Рыбалка и другие подробности

Александр всегда любил рыбачить. Это было не просто развлечение. И не просто ловля рыбы. А что-то гораздо более значительное. И несоизмеримо большее. Может быть всё дело в том, что когда-то это занятие помогло ему выжить.
Впрочем, об этом он говорить не любил. И мало кому история побега из детского дома и дальнейшая, автономная жизнь на реке тринадцатилетнего паренька в самодельном шалашике была доподлинно известна.
Не говорил, потому что это было тяжело. Вполне достаточно груза собственной памяти, зачем же ещё дополнительно эту тяжесть облекать в слова, как будто намеренно усиливая её, придавая ей форму, наделяя оболочкой… О том, что выговариваясь, может наоборот стать легче, тогда никто не думал. И Александр – не исключение.
И вообще он не любил грустить. Был весёлым и лёгким человеком. Безалаберным и легкомысленным, - непременно уточнила бы Валентина, его жена. Александр не спорил, только посмеивался беззлобно и закуривая неизменную «Приму», - которая пришла на смену невесть куда пропавшему любимому «Беломору», - усаживался во дворе перед разложенными удочками.
В летней кухне жена красноречиво гремела кастрюлями и выразительно молчала, поджав губы, когда проходила мимо него в дом или на задний двор, к огороду. Так было и десять, и двадцать, и даже тридцать лет назад. Почти столько, сколько они женаты. Так не было разве что только в самом начале, когда Валя не сомневалась, что вся эта несерьёзная, почти мальчишеская блажь, называемая рыбалкой, скоро сойдёт, как чешуя с зеркального карпа, редкая, крупная и не плотно прижатая. Чистить такого – одно удовольствие.
Да, когда-то, на заре их семейной жизни, Валя ещё чистила рыбу. Потом, когда стала ясно, что рыболовная страсть её мужа и не думает уходить, прекратила. Резко и безоговорочно. Ставя жирную точку в их, поначалу частых семейных препинаниях, вызванных его поездками к реке или на озеро, покупкой какой-то специальной блесны или ещё одной удочки-телескопа, Валентина, - злясь и на себя, в том числе за то, что какого-то чёрта помнит эти дурацкие, рыболовные термины, - требовала, чтобы даже не подходил к ней «с этой рыбой проклятой».
- И слушать не хочу, и знать ничего не желаю, - поджимала она особенной, одновременно горькой и насмешливой скобочкой свои тонкие губы, - мужику шестьдесят скоро, а он всё равно, как пацан к речке бегает… Битыми часами на воду пялится, как будто в доме дел мало… Постыдился бы, дед ведь уже...
Внуков действительно было уже шестеро. По двое от каждой из трёх дочерей. А седьмая внучка - от младшей, четвёртой дочери. Внуки и внучки деда Сашу обожали. Наверное, чутким своим, детским сердцем ощущали доброту и тепло, которые шли от него. И которые излучали его ясно-голубые, почти всегда смеющиеся глаза в окружении светлых, незагоревших морщинок-лучиков.
Это потому, что Александр часто смеялся. Почти всегда находя повод для радости. Да ему и искать эти поводы совсем не нужно было. Вот же они, совсем рядом, стоит только руку протянуть.
Это было совсем нетрудно для тощего подростка, который выжил один на реке. Ловил, а потом коптил рыбу, подсказывал приезжающим горе-рыбакам хорошие места, делился секретами правильной наживки и прикорма. Если угощали или награждали монеткой - был рад, если забывали или прогоняли – не расстраивался.
А чего грустить, не понимал Саша, если всё хорошо!? Ну действительно! Вот бескрайнее, синее небо! Вот оно - солнце, дающее жизнь всему, что есть на этой прекрасной земле! Вот река – вечная, постоянная и изменчивая, ускользающая и полноводная, напитывающая и животворная… Как женщина, которая тоже у него есть: верная, добрая, милая. И она здесь, в доме, который он сам и построил, где растил дочерей, где вьётся его чудесный виноград, где бегают сейчас его внуки… И он радуется вместе с ними.
