Жил-был художник Один...

         вьетнамская элегия на основе реальных событий

   Полное имя его было Один Ханс Фасте и был он немцем, выросшем в стране победившего социализма – ГДР. Отца – архитектора – из-за такого имени сына вызвали куда надо и сурово спросили: о викингах скучаем? Что, блин, за Вальгалла?  Отцу пришлось объяснять: мол, это русская цифра «один», выражающая наше намерение идти в одном строю с советским народом к полной победе коммунизма. Однако новую квартиру родителям – видимо, в связи с этим - так и не не дали.

Когда разрушили Стену и стране пришёл кирдык, молодой Фасте аккурат закончил школу и поступил в рисовальные классы Берлинского университета изобразительных искусств. К Миллениуму он уже сносно зарабатывал, рисуя на улочках столицы портреты и шаржи прохожих. Продолжать учёбу в то время было непросто – а ежедневно неплохо зарабатывать запросто. Поэтому про дальнейшее обучение он вскоре не вспоминал.

Прошло ещё десять лет: он успел жениться и развестись с такой же свободной художницей - сначала троцкисткой, а затем "тшуванувшейся" и уехавшей в Израиль. К тому времени он подустал от шумной жизни и излишков евродемократии, переехав в более консервативный Мюнхен. Свободного времени у него было навалом, но и недостатка в заказах не было. Частенько захаживал он в Бюргербройкелле выпить пивка и понаблюдать персонажи.

В один из вечеров он заметил стайку азиатов, зашедших почирикать за пивком после работы. Было известно, что компания по сборке микросхем недавно набрала рабочих из Юго-Восточной Азии – жили они в специальном посёлке в пригороде.
Ханс отметил необычную мягкость черт, как бы текучесть линий женщин. Одна из них, почувствовав пристальный взгляд, быстро зыркнула на него из-под падающей чёлки блестящим чёрным глазом. Играл аккордеон, кельнерши в чепцах и передниках разносили кружки по столикам. Азиаты громко разговаривали, и их речь воспринималась как частое забивание маленьких гвоздиков в мозг – короткие отрывистые звуки со скоростью пулемётной очереди. Фасте махнул рукой, показывая: пиво от меня всем на тот столик. Азиаты оживились, заулыбались и глядя на него, сдвинули полученные кружки, восклицая «Мот! Хай! Ба!»  - вонзая в его уши гвоздики.

Не прошло и недели, как всё у них случилось – да с художником иначе и быть не могло, ведь он же позировать её пригласил в свою студию. Как он называл – «берлогу». Девушка того стоила – у неё были неожиданно европейские почти пропорции тела, потрясающие черные жёсткие блестящие волосы, глазки-вишенки и ослепительныя улыбка. Немецким она не владела вообще, зато английский был более-менее понятен. Люди в пивнушке были вьетнамцами, законтраченными на три года работы по сборке, два из которых Ми (так её звали, что означает «прекрасная») уже отпахала. Однако она выразила желание после завершения контракта остаться в Германии для обучения в университете. Мимишная, вполне соответствющая своему имени девушка в своих хламидах смахивала то ли на фею, то ли на розовую панду, вышагивающую в здоровенных чёрных «Мартенсах» - что выглядело весьма комично, и Хоаси (так она звала его: Ханс она не выговаривала, а «хоа-си» на вьетнамском означает  «художник») не устоял.

Роман их был схож с бурным муссонным ливнем, нахлынувшим стеной и оросившим пустынную жаждущую влаги почву. Ми ежедневно радовала его своими детскими причудами, красясь иногда то в белый, то в синий цвет, стараясь внести максимум разнообразия в жизнь и часто напевая ему советско-вьетнамскую песню о художнике с миллионом роз. Его смешили её подростковые рюкзачки с розовыми мишками, обвисшие подростковые штаны типа «до сортира не дошла я» и принимаемые её для бесконечных фоток позы. Слушая её рассказы о Вьетнаме, он видел Ми как нежный лотос на поверхности пруда, скрывающий свои корни в придонном иле мутной азиатской жизни. После его жизненного сексуального опыта Ми не казалась ему гением Камасутры – к примеру, когда он намекнул на оральные варианты взаимоудовлетворения, она широко раскрыла глаза и решительно заявила: «Дедушка Хо Ши Мин такому не учил!» - однако это развеселило и завело его ещё больше.

