Подорож. повесть об ушедшем отрочестве

Александр Марков

Доброй памяти моих незабвенных родителей
Ады Алексеевны и
Анатолия Федоровича


                Глава I


    Лысина дяди Коли, вместе с ее обладателем, точно переспелая дыня, отсвечивает меж кукурузно-подсолнечной поросли родионовского огорода, то есть дяди Колиного. Сам он, полувековой крепыш с рыжеватыми бакенбардами, создающими необходимую гармонию волосяного покрова головы, и беспокойно-внимательными серыми глазками, которые то, что видят, тут же сообщают его жене – тете Наде, которая немедленно извещает о том весь двор, как раз мне некстати.
    Я иду на свидание, и делаю это каждый день – через бугры к шахтному хутору, и первый бугор из трех последующих с распаханными на нем огородами  – самый обитаемый вот такими любителями покопаться в земле. Мои путешествия к хутору, к Вальке Поповой, моей первой любви, напоминают ежедневное топание к зазнобе у шлагбаума за несколько верст киногероя Леонида Быкова. Фильм недавно показали в нашем Дворце культуры, и мне после просмотра чудилось, что на меня уставился, прищурясь, весь поселок.
     Собственно поселок вырос в 50-е годы, выбрав для сего самый большой покатый бугор. С него до сей поры хорошо видны куда ни глянь выпочковавшиеся каменные груди матери-земли, которые зовутся терриконами. Можно бы их сравнить с египетскими пирамидами, но – унылые песчаные египетские равнины и наши бугры, словно застывшие навсегда волны бескрайнего океана, с зелеными гребнями трав и кустарников, вперемешку с известняковыми ручьями, слишком различны, - мне ближе эта безоглядная горбатая ширь.    
     В парах километров южнее и севернее от поселка, в ложбинах меж величавыми буграми, появились шахты – соответственно «Северная» и «Южная», они то и стали причиной быстрого развития поселка, а затем и меня в нем. Возле шахты «Южной» позже сам собой как-то появился хутор возле дороги, ведущей к шахте, а возле «Северной» - винзавод, но эта шахта была признана сложной и нерентабельной, а посему переформатировалась на прибыльное винное производство.
Поселок строили пленные немцы. Хорошо строили: в центре вознесся двухэтажный здоровенный Дворец культуры с площадью и памятником Ленину, от площади расходились пять прямых лучей – улиц с аккуратненькими кирпичными двухэтажными домами. Самая большая улица носила название – Бабушкина, то ли в честь одного большевика, то ли в честь бабушек. На этой улице я и жил в таком же кирпичном доме формы буквы Г с восемнадцатью квартирами. Наша имела номер пять.
Все население поселка называло его Криничанка. Почему, черт его знает. Официально он назывался гордо – Червоногвардейское. Но пока это мудреное название вымолвишь, язык сломаться способен. Потому жители поселка его и не ломали – Криничанка так Криничанка.
     К тому времени как я обрел первую любовь в лице своей одноклассницы Валюши Поповой, девчонки с огромными удивленными карими глазищами и каштановым конским хвостом вместо косы, Криничанка насчитывала около пяти тыщ душ, преимущественно молодого шахтерского разнонационального пола. Квартир кирпичных домов  и даже динамично формирующегося частного сектора на всех не хватало, появились три общаги, школа, больница, стадион… короче все, что делало жизнь насыщенной, любопытной и многообещающей.   
   - При-и-и-вет, Саня, - донеслось из кукурузного пастбища.
   - Здрасьте, дядь Коль, - нарочито дружелюбно отозвался я, проклиная дальнозоркость жильца квартиры номер двенадцать нашего дома.   
   - Туды? – прилетел вопрос оттуда же.
   Я остановился, плюнул на пыльную августовскую тропинку, и изобразил в моем понимании почти десятиклассника образ журналиста:
   - А ответьте, мне дядь Коль, вам после смены в шахте не хватает физического заряда, что в такую жару вас несет на бугры?
   - Хе-хе, - прозвучал доходчивый ответ.
   - И все же? Какого черта вы тут кукурузничаете, картошничаете, вместо того чтоб с мужиками во дворе в домино упражняться? – понесло меня. Раз ты меня усмотрел, полевой стахановец, держи заряд интеллектуальной обратки.
   - Иди-ка ты Сань…
   - На прокорм не хватает или на продажу? А? – я знал, что шахтные проходчики, те самые что ищут и рубят уголь, деньгами не обижены: пыли, сырости, узких нор, страха  метана, тяжести отбойного молотка и прочих радостей им хватает безмерно, а Родионов и был проходчиком – почему-то захотелось его обидеть.
   - Дурак! – засмеялся дядя Коля то ли гусиным гагаканьем, то ли собачьим гавканьем. – Того тебе знать не треба, иди, девка заждалась, небось?
   Он меня сразил. Скороспелое интервью перспектив не имело.
   Все, двор получит информационный повод. 
   Я тоскливо посмотрел в безоблачное небо в надежде, что отыщется завалящая ворона и пометит лысину дяди Коли. Но ворон в предвечерней дали не виднелось.
Гордо вскинув голову, я потопал вперед. С вершины бугра открывался завораживающий вид на убегавшие вдаль подъемы и низины, по которым пирамидами рассыпались терриконы. Даже просматривались восточнее дымящие трубы коммунарского исполина – крупнейшего, как нам объясняли в школе, в Европе металлургического завода. Я ускорился с бугра и, полагая, что один, громко запел что-то патриотическое.
    Тропинка петляла в низине между высокой травы.
   - Что за козел блеет? – заржало нечто впереди.
   Из-за поворота выползли двое. По виду – мои ровесники. По рожам – незнакомые.
   - Не блеет, баран, а поет, - храбро ответил я, краснея.
   - Во, падла, - удивились оба, особенно долговязый стручок с наметившейся чернявой щетиной под носом.
   Они тут же перегородили мне путь. Полагая, что между нами возникнет дискуссия о парнокопытных, спутник стручка, этакий жирдяйчик в клетчатой рубашке и льняной гривой, аккуратно поставил на траву тихо скрипящий транзисторный приемник.
   - Ну че?
   - Давно не получал?
   Я оглянулся, дядя Коля с его булавами вместо рук очень бы даже сгодился в намечающемся диспуте, но он какого-то черта оставался далеко за бугром со своей кукурузой.         
   Стручок выкинул свою культю первым. Я удачно увернулся и не менее удачно наткнулся ухом на кулак жирдяя, и тут же ощутил вкус и запах летней травы и победное шипенье транзистора. Схватив приемник, я швырнул его в живот жирдяя, который оказался никудышным ловцом своего имущества – ойкнул, и тут же замахал ручонками, точно транзистор птицей задумал улететь от его телес, но вместо того шмякнулся оземь.
   Оба моих оппонента дружно взвыли и стали кругами ходить вокруг моей поднимающейся фигуры, и, будто в гопаке, одновременно выбросили копыта мне в бока. Я скособочился и услышал задорный голос:
   - А, с-суки, двое на одного! Саня, держись!
   На тропке показался мой одноклассник, хуторянин Колька Васильев, забияка и картежник, но, впрочем, симпатичный парень, особенно в эту минуту.
   - Стоять! – искренне заорал я, так как явление Васильева отчего-то негативно подействовало на танцевальный дуэт.
   Они тут же перешли в статус спринтеров и, подхватив незадачливый приемник, стремглав бросились бежать к поселку, может быть захотели познакомиться с дядей Колей.
   Васильев огорченно свистнул, но в погоню не устремился. Ладонью он очистил мою футболку от травы и поинтересовался:
   - Кто такие?
   - Не знаю, - пожал я плечами. - На танцы, наверно, приехали – с Витошек или Бежановки.
    Наш клуб по выходным вмешал в себя любителей танцев, на которые съезжались и из окрестных поселков и селений охочие до развлечений. Развлечения заключались в самих танцах и последующих драках.
   - Ладно, я запомнил. Увижу, разберемся, - чему-то улыбнулся Васильев.
   - Ты на танцы?
   - Угу, ладно, я пошел.
   Васильев был настоль деликатен, что не стал звать меня потанцевать и позабавиться второй частью развлекательной программы, тем более с уже известными партнерами, и не стал интересоваться, чего ради я ковыляю на его хутор. Он тоже был в курсе, как и дядя Коля, и весь мой двор, и, чего уж тут, и весь мой класс, и вся моя школа и… 
   Карие вишни распахнутых глаз Вали смотрят на мое вздувшееся ухо, которое и мне напоминает ненужный микрорадар на свидании, на зеленоватый отлив футболки – свидетельство недавней соприкосновенности с травой, - и шепчет:
   - Что это? Ты опять подрался?
   Мне в ее ангельском голоске особо импонирует «опять». Я ощущаю себя мужчиной, способным постоять за честь возлюбленной. Она ведь так и думает, поди. Дело в том, что в мае, перед окончанием девятого класса, на Валю разинул пасть мой одноклассник – Витька Барма. И потому пришлось за школьным двором провести с ним разъяснительную беседу. Витек осознал мифичность надежд, а Валентина каким-то образом о том узнала, и учинила мне разнос, хотя интуитивно я чуял – ей польстило, что в шестнадцать лет за нее уже происходят ристалища.
   - Да так, - вздохнул я, точно непонятый Зорро.
   Мы садимся на теплую скамейку перед воротами с калиткой, за которыми скрываются окружающий добротный «свой» дом сад с вишнями, шелковицей и грушами, колодец и убегающий под бугор огород. Я держу ее руки в своих, мы несем романтическую околесицу – слова неважны, когда преисполнен трепетом льнущей к тебе неведомой, но соблазнительной покорности и желания, и, как и припоздавший вечер, я наполнен благостностью чудной радости. Время замерло, как ветерок в листве дуба, вымахавшего за скамейкой.
   - Скоро в школу, - мечтательно говорю я. С такой же мечтательностью я мог бы сказать, что завтра в шахтный забой или в тюрьму, настолько не важно – куда скоро, а важно, что сейчас.
   - Выпускной класс, - шепчет Валя, и ее руки все доверчивее прижимаются ко мне.
   Вечереет стремительно, Только фары редких машин на хуторской дороге к шахте выхватывают такие же редкие силуэты прохожих, и снова все погружается в сладкий сумрак.
   Стоящий возле ворот стожок сена превращается в волшебный холм, на котором заблудшие эльфы вот-вот начнут вальсировать.
Мы целуемся. Моя ладонь, воровато проникает в разрез ее платьица и, дрожит, охватывая маленькую упругую грудь. Мы снова целуемся.  Потом еще, Потом еще…
   - Э-э-э, жених и невеста! – неожиданно квакает в стожке, и мы, точно застигнутые на месте преступления, отпрыгиваем друг от  друга.
Романтика тут же улетучилась, и на ее месте возникла обычная злость. Я шарю по земле и тут же ощущаю твердь камешка. Тут же отправляю его по назначению.
   - Ай! – из стожка кто-то выползает.
   Это младший брат Вали - Юрка, шалопай и малолетний курильщик, которого я терплю только ради своей пассии,
   - Ты чего там прятался? – раздражается Валя.
   Да еще так долго, - думаю я.
   - Хотел посмотреть, как вы целуетесь. – скулит святая простота. 
   - Посмотрел? – интересуется Валя, поправляя нарушенную гармонию платья. – Марш домой!
   - Я еще погулять хочу, - хнычет родная кровь.   
   - Сам виноват, мог бы гулять, а не торчать в стогу.
   - Тогда я мамке расскажу, как вы тут целовались и все такое, - кудахчет это создание, демонстрируя задатки шантажиста.
   -Заткнись, придурок, - втыкаю я свой голос в семейный диалог.
   - А то че? – храбро интересуется Юрка, отряхиваясь от сена.
   - А то, - отвечаю ему ультимативной логикой.
   Повисает неопределенное молчание всех сторон конфликта, дабы осознать перспективы его продолжения. 
   И тут от дороги в темноте прорисовывается нежданный квартет хуторских, явно до того не знавших куда себя деть от бездельного шатания по местным достопримечательностям и внезапно заметивших забавное мероприятие.
   - А кто тут такой борзый наших обижать? - не совсем трезво, но весьма нагло бубнит фигура, превосходящая меня ростом и весом, и в ней я узнаю Вовку Желнова, хулиганистого братана из параллельного класса, над исправлением и повышением интеллекта которого на моей памяти всегда бился весь школьный учительский коллектив, притом бездарно, ибо мать Вовки являла собой директора винзавода у шахты «Северная», что и обеспечивало этому хроническому двоечнику плановый переход в последующий класс. 
    Остальное трио сопровождающих предводителя Желнова верноподданно захрюкало.
Численный перевес даже из хилых туловищ творит могучие торсы. Тут с одним Желновым хрен совладаешь, а плюс к нему…
   Я понял – быть опять драке. За вторую половину этих суток нагрузка чрезмерная.          
   - Все в порядке, Вован, - я поднялся со скамейки, и в моем голосе просто за версту несло добром и умиротворением.
   - Мы играем, - нежданно вякнул Юрка, - Никто меня не того…
Желнов задумался, скорее всего, о смене мотивации роли заступника. Ему также нежданно помогла Валюха.
   - Иди к черту, боров паскудный, шманишь тут бормотухой, - понесла она заправской тещей над загулявшим зятьком. – Тут мой дом, и тебя сюда никто не просил.   
   Невольно я залюбовался своей девушкой. Она вскочила и прямо перед этой сворой, уперев кулачонки в бока, бесстрашно встала, ну словно Жанна перед Орлеаном. Она знала о Желнове, что и я, может  и больше, так как проживала на хуторе. Но как она кинулась отстаивать свое право на наши чувства!
   Но Вован не зря отличался тугодумием. Слова в эту каменную балду проникали медленно, а их переосмысление и того дольше. Зато оскорбление было налицо – агрессия, выраженная, пусть и девчонкой, но ругательным криком и позой. За все заплатит кавалер!
   Может он и не так думал или вообще не думал, ибо нечем, но все сразу стало понятно до боли в скуле, которая тут же и обозначилась его правым кулаком.   
Пусть он и туп в учебе, но в бою коварен! Случилось все так внезапно, что Валя просто поперхнулась, свита вождя Вовы ошеломленно зевала, не догоняя – пора уже им или не пора.
   Мною овладело бешенство. На глазах моей девчонки, вот так нагло и ни за что! Через дольки секунды мой кулак поставил печать в животе Вовчика, его даже согнуло, и тут же коленом я отправил его в объятия трио. Все дружно завалились на теплую пыльную землю.
   Стало ну просто очень очевидно, что через мгновения, очухавшееся стадо с пастырем начнет делать из меня котлету.
Валя спохватилась раньше всех, дернула меня за руку, увлекая в открываемую калитку ворот дома. Я замешкался, и когда уяснил план подруги, чья-то длань через щель захлопываемой за нами двери еще умудрилась ухватиться за мою рубашку, вырвав себе на память кусок ткани.
   За воротами поднялся галдеж, призывающий меня быть мужиком и выскочить из убежища. Заочно я уже был приговорен к самым лютым мукам. Но через забор, убегавший от ворот, никто не рискнул сигануть, а зря – там прямо за не очень высокими досками было пленительное царство малины и крыжовника.
Юрка куда-то делся. Мы отдышались в сумрачной декорации сада.
   - Я за тебя испугалась, - прильнула ко мне Валя.
   - А я за тебя.
   Стало хорошо.
   Из формата блаженства нас вывел дикий и недалекий свист.
   Мы побежали через сад к огороду, падавшему на бугор. Оттуда можно помчать домой  по бездорожью, хватая темень переходящего в ночь вечера.  Но хутор уже проснулся. Крики, гиканье, топот ног – все слышалось отчетливо, Славная охота намечалась, неважно, что дичью оказался я сам.
   Скорее всего, время было упущено, но на всякий случай можно было попробовать. Нет, поздно! На бугре угадывались бродячие поисковые силуэты, становившиеся рельефнее от вспыхнувших фонариков. Их лучи беспорядочно скользили по всем направлениям, напоминая метание зенитных прожекторов. Вот несколько из них поскакали к огородным грядкам, за которыми присели мы.
Я ухватил Валю на себя, падая в межгрядную тропинку, как в окоп. Она тихо и покорно взвизгнула, и осталась лежать на мне. Сердце стучало тревожно и сладостно.
   Под неистовость продолжавшейся охоты мы целовались и целовались, пьянея от запахов укропа и помидоров, от тепла земли, шалея от адреналина близкой опасности, дрожа от близости тел. Мы словно парили над неведомой пропастью, страшась ее и желая ее грешных соблазнительных влечений. Покрывало вселенной укутывало нас в мираж вечности.
   Трепетный ветерок пытается слизать с нас тайну греха.
   Время захлебнулось.

