Сказ про то, как

                Моей любимой Андрее Пришакариу
     - А мастурма, - и журчит, и вьется, и длится ветхий голосок, будто кто ножичком малым по рыбьему пузырю выскребывает - скрежетается, - на вид явственный как есть отлична, ни с чем не попутается, ни с ячем, ни впрльнь, как в народе ляшском называют, не спутаешь, наперво у ей колосица уваливается обочь - ту, а во вторых ... Да ты сопишь ужо никак ?!
      Вскочил косматый, тощий, черен и дик, глаз высверкивает, что у волка твоего, да милостив Господь - зубов не дал. Точнее, смекает слушающий старца праведного Мартына могутного виду молодой казачище, забрал начисто, даже пенька неказистого, почернелого за тратой кашами и щами, не видать. Как и не было !
      - А кому ты, дедко, - вкрадчиво спрашивает казак, неспешно разматывая обвисшую на кулаке здоровенном плеть витую, татарская камча то, нагайка - сказать по - донскому, на Руси ж отвеку имя было ей - кнут добрый, молодецкий, что у любого спрос учиняя ответу сыщет за мгновение, потребное гулкому гласом велиим дьякону ектенью возгласить, не закусывая, - зубенки - то свои заклал ? Га ! - орет казак, легко вскакивая с лавки и оборачиваясь на скрипнувшую дверцу в горенку, куда уже лезут, вперетолчь, зубоскаля, други лихого человека, тоже казаки видом, но разбойные, то старец праведный сразу смекнул, и отлегло от сердца волновавшегося напрасно, и заиграл радостью глаз чорный, и волосенки встопорщились, еще чуть - в перепляс скакнет Мартын святой, поначалу испугавшийся. - Чуял, не допру я тайну твою ужасающую ?
     Встает и старец. Сурово глядит на казаков, от взгляда его, ставшего как - то строгим и отчаянным, пятятся пугано, еще вчера на турку кидались да персов зорили, а тута что, плюнуть да растереть, старец ветхий, от сыску, видимо, по Ветке Иргизской таящийся, но стоит - не шатается, а зенки - страсть.
     - Сучье рваное ! - гремит Мартын, к сундучку кидаясь. Шарит в нутре его, ищет чего - то, вот, нашарил, обрел, вынает винта резаного чуть по дулу и прикладнице деревянной, рвет затвор наотмашь, звонко щелкает затвор, собачку жмет пальцем кривым чуть, так чтоб ненароком не пальнуть в неразумных, а сам, пошатываясь, глумится еще : - Каковы же воровские казаки - то пошли - та ! Бабье стылое, снулые обликом да норовом дрисливы ! Говно !
     Пятятся казаки, из горенки помалу иссякая, таким же образом по весне ручеек несмелый, наст плотный пробив, пробежится, весело звеня, синичек радуя, девкам шалым и так ум невеликий застилая, в соблазн вводя, старухам поганым даже каким память оживляя, дедам на войны минувшие намекая, а малым огольцам, в сугробах кувыркающимся, обещанье тепла и лета дарит, вот каков ручеек махонький, кажется, что брось сапог дырявый, в хозяйстве не нужный, впоперечь - задохнется, пропадет пропадом, под снег обратно прячась, но нет, встречает другого такого же, объединив силы маломощные, уже вдвоих далее бегут, шумнее и смелее, а там : в речку и обращаются !
     - Не шуми, гад, - скрежещет зубами белыми казак, на обрез дедки вызывающе плюнув, - я, пес старинный, не абы кому и снизу вполсть, я, уродец ты таимый, Корнеем зовусь, а имя таковское кому попало не дадут. Корень во мне !
     Ложит старец праведный Мартын обрез взад, в сундучок, как видит опытнейшим глазом казак, Корнеем наименовавшийся, не просто какой, а боцманский, идет в середину горенки и величанье зачинает :
     - Ой, ты гой еси, казак с лугу вильный !
     - Це так, - подлаживается тут же широко улыбающийся казак, обратно на лавку падая задом джинсовым.
     - Не рассмотрел я, дурень древний, что под личиной казачишки воровского Корней притаился !
     - Грехи, - густым голосом подтверждает казак, дедку за рукав вытягивая. Садит рядком, на ухо нашептывать принимается. А чего говорит, того не слышно, но видать по враз сменившемуся мимически лицу Мартына, что касаемо важности. Встает затем Корней, в дверь улаживается, только его и видали. Ладно.
     А через неделю к старцу - посол знатный. Шапка соболья, околыш при ей, кокарда дворянская, на ремне не по - нашенски выбито  " Гот митт унц ", как хошь понимай, но боязно сразу. Входит. На образа - ноль внимания, конокрада, ненароком дедкой запущенного на ночлег, не замечает в упор, игнорирует, стал быть. Садится за стол, угощенье вынимает из - за пазухи, хлеб - соль, зелено вино, все дела. Угощаются. И кричит Мартыну посол, что нуждица завела его в веси такие дикобразные, иначе и не было б тута никакого посла, ему на саму на Москву путя прямые, стрельцами да ярыжками прямленые, верстами полосатыми меченные, заставами хоронимые и на картах контурных помеченные прямо и непредвзято : сие есть стратегицкая направления прямого удара, мать вашу так. И ложить на все мягонькие подбрюшья ! Срать, б...дь, на Егорку Холмогорова !! Неуловимого Шендеровича пахать в поддувало !!!
    - Понял ли чево ?
    Это посол, убывая уже, вопрошает старца праведного Мартына, не конокрада же, с того спрос небольшой, кнута да каторгой пужнуть, чего там. Лыбится дедка, как есть свят и пригож, умен и начитан. Кланяется вдругорядь послу, провожает до двери, даже пенделя прощального отвесить не изволит, так отпущает. Как грехи или по амнистии, например. Возвертается в горенку, конокрада подзывает, от угощенья послиного и тому перепадет. Угощаются. Так угостились, что тута и спать привалились, будто щурята обвившись телами, как пидорство какое, но не так. А утром, пробудившись, откашлявшись, поссав, заваривает чаю старец праведный Мартын, а сам все приговаривает :
     - Вот чего любовь с людями - то делает.
     Именно. Потому, милая моя любимая Андрея, что Чуковский - не х...й собачий. От того и любовь, и взаимопонимание, и фюрера простишь с псами погаными, на ножки прелестные выдрачивать учнешь, навсегда, понимаешь, навсегда в сердце образ храня. Вот это и есть самая настоящая виртуальная любовь, тру ромэнс, в - натуре.