Мистификация Пушкин в Записках Смирновой-Россет

     В июле 2023 года я завершил работу над очерком «Пушкин в «Записках Смирновой-Россет», закончив аналитическую часть словами: «Я считаю, что «Записки», опубликованные Смирновой О.Н. в журнале «Северный вестник», безусловно основаны на реальных записках Смирновой-Россет А.О. Да, они отчасти отредактированы её дочерью. И это в некоторой степени умаляет их ценность как источника информации о Пушкине и его окружении в период второй половины 20-х и 30-х годов XIX века, но, естественно, не настолько, чтобы полностью пренебрегать ими, признавая их мистификацией» и опубликовал его на своих страницах на Проза.ру и Стихи.ру.

     Однако, благодаря неожиданному повороту событий, мне пришлось через несколько недель изменить своё мнение о «Записках Смирновой-Россет» на прямо противоположное. Как именно это произошло, я расскажу подробно далее.
     Очерк «Пушкин в «Записках Смирновой-Россет» со своих страниц на Проза.ру и Стихи.ру я удалил – невозможно было его переделать, не меняя название – и теперь представляю новый, в котором, тем не менее, максимально использованы вступительные пояснения и результаты исследований из прежнего очерка.

     В 1893-1894 годах в петербургском журнале «Северный вестник» под названием «Записки А.О. Смирновой (неизданные исторические документы). Из записных книжек 1825-1845 гг. Текст русский и французский» был напечатан документ с удивительной судьбой. Спор о его достоверности дожил до наших дней.

     Смирнова (девичья фамилия Россет) Александра Осиповна – известная фигура в литературной жизни России. Эта обаятельная и симпатичная женщина с острым умом и безошибочным литературным вкусом в 20-40 годах XIX была одним из центров притяжения культурной жизни Петербурга, одним из символов «золотого века» русской литературы. Дружбу со Смирновой-Россет А.О. ценили Пушкин, Жуковский В.А., Вяземский П.А., Плетнёв П.А., Гоголь Н.В., Лермонтов М.Ю. и многие другие.

     Записки для публикации в «Северном вестнике» были подготовлены Смирновой Ольгой Николаевной, дочерью Смирновой-Россет А.О.
     О проделанной работе она рассказала в предисловии к запискам:

     «Итак, не надо рассчитывать на дневник в обычном смысле этого слова и в хронологическом порядке. Мать записывала с пылу то, что её поражало. В одном месте есть разговор с Пушкиным по этому поводу; он дал ей совет, как писать, совет, которому она последовала и передала мне, когда я была ещё совсем молодая. Я также последовала этому совету, и это мне принесло большую пользу: я сохранила, таким образом, рассказы моей матери, её разговоры, исторические и литературные подробности. Иногда на тетради помечен известный год, но в той же тетради помещаются и заметки, относящиеся к следующему году. Иногда надписан какой-нибудь день недели или месяца. Но хронологии никакой. Только по указаниям на известные мне события из политики или светской жизни я могла определить эпоху, но, приводя в порядок то, что я теперь публикую, я и не старалась держаться хронологического порядка. Не числа важны в этих торопливых, кратких заметках. Интересны подробные диалоги, интересно живое отражение эпохи, двора, салона Карамзина, светского кружка, где вращались Жуковский, Пушкин, Лермонтов, Вяземский – всё, что мыслило и писало в России; интересны отношения Государя, Императрицы и Великого Князя Михаила Павловича к этому кружку, где был принят и юноша Гоголь, где он начал свою литературную карьеру.
     <…>
     У моей матери было несравненно больше бумаг и автографов, чем то, что осталось теперь. Очень многое у неё разобрали – для прочтения, чтобы никогда потом не отдать. Немало зачитано книг с посвящениями авторов. (Должно быть, страсть к автографам была непреодолима!) Вот почему мать советовала мне никому не доверять ни автографов, ни её собственноручных записок, и опыт показал мне, насколько мудр был её совет. Да никто и не мог бы разобраться в её записках, не нашёл бы нити в её тетрадках, где рядом с рисунками, засушенными цветами (мать очень любила ботанику), с переписанными стихами и выписками из книг разбросаны эти заметки. Они написаны по-французски; иногда попадается русская фраза, иногда какое-нибудь изречение по-немецки, по-английски, по-итальянски.
     Моя мать могла бы из подобных заметок составить целую книгу, прибавив сюда и свои воспоминания. Но она не решалась на это. Она раза два начинала и рвала написанное. «Это будет слишком долго и утомительно, – сказала она мне. – Я не в силах хорошо написать книгу. Ты записала всё, что ты слышала с детства, и можешь когда-нибудь позабавиться и издать всё это, воспользовавшись моими записками».
     <…>
     Во всём, что я сделала, я была простым отголоском того прошлого, в котором прошли и моё детство, и моя юность, и моя молодость. Я эхо голосов из могил, голосов дорогих мне людей, хотя некоторых я и не знала. Пушкина, Лермонтова, Жуковского я видела, когда была ещё очень мала; он не вернулся в Россию к своему юбилею, вместо него прибыла «Одиссея».
(Предисловие Смирновой О.Н., дочери Смирновой-Россет А.О. // «Записки А.О. Смирновой, урождённой Россет (с 1825 по 1845 гг.)». «Московский рабочий», М., 1999, стр. 12-18)

     Текст опубликованных записок вызвал далеко не однозначную реакцию читателей.

     Так, литературный критик Спасович В.Д. утверждал, что самый образ Пушкина, выступающий в этом произведении, совершенно не соответствует действительности, отмечал «длинноты и скучнословие» Пушкина, его привязанность ко двору, его умеренно-либеральное настроение и чопорные взгляды, и в связи с этим решительно заявлял, что «Записки» не могут иметь никакого значения, как исторический источник, и их следует считать произведением Смирновой О.Н., дочери Смирновой А.О.
     К его мнению в своё время присоединились литератор Саводник В.Ф., литературоведы Каллаш В.В., Крестова-Голубцова Л.В., Цявловский М.А.

     А писатель и литературный критик Мережковский Д.С. в своей книге «Вечные спутники» (1897 год) высказал следующее: «Историческое значение этой книги заключается в том, что воспроизводимый ею образ Пушкина-мыслителя как нельзя более соответствует образу, который таится в необъяснённой глубине законченных созданий поэта и отрывков, намёков, заметок, писем, дневников. Для внимательного исследователя неразрывная связь и даже совпадение этих двух образов есть неопровержимое доказательство истинности пушкинского духа в «Записках» Смирновой, каковы бы ни были их внешние промахи и неточности. Пушкин и здесь, и там – и в своих произведениях, и у Смирновой, – один человек, не только в главных чертах, но и в мелких подробностях, в неуловимых оттенках личности. Нередко Пушкин у Смирновой объясняет мысль, на которую намекал в недоконченной заметке своих дневников, и наоборот – мысль, которая брошена мимоходом в беседе со Смирновой, становится ясной только в связи с некоторыми рукописными набросками и заметками. Смирнова открывает нам глаза на Пушкина, разоблачает в нём то, что мы, так сказать, видя – не видели, слыша – не слышали. Перед нами возникает не только живой Пушкин, каким мы его знаем, но и Пушкин будущего, Пушкин недовершённых замыслов, – такой, каким мы его предчувствуем по гениальным откровениям и намёкам». 
   
     Также настоящего, подлинного Пушкина увидели в «Записках Смирновой-Россет» учёный-филолог Сиповский В.В., литературоведы Веселовский А.Н., Шенрок В.И., Модзалевский Б.Л., Пьянов А.С.

     Таким образом, мнения разделились на прямо противоположные.
 
     С одной стороны, «Записки Смирновой-Россет», передающие размышления Пушкина по вопросам литературы и искусства, всеобщей и русской истории, а также относительно философии, религии, воспитания и по многим другим темам воспринимались не менее, чем «энциклопедией по Пушкину». 
     С другой стороны, «Записки Смирновой-Россет» объявлялись мистификацией, а приводимые в них диалоги – творчеством Смирновой О.Н. 

     И у хулителей записок был серьёзный аргумент. Практически сразу же после публикации в журнале эпизодов, в которых обсуждаются мушкетёры Александра Дюма, в газете «Новое время» (№ 6233 за 1893 год) было указано на нереальность этого события.
     И с этим трудно было спорить, так как роман «Три мушкетёра» вышел в свет в 1844 году, а Пушкин скончался в 1837 году.

