в конце марта; в южном крае всё уже зеленело, кусты и деревья облились снежными благовонными цветами, воздух дышал негою.
Перекоп лежит посередине перешейка, на берегу рва, соединяющего море; чрез этот ров перекинут мост. Это единственное место, чрез которое проезжаешь сухим путём в Тавриду. За мостом тянутся с версту по обеим сторонам маленькие домики, землянки и кое-где худо выстроенные лавки, это единственная улица, составляющая весь настоящий Перекоп, построенный Мегли-Гиреем в 1515 г. Спустя после него тридцать лет другой хан Сагим-Гирей расширил Паланку Феркарманскую, соединил два моря рвом и построил по направлению его каменную стену с башнями, из которых в настоящее время видны развалины двух крайних у берегов моря. У самого Перекопа находятся развалины укрепления, построенного, как предполагают некоторые учёные, генуэзцами; оно обведено глубоким рвом и высоким валом. Среди развалин этой стены уцелели ворота, обращённые в пороховой погреб; над входом их с одной стороны и доселе существует арабская надпись, с другой прекрасно высечена сова. Среди города возвышается церковь во имя Св. Николая; она окружена каменными домами, принадлежащими Крымскому Соляному правлению, в Перекопе ещё и доселе существует каменный домик, построенный по случаю путешествия Императрицы Екатерины.
Выехавши из Перекопа, по пути вглубь Тавриды, на пятой версте лежит небольшое селение Армянский Базар; жиды, греки, татары и русские торгуют здесь всеми произведениями Южного берега, а в особенности смушками, иначе овчинками. Здесь помещаются присутственные места, училища, церкви и мечеть. За Армянским Базаром, как змеи, чернеют по степи две дороги, левая Соляным озером, правая к Симферополю; мой путь лежал по последней.
Пространная и скучная степь то же длинное и скучное предисловие к историческому роману, после которого утомлённый читатель начинает отдыхать на первых страницах интересного рассказа. Крымская степь от Перекопа простирается на 130 вёрст, и на всём этом протяжении изредка встречаются только одни станции, тесные и неудобные, да по сторонам дороги кой-где виднеются вдали небольшие татарские деревеньки с несколькими хижинами, покрытыми плоскими дерновыми крышами. Однообразие степи скоро утомляет взор, который не видит других цветов, как изумруд и сапфир - зелень и голубое небо. Пасущиеся верблюды и овцы, проезд скрипучей татарской арбы изредка только прерывают однообразную картину, но через минуту опять пред вами одна и та же степь, как скучная и неотвязчивая, хотел сказать женщина, но скажу лучше - мысль. Однако же это скучное однообразие степи искупается неизъяснимою негою воздуха, напоённого ароматом цветущих растений. В те дни, когда я проезжал это пространство, оно было не степь, а цветущее благоухающее море, и сколько в этом море приволья и простора жизни!.. Утром, до восхода солнца, это ароматическое море покрывалось пеленою густого тумана; за пол-аршина вперёд ничего не видишь перед собою; но вот незримо восходит солнце; яркие багряно-золотистые лучи его пронзают пелену тумана, и она, как море, начинает волноваться; серебристый цвет её переходит в бледно-розовый; волны по мере восхода подымаются выше и выше; тогда по местам открывается изумрудная зелень, а среди разорванных волн тумана виднеется ярко-голубое небо. Через час, когда солнце высоко плывёт по горизонту, серый туман рассеивается в мгновение ока, и в эти-то часы благоухание истинно райское. В полдень картина степи изменяется; тишина, мёртвая тишина воцаряется на всём видимом пространстве, солнце ярко светит, воздух чист, и в это время, если бы склонить ухо к цветку, то кажется, можно было бы услышать шелест его венчика и тычинок и сколько-нибудь разгадать незримые тайны природы, совершающиеся в те минуты с каждым цветком.
Приближаясь ближе и ближе к Симферополю, по степи попадаются деревеньки, чаще видишь стада овец и табуны лошадей и на каждой версте встречаешь то верховых, то пеших татар, теперь мирных, а некогда страшных наших врагов. За двадцать вёрст до Симферополя и самая степь уже взволнована то холмами, то долинами, богатыми прекрасными группами южных деревьев, из которых одни пирамидальные раины увлекают взор ваш, и вы не желали бы оторвать его от этих живописных рощиц. На небосклоне, который привык путешественник постоянно видеть без малейшего облачка, рисуются страшные синие тучи; всматриваешься и удивляешься, что странная форма их нисколько не изменяется; тогда только невольно приходит на мысль — не горы ли это Южного берега, о которых привык мечтать, не въезжая ещё в Крым?.. Мысль эта оправдывается по мере приближения к Симферополю.
Величественный Чатырдаг, или Палат-гора, служившая некогда, по мнению Формалеона, границею Босфорских и Херсонских владений, занимает уже своею вершиною почти треть неба. Всмотритесь, путешественник, в эти грозные вершины и не забудьте, что Чатырдаг, быть может, единственная развалина в этом краю первобытного мира, свидетельница бесчисленных переворотов, случившихся на земле. Я сам не мог оторвать взора от заоблачной вершины этой первобытной развалины и мечтал взлететь на самое её темя, чтобы с этой престольной высоты окинуть взором весь мир, который, кажется, должен быть виден с такой высоты...
Очаровательная панорама местности видимо развёртывается, новые красоты являются с каждым шагом вперёд, и грозный Чатырдаг, как бы из бездны, явственно восходит к небу; за ним вдали синеет цепь других гор хребта Яйлы. Розовый луч солнца золотит опаловые вершины гор, как волшебная кисть художника, рисующего фантастическую картину. Верстах в восемнадцати от Симферополя обрывистые скалы Чатырдага ясно отделяются одна от другой; в расселинах и по отлогостям поросли вековые леса; покатость, обросшая ярким мхом и освещённая лучом солнца, пробившимся сквозь чащу векового леса, кажется, будто покрыта ярким изумрудным бархатом. Небо сливается с горами, или лучше скажу — горы входят в небо, а внизу очерчиваются здания города, среди которого вьётся кристальный Салгир.
Такая картина рисовалась предо мною, когда я подъезжал к Симферополю и когда солнце садилось за горы, а на дальнюю перспективу вершин заход накидывал багряную мантию; вблизи передо мною ложилась длинная тень от гор и увеличивала сладостную темноту южного вечера, и в то время коляска моя катилась уже по улицам Ак-Мечети, то есть Белой мечети, так называют Симферополь татары.
В новом городе в соборе благовестили к вечерне; в старом, едва только умолк последний звук колокола, послышался голос муллы, призывавшего с высоты полуразрушенного минарета на молитву правоверных сынов пророка. Светлые мысли родились в душе моей, минувшее воскресло предо мною, потом в воображении моём представилось отрадное будущее, когда крик муллы везде заменится звуками христианских колоколов, которые, быть может, скоро повысятся новыми христианами на башнях старинных мечетей, и на луне, ныне ещё осеняющей храмы Аллаха, засияет животворный блеск креста.
Две совершенно различные части Симферополя — старый и новый город - изображают собою две книги времени — старого и нового. В одной части на каждом шагу встречаются развалины, и на сохранившихся зданиях лежит печать всесокрушающего времени; увидите ли человека — язык, одежда и обычаи его непременно напомнят давно минувшие века, прошедшую судьбу Крыма и соседних стран. Изящные храмы истинному Богу, правильные и прекрасные фасады домов, широкие улицы, чистота и опрятность привлекут внимание в новом городе. Но обозрите и старый, не оставьте и эту часть Ак-Мечети без внимания, посетите древние христианские церкви и татарские мечети. В час зноя утолите жажду струёю, вытекающею из древних фонтанов; быть может, испивши её, вы, как восточный певец, воодушевитесь, и чистая, живая, чарующая поэзия польётся из уст ваших; тогда и мы, смертные, заслушаемся бессмертного певца на несколько веков; но пока начнётся эта волшебная песнь, мы поедем к Симферопольским равнинам.
Не расспрашивайте, путешественники, посетившие Симферополь, о достопримечательных развалинах; садитесь скорее на татарских лошадей и объезжайте все горные возвышенности, подымайтесь на самые вершины и везде встретите то остатки толстых каменных стен древнейшей кладки, то полуразрушенные башни, окружённые кучами щебня, среди которого выказываются обломки изящных, нередко мраморных украшений и даже цельные капители колонн, вытесанные из порфира или гранита. По местам ещё найдёте большие камни, выдолбленные посредине наподобие воронки для сохранения дождевой воды или зёрен хлеба; но когда и кем сделаны эти углубления, никто не знает.
Прежде всех прочих развалин посетите так называемое Симферопольское укрепление. Время построения его неизвестно, нам остались на долю одни догадки и предположения. Конечно, большая часть укреплений Южного берега построена во время царя Понтийского Митридата Евпатора, воевавшего против горных народов. Легко может быть, что в числе этих укреплений построено и Неапольское, впоследствии переименованное в Симферопольское, как думает Бларамберг. Страбон же говорит, что это укрепление создано сыновьями скифского царя Скилура. Но оставим догадки на долю изыскателей древностей, они нам мало принесут пользы. Местность укрепления очаровательна: здесь предо мною гордо возносится в небо Чатырдаг, за ним тянутся долгие горы, окутанные, как седая древность, в непроницаемый туман отдалённости, по сторонам - прекрасная долина с живописными группами деревьев; под тенью их выказываются ландшафтные жилища; всюду яркая изумрудная зелень, вьющаяся то по плоским крышам хижин, то по деревьям, то по скатам и отлогостям гор. Среди долины серебрятся светлые воды извивающегося Салгира. Сдали, у подошвы гор, прекрасные здания недавних годов; вблизи очерчивается чёрная вековая развалина крепостной стены.
Мечтая о минувшем, путешественник нечувствительно взойдет на возвышенность Симферопольского укрепления, которое с одной стороны было ограждено искусственною каменною стеною, примыкавшею двумя концами к природной неприступной возвышенности, сходившейся позади стены острым углом. Почти посредине этой стены внутри укрепления один татарин в 1828 году открыл песчаный камень с рельефным на нём изображением всадника; под конём выдолблена греческая надпись, в которой упоминается имя царя Скилура. Татарин, вынувши эту плиту, преспокойно свалил её на телегу и повёз к своему жилищу; на пути встретился он с учёным и образованным человеком Султаном Ката-Гиреем; Султан отобрал у татарина этот древнейший и редкий здесь памятник обронной работы и тогда же озаботился о сохранении его. Впоследствии эту замечательную древность видел я в Одесском музее.
В этом же укреплении отысканы были разные мраморные украшения, и на одном отрытом пьедестале, чрезвычайно хорошо сохранившемся, читали имя Юпитера Атавирского; эта находка и её надпись повели изыскателей древностей к новым предположениям, которые также остались неразрешёнными, как и все прежние. В небольшом глиняном закрытом сосуде, отысканном в этом же месте, оказались монеты и медали времён Нерона.
Самое же любопытное открытие, сделанное в этих развалинах, принадлежит путешественнику Дюбуа. Летом в 1834-м году, взбираясь на вершину укрепления, он проходил мимо погребальных пещер и, заметив одну недавно разрытую могилу, подошёл к ней из любопытства и увидел в разрытой земле оставленные без внимания стеклянные вещицы, служившие для украшения; это подало ему мысль порыться самому в могиле, и тогда же он начал работу с помощью одного татарина. На дне вырытой ямы оказалось несколько скелетов, лежавших головами к востоку; у каждого из них найден был толстый медный ошейник, унизанный большими разноцветными стеклянными бусами; некоторые из этих бус были совершенно гладки, другие осыпаны самым мелким бисером, на третьих замечалась мозаическая работа. На груди каждого скелета Дюбуа отыскал небольшие фигурки, отлитые из особенной стеклянной массы, известной древним; фигурки эти изображали лежащего египетского льва и другие символы восточных народов; на руках и ногах отыскались толстые медные браслеты изящной работы, а на головах и грудях небольшие нитки мелкого разноцветного бисера и между ними разноцветные агатовые, янтарные и стеклянные бусы и настоящие жемчужины, повреждённые временем. У каждого скелета при боку лежали меч, железное оружие в виде кинжала и несколько стрел. В соседней могиле Дюбуа нашёл пустой муравленый сосуд, несколько ниток разного ожерелья и круглое металлическое зеркало; по этим вещам он и заключил, что отдельно раскрытая им могила принадлежала женщине.

Было ещё довольно рано, когда я окончил обозрение Симферопольского укрепления и, усталый, сошёл в прохладную долину, где ожидали меня проводники. Отдохнув на камне, над которым сверху повисли ветви роскошной ивы, я сел на коня и узкою тропою спустился вниз небольшою рысью. Мы поехали по очаровательной долине, среди которой несколько раз переезжали вброд светлый Салгир. Оставивши за собой небольшую русскую деревеньку, а за нею прелестную дачу, принадлежащую, если не ошибаюсь, г<оспо>же Нарышкиной, мы поднялись на возвышение и вскоре опять спустились в долину.
Здесь развернулась пред нами картина природы, немало не сходная с привлекательною видописью места, открывающуюся с высоты Симферопольского укрепления; там очарование заключается в живописной группировке роскошных южных деревьев, в ландшафтных хижинах, в удивительной яркости зелени растений и в лазурных струях Салгира, бегущего среди долины, а здесь взор поражается величием угрюмых скал, одетых по хребтам тёмными вековыми лесами и горною беспредельною далью, затянутою легкою синевою тумана. На первом плане этого угрюмого ландшафта, как будто бы для того, чтобы оживить его и довершить очаровательную дикость местности, увидите стаи диких коз, скачущих с неизобразимою лёгкостью по утёсам и скрывающихся от путника в горных расселинах или за громадными камнями, обросшими седым мхом или густым кустарником. На пространстве двух вёрст эта прелестная дикость места беспрестанно меняет свои красоты; два шага назад громадный камень казался отвесною чёрною скалою, и два шага впереди эта чёрная скала, освещённая лучом солнца, упавшим на неё из чащи векового леса, кажется гигантским кристаллом горного светло-розового хрусталя. Густая, почти чёрная зелень лесов, венчающих подножие скалы, ещё более придаёт очарованья этой картине. Соседние горные обрывы отражают от себя тысячи тёплых и приятных колеров. Смотришь на эту живопись природы и жалеешь, что нет таких искусственных красок, которыми мог бы написать эту чарующую картину, сохранив все оттенки её до малейшей подробности.
Переехавши небольшой мост, мы поворотили влево от него по дороге в Алушту и обозрели развалины Эски-Сарая, то есть старого дворца; эти кучи щебня не представляют ничего особенно занимательного. Уцелевшая же стена Эски-Сарая и вблизи её струящийся ручеёк образуют картину, весьма приличную для изящного альбома. Старик-татарин сидел, задумавшись, на камне у самой развалины; невдалеке от него, между кустов, бродил его бодрый конь и отражался с зеленью кустов в кристальных струях ручья; о чём думал старец, не о минувшем ли величии ханов и о настоящем запустении этого, быть может, некогда пышного дворца, или же о собственной своей старости, сравнивая её с руиной? Спрашивал я сам себя, проезжая подле развалины.
Оставивши в стороне Эски-Сарай, мы быстро проскакали несколько татарских деревень, живописно расположенных по берегу Салгира, и взобрались вдоль по крутому берегу на горную возвышенность. Отсюда я снова увидел грозный Чатырдаг во всём его грозном величии, по сторонам открылись увлекательные места; по правой руке с небольшого скалистого возвышения ниспадал небольшой ручеёк и скрывался в низу скалы, в чаще светло-зелёных кустов акации и орешника. Возвышенность, с которой я обозревал отдалённость, образует собою природную террасу; позади её грозно поднимаются огромные скалы.
Налюбовавшись местом, мы спустились несколько ниже и нашли в этой горе могильные пещеры с нишами для гробов. Два отверстия ведут внутрь места вечного покоя, и одно из них чрезвычайно узко; мы принуждены были ползком пробираться внутрь пещер и ежеминутно ожидали, что обваливающиеся камни и осыпающийся песок если не раздавят нас, так заживо погребут здесь; проползши узким отверстием шагов десять, если не более, мы несколько только могли подняться на ноги в расширившемся проходе, но ещё сажень — и путь нам был уже широк и удобен. Дневной свет, проникавший сквозь отверстие, совершенно исчез, и я приказал зажечь свечи, нарочно взятые с собою с целью осмотреть внутренность тех пещер, в которые проберусь.
Тусклый свет осветил предо мною широкое пространство в виде обыкновенной комнаты со сводом; отсюда две галереи, находящиеся по левую и правую сторону, ведут в другие пещеры, изрытые внутри горы; я избрал правую галерею, как казалось нам, более удобную для безопасного подземного пути; избранная широкая галерея привела нас в новую пространную пещеру; потолок её, как и в первой, сходился сводом и посредине пещеры поддерживался тремя грубо высеченными колоннами; в этой комнате опять два прохода; они ведут в новые пещеры; я опять избрал правый; этот проход уже прежнего и, продолжавшись шагов сто, если не более, привёл нас в третью пещеру, среди которой свет очертил спокойно стоящее озеро чистой и чрезвычайно холодной воды, вероятно, проникнувшей сюда извне. Эта пещера не так пространна, как две первые; стены её изредка покрыты прилепившимися сталактитами. Через овальное отверстие, пробитое в левой стене пещеры, мы увидели громадные сталактиты, заблестевшие пред нами в то время, когда мы, наклоняясь, пили воду из озера, и через отверстие, облупленное окаменелыми шишками известняка, пробрались в сталактитовую пещеру. Удивительное зрелище открылось пред нами, когда мы вошли в неё; гигантские фантастические формы ярко искрившихся сталактитов и сталагмитов очерчивались пред нами, как некие волшебные тени, вызванные чародейскою силою из другого мира. Они вместе и удивляли, и ужасали нас.
Сталактитовая пещера довольно пространна, и один только угол не покрыт дивными фигурами. В самой глубине его сквозь обвалившуюся глину виден при свете огня подземный источник, с шумом текущий в следующую пещеру, в которую проход так тесен и опасен, что я никак не решился пробраться далее; вероятно, что следующий проход повёл бы нас далее. Но, насладившись фантастическими формами блестящих сталактитов, мы прежним путём возвратились назад. Названия этих пещер я не мог узнать от сопутствовавших меня татар.

Располагая чрез три дня оставить Симферополь и его окрестности, я, обозревши эти пещеры, поспешил в тот же день возвратиться в город. Если бы я писал путевые записки с тою целью, чтобы указать место, где меня принимали радушно и кормили вкусными и роскошными обедами, где я спокойно спал и, наконец, рассказывал бы публике сны, какие грезились мне во время путешествия, то Симферополю в этом отношении я непременно отдал бы преимущество перед прочими местами Южного берега; но в очерках моих не отыщут читатели ни жирных обедов, ни обаятельных снов; я даже не записал их и в карманной книжке, предоставляя другим путешественникам наполнять свои записки подобными интересными известиями.
На другой день утром по возвращении моём в Симферополь я с одним глубоким стариком-татарином Юзбаши-Барали сел на лошадей и, выехавши за город, поехал на северо-запад, к урочищу Батуб-Хане.
Дорогою татарин с особенною набожностью рассказывал мне о чудесах татарской святыни, которую он вызвался показать мне, взявши наперёд слово, что я не буду сомневаться в истинной её святости. Я обещал старику исполнить его желание, и он, с радостью посмотрев на меня, погладил седую бороду и начал рассказ:
- Слушай, барин!
- Слушаю, Юзбаши-Барали.
- Аллах велик и Магомет его пророк! - сказал татарин, пристально посмотрел на меня, покачал головою, погрозил пальцем и продолжал:
- Вы, русские, неверные люди, вы не молитесь ни Аллаху, ни Магомету. Вы не будете жить там!..
Он указал на небо, я непритворно вздохнул и мысленно сам себя спросил: скоро ли исчезнет хотя в Европе лжеучение Магомета?
Татарин прервал моё размышление.
- Не вздыхай! Слушай, что я скажу насчёт твоего спасения, потом расскажу и чудо, совершившееся некогда с женою одного хана нашего.

В конюшне ханской стоял арабский жеребец; цены ему не было, он был единственный жеребец во всём мире. День и ночь стояла стража вокруг конюшни и хранила бесценного коня. В одно утро вошли ханские конюхи в конюшню и видят, что в ней нет жеребца, начали суетиться, искать его везде, куда только полагали они, что он может забежать. Суету увидел хан, тотчас догадался, кого они ищут, и, призвавши к себе всех до единого из окружавших его людей, сказал:
- Отыскавшего моего жеребца я осыплю золотом; ступайте и ищите, всякий из вас может быть счастливцем!
Слуги бросились в разные стороны и начали искать. Множество было искавших, но из них один только увидел жеребца под тенью дерева, взял его за узду и привёл к хану.
- Что же хан сказал, как вы думаете, господин? — спросил меня татарин.