Месяцы последнего года её контракта подходили к концу, когда в один прекрасный день она, вновь раскрыв свои щёлки глаз до предела, назначенного природой и став похожей на героиню анимэ, заявила: « Хоаси, у нас будет бэби!».   Фасте оторопел: они же предохранялись! Вернее, он. Немецкая педантичность не позволяла ему любить женщин без презерватива, исключений не было. Он часто с ужасом думал о том, что мог бы отсылать алименты в Израиль столь же долго, сколько Германия платит евреям репарации после Второй Мировой - и был щепетилен касаемо  предохранения. Поэтому брови его поднялись вместе с волосами: «Как?..» - только и смог вымолвить он в ответ. Ми смущённо промямлила что, дескать, однажды он потерял внутри неё свои доспехи – вот тот момент и наступил. Увы, он вспомнил ту ночь – да, было дело. «Какая сила природы! – думал он. – Единственный раз осечка – и попал. Ну ничего, мы ж в двадцать первом веке.»

   Фасте попытался успокоить Ми: есть знакомый гинеколог, с абортом проблем не будет. Однако это вызвало ужасающую реакцию – оказалось, Ми не собирается расставаться с плодом. Рыдая, она сказала что и одна справится с воспитанием ребёнка и что это будет лучшая память о нём и Германии. После этого она замкнулась и перестала с ним разговаривать, будучи внешне безучастной. Всё это так его растрогало, что он искренне попросил прощения вместе с её рукой и вскоре их брак зафиксировали в городской ратуше.

   Перед этим, в момент подачи документов, молодой гофрат с игривой серёжкой в ухе (советник ратуши) доверительно наклонился к нему и тихо спросил:
- Вы точно уверены, что знаете на что идёте?
 Ханс удивлённо хлопнул глазами. Гофрат широко улыбнулся:
– Вы сейчас женитесь не на этой прелестной куколке, а на всём её рое родственников, которых не менее пятидесяти лишь живых – не считая мёртвых, которых тоже придётся уважать. Ходить к ним на дни рождений, похороны, дни поминовений и все праздники. Есть с ними их ужасную пищу... А потом у вас могут всё отсудить – вообще всё. Вы были в Тайланде?..

   В Тайланде Фасте был – с бывшей женой летал в отпуск. Само собой, в Тулу со своим самоваром ездить – Тулы не видать. Запомнились две безумные кислотные вечеринки с соотечественниками на островном, почти девственном пляже, а бесконечные пагоды слились в одно дрожащее от зноя марево. Местной жизни он за эти пару недель и не понюхал. Лицо его озадаченно вытянулось. Гофрат продолжал:
 
- Ага, вижу – не были. Так послушайте, потом спасибо скажете – не торопитесь. Поживите годик, осмотритесь – ну в самом деле, немецких девчонок, что ли не хватает? К примеру, извините, Вы-то сам берлинский Уни закончили – а она Гёте или Шиллера-то хоть читала, Баха слушала? О чём беседовать будете, когда гормоны утихомирятся? Они ж все не за нас, а за гражданство замуж выходят – знаем мы этих мигрантов. Ты их – в дверь, они – в окно... Да Вы вообще в курсе, что они у себя дома на газетку испражняются и в окно выбрасывают? Как, впрочем, и отрезанные кухонным ножом пенисы неверных мужей - на корм уткам?..

   Фасте покраснел от гнева. Он таких вопросов не рассматривал, однако тон собеседника ему не понравился:
- Она – не тайка, а вьетнамка. А вы, извините, что – член АДЕ? (Правая партия «Альтернатива для Германии» - прим.авт.)  Я сам – «осси», «восточник» - если не ясно по акценту, родился в «советском» Потсдаме и всё знаю об отношении к нам вас – «весси» - и о пролетарском интернационализме. Вы смотрите, в нынешнее время как бы работу в ратуше не потерять с подобными взглядами.
   Гофрат осекся, как-то по-лакейски шаркнул ножкой в узкой брючине и, не взглянув, размашисто поставил печать:
- Забирайте. И не говорите потом, что не слышали.