Александр действительно не понимал, как можно злиться, когда жизнь так щедра, так прекрасна и так быстротечна…
После того, как мать отдала его с четырёхлетней сестрёнкой в детский дом, оправдывая это тем, что ей нечем кормить детей, а затем, когда он появился на пороге, указала ему на дверь, - все последующие проблемы и горести перестали казаться таковыми.
Он сбежал оттуда через два месяца вместе с маленькой Олей. И они несколько дней добирались обратно из областного города в свой посёлок. На перекладных, пешком, через поля, лес, какие-то деревни… А там Саша брался за любую работу ради пары кусков хлеба, а Олюшка, умненькая, хорошенькая, с ясно-голубыми, как у брата глазами и уже отросшими золотыми кудряшками, пела тоненьким голоском старые, заунывные песни бабки Фени и люди умилялись: ну надо же, не дитё, а чистый херувимчик!
В то время никого не удивляло, что двое малолетних детей шастают одни по дорогам. Своих забот хватает, куда там за чужими приглядывать. Кто накормит, а то и на сеновал пустит переночевать, а кто погонит со двора поганой метлой, обещая спустить цепного пса. В первом случае Саша искренне благодарил, - рубил дрова, таскал воду, косил, точил, латал, - работа была всегда, и он её не боялся.
Ну а при другом раскладе – тоже не обижался. Люди разные, и душа у всех разная, у кого широкая и светлая, у кого кособокая и мрачная. С первыми было легко и понятно, вторых было просто жаль. Хотелось сказать: «Ну, что ты ненавидишь да мечешься; злобствуешь, подличаешь?! Душу свою бессмертную в тёмный подвал упрятал, сам не живёшь, и другим не даёшь. Самого себя ведь всё одно не обмануть... Как и не убежать от самого себя никуда».
Саша так понимал, что такие люди не знали никогда любви, не могли её почувствовать в себе, а значит, внутри у них было темно, будто свет выключили. А может и не было его никогда, света этого.
Иногда ему казалось, что он бы и жизни собственной не пожалел, чтобы только помочь человеку найти и зажечь этот таинственный, самый важный светильник. А иначе… А иначе ведь всё напрасно тогда. Ну так получается. Для чего жил, спрашивается? С какой целью землю эту топтал, небо коптил, кому от твоего присутствия в этом мире стало лучше, ярче, теплее??
Мать встретила детей на пороге. В дом не пустила. За это время она успела выйти замуж.
- Ты чего же это самовольничаешь?! – нахмурившись и грозно глядя на сына спросила она, - Для того я вас устраивала в интернат на всё готовое, чтобы ты сбежал оттуда, да ещё и малую с собой прихватил? Ты почему ж такой неблагодарный-то??
Саша молчал, не знал, что сказать. Ну как объяснить матери свою тоску по дому, по этой реке. Как рассказать, что чувствуешь, когда тебя с сестрой бреют налысо, одевают во что-то серо-коричневое и оставляют среди таких же тощих, востроносых, одинаково одетых детей, чьи глаза на бледных лицах смотрят на мир испуганно, затравленно или просто безразлично.
Поэтому Саша молчал. Мать объяснила это по-своему. Или просто ухватилась за то, что было проще для неё и понятнее. Расценив молчание сына, как злонамеренный акт, она, - подбоченясь и глядя на мальчика с недобрым прищуром, - проговорила высоким от сдерживаемого гнева голосом:
- Молчишь, значит?! И сказать родной матери нечего?! Тогда я тебе скажу. У меня возможности кормить вас нет… Умел сломать, умей и починить… Возвращайтесь назад! Покайтесь, вас простят… Не выгонят небось двух малолеток на улицу-то…
Оля, прижавшаяся к ноге брата, вдруг отлепилась от него, всхлипнула и протянула тоненько:
- Мамонька-а, прости Сашу, он не хотел…
Мать коротко хмыкнула и выдохнув протяжно, заключила отрывисто и резко, как будто подводила итог всему этому недолгому разговору и всей встрече в целом:
- Ладно, Олька пусть остаётся… А ты… - мать помолчала, было видно, как заходили высокие скулы на красивом лице, - Ты, как знаешь, - наконец проговорила она, - хочешь вертайся назад, а нет, то вольному воля… Небось, не дитя малое. Повечеряем сейчас и будь здоров.