                Глава II


   Однообразие уходящих каникул нас не удручало. С утра, бегло позавтракав, мы вылетали во двор и гурьбой одолевали день. Мы – это пацаны моего двора – Витька Дятлов, оттопыренные уши и цепкие глазки которого некогда вгоняли меня в краску, когда я приударял за его сестрицей и моей одноклассницей Томкой, Колька Куцый, флегматик с задатками зажиточного крестьянина, Сашка Занеза добрый и покладистый малыш по росту, полная противоположность его бате – вечно злющему и подвыпившему милицейскому майору, - все они были на год-два моложе меня, и потому не совсем понимали мои вечерние скитания за бугры на хутор. А к ним приставали с соседского двора Валерка Сумин, в детстве обваренный мамашей кипятком, и потому никогда не загоравший, Славка Саломасов, сутулый хиляк, вечно что-то бубнивший себе под нос.
   Тем августом мы, как и вся молодежь поселка, заболели игрой, забавность и глупость которой ныне кажется классической, но тогда… Игра представляла собой выбивание на земле колпачков от одеколонов, и духов. Колпачки имели свою ценность – «короли». Самые завалящие из них, от «Шипра» или «Тройного» ценились в один «король», более дорогих одеколонов – в два, четыре, пять, или десять «королей», ну а от «Красной Москвы» до «Дзинтарс» с их причудливыми наворотами на колпачках – в пятьдесят и даже сто. Выбивать более дорогие одноразовыми «королями» нужно было столько раз, сколько «королей» они стоили. Скажем, ту же «Красную Москву» одолеть «Шипром» можно было только в результате полусотни метких попаданий, а наоборот – один раз.
   Вооруженная полиэтиленовыми пакетами с тарахтевшими там кучами колпачков и пробок, криничанская пацанва с утра до ночи шалела в напряженных поединках. У меня была любимая штучка в четыре «короля», прозванная умельцами «слоном» из-за массивности, крепости и зубчатых наслоений на ободе колпачка. Я ей выбивал все во что мог попасть и потому берег как дневник от матери в школьный сезон.
Однажды на наши игрища заглянул пришлый игрок, прибывший из райцентра Кировска к поселковой родне. Надменно сцепив губы, длинный и щуплый как высохший стебель подсолнуха, он таращился на нашу битву с Суминым, которую мой «слон» закончил чистой победой.
   У нас считалось шиком по окончании любого дела, сплюнуть и важно произнести:
   - Ну шо?
   Особенно выделялось «шо», как демонстрация высшей стадии интеллектуально-физического совершенства. Интонациями в этом «шо» можно было передать практически все оценки и эмоции.
   - А ни шо, - уныло ответил мне Валерка, яростно скребя по рыжеватой гриве, будто в нее десантировались вши и помешали ему выиграть.
   - Еще? – предложил я, нежно поглаживая потяжелевшую полиэтиленовую суму, нежно позвякивающую мне в ответ.
   - Не, хорэ, - процедил Валерка.
   - А со мной хочешь сыграть? – вдруг произнес зритель из Кировска. И добавил:
   - Ну, што?
   Меня передернуло. Я искоса взглянул на этого ожившего конкурента сморщенной оглобли. Мне показалось, что он бравировал этим «што», давая понять разницу между деревенским плебсом и столичным денди. И тут, чуть не из трусов он вытащил увесистый холщовый мешочек. И я услышал знакомое шуршание пробок.
Он порылся в своем багаже и вытащил нечто невиданное. Это была с голубоватым отливом и витиеватыми рожками чудная металлическая пробка, и я уставился на нее, как на кусок золота.
   - Настоящий запад, - небрежно прогавкал он. – От туалетной воды «Шанель».
   - Какой-какой воды? – заржал Валерка. – В моей хате такую воду не пробками, а ведерными крышками закрывают.
   - Сколько «королей» стоит твоя шинель? – зачарованно буркнул я.
   - Тышу.
   - Загнул… - фыркнул Валерка.
   - Никель, - пояснил товарищ из Кировска, - стоит всей вашей долбаной пластмассы.      
   Я молча прощупал все свое пробочное воинство. Если ставить на кон, то хватит на половину – этак на пятьсот «короликов». Жаль, если продую, но какова шинель!
   - Ставлю полтыщи – выбиваю два раза, - выпалил я.
   - Идет, - милостиво согнул загорелую морду мой противник. – Играю другой пробкой, чтобы эту не поцарапать.
   - Само собой, - согласился я.
   Вокруг нас  как-то само собой собралась приличная компания зевак. Я поймал настороженный взгляд Витьки Дятлова. Повисло молчание. У ног Сумина шлепнулся мой полиэтилен с тщательно пересчитанными пробками на пятьсот «королей», и рядом на тряпочке уложилась блестящая в солнечном свете прелестная вещица.
В немом противоборстве жребий бить первым вытянул я. Обладатель шинели – закинул свою пробку в сухую траву метров этак на десять. Я достал своего надежного «слона» и подкинул его метров на пять ближе. Подумав, мой визави подкинул свою пробку к моей еще на пару метров. Итого – между пробками метра три. Можно рискнуть. Но если промахнусь, то из-за травы мой «слон» далеко не отлетит и станет неплохой мишенью. А мне нужно выбивать дважды, то есть без права на ошибку!
   Болельщики нервно держали мою сторону. Только на отшибе приклеился Саломасов и нашептывал под ноздри только ему ведомые заклинания.
Солнце палило всю ватагу, и я пил соленый пот с щек, решаясь или не решаясь.
   - Ну што? – вякнуло возле меня.
   Я разозлился.
   - Шо такое што! – выпалил я, и мой «слон», описав дугу, чмокнул пробку прямо по центру.
   - А! Шо! – заорал я, и этот логически безупречный клич дружно подхватили все.
Но это – лишь половина успеха. Предстояло выбить еще раз, но шансы уравнялись. Никто из нас теперь не имел форы. Мной овладела уверенная игривость, ибо братаны увидели мои снайперские качества и услыхали чужеродное «што». Я был в центре внимания, симпатий и поселковой славы, что будоражило кровь, а кировская дылда как-то спала с лица, у нее даже губы превратились в проволочки.
   Пробки снова разлетелись в разные стороны, и так же медленно мы по очереди стали их подкидать на длину решающего выстрела. Первым этот выстрел решил сделать я. С двух метров мой «слон» полетел к цели, и… немощно упал в каких-то сантиметрах рядом. Возглас отчаяния прокатился по дворовому колизею. Это был конец.
   Долговязый гость, ухмыляясь как цапля, над лягушкой, поднял свою пробку и нацелил ее на моего «слона».
   Я отвернулся. Губы ощутили соленую каплю, но это был не пот – слеза. Трудно из героя превращаться в неудачника.
   Он медлил, и мне пришлось снова повернуться, чтобы лицезреть очевидное. Рука его заметно дрожала, хотя, на мой взгляд, поразить пробку на расстоянии полутора тапка все равно что… Он издевался, гад!
   Пальцы его разжались, пробка полетела вниз, но характерного пробочного звяканья никто не услышал. Пробки лежали рядом, не коснувшись одна другой. Он промахнулся!
   Бережно подняв своего «слона», под единый вздох публики, я бросил его точно.
   - Ну шо? – прошептал я, забирая с тряпки уже свою вещь, и только в этот миг почувствовал, что весь дрожу.
   - Га-а-а-, - приветствовала меня рать.
   - Шел хохол, насрал на пол, шел кацап – зубами цап! – проорал кто-то из будущих нациков.
   - Знай криничанских…
   - Саня – король…
   - Падла, ногу отдавил…
   - Га-а-а-а…
   Все стонало и куражилось вокруг, точно я открыл нефтяное месторождение и собравшиеся уже стали его сособственниками.
   Меня угостили бутылкой теплого дющеса.
   Сквозь толпу продерлась моя двоюродная сестра Люда Шиян и разочарованно хмыкнула:
   - Тю-ю. Я думала тебя побили, а вы тут регочете.
Длинного гостя уже и след простыл, но я о нем и позабыл. Вечером я понес
   выигранное показать Валюхе. И только она испортила мне праздник:
   - Ерунда какая-то, - фыркнула она, мельком взглянув на прекрасную пробку и вздохнула. – лучше бы то, что под этой пробкой.
   Я ее не понял. 
   - Да у нас туалетной воды знаешь сколько, - развел я руками, доходчиво поясняя нашу ширь с заграничной флаконной скупостью.
   - Дурак…   
   Мне стало безмерно обидно: я жертвовал своими кровными пробками и колпачками, сжег кучу нервов, испытал триумф в ситуации близкой к поражению, - и  все для того, чтобы поджатые губки мне выдали «фи»!
   Мы поругались. Впервые за полгода или сколько там. Я демонстративно повернулся к буграм, эффектно бросив что-то о врожденной девичьей сухости и неблагодарности тоном брошенного мачо, как это делал герой недавно просмотренной нами вдвоем индийской мелодрамы в клубе, и ушел.
   Вечерний сумрак представлял гребенку бугров как нахальные усмешки под вуалью, усиливая мою меланхолию и разочарование. 
   На скамейке перед домом сидела сестра двоюродная Людка, изучая то ли статую вождя на площади перед клубом, протянутая рука которого указывала путь из Криничанки, то ли фланирующие по Бабушкиной улице пары, то ли просто лузгала семечки.
   - Людка, для чего я живу? – встал я перед ней добрым молодцем, руки в боки.
Она поразила меня своей проницательностью:
   - С Валюхой поругался?
   - Ты ответь, - наседал я на сестру, Валькину подругу и вдобавок ее соседку по парте с седьмого класса.
   - Семечек хочешь? – вздохнула сестрица, протягивая ладонь.
   Я махнул рукой и пошел домой.
   Мама, моя сероглазая добрая и строгая мама, несравненная красавица в молодости, но и в сорок сохранившая отблески ушедших лет,  все близко принимающая к сердцу, заботливая и чуть суетливая, готовила на кухне ужин.
   - Рановато ты сегодня… - заметила она. – Я ще не впоралась.
   У нее, как и у всех криничанцев был уникальный суржик – смесь русского, украинского, еврейского, молдавского… языков, что и понятно – послевоенный Донбасс отстраивала вся страна.
   - Мам, вот для чего ты живешь? – огорошил я ее.
   - Шо случилось? – побледнела она и плюхнулась на табурет.   
   - Да ничего, - скривился я. – Просто интересно.
   После ужина, спланировав на свою кровать, я уставился мыслями в потолок.
   Ну, вот кто я, на стартовой площадке своей жизни? Что путного вызреет из меня? За неполных шестнадцать годков какими только профессиями я не улучшал собой их престиж – веселый и многодетный дальнобойшик, трогательно поглаживающий уместившихся на коленках кучу детей с женой в придачу возле еще не остывшей у ворот фуры; юркий и напористый нападающий луганской «Зари» и, конечно всего Союза, красиво вколачивающий победный гол в финале мирового чемпионата бразильцам и скучновато устало машущий осатаневшим болельщикам: смелый и уверенный в себе журналист, с риском для жизни собравший жареный материал и эмоционально с телеэкрана вгоняющий гвоздь истины в народ… Во мне сплели нити своих характеров Печорин и Лобановский, Марк Антоний и Фантомас, Эрих Мария Ремарк и Гаврош… Я пытаюсь подражать той или иной личности – из кино или книг – полагая, что таким образом становлюсь личностью сам. Я живу для славы, подвигов, великих дел и любви. Когда-нибудь я вернусь на Криничанку в лаврах национального, нет – всемирного героя или лауреата, снисходительно промолвлю конающей от моего триумфа толпе земляков, мол, а вы не верили, равнодушно прочерчу взгляд мимо поникшей Вальки Поповой, слезы позднего, увы, раскаяния которой вытирает платком сестрица Людка…
   - Чого ты все ворочаешься? – приземляет полет прекрасных видений мама.
   - Та ничего, - зло отвечаю я.
   Потолок темнеет, разрушая мозаику моих планов. За окном замерз однокрылый слепок луны, как свидетель тщетности и глупости того, что вертится в голове. И так хочется мне, взрослому, пишущему теперь эти строки, забраться под одеяло к тому Сашке, погладить и прошептать – какой же ты еще дурачок…