- Не знаю, Юзбаши-Барали!
- Хан вот что сказал: «На, первую и большую часть обещанного мною тебе богатства, а эти части я раздам искавшим жеребца вместе с тобою; они все также желали сыскать жеребца, но тебе одному посчастливилось найти его; нельзя же и тех оставить без награды». Понимаете, господин, эту святую истину?
- Понимаю, старик!
- То-то, вот как милостив великий Аллах и Магомет его пророк! Теперь слушайте о чуде. Несколько веков прошло с тех пор, как жил один умный хан. У него было множество жён, но одна из них вашей веры, привезённая татарами из Польши и подаренная хану, родила дочь; значит, она уже ханша, старшая над всеми жёнами. Дочь росла, мать воспитывала её по своему закону; хотя этого у нас и нельзя, но хан, страстно любивши жену, и смотрел на это сквозь пальцы. Выросла его дочь красавица собой, как разнёсся слух в народе чрез евнухов ханских, которые, может быть, видели её в другой раз и без покрывала; знатные люди из Турции да и наши задумали, как бы её взять в жены, но дочь ханши не то затеяла, она решилась с матерью бежать из гарема и пробраться в вашу землю; вечером одного дня хан входит в гарем, спрашивает султаншу — нет её; вначале хан полагал, что жена пошла к своим приятельницам и не беспокоился, но настала ночь, нет ханши и её дочери; что делать? Разослал он погоню; посланники искали их везде и не нашли. Через три дня хан приехал помолиться Кырк-Азиз; молился - и что же? Выходит из пещеры и видит, что его ханша лежит почти у дверей её без чувств; хан приказал внести её в пещеру, начал опять молиться, и ханша, слава Аллаху, ожила. Хан возрадовался, и милости его на народ полились рекою!
- А дочь ханши куда девалась?
- А дочь ваши неверные казаки захватили, и потом она с ними и на Стамбул нападала; всё хотела мать освободить, да не так-то легко было!
- Слава вашей святыне! Поедем же шибче, старик!
Старик ударил лошадь нагайкою, и мы быстро помчались вперёд.
Перед нами обрисовывался скалистый берег речки Зуи, к которому мы спешили. Рассказ татарина ещё более заинтересовал меня увидеть его святыню, которая, как он говорил, единственная во всём мире. Какая же может быть святыня у татар - думал я, привыкши считать этот народ более суеверным, нежели истинно преданным своей религии. Это не турки - самые ревностные поклонники пророка; татарские верования были прежде богаты толками и сектами; даже, кажется, в самой маленькой уединённой деревне можно было найти десять сект, различавшихся одна от другой самым пустым обрядом.
Подъехавши к подошве скалы, мы поручили лошадей татарину, которого полуразрушенная землянка чернелась в нескольких шагах от горного возвышения. Этот татарин приветствовал нас по восточному обычаю и предложил мне через моего спутника отдохнуть в его землянке на обратном пути. Поблагодаривши за гостеприимное предложение, мы начали подниматься на скалу. Юзбаши-Барали рассказывал мне про богоугодную жизнь татарина, которому мы поручили лошадей, и, вздыхая, сожалел, что Аллах не дозволяет и ему поселиться у подошвы этой скалы; тогда бы он, как говорил, ежечасно молился Кырк-Азиз.
Нельзя сказать, чтобы мы были утомлены, взбиравшись на вершину скалистого берега, однако же я желал осмотреть видопись места и упросил моего старика присесть на камне, выдававшемся на самой макушке скалы. Подсевши к словоохотливому старику, я начал расспрашивать его о названиях близлежащих деревень и сёл.
- Вот милая деревня Конечи, а вот немного далее другая - Кояости; здесь живёт мой старинный приятель Абуль-Адий.
- Скажи мне, Юзбаши-Барали, чем особенно замечательно это место? Что было здесь в старину?
- Здесь, барин, было жилище святых душ; назад тому несколько сот лет приходили сюда все татары и даже жёны молиться, а потом, когда Крым завоевали русские, так святые души неизвестно куда скрылись; осталась нам одна святыня; пойдем к ней, пора!
Татарин встал, вслед за ним последовал я, и мы начали спускаться вниз по удобной и довольно широкой тропе.
- Послушай, Юзбаши-Барали, может быть, святые души полетели в Мекку или Медину?
- Аллах знает, и Магомет его пророк! Не разговаривай, барин, место святое!
Я умолк. Скоро пришли мы к искусно отделанному отверстию пещеры, у которого сидя спал глубокий старец-татарин. Юзбаши-Барали, помолившись у входа, взял меня за руку и ввёл во внутренность довольно пространной пещеры. Тысячи свечей пылали пред широким тёмно-красного дерева ящиком, сделанным наподобие гроба.
Юзбаши ниц повергнулся пред гробом и долго не поднимался, беспрестанно провозглашая имя Аллаха и его пророка... Старик усердно молился.
От бремени лет и усталый, он с трудом мог подняться на ноги и, обратясь ко мне, сказал:
- Ты, барин, неверный, ты не можешь молиться этой величайшей святыне, но я за тебя молился, ты будешь счастлив!
Поблагодарив усердного старика и осмотревши пещеру и гроб, в которой, по словам татар, покоятся Кырк-Азиз — сорок святых, я вышел из пещеры, и мы возвратились обратным путём к землянке, у которой оставили лошадей и здесь, отдохнувши короткое время, сели на коней и поехали в Симферополь.
Ещё до восхода солнца коляска моя катилась по дороге из Симферополя в Алушту. Четыре верховых татарина были моими сопутниками. Если где истинно приятно путешествовать, выезжая рано утром, так это именно по Южному берегу Крыма. Напрасно описывал бы я эту приятность; скучные строки описания не дадут никакого понятия о тех наслаждениях, какими я упивался во время путешествия моего по Тавриде.

Восток! Не буду сравнивать его, подражая юным поэтам, с румяною девою, потому что Восток на Южном берегу — не дева, а скорее румяный, пылкий юноша; итак, этот румяный и пылкий юноша багряно-золотыми лучами своими осыпал всю природу, и живописная картина развалин Демир-Хату — железные ворота — казалась как бы нарисованною на розовой перламутровой доске. Нега и прозрачность горного утреннего воздуха, яркая синева неба, чудная зелень, лазурные воды и отражающийся в них холодный, но увлекательный колер седой развалины стены, некогда начинавшейся у подошвы горы Кастель и доходившей до моря, обнимали меня со всех сторон. В этот час пути я забыл тяжёлую существенность и, могу сказать, наслаждался духовно.
Оставивши за собою незначительные развалины Демир-Хату, мы въехали в довольно пространную долину, окружённую со всех сторон громадными скалами, из-за вершин которых синелись сотни других гор. Среди этой бархатной долины извивается дорога, приведшая нас к чрезвычайно высокой скалистой горе; мне сказали, что на вершине её недавно поставлен памятник на том месте, где отдыхал Император Александр во время последнего своего путешествия по Южному берегу. Мало оставалось мне времени, назначенного для переезда в Алушту, но я не мог не взобраться на вершину скалы, которая, как живая летопись, напомнила мне жизнь Благословенного и судьбу его соперника Наполеона. Я смотрел на громадные скалистые горы, сравнивал эти вековые твердыни с судьбою человека, и в голове моей роились тысячи мыслей…
Спустившись с горы в долину, я сел в коляску и поехал шибче прежнего. Достопамятная гора всё ещё рисовалась предо мною, и мысли о славном минувшем не оставляли меня; воображение то летало на дикий остров Елены, то переносилось в столицу Франции, и я, казалось, стоял в церкви Дома инвалидов перед гробом узника-императора; то опять дума переносила меня в нашу северную столицу, и в соборе Петра и Павла я молился перед гробом Благословенного...
Проехали долину, горная дорога начинает мало-помалу понижаться. Дальние вершины гор, как мысли, заслонялись ближайшими скалами или входили в землю, или же терялись в синеве дали, сливающейся с синевою моря, едва видимого отсюда. По прямой линии, освещённые вечерним солнцем, начинают рисоваться среди зелёных групп деревьев домики Алушты. Не подозреваешь, чтобы новая картина местности встретилась на пути и привлекла внимание; вдруг, как будто бы по мановению волшебного жезла, оборачиваешься в левую сторону и видишь перед собою истинно фантастическую сказочную скалу Демирджинскую; едва только обратите на неё ваш взор - и увидите в первое мгновение не безобразную массу громадных камней, поверженных один на другой, но очаровательную головку женщины в греческой зачёске. Взор ваш жаждет наслаждаться правильным обликом головки, и вы забываетесь, что смотрите на каменную скалу, которая с приближением превращается в безобразную массу камней, висящих над деревнею, которую она, кажется, раздавит в то самое мгновение, когда вы смотрите на нее.
Любуясь Демирджинскою головкой, в душе вашей, может быть, родится нравственная мысль, которую я не напишу здесь, не желая сравнивать бездушного фантастического облика с прелестною женщиной...
Вечерние лучи солнца прямо падали на скалу, беспрестанно изменявшую цвета свои; вот мгновение, она представляется полупрозрачною, как бы составленною из громадных кусков самого толстого голубого фарфора; по окраинам камней неподражаемая синева беспрестанно переходит то в багряный отлив, то зеленеет изумрудом, то сияет золотым лучом; новое мгновение - и вся скала кажется мозаическим персидским узором. Едва солнце спрячется за облачко, узор сливается в туманную массу халцедона и скала изменяет своё очертание, окутываясь зеленью кустарников, поросших по отлогостям её.
Не доезжая этой волшебной скалы, по дороге встретится горный ключ, отделанный диким камнем. Чистая холодная вода его вытекает из ближних гор. Остановитесь и утолите жажду у этого студенца, достопамятного тем, что близ него Михаил Илларионович Кутузов был ранен пулею в правый висок; пуля, как известно, вышла в левый, пройдя позади глаз; и один и них совершенно повредила. Ключ в память этого события наименован Кутузовым фонтаном; татары называют его Сунгу-су. С одной стороны студенца на камне вырезана надпись: «Близ сего места в сражении противу турок генерал-майор Михайло Илларионович Кутузов, что после был фельдмаршалом и князем Смоленским, ранен в глаз».
Садитесь у этого достопамятного источника, утоливши жажду, и окиньте взором живописные отдалённости, бледно рисующиеся пред вами, обвитые в вечерний розовый туман. Влево, за пространным и глубоким долом под огромными скалами едва виднеется небольшая татарская деревня Демирджи; сюда я спешил для ночлега.
Спустившись в дол, мы быстро поехали к Демирджи. Был час десятый вечера; на южном небе загорались яркие звёзды; тихий вечерний ветерок разнёс по долу обаятельное благоухание. Отдалённые окрестности, как красавица Востока, закрывались в широкие пелены тумана. Запад потухал, ночная тишина всюду воцарилась; по временам прерывалась она шумом ниспадавшего горного водопада, внизу дробившегося о камни, или же криком диких гусей, перелетавших вереницей из озера на озеро. Кажется, что я пожертвовал бы пятью годами жизни, если бы только во все остальное время мог наслаждаться в этих местах вечернею и утреннею негою природы.
Почти в полночь я приехал в Демирджи. Проводники-татары отыскали для меня довольно сносную для ночлега хижину, прилепленную к скале, и только одна сторона её была сложена из дерева, для прочих же служили ей природные камни, в которых иссечена пространная пещера с нишами для покойников.
В этой-то пещере, в одной более возвышенной от земли и пространной нише, где, по словам хозяев, помещалось несколько гробов, я улёгся преспокойно спать, по обыкновению подложив под себя толстый войлок, защищающий от сырости и незваных гостей - скорпионов и других пресмыкающихся, которых здесь весьма много.
(*)Ранним утром, в час, когда туман обвивал скалы, с вечера ещё покрывший всё горное пространство, я рассматривал уже остатки стены Демирджинского укрепления, прилегавшего двумя концами к неприступной скале, от которой в некотором отдалении и доселе ещё существуют развалины древнейшей греческой церкви, замечательной тем, что она против обыкновения, существовавшего в этих местах, построена в два этажа. Да не подумают читатели, чтобы церковь эта была изящное архитектурное здание; - небольшой каменный домик, в длину до семи сажень, в ширину до трёх, столько же в вышину, прикрытый довольно плоскою крышею, - вот и весь фасад этого древнего храма.
(*)Я спешил в Алушту и поэтому в Демирджи прибыл до восхода солнца; проводники мои, татары, проснулись, совершили омовение, приготовили лошадей и вместо чаю и кофе принесли мне несколько роскошных гроздей красного и довольно крупного винограда, растущего здесь в большом изобилии у подошвы горы и по скалам, цепляясь за них и живописно обвивая вековые камни и маленькие жилища татар, прикреплённые к скалам и пещерам, в них изрытым.
Я сел в коляску, татары вскочили на коней и с гиком помчались вперёд по дороге в Алушту по пространной долине, зелёной и мягкой, как роскошный восточный ковёр. Алушта рисовалась перед нами на отдельной горе, возвышающейся среди двух пространных долин, по которым струятся две небольшие речки, вытекающие из гор. Летом эти речки совершенно высыхают, зато весною они широко разливаются и в некоторых местах, где огромные камни мешают их протоку, они покрывают водою эти преграды и образуют большие водопады. Подошва горы до самой вершины покрыта яркою зеленью виноградников; среди этой зелени на горизонте очерчиваются здания и развалины алуштинского укрепления, построенного при императоре Юстиниане I-м. По оставшимся развалинам стены трёх башен, находившихся по углам укрепления, заметно, что самая крепость составляла неправильный пятиугольник, в середине которой, на самой вершине, существовало верхнее укрепление, также обведённое каменной, чрезвычайно толстою стеною.
Чрез полчаса по приезде моём на горную алуштинскую станцию, весьма неспокойную и неудобную, я с двумя из моих провожатых и одним алуштинским татарином отправился осматривать развалины древних башен, стоявших, как я сказал, по углам стены; от самой отдалённой из них, шестиугольной, осталось одно основание, которое, конечно, чрез два или три года совершенно исчезнет, ибо жители разбирают камни, сложенные на извёстке, для своих построек. Средняя башня четырёхугольная, хорошо сохранившаяся, и, наконец, третья, совершенно круглая, прилегает основанием почти к самой скале; толщина стен этих башен более сажени. Алуштинский житель показывал мне внутри укрепления едва заметные развалины замка Алустона, построенного Юстинианом. Алуштинские развалины в настоящее время не представляют ничего замечательного. Прекрасная картина руин, очаровательная местность - вот и всё, что найдёт здесь путешественник.
[* - В оригинальном тексте два абзаца, помеченных (*), находились на этом месте, однако по смыслу повествования перенесены выше – примечание М.Б.].
Алушта - весьма древнее греческое укрепление; в настоящее время она составляет небогатое горное местечко, посещаемое почти всеми путешественниками и потому уже, что здесь находится станция. Старая татарская мечеть и несколько вокруг неё довольно опрятных домиков составляют всё украшение Алушты.
По чрезвычайно узкой тропе, извивающейся у подошвы скалы подле самого берега моря, пробирались мы верхами на лошадях в Кучук-Ламбат. Эта береговая тропа вдруг исчезала, покрытая морскою волною, и тогда мы смело въезжали в море и ехали водою до первой возвышенности, которую не могли покрыть волны; зато здесь сильные прибои валов, разбиваясь о каменистый берег, орошали нас водяною пылью. С правой стороны возвышались над нами грозные скалы с выдававшимися камнями, которые вот-вот, казалось, обрушатся и раздавят нас. Часто тропа эта становилась так затруднительною, что мы, казалось, неминуемо должны будем обрушиться в морскую бездну, свалившись с громадного утёса, на который карабкались, слезая с лошадей и удерживаясь за их хвосты, или же, пустив их вперёд, сами лезли на вершину, опираясь руками и ногами за камни и цепляясь за кусты, выросшие на каменьях и в расселинах. Часто один сухой пень дерева служил нам единственным сообщением между двумя вершинами скал, разделёнными одна от другой бездонною пропастью. Но неудобство пути выкупалось новыми горными картинами, нисколько не схожими с виденными мною до этого, и эти виды перед нами беспрестанно изменялись, то очерчивалась или вершина грозного Чатырдага, то обрисуется на синем горизонте скалистая гора Кучук-Кастель, или же поднимется из моря в виде чёрного медведя Буюк-Кастель - Аюдаг. Здесь беспредельное море, там зелень виноградников и упоительная нега тенистых садов; с одной стороны на каждом шагу видите скалы, камни и дикие стремнины, с другой - рисуются вдалеке мирные жилища, окружённые изобилием произведений южной природы.
Пробираясь по опасному пути в Кучук-Ламбат, я душевно желал скорейшего окончания его; но когда кончился этот путь и пред нами по уступам горы зачернелись прилепленные, как гнёзда ласточек, маленькие хижины, я пожалел, что кончилась опасность, и желал, чтобы ещё далее продлилась наша дорога.
У подошвы Кучук-Ламбата, пред изящным домом, принадлежащим одному из наших вельмож, красуется гладкое круглое зеркало пристани, окаймлённой возвышенными берегами, кой-где покрытыми живописными кустарниками, кой-где голые скалы, кой-где желтеет песок. Далее светлеет беспредельное море, с двух сторон ограничивающееся излучистыми разноцветными скалами; за домом выказываются стройные пирамидальные тополи, роскошные тополи юга; по местам зеленеют развесистые благоухающие ивы; в одном месте растет несколько живописных каштановых деревьев, в другом вьются по стене и камням живописные лозы винограда, обременённого сочными плодами; из-за вершин деревьев гордо восходит к небу гора с прилепившимися к ней в разных местах жилищами. Это древнейшее место Кучук-Ламбат, бывшее известным хиосскому уроженцу Скильну, жившему более, нежели за сто лёт до Р. X.
Когда посетитель этого древнего места обратит взор на море, то по правую сторону увидит как будто из бездны морской восстающую громадную гору, фантастическое очертание которой сходствует со спокойно лежащим медведем; это дивная гора Аюдаг, то есть Медведь-гора, она покрыта лесом, тёмный цвет которого придаёт ещё более сходства ей с лесным царём. Долго стоял я у самого берега моря и любовался величественною панорамою природы; здесь, кажется, сосредоточились все живописные предметы, которых в другом месте напрасно ищет художник, желая придать своему ландшафту грозную и вместе с тем очаровательную прелесть. Чудное море заключено в раму скалистых берегов, среди него Медведь-гора; в стороне у скал - великолепный дом, за ним новая скала и в перспективе синеется даль; у ног яркая зелень растений и виноградников обвивает ближние предметы; а над всеми этими красотами природы - чистое южное сапфирное небо. Ландшафт утоплен в сладострастной неге воздуха, нагретого золотистыми лучами солнца, освещающего всю картину. Вот эскиз Ламбата.
Прежде всего хотел было я взойти на Аюдаг, который, кажется, чрезвычайно близко лежит отсюда, и удивился, услышав, что от берега он отстоит более 20 вёрст. Оптический обман скрадывает по воде истинное расстояние его от Ламбата.
Насладившись морским видом и отдохнувши под тенью виноградника, я начал взбираться на возвышенность Ламбата с целью посетить то место, которое, по указанию даже современных историков, существует более двух тысячелетий. Нет никакого сомнения, что первые обитатели этого горного места были греки; самое название Ламбат или Лампас, означающее светильник, факел или просто, как и мы заимствовали от греков это слово, лампада, подтверждает это мнение, поводом же к такому названию этого места легко, может быть, послужили бесчисленные огни рыболовов, пылающие по ночам в заливе. Я видел Ламбат ночью, прельщался тысячами огней, блиставших в лодках рыболовов, и не назвал бы этого места иначе, как Лампас, не зная, что это имя дано ему назад тому тысячу лет.
Из Ламбата я проехал в деревню Партенит, которая, как полагают историки, была местом рождения Св. Иоанна, епископа Готфского, жившего в 1050 году. Партенит - хорошенькая деревня, богатая виноградниками; в отношении древних развалин она не представляет ничего особенно достопримечательного, разве только одно урочище Вигла, то есть место стражей или караула; название это доказывает, что в этом урочище был в древности наблюдательный пост. Недолго оставался я ныне в забытом летописями Партените, а некогда бывшем, может быть, славным местом. Партенит я прошёл тихо и, вышедши на покатость, сел на малорослую татарскую лошадь и поехал с двумя татарами к горе Аюдагу, до которой отсюда было час пути.
Медведь-гора далеко выдалась в море, из которого она поднимается крутыми обрывистыми скалами, со всех сторон обросшими деревьями и тенистыми кустарниками. Над уровнем моря, по измерению французского инженера Шатильёна, Аюдаг возвышается на 274 сажени.
