Часть 5. Открытие

Эксперты с Литейного

Новая должность открыла Курняку доступ к лаборатории ФСБ в подвале на Литейном. Там работали лучшие спецы города: Люсьен Корзухин и Ким Ти-Гай. Люсьену было за шестьдесят, своей тотально лысой головой без бровей и ресниц он напоминал Фантомаса, пришельца из других миров. Да так оно где-то и было. Ничего, ровным счётом ничего не привязывало Корзухина к матушке Земле, он парил высоко над облаками и оттуда видел города и страны, дома и электростанции. Мог даже разглядеть детские игрушки в квартире Весёлого посёлка и булавку, прищемившую галстук диктора «Вечерних новостей». На всё это Люсьен смотрел через спутник со сложным буквенно-цифровым обозначением и доверял только ему, хотя сам в это время находился в небольшой надстройке на крыше, которую называл «будкой». Жил в цокольном этаже там же, на Литейном, и поднимаясь в свою «будку» на лифте, а ближе к ночи спускаясь вниз, совершал две ежедневные поездки на «общественном транспорте», имея в виду возможных попутчиков в лифте. На улицу почти не выходил.

Именно Корзухина Курняк попросил обследовать подземную начинку Марсова поля. Для такого дела Люсьену надо было получать специальное разрешение, поскольку объект представлял из себя, с одной стороны, некрополь жертв революций, с другой, — площадь для митингов. Но никакого разрешения Корзухин ни у кого не спрашивал, особенно по «сторонним заказам».

Конвертом занимался Ким Ти-Гай. Ростом чуть более полутора метров, до неприличия юный на вид — на самом деле ему перевалило за сорок — со щёткой металлических чёрных волос, в очках-линзах по причине чудовищной близорукости, он больше всего напоминал пионера времён китайской культурной революции. Синий костюм с красным галстуком довершали образ. В его маленькой, круглой голове умещалась пропасть знаний, разносторонних и в обыденной жизни, как правило, бесполезных.

Ким никогда не пользовался доступной информацией из интернета, хотя являлся автором многих страниц электронных энциклопедий. Полагая, что подлинные факты надо искать в первоисточниках, Ти-Гай был зарегистрирован в сотне крупнейших он-лайн библиотек мира и получал доступы к любым архивам. К тому же, будучи химиком по одному из образований, он навострился работать с предметами, причисленными к разряду улик, и выжимал из них всё возможное.

Вот к нему в первую очередь и направился Курняк, решив, что это не займёт много времени. Но всё оказалось не так просто. Посверкивая очками, Ким вывел на большой экран проектора снимок лицевой части конверта и, тыча указкой в обведённые кружками участки, пространно комментировал каждую царапину, каждое пятнышко. Специфика терминологии запутывала Курняка, он велел опустить подробности, говорить проще и по существу.

Ким заметно сник и монотонно стал перечислять размеры конверта и отдельных его частей, отклонение углов, толщину бумаги. Потом перешёл к чернилам, затем к сургучной печати. Заметив, что следователь нетерпеливо моргает, эксперт оборвал себя на полуслове и, вздохнув, отложил указку и выключил проектор. Потом взял в руки конверт и, как фокусник, покрутил его перед носом следователя.

— Хорошо, расскажу, что удивило. Прежде всего, возраст. Он разный. Бумаге около трёхсот лет, может, чуть меньше. Чернилам — от силы сотня. Сургучу лет сто пятьдесят, но печать поставлена не так давно. То же самое с надписью на конверте. Чернила старые, а надпись свежая, причём сделана стальным пером предположительно конца 19-го века. Что касается самого письма…

— А вы что же, и до письма добрались?

— Ну, не в прямом смысле. Письмо не тронуто, как не вскрыт и сам конверт. Но рентген позволяет прочесть написанное, не открывая его. С помощью томографа возможен физико-механический анализ бумаги…

— Пока без томографа. Что внутри?

— В конверте находятся два письма. Вот, я обработал снимки, и теперь мы видим одну и другую страницу каждого, — Ким старался сохранять доброжелательный тон, но было видно, как он разочарован отсутствием у Курняка интереса к самому главному — процессу изучения предметов и обоснование выводов.

— Это старославянский. Я сделал два перевода: подстрочный и адаптированный. Если интересует, у меня отдельным документом представлены комментарии…

— Обязательно пригодятся, — Курняк поблагодарил, забрал конверт, довольно толстую «пояснительную записку предметной экспертизы», снимки и распечатки. Всё это он сложил в дипломат и направился в «будку» к Люсьену.

Против ожидания, там он не задержался. Корзухин находился в процессе прямой слежки из космоса за «объектом» и со словами: сам разберёшься, там всё понятно — сунул Курняку схему необычного вида — подземный город Марсова поля. Следователь уложил её в портфель, решив рассмотреть повнимательнее у себя в кабинете, и поспешил на строительную площадку, время подходило к семи.

У входа в арку его должен был ждать Артур Бикмаев, один из мерчандайзеров гипермаркета, под крышей которого Курняк так уютно обосновался. Артур был выходцем из Ташкента и интересовал следователя в первую очередь как переводчик с узбекского. Следователь не доверял Бахтияру, подозревая, что он сам правды не скажет и показания Алима переиначит.

Когда в начале восьмого Курняк добрался до знакомой арки, Бикмаев уже ждал на месте, под номером дома, и, как обычно, говорил по телефону. Они направились во двор, где обнаружили Алима с тачкой, нагруженной землёй и битым кирпичом. Под светом прожекторов он неспешно двигался от огороженного полосатой лентой входа в подземелье к небольшим кучкам уже вытащенного грунта. Бахтияра поблизости не было.

Артур со своим знанием языка оказался к тому же неплохим дипломатом. Ещё издали он с улыбкой помахал Алиму и крикнул что-то, видимо, смешное, потому как узбек остановился и, хмыкнув, кинул словцо в ответ. Но тут же, разглядев Курняка, придал своему лицу туповатое выражение и покатил тачку дальше.

Бикмаев подмигнул следователю, и они направились к огороженному лазу. Над ним уже поработали, в глубине виднелись ряды металлических подпор, обнажилась непорушенная кирпичная кладка стен и потолка, каменные плиты пола были расчищены, а по своду уходил внутрь кабель с лампами в защитных колпаках.

— Что мы ищем, Олег Тарасович? — поинтересовался Артур.

— Если верить показаниям потерпевшего, незадолго до обвала он обронил папку с металлическими застёжками, обтянутую голубым холстом. Внутри неё — документы из архива Дома Романовых.

Артур присвистнул, на мгновение задумался и спокойно, уверенно произнёс: «Тогда вы начните, а дальше я сам с ним поговорю. Изображайте недовольство, хватайтесь за трубку, кидайте свирепые взгляды».

Когда Алим подкатил к лазу пустую тележку, Курняк принялся выспрашивать его о папке, описывая её так, будто видел лично. Артур переводил, добавляя что-то от себя, и по тому, как узбек краснел и потел, следователь понял, что наезд «переводчик» устроил нешуточный. Алим даже слезу пустил, но стоял на своём: парня вытащил, но больше ничего не видел. В конце концов Курняку это надоело, и со словами: «Хватит, надо вызывать полицию!», — достал мобильник.

— Тохта! — крикнул Алим и разразился длинной тирадой, указывая на вагончик. Артур насел с вопросами, похлопывал Алима по плечу, потом жал ему руку со словами: «Азамат, жасур». Курняк интуитивно подыгрывал: «Молодец, получишь премию». Размазывая недавние слёзы, Алим кланялся, повторял: «Алим номусли», — и выложил всё, что знал.

Папку он видел: будто крышка подвала, серая, с выпуклым узором, по верху застёжки, как на ремне. Её забрал Бахтияр, и ещё сегодня днём она была в вагончике, но после обеда Бахти отпросился у начальства, сам ушёл и забрал «крышку» с собой. Алиму сказал — нашёл покупателя, скоро деньги будут, гостинцев посулил.

— Придётся всё же побеспокоить руководителей стройки, причём немедленно, пока исторические документы не ушли в распыл, — хмуро резюмировал Курняк.

Он шёл в сторону Невского, к своему дому, и всю дорогу размышлял над прихотливостью случая. Если бы не замеченная узбеками папка, так бы и остался Лёсик под завалом — не хотел Усманов его откапывать и звонить начальству не хотел.

Ещё со строительной площадки Курняк сделал несколько звонков, и теперь ждал ответной реакции на расставленную западню. Отправив своих орлов во все ближайшие к Марсову полю антикварные лавки — их оказалось три — поручил изъять по ордеру папку, соответствующую описанию, а Усманова при возможности задержать. В беседе с антикварами особенно напирать на факт кражи с покушением на убийство, поскольку неоказание помощи умирающему человеку непременно будет квалифицировано судом, как покушение на жизнь с корыстными мотивами, к тому же с использованием служебного положения.

Примерно такой текст Курняк выдал в разговоре с бригадиром Муратом Каримовым, который тут же известил о происшедшем своё начальство и до его прибытия запер в вагончике Алима. Появление первых лиц совпало с информацией, полученной от людей Курняка: Бахтияр Усманов задержан на съёмной квартире, папки при нём нет, и он отрицает, что собирался её продавать. Уверяет: как отнёс в вагончик, больше не видел.