   Солнечный луч точно выпалил в глаз – светило прогнало бледный инвалидный лунный ночник – и взывает к бодрости, полнокровию, подвигам. Мама уже поди несколько часов нянчится с горластыми карапузами в детских яслях, завтрак призывает запахами жареной картошки с мясом на кухне – хандру как и память о философском постижении жизни накануне сдуло как ветром пересохший кизяк с поля.
   Сегодня же, черт возьми, мы играем в футбол с хуторскими. Матч вызова! На их пастбище неделю назад наша криничанская дружина продула вчистую. Наверное, на нас угнетающе тогда подействовали две вещи – крен их поляны градусов в двадцать и нахождение у границ этого крена местного хуторского кладбища. Мало того, что мяч норовил все время катиться по наклонной в одну сторону, так он еще и залетал в пределы потустороннего мира, пугая угрюмой тишиной, колючими кустами и вороньим карканьем. Понятно, хуторские аборигены были адаптированы к таким условиям, но мы, криничанские профессионалы к данному психологическому стрессу оказались не готовы. Потому, когда отшумели вопли победивших во главе с Сашкой Ткачом, главным футбольным заводилой хутора и моим одноклассником, высоким тощим флегматиком с красивым большим лбом,  проживавшим в шести домах от Валюшки, кстати, явившейся поболеть то ли за меня, то ли за хуторскую родину и ставшей очевидцем поселкового позора, так вот –  справедливо указуя пальцами на кладбище, как главную причину поражения, мы потребовали реванша на криничанском реальном футбольном стадионе, пусть и без трибун с раздевалками, но ровном и с настоящими воротами с перекладинами, а не какими там подсолнуховыми палками, зажатыми камнями. Главное, что и границами поля были не надгробья, а огороды с двух сторон, лесопосадка с третьей и покатый бугорок, заменявший потенциальным
болельщикам места для лицезрения баталий с мячом...
   Вообще, страсть к футболу возникла у меня еще в пятом классе, и я до сих пор отчетливо помню как на игре между 5-А и 5-Б, наш слюнявый капитан Олежка Гордиенко выпихнул меня в запас, и я, рыдая, жевал терпкую траву поля, пока ребята веселились рядом, как помню и то, что в те же годы увидев по телевизору как московский «Спартак» забил «Заре» гол из страшного офсайда, заистерил на телевизор от такой несправедливости и получил хороший подзатыльник от бати… К нынешнему лету я уже славился как заправский форвард криничанцев и был грозой всех ворот, настоящих и мнимых, а мои снайперские качества раскручивались удачно разбитыми форточками между нашими домами, где мы гоняли мяч, когда было невтерпеж топать до стадиона…
   В три дня на палящем солнце две бригады сошлись в матче-реванше. Болельщиками выступали пара сонных коров, полудохлый козел, привязанный к колышку у края футбольной поляны, да топающие через батальное сражение равнодушные особи по направлению ставка, им видишь ли как раз сейчас приспичило искупаться или половить рыбки.
    С учетом отсутствия двадцатипроцентного скоса поля, моего мастерства и командного победного духа хуторяне были повержены с разницей в десять мячей.
Я был в ударе. Только один раз, обыграв Ткача и устремившись к воротам с дырявым голкипером, со всего разбега головой воткнулся в некоего удода с удочками, семенившего по футбольной плантации.
   - Вот же козел! – восхитился я, глядя на успокоенный мяч в ручонках воротчика.
   - Эт-то ты кому – козел?
   Из уважения, прежде всего, к преклонному возрасту рыбаря и, затем, к его кувалдам вместо ладоней, я учтиво обратил его внимание к полуживому животному у колышка, что мирно щурилось в нашу сторону.
   -  Вон он, - махнул я туда рукой. – Глянь, рога какие, не то, что у некоторых…
   Не дожидаясь осмысления мною сказанного, я помчался к своей штрафной площадки, умело затерявшись в куче голов и пыли.      
   Понимая свою обреченность, последние полчаса хуторские не столько норовили попасть по мячу, сколько по ногам, включая и мои, и это им удавалось так хорошо, что мы пару раз сцепились за грудки. Судью заменяло общее чувство справедливости, но до нормальной драчки не дошло.
   Мокрый как невыжатая тряпка я пожал руку такому же, не прошедшему курс обтирания, Сашке Ткачу. 
   - Прими наши сочувствия. Играли вы чудненько, но куда попрешь против местной Барсы, - подвел я итог.
   - Ниче, мы еще вас раздавим, - пообещал спокойно мой флегматичный одноклассник. - Не рыпнитесь.
   - Вообще, если бы вы притащили болельщиков, то, может  и не так бы профукали, - сообщил я.
   Сашка сверху вниз посмотрел на меня как на музейные монеты на стеллаже и брякнул с пролетарской прямотой.
   - А Валька, кажись, занемогла.
   И тут только я понял, почему все время в игре оглядывался по сторонам, рыская взглядом в надежде узреть знакомое платьице на не менее знакомой стройной фигурке. 
   Настроение от победы мгновенно улетучилось дымом из трубы. Я отошел от возбужденно обсуждающей моменты матча и уже братающейся гурьбы, уставясь взглядом пограничника но тропинку, ведущую от поселка к нашему игровому стойбищу. Она была такой же пустой, как и моя душа. Валя не пришла.
   После осознания этого до меня дошло – почему не явилась, заболела. И так явственно припомнилась наша последняя встреча, глупый раздор, и тут же это видение затмило теплотой предыдущего свидания, и то как мы лежали меж грядок ее огорода друг на дружке под вой ищущей меня своры Желнова…
И вдруг по голове садануло как стрелой крана – сказалась больной, это она схитрила, какая хворь в такое летнее раздолье, нет, она не больна, она, она…
беременна.
   Эта логическая мысль прошла через тело электрическим разрядом, сделав его ватным, а глаза выпученными. Господи, ведь мы.. ведь я дважды почти подряд испытал странное и чудное наслаждение, ведь это.., ведь она.., а что теперь будет…
   Шатаясь, в смятении и бреду, в резко потемневшей под ярким солнцем пасторали щебечущей природы и пацанов, я поковылял, не разбирая куда.
   - Саня! – окликнул меня Ткач. – Ты куда? Мы же на ставок собирались поплавать…
   Я горестно махнул рукой, чего там, жизнь пропала. Молча переоделся, напялил на потное тело футболку, шорты, всунул в сумку бутсы чисто на автомате. Мысль о беременности Валюшки пригибала к земле не хуже бетонной плиты.
   Он догнал меня.
   - Тебя кто-то обидел?
   - Плохо мне…стало, - соврал я, схватившись за живот.
   - Ни хрена, с чего бы?
   - Саня, идите, - еле выдавил я.
   - Ну,  ладно. На, это как приз за победу, - и он сунул в мою сумку колоду карт.
   Не помню, как я добрался до дома, как плюхнудся на кровать, закинув под нее сумку. Ужас содеянного сменялся волной паники - что станет с нами, когда все откроется, и перед глазами возникали сумные серые и мокрые глаза мамы, дуги ресниц сестры Людки. Их услужливо сменял расплывающийся вид четы Поповых, Валькиных родителей, и хорошо, что он был нечетким, иначе бы я обмочился. А затем наплывало лучистое лицо самой Вали, она смеялась, но глаз у нее не было вовсе.
   Все это сменялось другими визуальными волнами – я храбро прошу руки и сердца перед пузатой Валюхой, а ее мама позади кончиком платка вытирает слезу, свадебный стол, и первый тост за наше счастье провозглашает классная руководительница Анна Борисовна Розенберг, учитель математики и суровый блюститель нравственности молодежи. Младенческий крик, пеленки на руках, колыбельная голосом моей мамы и в ней слышатся слова «Вот и поступил, сынок, в институт», ржание Желнова, ехидные улыбки баб в магазине…   
   Картинку с бабами заволок наш будущий 10-А класс в виде сосредоточенной похоронной процессии с поникшими ликами, и на переднем плане Сашка Ткач, недоуменно разглядывающий футбольный мяч в одной руке и детскую соску в другой.
Я всхлипнул, затем еще раз, затем еще…
   - Ты шо это одетый разлегся! – как громом взорвалось над головой. Я открыл сонные глаза – надо мной нависала мама, видать с работы прибежала, уже знает все. Вот сейчас и начнется.
   - Сумке тут место? – мамин голос не предвещал ничего славного.
   Я молча поднялся, ожидая черт его знает чего, кроме хорошего. Но мама повернулась и пошла на кухню. Машинально подняв сумку, я уронил подаренную мне Сашкой колоду карт. Какая-то она странная.
   Уж как выглядят карточные колоды, мне было неплохо известны. Наши пацанские баталии в дурака «на погоны», где проигравшая пара должна была выдуть трехлитровую банку воды на двоих, и снова засесть за игру – нередко к итоговому окончанию, когда из-за вечернего сумрака и карт уже было не видно. особо одаренные умудрялись влить в себя до пяти-шести литров и походили на шарики, постоянно дрейфующие за сараи, чтобы слить чуток выпитого, - все это обычные будни наших каникул. Но эта колода…
   Я вытащил карты и обомлел. Вместо шестерок, вальтов и тузов передо мной, не церемонясь, в различных видах и позах, индивидуальных и групповых, парни и девицы без одежды выделывали понятными частями тел такое… У меня даже дух захватило от разнообразия застывших на фотках дрыганий. Мое естество отреагировало немедленно. Голова тоже, но по своему – это как так, это так делается?
   С Валюхой мы лежали в ее огороде, и нечто похожее было и у нас, но мы не снимали одежды! Я чувствовал ее тело через ее кофточку, и достигал эйфории именно через такое чувство. А разве нужно было еще и вот сюда всовывать… Я моментально вспотел. Мне нужна была немедленная консультация.
   С кухни послышались мамины шаги. Она как консультант, естественно, исключалась. Я быстро сгреб карты, засунул их в колоду, вскочил, чуть не шибанув в бок подвернувшуюся маму.
   - Да шо с тобой? То дремав, то як полоумный мечешься, - вынесла они верный вердикт моему состоянию. Но я уже не слушал.
   - Куда ты? – донеслось вдогонку, когда я опрометью промчал по лестнице со второго этажа, выскакивая во двор.
   За двором я обнаружил меланхолично изучающего белые облака со скамейки Генку Журакина, весной вернувшегося с армии соседа по центральному подъезду нашего дома, длинного и тощего субъекта, свысока смотрящего на нас, как на шпану. Еще бы, он хватил настоящей мужской закалки в войсках, смысла которых я не понимал – стройбат, и это интриговало. Впрочем, он был беззлобный лентяй, все еще выбиравший куда ему устроиться на работу – в шахту или на винзавод, как будто на Криничанке существовал третий вариант.
   Да и черт с его трудоустройством, главное, чтобы он шарил в том, что меня больше всего волновало. Да еще бы, он не шарил, все же армия за плечами, не хухры-мухры.
   - Генка, - прекратил я его лицезрение небесной сферы. – Ответь на вопрос.
   - Шо надо? – вальяжно сплюнул армейский ветеран.
   - Что надо сделать, чтобы баба забеременела?
   - Трахнуть ее, - Генка даже не удивился моей половой безграмотности, оно и понятно - шпана.
   - Это как?
   - Расфинтить, разнести шпалы по разные стороны, натянуть на кукан, чтобы аж визжала, выдоить сок в манду - мечтательно и предельно ясно, растолковал сексуальный авторитет, но я не совсем уяснил, но вида не подал.
    - Это и дураку понятно, - с видом знатока махнул я лениво рукой. – А если не забеременеет…
   - Еще раз на кукан, - пожал плечами эксперт.
   - Это вот так? – я протянул ему одну фотку из колоды, невольно обмирая от его предстоящего приговора.
   Генка внимательно рассмотрел снимок, для чего-то прокрутив его по часовой стрелке своими худющими граблями, пару раз чмокнул, раз пукнул, и впол раза отворил тощее ротовое отверстие.
   - Хороша падла, ишь ей, сучке, мало, мордой еще просит, - с неожиданной нежностью, переходящей в свистящий завистливый шепот, просвистел дворовой профессионал.
   - Ну, так? – переминался я с ноги на ногу.
   - Только так, - изрекла избранная мной криничанская Пифия, - Иначе бабе не забрюхатиться.
   Он аккуратно засунул фотку в карман своей рубашки и пресек мое возражение:
   - Беру на память за ценную информацию для тупых шкетов.
   Я даже не обиделся – ни за «тупых», ни за «шкетов». У меня еще было свыше тридцати штук подобных картинок, где были сюжеты и похлеше, но главное то не в этом.
   - Спасибо, братан, - крикнул я, чуя ежесекундное возрождение к жизни.
   - А еще есть? - Генка облизнул худосочные губки и вдруг брякнул: - Солдатский ремень отдам. Дембельский!
   Подобное предложение – это даже очень круто, у меня дух захватило от видения собственной персоны, подпоясанной этаким ремнем на ступеньках школы 1 сентября.
   - Нет, - выдохнул я, прогоняя чудное наваждение.
   - Брешешь…
   - Нет, - уже веселей выпалил я.
   А ноги уже несли меня к буграм, с зарывшейся в них солнечной тарелкой, за которыми скрывался хутор…