Узкая тропа, извиваясь из Партенита, вела нас к Аюдагу; тропа эта со всех сторон обросла густыми и довольно высокими кустарниками: часто мы спускались в глубокие расселины, и тогда над нами небо закрывалось кустами и прохладная тень провожала нас до первых громадных камней, лежащих один на другом, и мы с трудом должны были взбираться на них, поднимаясь всё выше и выше к макушке горы; часто дорогу нашу преграждал горный ручей, который то едва струился и исчезал под вековыми камнями, то ниспадал вниз величественным каскадом и терялся в узкой воронке горной расселины, и тогда от падения его слышался один только глухой шум. Большая часть этих ручейков появляется после сильного дождя, продолжающегося несколько дней сряду. Ручьи эти так же скоро исчезают, как и появляются. Сегодня путь наш на вершину Аюдага преграждал широкий и быстрый ручей, а завтра, если бы вы захотели вновь взобраться на вершину, то, вероятно, не нашли бы уже и следа его.
Почти на полпути к вершине Аюдага, когда мы оставляли за собою конечные горные жилища татар, принадлежащие к деревне Партенит, проводники указали мне едва заметные следы развалин; один татарин сказал мне, что если верить преданию, то на этом очаровательном месте некогда существовал греческий монастырь Константина и Елены, которого любители древностей ищут на самой вершине горы. Судя по живописи, уединению и удобству места, легко может быть, что указанные мне развалины принадлежали древнему греческому монастырю, но это одно предположение и ничего верного. Вокруг развалин разбросано множество черепицы и обломков разных глиняных сосудов; здесь я сыскал две небольшие склянки, совершенно уцелевшие; время повредило только наружную сторону стекла и из прозрачного светло-голубого превратило его в тёмно-синий матовый цвет.
На самой оконечности горы, выдававшейся в море, и в стороне от куч щебня и разбросанных камней видны другие развалины: четыре толстые каменные стены некогда существовавшего здания, они и поныне ещё стоят нерушимо; вышина их гораздо более сажени, наверху поросли кустарники, толстые каштаны и ореховые деревья; основание руин обвивает широколистный плющ и пурпурные цветы горной повилики; в отдалённости же эти вековые остатки минувшего с обвившею их зеленью красуются пред взором путешественника изящною эмблематическою виньеткою.
Я спешил скорее взобраться на самую вершину Аюдага и, несмотря на усталость, не хотел оставаться без обозрения древнейшего укрепления, находящегося на Аюдаге. Чудные виды развёртываются пред путником, достигшим престольной вершины Аюдага: в одно время на пространной панораме обнимает он взором самые отдалённые вершины горы, у подошвы его клокочет безбрежное море, по сторонам рисуются Кастель, Ламбат, Гурзуф и другие горные укрепления. Смотря вниз, видишь ничтожные жилища, кое-где пасущихся лошадей, кое-где дикую козу, перескакивающую с камня на камень. Прельщаясь этою живописью места, невольно сознаёшь в душе величие Самодержца вселенной...
Посредине вершины уцелели остатки укрепления; каменная стена изгибается правильным полукружием, два конца её примыкают к непреступной стремнине, она сложена из огромных плит дикого камня, кладенных без цемента; внутри укрепления по направлению стены в равном расстоянии были устроены небольшие бойницы; основания некоторых из них и доселе ещё видны. Теперь на обломках этих некогда неприступных твердынь поросли вековые деревья; серый мох покрыл дикие камни, как бы в доказательство их седой древности. Настоящие обитатели эти прелестных поэтических мест - горные коршуны, свивающие гнёзда в щелях камней, трусливые зайцы, укрывающиеся под основания развалин, вечные враги их, с которыми ведут коршуны непримиримую войну.
На вершине Аюдага в задумчивости сидел я более часа, опершись на обросший мхом дикий камень, отвалившийся некогда от края неприступной стены; воображение переносило меня в давно минувшие века, и я в те минуты жил и беседовал с народом, который обитал здесь назад тому тысячу лет, если не более; обаятельная сила воображения очерчивала дивные события древнего мира, повторявшиеся пред моими глазами как бы на самом деле. И сколько волн клубилось в то время по безбрежному пространству моря, плескавшегося у подошвы Аюдага, на которое смотрел я и мечтал - столько же промелькнуло мыслей в голове моей. Где всё минувшее? - спрашивал я тогда сам себя и грустным взором окинул окрестности. Где жизнь и слава народов, обитавших в этих местах? Этот вопрос повторял я пред каждою седою развалиною, но развалины безмолвствовали. Волны морские, клубившиеся в дни жизни этих народов и носившие корабли их по хребтам своим, как и волны времени, давно уже промчались в бездонную пропасть забвения, и ничто теперь не напомнит и не расскажет мне тысячелетнюю повесть о судьбе древних народов. Твердыни, эти башни, храмины и громадные обломки, прежде нерушимые силою человека, напомнят путешественнику одно многозначительное изречение: Memento mori [Помни о смерти  (лат.)]. В этих-то пленительных местах минувшее и настоящее, как мрак и свет, как смерть и жизнь, борются между собою, и каждый предмет, на который только посмотришь, живёт двумя жизнями - минувшею и настоящею... Но повторяю: это минувшее для нас темнее мрака, безмолвнее смерти, а настоящее грустное, забытое всеми...
Светоч истории, как бы он ни был блистателен, не осветит непроницаемого мрака тысячелетий, и если проведёт нас по тайным, мрачным и узким переходам столетий, канувших в бездну вечности, то средь этой страшной бездны он погаснет, и мы останемся во мраке собственных своих изысканий...
Я оторвал взор мой от седой развалины Аюдагского укрепления, гикнул на татар, дремавших под тенью куста, и мы начали спускаться в Партенит.
У подошвы горы мы переменили лошадей и быстро поскакали по береговой дороге в Гурзуф. Мысли мои рассеялись, когда началась узкая дорога, извивающаяся между пропастью моря и обрывистыми скалами, которые, кажется, на каждом шагу готовятся на вас свалиться. Этот путь продолжительнее прежнего пути в Ламбат, где опасность на каждом шагу, и здесь мы то ползли на стремнины, то слезали с обрывистых камней к прибою волн, и если бы в ту минуту, когда мы спускались вниз по известной стремнине, нахлынул прибой волн, то не миновать бы нам морской бездны.
Осмотрев на пути ландшафтные остатки генуэзской крепости и среди них, можно сказать, оставшийся остов круглой башни, обведённый толстою каменною стеною, спускающейся по раздвоенной скале в море, чрез которую перекинут мост, кажущийся кое-как сложенным из диких неотёсанных камней, которые непременно низвергнутся в расселину, когда только путник ступит на него, но мост много веков стоит нерушимо. В полдень, усталые и изнемождённые, кое-как дотащились мы в Гурзуф. Приятно местоположение этого укрепления, построенного в VI веке по повелению Юстиниана, остатки которого видны ещё и в настоящее время на северной стороне скалы, на которую подымался я, проходя по расселине, разделяющей скалу на две части; с южной стороны скала совершенно неприступна; кучи диких камней, поросших мхом и кустарниками, обозначают место некогда неприступной твердыни; у подошвы скал раскинуты татарские хижины; они то рисуются под густою зеленью деревьев, то выказываются из-за громадных камней.
За скалами древнего Гурзуфа, спустившись с ближайшей высоты горной дороги к морю, открывается вид прекрасного дома, принадлежавшего некогда Дюку де Ришельё; за домом по покатости горы раскинут английский сад, богатый деревьями юга; море подмывает утёсистый берег, на котором зеленеет сад; здесь столетние ивы, укоренившиеся в расселинах камней, склонились к самым волнам как будто бы для того, чтобы приятною зеленью развесистых ветвей приманить взор путника, посетившего это место. Здесь, кажется, кокетство есть достояние природы, а не женщин, которых редко встретишь; восточный обычай содержать их в неволе до сих пор существует во всей силе между татарами, а татары, это тощие, малорослые и безобразные люди, кажется, нарочно поселились здесь, как бы в насмешку минувшим обитателям, которых мы приучились воображать гигантами; татарин жалок пред прекрасной и роскошной южной природой, и, смотря на неё и на слабого татарина, невольно убеждаешься, что случай из дальних стран навеял сюда это племя.
Меня чрезвычайно привлекала к себе деревня Никита, известная своим садом, о котором ещё в Лицее приучился я мечтать, читая в хрестоматии описание его, взятое из путешествия по Тавриде в двадцатом году Муравьёва-Апостола. Деревня Никита и за нею сад расположены на скалистом берегу, далеко вдавшемся в море.
Отдохнувши в деревне, славящейся своим пенистым вином, мало уступающим шампанскому, я в сопровождении какого-то другого путешественника лет пятидесяти, приехавшего искать здесь древних греческих богинь и храмов, построенных в честь их, поехал по узкой тропе, извивающейся сначала между скалами, а потом в густоте векового леса, где она обрывисто опускается к морю. Не мудрено, что лес, среди которого мы ехали довольно долго, очаровал Муравьёва. В самом деле, как живописно не представлял я себе красоту его, но она действительно превзошла всякую воображаемую прелесть; в Малороссии я видел вековые дубы в три обхвата, в Крыму я прельщался редкою красотою деревьев, но Никитский лес всё превосходит. Немного поодаль от узкой дороги, по которой пробирались мы, в чаще этого леса растёт огромный дуб; середина его от корня выгнила, и в этом не дупле, а скорее пространной беседке, растёт уже несколько десятков лет клён, достигший значительного объёма; толстые ветви его поддерживают векового старика, светлая зелень широких кленовых листьев мешается с густою зеленью дубовых ветвей; шаг вперёд – и новая группа деревьев, совершенно в другом виде, прельщает вас; здесь тысячи прекрасных картин деревьев и зелени, и когда проезжаешь эти места, то подумаешь: вот где царство для любителя писать картины дерев.
Из леса подъезжаете к саду, расположенному по уступам на самой оконечности скалы, далеко выдавшейся в море. Прельщённый дикою красотою живописного векового леса и заранее приготовленный пышным описанием Муравьёва, я мечтал найти в Никитском саду осуществлённые красоты садов, которые раздаются восточными поэтами в обиталище волшебным красавицам, но ожидания мои не сбылись; здесь повторились те же виды и те же красоты природы, какие встречал я доселе почти на каждом шагу в Крыму и, к сожалению, ещё эти красоты здесь скучны, бледны и однообразны; справедливо, что в саду растёт много различных деревьев юга, что расположение его по уступам, сходящим к волнам моря, довольно живописно, но всё, однако же, не в такой степени, как воображал я, прочитавши описание Муравьёва; в глазах его и обвалившаяся ничтожная хижина садовника, и плохо устроенные оранжереи казались изящнейшими зданиями.
Читающий эти строки да не разочаруется и не вообразит, чтобы в самом деле Никитский сад не имел ничего замечательного; нет, я этого не говорю; много найдёт здесь путешественник приятного и удивится миртам и кипарисам, высоко и привольно выросшим по уступам сада; виноград, южная повилика и по местам в чаще сада широколиственные папоротники вьются и растут у корней столетних дерев. Обозревши сад, сходивши и восходивши по уступам, я посетил богатые оранжереи, наполненные прекрасными растениями южных стран и даже тропическими; здесь показывали мне большую коллекцию прекрасно растущих виноградных лоз и сообщили, что в саду собраны почти все роды винограда; южный, можно сказать, жаркий климат чрезвычайно способствует разведению здесь лучших лоз.
Из Никиты я выехал на другой день. Заходом и восходом солнца любовался я, стоя на уступе в саду, склонившемся к самому морю; над головою расстилались густые ветви кипариса и закрывали часть ярко-голубого неба; при восходе и заходе море из обычного тёмно-синего цвета покатило сначала пурпур, а потом золотые валы его смешались с седою пеною, и вечером эта пена казалась жемчужным каскадом, утром жемчуг превратился в чисто золотые искры; благоухание воздуха райское; тяжёлые думы и даже чёрная грусть, если она до этого гнездилась в сердце посетителя, здесь рассеиваются; мечты навевают на душу отрадное спокойствие, и сладострастная нега южного вечера располагает его к отрадному сну.
Дорога в Ялту лежала через Магарач, и этот путь так же очарователен и так же опасен и труден, как и прежний; пятидесяти шагов нельзя сделать по ровному месту, везде скалы и бездна, то взбираешься на вершину, то спускаешься в пропасть, несколько шагов едешь то по песку, то по воде, то в тени между кустов, то в каменных расселинах; виды также разнообразны и живописны: здесь очертятся пред вами на скалистой остроконечной вершине развалины Палеокастровского укрепления, там протянется зелёная ялтинская долина, в стороне — ущелье гор, обросшее большими соснами, вдали море, чудное море; в синеющей отдалённости мелькнёт высокая белая Ориандская башня, то опять скроется за утёсами и зеленью, и мысли невольно летят вдаль.
Ялта - небольшой городок, оживлённый торговлею; весьма удобная пристань почти всегда наполнена судами; пароходы беспрестанно то приходят, то отходят; они приезжают в Ялту, следуя из Керчи в Одессу или обратно. Хорошенькие чистые домики, две гостиницы, прекрасные лавки, в них найдёте всё нужное, если не для роскошной, то для спокойной жизни.
Ялта также весьма древнее поселение; на Ялтинском мысе, по мнению изыскателей древностей, некогда существовал монастырь Св. Иакова; я посетил мыс, но кроме небольших возвышений, покрытых дёрном и кустарником, не нашёл никаких следов развалин.
Впереди ожидало меня новое восхищение; оставшись на несколько часов в самой Ялте, я хотел было, не дождавшись урочного часа, лететь в Учан-Су и, может быть, переменил бы своё намерение, если бы не помешали мне в этом проводники мои, долго не приводившие лошадей. Часу в третьем пополудни я оставил Ялту.
По дороге к Учан-Су, невдалеке от Ялты, по левой стороне ещё издали чернеются безобразные развалины укрепления; по мере приближения к этому месту, привлекательному дикостью своего очертания, развалины беспрестанно изменяются, и когда поравняешься с этими вековыми остатками, то удивлённому взору представятся руины высоких стен и гигантские ворота; арка их вышиною более трёх саженей; кажется, этот проход сделан для гигантов, обитавших в Тавриде назад тому несколько тысяч лет; громадная вышина ворот подавляет собою окружающие их скалы, а толстые столетние и высокие сосны кажутся пред ними также малыми, как пигмеи пред великаном. Сквозь арку вдали чёрною стеною тянется лес, он покрывает скаты гор, окружающих ворота; не в храм ли какого-либо древнего греческого божества вели эти ворота, и кто создал эту тысячелетнюю твердину? Такие вопросы приходили на мысль в то время, когда стоял я на этой скале и удивлялся громадным развалинам, но никакой предмет и никакое обстоятельство не разрешат с точностью этих вопросов; напрасно путник будет искать надписи на арке ворот, напрасно обойдет пространство, бывшее под гигантскими постройками, к которым вёл этот вход, нигде не найдёт он ни остатка архитектурного украшения, ни, тем более, уцелевшей надписи, которая открыла бы ему тайну минувшего.
Идёшь вперед - и новое зрелище поражает взор: с вершины скалы со страшным шумом низвергается обильною струёю ручей; эта светлая кристальная струя падает с сорокасаженной высоты на отвесную скалу, стоящую внизу, и, превращаясь в водяную пыль, летит в бездну, на пути встречает ещё одну скалу и вновь, раздробляясь, исчезает во мраке пропасти, и только эхо долетает к вершине; невольно родилась в душе моей мысль о суетности человека. Взбираясь ползком на вершину скалы по отвесной стремнине, на каждом шагу встречаешь острые иглы и шишки сосен, препятствующие подниматься кверху, и, достигши с великим трудом вершины, я сел близ водопада и задумался; величественная картина дикой природы расположила меня к мрачным мечтам; я, смотря в бездонную пропасть, в которую низвергался шумный водопад, уподоблял ему мишурную славу знатных и богатых... Казалось мне, что в те минуты я был истинным поэтом, и не доставало только сладкозвучной лиры древнего греческого певца, чтобы я брякнул по струнам...
Время быстро мчится, кажется, быстрее этих серебряных струй, низвергающихся в бездонную пропасть; не хочешь расстаться с этим местом, оно как будто бы чародейскою силою приковывает к себе посетителя, и невольно подумаешь, что в этой пропасти обитают сонмы Дриад, Нереид и Ореад, таинственно действующих на сердце путника, жалеющего оставить это волшебное место.
Когда я сходил с вершины скалы, то пламенно желал, чтобы ещё раз в жизни довелось мне вскарабкаться на её темя, взглянуть на развалины и водопад и ещё сладко погрустить.
Оставивши Учан-Су, я пробрался в Орианду по весьма тесной тропе, которая то извивалась между развалинами укреплений, то входила в природные расселины скал, прикрытых сверху отрадною во время зноя тенью густых кустов.
Орианда принадлежала покойному Императору Александру; посещая последний раз это место, он хотел здесь построить для себя дворец, но желание его не исполнилось, вскоре смерть похитила из этого мира Благословенного; Государь Император Николай Павлович место это подарил Государыне Императрице Александре Феодоровне. Здесь природа и картины её совершенно оригинальные, и не знаю, есть ли где живописнее место, которое бы так привлекало дикостью своею, как это; грозные виды, удивляющие вас странною игрою природы, встречаются на Альпах, на Кавказе, на севере и на юге, но там вы удивляетесь грозной дикости, здесь, напротив того, прельщаетесь ею, и какое-то тихое, отрадное спокойствие льётся в душу вашу.
Новый прекрасный дворец, красующийся в Орианде, принадлежит Императрице; за ним горные места также носят имя Орианды.
Проехавши Орианды, ибо их три, прежняя картина, как будто бы в волшебной диораме, сменяется новою видописью места; те же самые скалы, те же утёсы и леса, та же природа, но в другом виде; это происходит от того, что береговая дорога за Ориандой в Алупку вдруг изменяет своё направление; прежде она извивалась к югу, теперь уклоняется на запад; набережная дорога здесь ещё более суживается, и в самом начале пути боишься сделать шаг вперёд, страшась свалиться в бездну. Впереди высунувшаяся скала над Алупкою направляет путь на полдень, и, проехавши по этому направлению несколько шагов, видишь новую картину: живописная Ялта, очерчиваясь на тёмном сапфире неба острыми утёсами, освещёнными ярким солнцем, представляется взору разноцветною стеною; краски её так ярки и так удачно расположены, что при первом быстром взгляде никак не подумаешь, чтобы это был не оптический обман; мало-помалу всматриваешься, поражаешься, и удивление заступает место прочих чувств. На юго-запад береговая линия входит в море тремя мысами, далее волнующееся море и чистое небо сливаются вместе, как бурная жизнь и спокойная смерть.
Обогнувши эти мысы, мы проехали мимо развалин, чернеющихся почти на каждом шагу.
Близ деревни Гаспры живописно обрисовался изящный дом князя Мещерского, и вслед за ним очертился величественный замок князя Голицына; я слышал ещё прежде путешествия моего по Южному берегу о роскошном убранстве этого замка и видописи места, открывающейся с высоты башен; поэтому спешил за наслаждением, боясь, чтобы по какому бы то ни было случаю не лишиться его. В полдень я был уже в замке и стоял у окна в одной из башен и истинно наслаждался дальнею перспективою гор; в другой башне - три окна с разноцветными стёклами; смотря сквозь них на поразительные картины природы, думаешь, что залетел в волшебное место, на воображение действует обаятельная сила невидимых духов.
Проехав каменный мост и за ним несколько небольших татарских деревень, я приблизился к Алупке; дорога к ней вьётся по взгорью; над Алупкою скала Ай-Петри высунулась в море длинным и громадным мысом, перпендикулярная высота её над морем составляет более версты, самая вершина её разделилась на две утёсистые скалы, не обросшие лесом, с одной стороны на ней расположен сад, редкий даже и в тех местах; зачем не назвали этот обширный сад Кинь-грусть? Разнообразие видов, фонтаны, каскады, гроты, павильоны, скалы, группы различных деревьев, нега южного воздуха невольно развеют грусть, и место её в сердце займёт отрадное чувство спокойствия; здесь и искусство получило свою долю среди неподражаемых красот природы. Здесь найдёте живописные бассейны, озёра, окружённые упоительною тенью лавров, кипарисов и миндальных деревьев; в стороне от озера встретится или пещера, из которой бьёт ручеёк, стекающий вниз со скалы, или живописная куча диких камней, и наверху их, как бы нарочно для большей прелести вида, растёт каштан, или земляничное дерево (arbousiers), или цветущий куст белой акации, наполняющий воздух усладительным ароматом.
На противоположной стороне у подошвы Ай-Петри красуется замечательный по изяществу постройки и по редкости материалов индийской архитектуры дворец князя Воронцова; нельзя описать его, надобно, по крайней мере, видеть верную картину; он построен на месте огромных скал, низвергнувшихся с высоты; с крыши замка, образующей террасу, на которую всходишь по лестнице, открывается очаровательный вид на окрестности, здесь видишь море, цепь гор с живописными склонами и оттенками их, ближе - деревню Алупку с уютными татарскими хижинами, покрытыми плоскими кровлями, и среди них - прекрасную мечеть индийской архитектуры, а в стороне - церковь. С другой стороны приближаясь к дворцу, также обнимаешь взором дальнее безбрежное море, и на нём кой-где едва белеют паруса; роскошный сад с этой стороны спускается вниз по уступам к самому морю; на возвышенном берегу его построено изящное здание с фонтаном, окружённое колоннадой; из галереи этого здания на безбрежное море открывается новый прелестнейший вид.
