Роман Последняя война, разделы 15, 16

                ПОСЛЕДНЯЯ ВОЙНА

                роман


                Павел Облаков-Григоренко



                15

          Когда он, проведя ладонью по осунувшемуся, серому лицу, снова сконцентрировал своё внимание на происходящем вокруг него, майор, тряся мягким и розовым, гладко выскобленным подбородком, твердил про бессмысленность сопротивления, про новый справедливый порядок, который установится на русской земле после победы Вермахта - "всё, что заработаете, до последней копейки будет ваше", про великую и чистую нацию арийцев, несущую истинный свет миру, и германского фюрера Адольфа Гитлера, про страшные преступления варваров-большевиков против собственного народа, про жидовское засилье в мире, развращающее, испепеляющее все другие национальные культуры в угоду своей... "Ах ты ж... гнида..."- Сафонов ушам своим не мог поверить.
           - Так что, капитан, - присоединяйтесь к нам, к добровольным помощникам Великой Германии,- перекладывая пистолет в левую руку и протягивая для пожатия правую, предложил майор, засверкал глазами в него нагло и весело.
         Бойцы в задумчивости похватались за подбородки; казалось, вполне одобрительно кивали головами в мокрых, грязных пилотках.
          - А хрена лысого не хочешь!- что есть силы заорал Сафонов, надувая вены на шее и на лбу и выметнув слюну изо рта, отпрыгнул на шаг назад, хищно, точно клещи, локти в стороны разбросал.- Да, много ошибок совершено, много дров наломали по простоте нашей душевной... А ты? Ты, майор?! В услужение к новым хозяевам хочешь податься? Сапоги лизать им будешь за кусок белого хлеба с маслом? Всех нас, как скот, в рабство продашь? Родину предал? Ах ты ж гнида... Диверсант засланный!
         Майор, побелев, как мел, мотнул назад крепкой круглой головой, точно пощёчину получил, руку с пистолетом стал ввинчивать Сафонову в грудь, туда, где, предчувствуя схватку, стучало вдруг сошедшее с ума сердце того. И опять бело-рыжего летящего по воздуху самца-великана капитан перед собой узрел - мелькнул, обернув к нему розовую клыкастую пасть и жёлтые, подёрнутые инеем глаза, снова как бы дав ему команду действовать. Держа, как гигантский паук, локти и лапы в стороны, Сафонов резко выбросил вперёд ногу, в точности повторив свой коронный финт,- целясь носком сапога майору в женский широкий пах, желая того, как тогда волка, одним ударом свалить, но - к изумлению своему промахнулся, едва сам устоял на ногах... Майор, невзирая на свою грузную фигуру, оказался чрезвычайно ловок и подвижен, изворотлив, локтем ловко второй удар Сафонова отразил, и сам тотчас лбом и плечами кинулся в наступление. Бритое, полное, розовое, каменное, с грубыми чертами лицо майора, точно какое-то жреческое, древнеегипетское, со свирепо катившимися по нему карими глазками, показалось Сафонову, сейчас укусит больно его, из бело-голубых, точно из резины вырезанных, губ полезли на него злые белые квадраты зубов. Пистолет звонко, отрывисто плюнул в капитана свинцом; пуля разорвав гимнастёрку, обожгла кожу плеча. Задыхаясь и разбрасывая в стороны руки, не давая дулу снова в грудь себе влезть, зарычав от ярости, капитан кинулся вперёд, и, налетев на круглый, тяжёлый живот майора, точно на каменную стену, задрав высоко ноги, опрокинулся назад , и - с удивлением заметил - как лица стоявших вокруг солдат вдруг рассыпались по небу и по траве, словно сбитые с нитки, сверкающие перламутровые жемчужины. Сафонов, сдирая грудью траву, носом подъехал к сапогам майора.
