Тетка

Я ехал в служебной машине. Костюм и пальто со стоячим воротником удобно сидели на мне, любимый тонкий галстук свободно обнимал шею. Мягкая подвеска авто сглаживала неровности дороги, спокойный осенний пейзаж по ту сторону тонированного окна убаюкивал. Иногда я закрывал глаза и отпускал себя в дремоту до очередного едкого ругательства Лехи в адрес иных участников дорожного движения.

Меня грели мысли о хорошо сделанном деле, я предвкушал как порадую коллег результатами исполненной миссии. Наш общий процесс наконец-то двинулся с мертвой точки.

Мы подъезжали к городу и сеть сотовой связи снова начала ловить. Я понял это по звуку сообщения, который донесся из глубины кожаного портфеля, лежащего на сидении рядом.

Писала моя родная сестра, с которой я не общался несколько лет:

«Бердан т.Вера умерла. Похороны завтра в деревне».

Я не был близок с сестрой матери, также как и со своей родной сестрой. Обе были презираемы мной. Иногда я думал, что сестра медленно превращается в тетку.

Тетка прожила обычную жизнь.

Последний раз мы с матерью были у нее пару лет назад и, как всегда, привезли ей пакет продуктов. Все, кто мог в родне, включая мою мать, помогали тетке именно продуктами. Деньги тетя Вера пропивала. Мы долго сидели в тот день у нее в гостях. Женщины разговаривали, а я разглядывал подобие интерьера.

У тетки была половина дома состоявшая из двух комнат. Комнаты были разделены печкой, которая топилась дровами. В большой комнате стояли стол, шкаф, комод и железная кровать. На тумбочке у окна — маленькая плазма, подарок от дочек. И все. Краска на деревянном с щелями полу местами облупилась и потрескалась, застиранная тюль на окнах прикрывала стекла в мутных от дождей разводах.

На железной кровати несколько лет назад умер муж, и на комоде стояло его фото, рядом с портретом внука в военной форме. На момент нашего визита внук служил по контракту, а в день смерти тетушки он уже воевал.

Внезапно в затхлой атмосфере пусто прожитой жизни меня накрыло странное чувство.  Я не понял, что оно из себя представляет, откуда идет и чем вызвано. Но чувство было такое сильное, что я едва усидел на месте. Как будто гигантские шестеренки в моей голове шевельнулись от внешнего воздействия, запустив в ход сложный и давно заброшенный механизм.
 
Сколько я помнил тетку, она всегда жаловалась на жизнь и всегда жила примерно одинаково.

Я не знаю, с чего все началось и что конкретно ее однажды сломало. Возможно, сделал свое дело развал всего в селе. Тетка — агроном по образованию, и ее муж тракторист, много лет просидели без регулярной работы. Однажды кто-то из них начал пить первым.

Кроме пережитой социальной катастрофы, в жизни у тетки была личная женская трагедия. Из-за проблем со здоровьем она в молодости потеряла шестерых детей. Некоторые рождались уже мертвыми, кто-то доживал до года. Я очень ясно помню уголок из детских крестов на деревенском кладбище, за могилками дедов и прадедов…

Так или иначе, теткины проблемы, обильно политые водкой, сильно испортили судьбу не только ей, но и ее выжившим дочкам, которые чудом и неимоверными трудами врачей, но родились. Девчонки пытались жить нормально и, вопреки всему, чего-то достигли.

Младшая из дочерей, Саша, была моложе меня. У нас был год разницы, и мы выросли вместе. Моя мать любила племянницу и всю жизнь пыталась помогать ей. Сейчас Саша была взрослой статной женщиной, она удачно вышла замуж за работягу-нефтяника, что по меркам нашей деревни является синонимом успеха. Они с Игорем купили новый дом, поменяли машину и растили двух прекрасных сыновей. В их доме всегда водились любовь и уважение, друг к другу и к детям. Они помнили предков и соблюдали все ритуалы.      

У старшей Иринки дела шли похуже. Первый муж замерз на рыбалке через год после свадьбы, второй – пил уже несколько лет после увольнения, а сыновья слонялись без дела. Старший Сашка подписал контракт сразу после срочки и редко звонил домой.