Между садом и этим чудным морем вся отлогость берега усеяна обломками скал, и среди них лепятся татарские хижины с плоскими крышами; их обвивает виноград и плющ, развесистые каштаны, лавры, фиговые, ореховые, гранатные и оливковые деревья прикрывают их прохладною тенью.
В Алупке я прожил под гостеприимным кровом несколько дней, отдохнул после моего пути и, собравшись со свежими силами, пустился в селение Симеис, имение, принадлежащее Мальцову и к<нязю> Мещерскому. Здесь растёт множество различных родов винограда; г<осподин> Мальцов с успехом занимается виноделием. Симеис и Алупка составляют как бы последнюю грань с этой стороны роскошнейшей природы юга; все прочие места не могут сравниться с ними. Обозревши малозначительные в настоящее время развалины укрепления Лимены и Буюк-Исара, я поехал в Кикинеис, отсюда недалеко отстоящий.
Скалистый береговой путь, начавшийся у Кимериона, идущий по направлению Южного берега, с каждым шагом становится труднее и опаснее и, наконец, делается уже почти невозможным на расстоянии от Симеиса до Кикинеиса, а за этим местом нет уже берегового пути; громадные скалы входят прямо в бездну моря; в местах этих не встретите селений, хотя природа чрезвычайно обильна дарами; Кикинеис - последнее горное жилище.
Кто не путешествовал по горам, тот не может представить себе опасности пути моего, повисшего над морскою бездною; в особенности неизобразимо опасно одно место, где скала, поверженная на скалу, острым углом образует берег, здесь тропа так тесна, что надобно несколько шагов ползти над самою бездною. Если бы с вершины скатился камень, то и дерзкий путник свалился бы вместе с ним в море, и тогда, конечно, нет ему спасения; эти камни преграждают путь на каждом шагу; сверху над головою висят целые скалы; смотря на них, удивляешься, как они держатся на такой высоте; конечно, первый вихрь низвергнет их в пучину, но на место их откуда и какая сила сдвинет другие и вновь прилепит к вершине? За этим местом вдруг берег расширяется, по отлогостям скал появляются к ним прилепленные хижины, и изнеможенный путник отдыхает под тенью дерева или в хижине гостеприимного рыболова, слушая его восторженные песни, в которых он прославляет безбрежное море и свою спокойную жизнь.
Деревня Кикинеис была последним местом пути моего по берегу моря. За нею горы становятся совершенно неприступны и береговой путь прекращается.
В недальнем расстоянии от Кикинеиса по дороге в Байдары проводники указывали мне обрушившиеся скалы после сильного землетрясения, бывшего здесь в 1786 году; у подошвы этих скал и по скатам была расположена татарская деревенька; скатившиеся камни и песок совершенно засыпали её; обрушение было не быстрое; за несколько дней до этого случая сильные подземные удары заставили жителей оставить горные жилища и расположиться поодаль в долине; в страшный день скалы разорвались и целые громады камней сдвинулись к морю; теперь ещё в глубоких расселинах, образовавшихся после этого местного переворота, торчат вершины поверженных столетних деревьев, росших на высоте гор.
Деревня Кучуккоя, как и следующая за нею Мухалатка, утопают в тенистых садах; здесь привольно растут фиговые и гранатные деревья и приносят вкусные плоды; о виноградниках не буду уже упоминать, здесь изобилие их на каждом шагу. За деревнею Мшатки по дороге рисовались прелестные дачи; я любовался ими и думал: зачем мы не имеем рисунков этих пленительных мест, они бы поспорили в красоте с лучшими заграничными видами.
Деревня Ласти, стоящая на возвышении, была крайним пунктом путешествия Императрицы Екатерины; с этого возвышения Императрица долго любовалась картиною моря и живописною панорамой отдалённости.
За обрушившимися скалами дорога идёт прямо в горы, к хребту Яйлы. С каждым шагом во внутрь полуострова удаляешься от моря, склон воды теряется в небосклоне, а по сторонам высокие скалы заграждают и последний вид на его лазурные волны.
В Байдарах были приготовлены для меня переменные лошади; отсюда взял я одного нового проводника к двум прежним, не оставлявшим меня от самого Алустона. Мы приехали по утёсу Яйлы к самому Мердвеню, единственному месту сколько-нибудь удобному для конной езды, в других же местах к западу, начиная от Эски-Богази, Яйла совершенно неприступна; кой-где только пролегают среди бездны опасные тропинки, по которым редко когда пробирается байдарский житель.
В довольно широкой горной расселине, по обрыву скалы вьётся от подошвы к вершине Мердвень, то есть каменная лестница; по местам она чрезвычайно круто поворачивается то в одну, то в другую сторону; ступени её то составляют огромные дикие камни и затверделый известняк, иногда осыпающийся, когда лошадь неосторожно ступит на неё; в одном месте скатившийся с вершины камень увлёк с собою огромную сосну и как бы нарочно положил её почти посредине Мердвеня; сосна растёт и преграждает горную дорогу; татары говорят, что это шутка горных духов, и с суеверием обходят сосну, не смея прикоснуться к ней.
Весною, когда дожди бывают обильны, Мердвень служит местом истока горных вод. Тогда нет никакой возможности пробраться по этому пути, да и летом в самое благоприятное время Мердвень крайне неудобен, и избираешь его потому, что он единственный в этих местах. Лошадей пускаешь вперёд, а сам следуешь за ними, цепляясь по местам за валежник и камни. Лестница эта простирается более полуверсты, беспрестанно изгибаясь то в одну, то в другую сторону.
Кончен горный путь, я расстался с морем и с прелестными береговыми видами.
За Мердвенем другие ландшафты и другая природа; когда за горами ещё всё цветёт и благоухает, здесь уже осень срывает пожелтелые листья с деревьев, зелень увядает и туманы завлекают пасмурными тучами южное небо.
За Мердвенем дорога в Байдарскую долину извивается в чаще вековых лесов; в одном месте необыкновенная густота деревьев или страшная пропасть, обросшая деревьями, преграждали путь нам, и тогда мы должны были объезжать опасное место, и часто случалось нам спускаться вниз по страшной крутизне.
К вечеру мы были уже в долине, окружённой со всех сторон горами. То там, то здесь на широком пространстве виднеются деревеньки, селения и кое-где среди них возвышаются прекрасные дома или же красивые мечети. Из гор в долину льётся множество ручьёв, почти все они стекаются вместе и образуют реку, извивающуюся по долине. Сама по себе Байдарская долина прекрасна, но в сравнении с видами по ту сторону Яйлы, откуда я приехал, краски природы её бледны и, как ни хороша эта природа, но всё она уже не та, что над морем, за горами.
В настоящее время Балаклава по большей части населена греками, потомками тех, которые в 1470 г. перешли на нашу сторону во время пребывания нашего флота в Архипелаге; татары вообще не любят греков и называют их арнаутами. [Примечание М.Б.: год указан автором неточно, видимо, имелся в виду 1774 год, - Первая Архипелагская экспедиция  русского флота происходила в 1769-1774 гг. во время русско-турецкой войны 1768-1774 гг.].
В самом начале поселения в Балаклаве Архипелагских греков, оставивших жен своих в прежних местах, начали они, подобно римлянам, похищать в соседних городах жидовок и татарок, потому что только одни достаточные из них находили себе жен из гречанок; это-то послужило к неприязненному расположению татар к поселенцам.
На третий день, по обыкновению моему, до восхода солнца выехал я из Балаклавы в долину Чоргуны, направляясь к татарской деревне, этого же имени. Чоргуна показалась мне более приятною Байдарской долины; здесь чаще встречаются домики, и один из них восточной архитектуры привлек мое внимание; перед этим изящным домом устроен прекрасный бассейн, одетый диким камнем. Высокие пирамидальные тополи окружают источник чистой и студеной воды. Немного в сторону от дома возвышается осьмигранная башня; вокруг ее поросли зеленые кусты акаций, фиговые и ореховые деревья; напротив дома зеленый холм и на нем по отлогостям белеются поэтические шатры поселенных здесь цыган.
Чоргунская долина принадлежала ханам из дома Гиреев. Проезжая эти места, в воображении рождается множество сюжетов для романов из жизни крымских ханов Гиреев, из которых почти каждый, если верить летописям и преданиям, владел очаровательными невольницами, похищенными то в Польше, то в Малороссии, то в Греции, то в Грузии, и почему же [не предположить, что] если не многие из них, то, по крайней мере, одна или две, были заключены в эту восьмисторонную башню.
Расстояние от Чоргуны до Мангуна проехал в короткое время; здесь дорога тянется между ущельями гор, и этот путь напоминает несколько тропу над морем. Я спустился вниз с отлогой высоты скал и ехал по руслу ручья, прикрытого от знойных лучей солнца густою тенью диких смоковниц и орешника; кое-где поднимался на отвесные вершины, придерживаясь за кусты, более в воспоминание опасности прежнего пути, нежели от необходимости. Множество ручьёв течёт с этих гор в долину; один из них струится из-под корня столетнего орехового дерева; вода его так холодна, что нельзя принудить себя выпить сразу полстакана. Картина русла чрезвычайно живописна; едва вырвавшись из-под корня, ручеёк, как резвый малютка, перепрыгивает по камням и, досадуя, что они заграждают ему дорогу на каждом шагу, шалун скатывается в расселину с сердитым шумом, и потом, светлый и игривый, он, вырвавшись из подземельного мрака, вьётся по долине, прорезая кристальными струями бархатную зелень поляны.
Чем ближе к Мангупу, тем дорога к нему более и более становится живописною; но никак не подозреваешь, чтобы в этом месте существовала удивительная своим грозным величием картина природы. Ещё не доезжая до Мангупа, по сторонам дороги видишь отвесные скалы с пробитыми в них узкими отверстиями, правильно расположенными, как окна в домах. В этих скалах изрыты обширнейшие пещеры, служившие несколько веков назад покойными кельями для греческих иноков.
За деревнею Шула, утопающею в зелёных садах, начинаешь подыматься на Мангуп; положение его необыкновенно живописно; мне кажется, что ни одно место на берегу Рейна, на Альпах и на льдистом севере не может сравниться с ужасающею величественностью его. Мангуп, кажется, висит между небом и землёю; у подножия его — неприступная скала, на которую с величайшим трудом можно взобраться только двумя тропинками; одна из этих тропинок, извиваясь от устья ручья Ай-Тодора, пролегает по прекрасной долине, которая, как полагают некоторые путешественники, служила дном озера, окружённого высокими горами.
Я пробрался к Мангупу верхом на лошади, отдохнувши в деревне Коралес, здесь я встретил мой экипаж, оставленный в путешествии по берегу моря, за горами. Поднимаясь на громадную вершину, часто окутанную туманами или освещённую солнцем и тогда представляющуюся чалмою, свёрнутою из драгоценной восточной шали, встречаешь на пути две или три татарские деревеньки, богатые прекрасными источниками воды, бьющей из древних фонтанов.
Последняя к Мангупской скале деревня Каджа-Сала лежит в ущелье; над нею повисла обвалившаяся стена Мангупской твердыни. К этому месту, и проехавши Каджа-Салу, подымаешься по тесной и неудобной тропинке, вьющейся между скалами, со всех сторон одетыми лесом; скалы в некоторых местах образуют каменную лестницу, которая ведёт к чрезвычайно высокому и обрывистому камню, повисшему над долиною. Взобравшись на эту высоту и смотря вниз, думал я: что, если бы эта каменная громада обрушилась в долину? Она бы всю её покрыла; в таком малом размере представляется с этой высоты долина. Отсюда уже начиналось укрепление: каменная широкая стена идёт поперёк весьма слабо защищённого природою ущелья и примыкает другим концом к отвесной скале этой же горы. Взобравшись несколько выше укрепления, находишь двурогие караимские надгробия. Ущелье, которым взбираешься на вершину, приводит к горному ключу, бьющему с чрезвычайною силою из-под огромных камней; яркая зелень прикрывает девственное его русло, до которого ещё не касалась ни одна дерзкая человеческая стопа.
С левой стороны ущелья, поднявшись несколько выше ручья и перелезши чрез два или три отвесные камня, чтобы сократить горный путь, находишь вход в пещеру; вначале пространный подземный коридор приводит в обширное пространство, изрытое в горе; по правую сторону его, пройдя узкий проход, открывается другое подземелье, среди которого в твёрдом известковом камне иссечен обширный бассейн для стока и хранения воды; некогда ручей этот и пещеры были защищены стеною и круглою башнею; башня и доныне уцелела. По сторонам стены в разных местах устроены оборонительные каменные углы. За башнею и за крайними укреплениями существовали некогда ворота, теперь совершенно разрушенные, несколько далее скала образовала прямой скат; здесь устроен прекрасный фонтан; спустившись ниже его, видна пространная пещера, но я, усталый, не мог посетить её. Макушка Мангупа совершенно неприступна; одною только узкою и чрезвычайно неудобною тропинкою можно с опасностью вскарабкаться на неё, придерживаясь за кусты дикой оливы и горной ивы; влево от этого места уцелели остатки древних греческих церквей; во внутренности развалин видна ещё по стенам греческая живопись; в алтарном углублении, с восточной стороны, явственно ещё виден образ Богородицы. Внутри разрушенного храма выросло развесистое дерево и бузинные кусты; дерево выше самых развалин; здесь и увлекаешься живописною картиною, и сожалеешь о забытом доме Божием.
Далее за церковью и мечетью, сохранившейся лучше, нежели христианские храмы, начинается внутреннее укрепление, состоявшее из высокой поперечной стены толщиною в сажень; с восточной стороны стены построено несколько башен в виде замка; вот где истинно жилище романическое. В стенах нижнего этажа этого замка сделаны просветы для ружейной стрельбы, а выше их, во втором этаже, заметны остатки амбразур, служивших местом, как кажется, для больших крепостных орудий. Из замка открывается неизобразимый вид на окрестности; отдалённость видна на несколько десятков вёрст; смотря в трубу, замечаешь самые отдалённые места и деревни, повисшие на скалах сияющих гор.
Спустившись с этой стороны вниз по скале, находишь новые пещеры, и пред ними изящно иссечены огромные круглые бассейны для хранения воды; каменная лестница ведёт во внутрь довольно обширной подземной залы; потолок её поддерживается посредине четырёхугольным каменным столбом; по обеим сторонам подземелья открываются сходы в другие пещеры; в одной из них вытесано из камня широкое седалище вроде восточного дивана. Пещеры и переходы продолжаются по всей горе, но в них нет ничего особенно достопримечательного; я здесь нашёл весьма большие кусты окаменелого дерева.
Некогда мангупская твердыня служила местом заточения русских послов: в 1572 году посажен был в мангупскую башню один из любимцев Грозного — Василий Грозный [Грязной?], пленённый крымцами на Молочных водах. Грозный [Грязной?] жаловался царю на тяжкие муки, претерпеваемые им в заточении, и, просидев в башне пять лет, был выпущен в 1569 году; русский посол Афанасий Нагой со всеми чиновниками, бывшими в его свите, после трёхдневного угощения в Кафе пашою Касымом также был заключён в Мангупскую башню.
В летописях читаем, что в 1596 году в Мангупе случился страшный пожар; весь город до основания сделался добычею всепожирающего пламени; после этого Мангуп пришёл уже в совершенный упадок, и только одни крепостные твердыни считались весьма важными, и в то время они постоянно служили главным убежищем крымских ханов, которые перевозили сюда своих гаремных красавиц и все богатства.
В настоящее время Мангуп - забытое неприступное поэтическое место; у подошвы его лепятся бедные татарские деревни; но всё же эта величественная скала так же громадна и так же гордо возносит вершину в небо, как и во дни славы и величия древних обитателей, и кажется, что она, переживши столько веков и народов, стремившихся уничтожить её неприступную вершину, сохраняет нам остатки древних укреплений как бы в насмешку, что человек слабее и кратковременнее своих собственных твердынь, которые он, как паук паутину, разбросал в этих местах по всем ущельям и высотам горным, защищаясь от подобных смертных и не думая о своём собственном ничтожестве.
Из Мангупа я поехал в столицу ханов Бахчисарай.
Заходящее солнце приветствовало меня последними лучами, когда приближался я по узкой лощине, охраняемой как бдительными стражами, двумя высокими утёсистыми горами; среди этой лощины очертился поэтически Бахчисарай со своими многочисленными мечетями, минаретами, дворцом и разноцветными домиками татар, раскинутыми в разных сторонах города. Бахчисарай после дневной суеты засыпал спокойным сном; это его настоящая жизнь после минувших треволнений...
Туман прозрачною розовою пеленою тихо ниспускался в лощину и кой-где уже покрывал, как чадрою покрывается красавица гарема, пленительные сады, мраморные фонтаны, уютные домики, высокие минареты и прочие здания; ароматный запах белой акации и других цветов пахнул на нас, когда мы спустились с высокой горы и приблизились к величественному зданию Ханского дворца. Сумрак окутал все предметы; всюду раскинутая густая зелень, казалось, ещё более увеличивала темноту ночи.
Путешественник, в вечерний час посещающий великолепный Ханский дворец, забывает действительность и воображает, что чародейная сила занесла его в сказочный дворец, описанный в «Тысяче и одной ночи»; здесь каждый шаг его с грохотом повторяется под высокими потолками, украшенными с азиатскою роскошью яркою позолотою и дивною резьбою; и если бы захотел он переступить мраморную ограду, отделяющую от него ароматическую зелень таинственного сада, то очарование было бы так сильно, что он бросился бы искать в тени кустов волшебную красавицу. В саду сквозь густоту раин, тутовых деревьев и душистых ив, обвитых ярко-зелёными виноградными лозами, обременёнными пышными гроздьями, скользит золотой луч месяца и падает на безмолвные белые столбы гробниц увядших гаремных женщин и проникает, кажется, вглубь самых могил, чтобы бледно- серебряным лучом осветить мрак их и пробудить дивных красавиц Востока.
Под наитием восточной поэзии, которою здесь исполнилась душа, проходя мимо забытых памятников, поставленных перлам Востока - ханским одалискам, посетитель мечтает, что видимая им картина раскинута перед ним чародейною силою волшебницы Востока, и с жадностью спешит наслаждаться ею, полагая, что волшебство в мгновение исчезнет, и удивляется, что оно длится; он делает шаг вперёд по тенистой аллее сада, и новое очарование природы поражает воображение, в котором родятся тысячи недоумений, но он скоро уверяется, что пред глазами не волшебство, но действительно повторяются сцены из восточных сказок.
Утомлённое воображение жаждет отдыха, и взор, как бы прощаясь с фантастическою картиною южной ночи, в последний раз пробегает по сторонам безмолвного ханского сада и невольно останавливается на уединённом небольшом решётчатом окне, чернеющем на башне, высоко поднявшейся над землёю; знаете ли, что это окно сложено для одной ночи?.. Да воскреснет в памяти вашей, читатели мои, повесть минувших лет, повесть о деве-христианке, томившейся некогда в этом дворце и часто, очень часто изливавшей горячие слёзы, вспоминая минувшие годы, свою далёкую родину и близких сердцу...
В те дни, когда я посетил Бахчисарай, Ханский дворец был совершенно пуст, огромные покои, богато убранные ещё до приезда державной путешественницы, сохранились без всякой перемены. Когда проходил я высокие залы дворца, пёстро разрисованные и позолоченные, то мне чудилось, будто бы я находился в пространной обители смерти, так всё здесь безмолвно и мертво и так всё грустно говорит сердцу о своём минувшем; изредка это безмолвие прерывал таинственный шум фонтанов, устроенных в залах дворца, в который вошёл я с внутреннего двора, чрез парадное крыльцо; это роскошное крыльцо прикрыто тяжёлым навесом, поддерживаемым чрезвычайно тонкими изящными колонками; удивляешься, как он не обрушится. Решётчатый фонарь прикрывает лестницу, он украшен золотою луною. Массивная железная дверь выкрашена зелёною краскою и расписана с азиатскою причудливостью пёстрыми узорами; кой-где приметна ещё на ней позолота.
На фронтоне, также изящно украшенном арабесками, уцелела арабская надпись, начертанная золотыми буквами: «Величайший и добродетельнейший властитель этой земли и обладатель этих врат султан Менгли-Гирей-Хан, сын Хаджи-Гирея-Хана. Аллах, забудь прегрешения Менгли-Гирея-Хана, его отца и матери, как в этой, так в будущей жизни». Другая надпись, пониже первой, говорит, что дверь эта сооружена в лето 959, по нашему счислению в 1551 году.
