Сержант

                СЕРЖАНТ
  Сержанта во взводе никто не любил; а честно сказать, не замечал. Он под каской носил тюбетейку, и был то ли мусульманином, а может буддистом.
  Только вера его совсем ни при чём. Молчаливый он, и какой-то нудный. Намаз не намаз, а он становится поближе к окну, и начинает болтать всякую непотребную чепуху на своём тарабарском языке. По-русски слышно только мама и мамочка, а всё остальное на якуто-калмыко-башкиро-татарском, так что он наверное и сам не понимал, чего просит у всевышнего.
  Сержанты обычно бойкие на язык. И по матчасти, и по продуктам, выбьют из снабженцев всё как положено – вплоть до ста граммов водки, плюс ложку икры на закуску. А с этим застенчивым рохлей солдатам самим приходилось искать себе пропитание и всякий подножный корм. Горячего они почти не едали, а только перехватывались сухпайком.
  - Как ты вообще стал сержантом? – однажды спросил у него лейтенант, молодой но упёртый комвзвода. – Ты ведь кроме стрелять больше ничему не обучен.
  Тот недоумённо посмотрел на лейтеля, потом на солдат; а глаза у него стали как у старого пса, слепенького и сляпенького, которому в миску насмешкой подложили дохлую мышь.
  Ну и после этого все махнули рукой: пусть живёт здесь как хочется - война есть беда, а в беде каждое плечо становится подспорьем. Авось, пригодится. А насчёт его сержантских погон – так наверное, разнарядку спустили из штаба, чтобы никому и никак не устраивать ущемления по национальному признаку, по божеской вере. В такой резне против сотен тысяч врагов, среди своих друзей обязательно нужна дружба народов – вот тюбетейку и выбрали почти в командиры.

  Но зато настоящий командир у них хват – лейтенант, крокодил. Очень похожий на всех остальных аллигаторов. Довольно крупная рептилия, каких много плавает по рекам южного полушария, под завязку набитым всякой пресмыкающей гадостью.
  Такое животное имя, как кличку для собаки, ему дали мобилизованные из военного призыва – словно бы поставив зубастое кровавое пятно на его безупречной биографии служаки. Он действительно уже стал матёрым Лейтелем, и спуску не давал ни новобранцам, ни начальству. Мог спокойно на этой войне съездить по уху какому-нибудь провинившемуся солдатику, безо всякого возмущения взяв на себя тихую роль судьи; но и не отказывал себе в удовольствии едко подшутить над майором, или даже полковником, если те позволяли послабление воинского устава.
  А устав слыл для него домостроем, кондуитом и евангелием в едином лице. Всё в этих буквах – работа, жизнь, и любовь – было расставлено по ранжиру, по весомости своего наполнения в военном быту. Фразы устава – так называемые параграфы от фельдмаршала – справедливо наказывали, но и великодушно миловали за промашку, просечку. И награждали за подвиг.
  Поэтому лейтенант теперь истово молится своему истинному уставлению в этом тревожном мире – как верующий монах за своё устроение в раю после смерти. Потому что и тому, и другому – да и вообще всякому человеку – очень важно обрести душевный покой, точно зная кому веровать и за кого воевать, пока он живёт, страдает и радуется. А иначе бытийная суета может затянуть в такой водоворот личных страстей, что этот потоп затопит весь мир вместе с безвинным человечеством.

  Ведь с чего начинаются все великие войны за веру и власть, за любовь? – с мелкого повода, с маленькой ссоры из-за кражи соседского поросёнка. За спиной этой тайны могут стоять вожди и жрецы, иерархи и президенты, скрипя зубами и ненавидя друг друга – но битва зачинается именно с него, крохотного сосуна из-под свинской мамки.
  Сперва его ищут за близстоящим забором, потом за зелёной околицей. Подключается власть и полиция: розыск сдвигается за пределы губернии, всё ближе к столице. Оказывается что его, соплю в тапочках, шпионы увезли заграницу. В газетах уже пишут о сотнях пропавших свиней да подсвинков – телевидение в самое лучшее вечернее время даёт их семейное фото – и пьяный силявый свинарь пускает слезу в микрофон к журналистке.
  Вот тогда свинская злоба овладевает полмиром, захватывая своей клыкастой утробой страны, правительства, армии.