Оля, наморщив лоб, удивлённо смотрела то на брата, то на мать. А потом в обратном порядке.
Саша долго потом вспоминал этот внимательный и настороженный взгляд своей маленькой сестрёнки. Будто она изо всех сил пыталась понять, что сейчас происходит, но никак не могла. А может отказывалась верить в то, что происходило здесь, прямо на её глазах, просто не принимала такого жестокого, такого неправильного поворота событий и всё тут.
Александр не вернулся в интернат. Он пошёл к реке. Возле неё и остался. Помогал на пароме. У старого паромщика, в маленькой сторожке и зимовал.
Река была похожа на жизнь: то спокойная, а то бурливая; когда тихая, а когда и грозная, часто щедрая и ласковая, как добрая мать, а то холодная и прижимистая, как обиженная судьбой, высохшая от злости тётка.
Собственно, река и была сама жизнь. Река её давала: кормила, поила, успокаивала, обещала. И она же, как-то в ледоход, едва её не отняла. Обожгла огненным холодом Александра, внезапно скользнувшего тёмной рыбкой под лёд, слегка покрутила в своём чёрном, огромном чреве, затем пожевала влажными, холодными губами, да и отшвырнула его, - онемевшего, синего и захлёбывающегося - поближе к берегу, словно предупредила: в другой раз не зевай, со мной шутки плохи, разгильдяйства и легкомыслия не потерплю!
Саша урок усвоил крепко. Потом и дочерям, и внукам своим наказывал: река безалаберности и пустозвонства не прощает, лишний раз лучше не испытывать.
На реке молодой Саша встретил и известие о войне. Оттуда же, восемнадцатилетним, ушёл на фронт. Через четыре года, - после боёв и атак, тяжёлой контузии, после плена из которого бежал, после Берлина, - вернулся целый и невредимый, с десятком медалей и трофейной машинкой «Зингер».
Выучился сапожничать, складывать печи, - очень скоро Александр станет самым лучшим, и самым молодым печником в их районе. Печи он чувствовал, «слышал». Они у него дышали, одаривая хозяев живительным теплом. Они согревали, лечили, закаливали. Напитывали тело за долгую зиму целебным, устойчивым духом.
В двадцать два Александр женился на Валентине.
Увидел однажды невысокую, стройную девушку, и не отдавая себе отчёта в том, что делает, просто пошёл за ней следом. Девушка, заметив это, прибавила шаг. И он тоже.
Она возвращалась с работы в поле и несла за плечами полупустой мешок с картошкой или свеклой. Мешок был небольшим, но девушка казалась такой хрупкой и маленькой, что Александру хотелось немедленно избавить её от этой тяжести.
Он даже не сразу заметил, что она была не одна, а с двумя своими подругами, одна из которых, как выяснится позже, приходилась девушке сестрой. Но тогда он никого и ничего не замечал. Только смотрел на тонкую, почти детскую шею, трогательную линию плеча, обтянутого ситцевой тканью в мелкий цветочек и грубый, серый мешок, что нехотя, ленивым, висячим маятником ворочался из стороны в сторону – влево – вправо, в такт её лёгким, быстрым шагам.
Наверное, он тогда же и влюбился. Не видя её лица, не слыша голоса, только этот гибкий, тонкий, очень женственный силуэт, эти голубые, ненавязчивые, но такие родные цветочки на светлом ситчике, - кажется они зовутся васильки, некстати вспомнил Саша – этот нежный завиток русых волос, выбившегося из-под белого плата.... И резко диссонирующий с её женственным, мягким обликом - грубый узел мешка.
На предложение помощи девушка ответила категорическим отказом, густо покраснела и прибавила шаг. Он не помнил её слов, да кажется она ничего и не говорила. Только помотала головой, из-за чего, оказавшиеся на свободе ещё несколько прядей немедленно распушились – ухватилась крепче за свой мешок и пошла вперёд, не оглядываясь.
Испуганные и удивлённые серые глаза. Курносый нос в мелко-крапчатой россыпи веснушек. Бледная мраморность кожи, вдруг сменившаяся пунцовым румянцем. И тугой, нежно-земляничный абрис губ.