В пространных сенях, искусно выложенных белым камнем, бьют два фонтана: первый из них мраморный, украшенный прекрасною восточною резьбою, изображающею розы, другие цветы и фрукты; этот фонтан называется Золотым; остановитесь перед ним, потому что он служит началом интересного поэтического рассказа о крымских ханах и о великолепном дворце, в который мы теперь вступили. Предание говорит, что Каплан-Гирей поставил этот фонтан в память низвержения своего султаном из ханского владычества; Каплан-Гирей, вынуждаемый султаном к жестокостям, не повиновался ему и добровольно оставил дворец. Черта добродетели должна быть почтена во всяком народе, тем более в нехристианском; утолим же жажду этою чистою струёю добродетельного хана и произнесём имя его пред этим фонтаном, который и поставлен здесь для того, чтобы напоминать проходящим, что добродетель есть лучшее достоинство в мире.
Несколько далее первого фонтана, налево от входа, устроен другой фонтан, названный Сельсибиль - по имени одной из рек магометанского рая, — это Фонтан слёз:

В Тавриду возвратился хан
И в память горестной Марии
Воздвигнул мраморный фонтан.
Над ним крестом осенена
Магометанская луна,
Есть надпись, едкими годами
Ещё не сгладилась она.
За чуждыми её чертами
Журчит во мраморе вода
И каплет хладными слезами,
Не умолкая никогда.

Посетитель, заранее исполнившийся поэтическим восторгом, родившимся в нём по прочтении поэмы бессмертного Пушкина, приходит к Фонтану слёз читать в каждой букве надписи, видеть в каждом резном  листочке, слышать в шуме каждой слёзной капли фонтана повторение очаровательного вымысла поэта, но здесь всё безмолвно, всё немо, и ни один предмет не подтвердит истины прелестной поэмы, и поэтическая жажда путешественника останется неудовлетворённою; правда, он увидит белую мраморную доску фонтана с надписью: «Слава всемогущему Аллаху! Бахчисарай торжествует, утопая в сияющей благости лучезарного хана Кирим-Гирея. Жажда страны его утолена его всещедрою рукою, которая без меры льёт всюду благость, благословенную самим Богом. Этот источник чистейшей струи также дробится здесь щедротами его. Никакая струя иного фонтана не сравнится с этою струёю; а если есть подобный фонтан, то всё же не сравнится с этим. Дамаск и Багдад вмещают несказанную роскошь в себе, но и там очи смертных не зрели такого фонтана. Вдохновенный Шеги начертал эти строки. Томимый жаждою захочет прочесть эту надпись, и, смотря на неё сквозь чистую струю воды, льющуюся из тонкой трубочки, он прочтёт буквы надписи, говорящей ему: утоли жажду этою чистою струёю единственного в мире фонтана, она оживотворит тебя».
Буквы последнего стиха заключают в себе число года 1177, по нашему летосчислению означает 1762 год.
Эта надпись даже стороною не говорит о том, чтобы Фонтан слёз был поставлен в память прелестной Марии. Мраморная доска надписи окружена изящною резьбою, изображающею цветы и плоды; вода льётся из чашечки, медленно выскакивая слезами; наверху фонтана видите среди украшения что-то, подобное изображению креста, и цветок, но едва ли это крест, или, по крайней мере, едва ли он вырезан здесь с целью его ознаменовать, а скорее случайность; на второй доске большими буквами начертано имя Дильяра; это Мария Пушкина [у Пушкина]. Догадку мою подтверждает многое: часто среди пёстрых украшений двери или окон является надпись, обвитая цветами, и эта надпись повторяет имя Дильяра. За ханским садом ещё и доселе находятся развалины осьми-стороннего памятника, поставленного над прахом Дильяры. Ещё и теперь есть в Бахчисарае старики, которые помнят, когда этот поэтический памятник был в целости; они говорят, что внутренность его, освещённая семью окнами, богато украшенными резьбою на мраморе, была обита драгоценною персидскою материею, пол устлан ковром, и что, вероятно, хан часто приходил сюда грустить и плакать над прахом своей любовницы. Купол памятника был свинцовый, покрытый яркою голубою краскою и украшенный золотыми полосами, на самом верху горела двурогая луна.
Путешественник в настоящие годы найдёт на месте памятника груды кирпича, черепицы, увидит ещё окно, заложенное кирпичом, и если бы захотел проникнуть вовнутрь, то, кроме мусора, гнёзд летучих мышей и ядовитых пресмыкающихся, ничего более не нашёл бы в этой обители смерти.
Взойдите по заглохшей аллее сада на природное возвышение, находящееся невдалеке от гробницы Дильяры, и отыщите магометанскую молельню, ныне опустевшую, имя ей - Емиль-Джамее, то есть «мечеть зелёная»; в ней молился Гирей о своей любовнице, и здесь среди украшения без затруднения отыщите надпись: «Дильяра! Да будешь помилована Аллахом!». В конце надписи - 1178 эджиры.
Мечеть эта, как будто бы в воспоминание грядущим поколениям, сохранилась довольно хорошо, внутри её ещё уцелели деревянные колонны с персидскими, турецкими и татарскими надписями и разные украшения, которые невольно привлекут внимание затейливыми фигурами и пёстрою живописью восточного вкуса.
Кто была Дильяра, названная Пушкиным Мариею? Быть может, она была действительно Мария, переименованная ханом Дильярою; но кто была Мария - грузинка, полька, малороссиянка?.. Никто не знает; предание говорит различно, летописи ничего не говорят, летописи не рассказывают романов и поэм; но что Дильяра была первою любовницею Гирея, об этом всё здесь говорит, всё напоминает.
Когда я заплатил дань воспоминанию минувшего у поэтического Фонтана слёз и прошёл огромные сени, то, прежде всего, вступил в обширную комнату дворца, освещённую в два света; нижние окна устроены вроде дверей, и когда отворишь каждое из них, то три мраморные уступа ведут в цветник; верхние окна цельные, они обложены разноцветными стёклами. Стены залы испещрены надписями и украшениями, состоящими из фруктов, плодов и цветов, расположение которых также составляет целые восточные поэмы любви. Эта обширная зала была местом ханского судилища; здесь собирались мудрейшие из сановников ханских и рассуждали о делах отечества; сам хан присутствовал в зале на террасе, устроенной вроде хор и закрытой мелкою решёткою. За этой залой открывается небольшой покой, посредине которого устроен изящный фонтан; из него вода струится по мраморному полу; самая комната освещена окнами с трёх сторон; за окнами видите длинную галерею, колонны её обвиты лозами винограда, а пьедесталы их прикрыты кустами махровых роз, жасминами и душистыми миртами. Да не подумайте, чтобы разведение всех этих цветов и деревьев стоило здесь больших издержек и труда; всё это растёт почти без особенного присмотра и попечения. Прошло много лет с тех пор, как скрылись ханы, но розы и виноград, посаженные ещё при жизни их, роскошно зеленеют и цветут поныне.
К приезду Императрицы Екатерины эта комната была особенно изящно убрана, все украшения её остались без перемен и до наших дней: вокруг стены поставлены широкие диваны, обтянутые ярко-красною материею, обшитою по концам золотым позументом с кистями; из середины малинового потолка, украшенного золотою резьбою, спускается к фонтану изящная люстра; на стенах сохранена древняя живопись и резьба.
Проходя по комнатам, во втором этаже дворца видишь в одной из них спальню Императрицы; убранство её также роскошно, как и прочих покоев; здесь вам покажут кровать Государыни, а по стенам - зеркала, нарочно выписанные Потёмкиным к её приезду.
Резьба на дереве и мрамор, затейливые персидские, турецкие и татарские надписи встречаются на каждом шагу; окна с разноцветными стёклами фантастическим светом освещают покои ханские. Здесь всё невольно заставляет думать о минувшем величии дворца и жизни ханов, невольно, так выражусь, поэтизирует ваше воображение, и без всего этого уже очарованное одною поэмою Пушкина.
Но чтобы ещё более воспламенить воображение и вспомнить минувшее, я поведу моих читателей в самый заветный уголок этого великолепного дворца, в который в былые дни никто из сторонних смертных не мог проникнуть, я поведу вас в гарем. Не правда ли, молодые друзья мои, как приятно отозвалось в ушах ваших это слово? Взойдёмте в это магометанское святилище с улыбкою радости на устах и с чисто поэтическим восторгом в сердце, и верьте мне, что мы теперь испьём из фонтана наслаждения более чистую струю, нежели какую пили здесь в минувшее время крымские ханы, окружённые своими пленницами. Я отношу слова мои не к материалистам.
Если бы это было лет пятьдесят назад или более, мы прошли бы в гарем из дворца узкими переходами, а теперь спустимся вниз и, пройдя роскошный сад, в котором невидимо от всех гуляли одалыки и купались в обширной мраморной купальне, уставленной колоннами, увитыми виноградом, и закрытой тенью миртов и жасминов, вступим в отдельное здание; длинная решётчатая терраса приведёт нас вовнутрь святилища. Пойдёмте же; прежде всего вы уже удивляетесь простоте отделки как террасы, так и первой комнаты гарема; пройдёмте все пять комнат гарема и увидим везде простоту, запустение и с каким-то грустным впечатлением оставим это некогда таинственное святилище. Видите — в каждой комнате находятся шкафы в стенах; на этих полках некогда лежали дорогие украшения ханских жён. Помечтаем же у этого окна, составленного из разноцветных стёкол, вероятно, отсюда глядела вдаль не одна красавица, и, быть может, сидя здесь в тяжком раздумье, плакала о своей далёкой родине; быть может, здесь сидела и не одна из наших соотечественниц; но оставим в покое всех обитательниц гарема — они покоятся в земле или в глубине моря, куда с высоты башни низвергались они за измену своему властителю. Вы удивляетесь, когда я говорю «за измену», и твёрдо уверены, что на Востоке нельзя изменять; не удивляйтесь, милые читательницы; я расскажу вам, как и на Востоке умели гаремные прелестницы, что называется, проводить своих властелинов: властелин входит в переднюю гарема и, если видит у дверей, ведущих во внутренние комнаты, оставленные женские туфли, то он не смеет уже, по обычаю Востока, войти в гарем и немедленно возвращается; оставленные туфли означают, что к какой-нибудь из одалык приехала в гости из другого гарема её приятельница. Этим обычаем нередко пользовались отчаянные головы татарской молодежи и, закрыв лицо чадрою, одевшись в женское платье и туфли, татарский лев свободно пробирался сквозь толпы дозорливых евнухов и без подозрения переступал заветный порог и потом, неузнанный никем, возвращался прежним путём.
Вокруг гарема обведена высокая каменная стена, но к чему служила она после рассказанного мною способа проводить своих властителей? Подле гарема, как я сказал, и выше, раскинут сад, ныне совершенно запустелый и безмолвный.
Я утомил бы читателей, если бы вздумал водить их по всем ходам и переходам этого дворца-лабиринта; множество галерей, киосков самых разнообразных, тайных проходов, залов больших и малых и других комнат, следующих одни за другими, лишают возможности всё это обойти в один раз, обозреть всё вдруг. Дворец этот составляет драгоценнейшее украшение почти забытого ныне Бахчисарая; он красуется посредине города, со всех сторон окружён небольшими домиками и сам гордо и величественно рисуется среди них; по сторонам его два высокие и тонкие минарета, увенчанные луною, придают ему чрезвычайную красоту и оригинальность.
Снаружи, как и внутри, дворец - тот же лабиринт, он состоит из множества отдельных зданий, прилепленных и взгромождённых без всякой идеи. Разнообразие и причудливость восточных построек производят сильное впечатление; нельзя сказать, чтобы совокупность построек представляла бы дворец безобразным массивным зданием, но, напротив того, это разнообразит его и даёт ему тот типический характер, который носят на себе все изящные восточные здания. Вы встретите здесь даже и малейшие особенности восточной архитектуры, в одной части дворца изумитесь изысканною правильностью фасада и в стороне увидите самые бесхарактерные постройки. Всё это ясно показывает читателям, что Ханский дворец созидался не в одно время, но действительно в продолжение веков.
Теперь многое уже изменилось во дворце, несколько зданий совершенно разрушено временем и рукою человека, многое перестроено, переделано и вовсе не походит на прежнее; но всё, однако же, дворец, сохраняя главный вид, даёт ясное понятие о прежнем своём величии.
Внутренний двор, в который мы входим чрез длинный флигель, соединяющий большую мечеть с главною частью дворца, расстилается зубчатым многоугольником. Налево большая мечеть, главный вход её обращён к дворцу, по прекрасно открытой лестнице можно взойти вверх, в особенный притвор, где молились одни ханы. За мечетью начинается ханское кладбище; это расположение чрезвычайно характеризует Восток: шаг вперёд - всё говорит о суетности жизни, шаг назад - видите безмолвие смерти. Среди кладбища стоят две восьмиугольные башни, памятники тщеславия многих ханов.
Направо тянутся здания дворца, в одном из них, соединяющемся с передним флигелем, устроена в средине чрезвычайно красивая сквозная беседка; здесь в минувшее время ханы по пятницам раздавали народу милости; далее высокие каменные ограды тянутся вокруг некогда таинственных мест дворца, а ныне почти разрушенных, это я говорю о гареме...
Что сказать о самом городе, шумном и знаменитом в минувшие века и скромном, уединённом и, пожалуй, даже забытом в настоящие дни? Это красавица гарема, отверженная гордым повелителем и выведенная на распутье, чтобы каждый проходящий уличал её в неблагодарности своему властителю; драгоценные уборы её разорваны хищными руками прохожих, прекрасное чело замарано грязью, смешанною со слезами самой красавицы; она не вынесла своего позора и, наказанная небом, окончила дни на месте прежнего величия. В настоящие дни она ясно пророчит такую же судьбу близкому к ней брату своему, с которым в минувшие годы она была тесно связана и узами родства, и узами дружбы, и сходством страстей и пороков. Брат, более отдалённый от сестры, устоял до некоторых дней, но истерзанный собственным заблуждением скоро и, быть может, даже очень скоро преклонит гордую седую голову пред могуществом золотого щита, некогда блестевшего на вратах его, и умрёт для того только, чтобы оживотвориться и начать вновь существовать под благотворным светом креста.
Бахчисарай населён татарами, поэтому-то он вполне отличается азиатскою физиономиею. На главной улице татары, армяне и русские основали свою торговлю; проезжаешь по этой узкой улице и вполне убеждаешься, что по обеим сторонам тянется гостиный двор, устроенный по восточному обычаю; здесь развиваются все элементы жизни торговцев и всего Бахчисарая. Улица эта тянется на пять вёрст; разнообразие предметов поражает взор на каждом шагу; по сторонам улицы вдали видны другие переулки и маленькие татарские домики, без порядка лепящиеся где и как попало. В Бахчисарае считается до сорока мечетей, представьте себе крик муэдзинов, суетливость торговцев в часы молитвы, посмотрите на дворец и на типы жителей - и вы вспомните арабские сказки...
Предание говорит, что Бахчисарай построен сорока братьями-татарами, историки не подтверждают предания, но единогласно говорят, что ни время построения, ни имени основателя неизвестно.
Восточное предместье Бахчисарая составляет жидовский городок Чуфут-Кале, иначе Кыр-кор; оно высится на скале, летопись упоминает о нём ранее 576-го года. За Чуфут-Кале находится древнее караимское кладбище; там можно видеть надгробную плиту из песчаника с надписью, которая почти совершенно съедена временем, однако же уцелел год 1249-й по нашему счислению.
Обратимся теперь к древностям Бахчисарая; во время пребывания моего в этом городе я с особенным любопытством осматривал даже простую груду тысячелетних камней, оставшихся, быть может, от громадных построек, некогда на том месте существовавших.
На отдельной конической горе, возвышающейся на земле Бахчисарая, существуют развалины горной крепости Тепе-Керман. Если вы захотите посетить эти развалины, то, выехавши из города, будете проезжать мимо балки Сарбеи, на которой в древние времена находилось греческое кладбище, и ныне ясно видимое по многочисленным каменным надгробным плитам. Зная невозможность взобраться на Тепе-Керман в тяжёлом экипаже, я сел на лошадь и, выехавши из города, быть может, не более как через час поднимался уже на эту громадную гору; но едва только нагорная возвышенность становилась покатистее, я не мог уже взбираться на вершину с лошадью и, отдавши её проводнику, молодому татарину, начал подниматься вверх к устьям пещер, которые явственно очерчивались предо мною; устья эти обращены к северу, самые пещеры расположены в несколько ярусов. Любопытство влекло меня вовнутрь пещер; долго не соглашались два татарина, взобравшиеся на гору вместе со мною, последовать вовнутрь подземелий, обещание моё дать более денег подействовало на них, и втроём мы спустились в одно довольно узкое отверстие, зажгли свечи и, переступая чрез обвалившуюся затверделую глину, пробирались по узким переходам, вырытым в горе; кой-где переходы расширялись, и мы входили в довольно пространное место; по стенам его заметны обвалившиеся ниши, наполненные костями. Трусливые татары боялись следовать далее, страшась обвалов; мы возвратились назад другим проходом и вышли чрез другое устье.
Выше пещер находятся развалины древнего греческого монастыря; опушкою, раскинутою по горе, взобрались мы к этим развалинам; осмотревши груды кирпича, остатки колонн и пьедесталов их, опять я спустился в горизонтальное отверстие довольно обширной пещеры, в которой нашёл хорошо сохранившиеся остатки бывшей церкви; отделение алтаря ясно обозначается двумя колоннами, ныне несуществующими, капители же их висят, прилепившись к своду пещеры; по правую сторону алтаря видно место существовавшей некогда гробницы, а немного поодаль от неё - другое, с уцелевшим склепом, весьма небольшого размера, и надобно полагать, что в нём покоится прах женщины. По всем углам пещеры разбросаны куски мрамора, кирпича, большими кучами лежит мусор, и из него выказываются обломки прекрасных украшений...
Окинувши взором мрачное пространство этой пещеры, невольно подумаешь: каких тяжких трудов стоило человеку вырыть её в этой каменной горе, и теперь это священное место запустело и забыто всеми, когда, быть может, в минувшие века оно служило главным предметом удивления и прославления трудов и искусства человека. Другая мысль возродится в душе вашей, когда вы, подходя к священному месту алтаря, увидите на одном уцелевшем куске мрамора высеченное изображение креста. Кто молился в этом храме, кто создал его и чей забытый прах покоится здесь? Желали бы узнать, кому принадлежат эти гробницы, но ни надпись, ни предание не скажут этого, и посетитель пожалеет, что это для него остаётся неизвестностью; не должно сожалеть об этом, вспомнивши, что человек умеет забывать не только могилы братьев своих, но и самые храмы Божии оставляются им в забвении, и потом, через много столетий, эти же храмы посещаются любопытными, которых более привлекает сюда мусор, нежели святое место.
На самой вершине Тепе-Кермана раскинуты развалины бывшего некогда укрепления; огромные дикие камни, обросшие седым мхом, лежат в беспорядках; усталый, я долго сидел на одном из них и любовался привлекательною панорамою местности, очертившейся вокруг меня.
Я спешил посетить урочище, лежащее на левом берегу Качи: долину Хвитского или, по-древнему, Качи-Кальён; дорога в это очаровательное место была избрана мною мимо мельниц Кож-Дермена. Утром, за несколько минут до восхода, сопровождаемый тремя моими спутниками-татарами, из коих один был весьма умный человек и хорошо знающий местность всех развалин, находившихся вокруг Бахчисарая, вызвался проводить меня мимо фантастического камня Вай-ваянам-кая; с охотою я принял его предложение, мы сели на лошадей и малою рысью поехали к этому камню. Солнце бросило первые лучи, когда приближались мы к Вай-ваянам-каю; здесь два камня - один повис над другим, нижний вышиною до семи аршин, верхний, кажется, более десяти, он как будто падает на вас; проезжая мимо него, невольно содрогаетесь, боясь его страшного падения. Проехавши эти камни, видите вдали гигантского роста женщину, сидящую к вам спиною, как бы на престоле, сначала подумаете: не обман ли это? Но приближаетесь ближе, подъезжаете сбоку - и всё это женщина сидит пред вами; когда же совершенно минуете это место, образ женщины превращается в медведя, лежащего на спине и грызомого собакою, отъезжаете далее - и безобразная груда огромных камней представляется взору вашему вместо всех фантастических образов... Места по обеим сторонам дороги в Качи-Кальёне истинно поэтические; вы хотели бы тысячи изменений местности перевести на бумагу и сохранить для воспоминания о вашем путешествии, но с каждым шагом вперёд очаровательные картины природы увлекают вас далее, и вы не знаете, на каком пункте остановить взор, какой картине дать преимущество и, желая начертить все виды, не чертите ни одного.
Проехав под навесом седой скалы, которую, кажется, сдвинули на гору страшные гиганты, жившие в воображении древних народов, мы въехали в очаровательную долину Святой Анастасии, лежащую на правом берегу Качи.