Только на третий день у одного из подпольных барыг удалось обнаружить голубую папку, увы, наполовину опустошённую — расчётливый делец продавал содержимое по частям. Но и оставшегося было достаточно, чтобы понять, что все документы касаются Летнего сада.

И тут дело закрутилось, как мельничное колесо под водопадом. Представители строительного подрядчика выдвинули свои претензии на «клад, обнаруженный в процессе проведения исследовательских раскопок». Музей Росси выступил с требованием о немедленной передаче «исторической реликвии, незаконно вынесенной из помещения музея, что привело к невосполнимым утратам части архива дома Романовых». Рядом, ноздря в ноздрю, стояли на низком старте несколько государственных правоохранительных контор и международная лига «Наследники дома Романовых». Сыскное агентство Курняка, с мощной поддержкой Союза гипермаркетов, отказывалось передавать кому бы то ни было «ценную улику», ссылаясь на проводимое расследование.

В конце концов, договорились до окончания расследования передать находку в Музей Росси на хранение, но Курняк прекрасно понимал, что это навсегда. По сути, следствие зашло в тупик. Бахтияр с Алимом, единственные подозреваемые, исчезли, ни в одной ведомости не числились, будто их никогда и не было на территории строительства отеля.

Курняк, возможно, ещё бы пободался, если бы не Лёсик, которого совершенно бессмысленно было трогать и, тем более, рассчитывать на его показания. Тогда непременно всплыли бы, так сказать, сопутствующие обстоятельства: донос на Мазепу, который должен спасти жизнь Василия Кочубея, Меншиков, ожидающий Лёсика с депешей, застенки в Батурине, шляхтич Богуславский… Ну не годился Лёсик свидетельствовать что бы то ни было!

Курняк хоть и испытывал досаду, но отчасти и радовался, что отнёс бесценную папку. Так будет надёжнее, успокаивал он себя, возвращаясь домой на Садовую. Тем более что историческое письмо и план подземных ходов под Марсовым полем у него в руках, хлеба не просят, а ждут своего часа. Но душу грызла несвойственная Курняку тоска, он никак не мог заснуть, задрёмывал и тут же просыпался, как бы настигнутый спасительной идеей, но в чём была суть этой идеи и кого предстояло спасать, оставалось неясным. Следователя полночи мотало из забытья в пробуждение, пока сон окончательно не сморил его.

И тогда из освещённого луной прямоугольника окна, чуть согнувшись, в неизменном чёрном пальто, появился Лёсик и, откинув за плечо седую прядь, принялся излагать нечто чрезвычайно интересное. Говорил он убедительно, обращаясь к полному залу, расположенному непосредственно за диваном с внезапно выросшей спинкой, так что лежачее положение Олега Тарасовича и даже эпизодическое похрапывание никак не мешали восприятию плавного течения речи.

Когда следователь проснулся, оконный проём излучал особый, мертвенный свет, и по этой холодности, по отсутствию на потолке теней и пятен, Курняк понял, что ночью выпал первый снег, и ночное появление Лёсика, его размеренные голосовые модуляции были ничем иным, как этим ранним снегом, милосердно укрывающим землю стерильно-белым, лечебным покрывалом.



Архив Романовых пополнил коллекцию музея

Новостной блог «Postscriptum.ru», 24.11.200…г.

Музей «Царскосельская старина» стал обладателем документов из архива Дома Романовых. За почти сто лет существования музея это самая большая коллекция, связанная с венценосной династией, пополнившая музейные фонды.

В официальной церемонии передачи бесценного дара приняли участие: председатель Российского военно-исторического общества Каверзин Н. И., замминистра культуры Российской Федерации Полянская И. Н., директор музея «Царскосельская старина» Федюшев И. А., а также Стив Городецкий, председатель банка «Калининский-2», благодаря финансовой помощи которого удалось выкупить материалы архива из частных коллекций.

Институт Борхетова

Выпавший за ночь снег продержался два дня. Зимнее дыхание вдруг резко сменилось тёплым юго-западным ветром, сильным умывающим дождём, и даже что-то погромыхивало в отдалении, посверкивало, имитируя весну. «Октябрьская аномалия» — не сходило с уст оперных баритонов гидрометцентра. Кто-то по-детски радовался возвращению тепла, другие предрекали неурожай, экономический кризис и всемирный потоп. Но большинство с боязливой надеждой ждало мягкой, европейской зимы без снежных заносов, обледенелых дорог, лопнувших труб отопления.

Причуды климата давили на психику, участились суициды, аварии на дорогах и обычные бытовые драки. Поборники глобального похолодания мрачно каркали своё, призывая не попадаться на удочку сиюминутного. Но все попадались: угрожающе набухли почки сирени, количество оставшихся зимовать уток на прудах и каналах Северной столицы радовало невесть откуда вылезших бродячих собак, в окрестных лесах появились грибы.

В душе Лёсика также царило смятение, и готовность дворовой сирени к извержению зелени с непременной гибелью в грядущие морозы шла в унисон с его готовностью изменить ход истории: спасти от плахи Кочубея, повлиять на план реконструкции Летнего сада. Но время шло и вязло, спутанное обстоятельствами непреодолимой силы, самым главным из которых было полное равнодушие общества к его открытиям. Нет, конечно, царский архив без внимания не остался, но Лёсик был вроде как не при чём.

Папка с документами была выпотрошена алчными руками, а её остатки попали к тем, кому было выгоднее скрывать содержимое. Лёсика даже не пригласили на освидетельствование. Его, единственного, кто мог бы точно указать, чего в этой папке не хватает, что нужно срочно объявлять в розыск! Курняк пытался повлиять, они с Валерой Александровым договорились о встрече в Музее Росси, составив со слов Лёсика перечень документов, где первым номером числился собственноручно сделанный Петром Алексеевичем набросок плана «Огороду летнего».

Из этого раннего, достаточно внятного рисунка было ясно, что только небольшой садик возле дворца: с игрушечными затеями, фонтанами и стрижеными деревьями, — планировался в парадной симметрии. Всей остальной территории бывшего имения майора Эриха Берндта фон Конау надлежало оставаться в природном обличии, по последней ещё даже не моде, а тенденции английского свободомыслия, которую наисветлейший мигом учуял в поездках по Англии…

Чем закончилась встреча, Лёсику не докладывали, лишь по некоторым обрывочным репликам Курняка он понял, что его словам в музее Росси просто не доверяют. А они хотя бы сличили его список с оставшимся содержимым папки? Ведь если есть совпадение по тому, что в наличии, тогда почему бы не принять за данность сведения о похищенном? Лёсик рвался лично убедить, но по глазам дяди Валеры, по горькой морщине, как бы разделяющей высокий лоб на правое и левое полушарие, запрещая смешивать полномочия ума и чувств, догадывался, что об этом говорить не стоит.

Его никто не станет слушать, более того, лучше совсем не высовываться, чтобы не обвинили в краже государственного имущества. Да, да, именно так обстоят дела. Ведь он, Леонид Батищев, самовольно забрался в помещение, принадлежащее Музею Росси, и вынес часть архива Дома Романовых. Такова версия Максима Пичугина, обозлённого вмешательством в переданную ему вотчину.

Курняк же полагал, что недоверие больше вызвано разговорами Лёсика о Меншикове, Кочубее и особенно о пребывании в застенках Батурина. Но ведь письмо Кочубея на самом деле существует, вяло парировал Лёсик и почти не слушал доводов Олега Тарасовича, потому что уже неоднократно думал об этом: что сам и написал, а чернила, перо, конверт и бумагу нашёл в том же подвале, среди архивных документов. И сургучную печать с гербом Кочубея сам поставил, а печатку потерял по дороге. Всё так… всё так… Но подземный ход — он же не придумал его! Если пойдут тем же путём, обязательно наткнутся на тайный приказ, где он разговаривал со Стасом и писал донос на Мазепу… Хотя чушь полная: где тот Мазепа и где Стас!…

Но следователь в который раз разворачивал перед ним план подземного Марсова поля, переданный Люсьеном Корзухиным, на котором не существовало сквозного прохода. Этот план, полученный со спутника при помощи радарной съёмки, опровергал возможность прохода от мастерской Жилинского к бывшим казармам лейб-гвардии Павловского полка, где Лёсика обнаружили строители. Видимо, подземный ход когда-то существовал, отдельные участки просматривались, но бо;льшая часть подверглась разрушению, причём давнишнему. Так что версия подземных застенков — пусть даже не в Батурине — и тут не срабатывала. Никакого выхода из подвала бывшей мастерской Жилинского не обнаружили, скорее всего, Лёсик выбрался наверх так же, как и зашёл — через механизм люка.

Лёсик замкнулся, ещё недавно близкие люди казались предателями. Волна активной причастности к историческим событиям и находкам оставила после себя лишь горькое недоумение. И если бы не Леон, который обрёл полную самостоятельность и пядь за пядью отнимал у него жизненное пространство, Лёсик, пожалуй, залёг бы в спячку. Это началось ещё в больнице, когда Лёсик с угрюмым любопытством прислушивался, как Леон любезничал с медсёстрами, о чём-то шептался с соседями по палате, звонил с мобильника матушке — просил принести уличную одежду — и на выходные уходил, никому ничего не сказав. Впрочем, сам Лёсик оставался, так что проблем с режимом не возникало.