        - А-ну, встать!- услышал команду над собой и щелчок взводимого пистолета. Но вместо того, чтобы безусловно исполнить требуемое (какое-то крошечное мгновение в его распоряжении и было всего) он, ухватив начищенные скользкие голенища сапог, танцующих у самого его носа, дёрнул их на себя изо всех своих угасающих сил, в отчаянии зажмурил глаза... Земля глухо вздрогнула от падения тяжёлой майоровой задницы, и с запевшим от счастья сердцем, Сафонов увидел парящий чёрной птицей по круглой, выпуклой линзе неба пистолет; на четвереньках, ни теряя ни секунды, он устремился за ним, но - опоздал: оружием, быстро нагнувшись, завладел один из бойцов - низкорослый, узкоплечий татарин с голым, безволосым лицом. Узкие глаза у него тотчас ожили и наполнились чёрной смолой, кривая, злая ухмылочка вползла ему на щёку.
         - Дай сюда, слышишь!- глядя из-под лба, с земли зарычал на него Сафонов, руку вверх протянул. Но солдат, отступив на шаг, упрямо качнув из стороны в сторону ушастым качаном головы, выматерил его:
         - А кто ты вообще такой, не знаю, матку твою!.. Сиди!..
         - Правильно говоришь, солдат! Знаешь, кто твой враг... Так, верни пистолет мне немедленно,- прикрикнул, грузно поднимаясь, майор, закивал с одобрением, затрусил к солдату, дёргая под ремнём вздыбившуюся колоколом новую гимнастёрку. Крайне растерянный солдат и в майора взбросил руку с прыгающим в ней пистолетом. Тот, наткнувшись на ствол с чёрной дырой, встал, как вкопанный, елейная улыбочка мгновенно испарилась с его лица. Остальные бойцы  пугливо откатились назад, оставив мучающегося сомнениями татарина одного. Серыми, блестевшими глазками, полными отчаяния, тот оглянулся на них.
        - Солдат, не глупи!-  испуганно заблеял майор, и во взгляде у него чёрными зёрнами покатился страх.- Поедешь скоро домой, будешь гражданином новой свободной Великой Татарии, русским, наконец, ты и твои друзья утрёте нос! Ты же хочешь домой, хочешь, чтобы эта война поскорее для тебя кончилась?
           Сафонов, поднявшись с земли, сейчас же повёл наступление. Он знал, что просьбы и уговоры в таких делах, когда смертью веет, дело безнадёжное.
       - Я капитан НКВД Сафонов,- он акцент намеренно на принадлежность свою к грозной карательной организации сделал, чтобы сильней выстрелить в воздух, напугать; наклонив длинный лоб, стал твёрдым, каменным голосом рубить:
   - Предупреждаю со всей строгостью: за предательство, за не подчинение приказу командира в военное время положен расстрел (он немедленно добился желаемого им результата, со злорадством видел, как солдатик задрожал, весь пошёл белыми пятнами, как рука с зажатым в ней пистолетом опустилась)... По моим сведениям - а они предельно точны, товарищи - возвысил голос он, обращаясь теперь ко всем присутствующим, протягивая длинную белую, слегка дрожащую ладонь и медленно, чтобы не спугнуть, направляясь к растерянному до крайности бойцу,- сейчас уже повсеместно налажена оборона, подходят свежие силы! Враг повсеместно остановлен, товарищи! Завтра начнётся наше могучее контрнаступление! Мы вольёмся в его мощную волну... А этот... -  Сафонов облил убийственным взглядом майора.- Вы и сами видите, кто он такой... Продажная шкура, немецкий прихвостень! Шпион! Диверсант!