Предо мною, как изящная акварельная картина, вынутая из драгоценного альбома, очертилась на возвышении церковь Святой Анастасии; я взобрался к ней, и взору моему опять открылись новые виды, совершенно отличные от всех, прежде встреченных мною. В первые минуты я не знал, на что обратить внимание, рассматривать ли живопись места или обозреть развалины; мне хотелось бы остаться на этом месте несколько лет и только любоваться чудною неподражаемою природою и беспрестанно повторять святое для меня имя Анастасии. Наверху горы ожидало меня опять новое наслаждение: там находился колодезь Анастасии.
Медленно поднимались мы на вершину, останавливаясь почти на каждом шагу, чтобы посмотреть и полюбоваться вновь открывавшимися видами. Выдвинувшиеся камни, осыпи и покатость горы часто не дозволяли нам оборачиваться назад, и в иных местах мы цеплялись ногами и руками за кусты и камни, из-под которых в одном месте выпрыгнули две лёгкие дикие козы и, перепрыгав через скалы, быстро скрылись внизу на дне горной расселины.
Совершенно усталые, кое-как взобрались мы на утёсистую вершину, к развалинам, и через отверстие в стене прошли к скалам, наполненным разными окаменелостями; на одном утёсе высечен четырёхконечный крест. Пройдя мимо этих скал, обросших бархатною зеленью мха, среди которой пробивается мох ярко-пунцового цвета, мы приблизились к пещерам, расположенным в несколько рядов и разделённым весьма тонкими каменными простенками. Я принудил ленивых татар показать мне самый колодезь Анастасии, который татары называют Сууксу, то есть холодный источник. Мы вошли в первый ряд катакомб и, не пройдя более восьмидесяти шагов, обрели источник чистейшей воды; он выдолблен внутри скалы; утолив здесь жажду, мы сели в пещере у этого источника; здесь я слушал предания, рассказанные мне татарами об этой пещере, источнике и самой горе.
Я вышел из катакомб и под влиянием истинно поэтического впечатления, которое надолго останется в памяти моей, спустился со спутниками моими в нижний этаж пещер, имеющих множество входов и выходов; обозревая их, на память я вынул из скалы несколько окаменелых раковин и взял с собою. Одним почти совершенно обвалившимся проходом мы вышли на вершину горы, отсюда долго взоры мои обозревали дальние предметы Южного берега, которых ни перо, ни чародейская кисть художника не в силах изобразить.
Долго любовался я отсюда картинами природы, и, когда пришло время оставить их, я не без сожаления покидал эти развалины, но не без наслаждения вспоминаю теперь минувшие дни, когда, подвергаясь опасности быть задавленным громадными скалами или обрушиться в стремнины, посещал я все замечательные места Тавриды, куда часто теперь летит мой мысленный взор.
Обозревши Качи-Кальён, я опять возвратился в Бахчисарай с целью осмотреть не посещённые мною развалины двух ханских загородных дворцов, из коих один находился в деревне Улаклы и, по словам историков, построен ханом Мухамед-Гиреем.
На пути к этим развалинам, проезжая по скалистой вершине Бакля, мы нашли большое число пещерных устьев; здесь все пещеры не длинны, через узкие проходы их и по стенам часто струится вода, протекающая сюда извне; в стороне от них находится весьма много круглых углублений, иссеченных в камнях; для чего служили они - это совершенно неизвестно; кроме остатков каких-то обломков украшений, лежащих в одной пещере, вероятно, бывшей некогда греческою церковью, мы ничего не нашли достопримечательного и поспешно возвратились в город.
Переменив лошадей, мы через несколько часов скакали уже в селение Ягмурчу, к другому ханскому загородному дворцу, но и здесь кроме груды безобразных развалин какой-то стены и башни ничего не нашли; в щебне, который я довольно глубоко прорывал, попались лишь два шлифованных куска белого мрамора, и на одном из них высечена какая-то турецкая буква, прочно покрытая золотом. Проводники предлагали мне посетить деревню, лежащую на берегу Альми, уверяя, что путешественники часто посещают её с целью увидеть совершенно сохранившийся один из загородных ханских дворцов, но я не поверил моим спутникам, хотя знал, что действительно близ этой деревни существует дом, в одной из комнат которого находится прекрасно расписанный потолок, но разве это одно обстоятельство может доказать, что существующий дом некогда был ханским дворцом.
На другой день с одним из моих новых знакомых в Бахчисарае я сел в коляску и поехал по дороге в ущелье Черкес-Кермень.
Когда я посетил Качи-Кальён, то думал, что в окружности Бахчисарая нет более пленительного места, и был вновь очарован, когда подъехали мы к Черкес-Керменю. Каждая картина природы в Крыму не повторяется дважды и малейшего сходства не имеет с другою; в Кальёне я любовался одною живописью места, в Черкес-Кермене наслаждаюсь другою. Громадные скалы и ущелья его далеко очертились пред нами, по сторонам дороги беспрестанно попадались отвесные большие скалы, по которым то поднимаетесь, то опять опускаетесь вы с трудом на главные возвышения по крутой тропинке, извивающейся по скале, и когда кончится первый главный нагорный путь ваш, то вступаете в ущелье, в котором живописно раскинута небольшая деревня; мы посетили её и, отдохнув у небольшого источника чистой студёной воды, приблизились тихими шагами к чрезвычайно глубокой трещине в скале, из дна которой возвышается древняя башня Кыз-Кулеси, то есть Девичья башня; ниже читатель найдёт рассказанное мною предание, частью объясняющее название этой башни.
Чтобы подняться к Кыз-Кулеси, мы должны были взбираться по узкой тропинке, цепляясь за отваливавшиеся камни. Преодолев трудность пути, мы взобрались на вершину, которая со всех сторон окружена пропастью, заросшею столетними ореховыми деревьями; пропасть отстояла от нас вокруг башни не более как на две сажени; поворотив влево от страшной бездны, мы, наконец, достигли поэтической башни, вошли в неё чрез вековые ворота, обросшие серым мхом. Кто построил на этой неприступной вершине Девичью башню, и сколько веков стоит она нерушимая? Вопрос этот не разрешает история, историки насчёт её постройки высказывают одни только предположения, но истина от всех сокрыта; из всех предположений вероятнее прочих то, что Девичья башня построена древними обитателями Крыма и, вероятно, греками, но, повторяю, предположение всегда останется предположением, а не истиной. Толстые стены башни, сложенные по древнему способу, так целы, что, кажется, простоят ещё несколько десятков столетий на удивление постройки башни грядущим народам.
Я посетил Черкес-Керменские пещеры, их здесь чрезвычайно много, некоторые из них служат спокойным и удобным жилищем бедным татарам; когда вошли мы в одну из главных пещер и сделали несколько крутых поворотов в левую сторону, то пред глазами моими открылось широкое четырёхугольное отверстие, пробитое в толстой скале; в этих каменных рамах я увидел очаровательную картину; напрасно начал бы я изображать её читателю, напрасно и художник достигнет этого места с палитрою и кистями в руках - на холсте его не отразится этот неизобразимый чудный вид, и бледные краски его не отразят сапфирного нежного небосклона и вдали синеющих гор, которых тени и очертания так же разнообразны и неуловимы, как вечерние тучи, едва озарённые пурпуром заходящего солнца. Изумрудная зелень винограда, вавилонских ив, столетних деревьев волошского ореха, кипарисы, мирты и дикие каштаны, сребристый цвет мха, переходящего в ярко-пурпурный, зелёные равнины, туманная даль и, наконец, неподражаемый колер диких скал, отражающих все цвета со всеми их оттенками, и самая нега природы могут ли быть переведены на грубый холст?.. Конечно, не видя природы, мы будем наслаждаться картиной, но, поверяя картину с природою, бросил бы её с высоты этой каменной рамы в чёрную пропасть, разверзшую бездну свою у подошвы скалы.
Насладившись несколько минут картиною местности, очерчивающейся в этом отверстии, я спустился в другое подземелье, обширнейшее всех прочих, доселе виденных в Крыму. Здесь несколько подземелий соединены вместе и составляют длинные ряды во все стороны пространных покоев. Стены пещер прекрасно обтёсаны, и в некоторых местах и по углам приметны разные украшения; просветы в стенах пещер представляют взору ту же самую картину, какою я наслаждался в одной из ближних пещер, но здесь она сужена, и вместо ручейков, извивавшихся по зелёной равнине, видны одни голые скалы, очерчивающиеся на небосклоне острыми дикими камнями.
Весь день посвятил я обозрению этого дикого места. Смотрю долго на какой-нибудь вид и, кажется, довольно уже насладился им, обращу взор мой к другому ландшафту - и желал бы видеть оба вместе; посмотрю в третью сторону - то же самое: и жаждал бы обнять одним взором всё безмерное пространство и смотреть на него несколько лет сряду.
Из Черкес-Кермена я опять возвратился в Бахчисарай и на другой день поехал в древний монастырь, созданный во имя Пречистой Богородицы в Солопчуках, ныне этот монастырь именуется Успенским, он находится в версте от города. Церковь и принадлежащие к ней кельи высечены в цельном известковом камне, образующем извне отвесную и высокую скалу.
В Успенском монастыре замечательны в особенности две иконы чрезвычайно древнего греческого письма - Успение Божьей Матери и образ Св. Иоанна-воина. Несколько поодаль церкви существует старое кладбище, на уцелевших надгробных камнях видны ещё и доселе разные высеченные фигуры: на одном надгробии — циркуль и треугольник, на другом - две секиры и какое-то оружие в виде кинжала, на третьем - молот и наковальня. Кажется, что обыкновение высекать на надгробиях фигуры относится к глубокой древности: Архимед, умирая, завещал друзьям своим высечь на памятнике его особенно любимые им при жизни фигуры: отношение шара к цилиндру. Величественная простота Успенского монастыря невольно напоминает благочестивому богомольцу первые дни христианства; в этом подземном храме молишься с великим благоговением и кажется, что живёшь во времена апостольские. Извне все стены церкви испещрены надписями и именами путешественников, посещавших это место, в числе этих надписей читаешь имена державных посетителей, бывших здесь в 1837 году.
Отслушавши литургию в Успенском монастыре и помолившись у святых стен его, я вторично обозрел Чуфут-Кале, восточное предместье Бахчисарая, оно лежит, как я сказал выше, на высокой утёсистой горе; ничтожные хижины караимов, прилепленные к вершине утёса, кажутся маленькими гнёздами горных ласточек.
За воротами разрушенной крепостной стены находится еврейское кладбище, называемое Иосафатовой долиной.

Предлагаю благосклонному вниманию читателей романтическое предание, относящееся к крымскому хану Тохтамышу и дочери его Ненекеджан-Ханым, гробница которой и поныне ещё существует в Чуфут-Кале.
Занимательное происшествие это совершалось в те дни, когда Владыко Крыма, хан Тохтамыш, жил в загородном дворце, стоявшем в Чуфут-Кале; этот дворец был построен за несколько сот лет до ханства Тохтамышева.
Если бы я мог со всею подробностью описать красоты дворца, читатели подумали бы, что я начитался «Тысячи одной ночи», и расстроенному воображению моему представляются дива дивные, чуда чудные.
В самом деле, дворец Тохтамыша был та же осуществившаяся роскошная фантазия восточного поэта. Он стоял на скалистом, с одной стороны обрывистом возвышении, покрытом бархатною зеленью муравы; с трёх сторон возвышения группировались тенистые мирты, пирамидальные раины, красовались дикие жасмины, серебрились вавилонские ивы, росли миндальные и клубничные деревья, кипарисы, белые акации и тысячи родов благоухающих дерев, кустов и цветов. Между группами дерев извивался широкий кристальный ручей, стекавший с горной вершины; у подошвы возвышения он каскадом вливался в широкий канал, обведённый вокруг дворца; канал был одет серо-зелёным мрамором; посредине его, на воде, плавали искусно сплетённые цветники, наполненные самыми редкими растениями; цветники эти по воле ветра или человека передвигались свободно во все стороны. На самой вершине величественно красовался белый мраморный дворец с круглою галереею, поддерживавшеюся семью громадными колоннами, иссеченными из разноцветного мрамора; колонны были обвиты столетним плющом и лозами винограда. Между ними стояли огромные яшмовые вазы, наполненные цветами; эти вазы украшали и широкое мраморное крыльцо дворца; в известные дни из каждой вазы бил фонтан, рассыпавшийся бриллиантовым снопом. Вечером и утром, при закате и восходе солнца, когда пурпурные лучи падали на дворец, он представлялся сделанным из цельной скалы розового горного хрусталя; длинные, но узкие окна дворца были из разноцветных стёкол, подобранных под цвета радуги; снаружи каждое окно было обито изящными украшениями, иссеченными из мрамора.
Взойдя на длинное и широкое крыльцо дворца, открывались пространные, расписанные арабесками сени с четырьмя сквозными дверями, сделанными в виде арок; в сенях были три мраморные фонтана, вода каждого из них, раздробляясь в мельчайшие капли, падала на искусно подобранные стёкла, и при каждом падении капель эти стёкла издавали тысячи мелодических, упоительных звуков. На главном, среднем фонтане, на мраморной доске, была вырезана золотыми буквами татарская надпись: «Взгляд прелестной женщины, звук этой гармонии, цвет радуги и благоухание амбры - вот неосязаемые дары пророка». На левом фонтане, также на мраморной доске, золотыми буквами начертано: «Верный сын пророка! слей душу твою с этою мелодиею фонтана, и она вместе со звуком понесётся к небу». На правом фонтане: «Верный сын пророка, испей эту живую струю, и душа твоя исполнится небесною гармониею». Сквозь огромные двери рисовались живописно раскинутые в разных местах пышного сада цветники, из которых каждый изображал расположением цветов поэтическую мысль, понятную для изучавших восточную эмблематику цветов.
Но дело не во дворце и не в цветах: во дворце ханском расцветал единственный цветок, помрачавший красотою своею все цветы мира; этот цветок была Ненекеджан-Ханым, дочь хана Тохтамыша от первой его любовницы Эмбаады.
Тохтамыш-хан, угрюмый, жестокий, никогда не довольный ни окружавшею его свитою, ни жёнами, коих число в его гареме восходило до двухсот, ни самим собою, был характера чрезвычайно странного. Прежде всего, он отличался от правоверных сынов Магомета тем, что не любил женщин. «Женщины - кошки, - говорил Тохтамыш, - верная жена моя - вот эта сабля; она никогда и нигде не изменит мне; скорее рука моя ей изменит, а кошки ласковы, когда даёшь им жирный кусок, но посмотри на них сурово - и у каждой родится мысль задушить во сне своего повелителя». И вследствие этой ли мысли или странного характера Тохтамыш редко посещал свой обширный гарем, в котором, конечно, часто слышалась песенка подобная: «Ах, подруженьки, как грустно...».
В первый год вступления на ханство Тохтамыша один из любимых его военачальников, Агла-Аббекум-Джанболду, путешествуя по Персии, купил в Кандагаре прелестную невольницу, заплатив за неё несколько мешков золотых стамбульских шерифов; это составляло почти всё его имение. Он мечтал, что Тохтамыш, прельстившись красотою невольницы, возвратит ему заплаченное вдесятеро.
Около двухсот белых, несчётное множество серых верблюдов и множество арабских и персидских лошадей составляли караван, который вёз в Бахчисарай перл Персии, как называл купленную красавицу Аббекум. Пёстрые, драгоценные ковры прикрывали белого верблюда, двугорбая спина которого удостоилась величайшего счастья нести красавицу Джгагаме. Более ста бедуинов, арабов и множество персиян, даже довольно знатных, сопровождали невольницу в Бахчисарай.
Живописно раскинулся этот караван в миндальной роще, зеленевшейся неподалеку от каменных ворот Бахчисарая. Караван не мог въехать в самый город по случаю позднего прибытия, ибо, по древнему обычаю татар, после первого вечернего призыва муэдзином на молитву городские ворота запирались, и путники, не вовремя приблизившиеся к городу, должны были располагаться на ночлег за воротами, а утром уже, после первого крика муэдзина, ворота вновь отворялись: тогда всяк мог свободно ехать в город.
Аббекум приехал в Бахчисарай несколькими днями ранее прибытия каравана; он хранил от всех втайне сделанную покупку и цель её, желая нежданно изумить хана; этим он думал ещё более возвысить в его глазах достоинство и цену своего подарка.
Осведомившись вечером о благополучном прибытии каравана к стенам города, Аббекум встал до восхода солнца и с первым лучом его полетел на белом персидском жеребце к городским воротам; при нём городовой страж поворотил тяжёлый ключ в громадном замке; ворота отворились для входа и выхода правоверных, и первый Аббекум выехал за город и стрелою пустился к своему каравану.
Арабы, окутавшись в длинные белые покрывала, спокойно спали между верблюдами, которые лениво протягивали длинные шеи, смотря на всадника, скакавшего пред ними.
С приездом Аббекума в караване все проснулись. Рысью подъехал он к пестрой персидской палатке, в которой спала Джгагаме. Забыв свою старость, он, как юноша, быстро соскочил с коня и, отдавши его одному из арабов, стоявших близ палатки, сам вошел вовнутрь её. Два евнуха, бдительные стражи перла Персии, не узнав с первого взгляда Аббекума, бросились на него с обнажёнными кинжалами; в испуге Аббекум отскочил в сторону и закричал не своим голосом:
- Аллах! Велик Аллах! Я Агла-Аббекум-Джанболду!
- Агла-Аббекум-Джанболду, — произнёс один из евнухов, и пал к ногам властелина.
Бледное лицо Аббекума, выражавшее страх, вдруг побагровело; глаза его засверкали, как у шакала, и ясно видно было, что кровь кипела в его сердце.
- Узнал, кто я! - гневно закричал он, и другой евнух повалился к ногам его. Аббекум сделал знак рукою, чтобы евнухи встали; они вмиг вскочили и, как бронзовые статуи, недвижно стали по углам палатки.
- Спит? - спросил Аббекум у евнуха. Евнух почтительно наклонил голову.
Аббекум осторожно отдернул завесу и вошёл во второе отделение палатки.
Джгагаме, свободно раскинувшись на мягком ложе, спала безмятежно; лёгкая, полупрозрачная индийская ткань прикрывала её прекрасные формы; густая, длинная и чёрная, как смоль, коса в беспорядке выказывалась из-под античной шеи красавицы Востока; густые чёрные ресницы закрывали прекрасные глаза; бархатный румянец пылал на щеках её. На драгоценном ковре, на котором была разостлана и самая постель, лежали пышные благовонные цветки белой лилии; в одном углу палатки, на небольшом ковре, виднелась одежда Джгагаме; в другом было брошено её покрывало, верхняя широкая малиновая туника и на ней — дорогие головные украшения.
Поражённый прелестью спящей красавицы, храбрый Аббекум остановился, лучше скажу, остолбенел у самой завесы; потом разгладил правою рукою свою длинную большую бороду, сложил руки на груди, вздохнул, не отрывая взора от красавицы, и произнес: «Аллах велик! Велик Аллах и Магомет его пророк!».
В памяти Аббекума ожило всё прошедшее... Много было у меня невольниц, - думал он, - и теперь ещё в гареме моём более сорока жён, но ни одной не было прелестнее Джгагаме!.. Зачем я не юноша, о Аллах и великий пророк Магомет!
Потом он тихо приблизился к ложу красавицы, сел у её изголовья, и долго неподвижный тусклый его взор был устремлён на спящую невольницу. Мысль в голове его сменялась тысячами других мыслей, и все они относились к Джгагаме и хану Тохтамышу.
- Да, Тохтамыш не прельщается красотою женщин; он не так, как правоверные, делит время на молитву Аллаху и на любовь жён своих; он жаждет только войны и крови... но ни кровью и войною никогда не достал бы такой жемчужины, какую я ему готовлю… Да и Тохтамыш стар; я старее его, но разве и старец не может быть с чувствами юноши, разве и я не могу упиваться красотою моей Джгагаме!..
Аббекум, не досказав восторженной речи, преклонил было уже голову к щеке Джгагаме с намерением поцеловать её, но невольница вдруг раскрыла очи, увидела Аббекума и в страхе закрылась покрывалом.
- Спи, дитя моё, я поеду к Тохтамышу!..
Проворно вскочил Аббекум с ковра, на котором сидел, поправил свою бороду, вышел из палатки, сел на жеребца и, отдавши приказания персиянам не въезжать в город до его веления, сам понёсся стрелою к городским воротам и, прискакав в город, помчался далее в Чуфут-Кале, во дворец Тохтамыша.