   Родители Ханса всмятку разбились на великолепном отцовском "Мерседесе" - на него ушли тогда все их сбережения - ещё в начале двухтысячных, так что свадьбу отметили в кругу приятелей-художников славной немецкой попойкой.

   К моменту окончания контракта живот Ми был уже похож на большую грушу. В один прекрасный день она заявила:
- Что ж, пора лететь домой. Родители хотят познакомиться с тобой и внуком. Рожу там – тогда для бэби проблем с вьетнамским гражданством потом не будет. Потом опять поедем в Германию, немецкое ему оформим, я выучусь... на врача, что ли, например. А зачем иначе я здесь работала?

   Они уже знали пол ребёнка. Ханс попытался привести аргументы в пользу первоочерёдности именно немецкого гражданства, однако Ми настояла на своём. И они взяли авиабилеты в один конец до Хошимина – откуда пришлось лететь далее в Дананг и оттуда ехать на автобусе ещё три часа до Туй Хоа.


----------------------------------------------------------

   Туй Хоа оказалась северной прибрежной провинцией южного Вьетнама, похожей на Крым. В «Артеке»  Фасте побывал школьником, победив в юношеской творческой Олимпиаде стран советского блока. Сухие невысокие горы с редколесьем подступали прямо к морю, двенадцатая параллель. Деревня Ми состояла из двухсот домов, начальной школы, почты, полицейского участка и бендиня (общинного дома собраний). Крупный город - в трёх часах езды, райцентр - в полутора. Белое солнце выжаривало, казалось, любой намёк на прохладу. Каспер постоянно обливался липким потом и это его напрягало. Напрягало и полное отсутствие языкового контакта с родственниками – а их оказалось столько, сколько ему предрекал молодой гофрат.

   Переваливающейся уткой Ми проковыляла от такси к проволочной ограде из «рабицы» и открыла родную калитку. Двери дома распахнулись навстречу и на порог высыпали улыбающиеся вьетнамцы. Они всё выходили и выходили из дверей, и казалось – им не будет конца. Смущённо Фасте кивал и так же улыбаясь, пожимал бесчисленные руки, твердя «син тяо, син тяо» каждому. Несмотря на вечер, зной  был просто невыносим – и их быстро затолкали обратно в блаженную тень дома.

   Дом был двухэтажным кирпичным побелённым параллелепипедом шириной ровно 6 метров, и с дороги был виден лишь этот шестиметровый фасад. Но когда они вошли – показалось, что конца дому нет: коридор через огромную прихожую-кухню вёл в гостиную, а затем по его сторонам виднелись двери и далее всё терялось во мраке. На глаз коридор воспринимался минимум двадцатиметровым – как в довоенных берлинских доходных домах, переделанных после войны под коммуналки. Сходство подчёркивалось высотой потолков в четыре метра.

Объяснила Ми ему это тем, что во Вьетнаме налог оплачивается за ширину фасада. И не важна общая площадь дома, количество этажей,( а их, как правило, 2-4) важна ширина фасада, выходящего к дороге. Это потенциальная торговая площадь.
Перед домом имелся небольшой дворик, огороженный упомянутой рабицей. Используют его вместо гаража – здесь на ночь оставляют мотобайки, которых у каждой семьи может быть несколько. Учитывая количество гостей, свободного места не было вообще – байки стояли вплотную друг к другу, заняв всю площадь. Ханс обозревал эту картину и думал: а что же там, за домом? Приехали они уже вечером, темнота спускалась прямо на глазах. Тем временем всех пригласили в гостиную и они с Ми вошли.

   На полу была расстелена клеёнчатая скатерть с оленями в горах. На скатерти стояли многочисленные тарелки с местной снедью, «бомбы» Кока-колы и пара бутылок водки «Ханой». Перед этим импровизированным столом сидели по-турецки человек двадцать – им указали на чудом свободный метр, куда они и приземлились. В углу орал мощный усилок, играла неизменная «Миллион розовых бутонов» в исполнении очаровательной Ай Ван.