                Глава III

   Наш дом № 27 гордым правильным угольником венчал левую сторону центральной площади с бессонным вождем в центре при въезде в поселковое сити Червоногвардейское. Двухэтажный красавец с тремя подъездами (два по углам и один в центре угольника), где на каждый из этажей удачно вмонтировались по три квартиры – боковые трехкомнатные и по центру их для симметрии уравновешивала двухкомнатная… И все это каменное совершенство прикрывало от любопытных ротозеев на площади наш квадратный просторный  двор с большим деревянным столом со скамейками в эпицентре, где резались в домино, лото, карты и шахматы, отмечали дни рождения и праздники, а по вечеркам там отрывалась пацанва.
   Пленные немцы блеснули педантизмом и математической точностью. Мы гордились этаким местожительством. И хотя такое же сооружение как копия красовалось через дорогу, там не было своего большого стола, и оттуда приходили посудачить, посплетничать, поиграть и выпить к нашему замечательному столищу.
Квартира № 5, где обитало мое семейство досталась нам во многом благодаря боевитости моей матери. То было время, когда даже в коммуналки стояли очереди. И как раз именно из пятой квартиры уезжала навсегда на далекий Север ее очень сложная по генеалогическому пониманию родственная семейная пара Лыткиных. Рая Лыткина, такая же двадцатипятилетняя бойкая молодуха, как и моя мама, освобождая жилплощадь и подала дельный совет вместе с ключами от квартиры – вселяйся.
Мамуля забрала ключи и не медлила. Именно там на следующий день ее застал за побелкой стены управдом, приведший на смотрины кв. метров женщину из криничанской жилконторы. Разинув варежку от удивления и наглости управдом прохрюкал:
    - Эт-та как! По какому праву! Кто дозволил!
   Мама важно слезла со стула, взяла наизготовку кисть, как факел в руках Данко,  и буром поползла в сторону неприятеля.
   - А вот так! Мой мужик ищачит в лаве. Шо такое лава ты не знаешь – на морде угольной пыли чей-то не найду. Я пашу в забое, тоже под землюкой . Мы – щахтерская семья, иди жалуйся на нас начальнику шахты.
   Я почти дословно слышал эту сцену, только не видел, так как находился в тот момент в мамином животе седьмой месяц, и этот живот был тоже весомым аргументом в жилищном споре пролетариата и back-office.
Ходил ли куда управдом, либо не стал связываться с рабочим классом, неизвестно, но только родился я в положенный срок в сентябре, о чем и оповестил пятую квартиру о новом ее жителе, прибыв из роддома,  достаточно пронзительно и утверждающе.               
   Все восемнадцать  квартир нашего дома были горняцкими – все восемнадцать мужей пахали на шахте «Криничанская», кто-то вместе с женами, как моя родова, а у кого жены работали учителями, воспитательницами в детских яслях или саду (к ним перекочевала после моего рождения и мама), библиотекарями, винзаводскими работягами и пр.
    Наш клан Зароченцевых – таковой была фамилия мамулечки до брака с моим батей Анатолием Федоровичем – был уникален. Дед Алеша Зароченцев хотел иметь сына, но получались дочки – Ада, Зина, Рая, Валя, Лена, Таня… Возглавляла девичий отряд моя мама, собственно – Ада. После шестой попытки дел плюнул, показал дулю жене, моей бабущке Нюре, и смирился с судьбой. Но девки оказались не промах. Та же тетя Рая жила тут же в доме в центральном подъезде на втором этаже вместе с моим крестным Василием Антоновичем, забойщиком в шахте, и двумя дочками – моей сверстницей Людкой и малолетней Иркой.
   Тетя Рая была пламенем, который загорался сразу,  как только что-то или кто становились ей помехой. Статная, красивая, языкастая она рвалась в сражение за правду даже тогда, когда правда выглядела сомнительно. Конкурентов у нее во дворе не было, разве что тетя Надя Родионова, ее соседка по лестничной площадке. Не раз дяде Коле и крестному Василию приходилось разнимать сцепившихся тигриц, получая в награду обидные слова и царапины. В такие ристалища даже дворовой стол пустел и публика, забыв о картах или лото, валила на внезапное зрелище как римляне на гладиаторские бойни. Только милицейский майор Занеза, если оказывался случаем во дворе, моментально убывал вон по срочным делам.   
Разумеется, объективно я всегда держал сторону тети Раи, все же родня.
   Во дворе еще был один предмет зависти поселка – просторная коммунальная летняя кухня. Мужики дома хватко, быстро, добротно, гикая и матерясь, выстроили ее за неделю. Кухня являла собой окруженную с трех сторон деревянными стенами постройку, четвертая сторона осталась широким парадным входом, в центре покоилась крепкая печь, покрытая чугунной плитой полтора на два метра, позади нее – колонка для готовки и мытья посуды, с правой стороны во всю ширину полати для кастрюль, банок, сковородок, досок для резки овощей и пр., все это к вечеру убиралось и шлифовалось задницами нашей пацанвы, которой надоедало сидеть за столом в темряве. Так как к кухне была проведена электропроводка, мы включали свет и при нем продолжали свои игрища. Днем же, конечно, здесь царствовали бабий гам, пересуды, смех, советы, вкусные запахи обрывками тумана носились по двору, сбивая с ног, и туда мы не совались, дабы не быть обваренными, угощенными скалками, и просто обруганными непонятно за что.    
   Наконец, обратный от домового угольника край, закрывавший дворовой плацдарм  таким же угольным геометрическим частоколом сараев, полностью делал его обособленным и уютным. В сараях хранились уголь, дрова, стеклянные банки, огородный инвентарь, рухлядь, хлам и всякая хрень, вызывающая ностальгию или жалость. Иногда поздними вечерами мы устраивали контрольные осмотры сараев и через щели из рогаток расстреливали особо беззащитную стеклотару.         
   Это был наш двор, наша крепость, наша резервация, наша страна, наш рай.      
Футбольная гвардия нашего дома гордо марширует на бугорное плато, что ждет нас за серым двухэтажным зданием детского сада и парой гектаров принадлежащей ему территории с дурацкими детскими качелями, скамейками, песочницами…  Плато представляет собой покатую с креном в 10% травяное пастбище размером с суженную волейбольную площадку, отороченную по краям пупырышками холмиков и с другой стороны -  огородами. Штанги ворот заменяют камни, вместо сеток – свежий сквозняк, вместо судей – пара случайных лентяев-болельщиков, дымящих «беломором» на холмиках, да и ладно. Пусть это не «Маракана», «Олд Трафорд», «Лужники» и даже не газон кировского «Шахтера», нас здесь все устраивает, и, быстро поделившись на команды, мы начинаем сражение.
   Упоенно, весело и ожесточенно мы спорим за каждый удар над камнем – считать голом или нет. Ввинчиваются болельщики, обдавая нас дымом и перегаром. Мы их неласково посылаем, обидевшись, они покидают арену.
   В пылу схватки даже не замечаем, что на поляне одним игроком стало больше.
   - Эй, ты кто? Ты шо! – орет Сашка Занеза вынырнувшему из кукурузного огорода кудрявому кривоногому чучелу, которое, сильно качаясь, семенит за мячом, пытаясь его заграбастать в лапы. Получается плохо, и он просто падает организмом на несчастный мяч и тихо мурлычет.
   Уперев руки в бока мы окружаем эту пародию на Льва Яшина.
   - Мужик, иди протрезвись, - деликатно говорю я.
   - Отдай мяч, козлина, и хромай отсюда, - чуть менее вежливо обращается к нему Витька Дятлов, для верности усвоения сказанного чуть пихнув его ногой в зад.
   А дальше происходит невообразимое.
   Кривоногий одуванчик, будто услыхав нужную команду, зверем взлетает вверх – ни дать ни взять, кошка, попавшая на раскаленную плиту, - и бросается на Витьку. Оба кубарем летят на землю.  Мы настолько ошарашены, что до нас с трудом доходит, что Витек уже задыхается под сомкнувшимися на его шее щупальцами этой скотины.
   Я хватаюсь за худые плечи душителя и отшвыриваю в сторону. Он чего-то блеет и, упираясь коленками, становится наизготовку для рывка, судя по всему, в моем боевом направлении. Не зря я играю в футбол, мои удары на Криничанке считались самыми точными. Левой я припечатываю его между колен. Он аккуратно валится на бок и визжит матом.
   Игра закончилась. Настроение не то, мы, молча, рысцой покидаем поле битвы…
Вечер обозначился паутиной налипающей паутины сумерек на окнах. Я стою в комнате перед зеркалом шкафа с видом пресыщенного гранда, лениво перебирающего гардероб. Скоро дискотека в клубе, и я намерен осчастливить молодую поросль Криничанки собственным появлением. Вообще, к местной дискотеке у меня снисходительное отношение, для этого стоит только поглядеть как и кто там галопирует, создавая общее впечатление взбесившейся конюшни. Кто лрыгает конечностями с такой лютью, словно ошибочно помазал яйца финалгоном. Кто заламывает ручонки через голову в напряженном экстазе, напоминая кающегося в пчелином храме медведя. Кто сосредоточенно пытается соединить канкан и гопак. Кто просто трется друг о друга, лоснясь потом и страстью. Я предпочитаю стиль случайно забредшего на скучный шабаш пигмеев запыленного бурей жизни ковбоя. Я отплясываю рок, имитируя соло-гитариста из «Deep Purple», как и положено крутому парню, хотя порой наши примитивы местного ВИА меня не догоняют по причине музыкального убожества. Потому нередко вокруг меня образовывается пустота, чтобы криничанские аборигены лучше узрели истинный мастер-класс...
   В дверь постучались, и тут же она приоткрылась, и в щели показался нос Витьки Дятлова, а затем и его голова.               
  - Саня, - испугано смотрит на меня Витька.
   - Чего надо? – я с досадой оторвался от зеркала.
   - Там во двор шобла притопала.
   - Какая?
   - С этим самым, с Семой Соловьем… Спрашивают, где твоя квартира.
   - А зачем я ему сдался, - озадаченно лепечу я.
   Сема Соловей – отпрыск фамильного древа соловеев, обитающих в частных домах южной части славного Червоногвардейска. Мы в тех диких краях не бываем, я лишь знаю, что там рыщет и трио братьев Соловьевых, из которых средний – Сема Соловей, отбарабанивший в этом году десятый класс со второй попытки, нажравшийся на выпускном вермутом и побитый физруком школы за матерную проповедь в адрес директрисы того же учебного заведения, - в общем фрукт, по сравнению с которым даже Вован Желнов предстает утонченным интеллигентом. Сравнительные физические характеристики с этим орангутангом не в мою пользу – мои глаза горизонтальным ракурсом способны обозреть только его пуп. В общем, он один способен сотворить из меня шницель, если я не увернусь, а зачем ему еще в помощь и орда?
Эту закавыку разрешает все тот же маячащий в щели двери Витька:
   - Слышь, они шо вякают. Тот самый пьяный хрен, которого ты замочил, он этот самый – тоже Соловей. Это его старший, стало быть Семин брательник. 
   - Родной? – изумляюсь я. – Он же плюгавый, не то что этот Сема - мамонт долбаный.
   - А я почем знаю, - шипит Витька. – Ты сам у него и спроси. Они тебя как раз вычислят…
   - А зачем я им? – бормочу я абсолютно глупо.
   Топот ног и шум в подъезде свидетельствуют – меня уже вычислили. Витька ныряет в квартиру и превращается в изваяние, я успеваю только щелкнуть язычком замка.
   В дверь барабанят.
   - Чего надо? – храбро отзываюсь я.
   - Выходи, падла. Потолкуем. – я узнаю любезный голос Семы.
   - Ага, разбежался, - мудро толкую я. – Ты свой гарем убери сначала, и остынь сам, а затем внятно сообщи цель визита.
   Галдеж за дверью, в коридоре стихает. Ареопаг южных дебилов пытается перевести на свой дремучий сленг мой высокий дипломатический штиль.
   - Струсил, паскуда? – я понял, что Сема меня не понял.
   - Если бы ты был один, я бы вышел, а так, чтобы еще и твои убебени о мою футболку на теле свои лапы вытирали, извини…
   Переговоры в разгаре. Куриный мозг Семки все же смекает, что вынеси он входную дверь, он одержит победу, но тогда он будет барабанить долго и не в школе. Выудить меня за пределы квартиры не дает мой инстинкт самосохранения.
   Дискуссию внезапно завершает мой сосед с левой квартиры – Витя Попов, винзаводской водила, хмурый этакий кабан бальзаковского возраста, явно не проходивший курсы дипломатического общения, - он выползает из своего жилища, и я слышу его невыспавшийся голос.
   - Ну-ка, мелочь, кодла сраная, брысь отсюда. Порву на портянки…
   Сема чего-то бурчит, но даже он против Вити пока что волчонок, может быть лет через двадцать, когда Витя сгорбится… Достаточно один раз поглядеть на хмурого Витю, чтобы даже особи с отполированным диском вместо мозга стало ясно, что слово перейдет в дело. Гурьба стремглав покидает этаж.
   Скоро все стихает. Через полчаса и Дятлов смело убегает во двор.
Я еще пытаюсь готовиться к дискотеке, правда, запал как-то снизился, и тут слышу свист с улицы. Я подхожу к окну и высовываюсь в форточку. На тротуаре стоит
Сашка Ткач и машет мне рукой:
   - Дружбан, хочу предупредить – не ходи на дискотеку нынче. Там какое-то стало баранов тебя ищет.
   - Да я и не собирался, голова болит, - вру я. – Спасибо, друг.
   Покачиваясь от злости и растерянности, я бреду к кровати и плюхаюсь на нее. Мне еще не доводилось наблюдать криничанскую вендетту, а уж быть ее мишенью, тем более. Теперь остается либо торчать затворником, либо перемещаться перебежками по поселковой местности, озираясь по сторонам. Впрочем, это до поры до времени.
   Они меня все равно достанут. И это – очень, даже очень не здорово. А как же ходить к Валюхе теперь-то? Вот же влип…
   Гремя кастрюлями, дверь отворяет мама.
   - Там тебя дружки ждали, ждали, я им сказала, как тебя найти, а ты тут валяешься. – радостно сообщает она мне.
   - Спасибо, хорошая моя, никуда я не пойду, устал, - шепчу я.
   Завтра начнется добрая охота…
   Но когда наступило завтра, и я варился в квартирной духоте, балдея от скуки,
напряженно вслушиваясь в любой шорох подъезда, произошло нечто, мною не ожидавшееся.
   Старшего из братьев Соловьевых ночью забрали в райцентр. В больницу.
   А скоро меня известили, что меня на углу ждет Сема и клянется, что трогать не будет – только разговор.
   Один черт – сдохнуть от безделья в квартире или пообщаться со средним Соловьем...
   И вот он смотрит на меня сверху вниз и, не вынимая кулаков из карманов брюк, вещает. И то, что вещает, уж лучше бы вынул кулак да не промахнулся.
   - Мой братан передать тебе сказал. Короче, блин, у него был уже следак, но он пока тебя не выдал. Ехай к нему, пока он добрый и ждет. Может и не сядешь…

   Автобус доставил меня к больнице районного городка Кировска к полудню. Настроение было удрученное. Четырехэтажный квадрат больницы, составленной из покрашенного в серый цвет кирпича, располагался на холме, точно крепость с тусклыми окнами вместо бойниц. Мне почему-то на этих окнах рисовались решетки, и сквозь них наверняка выглядывал мое жалкое согбенное тело «братан» в обнимку со следователем, дабы упечь мою юность… Да что там думать, горечь налипла на язык и я поминутно сплевывал, словно метя вехи на больничной тропке, покрывая ее ковыляющей поступью.
    Регистратура отправила меня на третий этаж.
    Палату я нашел быстро, помялся, выдохнул и отворил дверь. Тут же на меня разочарованно уставились от расположенных у стен кроватей пар шесть мужицких глаз, словно их вместо ожидаемой феи посетил сантехник.
Раненного Соловья я узрел сразу, равно как и он мою натуру. Он тут же кивнул и жестом Цезаря показал на дверь. Я понял – толковать мы будем не прилюдно.
   Я выскочил в пустой коридор и плюхнулся на будто специально поставленную для нашего саммита скамейку возле кадушки с фикусом.
Вскоре вылез и он – чахлая поросль фамильного дубового древа Соловьев. – в комканой больничной пижаме, небритый и жалкий. Однако, судя по всему, я выглядел еще жальче, так как он встрепенулся, принял образ коршуна и приземлился рядом.
   - Ну шо скажешь? – его сплющенные глазки то ли от бессонницы, то ли от чрезмерного сна, зловеще воткнулись в меня.
   Я виновато пожал плечами и покорно склонил голову.
   - Смотри, сюда, это все ты сделал, - он спустил по колена больничные щаровары, там налитый синевой пах переходил в сморщенный перчик.
   - Да, - неопределенно промычал я. Больше в голову ничего не приходило.
   - Я чуть мужиковского добра не лишился, - продолжал тощий экзекутор. – Следак, когда это увидел, так и взвился – посажу, говорит, бандюгу.
Кажется, я всхлипнул, что как-то не вязалось с обликом законченного  бандюхая.
   - Глазища злые, пристал как клещ, гад, называй фамилию, - разливается соловьем потерпевший.
   - Не губи, - шепчу я.
   - Ну, как сказать, - тянет он. Шанс могу дать, если исправишься, то и не скажу. Возьму грех на душу, свору, что на косяк по пьяне налетел.
   - Все сделаю, - рвется из меня.
   - Попробуй. Пятьсот.
   - Чего пятьсот?
   - Пять сотен рубликов гони, тогда все чин-чинарем. Моей женке передай. Срок – до конца недели.
   Конечно, я настолько глуп, что не врубаюсь, что такая сумма – это полгода работы моей мамы или квартальная шахтерская пахота бати. Я слышу лишь одно в голове – спасен, спасен…
   Не помню, как оказываюсь на улице. Даже невзрачная больница теперь выглядит волшебным средневековым замком. В голове рождается некая мелодия, смахивающая на победный военный марш. Жизнь чудесна! Я готов обнять солнце…
   Вечером мама, посеревшая и обмякшая, садится на кухне на табуретку напротив и  шепчет:
   - Натворил делов, сынку.
   И больше ничего.
   Мое лазурное настроение слизывается, как глазурь мороженого. Впервые в жизни  я понимаю, что за все надо платить и не только деньгами.
Позже по секрету Людка Шиян сообщила, что ее маманя сказала, будто Адка Маркова сняла со сберкнижки чуть ли не все, и отдала Соловьихе. Значит, она узнала про все, и даже не стала выговаривать. Просто прошептала, и это было хуже ругани. 
   С тех пор я прослыл на Криничанке едва ли не основным хулиганом.
 