     Смирнова О.Н. отозвалась на этот упрёк следующими словами: «Прежде чем делать легкомысленное замечание относительно недостоверности самих «Записок», которые представляют собой весьма серьёзный историко-литературный документ, гг. хроникёры и «знатоки» должны были бы войти в надлежащую критику текста, как это делают серьёзные люди на Западе. Такая критика легко открыла бы им, что в напечатанный французский текст, а также и в русский перевод вкралось несколько погрешностей, исказивших до некоторой степени смысл отдельных фраз».

     На мой взгляд, ответ неубедительный, провоцирующий желание разобраться в подробностях с эпизодами, в которых упоминаются мушкетёры.

     Первый эпизод:

     «На днях я попросила Пушкина дать мне стихотворения Андрея Шенье. Он принёс мне том их, отметив те стихотворения, которые он находил наиболее оригинальными и наиболее удачными подражаниями греческим. Раньше из всего Шенье я знала только стихи: «A la Jeune Captive» («Молодая пленница»). Потом Пушкин меня спросил, почему я спрашивала его прошлый раз о том, находит ли он какое-нибудь сходство между Дюма и В. Скоттом, и сказал:
     – Дюма драматический писатель, но он вовсе не поэт; он ведь не романист*. Я нахожу, что он прекрасно сделал, воспользовавшись прозой, а не стихами для своих так называемых исторических драм, полных подробностей, добытых из апокрифических мемуаров и легенд, особенно о Валуа.
     Я ответила:
     – Я слышала, что Дюма, Скотт, Виктор Гюго и Шекспир – романтики и походят друг на друга; я даже спорила об этом. Мне указывали, что на сцену поставили «La donna del lago» («Дева озера») и «La dame blanche» («Белая женщина»), что любой из романов Вальтер Скотта можно переделать в драму или оперу. Глинка говорил при мне, что «Айвенго» был бы прекрасным сюжетом для оперы. Я прочла две драмы Дюма, но не нашла в них ничего похожего на Вальтер Скотта. Сесиль Акорт говорила мне, что и Скотт брал сюжеты для своих романов из истории якобитов, что рассказы о привидениях очень распространены в шотландских замках и даже в Великобритании и сплошь и рядом встречаются в семейных хрониках. Она говорит, что действительно история английских пэров и gentry (нетитулованного, мелкопоместного дворянства) полна романических событий и всевозможных приключений. Но сомневаюсь, чтобы Дюма мог найти в истории Франции столько невероятных происшествий. У Вальтер Скотта ведь нет ничего несообразного. Находите ли вы что-нибудь общее между ним и между В. Гюго и Шекспиром?
     – Решительно ничего, – отвечал Пушкин, – и если другой раз зайдет об этом речь, отстаивайте потвёрже своё мнение, если его будут оспаривать. Как-то привыкли сваливать всех романтиков в одну кучу. Во Франции считают главой романтизма Шекспира, в котором нет ничего романтического в смысле французского романтизма. В этом смысле и Скотт не романтик. Корнель – единственный француз, которого ещё можно сравнивать с Шекспиром, и то только в «Сиде», в котором, впрочем, больше испанского. Скотт не гонится за тем, чтобы нагромоздить множество невероятных событий, как это делает в своих пяти актах Дюма, драматург, хорошо знающий сцену и искусный в придумывании сценических эффектов; а зрители снисходительны; они принимают несообразности, сложные и запутанные положения, которые Дюма мастерски распутывает, придавая им правдоподобие, и находят даже, кажется, удовольствие в выдумывании этой путаницы, вращающейся, по большей части, на любовной интриге. Большинство зрителей, не вдаваясь в картину самого произведения, жаждет только, чтоб их до конца держали в томительной неизвестности насчёт развязки; по крайней мере, это доказывает успех Дюма. Скотт ничего не выдумывает; это наблюдатель, который описывает. Он хорошо изучил эпоху якобитов; ненависть шотландцев к Вильгельму Оранскому и королям ганноверским исторически верна, как и приводимые романистом подробности. Когда Лэрд Балмавипл пьёт здоровье маленького джентльмена в бархатной шубке, знаете ли вы, что это значит?
     – Знаю, Сесиль объяснила мне, что он разумеет крота, так как Вильгельм III умер вследствие падения с лошади, которая споткнулась, наступив на взрытую кротом землю. Она же объяснила мне и значение тоста, при котором каждый гость, подняв свой стакан вина, проносил его над стаканом с водой. Это означало: «Здоровье короля, который по другую сторону пролива, здоровье короля Иакова, находящегося во Франции».
     – И это исторически верная подробность…
     У Скотта действующими лицами являются не победители женских сердец, а якобиты, приверженцы изгнанных Стюартов. Думаю также, что Дюма не способен вывести на сцену old Mortality (Кладбищенский старик, герой одноименного романа Скотта, в русском этот роман имеет название «Пуритане». – Примеч. ред.) Домини Сампсона, Эди Окильтри, Калеба Бальдерстона; в его романах мы встречаем такое разнообразие типов и характеров. Майор Дальгети, например, очень оригинальный тип officier de fortune, ничуть не похожий на бретера ; la Dumas или на искателя приключений, жаждущего вмешаться в какой-нибудь заговор, осложненный любовным приключением. Этот тон и характер хвастливых мушкетёров делает героев драм Дюма несколько однообразными; у них нет даже политических идей, а если они составляют заговоры, содержат шпионов, сами шпионят, то это только ради страсти к приключениям. Нам изображают в преувеличенно романическом духе XV и XVI века, и даже XVII, когда эти прекрасные господа составляли заговоры против Ришелье и Мазарини. Лига и Фронда заполонят весь театр, если это продолжится. Вальтер Скотт сделал одно характерное замечание: «Нет ничего более драматичного, чем действительность». Я того же мнения. И ещё есть разница между действующими лицами Дюма и Скотта. Все герои Скотта одушевлены политической идеей; они действительно играли политическую роль. Гражданская война едва не охватила Англию; она продолжалась в Ирландии…
     * Прошу читателей вспомнить, что разговор этот значительно предшествует той поре, когда Дюма перешёл к роману; иначе мнение, высказанное Пушкиным, может показаться странным.
(«Записки А.О. Смирновой, урождённой Россет (с 1825 по 1845 гг.)». «Московский рабочий», М., 1999, стр. 205-208)
 
     Сразу следует отметить оговорку Смирновой О.Н. в сноске, что «разговор этот значительно предшествует той поре, когда Дюма перешёл к роману». То есть Смирнова О.Н. понимает, что Пушкин мог давать оценку только пьесам Дюма, а никак не его романам, которыми тот прославился в 40-50-х годах XIX века.
     Но тем не менее в устах Пушкина звучит: «Этот тон и характер хвастливых мушкетёров делает героев драм Дюма несколько однообразными; у них нет даже политических идей, а если они составляют заговоры, содержат шпионов, сами шпионят, то это только ради страсти к приключениям. Нам изображают в преувеличенно романическом духе XV и XVI века, и даже XVII, когда эти прекрасные господа составляли заговоры против Ришелье и Мазарини. Лига и Фронда заполонят весь театр, если это продолжится».
 
     Этого не могло быть. Среди пьес, написанных Александром Дюма при жизни Пушкина, нет пьес о мушкетёрах. После оглушительного успеха «Трёх мушкетёров» Александр Дюма написал две пьесы в продолжение «мушкетёрской темы» – пьесу «Мушкетёры» в 1845 году и пьесу «Молодость мушкетёров» в 1849 году. Поэтому Пушкин ничего не мог сказать о «характере хвастливых мушкетёров драм Дюма».

     Но есть немаловажный факт, который раскрывает смысл сказанного Смирновой О.Н. по поводу претензий к ней в части упоминания Пушкиным мушкетёров: в первоисточнике во французском тексте (журнал «Северный вестник» № 9 за 1893 год, стр. 268) перед этими предложениями стоит дефис, которого нет в русском тексте «Записок». А дефисом обычно разделяют речи собеседников. И это даёт возможность сделать предположение, что три вышеуказанные предложения, которые Пушкин не мог произнести, были произнесены не Пушкиным, а его собеседницей – Смирновой-Россет А.О.
     Кроме того, необходимо вспомнить, что поведала Смирнова О.Н. о своей работе над текстом «Записок»: «Иногда на тетради помечен известный год, но в той же тетради помещаются и заметки, относящиеся к следующему году. Иногда надписан какой-нибудь день недели или месяца. Но хронологии никакой. Только по указаниям на известные мне события из политики или светской жизни я могла определить эпоху, но, приводя в порядок то, что я теперь публикую, я и не старалась держаться хронологического порядка».
 