  Так думал стареющий доброволец Иван, сидя за низким столом и приводя в порядок оружие. Простое русоголовое русское имя из рабоче-крестьянских. Было время, молодое времечко, когда в годы буйства местной демократии он тоже выискивал у себя дворянские корни – чтобы похвастать друзьям. Тогда все с восторгом потрошили свои вены в поисках голубой крови – и если находили хоть синенькую каплю, то прыгали до потолка, упоённые своей значимостью в расцветающем мире свободы и всяческих вольностей.
  А вот Ванька не нашёл. Сколько он ни копался лопатой в корнях своего гинекологического древа, как ни пытал матушку о пращурах – но оказалось, что все они были в услужении у господ, сами так и не став ими.
  И может быть, это к хорошему. Ведь те, кто называет себя и своих дружков господами, всегда похеривают свою душу под божью власть, под крепкую руку. Потому что только она способна защитить их особняки, поместья, и сундуки с золотом, от разграбления вечно бунтующими холопами. Которым по сути своей вольной душевности и матерьяльного нищебродия очень близок дьявольский хаос – с малой толикой слюнявой стабильности.
  И вот тут получается противная закавыка. Выходит, что у господ, добродетельно и моляще, доверительно и немощно отдавшихся под покровительство сильной руки государя, президента, правителя – как на господа бога уповая – на самом деле не господские, а холуйские души. Потому что они оказались рабами и холопами, не способными самостоятельно жить, обеспечивая защиту своей сердечной свободе. В то время как холопы, казалось бы сирые да убогие – а всамделе вольные господа вселенной – в любой миг столетия, эры, эпохи, рвут мироздание на части в угоду своей воли и веры. Не подчиняясь законам, правителям, и даже божьим заповедям – смертную смерть под собою топча.

  - Иван!.. Ты оглох, што ли?
  Лейтенант стоял над ним, и над его автоматом, ничуть не сердясь - а просто вырабатывая зычный командный голос. Ему заметно нравилась в себе эта победная мужская хрипотца, к которой так склонны молодые девчата.
  - Да нет. Задумался. – Иван встал с чурбака, поддерживая трудный на войне авторитет начальства. Ведь если не поднимется он, старослужащий, то и новобранцы задерут свой нос. А там, глядишь – и на штурм откажутся идти.
  - Думать ты будешь дома, а на войне выполняй приказы. – Лейтенант оглянулся по сторонам, слышат ли его бойцы, видят ли – как он с этим седым и по виду отпетым мужиком. – Возьми с собой пяток солдат, и сходите за тушёнкой и боеприпасами. Да не забудьте прихватить Тюбетейку – ему ведь как сержанту расписываться за всё.
  - Есть.
  Иван улыбнулся немного насмешливо – словно добрый Ванюша – над строгой лейтенантской блажью. Наедине они давно уже болтали как два товарища, за жизнь и любовь; лейтель чаще бахвалился за свои полупридуманные и где-то в книжках почёрпнутые успехи у красивейших женщин, а доброволец ему рассказывал про свой добровольный уход из суетливого мира, про расставанье с женой, и вот эту войну, которую он бы посчитал несправедливой, захватнической – если б не окаянный фашизм на этой земле. Тот сродни сатанизму, и его законное место в аду.
  - Братцы, собирайтесь за продуктами. – Иван поглядел на новобранцев, которые опять над чем-то хохотали, ещё не отвыкнув от мирной жизни. Да и не надо им отвыкать – по возвращении домой души их будут целее, быстрей отмоются от крови и грязи. – Сержант, пойдём с нами.
  Тюбетейка, сидевший скрестив ноги у дерева будто мумия, вставал медленно. Как рак: сначала разомкнул ножки, ручки – потом перевернулся на бочок – и рачком, на локтях, поднялся ссутулясь.