С этим выскочкой приходилось бороться, отстаивая свои привычки и образ жизни, но каждый раз борьба требовала таких усилий, что проще было уступить. Вот и теперь они жили каждый своей жизнью, и Лёсику всё труднее становилось выполнять семейный устав: делай всё, что хочешь, лишь бы это не мешало другому, — ведь Леон этого правила не придерживался. Особенно в период таких вот сезонных колебаний, как будто борьба стихий тепла и холода, солнечного света и свинцовых туч порождали в его двойнике вспышки недовольства и агрессии.

Но сезонное противоборство закончилось, и зима, прекратив опасное попустительство, взялась, наконец, за дело: засыпала город снежной крупой, уничтожив все дерзкие попытки живого прорастать и цвести. И тут, прямо из этого обморочного, до рези в глазах выбеленного пространства двора возникла фигура на тонких ногах, в длинном пальто с лисьим воротником, в мягком, «гольбейновском» берете. Фигура стояла посреди двора и делала Лёсику какие-то знаки. Это же матушка, сообразил он, но почему во дворе, почему не позвонит? Ах да, он ведь сам отключил телефон и перерезал провод звонка, чтобы друзья Леона перестали шляться среди ночи.

Оказалось, Дарина пришла с хорошей новостью. Но объясняла так взволнованно и путано, что Лёсик не сразу понял, в чём положительный смысл. Ну, какая-то тётка… — не тётка, а врач-психиатр института Борхетова, кандидат наук Елена Викентьевна Гольц! — …хочет над ним ставить опыты… — скорее, изучать его необычный феномен… — потому что этого, видите ли, требует тема её докторской диссертации!… — Потому что её тема «сумеречное сознание и генная память» получила международный грант, и Лёсик по всем параметрам ей очень подходит, — терпеливо втолковывала Дарина.

Леон стоял тут же, поблизости, и вроде бы что-то бормотал себе под нос, но Лёсик услышал и «подопытную крысу», и «влезут в башку и не вылезут». Накопившееся раздражение прорвалось неожиданно. Скорее назло Леону он вдруг согласился встретиться с «тёткой», чего Дарина явно не ожидала, радостно позвонила этой Елене Викентьевне и договорилась на завтра, на девять утра. После ухода матери Лёсик ожидал от Леона оскорблений, но тот, уткнувшись в свой мобильник, только пожал плечами, выразительно при этом вытянув губы.

Доктор Гольц, как все называли Елену Викентьевну, Лёсику скорее понравилась. Она, единственная из всех, не выражала недоверия его рассказам. Попросив разрешения, записала кое-что на диктофон, сразу оговорившись, что это предварительное, никуда не пойдёт, чисто для размышлений. Такая предупредительность тоже импонировала, но главным аргументом в пользу «сотрудничества» была возможность — скорее даже обязательство института — опубликовать всё то, что они совместными усилиями докажут миру.

А доказать доктор Гольц собиралась не более и не менее, как наличие генной памяти и возможность доступа к ней в периоды сумеречного сознания. То есть, доказать, что все выдумки Лёсика — вовсе не выдумки, а воспоминания. И дальше развивала, уже как решённое: жить Леонид Александрович будет прямо здесь, в институте, это сэкономит время и даст возможность на период совместной работы оформить его лаборантом с небольшим окладом и на полном пансионе.

Последнее было очень кстати. После выписки из больницы Лёсик не знал, куда себя деть. Пробовал возобновить работу в типографии, но быстро убедился, что знания и навыки, заученные до автоматизма, куда-то улетучились. Понаделав ошибок в простенькой вёрстке, вдруг осознал, как глубоко ему чуждо это занятие, а главное — как много времени потеряно напрасно. Он стал готовиться к переезду в институт: в старенький школьный рюкзак положил пару белья, одну из бессменных клетчатых рубах, умывальные принадлежности, второй том брикнеровской «Истории Петра Великого», а также пакетик сухих борковских грибов, которые он во время чтения грыз, как белка.

С этого дня — целых два месяца! — Лёсик жил такой насыщенной жизнью, что, когда эксперимент закончился, и доктор Гольц лишь изредка приглашала его для бесед: что-то уточнить, о чём-то посоветоваться, — он вновь оказался в пустоте. Но это произошло потом, потом, а тогда… Тогда вокруг него толпились люди, у каждого из которых, как понял Лёсик, была своя миссия в этом проекте.

Аркадий Фёдорович Пустоваров, медиум, как его уважительно называли коллеги, находился при нём почти безотрывно. Его лоб с ровными горизонтальными морщинами напоминал нотный стан, и даже бородавка на нём выглядела как нота «ля» первой октавы. Примечательно, что как раз с этой ноты начинались все активные посылы Аркадия Фёдоровича. Каждый раз, укладывая Лёсика на свою «волшебную» кушетку, он произносил: «Настройтесь на меня», — и вытягивал руку, как бы изображая камертон.

Кушетка и впрямь была не обычная, походила на кресло космонавта, начиная от плавных, легко изменяемых очертаний и заканчивая множеством датчиков, встроенных в её члены. Лёсик лежал на «волшебной кушетке» часами, не чувствуя тела, которое, как любил повторять медиум, «временно нам без надобности».

Когда Аркадий Фёдорович, вытянув указательный палец, говорил стандартное «настройтесь на меня», Лёсик моментально цепенел, терял пространственные ориентиры и с замирающим сердцем летел по закрученному спиралью коридору. Потом наступало ничто, провал сознания, и когда его выбрасывало воздушной волной обратно, в безликую геометрию пустоваровского кабинета, он заново обретал своё тело, которое, как ни в чём не бывало, продолжало служить Лёсику, как собака служит хозяину, любя его беззаветно.

О том, что происходило с ним в период беспамятства, Лёсик узнавал из диктофонных записей, на которых его неожиданно басовитые интонации принадлежали другому миру. Голос «медиума», напоминающий синтетическую озвучку робота, поминутно спрашивал, уточнял, и Лёсик, поначалу просто отвечающий на вопросы, постепенно включался, как бы вёл репортаж, воссоздавая события прошлого. Картинки получались обрывочными, будто кадры фильма перед монтажом. Так это потом и закрепилось в отчёте доктора Гольц: часть 1, часть 2… Прослушивая записи, Лёсик удивлялся достоверным подробностям, так как по-прежнему ничего из того, что привиделось в сумеречном сознании, не помнил.

Несомненно, он всё это чувствовал: учащённое дыхание и болезненный вскрик… когда оступился и потянул лодыжку, спускаясь с галеры. Его подхватила сильная рука и, не оборачиваясь, он знал, кто ему помогает: его командир, шаутбенахт Пётр Михайлов. На судне все понимали, кто он на самом деле, а его, Лёсика, величали сержантом Яковом Батищевым и доверяли всю оснастку судна: одну 36-фунтовую, две 18-фунтовые пушки и четыре малых мортиры. Судя по уверенным репликам, он во всём этом разбирался. Это он-то, противник всякого насилия и оружия!

Как-то в институт зашёл Курняк, которому Лёсик обрадовался, как родному, и рассказал о делах трёхвековой давности, как о вчерашних событиях. Будто накануне они с Петром Алексеевичем обсуждали разбивку сада возле Летнего дворца, который урывками строился и по ходу дела тут же перестраивался — шла война со шведами, и царь то и дело привозил из походов новые идеи. На сей раз, государь задумал наделать в Малом саду фонтанов, а для назидания установить на них скульптуры с героями басен Эзопа. Лёсик — вернее, Яшка Батищев — тут же набросал чертёжик подземных водяных коллекторов, которые подведут воду к тем самым эзоповым фонтанам.

— И знаете, что сказал мне наисветлейший? — зелёные глаза Лёсика хоть и смотрели на Курняка, но взгляд искрился, не фокусируясь ни на чём, как вода тех самых фонтанов, — «Мыслишь, уровень поднять надобно, дабы полая вода вреды не учинила? Мы твои канавы в шесть фут выложим, кирпичом и камнем укрепы им сотворя, воде ход отворим, а коли надобно, и человек пройдёт».

И добавил с улыбкой, относящейся, скорее, к недавним событиям: «А если сопоставить вход в подземелье, обнаруженный после наводнения двадцать четвёртого года, и галерею, ведущую к Марсову полю… Выходит, они всё же построили этот подземный коллектор!»…

Похоже, он застрял в своём восемнадцатом веке, да и не Лёсик он теперь, а Яков Батищев, механик и изобретатель. И находится в милости у государя, останки которого давно сгнили! К тому же объект исследования психиатров — гуляет по прошлому, как по бульвару. Они и рады — докторскую защитят! Подвергают парня гипнозу, воздействуют препаратами. Им безразлична его дальнейшая судьба, важен результат. А тот лишь улыбается и с готовностью на всё соглашается. Правда, больше уже не горит желанием что-то доказать, изменить, будто в видениях прошлого обнаружил для себя нечто утешительное.



Из дневника Лёсика

28.11. 200…г.

Вот, кое-что выписал из книги Рональда Ванхувера «Загадки памяти», издательство «Science and life», 20…г.