     Поэтому вполне правдоподобна такая версия: эти слова Пушкина (указанные три предложения) на самом деле произнесла Смирнова-Россет А.О., и они были произнесены ею гораздо позднее описываемого разговора с Пушкиным, но её дочерью ошибочно вставлены именно в этот диалог.   
 
     И второй эпизод:

     «Жуковский. Мне кажется, что французская литература меньше всех остальных может нравиться толпе, по крайней мере так было до сих пор. Я исключаю Александра Дюма и Беранже; Дюма – потому, что его пьесы настоящие мелодрамы, в них нет никакой исторической правды, это просто интересные похождения. Его заслуга в том, что он никогда не рисует порока в привлекательном виде; он не безнравствен. Его мушкетеры просто искатели приключений, кутилы, но они храбры и великодушны, легкомысленны, глуповаты, всегда влюблены, всегда с обнажённой шпагой. Это король Беарнец в миниатюре, такой, каким создала его во Франции народная фантазия. Но возможно, что люди в XVII, а ещё более в XVI столетии были похожи на этих милых сумасбродов.
     Пушкин. Отлично определено, это уже не Фоблаз. Герои Дюма хвастунишки, но в них нет ничего подлого, ничего низкого. Это противуположность мелочей буржуазной жизни, серенькой и с низменными интересами. И они не приносят вреда толпе, которая читает про них… <…>
     <…>
     Я. Какая, по вашему мнению, разница между Вальтер Скоттом и Дюма?
     Пушкин. Прежде всего – та же самая, которая существует между их двумя нациями. Но кроме того, Вальтер Скотт историк, он описал нравы и характер своей страны. <…>
(«Записки А.О. Смирновой, урождённой Россет (с 1825 по 1845 гг.)». «Московский рабочий», М., 1999, стр. 196-197)
    
     Пушкин говорит здесь только: «Герои Дюма хвастунишки, но в них нет ничего подлого, ничего низкого» – и это он вполне мог сказать о героях пьес Дюма.

     Но вот слова Жуковского В.А. об Александре Дюма и мушкетёрах – это плод фантазии. Как уже говорилось, роман «Три мушкетёра» был опубликован в 1844 году. Жуковский В.А. же с 1841 и до самой своей смерти в 1852 году жил за границей, в Россию не приезжал, и поэтому ничего о мушкетёрах Александра Дюма в салоне Смирновой-Россет А.О. он сказать не мог ни Пушкину, ни кому-либо другому.

     Поэтому следует сделать вывод, что подготовка «Записок» для публикации не ограничивалась Смирновой О.Н. только тем, что она изложила в своём предисловии. Требуется признать, что в данном случае она приписала Жуковскому В.А. слова, которые не могли быть им произнесены в присутствии Смирновой-Россет А.О. Также, следовательно, можно предположить, что это не единственный случай творческой редакции ею текста «Записок».

     Так я написал более двух месяцев назад, резюмируя свои размышления: «Совершенно не обязательно предполагать, что таких случаев должно быть много».

     Но неожиданно мне пришлось убедиться в обратном.

     В одной из рецензий на мой очерк «Пушкинское стихотворение «Пророк» на Проза.ру я получил выписку из «Записок Смирновой-Россет», в которой Пушкин рассказывает Смирновой-Россет об истории создания стихотворения «Пророк» следующее:

     «Я читал Библию от доски до доски в Михайловском, когда находился там в ссылке…но и ранее я много читал Евангелие. Хотите ли, чтобы я сделал вам одно признание? Я как-то ездил в монастырь Святые Горы, чтобы отслужить панихиду по Петре Великом… На другой день я был в монастыре; служака попросил меня подождать в келье, на столе лежала открытая Библия, и я взглянул на страницу – это был Иезекииль. Я прочёл отрывок, который перефразировал в Пророке. Он меня внезапно поразил, он меня преследовал несколько дней, и раз ночью я написал своё стихотворение, я встал, чтобы написать его, мне кажется, что стихи эти я видел во сне. Это было незадолго до того, как Его Величество вызвал меня в Москву».

     Это меня крайне удивило, потому что для написания своего очерка я пользовался книгой: «Записки А.О. Смирновой, урождённой Россет (с 1825 по 1845 гг.)», издательство «Московский рабочий», Москва, 1999 год, из которой мною были сделаны многочисленные выписки, среди которых не было представленной моим рецензентом, но была, также по истории создания Пушкиным стихотворения «Пророк», следующая:
 
     «Государь разговаривал со мной, ходя по малахитовой гостиной, и сказал:
     – Расскажите-ка мне, какие замечания?
     Я рассказала ему, что Пушкин мне указывал в заметках на «Бориса», «Нулина», «Онегина» и пр. и пр., а затем спросила Государя: какие части «Бориса» нравятся ему всего более? Он ответил мне:
     – Сцена, где Борис дает советы сыну, советы отца-государя, сцена монаха Пимена и сцена в саду между Мариной и Дмитрием.
     Он спросил меня, какую поэму Пушкина я предпочитаю; я сказала:
     – «Пророка» из мелких вещей и «Полтаву» из крупных.
     Он попросил меня прочесть «Пророка», что я и сделала, а затем он сказал:
     – Я забыл это стихотворение, оно дивно-прекрасно, это настоящий Пророк.
     Я сказала ему, что Пушкин почерпнул его в Книге пророка Исаии, дополнив собственными мыслями библейский текст, и что он постоянно читает Библию по-славянски. Государь воскликнул:
     – Как он прав, какая там поэзия, не говоря уже ни о чем другом; Псалмы, Пророки, Книга Иова, Евангелие – все это такая поэзия, до которой далеко величайшим поэтам. Я также очень люблю Деяния Апостолов; что же касается до Апокалипсиса, то признаюсь вам, что я в нем не особенно много понимаю, но это также высокопоэтично: помните ли вы этот текст: «И бысть в небе безмолвие велие».
(«Записки А.О. Смирновой, урождённой Россет (с 1825 по 1845 гг.)». «Московский рабочий», М., 1999, стр. 271)

     Я ещё раз просмотрел имеющуюся у меня в наличии книгу. В аннотации к ней указано: «Текст, опубликованный дочерью мемуаристки – О.Н. Смирновой, воспроизводится полностью», но в ней я так и не обнаружил присланный моим рецензентом эпизод.

     Тогда я решил сравнить текст, напечатанный в книге, с электронной копией текста, опубликованного в журнале «Северный вестник», в результате чего сделал удивительное «открытие»: оказывается, в имеющейся у меня книге был напечатан не весь текст, опубликованный дочерью мемуаристки, как о том в книге было заявлено, а только та часть текста, которая была напечатана в «Северном вестнике» в 1893 году. Текста 1894 года в книге нет!

     А в журнальном варианте «Записок» эпизод, сообщённый в рецензии – есть! Вот его полный текст:

«Я читал Библию от доски до доски в Михайловском, когда находился там в ссылке, читал даже некоторые главы своей Арине, но и ранее я много читал Евангелие. Хотите-ли, чтоб я сделал вам одно признание?»
– Насчёт чего?
– Моего Пророка.
– Говорите, я не буду нескромной.
– Вот почему я вам его и делаю. Я как-то ездил в монастырь Святые Горы, чтоб отслужить панихиду по Петре Великом; гораздо раньше я уже служил панихиду по Байроне, но однажды вечером я перечитывал его Мазеппу и остановился на этих стихах:

«Had pass'd to the triumphant Czar,
I love this sweet name»...