   Ми была уже не столь ми-ниатюрна, как вначале их знакомства: её лицо округлилось так же, как и живот, а бёдра ей приходилось растопыривать как можно шире, садясь на пол в широченном платье. Так что Хансу выделилось места ровно столько, чтоб сидеть с прижатыми локтями и сдвинутыми коленями. В комнате стоял постоянный ровный гвалт: все говорили вроде негромко – но одновременно. Все замолкли, лишь когда наконец отец невесты – старый крестьянин в зелёной солдатской рубашке советского образца постучал палочками для еды по пустому бокалу. Музыка смолкла. Улыбаясь и взяв в руки микрофон (!), он начал речь. Его отрывистый голос магнетизировал Фасте, а вьет смотрел прямо на них. Ми переводила, обычная приветственная телега – но Ханс почувствовал нечто странное. Внезапно перед взором почему-то промелькнул ухмыляющийся гофрат, грозящий пальцем. Наваждение пришлось стряхнуть, проморгавшись.

  Тут он заметил ящики с баночным пивом, стоящие вдоль стен. «Родители торгуют, - объяснила Ми. – Тут ведь перед кухней у входа днём-то магазин для проезжающих по трассе. Мать на кухне постоянно, ну и в магазине она же продавцом. Но сегодня это для гостей, пей сколь влезет.»

Он отпил пива из предложенного бокала. Оно оказалось дешёвым лагером с какой-то кислинкой. Рассмотрев банку, прочёл «Сайгон» и выяснил причину привкуса: конечно, рис хмель и ничего лишнего. «Ну а что ты думал? – сказал он себе. – В отличие от ГДР с нашим тогда наилучшим в мире пивом, СРВ выжила. Невысока цена.»
   Гости по очереди брали речь, кричали «мотхайба» (раз, два, три) и всё более разгорячались. Русский коктейль «Йорш», известный немцам со времён пребывания советского воинского контингента - пиво с местной тридцатиградусной водкой - делал своё дело. Одновременно с разговором они ели, курили и пили. Сдвоенные палочки для еды мелькали в воздухе, как хвосты ласточек.

   Над происходящим стоял туманный дым от аромапалочек кумирни в красном углу и постоянно прикуриваемых дешёвых сигарет. Запах курева напомнил ему запах болгарского табака «ориентал бленд» из далёкого детства. Голова кружилась. Он честно пытался улыбаться одновременно, отвечая на вопросы и есть – не очень-то успешно. Добрейшая Ко Фын (его будущая тёща, «Тётя Феникс») что-то щебетала безостановочно, подливая ему в бокал и подкладывая на бумажную тарелку перед ним вьетнамские яства.
   Но получалось в точности как в басне о лисе, журавле, кувшине и тарелке. Руками есть он не мог себя заставить, палочками не умел, а ложек и вилок тут не предусматривалось. Положение спасли миниатюрные блинчики с мясом «нем»: это была более-менее привычная пища, и он с удовольствием предался их поеданию. Жёлтый и белый рис окружали страшную на вид жареную рыбу, куски варёной курицы с бесстыже торчащими наружу красными от крови костями тонули в груде зелени, хищно топорщились длинными усами гигантские креветки.

   В заключение ужина принесли здоровенных красных лангустов (лобстеров). В Берлине это стоило бы приличных денег, но здесь видимо особым деликатесом они не являлись. Вьетнамцы ловко разделывались с членистоногим, с наслаждением пожирая его целиком, не одно белое мясо – а вместе с кишками – только корки панциря отлетали. Ханса передёрнуло. Но тут последовала новая смена блюд – Ко Фын притащила тазик жареных на гриле крупных озерных лягушек и быстро разбросала всем по тарелкам...

   Проснувшись утром, он нащупал рядом сопящую Ми и, стараясь не шуметь, пошёл в туалет, находящийся рядом с кухней. Открыв дверь, он отшатнулся – мимо него с испуганным скрежетом пролетел прятавшийся там небольшой нетопырь. На стене висела паутина с длинноногим пауком. Унитаза не было – была просто дырка в полу с фаянсовой крышкой-подставкой для ног. Однако слив присутствовал и всё было весьма чисто, не считая пятна чёрной плесени под паутиной. Только из-под отколовшегося внизу возле стены кафеля наружу высовывали шляпки какие-то подозрительные мелкие белые грибы. Треть помещения занимала стиральная машина "Тошиба", вода из неё выливалась прямо сквозь решётку в полу.
   Оправившись и обнаружив отсутствие бумаги, он понял, для чего рядом стоит пластиковый кувшин.