       
                Глава IY

    Сентябрь, окропив деревья свежей охрой, куда-то исчез, вернув летнюю жару, а вместе с ней забывшиеся запахи школы. Шумного восторга по этому поводу наш уже 10-А не испытывал, соскучиться как-то не пришлось, большинство каникулы проводило на криничанских широтах и успело и так надоесть друг дружке.
Анна Борисовна Розенберг, излучая радость судьи перед приговариваемыми к знаниям, с тонким запахом лаванды, на высоких каблуках, только подчёркивающих ее маленький рост, боковым зрением оотмечая, кто не успел встать при ее явлении, тормозит перед классной доской.
   - Как я рада видеть вас, мои дорогие. С праздником!
   Да, у нее начался праздник. У нас он окончился утром этого дня.
Валя с сестрицей Людкой сидят вместе и прилежно внимают Анне Борисовне. Я вместе с Сашкой Шаховым, как и полагается, оккупировали заднюю парту. Сашка – сорвиголова и двоечник, я – сорвиголова и хорошист с претензией на отличника.
   Двойки за поведение в моем дневнике как-то удачно сочетались с отличными оценками почти по всем предметам, кроме украинской литературы и химии.
Химия на следующий день показала эту мою предрасположенность к традиции.
Евдокия Христофоровна, химичка и завуч школы, высокая, сухая, как стручок, с каменным ликом, методично вещала о благах неорганической науки, навевая скуку и сон. Сашка боднул меня в бок и под партой показал колоду карт.
   - Ну шо, братан, в секу? 
   Сека, это нечто напоминающее игру в очко. Очень занимательно и никак не связано с формулами. Не выветрившееся из головы безмятежное лето протестовало от внезапно нахлынувших карбидов, цианидов, карбонатов, оксидов.
   - Такса? – деловито прошептал я, угодливо кивая в сторону Евдокии Христофоровны, которая как раз остановила хищный и цепкий взор на моем лице, излучавшим, как мне казалось, сосредоточенное поглощение химией.
   - Десять копеек.
   Когда я проиграл тридцать, стало как-то обидно. Сосредоточенность химией сменилась на сосредоточенность в секе. И сразу стало везти. Оглянувшейся зачем-то Людке я показал язык. 
   - Два короля, - шипел мой визави.
   - Два туза, - радостно сипел я, снова демонстрируя язык опять обернувшейся Людке. Наверное, он ей нравится.
   Когда по парте щелкнула указка, игра была в разгаре.   
   - Вон из класса. Оба, - процедила невесть как выросшая передо мной Евдокия Христофоровна, словно вылив на нас ведро карбида с цианидом. Почему-то стало холодно.
   Мы поспешно выполнили наказ, так же торопливо вышмыгнули из дверей альма-матер и скоро присели у колодца за школой, окруженного пахучей мягкой травой. Шаловливые кузнечики, запахи и тишина зашкольного безмятежья вместе с зависшим над затылками солнечным кругляшом, - это казалось эхом каникул, и так было хорошо. Пришедший фарт подогревал искушение выиграть еще, равно как Сашке – отыграться. Мы упоенно резались в секу и чуть было не пропустили следующий урок, даже не задумавшись, чем нам грозит удаление с предыдущего.
   Гроза последовала вечером.
   Мы неспешно шли по объездной асфальтированной дороге, ведущей из поселка к шахте и хутору. Мы – это две пары: я с Валей и Витька Харченко с Лизкой Шевляковой.
   Шевлякова являлась моей одноклассницей, вертлявая, длинноногая и симпатичная особа, в сравнении с моей зазнобой не представлявшая особой ценности. Харченко, пацан из параллельного класса, разбитной малый с колючим взглядом, слыл на Криничанке перспективным бандитом. Если я был увенчан молвой хулиганом, что давало шанс на исправление, то звание бандита, любые подобные шансы исключало, что Витька подтверждал постоянно. Любой взор, любой жест, любое слово, которые, по его разумению, оскорбляли его мятежную натуру, тут же вызывали в нем желание разобраться, к чему Витька приступал незамедлительно, коршуном налетая на жертву, метеля ее острыми кулачками до крови. Местное население считало его пропащим, устав жаловаться директору школы и участковому. Через несколько лет Харченко сядет на десять лет за убийство мужика, не так перешедшего ему дорогу, но это будет потом. А сейчас…         
   Чарующий тихий вечер, укутанный звездно-бисерным покрывалом распахивал перед нами трепетное желание любви и радости. Валя прижималась к моему плечу, и я вдыхал ее ароматы под ободряющий треск цикад. Я даже дышать боялся, чтоб не вспугнуть гармонию романтики. Поначалу наш квартет пытался обсудить начавшийся школьный сезон, но это показалось настолько нелепым, словно смеяться в храме, и потому мы покорились тишине, как разумному спутнику влюбленных, где вольны толковать лишь сердца.
   Позади, нарушая идиллию, зацокали торопливые шаги. Вся наша четверка дружно оглянулась. До меня долетела фраза:
   - Он, они где…
   Я узнал голос тети Раи, тут же признал и ее саму, равно как и в ее спутнице – свою маму.
   Обе неслись в нашу сторону как торпедные катера, спущенные со стапелей.
Слово «застыли» слишком слабо характеризует наши онемевшие фигуры, меня вообще будто вкопали как сваю и залили цементным раствором. Звезды на небе тут же потухли, словно их заволокло паклей. Цикады заглохли, будто уразумев, что пришло время Валькирии Вагнера. Валентина отлепилась от моего плеча и тихо ойкнула.
   - Ну-ка, домой, немедленно! – мамин крик не предвещал ничего доброго.
   - Зачем? – что-то пискнуло из меня.
   - Я кому сказала!
   - Иди, - Валин голосок откуда-то сбоку напоминал нежную пощечину…
   Обратный путь проходил в полной тишине, даже обычно шумная тетя Рая и та с гордым видом конвоира демонстративно молчала, как бы давая понять всю степень моего падения. Мне было стыдно оглянуться на утонувшие в сумерках фигуры Вали и ребят. Растерянность и безропотность уступили место осознанию унижения, а затем во мне всклокотала оскорбленность, а следом – злость, которую сменило холодное бешенство, которое выражало мое презрительное молчание ко всему происходящему.
   - И не стыдно тебе, - на прощание у порога дома приобрела голос тетя Рая и подобревшей фурией направилась к своему подъезду.
   Откуда мне было знать, что мою мать недавно посетила Анна Борисовна, этакий добровольный орган опеки, и педантично пересказала впечатления завуча о якобы сорванном мной и Шаховым уроке химии со своими комментариями об опасной испорченности некоторых школьников да еще в выпускном классе. Понятное дело, меня надо было спасать от неминуемой бездны, не мешкая.   
   В итоге я не разговаривал с мамой два дня, Валя шарахалась от меня неделю. Химия стала моей настольной книгой. А на уроке географии Сашка Шахов научил меня новой карточной игре – в свару. 

   Через неделю, когда завывая от экстаза, я суржиком подпевал Маккартни в его бессмертной Yesterday, крутившейся на бобине настольного магнитофона, одновременно шпаря домашку по химии, дверь в квартиру как-то нагло приняла позицию настежь, и мой недовольный взор в ее сторону, тут же сменился визгом.
   - Батя-я-я-я!
   Заполонив собой чуть не весь проем, в нем утвердился в белоснежном пышном свитере, бодрый, розовощекий мой отец. Споткнувшись об упавший стул, я ракетой влетел в его живот и задохнулся от сильных, чуть дрожащих объятий. Запахло неведомым мне северным чукотским Певеком, силой, счастьем.
   Он вернулся! И как-то вмиг стало ясно, чего и кого мне не хватало весь последний год. Откуда-то влетела запыхавшаяся мать, тут же заплакав и повиснув на бате с другой стороны. В моей голове отчего-то возникло дурацкое и не соответствовавшее моменту видение – я в этом белоснежном свитере шикую по школе, не замечая завистливых и восторженных взоров, даже не понимая что в такой размер влезут трое таких как я. И буквально все, тревожившее и злившее, цеплявшее и огорчавшее, примирявшее и радовавшее до этой минуты, показалось таким смешным, глупым и мелким, Вся Криничанка с ее проблемами и заботами, будто взорвалась и разлетелась в щепки, и среди обломков в воздухе кувыркались Анна Борисовна, дорога на щахту, Евдокия Христофоровна, Сашка Шахов, Родионовы. Генка Журакин, кошки, кастрюли, ливерпульский квартет…  так что я невольно рассмеялся. А может это произошло от щекотавших щеки слез. Да, черт со всем этим, - он вернулся!
   А виновник суматохи, ошарашенный и горячий, до ломки костей и мозга, родной, настоящий, неумело гладил нас и шептал:
   - Ну вот и все, все… Порядок.


                Глава Y

   Осень, опомнившись, что наступило ее время, проснулась в октябре, быстро раскрасив в желтое акации, абрикосы, тополя, расшвыряв по окнам и асфальту семена дождей, разлохматив небо серыми волнами туч, и скромно удалилась восвояси, уступив позицию зиме. Вчерашние лужи быстро превратились в ледяные катки, дружно выросли из крыш вертикали дыма топящихся печек, по ночам перестали гавкать бродячие собаки. Стало сонно, зябко и белым-бело. 
   Отец уже впахивал на родимой шахте и так, судя по всему, по ней соскучился, что я его почти не видел - то он пропадал на смене, то отсыпался после нее в соседней комнате, могучим храпом доказывая бесполезность восприятия мною неорганической химии, а заодно и еще некоторых точных школьных наук. Учитывая невозможность образования  в таких условиях, я  выпархивал во двор с клюшкой, вырезанной из вишневой ветки, где меня уже встречали утомленные зубрежкой пацаны, и мы неслись на ставок, пока не стемнело, и до одури и синяков сражались на замерзшей арене в хоккей. Коньки заменяли скользкие подошвы ботинок, настоящую шайбу – резиновый цельный мячик, который по прямому предназначению когда-то использовался для разминки пальцев рук, и, главное, никакая Анна Борисовна здесь не могла нас достать.
   А как только бледноликое пятно дневного светила крепко запуталось в кустах у берега ставка, мы дружными ватагами наперегонки топали в спортзал красавца ДК, и там довершали спортивный круиз партиями в волейбол на вылет. Все это хорошо снимало тоску по Вале, ибо преодолеть снежную целину в полях к хутору и цепкий материнский надзор было сложно.
   - Ты куда собираешься после школы? – спросила она не глядя на меня, когда на перемене мы сидели на подоконнике в дальнем углу.
   - Не думал еще, - беззаботно ответствовал я, полагая, что не это самое главное в этот момент, а возможность поцелуя.
   - Отстань, дурак, - оттолкнула она мою попытку. – Ну, правда, скажи. НЕ верю, что тебе все равно.
   - Да времени еще ого-го, - махнул я рукой. – В институт, наверно.
   - Какой? – не унималась моя пассия.
   - Да черт его знает, - начинал сердиться я. – Их полно.
   - И тебя там ждут, конечно, - съязвила она. – А то - в шахту пойдешь?
   - Не-е-е, не пойду… мамка не пустит.
   - Да ну тебя, в самом деле. Дурак, я серьезно. А он…, - Валя обиженно спрыгнула на пол и, не оборачиваясь, пошла к классу.
   Я не успел сделать то же самое - из-за угла нарисовались телеса Анны Борисовны вместе с ней самой.
   - Что ты делаешь тут? – хмыкнула она.
   - Думаю о будущем, - мрачно отозвался я, соображая, увидела она Вальку или нет.
   - Молодец, правильно, - изрекла классный вождь и прошествовала дальне. 
   Ну вот, все же оказывается я – молодец, а то кто-то все время дураком обзывает. Вот обижусь на Валюху, пусть подергается.
И я вошел в класс с гордым видом непризнанного гения, по пути споткнувшись о ведро с мусором у двери. Какая зараза его там поставила! Ведро загремело в одну сторону, я же грохнулся удачно прямо под ноги самой любимой химички на свете Евдокии Христофоровны.
   - Садись на место, оболтус, - проскрежетала эта оживленная формула бензола, указуя ручкой путь.
   Да, за десять минут уже третье звание моей персоны. Многовато…

   Все когда-то бывает впервые – есть такая сакраментальная фраза, явно выуженная из многовековое опыта существования человеков. Кто-то обогащается практическим знанием этой фразы становясь мужчиной или женщиной, кто-то – знакомясь при этом с венерическим подарком, кто-то… Нет, моя целомудренная девственность еще ждала часа своего падения. Произошло другое – впервые в жизни я напился.
   Новогодний праздник наш класс решил справить у Сереги Цирфы, благо он жил в отдельном просторном частном доме, и его родители как раз свалили на праздники в соседнюю область. Равно, как и мои, уехавшие к моему деду Феде по линии бати в село Сентяновка, за пятнадцать верст от нашей Криничанки. Я отбился от их желания взять меня с собой тем, что заявил, мол, класс в последний раз отмечает вместе такой великий праздник вместе. И что там будет потом, и даже всхлипнул от незнакомо горестной перспективы. Это убедило мать с отцом, и они отбыли, оставив мне на пару дней стараниями мамы трехлитровую кастрюлю борща, огромную сковороду с тушеным мясом, пару тарелок холодца, винегрета, банку с компотом, палку колбасы, головку сыра, обещание тети Раи проведать – не голоден ли я…
   В назначенный час мы собрались у Сереги. Валя приболела и не пришла. Это настроило меня на меланхолию. Мрачно и потерянно, словно одинокий заиндевевший клен у ставка, я сидел за столом, ломившемся от холодца, окрошки, дымящихся куриных развалин, винегрета, рыбных консервов, жареных кабачков с майонезными горками, гусиных потрохов, жареного мяса, оливье, вываренных кукурузных початков, соленых помидоров и огурцов, кислой капусты, порезанного сала, пирожков с печёнкой, яблоками, морковкой, рисом, картошкой, конфетными насыпями…
   В центре стола красовалась бутылка шампанского, достойную компанию которой составляла дюжина литровых вермутов с чарующими этикетками «Плодовоягодное», похожих на гранаты первой мировой или коктейли Молотова. До этого застолья я ни разу в жизни не пил вермут, но, разумеется, показывать свою отсталость в этом мужском вопросе, никому не хотел. Если бы Валюха была здесь, наверное, удержался, но удерживать было некому.   
   Первый граненый стакан с пойлом, напоминавшим масляную краску, цикорий, денатурат и сироп вдруг показал, что не все в этой жизни потеряно. Одноклассники оказались добрыми и милыми, их верещанье, гогот, крики откупорили во мне радость к ближнему.
   После второго стакана я вдруг убедился, что Валька меня предала, и назло ей я перецеловался почти со всеми девахами, и даже стало смешно от того, что Серегин дом куда-то поплыл со своими стенами. Кто-то орал мне в ухо, чтобы я хоть закусил, но я мужественно повторял слова из какого-то фильма, где Сергей Бондарчук, игравший роль пленного, стоял перед откормленным фашистом и твердил – Русские после первой не закусывают. Я чувствовал себя героем, и хотел, чтобы это чувствовали и остальные. Мне хотелось кого-нибудь спасти, благо, что к этому все шло, ибо Серегин дом вместе со столом стал почему-то крениться, шататься и трещать…
   Но почему так жарко? Пот тек со всех моих пор. Я открыл глаза и увидел окно квартиры, безмолвное и покрытое морозными зигзагами. Скосив взор, я обнаружил что лежу в полушубке на кровати в раскоряку, одной ногой в ботинке на подушке, другой – без ботинка, ближе к полу. Вопрос – где я, отпал сам собой, вопрос как я сумел трансформироваться от Серегиного ранчо в свою квартиру оказался неразрешимым. В расклеенном рту шманило так, точно вся новогодняя Криничанка опорожнилась сюда. Чудовищно хотелось пить, но сил встать, да что там встать – просто пошевелиться тоже не находилось.
   Тупо уставившись в потолок, я попытался включить память, но та, куда-то делась и вместо нее, словно блокиратор любой осмысленности, в черепе било набатом – как новый год встретишь, так и проведешь.
   И тут послышались шаги около входной двери. Я помертвел, неужели батя с мамкой нежданно вернулись, и сейчас узрят любимого сына в разобранном виде. И при всем вдолбленном в меня комсомольско-атеистическом воспитании внутри проскрежетало – Господи, да за что же мне это все?
   Дверь открылась. И на пороге нарисовалась двоюродная сестричка Людка Шиян. Ее задорное личико смотрело на меня весело и укоризненно.
   - Ты так дверь и не закрыл, да? – покачала она головой.
   - Хр-хр-хр, - прохрюкал я. – Дай воды, холодненькой.
   За что я всегда любил Людку, так это за желание всегда помочь и неумение читать нотации.
   Огромное кружало воды влилось в мою глотку и частично вернуло к физической подвижности, я уже сидел на кровати.
   - Ну ты и нализался, - начала Людка, видимо, сгорая сообщить мне хронику вчерашнего вечера сразу, пока кто другой ее не опередил. 
   - Все нормалек, - бодро рыгнул я, внутренне сворачиваясь, словно капустными листами от одновременного делания узнать свои приключения и боясь этого.
   - Ниче себе, нормалек, - передразнила Людка, подтвердив таким выводом мои худшие опасения.
   - Давай, терзай, - я сбросил с себя полушубок и швырнул в нее. – Не жалей родной кровинушки.
    И эта змеюка не пожалела. 
   Елейным голоском с явно прокурорскими интонациями она поведала мой грешный путь. И я узнал, что мы всей гурьбой отправились в клуб на новогоднюю дискотеку, и меня уже тогда штормило как бывалого матроса на суше, и что на этой дискотеке я почему-то, не раздевшись, отплясывал в полушубке, выдавая такие кренделя, что ржало все танцевальное сообщество, и даже прибывший дед Мороз обиделся за то, что его почти никто не замечал. А потом я репеем прицепился к Таньке Подгорной, которую обхаживал главный мачо Криничанки Юрка Подлесный, и по умолчанию на эту кралю никто не осмеливался даже в мыслях посягать, чтобы не стать калекой, и возникший из ниоткуда сам Подлесный дал мне такое стартовое ускорение пинком под зад, что я скатился кубарем с лестницы второго этажа и очень удачно сбил при этом завклубом Таисию Илларионовну Паламарчук, грозного стража криничанского культпросвета. И умудрился тут же высказать ей все наболевшее о бестолковости ее правления очагом клубной культуры. Самое паскудное в этом эпизоде было то, что Паламарчук обожала ябедничать и при этом хорошо знала мою мать.   
   - Ты брешешь, - простонал я, предвидя их встречу.
   - Собака брешет, - отбрила Людка.
   Ну и венцом всего стало то, что, вытащившись из клуба, меня понесло к стоявшему на примыкавшей к клубу площади памятнику Ленину. Я пытался залезть на него и, видимо, обратиться к согражданам с местной нагорной проповедью или январскими тезисами. С памятника меня снял участковый.
   - Охренеть, - проблеял я, ощущая себя диссидентом, антисоветчиком в дополнение к приобретенным навыкам горе-ловеласа и хулигана. – Мне конец.
   - Да не хнычь, - успокоила Людка, участковый сам был в жопу пьяный, и, скинув тебя, сам горланил с него ересь какую-то, да еще бенгальскими огнями размахивал.   
   Потом, оказывается, воспользовавшись тем, что вниманием целевой аудитории плотно завладел представитель правоохранительных структур, Сашки - Ткач и Шахов – под надзором Людки отнесли меня в квартиру.   
   Я выдохнул, как, наверняка, выдыхают обреченные перед посадкой на электрический стул. И изрек те же слова, которые были, есть и будут присущи любому страдальцу после попойки:
   - Все, больше никогда не буду пить…
   И окончательно Людка меня добила, как бы невзначай сказав:
   - Валька все знает.
   - Откуда она уже успела, - взвился мой мозг и закряхтело тело.
Людка с неподдельным удивлением уставилась на меня, как на существо неразумное.
   - Так я с ней недавно встретилась. Ты вон дрыхнешь, а на улице вечер скоро…
 