  Шли не спеша, меж деревьями. Хоть невдалеке и бабахало, но день был пустой, моросящий, в небесах не висели чужие глаза – и враги били наобум, а не наглухо.
  Поэтому новобранцы, молодые задорные, ничего не боялись, и подшучивали друг над дружкой. Как обычно – за баб:
  - А вы знаете, мужики, какой у него хер?! Как у коня! Я сам в бане видел.
  - Огого! Вот повезло дураку!
  Тут вступал зрелый голос мудрого пожившего мужика, токаря с тракторного завода: - Успокойтесь. Его жалеть надо, а не завидовать.
  - Почему это?
  - Объясняю. Вот вы рты пораскрыли, а того не розумеете, что такую балду не во всякую дырку засунешь. Двухродившая баба, или шалава какая, ещё подпустит его до себя. А если женщина малоёханая, или даже девка совсем, то она лишь только взглянет на его голую натуру, да и прикажет обстричь всё до нормальных размеров.
  - Гагага!!
  - Опять ржёте, жеребцы. – Зрелый голос вроде бы сердился, но ему было приятно такое смешливое внимание. – А ведь ножницы сей хер не возьмут. Тут надо обтачивать гыглу на токарном станке. Зажмут голову в станочный патрон, а в жопу загонят железный конус задней бабки – и пройдутся по живому резцом, чтоб так и осталось навеки.
  - Гогогого!!!
  - Не ржите, дураки. Тут нам всем думать надо, чтобы товарищу помочь.
  Зрелый голос и вправду призадумался, хотя по хитринке в его прокуренной хрипотце было ясно, что у него уже всё на мази:
  - Слушай, я тебе посоветую: если уж так сильно любишь свою девку, то тебе надо кровь охлаждать. Тогда она к херу не приливает, и он малость скукоживается. Ты перед этим делом – сам понимаешь – засунь его в морозилку да придави крышкой. А минут через десять выхватывай стервеца - и бегом к кровати. Может, успеешь. –
  Хохот, который потряс этот мелкий лесок, был сродни залпу целой батареи орудий. За животики держались даже воробьи на ветках и ёжики в моросящем тумане. Смеялся Иван, давно уже ожидая такую разгрузку для души; а глядя на него, идущего рядом, плечо к плечу, улыбался и Тюбетейка – хотя уж он-то точно ничего не понимал из этого живого скабрёзного русского юмора – но ему было очень приятно, что всем остальным хорошо на проклятой войне.