   Затворив за собой, он вышел в кухню, направляясь из дома. Было около шести, солнце вставало, и ему хотелось осмотреть местность до палящей жары. Ко Фын хлопотала у плиты, перед ней стояли тазы с овощами. Мелкая дружелюбная собака, смахивающая на скамейку на коротких ножках, обнюхала ногу Ханса и лениво завиляла хвостом. Уже были выставлены перед выходом стеллажи с мелкой снедью: чипсами, пивом, булочками, шоколадом, сигаретами и колой.
   Ко Фын широко улыбнулась: - Ань ди чой кхом?  (Погулять собрался?)
Ханс улыбнулся в ответ и показал рукой: мол, кружок прогуляюсь и вернусь. Фын кивнула, поправила косынку и продолжила работу.

   Он вышел, затворив калитку и хотел обогнуть дом, чтобы посмотреть – что за ним. Однако ему пришлось пройти почти половину улицы, прежде чем удалось найти лазейку между домами и участками. Пройдя между заборами, внезапно он оказался на залитом рассветным солнцем широченном пляже, окаймлённом мягкохвойными пиниями. Песок был белоснежный, сыпучий, лёгкий - тонкий и мягкий, как вьетнамский шёлк. Концы пляжа терялись у горизонта, аромат сосенок смешивался с йодистым запахом моря - что напомнило Хансу каникулы в Ростоке и дюны Балтики. Дух перехватило от открывшейся картины – когда Тихий океан по-настоящему тихий, зрелище ещё то. Вдали пирамидками торчали зелёные острова, зеркальная гладь безупречно отражала розовые рассветные облака. Подойдя к воде, обнаружил её тепло и прозрачность. Невдалеке от берега дрейфовали несколько рыбацких баркасов, на мачтах которых алели флаги с жёлтыми звёздами в центре.             Обернувшись, увидел за деревней кустистые горы – оттуда доносился треск цикад и птичьи трели.
   «Потерянный рай!» - догадался он. 

---------------------------------------------------


   Мокрый сезон сменял сухой, а сухой сменял мокрый - и так пролетели десять лет. Хоаси сидел на том же месте на пляже с банкой «Сайгона», наблюдая как Ми играет с тремя малышами-погодками в полосе прибоя.  Родив старшего, она по-прежнему наотрез отказывалась принимать гормональные контрацептивы и сначала они по-старинке продолжали пользоваться презервативами. Однако по странному стечению обстоятельств те мистическим образом каждый раз то рвались, то их поглощала бездонная вьетнамская пропасть. Так и получилось то, что получилось.

   Было около десяти утра - единственное время выходного, которое они могли провести в этом месте, побыв мамой-папой и сынами - тет-а-тет. "Ох и парилка нынче! Напрасно кепку не надел..." - смяв пустую банку, положил в пакет, достав оттуда новую. Открыв, глотнул и вернулся к созерцанию детей и супруги. Она всё ещё чем-то напоминала ту мимишную девчонку, с которой они когда-то сидели в Бюргербройкелле. Теперь он понимал, почему так трудноопределим для европейца возраст вьетнамцев: они остаются подростками пожизненно. Это как марихуана, которая вообще-то дерево, но ей вырасти не дают. А вырасти им не дают их дети, ибо сказано: с кем поведёшься – так тебе и надо. Вьеты потому и любят детей, что в их обществе наконец-то можно перестать играть в эти надоедливые взрослые игры и остаться самим собой. Карьера, работа – это для подавляющего большинства просто игра. Главное – это семья, рой. Человек может просто не придти на работу вдруг, без предупреждения и отсутствовать пару недель – а потом, как ни в чём ни бывал,о явиться с улыбкой: ничего страшного, у бабушки был день поминовения, съездил в деревню. Или – почувствовал, что надо отдохнуть умом в монастыре. Или – двоюродная сестра родила.