          - Ха-ха-ха!- задрав горло, грубо, театрально расхохотался майор.- Враньё! Какое ещё к чертям наступление... Да он просто издевается... Кто он вообще такой? Его самого нужно немедленно шлёпнуть за дезертирство и предательство, за трусость - бежал с поля боя, все знаки отличия сорваны, документы - документов наверняка нет, выбросил, и партбилет тоже; сдаться врагу, мерзавец, хотел, наказания за свои преступные деяния избежать?.. Смотрите, он же ещё и поучает!- майор с нервно дёргающейся одной щекой стал надвигаться на Сафонова, выпученными, немигающими глазами, устрашая, уставился в того; лисье рыжее лицо его победно засияло.- Всё кончено, Красная Армия, предаваемая на каждом шагу своими командирами - вот такими, как этот... красавчиками, - на голову разбита, бездарная советская оборона повсеместно провалена, большевистский режим трещит по швам... Говорю вам - военную машину Вермахта остановить невозможно! Вся Европа, поверженная, лежит у ног великой Германии! Неужели вы думаете, что Советский - ха-ха! - Союз, этот колосс на глиняных ногах, разве способен выстоять? Не тешьте себя иллюзиями - его время пришло, всё кончено! Преступный режим ответит теперь сполна за всё им содеянное! Каждый, даже самый малый, народ, угнетаемый кровавой Советской империей, может надеяться на финансовую помощь Германии, с тем, чтобы под её могучим покровительством начать строить собственное светлое будущее!..
      Сафонов с завистью слушал уверенную трескотню лже-майора, полностью вдруг потерял самообладание от искры правоты в словах того сапогами растоптать готов был красноречивого подлеца, исподлобья наблюдал, как солдаты стрижеными, бугристыми головами одобрительно кивают, по-мужицки строго и рассудительно надувают подбородки, в затылках чешут, несвязно поддакивают; тревога горячим языком лизнула его в сердце, "Знает, гад, куда бить, на какую жилку простому мужику надавить; хорошо их там в их спецучереждениях вышколили!"...
      - Вспомните,- торжественно, приторно-восторженно, победно продолжал вещать майор, важно прохаживаясь взад-вперёд перед капитаном, свысока оглядывая подавленно примолкшего того, сжавшегося, странно дёргающегося,- ваших братьев и отцов отправляли в Сибирь на верную гибель только лишь за то, что они осмелились иметь лишнюю овцу или курицу... Великая Германия даст вам возможность иметь сколько хотите овец, лошадей, коров! Сколько хотите земли, столько - сколько сможете обработать её, сколько хотите денег, честно, разумеется, заработанных!.. Будете жить по-новому, всё изменится к лучшему, вот увидите. Большевики и жиды, как ненасытные вампиры, все соки из вас высосали, на века хотят вас закабалить, рай только для себя, для своих детей строят, шикуют, жиреют на народном горе... Теперь всё переменится! Заработанное честным трудом отныне будете тратить только на себя - вдоволь есть, пить, наслаждаться жизнью... Час истории пробил!
          Сафонов слова не мог вставить, чёрт бы побрал этого болтуна; ему хотелось, как ребёнку, расплакаться; ну не всё же, в самом деле, так ужасно мрачно в их советской действительности! А миллионы простых людей, ранее, при царском режиме, раздавленные нищетой, лишённые всяких прав, и с успехом теперь ставшие - лётчиками, комбайнёрами, механизаторами, инженерами, учителями, покорителями севера, обладателями таких специальностями, о которых раньше они не могли бы и мечтать? А сотни и тысячи из числа простых трудящихся - вошедшие в органы власти и управления, научившиеся руководить такой громадной, могучей страной - ведь это чего-нибудь да стоит? Ведь это и называется - реальными успехами на пути к ещё более величественному будущему? Кто ещё в мире может похвастаться такими достижениями, грянувшими в столь короткий исторический срок? Разве не прекрасное начало у них?.. И не спроста ведь красный, справедливый террор развязан - мешают некоторые им, коммунистам, передовому отряду человечества, новую жизнь налаживать, сопротивляются по злонравию и забитости вековой своей, не хотят идти в земной, живой рай, в живой, а в не в какой-то там вымышленный, небесный с эфемерными навесными садами и розовыми башнями; туда