                Глава YI

   Зима всегда длится долго, но и она как-0то заканчивается внезапно. Еще, казалось бы, вчера, мы с пацанами молотили друг друга клюшками на заснеженном ставке, и, поди, уже и закапало с крыш, и солнце поцеловало меня через прохладное окно, и голодной капеллой зачирикали воробьи на черных прутьях веток тополей.
    Наступила весна.
   Этой весной мы расстались с Валей. Все вышло по-дурацки просто.
   Танцы в клубе в тот майский пахнущий акацией вечер были в разгаре. Привычно жались у колонн парни и девчонки, боясь быть отвергнутыми при медленных мелодиях. Неотвергнутые упоенно прижимались друг к другу под аккомпанемент страданий солиста клубного виа Юры, печально трясшего гривой льняных прядей при любом слащавом фальцете. Я слонялся чуть поодаль музыкальной мелодрамы, нарочито лениво зевая, как и подобает ветерану подобного шоу. Никакого амура со стрелами и в помине не было, когда мой взгляд уперся в невысокую стройную подругу, сиротливо подпиравшую спиной стену зала. Каштановые волосы красиво струились по склоненному лицу, и во всей ее фигуре сквозили одиночество и неуверенность, словно она случайно спутала танцзал с библиотекой. Меня вдруг охватила неведомая жалость к ней. Будто пинком сапога что-то подтолкнуло меня к этим каштановым декорациям.
   - Ты не из местных, вижу, - тоном почетного мачо начал я.
   -Да, - пролепетала она, и на меня испуганно взглянули серые дымчатые глаза.
   И надо же – я в них утонул. Во всяком случае в тот вечер.
   А через какие-то мгновения я уже показывал ей улицы Криничанки, а затем вдруг мы шли по тропинке к ставку, и там, на берегу, я вместе с ней валился в юную жаркую травку, торопливо снимая с нее и себя ненужные одежды, хотя мы оба и не понимали, что нужно делать потом, но было огненно и приятно просто чувствовать наготу тел, трепетавших под натиском рук и губ. Наконец, я проводил ее в какой-то домище на южной окраине, куда она приехала погостить... Это наваждение засыпало меня вдруг, затмив все мысли о Вале, о себе, да обо всем, черт возьми.
   После школы, как только вечерело, я на велике, преодолевая кряжи и взгорья, колдобины и перекрестки, мотал в стольный город Кировск. У пятиэтажного хмурого многоквартирного особняка, с корявыми акациями у подъезда ситцевым платьицем трепетала сероглазка, и после приветственного смущенного бормотанья, обнявшись мы плыли к задумчивому темному парку, садились в его дебрях на одинокую скамейку и целовались, целовались, целовались… 
   Как-то днем, когда рассеянно топая в школу на консультации по выпускным экзаменам, я пересчитывал ленивые туши дымчатых облаков, какая-то тень перекрыла мне путь.
   С неба мой взгляд переместился в горизонтальную плоскость. Некая смесь мужика и парня дохнула в меня жареными семечками, икнула и добро ощерилась.
   - Привет, пацан.
   - Здрасьте, - с туманной интонацией ответствовал я.
   - Ну че, сватов скоро засылать будем, - то ли утвердительно, то ли вопросительно сия смесь,  но вполне ощутимо хлопнула по моему плечу и захрюкала дурацким смехом.
   Только теперь я смекнул, что этот весельчак вроде и есть хозяин домища на южной окраине, куда приезжала погостить моя кировская зазноба.   
   - Угу, - тупо кивнул я и ускорился к школе.
   Какая иногда мелочь сподвигает нас на чувства, но такая же мелочь способна эти чувства разрушить.   
   Спущенное колесо велика, нежданно зарядивший дождь, луганская «Заря» со «Спартаком» по телику… - да мало ли какие веские причины могут быть. Велопутешествия в Кировск иссякли. Каштановы и серые цвета мне перестали сниться. Сероглазка больше не волновала сердце. Как пришло наваждение, так и ушло.
   Как резцом по душе, да каким там резцом – мотыгой по мозгам, катком по обнаженно слежавшемуся организму, кометой по сущности полоснуло забывшееся было имя – Валя. 
   Школа уже готовилась к выпускным экзаменам. А мне в голову не лезла ни литература, ни физика, ни все остальное – предметы сливались в некое расплывчатое пятно и я их воспринимал как роман «Правосудие» Дюрренматта, который сдуру когда-то взял в библиотеке, увлекшись невиданной фамилией автора и сдуру его прочитавший и ни хрена не понявший. Все славянские буквы учебников превращались в знакомое печальное лицо. Наяву это лицо оказывалось не печальным, а надменным, пресекавшим любые попытки с моей стороны объясниться и покаяться.
   Валюха меня не замечала, и ее сузившиеся от брезгливости глаза, когда я в порыве назойливости все же попадал все же в периметр ее зрения походили на взгляд исследователя амброзии куда вдруг влез таракан.   
Сестрица Людка, ставшая Людочкой в моей примитивной ласковости, на мою отчаянную просьбу организовать конфиденциальную встречу со своей подругой, разводила руками:
   - Та не хочет она тебя видеть. Если ты дурак, то это не лечится.
   - Сама дура, - ныл я. – Черт попутал, объясни ей. Люблю я ее.   
   - Черта и люби. – отрезала Людка как приговором и добивала. – Когда ты с той грымзой по поселку шлялся, гордый как петух. Валька чуть не отравилась. А теперь накобелился, да? Так что теперь ты пострадай…
   - Мне что тоже отравиться?
   - Да иди ты… - и сама Людка-Людочка уходила, а я топтался на месте словно в кеды налили горячего железа. 
   Несколько раз я бегал на хутор, выстаивая, затаясь, часами перед забором Валиного дома, в надежде вдруг выйдет. Караулил ее по пути в школу. Но дом мрачно отсвечивал сизой тишиной, а в школу она всегда шла вместе с хуторскими, демонстративно отворачиваясь в сторону при обнаружении моей скорбной фигуры.
   Первая любовь, сколько о ней написано… У каждого она своя, счастливая и грустная, крутящая метели чувств и сбрасывающая в хрусталь горного озера, и несущая к пламени протуберанцев, и превращающая сердце в воск, лед, шелк, кремень… и зачастую в сотоварищи приглашающая одиночество. Что-то говорит мама, ласково треплет плечи батя, и ты им киваешь, выдавливая сморщенную улыбку, бегаешь с пацанами за мячом на лужайке, порхаешь в драке после танцев, талдычишь умное на экзамене скучающему учителю, а перед тобой она, только она. И не вытравить, не убрать, не выплакать, не затереть.
   Я написал письмо. Чтобы оно получилось чарующе впечатляющим, без нытья и бабьих причитаний, смахивало на ласковое признание заблудшего в лабиринтах случайностей верного мачо, я его запорошил изощренными тропами русского языка, сладостными признаниями (ради чего перечитал и частично использовал известные мне творения эпохи романтизма, начиная со страданий гетевского юного Вертера и заканчивая строками из письма к онегинской Татьяне). Затем прочел и прослезился сам – такой эпистолярный шедевр растопит даже самое остервенившееся сердце.
   - Людка, - ввалившись в ее квартиру, заорал я голосом непризнанного пока литературного гения, - сделай доброе дело для брата. Пусть и двоюродного.
   - Че надо? - вывернулась из кухни сестрица с видом утомленного от вида грешников попадьи.
   - На, передай Вальке, - я протянула заклеенный конверт, в котором покоилась моя исповедь.
   - Ладно, - меланхолично кивнула она. – На неделе, когда будет экзамен.
   Я чуть не примерз к полу.
   - Какой к черту – на неделе. Сегодня. Обязательно сегодня!   
   - Тю-у, приспичило чи как, - Людка встала в позу – руки в боки.
   Эта дура никак не врубалась, что решается моя судьба, что перед ней струится падший ангел, жаждущий вернуться в чертоги ушедшего времени.
   - Сегодня, - прошипел ангел моим затяжелевшим языком.
   - Так сам и отнеси, - брякнула Людка глупость, но тут же осознала. – Хотя как она тебя… ну это самое, как вы встретитесь… Это че, на хутор топать?
   - Я тебе мороженого куплю, - смущенно пробормотал я.
Видно, в моей персоне что-то так было необычно, что сестрица махнула рукой.
   – Давай сюда. Сбегаю уж.
   Через час мы бились в футбольной баталии с соседней улицей. У меня словно крылья выросли, я был в полной уверенности правильности и успешности своей затеи, ну ведь не деревянная же карга моя Валя-Валентинка, она оценит мое творение и сокрушительную искренность моего слога, ведь сама же любит литературную лирику и все такое сердечное. Потому я носился угорелым нападающим, втыкая в сетку очередной мяч под улюлюканье пары глушащих портвейн мужиков, внезапно к хлебу получивших еще и бесплатное зрелище и потому вместо заунывных выяснений кто кого уважает, превратившихся в маститых болельщиков. Обалдевшие соперники, равно как и моя ватага, явно не понимали – откуда в нашей глубинке явился русифицированный Пеле, но меня несло. В забвении я кричал – Пас, ну, скорей, и опять летел по поляне, обводя и сокрушая, падая и вскакивая… Соседняя улица была не просто посрамлена, она была уничтожена.
   - Тебе надо играть в стахановском «Шахтере», - обнял меня Сашка Ткач, - это было супер.
   - Да ладно, - скромно ответствовал я, растянувшись на пахучем ковре буйной майской травы, щурясь на застывшую в небе яркую пуговицу солнца. Все вокруг и я сам светились радостью бытия, торжеством победной юности, похожей на светлые косматые облачка, самозабвенно танцевавшими на сцене неба.
Все хорошо…
   Возле клуба на площади уже становилось оживленно. Суббота манила криничанскую молодежь танцами. Где-то в клубном чреве слышались звуки настраиваемой гитары, и голос Юрки Подлесного пробовал некие рулады своих творений. Сновали парочки и просто бредущие за ручку смущенные души, пахло любовью и цветущей акацией. Шаловливый ветерок трепетал по юбочкам и пузырил рубашки. Воркующий смех, гогот пацанвы, скрывающей за ним робость приглашения на танец. Брезгливое бормотанье отплясавших свое лет сорок назад старушенций, специально устраивавших променад у клуба в это время. 
   Все хорошо…
   Возле угла дома стояла Людка, щелкая семечками. Пришурясь, она разглядывала мою игривую походку, будто решая, к ней приближался арабский скакун-иноходец или герой-брательник.
   - На, -  она протянула мне конверт, - зря только ноги топтала.
   - Чего? – прошептал я, чувствуя, что падаю куда-то глубоко и не вижу дна.               
   Людка беззаботно махнула рукой.
   - Да не стала она его брать, сказала -.верни.
   - И все? – пискнуло что-то во мне.
   - Угу. И все, - кивнула равнодушно Людка, как будто речь шла о какой-то безделушке. – Семечек хочешь?   
 