Хан, поджавши ноги, сидел на драгоценной подушке, лежавшей на ковре в круглой комнате своего великолепного дворца; против него, в другом углу комнаты, также поджавши ноги, сидел дряхлый старец, мулла, и дрожащим, но довольно громким голосом читал Коран. Комната была разрисована широкими разноцветными полосами, отделявшимися одна от другой золотыми арабесками; на самых полосах вились золотыми буквами татарские надписи, по большей части из Корана, и мудрые изречения ханов и мулл; пол комнаты был покрыт бархатным ковром, и в разных местах у стен на ковре были раскинуты дорогие подушки для любимцев хана, приходивших во время его благочестивых размышлений с муллою. Посреди комнаты бил розовою водою роскошный фонтан, высеченный из розового мрамора; вокруг огромной чаши блестела золотая надпись: «Рука моя разливает вам дары неба, как фонтан рассыпает эти благовонные брызги вокруг своей чаши».
Задумчивый взор Тохтамыша был устремлён на чашу фонтана. Он слушал чтение муллы и, казалось, в его душе и воображении открывались тайны неба, обещанного Магометом в жилище правоверным. В минуту этого благочестивого размышления тихо отворилась дверь и в комнату вошёл любимец хана, храбрый его военачальник Аббекум. Сделав по восточному обычаю приветствие своему могущественному повелителю, он по знаку хана сел на подушку. Мулла продолжал чтение.
- Я вижу, - сказал хан, — из твоего лица, Агла-Аббекум-Джанболду, льётся обильная струя светлой радости.
Аббекум наклонил голову и отвечал:
- Неисчерпаемый источник радости всех твоих сынов, ты могущественный хан! Я сижу теперь у самого источника светлой радости, и возможно ли после этого, чтобы обильная струя её не лилась из моего лица!
Не считаю излишним заметить, что Аббекум-Джанболду был в своё время славный говорун.
Хан, выслушавши его комплимент, в самоудовольствии погладил бороду, сладко улыбнулся и дал знак глазами, чтобы Аббекум слушал чтение.
Мулла читал из Корана то место, где сказано, что и душа кобылицы Магомета витает в небе пророка.
- Пророк взял на своё небо душу кобылицы и отказался принять туда души наших земных красавиц! - сказал Аббекум, обратившись к мулле.
- Ты знаешь, храбрый сын пророка, что женщины не имеют души: поэтому могут ли они витать в небе Магомета!
- Так, но зачем же они не могут витать в небе пророка, когда витает там кобылица, скажи мне, благочестивый мулла?..
- Аббекум-Джанболду, - сказал хан, протянув свою руку к Аббекуму, - ты забыл, что в небе пророка нет мышей и кошки там не нужны!
После такого философического ответа Аббекум-Джанболду не знал, что отвечать.
Долго ещё мулла продолжал чтение, которое несколько раз прерывали вопросами хан и Аббекум. Учёный мулла подчас разрешал их недоумения, но ни одно из его решений не было так остроумно и верно, как ответ хана касательно душ женских.
После благочестивого чтения хан по обыкновению садился на лошадь, выезжал с многочисленною свитою за город и несколько часов гарцевал в открытом поле или в рощах стрелял птиц и с обнажённою саблею, как в битве, летал стрелою в разные стороны. Это было его любимое препровождение времени.
Аббекум решился воспользоваться этим случаем и предложил хану ехать в миндальную рощу, у которой остановился его караван. Хан принял предложение любимца, сел на лошадь и в сопровождении Аббекума, более ста человек чёрных и белых придворных и отряда сайдачников поехал в рощу.
- Аббекум-Джанболду, видишь ли ты, это, кажется, караван? - спросил хан, указывая вдаль рукою.
- Караван, могущественный хан.
- Кажется, ещё персидский, это хорошо - я давно ожидаю персидского посла...
- Верблюды белые; быть может, и персидский.
- Поедем к нему, — сказал Тохтамыш, пустившись вдаль, и, как птицы, все полетели за ханом и Аббекумом.
Хан остановил ретивого коня по желанию Аббекума у самой палатки Джгагаме. Аббекум слез с лошади, и, подойдя к хану, низко поклонился и сказал:
- Могущественный хан, я только жаждал, чтобы ты, владыка моей жизни, приехал сюда; теперь прошу: сойди с лошади и посети эту палатку, ты найдёшь в ней неоценённое сокровище; я приготовил его для тебя!
- Для меня, Аббекум-Джанболду?
- Для тебя, могущественный хан, неоценённое сокровище в этом шатре.
С радостною улыбкою сошёл хан с коня и, поддерживаемый Аббекумом, вошёл с ним в палатку. Завеса, разделявшая палатку на две части, была уже отдёрнута, и прелестная Джгагаме сидела на драгоценном ковре в самой роскошной персидской одежде. Посмотрев на эту женщину, казалось, одушевилась бы и холодная статуя Аполлона Бельведерского и не вынесла бы чарующего взгляда неизобразимой красоты её. Увидев её, хан ударил руками о полы своего платья и, обратясь к Аббекуму, спросил:
- Ты её купил?
- Купил, могущественный хан, тебе в подарок!
- Сколько мешков золота дал ты за неё?
- Всё, сколько имел!
- Безумный Аббекум-Джанболду, ты не оставил денег для покупки шёлковой петли на твою шею!..
Хан склонил голову в правую сторону и внимательно смотрел на дрожащего храбреца Аббекума.
- Ну, если ты совершенно истратился на эту пёструю кошку, так я за твою храбрость и любовь ко мне не откажу прислать тебе петлю славного шёлка, когда ты только изменил своей верной красавице — шашке и променяешь её на бездушную тварь - женщину. Этот раз я прощаю твою шалость; ты сделал её от слепой любви ко мне, но просвети лучше эту любовь светлым рассудком и не делай того, что неприлично храброму сыну пророка. Ты был в Мекке и Медине, ты поклонялся гробу пророка и не молил его, чтоб он вразумил тебя в том, что храбрый сын его должен любить саблю, а не кошку; так я вразумляю тебя; помни слова мои!.. Невольница пусть остаётся здесь, властелин её сейчас найдётся среди нас. Случай укажет нам её обладателя... Пойдём, - сказал Тохтамыш, слегка ударив по плечу Аббекума. Аббекум повергся к ногам хана.
- Прости, могущественный хан, дерзость мою, что осмелился дарить тебе женщину, зная, что ты предпочитаешь саблю всякой красавице!..
- Пойдём, Аббекум, пойдём скорее, я не надену на твою шею петли, если ты будешь храбр, каким был до сего времени; помни только, что храбрость исчезнет, как воск в огне, когда будешь любить женщин.
Несмотря на спокойный разговор хана, видно было, что он сильно негодовал на Аббекума за его поступок, несообразный с воинственным духом Тохтамыша. Небольшого роста, красный, широколицый и необыкновенный толстяк, хан едва мог передвигать ноги, выходя из палатки. Тихо шёл Аббекум вслед за ним и дрожал, как осиновый лист.
- Не трепещи! - сказал хан, обратившись к Аббекуму. - А если ты жалеешь расстаться с твоею бесценною жемчужиною, так знай, повторяю тебе, что обладателя её укажет нам случай; может быть, и я принуждён буду поместить её в многолюдный гарем, а может быть, и ты, храбрец, будешь её властелином!
Они вышли из палатки. Хану подвели жеребца, Аббекуму также, и оба они, вспрыгнув на коней, полетели.
- На поле, - скомандовал хан, и все стрелою понеслись за ним.
- Стой! - закричал Тохтамыш, остановившись среди поля. - Сайдачники, составьте круг!
Сайдачники составили круг, в средине которого были на лошадях хан, Аббекум и ещё двое из его придворных. За сайдачниками в некотором отдалении остановились прочие из его свиты. Хан приказал подать платок, и один из придворных подал ему красный шёлковый платок. Тохтамыш поднял платок вверх, и, обратясь к окружавшим его, спросил:
- Все ли видите платок?
- Видим, видим, все видим, - закричали окружавшие.
- На, привяжи его к стреле и пусти её вверх, мы поодиночке будем попадать в него, и чья первая неверная стрела не пронзит этого платка, тому и суждено обладать прелестною невольницею. Я стреляю первый, — сказал хан, подавая платок татарину.
Татарин, привязав платок за один конец к стреле, взял из-за спины сайдак, наложил стрелу с платком, выстрелил, и стрела высоко взвилась в небо, и когда она начала падать, хан прицелился, выстрелил, и стрела его осталась в платке.
- Не моя драгоценная жемчужина, - сказал хан, с самодовольствием погладив бороду.
- Аббекум, возьми сайдак.
Аббекум со страхом взял сайдак из рук хана, натянул тетиву, положил стрелу и прицелился; руки его дрожали. Татарин пустил вверх стрелу с платком, и когда она спускалась, Аббекум выстрелил - и не попал. Хан захохотал, а за ним все его окружавшие.
- Не стыдно ли тебе, Аббекум! Да тебя ли я вижу? Я не верю своим глазам, ты ли это предо мною? Что с тобою сталось? Ты дрожишь; вижу, трусость заняла порядочный угол в твоём некогда храбром и отважном сердце. Трусость и храбрость не могут жить вместе; ты трус, и храбрость исчезла из твоего сердца, как благородная роса из чашечки цветка, когда раскалённый луч солнца в неё проникнет. Мне трусов не надобно. Отдать тебе невольницу - значит потворствовать твоей страсти к женщинам, которые не первого и не последнего тебя превращают в слабого и разнеженного человека. Трус не может управлять непобедимым войском моим; итак, что мне сделать с тобою? На шею петлю! Ты не купил себе верёвки: ты всё золото своё отдал за бездушную тварь, за женщину; подарить тебе шёлковую петлю я не могу, ибо ты недостоин и этой милости, но умереть ты должен; итак, лети вперёд и знай, что со всех сайдаков, сколько есть их здесь, стрелы полетят вслед за тобою и вопьются в твоё трусливое сердце.
Аббекум хотел встать с лошади и пасть к ногам жестокого хана, но хан сам сильно ударил его лошадь, и она быстро понеслась вдаль, а стрелы пустились ей вдогонку и более ста из них впились в Аббекума, он пал замертво с коня, и кровь ручьями заструилась из ран его.
- Будем продолжать! - прехладнокровно закричал хан на сайдачника. - Стреляй!
Сайдачник наложил стрелу с платком, выстрелил, она взвилась, и в платок впилась стрела главного начальника отряда сайдачников.
- Поздравляю тебя, Кадий-Курт-Сеит; ты указан мне самим пророком, чтобы отдать тебе место трусливого Аббекума; будь храбр и не любя женщин.
Кадий-Курт-Сеит повергся к ногам хана.
- Стреляйте, сайдачники, по очереди, как стоите, - сказал хан. Стрелы одна за другою впивались в красивый платок и разрывали его на части.
Тохтамыш стоял поодаль и любовался искусством сайдачников и желанием их попасть в платок, а не променять своей воинской славы на невольницу.
Все попадут, - думал хан, - и кому же тогда достанется красавица?
Вдруг стрела одного молодого сайдачника пролетела мимо самого платка, но не вонзилась в него. Все захлопали в ладоши, хан быстро подскакал к сайдачнику; на лице его выражалось удовольствие.
— Как имя твое?
— Эли-Абиль-Меджит! — отвечал дрожащим голосом молодой сайдачник.
— Не тревожься, не ты изменил стреле, но стрела тебе изменила. Дело решено, случай указал нам тебя, обладателя этой невольницы. Весь караван и невольница — твоя собственность!
Юноша смутился, покраснел, потом краска перешла в бледность. Эли-Абиль-Меджит не знал, что отвечать грозному повелителю.
— Ты молод, от тебя твоё не уйдёт; если будешь храбр, в будущем ожидают тебя награды и слава, но до тех пор, пока слабая рука твоя не утвердится, ты должен быть в рядах этих бесстрашных и ловких воинов; возьми жену, живи и с утра до вечера упражняйся в стрельбе. Пусть эта невольница напоминает тебе нынешний день. Аллах велик, он укрепит твои мышцы, а я тебя не забуду!..
Сказавши это, Тохтамыш ударил своего коня и понёсся к городским воротам, за ним и вся его свита.
Через час после этого Тохтамыш, задумавшись, сидел в одной из своих великолепных зал; его окружали приближённые к нему особы; в числе их был и новый военачальник Курт-Сеит-Кадий; рассуждали о том, что турецкий султан давно уже не благоволит к хану и что если ещё продолжится это негодование, то война непременно возгорится.
— Вы страшитесь войны? — грозно спросил хан. Все молчали.
— Кто страшится, могущественный хан! Твоё могущество вольётся в наши сердца, укрепит нас; с отвагою и радостью полетим на врагов, если они вздумают нас тревожить.
— Курт-Сеит-Кадий, будь на деле таков, каков ты на словах.
Сеит приложил руку к сердцу и почтительно преклонил голову пред ханом.
Хан ушёл в свой гарем посвящать каждый день, по закону пророка, одной из многочисленных его жён. Но как хан посвящал дни жёнам, это было чрезвычайно любопытно: в тот час, когда он входил в сборную залу, все женщины ожидали его уже здесь. По приходу хана начинались в гареме почти военные игры. Хан учил жён метко стрелять из небольших луков и ежечасно твердил им, что и женщины созданы для войны.
— Выбросьте из голов ваших мысль, что вы слабы и не можете защищать в случае нужды вашего повелителя, которому принадлежат и чувство, и воля ваша.
Женщины слушали с вниманием.
— Были некогда, — начал хан, усевшись на подушку, — женщины фокеянки; к городу их подступило бесчисленное неприятельское войско; тамошние расслабленные воины не в силах были защищать город, и многие из них соглашались отдать его неприятелю; тогда более двухсот храбрых женщин фокеянок с обнажёнными мечами и венками из цветов вбежали в дом совета и требовали, чтобы в случае проигрыша сражения, долженствовавшего решить участь их и города, все они были сожжены в этом доме; тогда один из храбрейших полководцев принял на себя защиту города и, увенчанный цветами фокеянок, полетел на врагов и разбил их. Следуйте, жёны, этому примеру фокеянок, и ваш могущественный повелитель будет любить вас!
Такою баснею и выведенным из неё нравоучением обыкновенно кончалось посвящение дней хана жёнам его, для которых, как и для всего народа, он служил предметом великого удивления и негодования.
Воинственный характер Тохтамыша развивался во всей силе в неизобразимой красавице, его дочери, Ненекеджан-Ханым. Не ожидайте от меня, юноши, описания красоты Ненекеджан: она действительно неизобразима, и не старайтесь представлять её в вашем пылком воображении; оно скорее очертит вам бледную тень женщины с обезображенными чертами, нежели пленительную красоту девы Востока. Читайте красноречивую летопись современного мудреца Оджи-Темир-Мурзы-Мамбедие, жившего постоянно при хане Тохтамыше. Вот что он пишет: Ненекеджан-ханым — капля росы, упавшая с неба пророка в чашечку благовоннейшего пурпурного цветка тматарандала и во время падения пронзённая первым огненным лучом, исшедшим из десницы всемирного светила Аллаха и направленным великим пророком Магометом. Звук небесной гармонии, красота единственной гурии пророка, живущей с ним в небе, и величие могущественного Тохтамыш- хана сосредоточились в этой небесной капле, оживотворённой Аллахом и ниспосланной им отцу её в награду за его безмерную благость и любовь к своему храброму народу...
Несмотря на непонятное хладнокровие магометанина Тохтамыша к женщинам и даже к жене своей, от которой родилась Ненекеджан, Тохтамыш безмерно любил дочь свою. С первых дней, когда эту каплю небесной росы одушевил Аллах, Тохтамыш начал воспитывать её сообразно со своим характером. В десять лет Ненекеджан стреляла из сайдака вернее, нежели сам хан, владела шашкою искуснее воина, десять раз отбивавшегося от толпы врагов, налетавших на него.
Страсть к военным играм с каждым часом увеличивалась у Ненекеджан, и она беспрестанно докучала отцу, чтобы он разрешил ей ездить верхом на лошади. Убеждения Тохтамыша, что женщина по закону пророка не должна владеть оружием и ездить, как воин, ни к чему не служили, и часто хан, сидя у фонтана с поникшей головой, горевал о том, что небесная капля упала в чашечку тматарандала, а не в другой цветок, который мог бы произвести не женщину, а мужчину.
Не было примера, чтобы Крымский хан когда-нибудь спрашивал у духовных своих, можно ли по закону пророка женщине ездить на лошади вооружённою и командовать войском. Поэтому Тохтамыш сперва отобрал мнение у двух или трёх храбрейших и учёнейших мулл. Муллы заключили, что только одно общее собрание всех мудрецов и духовных лиц может разрешить или не дозволить Ненекеджан-Ханым употреблять оружие. Тохтамыш согласился с этим мнением и немедленно приказал разослать гонцов во все концы своего государства с приглашением мудрейших прибыть в Чуфут-Кале. Он назначил день совета, а до того времени, отобрав у дочери оружие, приказал ей ежедневно с утра до вечера молить пророка, чтобы он внушил мудрецам мысль дозволить ей предводительствовать войсками.
Прошло несколько лунных месяцев; мудрецы один за другим съезжались в Бахчисарай, знатнейшие из них помещались в самом дворце хана. Настал и урочный день, и все собрались в огромной зале дворца, в которой было семь фонтанов, поставленных вокруг, посредине залы. Мудрецы, поджавши ноги, сели у стен на ковре; каждому из них подали кальян и шербет; они покуривали, попивали и ожидали могущественнейшего повелителя.
Через час, когда все уже собрались в зале, торжественно вошёл в пышной придворной одежде ханский мудрец Оржи-Темир-Мурза-Мамбедие и занял место посреди фонтанов, в самом центре огромной круглой залы. Громким голосом он возвестил о скором прибытии могущественнейшего владыки и о том, что его ханское высочество изволил поручить ему предложить мудрейшему собранию на предварительное размышление вопрос: не противно ли закону пророка дозволить неизобразимой красавице, дочери его Ненекеджан-Ханым, носить оружие и командовать войсками?
Изложив этот вопрос, Темир-Мурза-Мамбедие прибавил от себя, что не было никогда в земле пророка ни одной души такой храброй, ловкой и способной к войне, как дочь хана.
Один из мудрецов, сидевших по правую сторону оратора, по имени Абдул-Адий заметил придворному мудрецу, что Ненекеджан-Ханым, как женщина, не имеет души.
Мамбедие не нашёлся что отвечать. Не более как через две минуты после этого к Абдул-Адию подошёл ханский араб и сказал вслух, что хан предварительно желает с ним видеться.
Абдул-Адий, встал с ковра, поправил бороду и последовал за арабом, который привёл его в комнату хана. В это время хан сидел вдвоем с Ненекеджан.
- Повесить скотину! - закричал Тохтамыш, когда Абдул-Адий переступил порог ханской комнаты. Араб толкнул назад мудреца, и через несколько минут он качался уже на виселице, заблаговременно устроенной против огромных окон залы совета.
Спустя полчаса после этого растворили двери залы и дали знать мудрецам, что идёт хан. Вмиг мудрецы преклонили головы к земле и безмолвно, с внутренним трепетом, ожидали появления могущественнейшего владыки.
Тихо вошёл хан в залу, сел на драгоценную подушку, окинул взором собрание и произнес:
- Велик Аллах и Магомет его пророк.
Мудрецы приподнялись... Хан посмотрел на Темир-Мурзу-Мамбедие, и Мамбедие тотчас сказал речь, в которой выразил, что хан испрашивает мнения мудрецов: не противно ли с законами пророка дозволить его дочери Ненекеджан-Ханым командовать войсками.
Хан выслушал мнение каждого по порядку, как уселись мудрецы. Первый, Анепий-Каэли-Оглу-Илькеджи-Осман, сказал:
- Не противно закону пророка дозволить дочери могущественнейшего хана управлять войсками, как храбрейшей из всех женщин, созданной для примера нам и жёнам нашим; но закон наш не дозволяет никакой женщине обнажать лицо своё пред благочестивыми последователями пророка!..
-Так что ж! - гневно закричал хан, сделав престранную гримасу. - Вероятно, ты хочешь её посадить на коня с завязанными глазами?
Анепий-Каэли-Оглу-Илькеджи-Осман сначала затрепетал, но будучи от природы хитёр и увёртлив, сказал:
- Могущественнейший хан! Не противно будет законам, если мы все признаем, что храбрейшая Ненекеджан-Ханым имеет бессмертную душу; в женское тело её вмещена душа храбрейшая, какая только по законам Аллаха может обитать в телах правоверных сынов. В воле великого пророка Магомета было вселить душу эту в тело Ненекеджан-Ханым, а в том, что она имеет душу, я ручаюсь своею головой.
- Согласны ли с мнением Анепия-Каэли-Оглу-Илькеджи-Османа?
- Согласны, - единогласно закричали мудрецы на вопрос хана.
- Могущественнейший хан, - продолжал Каэли-Оглу-Илькеджи-Осман, - существо, имеющее душу, по закону не может обитать в гареме, а поэтому не должно носить и покрывала на лице. Все же, не носящие покрывала, обязаны, по закону великого пророка Магомета, носить чалму, а носящие чалму непременно обязаны носить оружие, владеть им, ездить на лошадях и, смотря по способностям и достоинству, могут управлять войсками.