Это эпиграф, который я выбрал для Полтавы, – 4 стиха, вам я привожу только два. На другой день я был в монастыре; служка попросил меня подождать в келье; на столе лежала открытая Библия, и я взглянул на страницу – это был Иезекииль. Я прочёл отрывок, который перефразировал в Пророке. Он меня внезапно поразил, он меня преследовал несколько дней, и раз ночью я написал своё стихотворение; я встал, чтоб написать его; мне кажется, что стихи эти я видел во сне. Это было незадолго до того, как Его Величество вызвал меня в Москву. Я думаю, что Пётр Великий вдохновил его тогда; мне кажется, что мёртвые могут внушать мысли живым. Вам может быть покажется странным, что стих из Байроновского Мазеппы заставил меня поехать служить панихиду по Петре Великом? Я часто это делал, а в этот день я молился также и за Байрона. Иезекииля я читал раньше; на этот раз текст показался мне дивно-прекрасным, я думаю, что лучше его понял. Так всегда бывает с Священным Писанием: сколько его ни перечитывай, чем более им проникаешься, тем более всё освещается и расширяется. Но я никогда не читаю подряд: я открываю книгу наудачу и читаю, пока это доставляет мне удовольствие, как всякую другую книгу. Кстати, известно-ли вам одно древнее гадание, которое ведёт свое начало от латинян и тянулось через все средние века; его зовут sortes Virgilianae: открывают Энеиду и заранее решают, с какой стороны книги и какую строчку прочтут, считая сверху вниз или снизу вверх; я часто пробовал это делать с Энеидой и даже с священным писанием. В тот вечер, возвратись от вас, я раскрыл таким образом Евангелие и напал на текст: «возьмите иго мое, ибо оно благо и бремя мое легко есть». По-славянски тут встречается слово благо, которое переводится по-английски словом facile; я купил себе английскую Библию, чтобы сверить текст и, читая её, вижу, насколько английские поэты изучали священное писание. Байрон постоянно читал книгу Иова... Прочтя этот текст, я подумал: богатые и бедные, счастливые и несчастные во всём, аристократы и демократы, великие и малые, все мы несём бремя жизни, иго нашей человечности, столь слабой, столь подверженной заблуждению; и это иго, это бремя – уравниваешь все. Он велит нам взять иго, которое благо, бремя, которое легко, – это его иго, его бремя, которое поможет нам нести наше собственное до конца, если мы будем помогать ближнему поднять и нести иго, под которым он изнемогает. Вот весь закон в нескольких словах, и здесь нет места ни для аристократа, ни для демократа. Здесь только одна – единственная великая сила – любовь. Мне всё это хотелось сказать в тот вечер, но я не поддался своему влечению. Эти вещи не говорятся десяти человекам; они говорятся лишь с глазу на глаз, между друзьями. Я, может быть, даже был не прав, наговорив так много тогда; мне показалось, что я переступил за пределы салонной беседы и, если я погрешил против такта – прошу вас извинить меня».
(«Северный вестник», 1894 год, № 3, стр. 124-125)

     Получается, что Смирнова-Россет по вопросу пушкинского «Пророка» противоречит сама себе: в одном случае она говорит, что «Пророк» написан по мотивам книги пророка Исаии, в другом – по мотивам книги пророка Иезекииля.

     Но такого ведь быть не может! Хотя – нет, я не прав: такое может быть. Но только в том случае, если автор, запутавшись в своих выдумках, но не осознавая этого, продолжает и продолжает сочинять…

     И моё первоначальное мнение о «Записках» было сильно поколеблено подозрением об их недостоверности.

     Эти подозрения окрепли после критического рассмотрения присланной мне новой версии создания пушкинского «Пророка».
     По этой версии, Пушкин пишет «Пророка» в Михайловском, незадолго до того, как он был вызван в Москву императором Николаем I, и, вместе с тем, практически сразу же после того, как он заказал панихиду по императору Петру I. Судя по тексту, между панихидой по Петру I и вызовом к Николаю I должно было пройти несколько дней – исходя из того, что использовано слово «незадолго».
     Однако, как известно, день смерти Петра I – 29 января, а фельдъегерь с распоряжением императора сопроводить Пушкина в Москву появился в Михайловском в ночь с 3 на 4 сентября. Между этими двумя датами – семь месяцев с лишним, которые никак не укладываются в понятие «незадолго».

     Есть и ещё одна несуразица относительно пушкинского «Пророка» в публикациях «Записок Смирновой-Россет» в «Северном вестнике» 1894 года:

     «Я выиграла пари, Пушкин назвался обедать с Жуковским, больше никого не было; после обеда он вынул из кармана стихотворение на Распятие, охраняемое стражей; это истинный перл; я умоляла его дать мне его для Государя, он отказал, сказав: «Слишком рано, позже я вам его дам, но облегчился, написав эту вещь, не могу вам выразить, какое впечатление произвёл на меня там этот часовой, я подумал о римских солдатах, которые охраняли гроб и препятствовали его верным ученикам приближаться к нему»*.
     Он был взволнован и, по своей привычке, начал ходить по комнате; жена его заехала за ним, чтоб ехать на вечер. Когда он уехал, Жуковский сказал нам: «Как Пушкин созрел и как развилось его религиозное чувство; он несравненно более верующий, чем я». Мы запротестовали. «Да, да, я прав, говорил Жуковский, это результате всех его размышлений, это не дело одного чувства, его сердце и его разум вместе уверовали, впрочем он уже в самой первой молодости написал Пророка». [Позже мой муж говорил Жуковскому: «Какое несчастье, что этот человек не можете путешествовать, видеть всё, что создано в Италии, искусство возрождения, именно религиозное искусство, а также искусство древних; если б он там побывал, он говорил-бы об этом также хорошо, как Байрон. Слишком уж забывают, как Байрону всё легко давалось. Всё, что Пушкин написал, он черпал из самого себя, из своего сердца, из своей души; так эта картина кажется мне очень плохой, по сравнению с лучшими произведениями итальянского искусства, а Пушкину она внушает шедевр. Что-же было-бы, если б он видел Ватикан и Уффици!»
     * Речь идёт о стихотворении Пушкина: «Когда великое свершилось торжество»...
(«Северный вестник», 1894 год, № 1, стр. 240-241)

      Говорить о том, что Пушкин «уже в самой первой молодости написал Пророка» – это значит: заговариваться.

     И ещё: публикации «Записок Смирновой-Россет» в «Северном вестнике» 1894 года полны намёков и прямых утверждений в том, что Пушкин был если не англоманом, то уж англофилом точно.

     Во-первых, это можно увидеть в вышеприведённой мною выписке касательно версии пушкинского «Пророка» в словах «я купил себе английскую Библию, чтобы сверить текст и, читая её, вижу, насколько английские поэты изучали священное писание».

     Во-вторых, об этом же свидетельствуют нижеследующие выписки:

     «<…> Пушкин восхищается здравым смыслом англичан во всём; он находит методы и книги немцев педантичными, но у них есть несколько хороших детских книг, впрочем, менее, чем у англичан».
(«Северный вестник», 1894 год, № 1, стр. 228)

     «Я отправилась кончать вечер к Карамзиным и всё это рассказала Пушкину, по поводу чего он заметил нам, что Англия – страна, которую понимать не легко, не только нам, русским, но и французам. Англичане ему нравятся своим практическим умом и независимым характером, который составляет основу характера национального, притом без тени революционного духа; они питают большое уважение к закону и к правам всех и каждого».
(«Северный вестник», 1894 год, № 4, стр. 157)
 
     «– Англичане отличаются невыносимой народной надменностью, – сказал Тургенев.
     – Скорей народной гордостью, – возразил Пушкин, – без всякого тщеславия; но даже гордость следует предпочесть жалкому тщеславию, так как в гордости не всегда есть заносчивость. Они вправе гордиться своей страной, своими писателями, своими политическими правами».
(«Северный вестник», 1894 год, № 4, стр. 159)

     Об англомании Смирновой-Россет О.Н. писала ещё Крестова-Голубцова Л.В. в 1929 году в статье «К вопросу о достоверности так называемых «Записок» А.О. Смирновой» в книге: Смирнова А.О. «Записки, дневник, воспоминания, письма» М., 1929 год:
     «Общественные симпатии Смирновых всё более и более склоняются в сторону Англии. Англоманией страдает не только Александра Осиповна, но и Ольга Николаевна» (стр. 372).

     И слова: «Англичане … питают большое уважение к закону и к правам всех и каждого» и «Они вправе гордиться своей страной, своими писателями, своими политическими правами» – это, конечно же, слова не Пушкина, а Ольги Николаевны Смирновой-Россет, дочери Смирновой Россет А.О., от имени которой она опубликовала «Записки» в «Северном вестнике».