                Глава YII

    Шелковые кудри июнького ветерка треплют мою бесшабашную голову на Бахмутском шляху. Батя, рулевой нашего К-750, мотоцикла с коляской, надежно ведет наш ревущий болид, восседая за рулем, аки патриарх на троне. В коляске, закрывшись, пледом, покорно восседает мать, словно наседка, трепетно защищающая кладку, ну и на заднем сиденье, застыл я, считая машины, которые мы обгоняем и которые обгоняют нас. Счет не в нашу пользу, а я сдуру загадал, что если мы обгоним большее, то… Валя простит и вернется ко мне. Потому я злюсь, но бате указывать не смею, дабы не наткнуться на рявканье мотобазилевса.
   Отец влюблен в свое детище, как…как я в Валю, ради этого мотыка он отказался покупать машину, а ведь ему недорого предлагали самый настоящий «Запорожец», напоминающий увеличенную мыльницу. Батя еле в нее влез, попросил меня приткнуться рядом, на месте правового пилота, сомнительно покряхтел и сплюнул:
   - Живопырка, нету простора.
   А потом появился сверкающий черным никелем красавец К-750. И большей забавы ля себя папулечка больше не желал. Приходя с работы, наскоро умывщись и поев, он несся к стоящему во дворе трехколесному коню, и корпел над ним, как я недавно над физикой во время выпускных экзаменов. Однажды дождь помешал святодейству, у бати тут же испортилось настроение, он наорал на мать, что та якобы мешается под ногами в нашей малогабаритной двушке, тут и я подвернулся под руку, мол, хватит без толку носиться по футбольным полям, надо в институт готовиться… А потом за неделю выстроил во дворе у нашего угольного  сарая гараж, чем-то напоминавший вход во дворец. Никто из соседей и не вякнул, зато после этого двор украсился еще парой гаражей, правда в них отливали спесью не мотоциклы а настоящие «Жигули».
    Сейчас мы ехали к материной родне в Горск,, стало быть моему деду Алеше и бабушке Нюре. Намечался традиционный сбор всех живущих в окрестностях сестер Зароченцевых вместе с их мужьями и детьми. Мне нравился этот табор под Горском в деревушке Ивановка, где покато под речку от самого забора уходили уютный домик с двумя кухнями – летней и зимней, погреб, похожий на дот, солидные огороды, сад с грушами и яблонями, в центре которого застыл огромный стол, обитый черной клеенкой, за которым вольно могли восседать душ пятнадцать, а за всем этим колыхалось камышовое поле, в котором крякали сонные утки, и все стопорилось на самой речке, вернее, речушке, текущей от ивановского ставка, и н очень мелкой, но все же обрамленной дряхлеющими деревянными мостками и мостиками. Вся эта красота несколько раз в год наполнялась гомоном большущей родни.
   Предваряя намечающийся сабантуй, дед Алешка c раннего утра брал лопату и яки ветеран стройбата горделиво брел на огород.
   - Куды? – подозрительно вопрошала баба Нюра, колыхаясь внушительностью габаритов перед тощеньким дедом.
   - Туды, - зло кряхтел дед, пуская в бабу Нюру струю дыма от беломорины, - Пока гостей нет, перекопаю там кучочек, опосля будет не до того.
   - Так уже все посажено, - надвигалась на него танком  бабушка.
   - Полоть надо, - пояснял находчивый дед.
   - А че ж это не тяпкой, а лопатой?
   - Да где ж ты ее, стерва, дела, не найти, - бухал решительно настроенный дед.
   – Иди картошку вари, скоро подъезжать будут.
   - Да вон же стоит у сарая, - кричала моя бабушка в спину Зароченцева-старшего, который посчитал диалог законченным и продолжил движение.
   Бабушка обреченно всплескивала руками, ей оставалось надеяться, что истинная цель утреннего похода в огород не будет достигнута.
Зря она надеялась, дед обладал удивительным нюхом. Он ведал, что бабушка еще весной закопала где-то в огороде бутыль с самогоном эдак литров на двадцать, приберегая его как раз к нынешнему дню. Оставалось дело за малым – отыскать и отведать содержимое первым, а вдруг оно не той крепости.
    Он мелкими шажками, как опытный сапер, пересекал огород, минуя посаженные участки, зорко выискивая пустоши, манящие свежей травкой, осторожно тыкал острием лопаты в землю. Наконец, под черенком тихо взвизгивало стекло. Подобно археологу дед аккуратно освобождал бутыль из заточения, из кармана заношенного пиджака доставал стакан, и происходило священное действо дегустации. Для бутыли какой-то стакан не сказывался на объеме, а на деде это сказывалось умиротворенностью и оживлением. Он терпеть не мог, не знаю почему, Брежнева, но отведав стакашку был к нему милостив, и позже за общим столом в саду не ругал его как обычно по трезвости, а только рассказывал старые засаленные анекдоты о вожде, над которыми один и смеялся. 
   Наш мотоцикл объехал серые очертания ивановского ставка, спустился у края плотины на единственную одноколейную улочку, вдоль которой, зажатая высокими буграми ютилась вся Ивановка из нескольких десятков усадеб, проверил местные ухабы и замер у калитки.
   Из двора уже слышалась палитра голосов, средь которых выделялось мощное сопрано тети Лены, пятой по счету из зареченских дев, и пока первая из них, моя мама, выдавливала себя из мотоциклетной коляски, я уже бежал по стелящейся вниз тропинке ко двору, в гурьбу моих двоюродных братцев и сестриц, целуясь с шестой, последней теткой – Таней (для меня она навсегда осталась не теткой Таней, а просто Таней, потому что была стройной, всегда юной, обворожительно обаятельной, и тому не смог помешать даже ее муж пьяница, с которым она недавно развелась, и если бы обладал даром иконописца, то с нее и писал бы), втыкался в крутые бока тети Лены, костерившей хихикающего радостного деда. Бабушка, как добрая гусыня, ловила меня и прижимала к своему потному и пахнущему рассолом платью. Людка кивала мне от шелковицы, ее сиреневые губы сообщали о том, что пусть и недоспевшая, но все же хороша эта шелковица. Муж тети Лены Виталий, флегматичный здоровяк, у стола сцеживал из легитимизированной бутыли самогон по бутылкам, заодно проверяя вкус с моим крестным дядей Васей, папкой Людки. В сарае гулко мычала чем-то обиженная корова, по двору стрекачом носились заполошливые курицы с надменно медлительным петухом, звенели птицы в небесах и пахло покоем, довольством, жареным мясом и вечностью …
   Сочное здоровое веселое солнце обливало всех нас, таких же здоровых и веселых. Беспечное счастливое уходящее детство.
   Я лежал в камышовой тишине, считая облака. Ленивая роскошь тишины, где даже взмах крыльев потревоженной сороки, подчеркивал благость этой сытой тиши, убаюкивала, и даже мысли о Вале оказывались каким-то недозрелыми, как шелковица губах Людки.
   - О, разлегся, чуть не наступила, - сверху надо мной склонилось ее лицо.
   - Иди губы помой, - предложил я, недовольный прерванным покоем.
   - А не получается, - махнула она рукой. - Валька, глянь на него, разлегся барином.
   Тут же нарисовался еще один лик, сестры Вали, дочери второй из зароченцевских дев – тети Зины. Обе – мои сверстницы и болтушки, отвлекающие меня от познания мироздания, о чем я им и сообщил тут же.
   - Глянь на него, - заголосила Валька, - Хрена нажрался, что ли. Помчались на ставок купаться.
   А и ладно. К черту.
   - Помчали!
   Теплая мутноватая вода ставка обволакивала наши тела, мы брызгались друг в дружку и верещали от упоения, подплывали к круче плотины, у которой в кустах пыхтели скукой рыбаки, ловившие бубырей, и нагло шлепали ногами, вздымая водяные взрывы под их матерный вихрь, бросались грудью на береговую траву и млели под апельсиновым солнцем. А после, изголодавшись, бежали иноходью к дедовой хате, зная, что нас там ждет уже почти готовый дымящийся в казане жирный кулеш, и мы пусть и получим нагоняй от бабушки, что запропастились неведомо куда и насколько, но все равно сядем общей кучей за стол, смутно и все же радостно ощущая себя общей семьей… 
   Это был последний общий сбор в Ивановке.
   Беспечное счастливое уходящее детство…
   Время щадило нас, но мы этого не понимали.
   Откуда мы могли знать тогда, что бабушка Нюра через пару лет умрет, сразу одряхлевшего деда Алешку моя мама перевезет доживать к нам на Криничанку, где от тоски по бабушке и Ивановке он тоже скоро отправится на вечную встречу с ними, как и мой дед по отцу – Федор, внезапно скончавшийся от солнечного удара. Сестра Валя выйдет замуж по любви, но счастье будет недолгим, а потом ее доконает гибель сына у железнодорожного пути, и никто не собирался расследовать это как убийство. Сама Людка и ее юная сестрица Иринка вместе с тетей Раей и моим крестным уедут на его родину - Полтавщину, прямо в гоголевские места Великой Багачки. И последний мой телефонный разговор по мобильнику с состарившимся крестным дядей Васей, в который вмешивались слышимые с включенного там телика какие-то обрывки слов Зеленского, окончится его ледяными словами – було б у меня здоровье, взяв бы винтовку и пошел убивать вас усих, клятых москалей. Умрет от инфаркта дядя Виталий и тетя Лена переедет жить к дочери тоже по имени Люда в соседний с Горском Первомайск, который будет регулярно обстреливаться месяцами ракетами и хаймерсами, а сын Люды – Артем запишется добровольцем в украинский тербатальон. Уйдет из жизни мой отец, сначала надорвавшись при подъеме на второй этаж с двумя ведрами воды (мятежный Донбасс отключат от нормального водоснабжения), и они разольются по всей лестничной площадке, а ночью его окончательно настигнет самая гадкая профессиональная болезнь шахтеров. А в утро начала СВО, испугавшись грохота пушек, не выдержит сердце моей мамы…
   Сама Ивановка захиреет, все дома покроются тленом и гнилью, а в сочных камышовых поймах разведутся змеи.
   …А пока, а пока спокойная звезда солнца ласково убаюкивала счастливой безмятежностью время отрочества.
Через неделю я должен был уезжать в Киев, поступать в политехнический институт.    
          

                Глава YIII

   Напоследок смотрю на фото выпускников нашего 10-А, на вертикали ступенек перед входом в школу мы стоим как новобранцы на плацу, с наигранными под команду фотографа серьезными ликами, а в глазах читается растерянность – привычный уклад «дом-школа» ушел навсегда, и впереди неясная самостоятельная жизнь. Валя стоит на правом фланге нашего взвода, я – на левом, чем подчеркивается конец нашей любви, как и конец отрочества. Судьба начертит нам разные пути.
Суета проводов, и вот я в плацкартном вагоне поезда  «Луганск-Киев», вместе с попутчиком и одноклассником Валеркой Гавришем, чем-то напоминающим молодого
   Блока – вьющиеся барашки, правда, не черных, а светло-серых кудрей, очерчивающих покатый большой лоб, и мы мчим в столицу древней Руси испытать студенческого счастья в пугающем и притягивающим своим названием – политехе. Собственного, политех был мечтой Валерки, я же согласился поступать туда же просто за компанию, четко еще не разобравшись в своих пристрастиях, ибо все они были в период принятия решения сфокусированы на той же чертовой Вальке, а потом менять что-либо было и поздновато, и неудобно пред тем же Гавришем, у которого под Киевом жила некая его родня.
   Именно с нее и началось.
   Старенький автобус, скрипя и визжа, точно собираясь распасться на части на ближайшей колдобине сельского тракта, наконец выплюнул нас среди необъятного пшеничного поля с одной стороны и зеленеющего здоровенного холма с другой. Я сначала не понял – там ли мы вышли, но скособоченная жестянка с надписью «Свиридовка» явственно сообщала о некоем населенном пункте, коего в обозримом ландшафте я почему-то не находил.
   - Валерка. А ты точно знаешь, что мы на месте? – спросил я, подкидывая на плече сползавшую сумку с запасной одеждой.
   - Не дрейфь, Санек, - бодро ответствовал такой же как и я вагант, кивая головой.   
   Проследив направление кивка, среди травы я обнаружил тропинку, змейкой уползавшей в шевелюру холма.
   Одолев его, мы увидели внизу ну просто пасторальную картину: деревенька из пары крестообразно въевшихся друг в дружку улиц. Домики, крыши которых сплошь были покрыты высушенным сеном, утопали в буйной чащобе садов, чуть поодаль, отороченный плакучими ивами, темнел ставок, вдоль которого паслись козы, шастали собаки, торжественным ходом важно шлепали гусиные выводки…
   - Диканька, - прошептал я.
   - Свиридовка, - поправил меня Валерка.
   Через несколько минут он толкнул затрепанную калитку, от которой в обе стороны тащился хилый забор, состоявший из воткнутых штакетин, палок, горбылей, обвязанных железной проволокой, все это напоминало челюсть оскалившейся ведьмы и настраивало не очень.
   За калиткой оказалась посыпанная песком дорожка, вихляющая посередине травяной лужайки, окаймленной распустившимися абрикосами и сливами. Под одной из слив лежало тело в синей майке и черных трусах. Подле него на щербатой табуретке сверкал на солнце всеми оттенками никеля самогонный аппарат, из под крана которого в заботливо подставленную бутыль капало зелье светло-сиреневого оттенка. Сам запах, истекавший от сего зелья, настолько впечатлял, что у меня покатились ручьем слезы.   
   - Обалдеть, - прошептал я. – Идиллия.
   - Это дядя Петя, - пояснил Валерка. – Пробы снимает.
   - Угу, кажется, удачно, - хмыкнул я.
   За лужайкой прятался дом, похожий на вылинявший сруб, из которого на нас пялились несколько неровных окошек, в одном из них что-то мелькнуло, и тут же на пороге нарисовалась дородная тётенька в легком цветастом халате, перепоясанном передником. Она вся светилась удивлением и радостью.
  - Ой, хто же це? Тю-у-у, Валерка, - ее руки раздвинулись как клешни рака.
   Начались обнимашки.  Я был представлен, как оказалось тете Клаве, со всеми деревенскими церемониями, то есть просто и искренне.
   - Петро, - наконец заголосила тетя Клава в сторону бездыханной майки. –
   Вставай, здыдень, гости на дворе.
   С таким же успехом она могла орать про пожар или ограбление, Петро даже не пошевелился. Тетя Клава схватила ведро с водой, мирно дремавшее у порога, рысью подлетела к телу и окатила его.
   Через час в самый разгар полудня мы сидели общим табором за квадратным столом, на котором на сковородке размером с крышку цистерны молоковоза, шкварчала яичница с салом, в плетеном лукошке магнитом притягивал к себе пахучий белый каравай хлеба, красовалась виденная мною недавно бутыль, заботливо заткнутая пробкой. В тарелках застыли свежие огурцы и помидоры, и почему-то чеснок. Во главе стола красовался воскресший Петро в той же майке, алчно потиравший ладони. Он просто искрился радушием и счастьем, как и сама тетя Клава.
   Передо мной стоял граненый стакан, и я не успел опомниться как он был уже налит под край.
  - Чуял я, шо повод будет, носом чуял, а такого даже докумекать не мог, - произнес тост дядя Петя вперясь почему-то в меня лукавым карим взглядом, - ну, разом до дна, а то шастя не будэ. Первачок-с, знатный.
Я понял, что сплоховать перед такими щедрыми хозяевами нельзя. Меня сразу обожгло и скрутило так, словно во рту и животе зарезвился клубок болотных гадюк…
Очнулся я на печке, очень похожей на настоящую русскую печь, в сумеречном свете комнаты что-то или кто-то шебаршились, шептались, смеялись.
  - Ожил, гля, - рассмеялось что-то надо мной, штрихами возникло радостное лицо дяди Пети. – Слабак, пацан, с одного стакана угорел.
   Я еле расклеил губы.
   - А где я, где Валерка?
   - Такой же слабак, в комнате лежит, - проинформировал дядя Петя.- Хорош, подъем! Ужин уже остывает, Клавка гуся ради такого случая зарубила. Давай, давай, пацан. Полечимся…
         