не хотят, где вкалывать каждый день в поте лица надо, где каждый сам себе кусок хлеба добывает, а не отбирает его у более слабого, не видят, где правда жизни лежит - в братстве и любви, сбивают неопределившихся с толку, толкают этих назад, в болото прошлого,- как эта продажная сволочь лже-майор, бутафорскими пряниками соблазняют... Отпусти всего на миг коммунистические вожжи - быстро всё на попятную скатится, быстро опять хозяйчики-кровопийцы воскреснут, откуда только и возьмутся они! А наивные дурачки, обманутые их сладким блеянием о всеобщем капиталистическом изобилии и счастьи быстро снова на самом дне окажутся, застонут под гнётом новоявленных капиталистов и помещиков... Не понимают этого наивные люди, не видят опасности. Свободы им подавай, независимости, прямо сейчас, немедленно - свободы от труда и его благочестия. О, они, эти выросшие, как грибы после дождя, хозяйчики устроят им такую свободу и такую независимость, такое диковинное изобилие под диктовку своих германских покровителей, что небо с овчинку покажется!.. Везде хорошо, где нас нет,- как верно сказано! И всё нам, остолопам и олухам, мерещится, что не жизнь, а малина за кордонами там у них, что именно у них, у других, ответы на все самые главные жизненные вопросы имеются, а у нас, уже прошедших тяжёлые, но неизбежные вехи на историческом пути, уже добившихся многого в деле раскрепощения гражданина земли - их нет; а то, что угнетение человека человеком в их собственном "раю" в абсолют поставлено - вещь часто на первый взгляд неразличимая, многими обманами закрытая, - что пашет у них там рабочий, не разгибая спины, на своего хозяина, добывая тому своим тяжким трудом возможность купаться в роскоши - того ведать не хотим, такой истины, таких ответов  нам не видно в нашем наивном ослеплении... Прижмут растущими ценами, угрозой безработицы и голода, и опять придётся руки и ноги хозяевам своим лизать, милости выпрашивая - а ведь никто больше не даст милости!.. Что, не  понимают люди всего этого? Значит, не понимают... И вот именно за это, за наивность свою, им ответ держать придётся - уже приходится; а нам, власти - нам, наверное, не за кровь пролитую - нет, тут, в деле перехода от царства кабалы к царству свободы невинных жертв, пожалуй, не избежать, а -  за мягкосердие чрезмерное... А истина-то проста, вот она: никто за тебя работу твою по вылазанию из дерьма не сделает, ни немцы, ни другой кто, ни даже ангелы небесные - сам, будь любезен, паши, сам вкалывай, пока собственный домик на горе не выстроишь, зелёный гай рядом с ним не вырастишь... Эх, человек, человек,- великая истина перед Сафоновым ясно вырисовалась,- долго тебе ещё свою шкурническую природу изживать придётся, уровень культурный свой изо дня в день повышать, чтобы понять, наконец, что всё на этом свете и для этого света лучше делать сознательно, самому, а не ждать, когда обстоятельства тебя будут жёстко принуждать к этому, то есть, другими словами,- когда тяжёлая палка судьбы заходит по твоей согбенной спине да по твоему черепу...   
        Всё это хотелось выхлестнуть из себя Сафонову; но когда он открыл рот, полезли из него вдруг одни только грязные ругательства:          
          - Ах ты ж, гад... гнида... паскуда такая!..- он зубами заскрипел, гневно заворочал бровями, кулаки внизу у него налились кровью и стали каменными.- А-ну полегче со своей шкурной агитацией!.. Не долго тебе на этом свете жить осталось, обещаю тебе...- и он глазом не успел моргнуть, как... оружие снова оказалось в руках майора. "Да как же он, дурак такой, прости Господи, до этого додумался... поддался на вражью агитацию...- про себя обругал солдата капитан, и ему какой-то тихий, страшный, выворачивающий наизнанку ему душу, звучащий повсюду финальный выдох или аккорд послышался.- Не только мне, но и себе смертный приговор подписал..." И он уже почувствовал, как пуля с хрустом входит ему, капитану, в голову... он даже звука выстрела не услышит, как всё уже будет кончено... Увидев, как чёрная дырка, похожая на круглый, раскрытый в ликовании рот, к нему поднимается, сжал крепко глаза, голову в плечи поглубже втянул - готовился умереть...