Александра просто захлестнула волна удивительной нежности к этой незнакомой девушке. Её хотелось защитить, обхватить руками, уберечь от всего, что ей могло угрожать. В груди колыхнулась волна неизъяснимой тревоги, что вот она уйдёт сейчас, скроется в предзакатном мареве и вместе с ней сразу же уйдёт что-то важное, что-то чистое и настоящее. Что-то бесценное.
Он не мог этого допустить и поэтому тоже ускорил шаг. Так они и шли. Как привязанные друг к другу невидимой, но прочной нитью. Она впереди, он чуть поодаль. Словно одна убегала, а второй догонял. Но первая не так, чтобы действительно хотела исчезнуть, а второй уже знал, что всё равно догонит…
Такая игра. Неизвестно, догадывались ли они тогда, что оба уже были пойманы?
Вскоре поравнялись и шли уже вместе. Так и прошагали рядом друг с другом почти сорок лет. Кстати, мешок свой Валентина, так и не отдала Саше.
Только через много лет, бабушка Валя расскажет взрослой внучке, что в тот день, окончив работу и закидывая мешок за спину, у неё на спине порвалась сорочка. Та самая ситцевая кофточка с нежными, голубыми цветами по белому полю. Мешок тот был для застенчивой и робкой девушки настоящим спасением. И забрать его у неё можно было бы, наверное, только вместе с жизнью.
Поженились... И в буквальном смысле построили дом своими руками. Растили четверых детей. Новая дочь появлялась каждые три-четыре года. Валентина вела хозяйство и шила на машинке «Зингер». Брала небольшие заказы. Шить её научил муж Александр.
Помимо основной работы в совхозе, Александр сапожничал, ставил печи и бани, испытывая к ним слабость, как и к печам, а ещё разбил виноградник, выращивал цветы, которые всегда нежно любил.
И конечно, рыбачил. Без рыбалки, вообще без реки – просто физически не мог обходиться. В нём тогда что-то ломалось, расстраивалось, выходило из строя.
И он готовил с вечера наживку, удочки, садился на велосипед и ранним утром, почти ночью, ехал к реке.
Ему это было жизненно необходимо, как солнце, как воздух, как дыхание самой жизни. Реальное ощущение её значимости и присутствия: вот река, - полноводная и глубокая; вот неоглядное небо; вот вечное солнце и вот я сам здесь, живой и здоровый, а значит всё хорошо, жизнь продолжается и я продолжаюсь вместе с ней, в своих детях и внуках; в своих делах – добротных печах; духмяных, сосновых банях; хорошей обуви, что ладно скроена и сидит на ноге, как влитая; в чудесном винограде, который живым, зелёным навесом оплетает их двор каждый год; в бархатных, чайных розах, садовых ромашках и, конечно, васильках, которые так радуют глаз и веселят сердце, да много в чём ещё…
Всё это есть. Всё это живёт в нём. Но оно не лежит мёртвым грузом. Оно передаётся дальше. В дар следующим поколениям. Сначала детям, а от них внукам, правнукам и так далее. А это значит, что всё не напрасно, не зря. И во всём этом есть какой-то высший смысл. Своя логика и своё предназначение.
Валентина была той женщиной, которая наполняла его паруса. Являлась тем маяком, что не позволял ему сбиться с курса. Она вдохнула жизнь в их дом. Наполнила его светом, теплом и любовью. Он это знал совершенно точно.
А ещё была опорой и поддержкой. Всегда и во всём… кроме рыбалки. Александр не уставал удивляться, сколько бы они не жили вместе, - пять лет, десять, двадцать, тридцать восемь, - несгибаемая Валентина не сдавалась. Упрямо, из года в год боролась с этим, как она считала баловством, легкомысленным занятием мужа, отвлекающим его от настоящих и серьёзных дел.
Сколько Александр не объяснял, сколько не рассказывал, сколько доводов не приводил в пользу рыболовного своего увлечения, - ничего не помогало. Миниатюрная, хрупкая Валентина стояла на своём и была тверда, как кремень. Особенно во всей этой истории расстраивало Александра не просто неприятие женой его увлечения, а то обстоятельство, что она как будто бы… стеснялась его.