Средняя из сестер, Оля, жила за границей.

Сидя на заднем сидении служебной машины, прочитав сообщение сестры, я сразу набрал нашего секретаря:

- Лена, доброе утро! Я скоро буду в офисе. Узнай пожалуйста, можно ли что-то сделать с бронью в моем отеле и сдай билет… Нет, не полечу… Свои дела появились, расскажу, как приеду.   

Повесив трубку, я наклонился к водителю:

- Алексей Сергеевич, поехали через новый мост? Там ближе.

Я не стал отвечать на сообщение сестры. Тетка прожила обычную жизнь. Настолько обычную, что в день ее смерти я пораньше закончил дела, сдал билеты на самолет и отменил планы на отпуск, который начинался на следующий день. Я поехал хоронить тетку. 

Похороны проходили обычно. Все выглядело настолько традиционно, что картинку действа можно было распечатать и повесить «на лубок» или поставить в сервант. Иногда мне жаль, что ушла в небытие вслед за дедами деревенская традиция фотографировать похороны.

Женщины плакали в доме, мужчины курили на улице, сбившись в компании по двое-трое, тихо обмениваясь новостями. Все с покорностью и благонравием исполняли ритуал, четко играли предписанные традицией роли. Так хоронили когда-то дедов, так никогда не будут хоронить нас.

Младшая из дочерей, сидела у изголовья в черном платке и плакала. Старшая сидела в ногах. С Сашей мы встретились взглядом, и она едва заметно кивнула. То ли в благодарность за мой приезд, то ли принимая мои беззвучные соболезнования. Я положил на угол гроба две белые гвоздики.

Жаль мне было одинаково и тетушку и живых сестер. И весь русский мир, который как в занавешенном зеркале отразился в нашей семье, в одной из ее тупиковых ветвей по материнской линии.

Выйдя из дома, я пошел по родне, которая толпилась во дворе и на улице за оградой. Смерть, и запускаемый ею ритуал, не про мертвых, они про живых: чужая смерть это повод поговорить с кем еще возможно. Прошло много лет с тех пор, как я мелким пухлым пацаном качался на коленях пожилых родственников во времена некогда широких и еще не поминальных застолий. Теперь старыми в родне стали другие люди. Во времена моего детства, некоторые из эти люди сидели или служили, кто-то постоянно был на вахте. Я знал их, в основном, по черно-белым фотографиям из семейных альбомов и был рад предоставившейся возможности поговорить лично.

Мне было хорошо среди них, хотя повод увидеться предоставлялся нам раз в пять лет, а иногда и реже. Я чувствовал их искренний интерес ко мне, видел благодарность и уважение за то, что приехал. Мне было взаимно интересно общаться с ними, узнавать о болячках и проблемах, о детях и внуках, которые в городе. Разговаривая, я почувствовал, что утратил что-то большое, лишив себя общения с родней. Что-то важное я поменял на служебную машину и тонкий галстук. Ведь родня дает возможность принадлежать чему-то большему, чем ты сам.

Во времена кризисов, когда все медленно, но стабильно крошится, как зубы от плохой воды, хочется иметь хоть что-то. Когда годами размывается вера в государство, дружбу, профессию, остается слабая вера в семью. Не важно – большую или малую. В ту, которой принадлежишь.

Может из-за утраты родовых и семейных связей мы так изменились и измельчали в последнее время? Может поэтому мы всегда потеряны? Оттого, что не чувствуем своей принадлежности чему-то кроме себя самого. Может вообще все из-за этого? Я опять представил иголку в сене. Ее главная проблема даже не в маленьком размере, а в окружающей среде.  Проблема в том, что она лежит не в бабушкиной шкатулке с рукоделием, а там, где ее никогда не найдут. Просто, ее там обычно не ищут. Потому, что там ей не место.

А еще я подумал, что совсем не знаю эту самую родню, как совсем не знал тетку. Потому, что знание фактов биографии не означает знания человека. В какой-то момент я засомневался, что в полной мере знаю себя.

Например, я только сейчас начал смутно подозревать, что однажды благодаря тетке узнал и прочувствовал, что такое настоящее уважение.