  В обратном пути Иван с Тюбетейкой немного отстали – но не под тяжестью рюкзаков, а просто по желанию пообщаться. Вернее, один говорил о своих размышлениях жизни; а второй его слушал тихонько, как мышка, и слегка пошёптывал, когда ему особенно нравилось.
  - Знаешь, я ведь не очень общительный мужик. Больше люблю в одиночку трудиться, мечтать и думать. И вот сейчас, среди нашей компании, вдруг пришло в голову – а почему у людей такие характеры разные? У одного, например, душа добрым бочком лежит ко всем людям - а другой свой нрав вздымает как палку, чтоб больнее ударить. Астрологи нас убеждают, что всё зависит от созвездия, под которым родился. Скорпион ядовит – а рыба себе на уме; кабан зело свиреп – а лошадь трудяга… Как думаешь, верно это? -
  Иван поднял голову в небеса, где ещё не было звёзд, да и вряд ли сегодня появятся – липкий противный дождь, мелкий сеянец. Его товарищ тоже посмотрел вверх – но только не в небо, а на высокого Ивана; и столько восхищения узрелось в его полудетском взоре, что тому стало немного стыдно за своё впечатление. А всё же выступать перед дремучим мужиком с сердцем ребёнка было очень даже приятно.
  - да, Ваня, я тозе… - У Тюбетейки и голос казался мальчишеским, плохо болтающим шипящие буквы. И не понять – что он тоже?
  - Вот видишь, родной – ты тоже задумывался об этом. – Иван будто бы разговаривал сам с собой, со вторым, который давно уже в нём сидел. Только у того не видно ушей, и непонятно, куда ему говорить; а тут вот рядом очень хороший слушатель, хоть сам тихий, но с заячьими большими ушками. Зайцы они такие – с ними можно болтать о чём хочешь, лишь бы не напугать.
  - А я вот думаю, что все эти человеческие гороскопы это пустые субпродукты, обыкновенное звёздное мясо. И оно от нас далеко, пока что недосягаемо – поэтому если имеет какое-то влияние на сердечное состояние человека, то только врождённое, самую малость. А все остальные привычки и чёрты характера люди сами воспевают в себе - от друг с другом общения, от работы и всяческих навыков. -
  Тюбетейка так открыл рот и свои прежде узкие глазищи, взирая снизу на Ивана, что стал похож на младенца, у которого от впечатлений выпала соска и большая мамкина погремушка. Да и не нужны они ему больше – с ним впервые заговорили как с равным; значит, он уже растёт, расширяя грудную клетку и кругозор.
  - Ваня, какой зе ты умный… и добрый.
  Про доброту он добавил попозже; животным нутром, а не разумом, сознавая что сейчас это в них самое главное – на такой громоздкой железобетонной войне. Раньше он сильно побаивался пуль, снарядов и смерти – потому что дома большая семья; а теперь, если бы кто-то напал на Ивана – он так представил – то бился бы рядом с ним до последнего.
  А Ванюша уже ничего не слышал; он говорил теперь небу, и может быть богу:
  - Знаешь – я вот чувствую. Компания в первую очередь создаёт душевное обличье встрявшего в неё человека. Может, его порожнюю натуру сразу к рукам приберёт гадкая подзаборная дрянь, вспахав и засеяв нутро сорняками - что порхают по воздуху как вселенская пыль, и растут где попало. Тогда и этот человек, за компанию вместе, раскинет из своего чёрного сердца грязные лопухи. -
  Ваня потянулся руками вверх, приподняв на плечах тушёнку с боеприпасами, и кажется что всё поле боя вместе с нашими – а фашистов затоптав под землю:
  - А вот другой человек, мил да могуч, возьмёт и вольётся в творческий коллектив серебристым ручьём, и на этом широком степном половодье уже золотом засверкает под солнцем, прямя свой дерзновенный стремительный путь в русле великой реки. -
  Тюбетейке вдруг почудилось, что он идёт не по узенькой лесной тропинке, а по сияющей дороге, подпираемый крепкими плечами совсем неизвестных ему прежде товарищей, которые в одночасье стали родными – и это чувство оказалось похлеще чем гипноз от шаманского бубна, или нирвана от акына с джамбулом. Он был мал ростом, ссутулен и боязлив; а теперь вот распрямился в высь, осмелел – и глаза его совсем не щёлочки, а лупатые круглые, как у ребёнка познающего мир.
  - Ваня, мозно я буду воевать рядом с тобой? – попросил он словно бы милостыньку.
  - Да ты и так вместе со мной воюешь, - рассмеялся Иван, мудро догадываясь, что товарищу в этой боевой суетливой заварушке хочется более братственных отношений, настоящей мужской дружбы, и любви. Видно, совсем заодиночился малый – как говорят в телевизоре, по национальному и религиозному признаку. – А вообще, если кто-то будет тебя обижать, ты всегда говори мне. Я мужик очень сильный, и за тебя любому настучу по ушам.
  - И я за тебя тозе.
  Тюбетейка сказал это так серьёзно и клятвенно, на ножах сердца, что ершистый Ванька, которому хотелось рассмеяться от напыщенности момента, всё же сдержался, и едва улыбнул под мокрый куст бузины.

  - Где вы ходите, растеряи? – ругнулся лейтенант, под бесшабашной командирской удалью скрывая своё человеческое беспокойство. – Все уже давно вернулись с поклажей, одни вы по дороге нюхаете цветы.
  - А ведь вы правы, - извинительно промолвил Иван, тяготя лейтенантскую душу несправедливым укором. – Мы в самом деле любовались природой и болтали за жизнь. Война ведь не вечна.
  - И я тозе… - снова поддакнул Тюбетейка, вступаясь за товарища, и словно бы разделяя большую вину на двоих.
  Лейтенант спрятал сначала острые зубы, потом тревожные глаза; и уже откуда-то из запазухи примирительно каркнул хрипотцой: - Осторожжжнее надо быть. Здесь какие-то гадёныши маячат противнику. Соседний блиндаж накрыло снарядом.

