Химера. Продолжение

Все знают фразу про цель и средства... Но эта фраза родилась из другого перевода. В оригинале было так: «Дающий да не погубит». Это тоже цитата, не из Библии. Ее придумал поэт. И есть множество других заимствованных фраз. Поэзия вообще очень практичная вещь. Многие ее приемы кажутся весьма остроумными, но их реальная эффективность, как правило, равна нулю. Поэтому если кто-то думает, что искусство меняет жизнь, то он явно что-то не понимает в людях. Оно меняет только слова. Люди по своей природе совсем другие. Что касается поэзии, так она то же искусство. Просто к ней еще не подошел механизм бизнеса. Сейчас он подводится. Для изменения контекста ее уже переводят. Может быть, скоро напечатают книжку, где будет написано, почему некоторым людям обязательно надо играть в игры про войну. Если раньше такие книги издавали и продавали, то сегодня это очень дорогое удовольствие, потому что стоимость их намного выше, чем стоимость одноразового занятия сексом, которым человек занимался до этого... Да. Действительно, наши актеры и художники знают, о чем говорят. Вот тут есть конспирологическое зерно. Иногда в кино страдают живые существа. Я видел у Людвига такого кота. Это видно по другим животным. Все упирается в деньги. Котов надо хоронить. Или я бы такие акции назвал шарлатанством. У артистов отжали искусство. Это бизнес. Эта способность к обновлению и развитию на самом деле...
-- Привет, Пеппер! -- бодро сказал Людвиг.
-- О, старина, как ты сегодня свеж... -- ответил Штейн.
Он облизнулся и добавил:
-- Какие планы? Мы идем в спортзал, помнишь?
-- Проверить, не потерял ли я форму. А потом можно собраться... и завалиться в кабак?
-- Будем бить понты, -- ответил Людвиг.
Он тоже был поэтом. Публиковался редко и только в «Шире». Поговаривали, что Людвига печатают, потому что он пьет водку с русскими писателями, но я не очень этому верил, и мое ухо до сих пор то и дело улавливает в его речи двойные, тройные и четвертные заимствования (хотя я научился отличать их с первого раза). Толстый человек, живущий в плену мата, которым он практически не пользуется. Любил цинично повторять, нажимая на слово «кабак», как он гордится своей профессией. Вообще, когда рассказывал, он никогда не улыбался, только пытался изредка кивать. Писал такие тексты, которые становились песнями. Он полагал, это меня несколько раздражает. Потом выяснилось, что его стихи сами ложатся на музыку, словно мухи на навоз. Сейчас он был бы в точности тем, чем стал я.
Мне его было жаль. Я думал о нем иногда. Уже тогда. Кажется, теперь пожалел. Ему было бы хуже. И в тех номерах газет, где попадаются его стихотворения, я видел жирную спину ускользающего счастья. Это было очень в духе того времени, в самом застойном смысле этого слова. Заглядывая в номер, каждый раз хотелось заткнуть уши затычками печали и опустить его в унитаз. Теперь это можно сказать честно , хотя сейчас порядочные люди, уверенные, будто современная жизнь им светит в пупок, а не морщит задницу, извинились бы за него. Тогда им было не до нас, милый. Но в лучшие дни на последней странице печатали объявления проституток. По-моему, так.
А куда еще пойти после спортзала? Вот мы к вечеру и сняли четырех. Но и насчет этого пришлось помозговать. Людвигу было тридцать пять, и я все еще считал его молодым. А Клавдию я знал давно, чуть больше пяти лет, да и не только в связи с ее опытом работы медсестрой. Людвига это, понятно, ошарашило, но делать нечего. Он девушек как следует оглядел и спрашивает:
-- Почему на вас такое убожество?
-- Да нам сказали, -- отвечает одна из них, красотка с огромными грудями, что нас снимут только такие, как вы. Мы и приоделись специально.
-- Это на случай, если кто с похабными намерениями... Чтоб не оплошали. И деньги на такси сразу были. В общем, ты нас не бойся, -- добавила плоская, как доска.
-- Ну и ладушки, -- сказал Людвиг. Но все же намекнул путанам, что он предпочёл бы девушек в трико-бриджах, а не в вульгарных чулках.
-- Девок-то я не обижу, да и хата у меня большая, всем места хватит, -- добавил он, обращаясь ко мне. -- Раздевайтесь, девочки, и ложитесь в кровать. У меня, как известно, ночь перед "Лирикой без слов" свободная. Будете лежать, молчать и думать о высоком. И так целую неделю... Но на пол не мочиться;!
С этими словами поэт взял со стола графин и, не раздумывая, опрокинул его на головы девиц.