   Хоаси с момента отъезда не был на родине – не было ни свободных денег, ни необходимости. Ми сначала всё не удавалось выделить время между очередной беременностью и родами – а потом вопрос и вообще отпал. С Германией его в общем парадоксально ничего не связывало, кроме языка. Тем более, за десять лет и он начал сносно щебетать на бытовые темы на вьетнамском. До пандемии к нему ежегодно прилетали немецкие камерады, развлекая его нелепыми новостями из полузабытого мира. Сидя на пляже под пальмой, они передавали по кругу "джойнт", хлопая Хоаси по плечу и кривясь от вкуса "Сайгона": "Шшайссе!.. Ду бист айн рихтигер нидершиффер, тойфельбурш!" Но с началом ковида посещения иссякли и Фасте остался наедине с вьетнамской реальностью. Конечно, в доме был телевизор и вечерами с семьёй он смотрел вьетнамские новости - они не очень отличались от тех, к которым он привык в детстве. Чёткое партийное руководство средствами массовой информации - залог верного воспитания патриотизма, ясен перец. Попутно оттачивался вьетнамский язык - куда деваться. Хотя ведущие обычно сыпали горохом так, как весенний ливень барабанит по жестяной кровле.

   
   Вскоре после традиционной свадьбы, на которой присутствовало человек триста минимум, аж столы выносили на улицу – его тесть Нам ("Мужчина"), старый солдат – приказал долго жить. Наверное, тем вечером съел чего-нибудь – потому что животом маялся потом. В Туй Хоа больница-то есть – да толку-то: дадут антибиотик не разбираясь и ступай, не греши. Но не помог антибиотик. И пришлось после постсвадебных похорон – на которые пришло столько же народа, что и на свадьбу -  брать на себя руководство вьетнамским домом на правах и обязанностях старшего. Конечно, чисто номинально – само собой, у вьетов матриархат. Всем рулит старуха мать. Его это вполне устраивало.

   Заработанные в Германии деньги Ми потратила самостоятельно, не обсуждая это с мужем. Просто однажды она ему заявила, что всю "десятку" евро, оставшуюся после трёхлетних ежемесячных переводов денег во Вьетнам родителям и вычета налогов, она вложила в половину соседнего дома - открыть забегаловку с супом "Фо". Он промямлил, что, дескать, тут этих "фошных" - как собак нерезаных, в каждом третьем доме - куда ещё-то? Но она возразила, что всё дело в правильном Фо, правильных костях, правильной лапше и шестичасовой варке. А этого никто в стране, кроме Ко Фын, не умеет. Потому все конкуренты - пыль пред её стопами.  Хансу пришлось согласиться по факту, дело было уже сделано.
 
   Позже до него дошло - во вьетнамской жизни - везде - главное не победа, а участие. Это же игра, весёлая игра "в пиз-нес", как говорят вьеты. Неважно, что прибыли мышь наплакала. Достаточно того, что все участники довольны, сыты - и главное, при деле: не чувствуют себя тунеядцами.
   Это касалось и рынка: торговки не зазывали покупателя, а сидели и судачили, то и дело проезжающие по проходам мотобайки постоянно стукали посетителя в зад: "Давай-давай, не задерживайся, места мало, мы рады твоим деньгам но не мешай нам тебя обслуживать!" 
   Места действительно хронически не хватало нигде. Самое дорогое в этой стране - это уединение.

   Кроме "визаранов" в Лаос и поездок внутри Вьетнама по родственникам, он с момента прилёта никуда не выезжал. Не было никакой необходимости. Когда они (специально - на Новый Год) бывали у двоюродного дедушки Ми в северной провинции Сапа, то играли в снежки точно также, как в Германии. Когда ездили на весенний праздник Тэт к брату Ми в Дельту Меконга - ловили рыбу в лабиринтах проток в мангровых джунглях. Немцы обычно ездят в отпуск на пляжи - он же на нём фактически жил. Вояжи по родичам его не тяготили, а скорее развлекали, сменяя картинку. Азия раскрывалась ему неторопливо, как кольца питона. А может быть - душила этими кольцами объятий, если смотреть со стороны.


   Первого мальчика Ми родила через месяц после похорон – прямо дома, сидя на корточках. В этот момент он стоял во дворе и смотрел в незнакомое звёздное небо, думая – почему не в больнице? Почему – деревенская повитуха, что за дичь? – Но это была ещё не дичь по сравнению с тем, что ему некоторое время вообще запрещали видеть младенца во избежании сглаза.