     А сам Пушкин в «Путешествии из Москвы в Петербург, в главе «Русская изба» написал:

     «Прочтите жалобы английских фабричных работников – волоса встанут дыбом от ужаса. Сколько отвратительных истязаний, непонятных мучений! какое холодное варварство с одной стороны, с другой какая страшная бедность! Вы подумаете, что дело идёт о строении фараоновых пирамид, о евреях, работающих под бичом египтян. Совсем нет: дело идёт о сукнах г-на Смита или об иголках г-на Джаксона. И заметьте, что всё это есть не злоупотребления, не преступления, но происходит в строгих пределах закона. Кажется, что нет в мире несчастнее английского работника, но посмотрите, что делается там при изобретении новой машины, избавляющей вдруг от каторжной работы тысяч пять или шесть народу и лишающей их последнего средства к пропитанию…»

     И в черновом варианте эта же тема изложена Пушкиным в редакции, где ещё в более резкой форме выражено пушкинское неприятие английской действительности:

     «Подле меня в карете сидел англичанин, человек лет 36. Я обратился к нему с вопросом: что может быть несчастнее русского крестьянина?
     Англичанин. Английский крестьянин.
     Я. Как? Свободный англичанин, по вашему мнению, несчастнее русского раба?
     Он. Что такое свобода?
     Я. Свобода есть возможность поступать по своей воле.
     Он. Следственно, свободы нет нигде, ибо везде есть или законы, или естественные препятствия.
     Я. Так, но разница покоряться предписанным нами самими законам или повиноваться чужой воле.
     Он. Ваша правда. Но разве народ английский участвует в законодательстве? разве власть не в руках малого числа? разве требования народа могут быть исполнены его поверенными?
     Я. В чём вы полагаете народное благополучие?
     Он. В умеренности и соразмерности податей.
     Я. Как?
     Он. Вообще повинности в России не очень тягостны для народа. Подушная платится миром. Оброк не разорителен (кроме в близости Москвы и Петербурга, где разнообразие оборотов промышленности умножает корыстолюбие владельцев). Во всей России помещик,
наложив оброк, оставляет на произвол своему крестьянину доставать оный, как и где он хочет. Крестьянин промышляет, чем вздумает, и уходит иногда за 2000 вёрст вырабатывать себе деньгу. И это называете вы рабством? Я не знаю во всей Европе народа, которому было бы дано более простору действовать.
     Я. Но злоупотребления...
     Он. Злоупотреблений везде много. Прочтите жалобы английских фабричных работников – волоса встанут дыбом. Сколько отвратительных истязаний, непонятных мучений! какое холодное варварство с одной стороны, с другой – какая страшная бедность! Вы подумаете, что дело идёт о строении фараоновых пирамид, о евреях, работающих под бичами египтян. Совсем нет: дело идет об сукнах г-на Шмидта или об иголках г-на Томпсона. В России нет ничего подобного. 
     Я. Вы не читали наших уголовных дел.
     Он. Уголовные дела везде ужасны; я говорю вам о том, что в Англии происходит в строгих пределах закона, не о злоупотреблениях, не о преступлениях. Кажется, нет в мире несчастнее английского работника – что хуже его жребия? Но посмотрите, что делается у нас при изобретении новой машины, вдруг избавляющей от каторжной работы тысяч пять или десять народу и лишающей их последнего средства к пропитанию?..
     Я. Живали вы в наших деревнях?
     Он. Я видел их проездом и жалею, что не успел изучить нравы любопытного вашего народа.
     Я. Что поразило вас более всего в русском крестьянине?
     Он. Его опрятность, смышлёность и свобода.
     Я. Как это?
     Он. Ваш крестьянин каждую субботу ходит в баню; умывается каждое утро, сверх того несколько раз в день моет себе руки. О его смышлёности говорить нечего. Путешественники ездят из края в край по России, не зная ни одного слова вашего языка, и везде их понимают, исполняют их требования, заключают условия; никогда не встречал между ими ни то, что соседи наши называют ротозейством, никогда не замечал в них ни грубого удивления, ни невежественного презрения к чужому. Переимчивость их всем известна; проворство и ловкость удивительны...
     Я. Справедливо; но свобода? Неужто вы русского крестьянина почитаете свободным?
     Он. Взгляните на него: что может быть свободнее его обращения! Есть ли и тень рабского унижения в его поступи и речи? Вы не были в Англии?
     Я. Не удалось.
     Он. Так вы не видали оттенков подлости, отличающих у нас один класс от другого. Вы не видали раболепного поведения Нижней каморы перед Верхней; джентельменства перед аристокрацией; купечества перед джентельменством; бедности перед богатством; повиновения перед властию... А нравы наши, a преступные сговоры, а продажные голоса, а уловки министерства, а тиранство наше с Индиею, а отношения наши со всеми другими народами?..
     Англичанин мой разгорячился и совсем отдалился от предмета нашего разговора. Я перестал следовать за его мыслями – и мы приехали в Клин».

     Можно, конечно, предположить, что в имеющийся у меня бумажный вариант «Записок Смирновой-Россет» лишь по досадной ошибке не вошла их часть, опубликованная в «Северном вестнике» в 1894 году, но можно также предположить, что это было сделано сознательно – так как именно в публикациях 1894 года часто встречаются явные несоответствия текста «Записок» с неоспоримыми фактами биографии Пушкина.
 
     Но вот ещё одно издание «Записок Смирновой-Россет»: А.О. Смирнова-Россет «Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг.», издательство «Вече», Москва, 2017 год. Бумажный вариант книги я в руках не держал, но, судя по содержанию электронной версии, выполненной этим же издательством, авторская часть «Записок» полностью соответствует имеющемуся у меня изданию 1999 года; вместе с тем книга обеднена отсутствием, по сравнению с изданием 1999 года, двух статей с противоположными мнениями о подлинности и значении «Записок» (Крестовой-Голубцовой Л.В. и Пьянова А.С.).
    
     И как в этом случае следует полагать: ограничение печатных вариантов «Записок Смирновой-Россет» публикациями в журнале «Северный вестник» 1893 года при игнорировании публикаций 1894 года – это досадная оплошность или умысел? 

     В любом случае, после приведённых мною многочисленных примеров несоответствия текста «Записок Смирновой-Россет», опубликованных в «Северном вестнике», реальным фактам жизни и творчества Пушкина, логичным будет вывод: указанные «Записки Смирновой-Россет» являются сочинением Ольги Николаевны Смирновой, беллетризованным изложением её собственного видения Пушкина, которое нельзя не признать мистификацией, а потому служить источником исследования в пушкиноведении не могут.

     И в этом случае я согласен с позицией официальной пушкинистики. 
   
     Но надо отдать должное Ольге Николаевне: её повествование, с вплетёнными в него собственными мыслями, политическими и литературными предпочтениями, основано на широком использовании известных эпизодов из жизни Пушкина и умелом сочетании их с идеями и мотивами как его завершённых произведений, так и черновых набросков, писем и дневниковых записей, причём эта работа выполнена ею талантливо настолько, что способна очаровать читателя созданным ею образом Пушкина.

     Можете убедиться в этом сами:

     «Пушкину приписывали множество эротических стихотворений, эпиграмм и тривиальных сатир. Раз он с грустью говорил об этом моей матери: «Только богатым и верят в долг, – сказал он. – Я и так краснею за то, что написал; я хотел бы всё взять назад и сжечь. К несчастью, успели так много переписать, что мне никогда не собрать всего. Но я уверяю вас, что никогда не убивал ни грамматики, ни здравого смысла, а мне приписывают все глупости, которые теперь ходят по рукам».
     Моя мать заговорила с ним о «Кинжале». Он ответил ей: «Это плохо, высокопарно! На самом деле есть только два-три хороших стиха, но теперь я гораздо требовательнее. Мне кажется, что это стихотворение я писал на ходулях, так оно напыщенно. Как человек глуп, когда он молод! Мои герои того времени скрежещут зубами и заставляют скрежетать зубами меня самого».
     В одной из тетрадей я нашла заметку:
     «Искра* принёс мне поэму «Медный всадник». Он уже написал несколько строф. Он напомнил мне один вечер и видение, как Петр Великий скачет по петербургским улицам.
     Я нашла описание наводнения превосходным, особенно начало: думы Петра на пустынных берегах Невы. Когда я высказала Пушкину моё восхищение, он улыбнулся и грустно спросил:
     – Вы, значит, находите, что в моей гадкой голове есть ещё что-нибудь?
     Я только вскрикнула. Он продолжал:
     – Всё, что я пишу, – ниже того, что я хотел бы сказать. Мои мысли бегут гораздо скорее пера, на бумаге всё выходит холодно. В голове у меня всё это иначе.
     Он вздохнул и прибавил:
     – Мы все должны умереть, не высказавшись. Какой язык человеческий может выразить всё, что чувствует и думает сердце и мозг, всё, что предвидит и отгадывает душа?»
     Мать прибавляет к этому: «Он часто падает духом, вдруг делается грустным, и чем прекраснее его произведение, тем он кажется недовольнее.
     Я говорила об этом с Жуковским, и он ответил мне: «Что вы хотите, мысль гения и мыслителя сверхчеловеческая; никакое слово не выразит её вполне. Мы не так вдохновенны, как те, что писали священные книги, потому что мы не святые».
     Пушкин говорил моему отцу (который оплакивал его всю жизнь и не мог говорить о нём без волнения):
     – Уверяю тебя, во всяком человеке, даже в дураке, всегда найдёшь что-нибудь, если дать себе труд поискать. Ужасны только дураки с претензией да цензора.
     – Когда ты говоришь с дураками, ты им ссужаешь собственного ума, – сказал ему мой отец.
     – Нисколько! – ответил Пушкин. – Я не так расточителен.
     Одно из любимых выражений Пушкина было: «Он просто глуп, и слава Богу».
     Имя Гоголя впервые встречается в записках моей матери после подробных описаний событий 1830 года.
     В первый раз, когда мать говорит о Гоголе, она называет его двойной фамилией: Гоголь-Яновский. Она говорит о нём по поводу уроков Мари Балабиной, сестры княгини Елизаветы Репниной. Больше она никогда не называла его двойной фамилией. Есть указание на то, почему она сразу так заинтересовалась Гоголем: он был малоросс. Как только Орест и Пилад (Пушкин и Жуковский) привели его к моей матери, он стал просто Гоголем и получил прозвище Хохол Упрямый. Он от застенчивости колебался ходить к моей матери, которая через Плетнёва передавала ему, что она тоже отчасти «хохлачка». Это впервые сблизило их и положило начало их хорошим отношениям, перешедшим впоследствии в глубокую дружбу.
     * Мать прибавляет: «Я зову Пушкина «Искра», потому что его ум искрится. Это название больше подходит к нему, чем «Сверчок».
(Предисловие Смирновой О.Н., дочери Смирновой-Россет А.О. // «Записки А.О. Смирновой, урождённой Россет (с 1825 по 1845 гг.)». «Московский рабочий», М., 1999, стр. 32-33)


     «Искра насмешил меня сегодня вечером, рассказывая, что он прочёл биографию Байрона, от которой ему стало жутко, и что он будет впредь утром и вечером читать следующую молитву: «Боже милостивый, защити меня от моих будущих биографов, от моих почитателей так же, как и от моих критиков. Первые будут оказывать мне медвежьи услуги, вторые утопят меня в море отравленных чернил. Сохрани меня, Господи, от тех и других!»
(«Записки А.О. Смирновой, урождённой Россет (с 1825 по 1845 гг.)». «Московский рабочий», М., 1999, стр. 52)


     «Жуковский в восторге от того, что ему удалось притащить упиравшегося хохла, потому что он видел, как мне приятно было говорить об Украйне, о бабушке, о Грамаклее, о Гопке и о тех сказках, которые она мне рассказывала. Гоголь также слышал их в детстве от своей няни. Мы говорили о гнёздах аистов на крышах в Малороссии, о чумаках, кобзарях, венгерцах, которые приносили моей матери фазаньи перья. Я обещала Пушкину бранить бедного хохла, если он будет слишком грустить в Северной Пальмире, где солнце всегда имеет такой болезненный вид. Пушкин говорит, что северное лето – карикатура южных зим. Они так дразнили Гоголя за его дикость и застенчивость, что он, наконец, перестал стесняться и сам очень доволен тем, что пришёл ко мне с конвоем.
     Сверчок пришёл поговорить со мной о Гоголе. Он провёл у него несколько часов; просматривал его тетради, его заметки, всё, что он записывал по дороге. Он поражён тем, как много наблюдений Гоголь сделал уже на пути от Полтавы до Петербурга; он записывал даже разговоры, описывал города, в которых он останавливался, различных людей и местности, отмечал разницу между жителями Севера и хохлами. Пушкин кончил тем, что сказал: «Он будет русским Стерном; у него оригинальный талант; он всё видит, он умеет смеяться, а вместе с тем он грустен и заставит плакать. Он схватывает оттенки и смешные стороны; у него есть юмор, и раньше чем через 10 лет он будет первоклассным талантом. У него есть и драматическое чутьё».
(«Записки А.О. Смирновой, урождённой Россет (с 1825 по 1845 гг.)». «Московский рабочий», М., 1999, стр. 60-61)


     «Старуха X. сказала Великому Князю Михаилу Павловичу:
     – Я не хочу умереть внезапно, потому что не желаю явиться на небо запыхавшись и растерянною, а я хочу обратиться к Господу Богу с четырьмя вопросами: кто были самозванцы? Кто был «Железная Маска»? Был ли Шевалье д’Эон мужчиной или женщиной и был ли Людовик XVII похищен из Темпля? Говорят, что его унесли в бельевой корзинке. М-me де Турцель этого не знала, когда я с нею виделась.
     – Разве вы уверены, что попадете в рай? – спросил её Великий Князь.
     Старуха обиделась и очень кисло ответила:
     – Неужели вы думаете, что я рождена для того, чтобы сидеть и ждать в чистилище?
     X. ещё прежних времен: она настоящая вольтерианка, хотя и ходит к обедне. Пушкин много разговаривает со старушкой X. Она ему рассказывает невозможные истории про доброе старое время, про Потёмкина, Суворова, княжну Д., за которой ухаживал Потемкин, про всех фаворитов и всю историю их.
     Вяземский сообщил мне одну остроту Императрицы Екатерины. Однажды Императрице представлялся прибывший из провинции малоизвестный и очень старый генерал. «Я вас ещё не знаю», – сказала она ему. «Я также не знал Вашего Величества». – «Что же делать, – отвечала Екатерина Великая, – я ведь не более как бедная вдова, откуда вам меня знать». Это мило. На днях говорили про Императрицу Елизавету Петровну. Она хотела выйти замуж за Людовика XV, который был гораздо моложе её. Говорят, будто бы она велела поставить императорскую корону на купол церкви, в которой она в Москве венчалась с Алексеем Разумовским, и что корона существует там и до сих пор. Впоследствии Разумовский сжёг акт о венчании. Он был человек оригинальный, умный, нечестолюбивый, истинный патриот, очень тонкий и в то же время с сильным характером. Эти подробности рассказал мне Пушкин. Он видел в Москве эту церковь. Он говорил про неё с Его Величеством, который хвалил Разумовского, говорил о сожжённом акте о венчании и прибавил: «Разумовский был благородный человек». Кроме того, Государь просил Пушкина прочитать ему «Стансы», говорил про Якова Долгорукова, относительно которого Голиков ошибся в своих воспоминаниях. Это сообщил Государю Голицын. Голиков не любил Як. Долгорукова. Государь также посоветовал Пушкину прочитать все воспоминания того времени о Петре Великом и его дневник. Он прочёл всё это, так же как и архив, осмотрел и проекты, между прочим, проект канала между Волгой и Доном. Государь хочет прорыть этот канал. Он восторгается Петром Великим. Он говорил о его сотрудниках: Брюсе, Репнине, Меншикове и других. Затем он говорил о деле Волынского и Бирона, о Потёмкине, Суворове и даже о валдайских горячих ключах, открытых в XIV столетии настоятелем монастыря. Эти ключи находятся невдалеке от монастыря, где некоторое время покоился Тихон Задонский. Пушкин был поражён памятью Государя, всем, что он знает и что читал о царе Алексее Михайловиче и Петре I. Искра говорил с ним, наконец, о царевиче Алексее. Государь сказал ему: «Этот несчастный юноша был негодяй. Прочти письмо Петра Великого к своему сыну; он пожертвовал им для России, долг Государя повелел ему это. Страна, которой управляешь, должна быть дороже семьи. Царь Алексей Михайлович, – прибавил Государь, – подготовил царствование Петра Великого. Пётр следовал уже по данному направлению. Восторжествуй царевна Софья, Россия пропала бы!» Пушкин сказал Государю, что он хочет написать трагедию из жизни царевны Софьи. Государь обещал разрешить ему доступ в кремлёвские архивы, даже в секретные, где хранятся дела, касающиеся Стрелецкого бунта. Государь говорил с ним про Годунова, которого порицал за крепостное право, совершенно бесполезное для поднятия земледелия. Он не разделяет мнения Карамзина о необходимости этой меры в XVII столетии. Он сожалеет, что Михаил Фёдорович его не уничтожил, и одобряет правителя Д. Трубецкого, который хотел уничтожить крепостное право, говоря, что у него был правильный и разумный взгляд. Государь желает выкупить крепостных, но представляются большие затруднения, потому что при этом мелкие помещики будут разорены. Он много об этом думает. Он считает, что английский сквайр (squire) полезен, а у нас они заменяют третье сословие (sic). Его Величество говорил также о прежней русской буржуазии. Он очень восторгается Кузьмой Мининым гораздо более, чем Пожарским, который был прежде всего вояка. Он сказал Пушкину, что Скопин-Шуйский, прозванный народом Отцом Отечества, может годиться для трагедии; рассказал, что и жену Василия Шуйского обвиняли в отравлении Скопина. Затем Государь сказал Пушкину: «Ржевский – герой; он пожертвовал собственною жизнью для Ляпунова, хотя ненавидел его; он считал его нужным для отечества. Вот тебе ещё тема для трагедии». Потом Государь говорил о Петре I, выражая сожаление, что он сохранил крепостное право, существовавшее тогда в Германии, откуда Петр Великий позаимствовал много хорошего и много дурного. Когда Пётр Великий советовался с Лейбницем, составлявшим Табель о рангах, этот великий философ ни одним словом не высказался против крепостного нрава. Императрица Екатерина советовалась с другим философом, Дидро, написавшим проект конституции и воспоминания. По мнению Государя, Екатерина II сделала крупную ошибку, закрепостив крестьян в Украйне. Государь кончил словами: «Философы не научат царствовать. Моя бабка была умнее этих краснобаев в тех случаях, когда она слушалась своего сердца и здравого смысла. Но в те времена все ловились на их фразы. Они советовали ей освободить крестьян без наделов; это – безумие».
     Пушкин был на седьмом небе, что случайно утром встретил Государя в Летнем саду. Он шел вдоль Фонтанки между Петровским дворцом и Цепным мостом. Увидев Пушкина, Государь подозвал его и сказал: «Поговорим!» В саду никого не было. В разговоре Его Величество сказал ему: «Ты знаешь, что я всегда гуляю рано утром и здесь ты меня часто будешь встречать, – но это между нами». Пушкин понял и после этого встречал Государя несколько раз (всё случайно). Вернувшись домой, он записывал их разговоры. Пушкин считал долгом чести доложить об этом Государю и обещал перед смертью сжечь эти заметки. Государь ответил: «Ты умрёшь после меня, ты молод, но во всяком случае благодарю тебя. Про наши беседы говори только с людьми верными, например с Жуковским. Иначе скажут, что ты хочешь влезть ко мне в доверие, что ты ищешь милостей и хочешь интриговать, а это тебе повредит. Я знаю, что у тебя намерения хорошие, но у тебя есть недоброжелатели. Всех тех, с кем я разговариваю и кого отличаю, считают интриганами. Мне известно всё, что говорят». Пушкин разрешил мне записать всё, что он мне рассказал, прося никому об этом не говорить, кроме Жуковского, которому он сам всё говорит. Я знаю, что при дворе и в свете много завистников, я, конечно, буду молчать обо всём, что Пушкин рассказывает мне про свои встречи с Его Величеством. Государь рассказал ему также, что царевич Алексей похоронен в крепости, в той части, которая называется Алексеевским равелином. Иоанн Антонович, сын правительницы Анны Леопольдовны, похоронен там же».
(«Записки А.О. Смирновой, урождённой Россет (с 1825 по 1845 гг.)». «Московский рабочий», М., 1999, стр. 93-96)