- Ты глубочайший, учённейший мудрец, Каэли-Оглу-Илькеджи-Осман, я не забуду тебя и твоей мудрости; ясно доказал ты всем нам то, в чём я прежде сомневался. Вероятно, все мудрецы подтвердят слова твои.
- Подтверждаем, подтверждаем, подтверждаем, — раздалось со всех сторон.
- Могущественнейший хан, осмеливаюсь испросить у тебя дозволения доказать моё мнение.
- Не мнение, а святую истину, разрешаю.
- Благоволи, могущественнейший владыка, повелеть предстать ныне же пред светлое лице твоё воинственной Ненекеджан-Ханым, да спадёт впервые покрывало с лица её в сём благоговейном месте и да удостоится она из рук твоих получить честную чалму и острую саблю в знамение чистоты сердца и во славу великого пророка, вместившего в тело её воинственную душу!..
Анепий-Каэли-Оглу-Илькеджи-Осман произнёс эти слова с видимым замешательством; он был ещё молод и красив собою; все знали, что в числе его мудрейших изречений было одно особенно замечательное, он изрёк:
- Блажен сын пророка, постигающий неведомые прелести небесных гурий, непрестанно упиваясь наслаждением в своих гаремах...
Конечно, хану не было известно это изречение мудреца, иначе не был бы Каэли-Оглу в этом собрании. Искоса посматривали то на него, то на хана прочие мудрецы и старались предугадать, чем кончится эта интересная сцена; почти все полагали, что Каэли через несколько минут будет вздёрнут на виселицу, но вышло иначе.
Хан ударил в ладоши. Два небольших араба поспешно подошли к нему.
- Баралет! - сказал хан и ударил слегка одного из них по плечу. - Прикажи доложить от моего имени Ненекеджан-Ханым, чтобы она немедленно явилась в это собрание, а ты, Султан, прикажи принести сюда чалму, саблю и богатую одежду.
Султан и Баралет быстро, как тени, исчезли из залы.
- Анепий-Каэли-Оглу-Илькеджи-Осман, взойди на место моего придворного мудреца: твоя рука должна снять покрывало с лица Ненекеджан-Ханым; ты открыл всем нам духовные глаза, пояснив святой закон пророка, открой же ей глаза телесные, причисли её к верным сынам пророка, коим он даровал храбрые души!..
Анепий-Каэли-Оглу-Илькеджи-Осман занял место придворного муллы. Мудрецы посматривали друг на друга.
Через несколько минут растворились двери, и в залу вошла Ненекеджан-Ханым. Белое, индийской ткани покрывало, спускавшееся с лица ее, было так длинно, что закрывало всю её одежду, и с первого взгляда казалось, что это двигалась не женщина, а статуя, накрытая белою тканью.
Подошедши к фонтанам, Ненекеджан по знаку хана остановилась. Хан, привстав с подушки, указал правою рукою на всех мудрецов, обратился к Ненекеджан и сказал:
- В сём торжественном собрании мудрейших и учёнейших сынов великого пророка признано, что ты, дочь моя Ненекеджан-Ханым, имеешь душу!
Ненекеджан наклонила голову.
Сказавши это, хан склонил голову на грудь, и несколько мгновений в собрании царствовало глубокое молчание; потом он поднял голову, указал правою рукою на мудреца, стоявшего на возвышении, и продолжал:
- Подойди к этому глубочайшему мудрецу, подойди, дочь моя, поближе к Анепию-Каэли-Оглу-Илькеджи-Осману; его мудрости обязана ты ясным и верным доказательством, что в теле твоём вмещена великим пророком Магометом душа. Подойди!
Хан сел на своё место. Ненекеджан-Ханым подошла к мудрецу.
- Анепий-Каэли-Оглу-Илькеджи-Осман, мудрейшею рукою твоею сними покрывало с лица Ненекеджан-Ханым!
- Ненекеджан-Ханым, - произнёс Анепий-Каэли, положив обе руки на её голову. - Храбрость есть общая принадлежность правоверных сынов пророка. Все сыны пророка награждены от него бессмертною душою. Ты храбрейшая из всех нас, следовательно, ты имеешь душу, а имеющие душу не могут жить в гаремах и скрывать славное лицо своё под покрывалом. Во славу Аллаха и великого его пророка, даровавшего тебе душу, да спадёт с лица твоего покрывало!
Мудрец снял покрывало; пред ним явилась дева чарующей красоты.
- Аллах велик и Магомет его пророк, — произнес он, и за ним десять раз повторил это каждый мудрец и сам хан.
- Да украсится непобедимая голова твоя этою честнейшею и богатейшею чалмою.
Анепий-Каэли-Оглу-Илькеджи-Осман взял с огромного золотого блюда драгоценную чалму, которую поднёс ему один из придворных; подобрав рукою длинные чёрные волосы Ненекеджан, надел на голову её чалму; внимательно посмотрел в лицо её, и, может быть, подумал: красавице в семнадцать лет - какая шапка не пристанет...
- Могущественнейший наш владыка! Ты один имеешь право возложить на плечи храбрейшей Ненекеджан-Ханым эту пурпурную мантию военачальника и препоясать её саблею в знамение непобедимости!
Хан приподнялся. Ему подали на золотом блюде саблю, осыпанную драгоценными каменьями; он взял её.
Ненекеджан-Ханым подошла к нему.
- Ненекеджан-Ханым! Саблею этой да отразишь ты всех врагов государства моего, защитишь отца и себя и да искрошишь в мелкие куски изменника великому пророку и нашему отечеству.
Хан препоясал её саблею. Потом взял с третьего блюда бархатную пурпурную мантию с вышитыми золотом полумесяцами и, накидывая на плечи Ненекеджан, сказал:
- Самоотвержение, храбрость и непобедимость оденут в час битвы тебя и всех воинов, управляемых тобою!
После этой церемонии, когда Ненекеджан-Ханым из бездушной женщины была преобразована по воле хана в военачальника, хан посадил её подле себя по правую сторону, и тотчас арабы внесли в залу на огромных серебряных подносах разные варенья и сушеные фрукты и угощали каждого мудреца. Для хана и нового военачальника Ненекеджан-Ханым был подан десерт на особенных подносах. После десерта мудрецам подали шербет и кальяны. Хан и военачальник, раскланявшись с мудрецами, ушли во внутренние покои; вскоре за ними разошлись и мудрецы.
В тот же день новый военачальник ханского войска с согласия хана назначил Анепия-Каэли-Оглу-Илькеджи-Османа первым своим придворным мудрецом.
После этого дня, достопамятного в летописях крымских ханов, Тохтамыш-хан уже не выезжал один за город упражняться в стрельбе и военных играх, но всегда рядом с ним ехала Ненекеджан-Ханым. Улицы города, по которым проезжал хан, обыкновенно были пусты: народ страшился жестокого хана, который часто, заметив в толпе не понравившееся ему лицо сына пророка, хотя бы сын этот был самый добродетельный, немедленно приказывал его повесить. Это заставляло бежать и скрываться всех от взора хана. Теперь, когда хан ездил с Ненекеджан-Ханым, народ необозримыми толпами волновался по улицам города, по которым проезжал хан и Ненекеджан-Ханым, и, увидевши её на лошади, в беспамятстве от радости неистово кричал, поднимал руки и бежал вслед за нею. Такой необузданный восторг продолжался несколько недель и продолжался бы, может быть, долее, если бы хан не приказал объявить народу, что первого, которого увидят стоящего на улице во время проезда его с Ненекеджан-Ханым, схватят и на месте повесят; после этого улицы по-прежнему опустели, и все любопытные, приехавшие из отдалённых мест ханства, чтобы увидеть лицо Ненекеджан-Ханым, возвратились в свои места.
Ненекеджан-Ханым удивляла не только хана, но и всех в свите его искуснейших в военных играх: с невиданною меткостью стрела её попадала в ласточку, высоко летавшую в небе; с необыкновенною ловкостью сидела она на коне и мчалась стрелою к цели; искусный в играх хан с восторгом уступил ей своё первенство. Хан нарочно повелел собираться многочисленному войску своему у стен города и команду над ним поручил Ненекеджан-Ханым; и этот прелестный военачальник приводил всех в удивление и восторг своею ловкостью, распорядительностью и совершенным знанием дела. Тохтамыш жаждал, чтобы открылась с кем-нибудь война: он твёрдо был уверен, что ум и храбрость его полководца в пух и прах разобьют самое сильнейшее и многочисленное неприятельское войско и прославят могущество его и всего ханства. Случай скоро представился Ненекеджан-Ханым показать храбрость свою на деле.
В начале 841 года по счислению правоверных сынов пророка, или, по-нашему, в конце 1437-го года по Р.Х., в Бахчисарай нежданно приехали два султанских посланника. Уклоняясь несколько дней от представления своего хану и стараясь, чтобы никто их не узнал, они ездили за город смотреть игры хана и Ненекеджан-Ханым. Это дошло до сведения хана, и Тохтамыш немедленно приказал послам предстать пред своё ханское Величество. Послы не могли отказаться исполнить повеления и в назначенный день явились в его дворце. Хан принял их ласково и не показал особенной к ним холодности. Послы поднесли ему разные подарки, присланные от султана. Хан принял их с благодарностью. Тогда же послы просили позволения представиться, как выразились они, храброму военачальнику ханских войск Ненекеджан-Ханым, и на это хан изъявил полное своё согласие, даже был весьма доволен этим: он думал, что и послы признают в лице Ненекеджан-Ханым не бездушную женщину, а храброго военачальника.
Ненекеджан-Ханым отложила принятие посланников до другого дня. Представление было назначено в самой богатейшей зале дворца, находившейся в половине, отданной ханом своему военачальнику. Стены этой залы были покрыты персидскою шёлковою материею; посредине бил ароматною струёю фонтан; на пышных диванах, вокруг стен, были разложены богатые подушки.
Утром в назначенное время в залу вошла Ненекеджан-Ханым в драгоценной воинской одежде и села на приготовленную подушку; её окружали знатнейшие начальники войск и придворная свита её, в числе которой главное место занимал первый мудрец её, Анепий-Каэли-Оглу-Илькеджи-Осман. Послам, приехавшим во дворец за час до того, дали знать, что они могут представиться храбрейшему военачальнику ханских войск.
Торжественно вошли послы в залу и, окончив приветствие по восточному обычаю, сели на указанные им места. Поговорив несколько минут о благосклонности султана к хану, один из посланников вышел из залы и через несколько минут возвратился с золотым блюдом, осыпанным самыми редкими каменьями; блюдо было наполнено роскошными плодами Востока. Оба посланника поднесли его Ненекеджан-Ханым, преклонили пред нею колени и подали ей плоды.
Ненекеджан-ханым приняла их с усмешкою.
- Хорошо! - сказала она. - Я обещаю вам послать и от себя подарок вашему могущественнейшему султану, и через несколько дней вы можете отправиться в обратный путь.
Послы ушли, а Ненекеджан-Ханым, взявши блюдо с плодами, отнесла его к хану.
- Вот какой подарок прислал мне султан! - сказала она, показывай плоды Тохтамышу.
Тохтамыш побагровел, схватил блюдо и бросил его с плодами на землю.
- Безумный султан, он мечтает, что я решусь отдать тебя в его распутный гарем; он полагает, что ты бездушная женщина; скорее же Стамбул провалится сквозь землю, скорее Мекка и Медина сойдут с мест своих и станут в земле неверных, нежели я исполню его желание! Я пошлю за тебя подарок султану; он будет им доволен.
Раздражённый хан не знал что делать; он то садился на подушку и поджимал под себя ноги, то опять быстро вскакивал и бранил султана  на чём свет стоит. Наконец, усталый, он почти повалился на подушку, захлопал в ладоши и вбежавшему арабу приказал немедленно позвать своего первого секретаря Нурмамбека-Имама. Через несколько минут Нурмамбек-Имам вошёл в комнату хана.
- Нурмамбек! Приготовь тайно простую верёвку и богатый ящик. Мы свяжем из верёвки петлю, вложим её в ящик и пошлём этот сладкий плод турецкому султану. А между тем сию же минуту разошли тайных гонцов с приказанием всем храбрым войскам моим выступить в поход к берегам моря. Теперь война с султаном неизбежна.
Нурмамбек-Имам ушёл исполнять приказание хана.
Через три дня после этого турецкие послы, по повелению хана, собрались в обратный путь и прибыли во дворец принять от Тохтамыша подарки султану.
- Вот, - сказал хан, вручая послам дорогой ящик, - здесь заключается неоценённое сокровище, талисман, которым я владел доселе; теперь я от себя и от Ненекеджан-Ханым посылаю его могущественнейшему султану; пусть он возложит его на шею свою!
Послы с особенною благодарностью и даже с благоговением приняли талисман, раскланялись и выехали из Чуфут-Кале.
Войска Тохтамыша собирались в столицу ханскую со всех мест. Тохтамыш и Ненекеджан-Ханым ежедневно по утрам осматривали войска и производили с ними военные экзерциции. Вечернее время Ненекеджан-Ханым проводила в благочестивых размышлениях с мудрецом своим Анепием-Каэли-Оглу-Илькеджи-Османом.
Хан замечал, что военачальник его делит время своё на военные упражнения и на слушание Корана, объясняемого ей мудрецом: это его чрезвычайно радовало, и нередко в час грустного раздумья приходил он сам в покои Ненекеджан-Ханым послушать красноречивейшего из смертных, как называл хан Анепия-Каэли-Оглу.
- Ненекеджан-Ханым! В сердце моё вливается струя радости, когда вижу, что ты укрепляешь тело и душу твою днём на коне перед войском, а вечером слушая живое слово мудрейшего из сынов пророка Каэли-Оглу. Продолжай постоянно такие дни, и я с тобою уничтожу не только турецкого султана, но и целый мир!
Ненекеджан-Ханым внимала почтенным для неё наставлениям отца, и мудрец по вечерам не отходил уже от неё до тех пор, пока сон не смежал прекрасных очей её. Хан осыпал мудреца золотом и тысячами других наград.
Быстро пролетало время для хана, занятого приготовлениями к войне, и для Ненекеджан-Ханым, полюбившей размышления Анепия-Каэли более, нежели военные упражнения, прежде так сильно её занимавшие. Хан, впрочем, этого не замечал.
В один день хану дали знать, что многочисленное турецкое войско вышло на берег в городе Дори (Инкерман). Это не устрашило хана. Немедленно разделил он управление войсками своими между двумя военачальниками: лучшую часть войск вверил Ненекеджан-Ханым, а другую поручил своему новому полководцу, заступившему место Аббекума, сам же принял главное начальство над всеми войсками.
Турецкая армия быстро подвигалась внутрь Крымского полуострова; никакие препятствия не могли её удержать; войска ханские при первом появлении турок бегут с поля битвы и укрываются в расселинах гор. Угрозы, просьбы, наказания и награды не действовали на татар, которыми овладел панический страх. Появление перед рядами войска Ненекеджан-Ханым, о которой пошла молва, что сам пророк ниспослал её с неба для отражения грозных врагов, также мало воодушевляло воинов.
Ряд неудач заставил хана крепко призадуматься и изыскивать сильного и последнего средства, как воспрепятствовать туркам идти далее. Видя, что турки тянутся по дороге в Бахчисарай, хан старался отклонить их хотя бы несколько в сторону, где мог бы избрать для себя выгодную позицию и вступить в решительную битву с врагами. При одном местечке часть войска турецкого вступила в битву с небольшим числом татар, коими командовал Кадий-Курт-Сеит. Татары разбили турок и заставили их отступить в сторону. Это поблагоприятствовало намерению хана, и он тотчас же все свои войска двинул вправо от Бахчисарая, к древним укреплениям Черкес-Кермана. Турецкие войска двинулись вслед за ханом.
Тохтамыш поспешил занять горные возвышения и расположил запасные войска в бесчисленных пещерах, вырытых в этих горах; войска, коими предводительствовала Ненекеджан, заняли две вершины горы, разорванной некогда страшным земным переворотом. В тысячелетней башне, построенной над бездонною пропастью и возвышающейся над утёсом, сложили все военные припасы и всё, что было драгоценного в войске; в этой же башне было главное пребывание Ненекеджан-Ханым.
Войска под командою Кадия-Курт-Сеита расположились по окрестным возвышениям и первыми отразили нападение турок, которые со всех сторон своим многочисленным ополчением окружали Черкес-Керман.
Вечером, после молитвы, хан долго сидел в своей палатке, думал о предстоящей битве, которая могла начаться в ту же минуту и решить судьбу его Ненекеджан-Ханым.
- Нет! - громко произнёс Тохтамыш после долгого печального раздумья. - Эта битва должна передать в мои руки всё султанское войско; недаром великий пророк Магомет указал мне на дочь мою, которой я вверил войска; храбрость и постоянные благочестивые размышления её с мудрецом Анепием-Каэли-Оглу-Илькеджи-Османом не будут забыты пророком, и рука её, укреплённая мудрыми наставлениями мудреца, завтра же победит турок!
С этою утешительною мыслью хан вышел из палатки, сел на коня и в сопровождении небольшого числа телохранителей поехал смотреть войска. Осмотрев все укрепления и посты, он быстро взобрался на вершину горы и, переехав небольшой ручей, приблизился к древней башне с намерением перед битвою ещё раз послушать сладкое утешительное слово мудреца Анепия-Каэли и, укрепив надеждою сердце своё, двинуться с рассветом дня на врагов. Тихо въехал хан в ворота башни и, оставив сопровождавших его внизу, сам взошёл по каменной лестнице наверх, где находилась Ненекеджан. Осторожно, чтоб не нарушить благочестивой речи мудреца, который, вероятно, как думал он, в час этот беседует с Ненекеджан, хан отворил дверь в покой, занимаемый Ненекеджан-Ханым, и что же представилось изумлённому его взору! Ненекеджан-Ханым лежала на диване. Прелестные руки её обвились вокруг шеи мудреца Анепия-Каэли-Оглу-Илькеджи-Османа, и горячие уста её прильнули к его красноречивым устам.
Увидев эту живую картину, хан остолбенел; ярость сомкнула его уста и связала ноги, несколько мгновений стоял он у дверей безмолвно и смотрел на эту сцену, потом с ужасным криком бросился на Ненекеджан, обнажил саблю и со словами:
- Кошка! Вот каковы твои благочестивые размышления!.. — разрубил её пополам. Кровь брызнула ему в лицо; хан отскочил в сторону, пришёл в себя, тихо произнес:
- Ненекеджан-Ханым!
Но было уже поздно. Одна часть трупа прелестного военачальника лежала на диване, другая свалилась на землю; кровь рекою разливалась по полу. Увидев кровь, хан вновь остервенился и неистовым голосом закричал на стражей. Стражи вбежали в покой.
- Мудреца, как изменника, - в кожаный мешок, и сию же минуту со скалы бросьте в бездну!
Арабы схватили мудреца, и через четверть часа войска, стоявшие на страже по утёсам, видели, как два стража бросили в бездну с самой крутизны горы чёрный кожаный мешок, из которого раздавался отчаянный крик преступника.
Хан безмолвно стоял пред трупом Ненекеджан-Ханым; на лице его ясно изображались печаль и отчаянье; руки его покоились на груди; взор был устремлён на бледное, но прекрасное лицо его дочери.
- Женщина вечно женщиной должна и оставаться! Безумный! Я сам причиною смерти моей дочери!.. Но дело кончено!.. Завтра, - сказал он, обратившись к стоявшим позади его придворным, вбежавшим на крик. - Завтра, - повторил хан, - тело Ненекеджан-Ханым отвезти в Чуфут-Кале и похоронить против моих окон.
Повеление хана исполнилось: Ненекеджан-Ханым была похоронена против ханского дворца; над могилою её поставлен столб белого мрамора с надписью, сочинённою самим ханом; вот она: «Женщина всегда должна быть женщиною». Внизу этого мудрого изречения начертано имя погребённой, год и час её смерти.
Начальство над войсками, управляемыми Ненекеджан-Ханым, хан поручил Эли-Абиль-Меджиту.
Битва с турками завязалась на третий день после смерти Ненекеджан-Ханым, и новый военачальник разбил турок наголову.

Обозревши Чуфут-Кале и помечтавши над гробницею Ненекеджан-Ханым, я опять посетил Бахчисарай, прожил в нём три дня и выехал по дороге в Симферополь; и, за ним проехавши длинную степь, возвратился в Малороссию для новых обозрений и отрадных воспоминаний об этой поэтической стране.
Читатель, если я тебе не наскучил, так мы встретимся ещё на полях Украины, на месте подвигов храбрых казаков.

Николай Сементовский

(Иллюстрация, Еженедельное издание всего полезного и изящного. 1847. № 2 (11 января). С. 17–23; № 3 (18 января). С. 38–42; № 4 (25 января). С. 49–53; № 5 (8 февраля). С. 65–70; № 6 (15 февраля). С. 81–84).

Публикация М.А. Бирюковой