  С тех пор так во взводе и повелось – куда бы Иван ни пошёл, а Тюбетейка следом за ним. Под огнём, в баню, на штурм – всюду они вместе, и когда мужики получают от лейтенанта приказ, всегда слышен тихий, чуть неразборчивый шёпот:
  - ваня,.. я тозе. –
  Лейтенант поначалу беззлобно поругивался; но после того как эти двое при штурме отбили у врагов укреплённый опорник, и взяли трёх пленных, он удивлённо почесал свою каску в районе затылка, и слегка прихвастнулся за свой матереющий суперменский отряд:
  - Да ты мужаешь, сержант. Спасибо за службу, ребята. –
  Лейтель на самом-то деле ни плохой, ни хороший – он форменный работяга армейской породы. Отслужив в армии, остался в ней по контракту. Больших звёздных погонов не заработал – как некоторые из его старинных приятелей, вертя хвостиком перед ласковым взором начальства. Но зато заслужил уважение у молоденьких мобиков, которых ему передали на воинскую муштровку.
  Конечно – ползать на брюхе в весенней грязи, и нырять в окопы с по колено в воде – работёнка не из приятных. И некоторые из молодых ребят заглазно поругивались на него как на настоящего крокодила, поминая его белые да крепкие зубы, которыми он легко перекусывал медную проволоку. Этой самой медью прикручивались к гимнастёрке золочёные пуговицы со звездой, доставшиеся, наверно, ещё от гвардейского деда.
  Ооооо! – своего кровного дедушку лейтенант очень любит. Вот и сейчас, во время ночного отдыха на втором этаже разбитой больницы, он снова помянул его к слову:
  - Мой дед на Великой войне пулемётчиком был. Завалил полтора десятка фашистов, и ему вручили орден Красной Звезды. Представляете?
  Нет; они лежали тут вшестером на своих скатках, и совсем не представляли себе никаких орденов. Желание у всех было только одно – чтобы победить и выжить, но только обязательно не струсив в тяжёлый миг, перед товарищами и пред собой. Потому что позор, хоть даже и одинокий, в своём личном сердце – ужаснее смерти. Но и она страшна тоже – ведь ещё столько красивых девчат не отлюблено, ох ты господи.
  - Твоему деду было проще: он воевал с чужими гитлеровцами, и ему совсем не было жаль ту фашистскую нечисть. А тут же вроде свои, такие же русские по говору, по общей истории жизни – и если бы не демократичная делёжка, мы могли бы и дальше дружить.
  - Иван, я не хочу их жалеть! С какого хрена они пришли на землю людей, снарядами вбивая им новую историю, свою мовлю и веру? Ты же сам говоришь, что человек должен быть единственным творцом своей жизни.
  Лейтенант разгорячился, уже в запале подёргивая крепко прикрученные к гимнастёрке гвардейские пуговицы деда.
  - Да ведь и мы им теперь в отместку вбиваем свою веру, за наших уничтоженных донбасских товарищей, и сестёр. Выходит, что может и нет конца этому пути неизбывному – а только месть.
  - Ну нет, Иван – тут ты неправ. Ведь весь фашизм пришёл из этой грёбаной галицийской западёнщины, и поработил всю их украинскую страну. Представляешь? – всего лишь одна десятая часть населения сделала рабами весь свой народ. Справедливо ли это? – Лейтенант обмахнул рукой военных товарищей, уже слегка придремавших, но тут открывших молодые глазёнки на их зрелый спор. – Да мы с ребятами обязательно забьём бандеровцев обратно в карпатские норы – а если понадобится, то снова до Берлина дойдём. Как вы думаете, мужики?
  - Есть! товарищ лейтенант! – гаркнул один, самый задиристый и бравурный из ребят; а остальные его поддержали: - Обязательно добьём.
  Иван чуточку усмехнулся; но не в осуждение, а просто внутри себя радуясь хорошему настрою и доброй хватке боевых мужиков:
  - Ну, чтобы германскую, английскую, и американскую землю оттоптать до самой настоящей дружбы, нам надо у интенданта выбить побольше сапог. А то он больно жадноват.
  - Ваня, я тозе пойду, - тихонько, но очень ответственно сказал Тюбетейка, беспокоясь разбудить приятную тишину с далёкими разрывами снарядов.
  - Не волнуйся, сержант, мы всех с собой возьмём, - успокоил его командир, и улыбнулся ночному мотыльку, мирно севшему на погон. – Весь мир с нами пойдёт против ненавистников человечества, потому что они обнаглели уже сидеть на нашей трудовой шее. Мировые воротилы хотят, чтобы только им сладко жилось – поэтому исподтишка стравливают народы друг с дружкой. Ну да ничего, братцы – мы сполна этим чертям отомстим. -
  Можно было бы сказать, будто весна стучала зелёными ветками в призакрытые окна: но все стёкла уже давно были выбиты, рамы сорваны вместе с деревяшками ставень. Поэтому цветочный запах ещё кое-где уцелевших деревенских садов, напополам с гарью и чадом подбитых и сгоревших машин, ёмко лез в ноздри – а те сами по себе раздувались по-жеребячьи, словно стремясь насладиться ароматом военной весны на всю жизнь – кому какая осталась.
  Если бы мужикам сейчас самый истинный ведьмак-ворожун предложил в един миг узнать своё тайное будущее, ведомое только милосердному богу и дьявольским заклятьям – то ни один не согласился. А зачем? – ведь правду говорят люди, что когда о себе не знаешь плохого, то и не больно. Всегда есть надежда, что вся эта херомантия вместе с астрологией обойдёт личную судьбу стороной – не откроется язва желудка из-за детского гастрита шоколадных конфет и пирожных, любовь сохранит свою верность в нападках любых обстоятельств и смазливых хануриков. И смерть – внезапная чёрная страшная – с криком ужаса отвалится как голодная пиявка от вечной души.