     «Хомяков. Мы должны писать для народа.
     Пушкин. Это так же трудно, как писать для детей или для юношей и не быть ни грубым, ни скучным. У народа есть своя литература, или трогательная, или грубая, часто сатирическая и даже юмористическая. То, что называется буржуазным романом и театром, не будет особенно полезным для народа, потому что хотя в произведениях этого рода и проявляется иногда идеализм, но всё-таки в них ужасно много материализма. А между тем лучше давать народу идеалы, чем житейскую пошлость. У Мольера меня восхищает то, что он, кроме салонов, сумел так хорошо описать и современную буржуазию; его Хризалы и Жеронты существуют до сих нор, и притом они настоящие продукты почвы…
     Одоевский. Объясните вашу фразу: французская литература не пошла дальше прихожей.
     Пушкин. Это по поводу XVII и XVIII веков; я говорил про прихожую короля, так как литература не проникла в народные массы. В Англии Шекспира играют на фермах, в Италии «Иерусалим» поётся на лагунах, в Германии поэзия началась с башмачника Ганса Сакса, я говорю о народной литературе. Они взяли старые поэмы от скандинавских готов, от норманнов, от провансальцев. Ганс Сакс – настоящий тевтон.
     Хомяков. Ты считаешь народ материалистом?
     Пушкин. Его материальная обстановка слишком тяжела и делает его материалистом, – это совершенно естественно. Впрочем, я думаю, что мы никогда не дадим ему ничего лучше Писания. Я убеждён, что народ более всего склонен к религии, потому что инстинкт веры присущ каждому человеку. Это имеет свою очевидную причину: то, что человек чувствует, для него существует, и это и есть действительность. Веришь – чувством, надеешься – врождённой потребностью жить, любишь – сердцем. Вера, надежда и любовь – естественные чувства для человека, но они сверхъестественного порядка, точно так же, как и рассудок, совесть и память… хотя и животные имеют память или, скорее, чутьё; но я говорю о памяти, которая устанавливает отношение между предметом и мыслью или чувством. Всё это, безусловно, сверхъестественно: я хочу этим сказать, что всё это стоит вне определённых и правильных законов материи и не зависит от неё, потому что материя подвергается этим законам, а сверхъестественное – нет. Человек очень непостоянен, изменчив, полон противоречий, но его нравственные условия постоянно управляются его волей, у него есть выбор действий. И он рождён с инстинктом сверхъестественного, которое находится в нём самом, – вот почему народ везде склонен к религии. Я хочу этим сказать, что он чувствует, что Бог существует, что Он есть высшее существо вселенной, одним словом, что Бог есть. Этот инстинкт существует и у диких народов. Мы слишком мало знаем о их происхождении; может быть, народы, которых мы считаем первобытными, просто выродившиеся и одичавшие, но это ничего не меняет в том, что я утверждаю…
     Хомяков. Тебя обвиняли в атеизме, и мне хотелось бы знать, чему тебя учил твой англичанин, – ты брал у него уроки?
     Пушкин. Я тогда написал одному из моих друзей, что беру уроки атеизма и что его положения представляют известную вероятность, но что они не утешительны. Письмо распечатали, и в полиции записали моё имя в числе атеистов. А я очень хорошо сделал, что брал эти уроки: я увидел, какие вероятности представляет атеизм, взвесил их, продумал и пришёл к результату, что сумма этих вероятностей сводится к нулю, а нуль только тогда имеет реальное значение, когда перед ним стоит цифра. Этой-то цифры и недоставало моему профессору атеизма. Он давал мне читать Гоббса, который опротивел мне своим абсолютизмом, – безнравственным, как всякий абсолютизм, и неспособным дать какое-либо нравственное удовлетворение… Я прочёл Локка и увидал, что это ум религиозный, но ограничивающий знание только ощущаемым, между тем как сам он сказал, что относительно веры Слово Божие (Библия) более всего наставляет нас в истине и что вопросы веры превосходят разум, но не противоречат ему. Юм написал естественную историю религии после своего «Опыта о человеческом разуме»; его-то доводы и убедили меня, что религия должна быть присуща человеку, одарённому умом, способностью мыслить, разумом, сознанием. И причина этого феномена, заключающегося в самом человеке, состоит в том, что он есть создание Духа Мудрости, Любви, словом – Бога. Вообще у англичан со времени Реформации заговорили о терпимости, о гражданском и религиозном освобождении и о вопросах нравственности столько же, сколько и о политических вопросах… И я в конце концов пришёл к тому убеждению, что человек нашёл Бога именно потому, что Он существует. Нельзя найти то, чего нет, даже в пластических формах – это мне внушило искусство. Возьмем фантастических и символических животных, составленных из нескольких животных. Если ты восстановишь рисунки летучих мышей и уродливых ящериц тропических стран, ты увидишь, откуда взяты драконы, химеры, дикие фантастические формы. Выдумать форму нельзя; её надо взять из того, что существует. Нельзя выдумать и чувств, мыслей, идей, которые не прирождены нам вместе с тем таинственным инстинктом, который и отличает существо чувствующее и мыслящее от существ, только ощущающих. И эта действительность столь же реальна, как всё, что мы можем трогать, видеть и испытывать. В народе есть врожденный инстинкт этой действительности, то есть религиозное чувство, которое народ даже и не анализирует. Он предпочитает религиозные книги, не рассуждая о их нравственном значении, они просто нравятся народу. И его вкус становится понятным, когда начинаешь читать Писание, потому что в нём находишь всю человеческую жизнь. Религия создала искусство и литературу, всё, что было великого с самой глубокой древности; всё находится в зависимости от этого религиозного чувства, присущего человеку так же, как и идея красоты вместе с идеей добра, которую мы находим даже в народных сказках, где злодеи всегда так отвратительны. У всякого дикаря есть представление о красоте, хотя и очень грубое, уродливое: и у него есть свои украшения, он хочет нравиться, это уже первобытная форма любви. Всё это так же естественно, как верить, надеяться и любить… Без этого не было бы ни философии, ни поэзии, ни нравственности».
(«Записки А.О. Смирновой, урождённой Россет (с 1825 по 1845 гг.)». «Московский рабочий», М., 1999, стр. 199-202)