Ей становилось неловко, - перед родственниками, перед соседями и даже незнакомыми людьми, словно муж её был замечен в каком-то малопривлекательном, недостойном деле. И потом ещё некоторое время у него и у неё оставался в душе неприятный осадок.
У неё, потому что ощущала всеми фибрами души: есть, есть у мужа что-то своё, драгоценное, нежно лелеемое, что недоступно её пониманию. То, что она не только не хочет, но и не сможет принять никогда. И куда хода ей нет… Осознание этого факта было сродни душевной измене.
А у него из-за чувства вины, неловкости, что вот, мол, опять не смог достучаться, найти те самые слова, которые бы она услышала и поняла. Не умел рассказать, что значит для него встреча рассвета, первые серебристо-перламутровые солнечные блики на извилистой и неуловимой реке. Пряный запах сырой от росы травы и влажной почвы от которого немного кружится голова, а на губах играет улыбка. Утренняя, лучезарная свежесть и прохлада… Первая поклёвка… Волнение и невероятная лёгкость во всём теле. А ещё тишина: небывалая, пронзительная, хрустальная…
Всё это так, но… По рыболовном пункту им так и не удалось прийти к согласию. Разве что, когда обожаемые обоими внуки, подпрыгивая от нетерпения, просились вместе с дедом на рыбалку, линия обиженно поджатых губ Валентины становилась чуть мягче. Не столь очевидной…
В 56 Валентины не стало. Что-то с поджелудочной железой. Какой-то необратимый процесс. В результате чего она не могла, а может уже и не хотела усваивать пищу. Отказывалась что-то переваривать. Она ушла настолько быстро и неожиданно, что Александр долгое время в это не мог поверить. Мысленно обращался к ней, советовался, даже спорил. И никак не мог принять того факта, что жены больше нет.
Он жил, - ходил, сидел, дышал, - но как бы не полностью. Словно находился в режиме ожидания. Всё ждал: что-то произойдёт и всё станет как прежде. Вернётся его жизнь, которую он так любил, которой искренне восхищался. И тогда он опять сможет дышать полной грудью, потому что этот камень, который он чувствует внутри себя, который давит, тянет, пригибает к земле и не даёт ему вздохнуть, - растворится без остатка, исчезнет навсегда.
И он вспомнит, как это радоваться просто так, без особых причин. И находить удовольствие в самых простых вещах. И что-то ещё хорошее, доброе, настоящее, что ещё недавно наполняла смыслом жизнь и так было важно для него…
Ближе к первой годовщине смерти Валентины, он вдруг понял, что за всё это время даже мельком не вспомнил о рыбалке. И на реке не был ни разу... Просто не приходило в голову. Открытие это не просто удивило: обескуражило! Ведь такое случилось с ним впервые в жизни. Даже мелькнула мысль: ведь теперь можно! Валентина уже ничего ему не сможет сказать. Никогда…
Не станет выговаривать о несерьёзности этих рыболовных затей «лучше бы путным чем занялся», не громыхнёт в сердцах кастрюлей, завидев разложенные во дворе снасти, не пожалуется сердитым шёпотом дочери, мол, отец ваш совсем рехнулся на старости лет, уже Димку, - внука четырёхлетнего - к этой рыбалке проклятой приохотил, уже думает с ночёвкой отправляться, слыханное ли дело!
Вспоминая это, Александр совершенно неожиданно усмехнулся. Тоже чуть ли не впервые за долгое время. От голубых глаз привычно протянулись светлые, длинные лучики. И тут же замер, прислушиваясь к гнетущей тишине и одновременно понимая, что тяжёлый камень в груди никуда не делся. Ни снять, ни выкинуть, ни забыть…
А ещё Александр понял, что ему уже никуда и не хочется. Река перестала его манить к себе. Связь с ней была потеряна. И видимо тоже навсегда.
Хуже всего было то, что данное обстоятельство его не трогало. Вообще никак. Ему было всё равно. Если бы его вдруг спросили почему это плохо, он вряд ли бы сумел объяснить. Просто чувствовал – это нехороший признак и всё.