        ...Послышались треск, затем звук падения о землю чего-то тяжёлого. Когда Сафонов разлепил глаза, майор лежал ничком у его ног, отставив круглый, мелко дрожащий зад и каблуки начищенных немецких сапог, а из слипшегося комка волос, из-под вывороченной на бок белой затылочной кости вставала, пульсируя, алая густая струя. Над умирающим, унимая вздымающуюся от частых дыханий грудь, с всё ещё поднятым над головой угловатой дубиной, забрызганной дымчато-розовым, стоял старшина Полищук, на искажённом яростью закопчёном лице которого страшно и озорно сверкали белки глаз и под пшеничными щётками-усами торчали редкие ощерившиеся зубы. Радость густой полосой брызнула у капитана в груди.
          - Старшина, ты! Ах, как кстати, дорогой ты мой!- полез обниматься он, улыбался до самых ушей, а потом вдруг заплакал у того на плече, горько сжав в щепотку лицо.
          - Ах, он жопа така шпионская, нимэцькый прыхвостэнь! Я усё слышал, увесь ваш разговор, за кустами вон там стоял... Старшина Полищук, помкомвзвода второго батальона...- светясь весь, широчайше улыбаясь, вскинув громадную ладонь к виску, отрапортовал он, обгоревшие рыжие усы отёр грязным запятстьем, лукаво и весело подмигнул капитану.- Как делы, товарыщ родной вы мой капитан, живы никак?
          - Жив, жив, старшина, а как же?- задыхался от счастья Сафонов, руки по-женски к груди стал прижимать.- И ты - жив тоже!- и снова, вытянув руки, пошёл вперёд, в солёную грязную щёку того облобызал. Полищук, отбросив брезгливо в кусты звонко брякнувшее полено, широко облапил капитана.
           - Да тише ты, медведь, раздавишь...- стал шутя отбиваться от железных объятий Сафонов; он хотел улыбнуться навстречу внимательному, заботливому лицу старшины, ищущему его взгляда, но снова целые реки покатились у него по впалым, чёрным щекам... Устыдившись слёз, он отвернулся, минуту стоял лицом к стене леса, дёргая похудевшими острыми плечами.
        - Ничого, ничого...- успокаивал его старшина, бережно поглаживая почти по-девичьи тоненькие, дёргающиеся лопатки Сафонова своей круглой розовой лапищей,- ... дужэ тяжко, да... А этого...- он, грозно хмурясь, обернулся к скорчившему трагическое и жалобное лицо татарину, кулаком погрозил,-  расстрелять к ядрёной бабушке! Развесили тут, мудаки, уши, разслухалысь всяких агентов Гитлера шныряющих,- он всех солдат, непроизвольно, слыша его грозный окрик, подтянувшихся, вытянувшихся, обвёл суровым взглядом.-  Свободы захотилы? Они вам дадуть таку свободу - мало не покажэться! Дайте пистолет, товарыщ капитан, сам приведу приговор в исполнение... Из-за таких, як он... и ось воны ще... В общем - рухнуло всё...- тонким бабьим голосом заголосил вдруг он, его круглый живот мелко затрясся, точно он без удержу начал смеяться.- Ах ты ж, Боже ж ты мий, святые угодники...- у него самого заблестели на бегающих глазах слёзы, и он смахнул их быстро косолапой  клешнёй.- Всё пропало, кажу, усё - техника, люды... Як же так, капитан? Готовились, готовились, писни спивали, и - нате, проспалы... Я кричу им "стой!", а воны бегуть, як тараканы на столу вид яркого элэктрычэства- через убитых товарищей своих стрыбають... У-у-у!..- он локтем замахнулся на попятившуюся в страхе стайку красноармейцев.- Из-за таких, як воны, всё и произошло... шкуры свои поганые спасалы... А дэ ж выши пэтлыци? А-а, смущённо опустил глаза Полищук.- Понымаю...