   Окончательно я пришел в себя в институтской общаге в Киеве через пару дней. Пустая аккуратно убранная комнатушка, выделенная для абитуриентов, с видом на какой-то запущенный сад.  Для нас с Валеркой, но он ошивался все время у какой-то родни в городе, потому я блаженствовал в одиночку. Вся подготовка к экзаменам из-за проклятой Свиридовки с ее первачом пола насмарку, ибо в голове стоял непреодолимый туман, и надеяться, как это принято в наших краях, оставалось только на высшие силы и на авось.
   Первый письменный экзамен  по физике я написал быстро и, как мне казалось, неплохо. На устный же экзамен по той же физике я прибыл в смелом настроении, которое продержалось до доски объявлений, где были вывешены списки оценок за предыдущий письменный.  Бодро просмотрев список сдавших на «отлично», я как-то не обнаружил своей фамилии, также не нашел себя и среди хорошистов. Недоброе предчувствие отдалось заколотившимся сердцем. Неужели – тройка? Как я был тогда наивен! – Моя фамилия красовалась среди двоечников. Слабо утешало, что я там был далеко не один.
   Сзади стоял Валерка, и хлюпал носом. Понятно, почему. Его фамилию по алфавиту среди двоечников я узрел раньше, чем свою.
Но странно, особого опустошения (хрен с этим сердцебиением) я не чествовал. Кто-то сновал рядом, толкался, плакал, орал от радости, пришлось передвинуть от доски объявлений застывшее Валеркино туловище. Как-то мгновенно стало понятно, что мы здесь чужие. Уже – чужие. Или были чужими, как только приехали в Киев?
А, может быть, все дело в том, что я уже до чертиков соскучился по далекой Криничанке…
   Вечером, в той же общежитской комнатке я собирал незатейливые шмотки в сумку на столе, где рядом лежал авиабилет на Луганск, и завтра утром мы с Валеркой должны были увидеться в аэропорту Борисполь (я не поддался его уговорам отбыть вместе к его родне и там дуэтом оправдываться). Раздался уверенный стук в дверь.
   Я открыл в комнату, как в свою. Ввалился длинный и тощий  как стручок, субъект с косящими глазами и заговорщически прошептал:
   - Купи фирмач.
  - Че надо? – набычился я.
   Он молча вытащил из мятого пакета белую футболку и встряхнул передо мной, как простыню:
   - Дывысь.
   На белом поле футболки черным оттиском застыл грустный лик Христа, окаймленный синей дугой.
   Я никогда ранее не видел футболок с изображением. Тем более – таким. Взгляд Спасителя как будто уперся в меня.
   - Сколько? – выдохнул я.
   - Восемь карбованцев.
   Я ахнул. Билет на самолет стоил три рубля. У меня всего оставался червонец. Но лик, какой же лик!..
   В этой футболке меня и встретил Валерка в аэропорту. Кажется, он захотел перекрутиться, но вместо этого запнулся ногой за ногу и плюхнулся на пол.   
   Обратный путь был не весел. Разве что футболка, в которой я козырял, уже на автовокзале в Стаханове приглянулась какому-то заросшему ржавой щетиной от лба до подбородка мужичонке в равном пиджаке. Он поначалу хотел меня облапить, но передумал и просто пал на колени, пришепетывая:
  - Помилуй, отче, грешен ибо я…
   Кстати. подошел наш автобус, и мы с Валеркой оставили за бортом сбегавшихся зевак.       
      Поход за высшим образованием завершился…
 
   Остаток лета и половину осени я скоротал слесарем в районной Сельхозтехнике, разбирая тракторные моторы, подвизался даже начальником караула в криничанской пожарной команде, как будто чувствуя неизбежное  - разлуку с отрочеством. С Валей так и не довелось увидеться, она поступило куда-то в Луганск…
   А затем были проводы в амию. Наша двухкомнатная квартира избавилась от мебели и кроватей, вместо которых все пространство заняли столы с деревянными досками вместо стульев, Заполонившие их люди, половину коих я и не знал как зовут, поднимали рюмки за службу, за здоровье, за родителей, воспитавших такого бравого призывника. Дед Федор в коридоре внушительно размахивал указательным пальцем перед моим носом и наставлял чтоб не позорил там род наш, чтобы он и вся Криничанка гордились мной. Мама беззвучно плакала, утирая мокрое лицо полотенцем, батя бодрился и все время похлопывал по плечу – держись, сын.
   Подвыпивший босяк Болгов с соседнего дома под шумок выкрал транзистор ВЭФ, был уличен, догнан на улице и избит. Все смешалось в одну пеструю картину, как мозаика расставания.
   И вот неспешный пассажирский поезд с выделенными тремя вагонами для новоиспеченных армейцев, тащит меня куда-то за пределы Украины, на северо-запад. В вагоне кутерьма, на столиках невесть откуда и кем вытащенные запасы пирожков, булок, конфет, сала, колбас, соленых огурцов. По всем отсекам плацкарты гуляет сквозняк самогонных паров, гвалт, ржач, тупой мат, слезы, песни… Осатаневшие сопровождающие нас сержанты, дико орут, пританцовывая хмельным шагом.  Кружится голова от выпитого, выталкивая меня в четырехугольник тамбура. Здесь туман от дыма сигарет. Почему-то в моих руках оказывается гитара, и я как наш криничанский  Леннон, он же Юра Подлесный, зная всего лишь три аккорда, люто бренчу и так же люто воплю криничанский шлягер под аккомпанемент колес и десятка полусонных шатающихся слушателей. Вместо аплодисментов и гонорара кто-то тычет мне в лицо наполненным стаканом. Я благодарно принимаю. Тоска по Криничанке проходит.
   … Серые буруны на такой же серой глади Финского залива. Зябко. Серые стены форта, серая казарма, нашпигованная выкрашенными в серый цвет сдвоенными кроватями, на которых мы спим вчетвером, располагаясь вдоль. Серо-тусклый потолок. Серое настроение. Случайно днем встретил Сережку Навроцкого, которого видел на Криничанке мельком, как и он меня, Он старше на три года, и он увольняется со службы – крепкий, улыбчивый дембель, уезжающий домой, на Криничанку. Мне хочется выть. Но вместо этого я плачу, или это брызжет в лицо  ветрюган с залива.      
   У замшелой стены длинного коридора в два ряда стоит наша шеренга. Прямо напротив кабинета без вывески. Из него постоянно выбегают озабоченные серванты морской форме с листочками, звучно выкрикивают фамилию, и из шеренги выползает обладатель фамилии, которого тут же подталкивают к дверям этого кабинета – идет зачисление по воинским учебкам. Настроение паршивое. Ибо мы все понимаем, что значит военно-морская форма – три года службы, в отличие сухопутных, там всего два. По слухам, которыми мы все заправлены под череп, мы знаем, что в основном нас ожидает подводный флот. То-то наша шеренга как на подбор из особей среднего и ниже среднего роста. Я тихо подпираю стенку, с заднего ряда, через пару – моя очередь. Какой там – Северный, Тихоокеанский, а лучше Черноморский (все-таки ближе к Криничанке) безнадежно шевелятся мысли.
   И тут меня грубо выдворяют из задумчивости и шеренги.
   - Он – музыкант, - хрипит выдворивший меня абитуриент военно-морского флота, стоявший в первом ряду.
   Я оказываюсь лицом к лицу с поджарым сержантом, изучающим мою персону наглым взором от вида салаг, и уставшим от их количества.
   - Че, можешь шпарить? – задумчиво вопрошает он.
   - Еще как, в поезде мы все заслушивались как он гитарил, - сообщает сразу несколько голосов, предвкушая веселое зрелище.
   - За мной, - кивает сержант и толкает меня в дверь.
   В большом заде за столами сидят офицеры, опрашивающие призывников. Мы огибаем их и швартуемся у стола, за которым сидит согбенный в позе мыслителя мужик в кителе с голубыми линиями на черных погонах и одной звездой между ними. 
   - Доставил, музыкант, гитарист! - рапортует сержант и отчаливает.
   - Садись, - кивает китель. – Мы - морская авиация, нам нужны ребята играющие на инструментах…
   До меня доходит, это же не подводный трехгодичный флот, это же небо и всего на два года.
   - А на чем еще можешь?
   Я вспоминаю знакомые мне штуки.
   - На баяне могу. – тут не вру, все же годик меня обучали по воле матушки.
   Он задумчиво смотрит в потолок. Неужто я не подхожу. Замечаю на сцене пианино и торопливо обманываю, что способен музицировать на пианино, барабанах, лютне…
И тут прошибает пот. Черт с лютней, кто ее вообще когда видел, А если он тоже узрел пианино и прикажет проиграть ему, скажем, мурку. Тогда – северный флот в самой тесной подводной лодке, возможно и атомной.
   - Я еще стихи сочиняю, - скромно вещаю я.
   - Принят. – офицер кличет сержанта. – Веди его в нашу команду.
   Я снова вижу спину сержанта, мы вместе покидаем зал, выходим за дверь, где все еще стоит наша шеренга, напоминающая страждущих пред вратами храма.
   - Ну че, куда? – кричат мне неопределившиеся земляки.
   - Выборг, в учебку. – оповещает их сержант.
   - Это че?
   - Морская авиация, - теперь уже я слышу свой голос.
   Гробовое молчание. Мы уходим, а в спину, вдруг осознав, что произошло, несутся стенания:
   - А у меня стаж в оркестре… а я хорошо играю на аккордеоне…
   Но контур сержанта, заодно и мой уже глухи.
   Учебка в Выборге неподалеку от застывшей в вечерней слякоти деревянной церкви (она оказалась клубом нашей части). Мы всю ночь, укалывая пальцы, пришиваем погоны на шинели. Первый день новой жизни, а так хочется домой.
(Кстати, ни разу за всю службу ни один сержант или офицер так и не вспомнили, что я – музыкант).
   Я мысленно на Криничанке, на тропке через поле с хлопочущим на нем дядей Королей Родионовым. Скоро я увижу Валю, а потом уже в квартире мама угостит меня жареной картошкой, и я еще успею сыграть с батей в шахматы.
   Тогда я не знал, что на Криничанке стану бывать только по случаю  на  студенческих каникулах, а затем – в служебных отпусках, и все реже, все реже, все реже…
   Тогда я не знал, что моя судьба свяжет меня и навсегда с прекраснейшим городом России, Европы и мира, и это будет уже пора молодости и зрелости.
Тогда я не знал, что прощался со своим отрочеством.          

                Послесловие

    Автовокзал на Обводном сразу настраивает параметры предстоящего путешествия. Лица – мрачные, тоскующие, сосредоточенные, возбужденные, серые. Физиономии – дергающиеся, шепчущие, суетливые, насупленные. Морды – плюющие, ощеренные, кривляющиеся, похмельные. А вокруг них чемоданы, саквояжи, сумки, авоськи, пакеты с банками, свертками, лимонадным пойлом, батонами, сканвордами, возможно, и с памперсами, но они как-то незаметны. Все это снует, стоит, ковыляет, бежит, грохочет, матерится, орет, рыдает, бодрится, мелькает и наступает на ноги под монотонный треск информатора о рейсах.
   Мой автобус отправляется с пятой платформы, как о том поведала справочная. На табло платформы выведено – на Кишинев. Странно. Азимут моего странствия на тысячи полторы верст восточнее.
   Отправление через пять минут. Стоит нечто напоминающее автобус и даже моргает мне фарами – угадай, мол, мы развалимся в начале, середине или в конце пути. Интуиция мрачно подсказывает – это и есть, что ты ждешь. Водила греет мотор и сонно таращится на меня как существо не вызывающее желаний и согласно кивает – да, на Первомайск.
   - А какого хрена там нарисовано – на Кишинев? – мой палец направлен на табло.
   - Для конспирации, воюем вроде, - выдает мне шараду и ее решение водила, и его зацепившиеся в воротнике куртки щеки дрожанием убеждают, что последовавшее за тем квохтанье надо воспринимать как смех.
   В автобусе всего трое мужиков, не считая сопровождающего нас дуэта шоферов, и потому я себе выбираю сразу два сиденья в середине и разваливаюсь на них словно падишах перед осмотром гарема. Мы трогаемся.
   Неужели так мало людей хочет попасть в нужное мне направление? С другой стороны – ехать сутки, и такая комфортная пустота салона даже очень хороша. Несмотря на внешний вид, наш средство передвижения бодро катит по М-10, или по Е-95, как о том пелось ранее. Мутное стекло дополняет такую же мутную заснеженность вдоль трассы, навевая сонливость, и я просыпаюсь только под вечер, когда мы начинаем пробуксовывать и дергаться под блики вечерних слепящих фонарей. Гроздья легковушек, фур, автобусов, драндулетов, колесниц разных цветов и форм безошибочно дают понять – мы прибыли к дорожному апофеозу российской цивилизации – МКАД.
   После северной столицы столица купеческая демонстрирует иной ритм жизни – дергано-рваный, спешащий, надменный, хитрый, будто оказываешься в веренице жаждущих свалить тебя и проехаться по твоей спине лишь бы не быть сваленным кем-то раньше. Мы отважно пробиваемся к московскому автовокзалу, и когда вползаем в его куцую площадку, еще и уменьшенную снежными отвалами, понимаешь, что необходимость выкурить сигарету бывает и полезной.   
И я делаю ошибку. Я выхожу из ставшего чуть ли не милым автобуса и затягиваюсь сигаретой в пяти метрах от него. В это время из аквариума автовокзала вываливается орда как будто перемещенных особей с Обводного, тех же цветов, запахов, наружностей и голосов, тех же багажных габаритов и атакует наш автобус.
   Это настолько неожиданно, как и впечатляюще, что я только через минуту осознаю, что жую табак. Особенно интересно наблюдать как в недра горемычного автобуса запихивают тюки такого размера, которые может увезти только дюжина фур. Крики и отчаянный мат, истеричные визги и ржание, которым и добрый конь позавидует, напоминают парилку после ее обмыва, когда в нее устремляется вся баня, а перед открытой печью орудует ковшом фанатик русского пара. То, что не влезает в багажные отсеки, тащится в салон – упаковки бытовой техники, мониторов, компьютеров и прочей дорогой дребедени.
Когда до меня доходит, что и мне ведь ехать на этом автобусе дальше, уже поздно.
   Он забит находчивыми товарищами, и на моих двух местах уже уселись две клуши, снисходительно выдавшие мне пакет с моими булочками и минералкой, которыми я хотел ублажиться перед сном. Сна – не будет. В этом меня убеждает и проталкивающаяся среди ног, высунутых локтей, потных шуб и зипунов, сумок и картонных коробок вдоль прохода салона мадам с повязкой на рукаве – диспетчер. Даже из ее глаз сочится аромат портвейна. И путано она поясняет, что мой интернет-билет из Питера всего лишь никчемность по сравнению с настоящими билетами производства данного московского автопристаниша. Где-то в конце салона находится что-то вроде седалиша, и она победно зовет меня туда. Делать нечего. Умная туша соседа, разумеется, у окна, расплылась на полтора сиденья, и якобы уже мирно спит. Мне достается то, что достается, и вскоре левая нога находит точку опоры на клятом проходе.   
   Красоту скоростного режима трассы «Дон» я ощущаю всю ночь под благословенный храп, кудахтанье, сопенье и бормотанья угомонившихся попутчиков, зато понимаю – не так уж мало людей желает ехать туда, куда нужно мне.
За Изварино, на Ростовской земле, в зябкой дымке утра, на пограничном кордоне, население нашего автобуса, уже успевшее накуриться в формате долгого ожидания пропуска, исподлобья рассматривает шлагбаум и безмятежного погранца. Водители обреченно глазеют туда же из-за лобового стекла нашего умолкнувшего автомула.
От бессонницы и затекшей спины мое настроение – предштормовое. Я подхожу к шлагбауму.
   - Служивый, - деликатно как гражданин России к гражданину России, обращаюсь к нему – Мы уже сто минут торчим тут, может Родина нас пропустит все-таки туда…
   Он улыбается мне как нежданному доброму собеседнику, смотри т куда-то вдаль, призывно машет рукой автобусу и поднимает шлагбаум.
   - Все в автобус! -  истошно орет водила, словно рожает, вскользь замечает меня. – А тебе особое приглашение?       
   Ах, ты, сволочь! Парился полтора часа в кресле, как мудрый котяра, а мог бы и вместо меня протопать к погранслужбе… Но черт с ним, настроение, как и давление начинает подниматься. Вот она, скоро, эта земля! Толчея проверки документов и груза, проходит как некая дрема, я мыслями уже там. Там, куда через сотни километров и земли, в том числе и тех, куда стал невъездным, летели мои чувства, любовь и тревоги…
    Скрип колес по снежной колее, задумчивая тишина в автобусе, и только стук, стук, стук собственного сердца.
   Автобус останавливается.
   Поднатужившись, блеклое солнце, выбирается из-под ватной кучи облаков и несмело освещает начало моего пути. Пути-подорожи в прошлое и настоящее.
Через заляпанное автобусное стекло я вижу двухэтажный каменный терем, и на его стене, чуть ли не под крышей, три огненно-красные большие буквы – ЛНР.
   Здравствуй, Донбасс…