-- А сейчас все в душ, быстро!
Сказано -- сделано. Поздно вечером эти подруги сидят на кровати перед цветным телевизором. По телевизору показывают эротику. Одна говорит:
-- Снимал, наверное, какой-то режиссер артхауса. Интересно... Чего это они такие бесстыжие стали, а?
-- Кто? -- спрашивает другая.
-- Девки, кто ж еще. Не стесняются ничего. Посмотри.
Та взяла да и посмотрела. Видит, из ванной вываливается голый мужик с багром, головой в стену врезается. Тетка красная, на пол сползает и хриплым голосом кричит: "На еду!". А через секунду звонок в номер: дверь медленно открывается, входит негр и говорит: "Всё, конец им теперь. Так что, не удивляйтесь".
Штейн понял, что переговоры закончены. Он поднялся на мостик и в нескольких словах отдал необходимые распоряжения. Корабль взял курс на дом доктора Пеппера.


Через два дня до меня дошли слухи, что Клавдию нашли мертвой. То есть, я, конечно, ничего толком не знал, но слухи ходили самые невероятные. Говорили, например, о том, будто тело подобрали в лесу возле болота и тайком отпилили ноги в кузове разбитого грузовика. Сам я узнал об этом только на следующий день и не поверил ни единому слову, хотя не удивлюсь, если именно так всё и произошло. Я решил про себя, как только немного улягутся страсти, найти ее товарок и узнать что-нибудь похожее на правду. В памяти сразу всплыли те два случая, когда с Людвигом происходило по вечерам что-то невероятное. Может быть, она уже подходила к самому краю раньше? Очень может быть. Но все эти рассуждения были лишены смысла, поскольку у меня в голове засел страх перед неизвестностью. Именно поэтому я нанял герра Гольденштерна, чтобы он нашел хоть какую-нибудь зацепку. И он это сделал. К счастью, он не потерял моего доверия -- ведь когда приходит смерть, люди перестают доверять. По словам частного сыщика, подруга Клавдии, тоже медсестра, была с ним знакома в прошлом. А это означало, по меньшей мере, что она тоже ему доверяла. Тогда я так думал.
Гольденштерн взялся за дело, засучив рукава. Он очень не любил окольных путей, и жизнь его научила, что за счет наития, опыта и неведомых иррациональных факторов в его деле можно достигнуть куда большего успеха, чем путем повторения уже пережитого, применяя для этого якобы давно испытанные технические приемы. Главным для него было начать. Все остальное вставало по фигурам возможного после первого, как он полагал, толчка. Его объяснение заключается в следующем: вера придает жизни полноту и смысл, поскольку дает людям ощущение, будто за каждой ее секундой, даже за каждым часом и минутой таится нечто, освещающее грядущее. При этом люди, может быть, не очень уразумеют, в чем дело и насколько велика их личная ответственность за происходящие с ними перемены, но все же они не пострадают, ибо такое ощущение передается им, делая их внутренне равноправными в той мере, которая способствует осознанию общности судьбы, а без нее и последнего самоубийства-то не совершишь, если оно не предусмотрено судьбой. Вера поэтому имеет смысл.
Многие современные психологи-рационалисты рассматривают веру как самую главную черту человеческого духа, ключ, с помощью которого опосредованно проводят ментальную и бессмертную всё уравнивающую реализационную нить через жизненные перепетии. Но при этом, чтобы приобрести веру, человек должен перестать ходить в церковь. Почему? Так безопаснее. К счастью, Гольдешттерну в прошлом году удачно подвернулся этот подлец Боббит, регулярно посещавший тайное собрание, приют для тонких натур, заключившее с ним договор. Именно там был составлен контракт на... обладание как таковое. Гольденштерн ненавидел «непредвиденную и чрезвычайную меру -- инобытие» и верил в то, «что это и есть тот шаг, который он никогда не сделает». Таким образом он и подошел к развязке запутанного узла обстоятельств, связанных со смертью Клавдии. Обычно в таких случаях оказывается, что смерть произошла по чистой случайности, которую человек и не заметил бы. Кто-то, кого мы не в состоянии видеть и слышать, насвистывает по телефону условную фразу, которая является командой «фас» (то есть выпускает очередную Лору, и ее появление не может быть не замечено).
Я была юною Лорой, жила с отцом в лесу.
Я хлеб горчила на полях и в душе,
И волки там были каждый третий.
Когда я помирала по ночам,
То душила их, но были волчицы…
Они стонали по своим половинкам.
Мне сладко было слышать эту песню --
в ней было столько личного,
которое кажется мне правдой и сейчас.
Не было ясно, кто был моржом, а кто зайцем,
И некому было перерезать им горло.