… Прошло время, и дети его решили уехать. Тогда многие уезжали. Считалось, что для русских людей здесь нет перспектив. Он не очень хорошо понимал, как можно бросить место, которое всю жизнь называешь домом. И эту реку, и эту землю, соками которой питался, куда врос корнями. Где растил детей, где оставались те, кто уже никуда не мог уехать, потому что ушёл и стал одним целым с этой землёй…
Но дети и внуки уезжали, кто раньше, кто позже, но постепенно уехали все. Он не хотел. И говорил об этом, но ему возражали: «Как ты останешься совсем один, отец? Ты же видишь, здесь нет перспектив… Надо продавать дом, пока он хоть что-то стоит, и уезжать…»
Продать… Оставить кому-то чужому и равнодушному эти чудные розы, этот душистый виноград, что растёт всё лето, даря тень и прохладу в самый зной, набирается сладостью, напитывается солнцем, омывается дождями…
Продать этот дом, который они строили с женой. Он вдруг ясно увидел её, как живую, в неизменном светлом платке, смеющуюся и молодую, с животом, тяжело опустившимся в ожидании их первенца…
Жена подносит руку ко лбу, защищаясь от ярких солнечных лучей и смотрит прямо на него. В глазах у неё сверкают искорки, как десяток маленьких солнышек, а растянутые в улыбке губы - шевелятся, она что-то говорит ему, жаль только, невозможно разобрать, что именно.
- А как же Валентина? – спрашивает он, глядя в глаза родных, таких разумных, таких хозяйственных своих дочерей.
- Она ведь останется здесь совсем одна… Кто будет ухаживать за могилой?
Дочери отводили глаза, а зятья – такие деловые, уверенные в себе, такие хваткие, - отвечали почти одинаково:
- Думать нужно о живых, отец…
Младшая дочь, словно почувствовав что-то, обняла его и они долго сидели молча. Потом дочь тихо сказала:
- Пап, там куда мы едем, тоже есть река – ещё шире, ещё больше этой… Великая река… Тебе понравится, вот увидишь…
Александр знал, что этого не произойдёт, но не хотел никого расстраивать, не хотел спорить. Он всегда опасался обременить собой людей.
На новом месте он жил с младшей дочерью и младшей внучкой. Помогал им строить дом. Потому что у остальных дочерей были мужья, а у младшей нет. Не сложилось. Значит, должен был помочь он, отец.
Работал, как всегда, добросовестно и хорошо. Но словно отдельно от самого себя. Так, как будто этот дом не имеет к нему никакого отношения. Ведь жить он всё равно там не будет.
Поэтому только усмехнулся и покачал головой, когда уже занимаясь внутренней отделкой, дочь как-то сказала:
- Завтра, даст бог, закончим твою комнату, папа.
И да, здесь тоже была река. Да не просто река – Волга. Он пару раз видел её издали, и соглашался про себя:
- Действительно, великая…
А больше ничего…
Не хотелось накопать червей с вечера и разложив снасти, мечтательно смотреть на закат, пытаясь уловить малейшие изменения погоды.
Не было желания проверять велосипед, собирать рюкзак и говорить кому-то, что собираешься на рыбалку. Не хотелось вообще ничего…
Александр понял, что устал. Впервые в своей жизни, устал от… жизни, которую так горячо, так самозабвенно любил и которую всегда хорошо чувствовал. А если так, то значит, пора уходить. Нельзя смотреть на этот мир через пелену обыденности, тоски и усталости.
Он так и поступил: просто, легко и спокойно. Без страха, боли и суеты. Так же, как жил…Перед самым уходом позвал дочерей, говорил с ними, пока мог, а потом всё считал, медленно переводя взгляд с одной, на другую: раз, два, три… И смотрел недоумённо и печально, где же ещё одна?
Старшая дочь жила далеко. Рейс задерживали. Два дня жила в аэропорту.
Когда она, наконец, прилетела, лицо отца будто помолодело и стало светлее. Морщинки разгладились, а в губах, словно, пряталась мягкая улыбка.
На минуту ей показалось, что отец подмигнёт сейчас голубым, с ласковым прищуром взглядом, махнёт головой в сторону летней кухни, откуда доносится сердитый звон посуды, мол, слышишь? Это мать твоя насчёт рыбалки чуток сердится…
А потом присядет к своим удочкам и добавит с лукавой улыбкой:
- Ничего, ничего, в жаркий зной, лёгкий ветер только в радость…