«Под генетической памятью понимают способность «помнить» то, чего помнить никак нельзя, то, чего не было в непосредственном жизненном опыте, в житейской практике индивида. Ещё её называют «памятью предков», «памятью Рода»…

…Генетическая память находится где-то на задворках памяти в сфере ощущений. Она иногда выплывает из подсознания и вызывает неясные образы, впечатления и воспоминания…

…Карл Юнг считал, что опыт отдельной личности не утрачивается, а наследуется из поколения в поколение, сохраняясь в дальних закоулках мозга, что образы и впечатления от предков передаются к человеку через подсознание. Более того, согласно Юнгу, существует определённая наследуемая структура психического, развивавшаяся сотни тысяч лет, которая заставляет нас переживать и реализовывать наш жизненный опыт определённым образом…

…Наше сознание активно противодействует проявлению генетической памяти, поскольку «видения» прошлого могут вызвать раздвоение личности. Но эта память может проявиться во время сна или состояния изменённого сознания (гипноз, транс, медитация), когда контроль сознания ослабляется. Т.е. в определённых условиях мозг способен «вытащить» эту информацию…

…Американские учёные на практике доказали существование явления «памяти предков», или генетической памяти. До сих пор о нем говорили только как о псевдонаучном факте»…

Теперь и наши учёные смогут это доказать на практике. Странно, но меня нисколько не волнует тот факт, что я к этому имею непосредственное отношение. Зато мне стало доподлинно ясно, откуда появился Леон. И ещё: мне никуда от него уже не деться.

Яков Батищев

Доктор Гольц своё обещание сдержала. В престижном научном журнале «BNC Medicine» Дарина прочла статью «Воздействие препарата „Remember PRO“ на блокаторы памяти», в которой Елена Викентьевна, отвечая на вопросы журналиста, описала причины амнезии, в том числе, естественные, происходящие на протяжении жизни. И лишь под конец, кратко изложив суть экспериментов, проведённых в институте Борхетова, гораздо подробнее остановилась на препарате, с помощью которого российские медики в будущем смогут излечивать пациентов, потерявших память вследствие различных причин. Про Лёсика — ни слова. Дарина решила, что статья рекламирует новое лекарство, и всё к делу не относящееся просто вымарано редактором.

Она искала текст докторской «Сумеречное сознание и генная память», но не находила. И вообще Гольц Е. В. среди соискателей учёной степени не числилась, зато обнаружился Аркадий Фёдорович Пустоваров, тот самый медиум. Вот он, действительно, защитился с темой, по заголовку мало отличимой от статьи в журнале.

Пустоваров или Гольц — какая разница? — убеждала себя Дарина, пропуская всё, что не касалось непосредственно самого эксперимента. Наконец, она нашла более-менее подробное изложение «воздействия препарата „Remember PRO“ на испытуемого №1», но это был не Лёсик, а кто-то другой. Затем появился «испытуемый №2», военный в отставке с типичным альцгеймером.

Лёсик оказался номером шестым. И числился как «пострадавший после травмы головы и длительного пребывания в коматозном состоянии». Ну да, его действительно завалило при обвале подземного хода, и головой ушибся, но ведь дело-то не в этом… Глаза Дарины бегали по строкам, не улавливая смысла прочитанного. А когда, наконец, дошла до конца, ясно поняла: Лёсику это показывать нельзя ни под каким видом. Потому как препарат, по словам автора, вытаскивал из сознания «пациента» вовсе не генную память, а «болезненные видения, возникшие в результате полученной травмы и диссоциативного расстройства идентичности». О сумеречном сознании — ни слова.

На счастье, Лёсик уже не вспоминал о «сотрудничестве» с доктором Гольц. О том, как совместными усилиями они собирались доказать миру, что все его видения — вовсе не выдумки, а воспоминания. Первое время он скучал по прерванной работе, всё хотел что-то добавить, пояснить, звонил Елене Викентьевне, да и она сама его приглашала, как теперь поняла Дарина, чтобы уточнить проявления того самого расстройства идентичности. Гольц больше интересовало альтер-эго испытуемого, но, как назло, Леон в процессе эксперимента ни разу не проявился.

Одиночество, временно отодвинутое ходом эксперимента, навалилось с прежней силой, и Лёсик переехал жить в сети. В поисках информации о своём предке и строительстве Охтинских пороховых заводов Лёсик наткнулся на группу «Сподвижники Петра I», где обнаружил столько домыслов и преднамеренной лжи, что захотелось ответить. Но комментарии могли оставлять только зарегистрированные пользователи, пришлось завести страничку — само собой, на Якова Батищева. И тут ему пришло в голову поделиться своими видениями в соцсетях, к которым до сих пор он относился снисходительно-нейтрально.

Удивительное дело — его приняли на ура! Истории про подвал, найденный им архив Дома Романовых, подземный ход под Марсовым полем разлетались в сети, сопровождаемые многочисленными комментариями. Через короткое время Яков Батищев стал популярен, его приглашали в исторические группы, туристические агентства предлагали подготовить авторский маршрут «Петровский Петербург глазами очевидца». И хотя Лёсик понимал, что его откровения воспринимаются как полёт фантазии, всё же одобрительный и дружный отклик был приятен. Тем более что в любой момент он мог захлопнуть крышку ноутбука и оказаться в привычном одиночестве.

Но покинуть сеть как-то не получалось. Появились друзья, завязалась переписка, возникли обязательства. К концу зимы Лёсик не расставался с ноутбуком и был способен лишь ненадолго отвлечься на потребности тела либо резко обвалиться в сон. Он не замечал, что почти ежедневно приходит Валечка, снуёт неслышно по ступеням и уровням квартиры, готовит и кормит, угрожая вырубить электричество. Ну, это не страшно, есть аккумуляторы, молча возражал Лёсик, но всё же плёлся на кухню и с безразличием жевал, обдумывая ответы в спорах, которые вёл с оппонентами.

Там он подружился с Лео Батини, блогером движения «ХОО!» — «Hunting on officials», выступающего за сокращение числа чиновников и лишения их привилегий. А, между делом, знатоком и собирателем исторических редкостей. И хотя Лёсик политикой не интересовался, никакими редкостями не обладал, Лео прочно зацепил его несомненной эрудированностью в вопросах истории и неподдельным интересом к его «рассказам очевидца». У них даже наметились общие знакомые, но какие-то слишком шапочные, пока Лео не упомянул Жилинского: мальчишкой помогал Евгению Борисовичу при раскопках в Летнем саду, землю таскал.

И тут Лёсик вспомнил про Леона, который давненько не проявлялся. Куда-то сгинул ещё до опытов в Борхетовке, просто вышел из квартиры со словами: «Ну, дальше без меня!», — и не вернулся. Это случалось и раньше, порой казалось, что всё, наваждение кончилось, и Леон, которого окружающие принимают за Лёсика, этот надоедливый и вредный призрак, наконец отступился. Но куда там! Он всегда возникал снова и всегда в самый неудобный момент. А вдруг этот Лео и есть Леон, переселившийся в сети всемирной паутины? Имя похоже, да и вообще много общего. Историю, опять же, знает и с Жилинским знаком…

Лёсику вдруг страшно захотелось увидеться с Евгением Борисовичем, как будто виртуальный Лео вытащил учителя из беспамятного небытия. С тех пор, как Лёсик провалился в подвал, а Жилинский вместе со своей коллекцией переехал в Павловск, они больше не встречались. Но потребность в общении с учителем, запущенная строчкой сетевого сообщения, накатила волной и тут же отступила, оставив на берегу сознания нечёткий образ.

Другие задачи стояли перед Лёсиком, одной из которых было — узнать как можно больше о своём предке Якове Батищеве, эпизоды жизни которого приоткрылись ему в институте Борхетова. Теперь он ясно понимал, что именно Яков находился тогда в застенках Батурина, писал донос от имени Василия Кочубея и пробирался подземным ходом, спроектированным лично им по приказу Петра. Но обвал помешал ему передать важное послание. И это давило чувством вины.

Не успел он тогда добраться до обоза, не смог передать князю Меншикову депешу. Обрушение подземного хода выбросило его из восемнадцатого века, и другого случая не будет. Пустоваров свои опыты закончил, да в любом случае он был не в силах переправить Лёсика в нужное время и нужное место.

Понимая, что вряд ли можно изменить ход истории, Лёсик продолжал сокрушаться, потом спохватывался, смеялся над своими иллюзиями и вновь, по пятому разу брался за снимки и пояснительную записку Кима Ти-Гая, которые добыл Курняк.

Он ведь так и не решился вскрыть конверт, будто на что-то ещё надеясь. Всё же оставался небольшой шанс выполнить миссию, возложенную на него шляхтичем Богуславским — не Стасом, конечно, теперь Лёсик это ясно сознавал — и передать князю Меншикову письмо, которое светлейший так ждал. Потому что ненавидел Мазепу, прекрасно понимая, что предательство у гетмана в его холопьей крови. Уж кто-кто, а Александр Данилыч эту кровь носом чуял, сам из таковских.

Конечно, с письмом ещё было много неясного, и пояснительная записка эксперта с Литейного только усугубила проблему. Возраст бумаги, чернил, стального пера и сургуча отличается на 100—200 лет, а письмо и вовсе запечатано совсем недавно. Это полностью соответствовало предположению Курняка, и Лёсик признавал, в общем, логичность доводов. Что разный возраст бумаги, пера, чернил и сургуча, добытых в подвале вместе с остальными предметами архива, объясним длительным периодом правления династии Романовых. Остальное сделал сам Лёсик: написал, вложил в конверт, запечатал.