Но там была я, Лора, с ножом в руках.
Это стихотворение Людвига. Это из сборника «Турнир на несуществование». Автор дал ему весьма ироничное название. Его поэтический стиль очень своеобразен, несмотря на многочисленные стилизации под средневековую латынь. Привожу только одну цитату из «Танца»: «…член выскакивает из братских объятий… падает…»» У него был и такой вариант названия: «Когда-то раньше», правда, уже явно для придания некоторой романтики этим событиям. Именно в этом, по его словам, он и находил особое наслаждение.
Как выяснилось, Клавдия увлекалась японской культурой. Гольденштерн посмотрел ее семейный альбом. В нем были фотографии женщины в традиционном японском кимоно. Этот наряд и определил окончательный выбор направления поиска. Детектива он, разумеется, не впечатлил. Зато произвело впечатление замечание, высказанное Руди при обсуждении этой темы. Оказалось, что Руди также не плохо ее знал. "Если ты такой умный, то почему я такая бедная?" Она повторяла этот вопрос на все лады, надеясь найти ответ на него в книгах. И когда ее жизнь становилась настолько сложной, что она забывала о правильной последовательности действий, она совершала ошибку, делающую эту задачу неразрешимой. Еще один повод запомнить эту фразу и твердо ей следовать, это то, сколько раз ее повторяли японские дети, и какие методы для этого использовались. Практика показала, эффективность ее поразительна. Перед вами шесть небольших сказок о мудрости. Если не вдумываться в мораль, то достаточно пробежать глазами только одну из них -- и это уже многое прояснит в вашей ситуации. Сказки говорят о силе внутреннего духовного учителя, способного указать вам правильное направление. Для чего-то же ваш ум туда еще помнит дорогу? Практические приемы, которые мы приводим, позволяют выйти на этот путь. А в жизни есть и другие интересные способы обрести желаемое. Попробуем? В нашей конкретной ситуации они могут и не сработать. Может, других способов просто нет.
-- Руди, -- спросил я его как-то, -- я слушал у тебя неплохая коллекция редких книг. Есть совсем древние? На латыни? Или на греческом?
Руди вдумчиво молчал. Я уже знал, что у него есть целый воз подобных книг, но особого интереса это не вызывало. Хотя я всегда поражался их качеству. Столь древние языки я не знал. А Руди этот вопрос почему-то задел. Несколько раз я пытался заговорить с ним об этом, и каждый раз он уклонялся от разговора. Иногда он все же уступал, не знаю, по молодости или по причинам, мне не ясным. Но чаще всего мое любопытство оставалось без ответа.
-- У меня просто есть несколько неплохих переводов японских трактатов, -- неохотно признался он. -- Только и всего. Конкретно ничего особенного. Кроме Киёаки Мацугае "Гимны Вечной Весны". По-японски ни разу не слышал?
-- Я бы послушал. Можно в оригинале. Чтобы был полный смысл и богатство языка. Ритуальные тексты тоже, конечно.
-- Знаешь, это поможет тебе хоть чуть-чуть меня понять. В общем, я купил пять томов, японскую версию сочинений некоего Фукуи до его преобразования. Очень модную нынче. Причем на современных носителях, а не на бумаге с цветной закладкой.
-- Где ты их взял?
-- Если захочешь, найду всё это и для тебя.
-- У тебя есть китайские или тибетские книги? -- поинтересовался я.
-- Четырнадцать ксилографий. С большой экзотикой, как я говорил. Мне это досталось по наследству. А почему ты спросил?
-- Никакого секрета в них нет, Руди, так? Кстати, ты знаешь китайский?
-- Только японский. Классику, -- сказал он и взглянул на меня хитро.
-- Бунго? -- спросил я.
-- Да, -- ответил он с непроницаемым видом.
Однако прошедшее бунго-бунго у Людвига не давало мне покоя. Пока я оставался Пеппером, я понимал, что Гольденштерн уже пошел по следу трех остальных проституток. Но Штейн мог выкинуть что угодно в любой момент. Поэтому я "лег на дно" и решил считать дни. Через восемь дней Гольденштерн позвонил мне и предложил встретиться. Чтобы положить конец этой странной истории, я счел необходимым незамедлительно приехать в указанное место. Я думал, что причиной его звонка станет именно это, что он решил поставить в истории с расследованием точку. За отсутствием улик. Но я ошибся. Сыщик объяснил, в чем дело. Судя по его словам, он договорился с одной из девиц устроить ловушку. Подруга медсестры по имени Роза выдаст себя за чудом выжившую Клавдию и поселится в ее квартире. Теперь следовало ждать посетителя.