  Тёмная граната воронёного накала тихо влетела в выбитое окошко. Она громко шлёпнула по деревянному полу; подкатила к углу, где смирённо лежал Тюбетейка; и завертелась там, виляя хвостиком словно мышь. Такая махонькая, сама испуганная от много народу – и поэтому злая.
  Граната крутила хвостом, будто играя в бутылочку – и наверное выбирала себе, кого же из них расцеловать смертельно, взасос. Но тут на всех хватит – потому что бронежилеты лежали одной большой кучей, далеко от ребят.
  - Ну вот и всё, - глухо произнёс лейтенант. Он хотел ещё добавить про полный ****ец, но постеснялся материться перед смертью, пред богом.
  Тюбетейка, сидевший как мумия, вдруг разомкнул ручки-ножки – потом перевалился на бочок – и рачком, на локтях, лёг на гранату. Через миг его подбросило вверх, и здоровая тёмная лужа стала расплываться под ним, словно бы он как мальчишка спросонья описялся. Айяйяй.
  Ребята кинулись кто к нему – кто к окну с автоматом. Иван бережно перевернул дружка на спину.
  - Милый, родной, не умирай… Ты слышишь меня? я с тобой… - Он целовал его в губы, разбитые в мясо, окровавленные – как только и должен целовать мужик мужика. На войне.
  - ваня… я тозе.., - всего лишь и смог шепнуть Тюбетейка, закрывая глаза, и отлетая к своему то ли мусульманскому, то ль буддийскому богу.
  Ванька обернулся к лейтенанту, который по-пацански хлюпал, растирая большими кулаками мокрые щёки:
  - Командир, не пиши похоронку. Я сам расскажу родным о нём.
  - Угуууу! –

  Этот рассказ для любимых родственников Сержанта, как и обещал, написал сам Иван. Я его только немного поправил. Для вас.