Вот только, в таком случае, где он взял подлинную печатку Кочубея с прижизненным гербом: полумесяц, звезда и два креста? Она была на пальце шляхтича Богуславского, в которого никто не верит. Герб Кочубея, что дошёл до наших дней, имеет дополнительно сердце и надпись «Elevor ubi consumer!» — «Возвышаюсь когда погиб», добавленные Петром уже после казни Василия Кочубея и осознания страшной ошибки.

— Скорее всего, печатка находилась в архиве, ты прихватил её с собой и, оглушённый обвалом, потерял по дороге. Ты сам видишь, эту тему лучше не поднимать, — наставлял Курняк, — а то не миновать судебного разбирательства.

А как насчёт письма Мазепы шведскому королю Карлу, приложенного Лёсиком, вернее, Яковом Батищевым, в качестве доказательства измены гетмана? Если всё: бумага, чернила, печатка, сургуч, — взято из архива Романовых, то как туда попало письмо гетмана? Вот что о нём пишет Ти-Гай: «Этот текст нигде ранее не встречается, до казни Кочубея переписка Мазепы шла через польского короля Станислава Лещинского, ставленника Карла ХII. Примечательно и то, что письмо явно является ответным (см. послание Карла ХII от 17 сентября 1707 года, переданное через Краковского воеводу князя Вишневецкого). Больше можно будет сказать после вскрытия конверта и экспертизы писем».

Но вот как раз вскрывать письмо Лёсику никак не хотелось. Не покидало предчувствие вовсе невероятной возможности, связанной с открытием обновлённого Летнего сада. Если то, о чём он постоянно думает, о чём мечтает, если это всё же произойдёт, ему нечем будет оправдать вскрытое письмо. И тогда последняя надежда на то, что его примут всерьёз, не обвинят в фальсификации исторических документов, а воспользуются ими, чтобы восстановить справедливость, — эта надежда рухнет, и тот близкий ему мир закроется навсегда.



Из дневника Лёсика

17.03. 201…г.

Добыл расшифровки фонограмм. Жаль, что записи получить не удалось. Сказали — врачебная тайна. Тексты передала доктор Гольц, взяв с меня слово, что Пустоваров не узнает. Что-то там они, похоже, не поделили. Славу, деньги? Возможно, у Елены Викентьевны, действительно, была цель доказать наличие у меня генной памяти. Что все мои выдумки — вовсе не выдумки, а воспоминания. А потом тему зарубили… или изначально она была другой, а меня использовали, как подопытного кролика.

В расшифровках обнаружил много интересного, в том числе то, о чём до этого не знал. Оказывается, Яков Батищев был женат, у него была Таня. Я с ней разговаривал, и её реплики отмечены, как «изменённый голос». Судя по диалогу, она очень любила меня. Не меня, конечно, а Якова… Против воли родителей вышла за него, по тем меркам, старика, не знатного, одержимого делом, а значит, самого пустого человека. И деток у них было двое.

А ведь я их помню: мальчишка лет семи, волосы тёмные, а глаза светло-серые, материны. Девчушка помладше, вроде Машенькой звали, с моими зелёными глазами и материнской светлой косицей. Оба тихие, послушные, задумчивые.

Танечку лучше помнят руки… упругость тела, гладкие волосы. А вот глазищи, цвета северного неба, как сейчас вижу…

У Якова была семья, его опора, пристанище. Самые близкие люди. Только они его любили и ценили, только среди них он находил утешение от нападок завистливых и злобных людей, в руках которых была его судьба. Да и те, что к нему по-доброму относились, всерьёз не принимали. Превзошёл он своё время, не вписался. В этом мы с ним похожи.

Далёкие туманы вечности

Так промелькнула весна, но Лёсику это было неведомо, он прочно переселился в зазеркалье, оброс друзьями, такими же одержимыми историческим прошлым и воспринимающими события трёхсотлетней давности едва ли не реальнее хлопочущего, малоинтересного мира.

Привычное одиночество мало-помалу стало обрастать тревожными предчувствиями. Будто что-то за его спиной готовилось, что-то безнадёжно-окончательное, чего уже никогда не удастся исправить. А, главное, касаемое его лично. Деньги, полученные за «сотрудничество» с институтом Борхетова, подходили к концу, и, если бы не мелкие, но довольно регулярные гонорары за публикацию книги «Дворы Петербурга. Запретная зона», пришлось бы, пожалуй, идти в дворники.

Лёсик уже пережил две попытки уйти от сетевой зависимости, сопровождаемые дарением ноутбука кому попало с последующим апатичным лежанием лицом к стене, реальными ломками и, в конце концов, судорожной, невыгодной покупкой нового устройства. Здраво оценив силу тяги, он понял, что она связана, в первую очередь, с нежеланием прервать общение на интересующие его темы, причём, многоканальное и разноплановое общение, которого невозможно достичь кроме как в виртуальной сети. Лёсик смирился, взяв за правило хотя бы через день выбираться наружу с часовой прогулкой, отработанный маршрут которой был неизменен.

В конце мая неожиданно позвонил Евгений Борисович, и Лёсик страшно обрадовался его звонку, справедливо причисляя Жилинского к категории людей, с которыми возможно — без всякой сети — общение на волнующие темы. К тому же, безусловного эксперта по тому самому прошлому, в которое Лёсик теперь попадал, минуя «волшебные Пустоваровские кушетки».

Евгений Борисович сообщил о скором открытии Летнего сада и убеждал ни в коем случае не ходить: смех и слёзы, причём последних больше. Сам-то вынужден пойти — должность обязывает, но ему категорически не рекомендует. Лёсик уже не помнил, что отвечал, вроде как «и не собирается». А сам уже твёрдо знал, что пойдёт. Просто не может пропустить такое событие. Тем более, получив личное приглашение от светлейшего князя, Александра Даниловича Меншикова.

Под этим именем прятался известный в Питере чудаковатый историк, с которым Лёсик подружился как раз на почве взаимного приятия «вневременной действительности». Они затеяли необычную переписку, выступая каждый в амплуа своего никнейма и захватывая в обсуждения людей, живших в ту Петровскую эпоху, пожалуй, самую странную и насыщенную за всё существование Руси.

Но даже с ним Лёсик ни словом не обмолвился о письме, хотя вокруг событий Северной войны, разгрома Карла ХII, предательства Мазепы истоптали все хоженые и нехоженые тропы. Он надеялся встретиться с «Меншиковым» на открытии Летнего сада. Что будет дальше, рисовалось весьма смутно. Это зависело от того, кто придёт на открытие. Если явится чудак-историк, можно где-нибудь в укромном и спокойном месте вскрыть конверт, совместно прочесть письма и решить, что делать с этим дальше. Если же придёт сам князь…

Тут воображение буксовало. И не потому, что Лёсик не считал возможным такой поворот событий, — как раз именно на это он и надеялся — просто не мог представить, как светлейший среагирует. Всё же разгар праздника, открытие любимого Петровского детища, и вдруг — донос на гетмана, друга и соратника. И хотя, по словам Стаса, то есть шляхтича Богуславского, Меншиков ждал этого письма, но ведь Яков Батищев опоздал. Донос Кочубея — тот прежний, неубедительный — уже привёл отправителя к плахе, и Александру Данилычу настоящее письмо будет, пожалуй, теперь без надобности. Тогда, возможно, и ему самому достанется, как во все времена доставалось гонцам, приносящим плохие вести…

Неделя прошла в каком-то мареве, Лёсик совершенно выбился из понятий день-ночь, забыл о прогулках, выстраивая совсем другие маршруты, которые проделывал его предок, Яков Батищев, три века назад. А когда вновь наткнулся на приглашение, был потрясён: открытие Летнего сада вот-вот начнётся! Как он мог прозевать?!

Лихорадочно хватая и тут же отбрасывая вещи, которые собирался взять с собой: отцовский старенький «Зенит», заряженный цветной плёнкой, флягу с водой, записную книжку, — Лёсик всё крепче проникался убеждением, что никогда уже не сможет разобраться с провалами и прыжками времени. Да это и не волновало его больше. Главное — передать письмо Меншикову.

Лёсик схватил серый конверт, содержимое которого должно было спасти жизнь Василия Кочубея, и, пробегая мимо зеркального трюмо в прихожей, в одной из створок отчётливо увидел Леона. Тот с улыбкой наблюдал за суетой Лёсика, скрестив на груди руки и подпирая покрытую лишайником колонну склепа Добужинских. Ах вот куда этот мазурик подевался, укатил в Борки! — выскакивая на лестничную площадку, мимоходом подумал Лёсик, и подозрение, что это он сам стоит возле склепа, лишь на секунду кольнуло сознание.

Пробежка по лестничному маршу, по двору с кипенью сирени, влажным плитам тротуара, через горбатый мостик на набережную — вконец сбила дыхание. Перед воротами Летнего сада он резко остановился, припомнив свою нелепую и пламенную речь с борта грузовика, вывозящего скульптуры на реставрацию.

Теперь-то ему ясно, что это были видения из будущего. Из того кошмарного века, когда всё, что сейчас с таким блеском предстанет перед восхищёнными взглядами подданных Петра Алексеевича, будет разрушено временем и людьми. И он, Яков Батищев, почему-то об этом уже знает…

Оказавшись на Невской аллее, он тотчас увидел великолепную пару в праздничных нарядах и полумасках, как это принято на ассамблеях. Князя Меншикова узнал сразу. Рядом с ним, обмахиваясь веером и подхватывая складки узорчатого шёлкового платья, так что были видны парчовые башмачки, вышагивала императрица. Что-то в её походке и движении головы показалось знакомым, и сердце застучало торопливой дробью. Но они уже подходили, и, совершая церемонный поклон, он почувствовал на себе насмешливый и любопытный взгляд Екатерины.