   И только когда прошло четыре месяца и ребёнок уже не боялся порчи - опять пришли триста гостей. Учитывая, что каждый раз каждого необходимо накормить минимум на сумму пять долларов и то, что все банкеты оплачивает номинальный старший – Хоаси остался практически без накоплений. Ведь помимо этих расходов, оказалось что постоянно нужны мелкие подарки и взятки - без этого на Востоке вообще не двинешься. Это высасывало наличные просто пылесосом. Визы, брак, медицина, недвижимость – всё требовало «смазки». И более всего – отношения с новыми родственниками. Ежемесячно у кого-то из них отмечалось какое-то событие (не считая праздников) – и все, находящиеся в доступности, направлялись к нему выразить своё почтение (конечно, не с пустыми руками).

   Следующие два года после рождения первенца Ми исправно продолжала рожать по мальчику в год. Ко Фын нарадоваться не могла, какое счастье - ни одной девочки! Когда Хоаси почувствовал, что финансово уже вовсю проседает – было поздно. Конечно, он рисовал – и по-прежнему неплохо – но в том месте где он находился, иностранцев не видели со времён войн Хо Ши Мина. Некому тут заказывать работы, некому платить за шаржи и портреты. Рисуя торговок на деревенском рынке – для тренировки глаза и рук – он дарил им свои шедевры, к их вящему восторгу. Он за несколько лет нарисовал практически все триста человек своих гостей, не заработав ни донга. Как ни странно, его это не трогало. Но деньги были нужны: дети визжали, каждый день прося есть и притом вкусненького. И им надо было в школу.

 Ко Фын теперь занималась варкой и продажей супа в соседнем доме,переоборудованном под столовку, Ми нянчилась с детьми - они постоянно орали, если с ними кто-то не занимался.  Хоаси как-то само собой пришлось занять её место "директора магазина". Основным его занятием было валяться в натянутом между папайей и кокосом гамаке рядом со входом, периодически продавать что-либо останавливающимся ездокам, пить кислое пиво, курить сигареты Тхань Лонг ("Медленно взлетающий дракон", полдоллара пачка) со вкусом болгарских "БТ" и созерцать нарисованный им же на вывеске силуэт Просветлённого. Мимо шуршали по дому бесчисленные родственники, пытаясь делать  одномоментно кучу разных дел. В "столовке" по соседству неизменно маячила круглолицая Фын, периодически подходя и суя ему в рот какую-нибудь подозрительную вьетнамскую сладость из гороха со свининой, или стакан свежевыжатого тростникового сока, или сладкую перчёную креветку...

   Однажды Ми серьёзно сказала: «Ты – глава Рода, ты должен быть хозяином дома. Мы с братьями и сёстрами решили – ты достоин. Мы разрешаем тебе выкупить у них их доли, и они уедут и оставят нам дом. Нашим троим детям он очень нужен. Я счастлива, что ты это сделаешь.»

   Выхода не было: сказано – сделано. Онлайн наняли немецкого стряпчего и с его помощью Фасте продал в Потсдаме старую «дедероновскую» квартиру своих родителей в спальном районе, которую дотоле сдавал сирийским беженцам за символическую плату. Денег удивительным образом хватило на доли родичам и даже на открытие семейного платного детсада в освободившемся втором этаже дома (ни один метр не должен простаивать без прибыли!). Оставаясь немецким гражданином (вьетнамское гражданство получить фактически невозможно), он теперь был прописан в выкупленном у Рода семейном деревенском доме общей площадью сто квадратов. Как выяснилось, во Вьетнаме владение недвижимостью не даёт права на визу – немцу приходится раз в полгода выезжать за пределы страны. (Он таскался на автобусе в Лаос – шесть часов туда, шесть обратно.) Выяснилось также, что в случае развода всё по вьетнамским законам получает супруга, тем более с детьми.  Немецкий стряпчий, ознакомившись с историей своего клиента, напоследок сочувственно заметил: похоже, ты крепко влип.

  Детский сад начинал работу ежедневно с восьми утра: со всей округи свозили дюжину детей, врубалась развесёлая дебильная "умца-умца", начиналось с гимнастики. Ми и свои дети - опять же - были при деле. Фасте - тоже, пытаясь три часа в день преподавать им рисование, английский и немецкий. Но всё это тоже была такая же игра, в которой не было желающих побеждать: обучение проходило на полном расслабоне. 