Тогда, несколько лет назад, последний раз в гостях у тетки, в моем мозгу зашевелились шестеренки мельницы, которые смололи все мои правильные представления о жизни и должном поведении, которые долго и, как я думал, незыблемо строились мной на основании правильных мыслей и примеров. Но шестеренки провернулись и из мозга в сердце осыпалась пыль уважения к человеку.

И оказалось, что уважение — это не мысленный образ, не конструкт и не концепция. Это чувство, и оно напрочь иррационально.

Я не знаю, в какой момент возникает уважение к человеку. Может быть, когда начинаешь уважать его страдания. Искупила ли тетка всей своей жизнью свои же грехи и зло, которое причинила? А может и не причинила она никому зла кроме себя? Не знаю. Не мне судить. И — никому. Только Библиотекарь, принимая книгу, проверит, не оставил ли ты закладок и пометок на полях.

И оказалось, что уважение может возникнуть неожиданно. Например, к такому человеку, которая всю жизнь прожила в бедности, страданиях и все разрушающей зависимости. После которой, ничего не осталось кроме пустого дома и полосатого кота. Которая споткнулась однажды о собственную слабость и уже никогда не смогла подняться. Которая была как многие такие же. Которая была ничем не хуже нас, оставшихся.

Я перестал что-то понимать в себе и окружающем мире. Хотелось просто помолчать.

От теткиного дома, пристроившись в хвосте процессии, я ехал с Виталей на своей машине и только слушал. Мой совершенно седой двоюродный дядька по маме, был старше меня всего на семь лет. Рассказывая о своей жизни, о сложностях бракоразводного процесса с первой женой, он поделился со мной прядью седых волос. 

На кладбище было спокойно. Серели кресты, вились редкие флаги. Бросив три положенные горсти на гроб, родня кучковалась меж оградок, сжимая пластиковые стаканчики с соком или ставя их в свежевыпавший снег, некоторые пошли по своим могилкам. Саша одна до последнего стояла над свежим холмиком, пока копальщик не прихлопнул третий раз лопатой тяжелую сибирскую землю. Отойдя наконец от того, чем стала мама, сестра протиснулась между оградок, повисла у меня на шее и беззвучно заплакала всем телом.

Моя постаревшая родная сестра подошла к нам и молча застегнула мне молнию пуховика, прикрывая шею от холодного ветра.

На поминки я не пошел. 

А в город нужно было ехать уже на следующее утро. Когда солнце проглянулось из-за леса и осветило дорогу и окрестности, я прижался к обочине и вышел из машины.

Посреди пустого поля, не далеко от дороги из опаханого холмика желтела газовая труба. Скотчем к ней был примотан похоронный венок. Пластмассовые цветы и листья давно выцвели, из резиновых трубок вылез ржавый проволочный каркас. Какие-то люди хотели сохранить память о других людях и у них это получилось.

Я сел на край холмика, на сухую подмерзшую траву и долго сидел. Слез не было и плакать не хотелось.

Хотелось перевернуть страницу. Ту страницу, на которой тихо и красиво умирают родственники, о жизни которых ты ничего особенного и определенного не можешь сказать. А потом, перелистав еще десяток страниц, я бы вообще убрал эту книгу со своей полки. Персонажи великолепны, не смотря на свою простоту. Может быть, своей простотой они и восхищают. Но сюжет всей книги ужасен. Прости меня, Библиотекарь.

Хотя, убирая книгу, я бы полистал ее в поисках того момента, где оставшиеся в живых, перед смертью перестают страдать и становятся нормальными. Не найдя такой развязки, я бы рискнул перебрать бы еще с десяток книг с любопытством и надеждой смотря в Вечность страниц. А потом я бы поднял на Библиотекаря взгляд с немым вопросом, но полный и все той же надежды.

А еще больше я бы хотел не писать подобных книг самому и не быть их героем. На оголенной газовой аорте своей страны и на месте смерти своих неизвестных, но достойных, сограждан, я готов об этом просить и клясться – я буду нормальным. Я буду самым нормальным!

Мне вспомнились слова поэта, окрапленные теперь моей личной, глубокой и искренней верой: «Все заживет. И заживем».

А в отпуск той осенью я все-таки слетал.