Меншиков глядел с чинным равнодушием, но взор светлейшего прояснился, когда, протянув серый конверт, он произнёс пароль: mein Herzen-kind… Александр Данилыч резко сломал сургучную печать, и глаза его заскользили по строкам.

— Гетмана следует окоротить, нет никакой надобности ему так лютовать… — чуть нахмурясь, произнёс светлейший и, засунув конверт за пазуху, пообещал: «Приедет государь, доложу — пусть ещё сам выговорит ему…».

Значит, письмо не опоздало… Ну, что ж, он сделал всё, чтобы изменить ход событий, судьба Кочубея теперь в надёжных руках, а изменника приструнят, он не глуп, остепенится. Раскланиваясь, он ещё раз внимательно оглядел государыню и понял, что его так удивило: императрица выглядела хрупкой, и пышность кринолина не скрывала тонкую талию, а открытый лиф — небольшую грудь. Рука её, протянутая для поцелуя, была узкой и прохладной, и когда он приник к ней сухими губами, слегка задрожала. Вот тогда он прямо взглянул в её лицо и в прорезях маски узнал смеющиеся глаза Светы.

Тут в голове всё мгновенно прояснилось: никакого будущего он не знает, а в настоящем нет ни Петра Алексеевича, ни Екатерины с покровительствующим ей князем Меншиковым. Оружейника Якова Батищева тоже нет, и Летний сад уже разрушен временем и людьми. А Лёсик попал на открытие некоего исторического диснейленда, в котором сверкающие статуи, фонтаны, вай-фай зона составляют стандартный набор парковых затей. Где за шпалерами и живыми изгородями уже не увидеть восхитительной перспективы с игрой света и тени, трепетанием воздуха. Где протяжённость времени грубо разбита, а из памяти грядущих поколений вычеркнуты два века.

Где нет больше его Летнего сада…

Зато есть Света! Лёсик бросил взгляд на Меншикова и чуть не расхохотался — это же переодетый Евгений Борисович! Но как ловко он подыграл с этим письмом: «Приедет государь, доложу…»! Лёсик открыл было рот, чтобы остроумно ответить, но лже-Меншикова уже потянули куда-то в сторону, и Лёсик остался наедине со Светой.

Нет, конечно, не наедине — вокруг ширилась и гудела толпа, стремящаяся к Кофейному домику. Лёсик хотел что-то сказать, но кроме робкого: «Прости… я не хотел…», — ничего вымолвить не мог. Толпа подхватила Свету и увлекла за собой, только белые кружевные рукава мелькнули снежной позёмкой.

Он бросился следом, но дорогу преградила длинная платформа с пушкой в сопровождении солдат, наряженных в петровские мундиры. Свернул на Шкиперскую аллею, но и там Светы не было. Лёсик подошёл к распахнутым дверям Кофейного домика и остановился, прислушиваясь. Никаких звуков, кроме птичьего пения — да, пожалуй, соловьиного, в мае как раз поют соловьи — не доносилось.

Так это же разрушенный почти два века назад Грот, на месте которого построили кофейный домик! Ну, конечно, там раньше был «орган, машина водная, которая издаёт гласы соловья»! Только ничего подобного в планах реконструкции не намечалось. Неужели они всё-таки решили восстановить Грот?!..

Лёсик переступил порог и оказался в хорошо освещённом, совершенно безлюдном зале с фонтаном посередине, струи которого искрились, отражаясь в бесчисленных зеркалах. В нишах стен застыли скульптуры: вот Нимфа воздуха, Правосудие, Благородство. И ни души.

Прикрывая глаза от бьющего осколками света, он двинулся в левый зал, где заметил некое движение. Соловей защёлкал громче, ему откликнулось эхо сводов, и Лёсику сразу вспомнилась та поездка в Борки, когда под утро их старенькая Тойота остановилась у края дороги. Просто они уже не могли спокойно и буднично проезжать эту грохочущую соловьиной трелью ночь. Матушка со Светой сидели впереди, Ванич спал рядом с ним на заднем сидении, и Лёсику страшно хотелось обнять Свету, уткнуться носом в плечо и слушать, слушать эти неистовые и волшебные звуки…

Он выбежал из Грота и удивился произошедшей вокруг перемене. Летний сад, ещё недавно наполненный запахом свежескошенной травы, смехом и праздничной суетой, предстал картонно- безжизненным, с химической зеленью и полным отсутствием теней. Как будто его нарисовали или даже смоделировали в компьютере.

Это какая-то игра, правил которой он не знает… Отсюда надо срочно выбраться! Лёсик свернул на Невскую аллею и тут увидел толпу. Люди стояли молча и, задрав головы, смотрели в одну сторону. Он тоже взглянул туда.

Со стороны залива длинным чугунным языком стремительно наползала туча. Она шла так низко, что можно было разглядеть короткие сверкающие молнии, пронзающие её фиолетовое брюхо. Следом, касаясь шпилей и высотных домов, тащился иссиня-чёрный, дымный шлейф, закрывший уже полнеба.

В ушах вдруг тоненько зазвенело, быстрыми молоточками застучало в голове, а перспектива аллеи стала заваливаться вбок. Пространство сдвинулось, и всё, что основательно попирало землю, как бы споткнулось и, влекомое силой инерции, снялось с привычных мест. Деревья резко полегли, выгнулась и рассыпалась стрельчатая чугунная ограда Летнего сада. Люди, как подкошенные, валились на прямых ногах и разом пропадали из виду.

Ослепительная вспышка полыхнула на весь небосвод, и почти сразу небеса оглушительно треснули. Близкий, будто нарисованный зигзаг молнии распорол тьму. И в тот же миг шпиль Петропавловки зашатался, стал медленно крениться вправо и тяжело рухнул, сотрясая Заячий остров. Нева мгновенно вспучилась, вода хлестала через парапеты, заливая набережную.

Неожиданно перед ним возникло лицо Светы, в прорезях золотой маски тревожно переливались её глаза, губы с мушкой в правом углу рта беззвучно двигались, и откуда-то сверху шелестело бессвязное: чтосвами… чтосвами… Но потом и это исчезло, и Лёсик понял, что он один.

Где-то вдали раздували меха горна, а, может, это было его собственное дыхание? Он повернул голову и понял, что лежит на газоне. Вокруг быстро темнело, из тишины прорезалась воющая нота и, набирая силу, росла, словно приближалась эскадра бомбардировщиков. Налетел шквальный ветер, обвальный ливень накрыл Летний сад.

С трудом поднявшись и вытянув, как слепой, руки, Лёсик двигался наугад, стараясь не сойти с дорожки. Неясными пятнами выступали статуи, он дотрагивался до их отполированных тел, и руки обжигало холодом. Росчерки молний выхватывали то мертвенно-белую руку, то столб с веером стрел-указателей, то скамейки, заваленные сорванной ветром листвой. Неожиданно всё стихло, как под водой, на большой глубине, когда закладывает уши, и резко наступила темнота.

Откуда-то сверху, как со свода тоннеля, срывались капли, руки постоянно натыкались на твёрдые выступы, решётки. Берсо главной аллеи, догадался Лёсик и прибавил хода. Но арочный коридор не кончался, под ногами хлюпала вода, местами достигая щиколоток. Мокрый и дрожащий с ног до головы, он выбрался, наконец, наружу. По-прежнему стояла густая тьма, пересекаемая на горизонте светляками огней, путь преграждали заносы спёкшейся листвы и веток.

Небо вдруг высветилось полной луной, и Лёсик не узнал знакомого сада. В туманном мареве мёртвыми остовами высились деревья. Аллеи превратились в каналы, по которым плыли воздушные шары, дамские шляпки, букеты, мусор… Белели скульптуры, рухнувшие рядом с постаментами. На одном из них Лёсик прочёл: Сивилла Дельфийская, но статуи рядом не было. Боковым зрением он заметил движение и тут же услышал знакомый смех. Так смеялась только она, Дельфика, самая младшая из Сивилл. Ну, конечно, он не мог перепутать! Вот она, бежит к своим подругам, мудрым и озорным вещуньям и, обернув к нему бледное, лукавое личико, машет призывно.

Три Сивиллы, три странствующие прорицательницы: Либика, Европия и малышка Дельфика — уже подымаются над аллеей. Мрамор их тел первозданно чист: ни потёртостей, ни трещин, ни зеленоватого мха. Лёсик делает глубокий вдох и, как в детском сне, быстро-быстро перебирая ногами, устремляется вслед за ними.

Летний сад, пронизанный светом луны, воздушный, звенящий — как это было триста лет назад, как это было совсем недавно — расстилается внизу живым, пульсирующим ковром. Подружки-Сивиллы поднимаются всё выше по серебристой лунной дорожке, то и дело бросая на Лёсика взгляды: успевает ли, не отстаёт? И покружив стайкой эльфов над купами деревьев, протягивают ему руки, чтобы навсегда увести в далёкие и прекрасные туманы вечности…



Открытие Летнего сада — мнения разделились

Газета Балт-информпресс, 18.06.201…г.