     Сафонов опять с содраганием вспомнил, как, обгоняя всех и вся, нёсся по взрытому, вспоротому адским огнём полю; он, низко опустив голову, завесив волосами глаза, стал убеждать себя, что это - не с ним произошло, что это не он бежал, а кто-то другой - хуже, страшнее, безответственнее... Кажется, это ему удалось. Теперь уже он принялся успокаивать старшину, локоть тому примирительно жать. Он кожей шеи чувствовал свой без петлиц голый, распоротый, выставленный на всеобщее обозрение воротник. Ему вообще захотелось, выстрелив в стороны локтями, гимнастёрку побыстрее с себя скинуть и вместе с ней и старую, задубевшую кожу, чтобы новая поскорей выросла - чистая, честная. Он стыдливо дрожащей грязной ладонью закрыл горло с лежащим на нём воротником. Старшина уловил его это движение, перехватив внизу вторую руку, своей горячей кожей обжёг.
          - Ничого страшного, кажу, капитан,- доверительно зашептал он, тоже опуская голову.- Воно жах - страх - цэ такэ дило, поганэ дило... По голове даст - всё, не остановишь потом ноги... Ничого, воно наше врэмя золотое щэ прийдёт - и от нас з вами будут бегать, ох как побегут!..- Он вдруг ярко разулыбался, и усы его, как живые, поползли в стороны, возле глаз рассыпались светлые, весёлые лучики.- Гарно, короче, капитан, по нас жахнулы, ох гарно!.. Я, як вас розбудыв, побиг сам, не знаю куда - ни жывый, ни мёртвый був... Стриляв налево и направо, а куды стриляв - нэ знаю... Чуть не всрався, честное слово - пид лавку дэсь залез... А воны бьють и бьють своими бомбами, прямо отут усю душу выбылы... Ничого, ще научимся воевать, помяните моё слово...      
       - Непременно научимся, старшина!- Сафонов был благодарен Полищуку за товарищескую поддержку, такую необходимую ему сейчас; утерев глаза грязным кулаком, обнял и крепко взасос в губы поцеловал того, уронив голову, упёрся лбом в горячую мягкую грудь, слёзы снова стали душить его. Обидно было за всё - за себя, что пил и веселился вчера (или когда - в прошлом веке?), точно последний глупец; за всех тех, кто не сделав ни одного выстрела по врагу, так бесславно драпают на восток сейчас и он, Сафонов, в их числе; за нелепо и бесцельно, получается, сгинувших в первые минуты боя солдат и офицеров, с чёрными лицами и выпотрошенными животами теперь преющими под солнцем, за их ничего ещё не ведающих матерей,- за них всех, потерпевших такое страшное, сокрушительное и такое, по его мнению, незаслуженное поражение; за родину свою было обидно - что ей сейчас больно делают, потому что это была его родина, его земля, единым нервом с ним связанная, на которой ему предстояло жить и его детям. Он крепко сдавил возле бедра ручку пистолета - так крепко, что у него побелела кожа.- "Пришли, понимаешь, хозяева жизни, голубая кровь, сверхчеловеки новоявленные, - наводить порядки свои..." В груди у него стала подниматься, вырастать, каменеть лютая, великая ненависть. О! Это было такое громадное, всеобъемлющее и - странное дело - совсем не злое, не чёрное чувство, а - громко, требовательно окликнувшее, позвавшее его - так, что ему немедленно захотелось сняться с места и с одним этим пистолетом броситься отвоёвывать потерянное. Он - словно какой-то волшебный дар в нём вдруг открылся - увидел, что он, капитан Сафонов, и его страна обязательно победят врага, поднимутся с колен, прорвутся сквозь все грянувшие невзгоды, и даже - весь путь шаг за шагом неблизкий к победе как в волшебном стекле перед ним открылся - огромное какое-то, исходящее дымом и кровавыми туманами пространство от горизонта и до горизонта; увидел там бесчисленные поля и перелески, кустистые высотки и болотца, реки и озёра, которые нужно будет обратно ещё пройти, отбирать их каждое и каждую с боем у противника, кровь за них густо пролить; зимы холодные и голодные, чрезвычайно долгие, многие города в огне и в дымном чаду, в руинах, и - алые фанерные звёзды на свежих чёрных холмах могил... И ещё он очень ясно узрел устремлённые вперёд, упрямые лица уверенных в в своей правоте людей и - своё одно среди них, услышал, как в самом конце победные марши гремят... И это последнее воодушевило и обрадовало его, вселило в него ещё больше силы, ещё большие жажду действия и уверенность в самом себе, и он, ободрённый, окрылённый вдруг увиденным и услышанным, подаренным свыше ему - задышал, задвигался, разулыбался, готов был в порыве счастья взлететь на кроны деревьев и выше ещё - в самое поднебесье, будто и правда крылья у него за спиной выросли... "Значит,- сказал он себе твёрдо, глядя вверх, в двоящиеся и троящиеся разноцветные кольца солнца, просветлённо улыбаясь- высокие ориентиры в жизни иметь - дело первостепенное..."