   Привезённый из Германии смартфон - когда он вышел из строя, упав из кармана в толчковую дырку - Фасте сменил на десятидолларовую примитивную Нокию. Не было смысла тратиться на очередной айфон - новости из внешнего мира (как он говорил, "с того света") его не интересовали. Там усугубляющийся кошмар паноптикума шёл к чёрту, как и было намечено при его создании. Хоаси заметил, что без этого тёмного фона "необходимейших" новостей жить стало гораздо легче. Для приятелей была вторая симка, но они, похоже, о нём забыли.




   Хоаси смотрел на Ми, которая уже битый час шумно бразгалась на мелководье с детьми - все в одинаковых чёрных закрытых аквакостюмах и оранжевых спасжилетах.  Всё же она изменилась – так, как меняется цветок лотоса: последние лепестки когда-то опадут и виден останется лишь пестик-плодоножка, переходящая в стебель, уходящий под воду и скрывающийся корнем в мутном иле. Плодоножка высохнет, коробочка треснет, упадёт со стебля – и лотосовые орешки семян, высыпавшись,  проклюнутся в грунте, породив новые цветки.
   Словив себя на этих мыслях, внезапно он понял, что он и есть та пустая коробочка. А Ми - стебель, уходящий во вьетнамскую родовые корни, в вековую тину Туй Хоа. Вся его жизнь была высосана семенами-орешками – а он и не заметил. У него не осталось ничего личного, ни цента. Сухая коробочка - хорошая защита и  удобрение для семян.

   Родив третьего, Ми совершенно перестала интересоваться вопросами пола - как отрезало. На правах дядюшки-гувернёра Хоаси теперь стал воспитателем. Дети охотно с ним общались, но знали главенство Ми, любя и побаиваясь её  –  а его они совсем не боялись и безобразничали порой запредельно. Ми же чаще прикрикивала на него, нежели на них. Дома разговаривали по-вьетнамски, кроме часов обучения.

   Чтобы муж не смотрел налево, любящая Ми регулярно поила его отваром удава, что подавляет половую мужскую функцию. Она была твёрдо убеждена, что все беды – от секса, и если муж "спокойный" - то и не уйдёт ни к кому. Хоаси знал про то, что это - суп из змеи, но не знал, в связи с чем именно его сексуальное желание притупилось и в конце концов исчезло вовсе. Естественно, всё тайное становится явным – однажды он увидел в сельской забегаловке надпись : «Лечебные настойки: обезьяна, удав, олень» - и поинтересовался, какой эффект от каждого. Ему рассказали и сочувственно спросили: так тебе жена не рассказала? Тем не менее, это его не беспокоило - он молча продолжал пить змеиное снадобье со стоическим героизмом, не устраивая сцен. Он созерцал.

   У него не было никаких перспектив, никаких планов, никаких долгов или обязательств. Он чувствовал себя полностью никем и звать никак – пустой коробочкой лотоса, сидя на пустынном рассветном пляже Восточного моря Вьетнама. На ум пришло стихотворение Исикава Такубоку:

На песчаном белом берегу
Островка в Восточном океане
Я, не осушая влажных глаз,
С маленьким играю крабом

   Словно услышав его мысли, песчаный краб выскочил из норки, посмотрел на Хоаси – и запрыгнул обратно. И тут пришло всепоглощающее осознание того, что всё это в его жизни – Германия, знакомство с Ми, переезд, дети и семейные отношения - лишь картинка, условия, помогающие ощутить окончательное освобождение от всех иллюзий.
   «Тебя как самость и не было никогда – а потому и терять тут нечего. Что может принадлежать тебе во сне?» - сказало ему облако в виде головы Будды, зависшее над океаном. Безбрежное всезаполняющее счастье захлестнуло Хоаси и рванулось ввысь.

   Внезапно он завалился набок, опрокинув банку «Сайгона» на песок. Если б рядом оказался медик, он бы констатировал солнечный удар, приведший к инсульту. Не прошла даром настоечка из удава....
   Но медика рядом не было, потому что очередной сон Одина завершился так же, как и предыдущие - испарившись со всеми персонажами, пейзажами и понятиями, порождающими их. Превратившись в Орла, Один взмахнул крылами и влетел в Асгард.