Летний сад распахнул ворота для посетителей после длительной реставрации. Кроны деревьев больше не нависают над аллеями, вдоль которых установили зелёные решётчатые заборы, а мраморные скульптуры заменили копиями из полимербетона. Источник вдохновения Пушкина и Ахматовой изменился до неузнаваемости.

Мнения посетителей резко разделились. Многие горожане просто рады тому, что в саду после трёхлетнего перерыва снова можно гулять. Приезжие туристы в восторге и выражают недовольство разве что пыльными дорожками и закрытыми для посещения зонами. Но есть среди посетителей и такие, кто откровенно возмущается, и градации высказываний колеблются от «почему статуи за решётками?!» до «это преступление, у нас отняли Летний сад!».

«Разброс мнений всегда присутствует при реставрации объектов такого масштаба, — прокомментировал Максим Пичугин, пресс-секретарь генерального подрядчика. — Решётки рано или поздно уберут, петербургские дожди и сырость помогут статуям выглядеть более естественно, и горожане полюбят новый Летний сад. Ведь благодаря реставрации они получили возможность увидеть то, чего до них не видели многие поколения».

Специалисты высказывались по существу. И хотя клановость сдерживала эмоции, мнения, в основном, были весьма негативными. Упрёк в нарушении Венецианской хартии, которая запрещает реконструировать памятники старины, то есть строить то, что якобы существовало раньше, звучал неоднократно.

«Меня, как и прежде, удивляет отсутствие серьёзной причины возврата к временам Петра I, — высказал своё мнение архитектор Василий Нестеров, — Это желание заведомо нереализуемо — ведь нынешним проектом не планировалось же уничтожение оград или Кофейного домика, относящихся к гораздо более позднему времени? И старые, разросшиеся деревья в основном сохранены, а не заменены штамбовыми формами, как это было при закладке сада.

В результате авторам проекта не удалось ни воссоздать петровский «Огород летний», ни сохранить дух и настроение того Летнего сада, которым на протяжении более чем двух веков восхищался весь мир. Существовавшая до сих пор структура сада практически ликвидирована, по крайней мере, на половине его территории. Остальное, видимо, добьют позднее.

Когда я увидел большой золочёный фонтан, я сразу вспомнил ВДНХ — фонтан «Колос», образец советской безвкусицы. Здесь это кажется повторенным почти буквально. И вот словом «безвкусица» мне всё увиденное и хочется назвать».

Эпилог

Курняк отпустил машину и, поднимаясь на четвёртый этаж своего дома, в очередной раз подумал: как всё-таки здорово, что удалось избежать переезда и остаться на Садовой. У него теперь две комнаты, что поначалу казалось излишним, а со временем, когда стал принимать посетителей у себя, обнаружило несомненное удобство. Старый письменный стол, буфет, напоминающий орган Домского собора, стеллажи с книгами вписались в обстановку кабинета, а диван с прочей мебелью переехал в соседнюю комнату, где раньше жила соседка Ольга Францевна, потомственная дворянка, умершая в прошлом году в возрасте девяноста шести лет…

Курняк заварил крепкий чай, достал из портфеля прозрачную коробку с пирожными из Метрополя — как все непьющие, он любил сладкое. И перед тем, как приступить к чаепитию, придвинул поближе дневник Лёсика и папку, которую передала ему Дарина Александровна.

Спроси его прямо сейчас: Тарасыч, ты зачем опять в это полез? — однозначно и не скажет. Возможно, фальшь очевидных событий даёт призрачную надежду. На что? От него уже ничего не зависит, и не его это вина, что возникли обстоятельства непреодолимой силы, которые — чего уж там лукавить! — проступали неоднократно показательными репетициями, водили кривыми, старческими пальцами Рока по книге бытия, но подсказок, увы, не давали. Ни тогда, ни после.

Да ведь он долгое время вообще ничего не знал. Когда случайно встретил Дарину Сивирцеву в подземном переходе метро, чуть не прошёл мимо, в последний момент зацепив её опущенный взгляд, будто она что-то ценное обронила и теперь с пристальным вниманием ищет. Поначалу задавал дежурные вопросы о делах, но, смущённый всё той же сосредоточенностью в глазах, спросил о сыне.

— Лёсика больше нет, — невыразительным голосом ответила она, и тут же слёзы двумя ручьями потекли по щекам и почти сразу иссякли. Она даже слегка улыбнулась, и эта улыбка, и эти мгновенно возникающие и так же быстро пропадающие слёзы стали, по-видимому, ей привычны и не замечались вовсе. Потому что никогда никаких платков, и продолжение разговора как ни в чём не бывало…

Пока поднимались на эскалаторе, она говорила и говорила тем же невыразительным голосом, продолжая пристально вглядываться в лица встречного нисходящего потока. Подробностей тогда узнал мало. Лёсика нашли ранние прохожие у спуска к Неве, напротив Летнего сада, на следующий день после его открытия. Остановка сердца, умер мгновенно. Теперь она живёт одна, Антон уехал, на три года подписал контракт с Венской филармонией. Архитектурную мастерскую она передала коллегам, а в квартире сына устроила студию, где работает только с небольшими объектами…

Вероятно, на этом бы для Курняка всё и кончилось, истекло светлой грустью, но через несколько дней Дарина позвонила, предложив заехать на Чайковского, чтобы взять дневник Лёсика и расшифровки фонограмм, записанных доктором Пустоваровым, в которых содержалось немало фактов, касаемых того мира.

Когда они пили чай в треугольной кухне, она вдруг усмехнулась и сказала, что, наверно, покажется сумасшедшей, но всё говорит за то, что Лёсик жив. И предупреждая возможные сомнения Курняка, выложила по порядку. Во-первых, она видит следы пребывания в квартире, сегодня вот пришла — его любимая чашка, с узором на просвет, стоит в мойке с чаинками на дне. Во-вторых, она чувствует его присутствие и даже слышит голос. Поначалу он говорил: мама, не волнуйся, со мной всё в порядке… смеялся: неужели ты поверила? И главное — его страничка в сетях на имя Якова Батищева… он там появляется, сама вчера видела: on line.

Слушая Дарину, Курняк и сам проникался какой-то детской верой в чудо, но сильно смущала могилка на Борковском кладбище, где Лёсик, оказывается, ещё в начале лета расчистил местечко неподалёку от склепа, о чём записал в дневнике: «Тут и отдохнуть приятно». Да, он с детства любил это кладбище, единственный из мальчишек не боялся забираться в склеп…

Курняк взял с собой тексты фонограмм и дневник, но времени катастрофически не хватало. Как раз подкатил очередной понедельник, когда всякого рода неожиданности, будто поджидавшие за углом, вываливаются толпой. Дважды выходила из строя система распознавания жестов, помогающая предупредить кражи товара, крупный гипермаркет просился на обслуживание, но Курняк препоручил его своим помощникам. Сам же углубился в расшифровки, страшно жалея, что нет самих записей. Очень хотелось ещё раз услышать голос Лёсика. Пусть под гипнозом на «Пустоваровской кушетке», но живой голос!

Впрочем, фонограммы были расшифрованы добротно, и постепенно разрозненные эпизоды сложились в цельную картину. Речь шла, вероятно, о последних годах жизни Якова Батищева. Курняку припомнилась фраза Лёсика, которую он произнёс в институте Борхетова: «Кажется, я попал в историю, и теперь от моих действий зависит судьба „Пороховой мельницы“. Петра Алексеевича ведь нет, а немцам я не доверяю». Тогда Олег Тарасович как бы пошутил: мол, и правильно делаешь, с ними ещё наплачемся, — имея в виду две мировые войны ХХ века. Но Лёсик, к иронии не расположенный, только поджал губы.

И вот его отрывистые, но вполне разборчивые фразы. О том, что Северная война хоть и закончена, но шведы не успокоились, пытаются вернуть Прибалтийские земли… Что нужен, крайне нужен выход к Чёрному морю… Ведь турки! Они так и лезут на Кавказ… Воевать нечем… а эти кустари-оружейники только за свою мошну держатся… Бревном лежат поперёк государева дела…

Олег Тарасович принялся за поиски следов изобретателя Батищева в интернете. Из того, что удалось раздобыть, рисовался весьма драматичный сюжет. Всем, буквально всем его изобретения только мешали и бойкотировались богатыми «первостатейными» предпринимателями. А за настойчивое стремление поднять Охтинский пороховой завод, оттёртый от энергии плотины более выгодным кирпичным заводом, которым владели окопавшиеся в России иностранцы, Яков Батищев чуть не попал в острог. Его неизменное: «Для военных нужд, не для себя стараюсь», — встречало лишь насмешки.

Курняк припомнил слова Лёсика — там же, в институте Борхетова — о поручении Петра спроектировать подземные водяные коллекторы, которые должны подвести воду к эзоповым фонтанам Летнего сада. Но о связях Батищева с государем и участии в постройке подземных коммуникаций Летнего сада — ни одного упоминания.

Тогда следователь принялся сравнивать расшифровки «репортажей Лёсика из XVIII века» с известными историческими фактами, сопоставлял даты. И пришёл к выводу, что, приглашая Батищева на строительство Охтинского порохового завода, генерал артиллерии и инженер Яков Виллимович Брюс действовал по указке царя.