Но до этого я встретился с Руди. Он принес сценарий артхаусного фильма, в котором ему предложили сыграть. Сценарий назывался "Пьяное лето".
"Оно было очень-очень пьяное... Это лето. Сад Сен-Жермен. На скамейке спящий граффити-артист. Возле клумбы с белыми флоксами сидит Борзый. На часах без двенадцати два ночи. За их спинами окна многоэтажного дома, освещенного белыми эркерными лампами, как иллюминаторами. А под окном затаился скромный замок -- картонная коробка, над которой днем и ночью реет бумажный стяг с огромной черной звездой. Шестьсот шестьдесят шесть окон, из которых смотрят запорожцы, татары, греки, немцы, испанцы и прочие проживающие в этом городе. Из окна видна как бы стойка бара. У фонтана парень в майке с галстуком и девушка в юбке. Они смеются и разговаривают шепотом. Дурачатся. Парень все время жмет девушке ладонь, и говорит что-то на ухо. Она отмахивается. Смеются и смеются. Мимо проходит маленький розовый слоник с большими ушами. Парень накрывает его стаканом. Пьют за удачу. Можно считать, что они в рюмочной на углу. В нескольких метрах от ворот в соседний двор, в окнах которого видны лица знакомых и совсем незнакомых, заглядывающих в прозрачные стекла порочных душ. Кажется, это мелькает далекое море и весенняя луна. Нет. Далеко-далеко, за шторкой в объективе. Лунка с правой стороны. Впрочем, кажется, там осколки бутылки на дне двора. Если встать на подоконник, не увидишь ничего, только неясная тень -- человек, который быстро перелез через сетку ограждения. Может, конечно, художник так и вжимался в свой стрит-арт, прячась, когда пялился на небо. Но с высоты повыше всегда происходит что попало, а на этот раз все встало вдруг перед глазами. Хорошо, ума хватило самому не лезть в угол, остановиться.
Стена, куда не забьешься.
Борзый ждал Майка. Легкое вино стремится к набережной. Ничего особенного. Когда свинтила голова, трудно понять. Все не айс. Ощущение пьяного заката и хорошего ажиотажа. Бледный сюр у Борзого в голове, смотрящего на две луны. Открылись окна одной из маленьких башен. Тогда можно было только в центре квадрата между ними, высоко-высоко на крыше. Там было душно и нежно, он еще помнил. Вино чуть кисловато, легкие тени прыгали через провалы асфальта.
"Полуутро," -- подумал Майк.
Майк шел по улице в ночной магазин рядом. Он ненавидел музыку в машине. Ненавидел даже просто сидеть в ней, потому что через каждые двадцать секунд из радио доносились позывные мексиканского ресторана «Потоси». Майк ненавидел свою жизнь. Но он не представлял, как можно иначе. Размышляя об этом, он приблизился к витрине магазина и открыл дверь. На полках перед ним стояли банки с куриными крылышками и с омарами. В зале за кассой продавались картины. Майк повернул направо. Перед ним был еще один магазин. Затем еще один. И еще... Майк вернулся назад и встал у дверей, повернув голову вправо. Справа от него было какое-то кафе. Два пролета лестницы вели наверх. Верхняя площадка была заставлена ящиками и завалена манекенами. Оттуда лился яркий электрический свет. Майк пошел вверх. Вдруг с лестницы донеслись громкие голоса.
-- Хэлло, Майк! В магазин? -- спросил мужской голос. -- Добрый вечер, Нью-Йорк! Не бойся.
-- Выпьешь? Народу сегодня мало. Только Гребень, -- добавила женщина.
Они стояли в темном проеме двери, глядя на него. Женщина была намного ниже и плотнее. "Сейчас предложат выпить, потом накормят и положат спать", -- решил Майк. Возможно, поэтому пока еще интересно. А потом будет довольно противно, решил он. Женщина была в черной бархатной куртке с меховой опушкой. Ее голова была обтянута золотистой кожицей. Она держала в руке маленький стальной стаканчик с коктейлем из водорослей. Когда она подала его, в кафе заиграла музыка. Все трое ухмыльнулись. Пить было очень страшно".
-- Ну и дальше в таком же духе... Что ты думаешь об этом? -- спросил Руди.
Он отложил сценарий и взглянул на меня. Я сидел в мягком кожаном кресле напротив и выжидательно глядел на него. Неужели сейчас, через два года после нашего знакомства, он решится сказать мне главное? Я ждал, пока он отойдет от своих мыслей. Но он не сделал ни того, ни другого.
-- Я думаю, что завтра или в воскресенье, быть может, произойдет нечто значительное, -- ответил я.
Если он и удивился моему ответу, то виду не подал.