     «… Пушкин был человек оригинальный, и оригинальность эта часто вредила ему в глазах тех, кто поверхностно судит о людях, в глазах тех, кто от природы склонен к недоброжелательству, и тех, которые особенно строго относятся к всякой выдающейся индивидуальности – не из желания видеть её совершенной, а просто из мелкого чувства зависти, вызываемого сознанием превосходства над собою тех, кого они пересуживают вкривь и вкось. Нельзя не сказать, что вообще доброта, милосердие, жалость, даже простая благосклонность всегда бесконечно проницательнее и справедливее, чем зависть, ненависть (как и ревность, конечно) и все дурные страсти, которые гораздо глупее, чем думают. Оригинальность Пушкина заключалась в том, что он, живо чувствуя, любил часто казаться равнодушным, шутил, говорил колкости, бросая их необдуманно и не только не остерегаясь светского лицемерия, но как бы назло ему. В то же время он был всё-таки именно таким, каким понимала его моя мать, сказавшая ему в самом начале их дружбы: «… Просто очень вы добры!» (См. «Евгений Онегин») <…>
     Сообщаю эти подробности потому, что многие воображают, что у Пушкина не было сердца – только потому, что он был насмешлив, скептически отзывался о любви, о дружбе и вообще саркастически говорил о чувствах. Гоголь ведь тоже прослыл бессердечным эгоистом, присматривавшимся будто бы к человечеству только затем, чтобы отыскивать типы. Обвинение это, впрочем, падает на большинство гениальных и талантливых людей за то, что они страстно преданы своему труду, что в нём видят свою миссию и что в большинстве случаев они бывают не экспансивны. Сентиментальность сплошь и рядом сходит у нас за чувство. Поэтому мне хочется сообщить эти подробности, не известные биографам Пушкина и Жуковского. Гоголь прекрасно выразил вышесказанное в письме к отцу Аксаковых: «Вы знаете меня только как писателя; о человеке вы не много знаете…» (Письмо 1847 года).
(«Записки А.О. Смирновой, урождённой Россет (с 1825 по 1845 гг.)». «Московский рабочий», М., 1999, стр. 211-213, сноска 2)


     «– Между атеистами есть много фанатиков, – сказал Жуковский. – Это известная вещь.
     А Пушкин прибавил очень насмешливым тоном:
     – Я часто задаюсь вопросом, чего они кипятятся, говоря о Боге. Они яростно воюют против Него и в то же время не верят в Него. Мне кажется, что они теряют даром силы, направляя свои удары против того, что, по их же мнению, вовсе не существует».
(«Записки А.О. Смирновой, урождённой Россет (с 1825 по 1845 гг.)». «Московский рабочий», М., 1999, стр. 233)


     «Я спросила, почему Пушкин заставляет своего Мефистофеля говорить, что ему необходимо постоянно быть в действии, так что, когда Фауст хочет его прогнать, он должен дать ему какое-нибудь дело.
     Вяземский отвечал мне:
     – Потому что Лукавый очень деятелен, что бы ни говорили о том, что лень есть мать пороков. Может быть, это и справедливо относительно людей, но относительно Сатаны совершенно напротив. Если б Сатана оставался в бездействии, то и не было бы Сатаны. Хотите знать почему?
     Я сказала:
     – Хочу знать почему.
     Пушкин улыбнулся:
     – Потому что зло вообще очень деятельно; таков же, следовательно, и Дух Зла. Зло есть покатый склон, а вы знаете, как легко скользить по покатому склону, сохраняя при этом иллюзию, что находишься в покое. Главное в том, чтоб не допустить себя скользить, чтоб бороться с этою склонностью, вместо того чтобы делать обратное. – Помолчав, он прибавил: – Человек есть постоянно деятельное и действующее существо; стремление делать, творить что-нибудь – это божественное свойство. Ангелы обладали этим свойством, и падший Люцифер сохранил его. Но человек властен в выборе между добром и злом; Люцифер не может уже творить доброго, он связан необходимостью, вынуждающей его делать злое, в этом часть его наказания. Он не может уже подняться из пропастей тьмы кромешной; народ наш называет преступников кромешниками; в сущности, они сыны тьмы, тёмного ада; какой у нас чудный язык! Гордость Люцифера должна страдать от этого ограничения областью злого, я так думаю, по крайней мере, – и оттого он и ненавидит чистых духов, других ангелов. Особенно он ненавидит человечество, одарённое властью выбора между добром и злом. Он искушает человека из ненависти к этому смертному, который тем не менее может подняться к свету, из ненависти к существу, могущему умереть от ничтожнейшей причины и которое всё же свободнее его, его, который был ангелом, денницей. Так я объясняю себе Злого Духа-искусителя. И Байрон, усердно читавший Библию, так же понимал его; его Сатана грандиознее Сатаны Мильтона; он и ближе к библейскому, по моему мнению.
     Тургенев сказал ему:
     – Я вижу, что у тебя самые правоверные воззрения насчет Лукавого?
     Пушкин возразил очень живо:
     – А кто же тебе сказал, что я неправоверный? Но суть не в этом. Суть в нашей душе, в нашей совести и в обаянии зла. Это обаяние было бы необъяснимо, если бы зло не было одарено прекрасной и приятной внешностью. Я верю Библии во всём, что касается Сатаны; в стихах о Падшем Духе, прекрасном и коварном, заключается великая философская истина. Безобразие никого не искусило, и нас оно не очаровывает. В легендах Злой Дух всегда пользуется личиной красоты, когда искушает святых и монахов, мужчин или женщин.
     Жуковский прибавил:
     – Я видел в Германии старую картину, на которой змей был изображен с прекрасным человеческим лицом и крылышками, как у херувима, голубыми крылышками за ушами.
     Тогда я сказала:
     – Но в Средние века дьявола всегда изображали в ужасном, отвратительном виде.
     – Они были не правы, переряживая его сатиром, – отвечал мне Пушкин, – надо было запугать людей, потому что, если б он был прекрасен, его не боялись и не остерегались бы. Тем не менее и его уродливость не мешала колдуньям поклоняться ему, – что тоже свидетельствует о развращённости человечества, которое подчас преклоняется пред всевозможными уродливостями, возводя их в красоты, особенно нравственные уродливости. Обожали ведь даже Марата».
(«Записки А.О. Смирновой, урождённой Россет (с 1825 по 1845 гг.)». «Московский рабочий», М., 1999, стр. 256-258)


     «Тот, кто не есть человек прежде всего, никогда не будет истинным мыслителем; он не знает людей, не знает самого себя, живёт искусственной жизнью и, преследуемый мыслями о явлениях жизни, не изучает самой жизни. Пушкин был прежде всего человек. Он любил свою жену, своих детей, он обладал великим качествами: он был честный гражданин, патриот без шовинизма, он имел свой взгляд на государство, установившиеся убеждения, основанные на фактах русской истории, он любил народ, при всём этом в душе его звучала религиозная струна. Литература была его жизнью. Благодаря его дивному дару, он мог способствовать пробуждению своей родины, распространять в обществе идеи, имеющие общечеловеческое значение. Прекрасное было в его руках средством для достижения добра. Прекрасное не было его единственным божеством, но оно казалось ему высшим проявлением божественного порядка, отражением безусловной мудрости…»
(«Записки А.О. Смирновой, урождённой Россет (с 1825 по 1845 гг.)». «Московский рабочий», М., 1999, стр. 265, сноска)