Но вот что интересно! Из документов выходило, что прибывшие из Тулы мастера, среди которых был и Яков Батищев, долгое время торчали в Петербурге без дела. Это было весной 1715 года. Но именно тогда в Летнем саду начались мелиоративные работы, были прорыты каналы — как раз через Потешный луг, который теперь именуется Марсовым полем!

Так вот, значит, как всё сложилось… Защитил царь Пётр талантливого изобретателя от немчуры, использовал его инженерные способности, забрал под своё крыло. И в результате возник подземный ход, в котором, спустя почти три века, Лёсик чуть не погиб под завалом… Но вынес папку с документами Летнего сада!

А как же нестыковка с планом, добытым Люсьеном Корзухиным, где сквозной проход под Марсовым полем отсутствует? Есть отдельные фрагменты, но подземного хода нет… Никак не мог Лёсик там пройти! Скорее всего, он вынес папку и письмо через лаз в мастерской Жилинского. Но как тогда оказался под завалами?

И вдруг будто кто шепнул Курняку на ухо, тихо так, но отчётливо: не Лёсик, а Яков Батищев нёс папку. А Лёсик отыскал их в сохранившемся подземном коридоре, потому что вспомнил, где предок обронил… генная память сработала…

А письмо Кочубея, как оно попало к Лёсику? Понятно, что запечатал он его сам, в подвале Жилинского, но было ли письмо написано Яковом Батищевым или его сам Лёсик написал? И куда оно делось? Тут нить обрывалась. Не нашли письма у Лёсика, на Чайковского его тоже нет… Возможно, он взял его на открытие Летнего сада и передал тому, с кем планировал встретиться… Меншикову, например…

Курняк стал просматривать в соцсети страничку Якова Батищева и, действительно, нашёл приглашение от Александра Даниловича Меншикова с аватаркой великого князя. А ещё сообщение Жилинского, в котором реставратор умолял Лёсика не ходить на открытие. Курняк связался с Евгением Борисовичем, но тот ничем помочь не смог, поскольку на открытии не был по причине болезни, а, если честно, просто проигнорировал эту трагикомедию. И Лёсика предостерегал, знал, что сломается парень…

«Меншиковым» оказался бывший студент исторического факультета, который по заказу музея Росси вёл группу поддержки музейных проектов. Якова Батищева прекрасно помнит по его интересным, фантазийным постам, но встречаться с ним на открытии Летнего сада не договаривался. Да и возможности такой не было — он участвовал в костюмированном открытии.

Курняк перешерстил многочисленных друзей Лёсика и, наткнувшись на Лео Батини, вспомнил про некогда обнаруженного в сети Леонарда Сиверцева. Не потому что они были похожи, нет. Но каждый имел что-то общее с самим Лёсиком. Лео Батини — одно имя уже говорит о многом! — тоже защитник бесправных, только ярый активист. Автор документальных киноочерков о жизни бомжей, организатор шок-перфомансов в подземных переходах и элитных бутиках СПб и Москвы. На фото везде разный: то в строгом костюме, то в куртке с зелёными аксельбантами и эмблемой Гринпис, с длинными каштановыми волосами, собранными в хвост. Последний снимок сделан в Летнем саду на постаменте от снятой скульптуры. Очень нечёткий, но присутствует тёмное пальто и длинные волосы. Он, конечно, не может быть Лёсиком, но Леоном — вполне!

Этот экзотический Лео Батини и замкнутый Леонард Сиверцев, разрабатывающий в Миланском питомнике растений ту же тему, над которой работал Лёсик, — только гипотеза, предположение. Тем не менее, следователь начал следить за «двойниками», и, получив информацию, что они оба находятся в Италии, позвонил Дарине и рассказал ей обо всём. Как-то уж явно просвечивала Италия. Скульптуры Летнего сада, журналистка Фарида и даже Света, Светлана Голубева — всё это было связано с Италией, а теперь вот и эти двое. Их и должно быть двое, усмехнулся про себя Курняк, припомнив брошенную когда-то Дариной фразу: «Он теперь не один, с ним постоянно находится тот, другой… Леон».

Реакция Дарины была предсказуема — она ведь давно говорила, а вот и доказательства! — надо немедленно ехать, расходы берёт на себя… На что следователь мягко, но решительно посоветовал: не спешить. На самом деле, какие это доказательства? Шестое чувство… к делу не пришьёшь… Тогда она поедет одна! Как раз собиралась навестить Светлану, которая работает в Национальном археологическом музее… И, глянув в записку на столе, уточнила: Флоренция, Пьяцца делла Сантиссима Аннунциата, 9.

Ага, значит, уже спланировала. Пусть, пусть проветрится, попутешествует, встретится с подругой, в которую её сын, как выяснилось из дневниковых записей, был влюблён. А ему надо заняться делами. Иначе придётся распускать сыскное агентство, которое Курняк с таким трудом несколько лет создавал.

Прошло две недели, а от Дарины никаких вестей не поступало. На всякий случай, он поручил своему помощнику просматривать списки пассажиров Миланских рейсов. Погрузившись в ежедневную текучку, Курняк чуть не пропустил среди шквала писем сообщение помощника: Сиверцева прилетает 10 сентября в 18.20. рейс AZ 7210 из Милана.

Олег Тарасович прибыл в Пулково и, устроившись на верхней галерее, мог наблюдать как за прибывающими, так и за встречающими. Сначала увидел Жилинского и был удивлён. Он-то откуда узнал о прилёте Дарины?!

Смертельно хотелось закурить, но уйти было нельзя, и Курняк вспомнил те времена, когда курить можно было где угодно, а киношные образы следователей, и вообще решительных, крутых мужиков, были немыслимы без пачки Беломора или трубки, если фильм был заграничным.

Вот объявили рейс из Милана, и встречающие стали подтягиваться к выходу пассажиров. Курняк не сразу узнал Дарину. Сиреневое пальто, шапочка с задорным пером, на манер тирольской, яркие губы — такой Дарины Сиверцевой он никогда не видел. Обычно деловая, строгая, всегда в чёрном — и вдруг…

Рядом с ней шла симпатичная, моложавая женщина. Курняк её, безусловно, где-то видел и тут же вспомнил, где. В дневнике Лёсика лежала её фотография: на фоне арки проходного двора, с сигаретой между пальцев, улыбается, прищурив глаза. Светлана Голубева.

За ними шли двое, и следователь предположил, что один из них — Леонард Сиверцев: сухощавый, рыжий, с короткой стрижкой. Второй, по всему, Лео Батини, сразу привлёк к себе внимание, махал руками толпе, в которой Курняк заметил группу с транспарантами, ратующими за свободу цирковых животных. С чего он решил, что они с Лёсиком похожи? Пожалуй, общим могли быть только зелёные глаза и длинные волосы. Всё остальное: плотное телосложение, двухцветные пшенично-каштановые усы и бородка, а главное — весёлый, взрывной характер авантюриста и насмешника — это уж никак не походит на Лёсика. Зато подходит Леону.

Курняк с высоты наблюдал, как прилетевшую четвёрку сначала окружили поборники звериных прав и чуть не утащили своего кумира. Жилинский подошёл к Светлане и взял из её рук сумку. Вот кого он встречает… Леонард чуть кивнул Евгению Борисовичу, но уже через минуту мужчины чем-то обменивались и что-то записывали, видимо договариваясь о встрече. Лео Батини поднял голову и, как показалось следователю, подмигнул ему и одновременно развёл руками, как бы насмешливо удивляясь поступкам ближних.

Что ж, в этом Курняк был с ним солидарен… И окончательно сбит с толку.

Они все, ей-богу, сумасшедшие! Ну, ладно, Дарина, которая верит, что один из этих «фантомов» — её сын. Но они-то?! Пожалели или имеют некие планы? Сыновья лейтенанта Шмидта ещё выискались! А как понимать Жилинского? Ведь он своего ученика ни с кем не спутает. Разве не видит, что Лёсика среди них нет?

Впрочем, Жилинский ни при чём, он встречает свою давнишнюю любовь, Светлану. Тогда, получается, приезд Светланы Голубевой никак не связан с миссией Дарины? Но интуиция подсказывала Курняку, что всё заранее продумано и устроено. Да и опыт расследований неоднократно подтверждал, что никаких случайностей не бывает, и стоит только в них покопаться, как тут же отправные точки событий сложатся в геометрию рассчитанного плана.

Завтра, завтра он расспросит Дарину Александровну, а на сегодня с него хватит! И вообще ему надо побыть одному, подумать…

Курняк обошёл галерею, спустился через дверь администрации к стоянке такси и, пока ехал к себе на Садовую, чему-то улыбался в усы. Получив добро от водителя, курил самокрутку, светло и с приятностью размышляя о своём одиночестве, независимости и о невозможности до конца понять душу другого человека, какой бы открытой она ни была.

Уже заходя в калитку двора и щурясь от красно-золотого света листвы, он вспомнил, что сказал ему приятель и бывший мент Мишка Казаков, когда они искали пропавшего Лёсика. Что вещи и явления порой вовсе не такие, как кажутся на первый взгляд даже самому внимательному свидетелю, а суть расследования в том и состоит, чтобы отличить реально существующее от видимого, обнаружить ложные личины.

Но это в расследовании, — произнёс Олег Тарасович вслух, — а в жизни порой лучше принять происходящее таким, как есть. Особенно если все счастливы.