         - Так що робыты з цым фруктом крывоногим будэм, а капитан?- старшина лапищей поймал за загривок вдруг ставшего скользким, как рыба, человечка, легко приподнял над землёй.- Як фамилия? Фамилия як, говорю?- казалось он сейчас нанижет того на свои жёсткие, похожие на проволоку усы.
          - Ох, простите, менэ товарищи! Сдуру это я...- захныкал солдат, извиваясь и стараясь ногами коснуться земли, сухие веки вытирая кулаком.
          -Товарыщи... Тьфу! Гитлер тебе теперь товарыщ!- старшина густо сплюнул, стараясь задеть грязные ботинки изменщика.
          Раньше бы Сафонов расстрелял бы подлеца без промедления, без малейших даже угрызений совести и ещё удовольствие бы получил от того, что сапоги его красным окропятся - но только не теперь. Теперь ему исключительно хорошие, добрые дела делать хотелось по внутреннему, всё возрастающему, откуда-то из прекрасного далёка окликающему его зову, и он всё острее чувствовал, что в самом начале некоего нового для себя, непроторенного пути находится, и от того, изменится ли сейчас он, Сафонов, сможет ли заметить его, этот путь великий и радужный, или, точнее - лишь тропинку пока ещё очень узкую, к ней, к мечте, ведущую,- зависило, получится ли у него вымолить прощение - у кого, он толком не разобрался пока, у ангелов, что ли, горних? -  вся его жизнь дальнейшая, короче, зависела.
       - Оставь его, пусть. Одумался уже, небось...-  всё ещё сомневаясь, правильно ли он поступает, угрюмо бросил Сафонов, застёгивая гимнастёрку на все пуговицы, спасаясь от прохладного, колючего ветерка, вдруг начавшего одолевать его, всовывая пистолет за ремень.- Дадим ему шанс кровью в бою искупить свою вину...- и тут он с ахом вспомнил, что у него самого рука серьёзно ранена, и тотчас, словно горячий осколок снова ударил в неё,- она заговорила, заныла, вспыхнула, и капитан, откатав повыше рукав, брезгливо глядя на чёрного заползшего на руку ему жука с выгнутой спинкой, отметил, что всё предплечье его неприятно окраснело и вспухло, и из голубой мякоти под насохшим холмиком выбивается алая, свежая полоса, которую быстро и жадно слизывает грязная материя.
       - Ай-ай-ай! Никак задило?- заглянув Сафонову через плечо, сокрушённо качнул тяжёлым бровастым лицом старшина.- От бисова дочка! А-ну дай... Зараз я...- выудив из нагрудного кармана запечатанный в жёсткую промасленную бумагу бинт, с хрустом разорвал пакет толстыми пальцами, умелыми, быстрыми движениями мягко перерубил ему руку белоснежной тугой линией. Сафонов тотчас громадное облегчение почувствовал, точно тяжёлый камень с его плеч свалилась, сбросил на запястье грязный, затвердевший рукав,- боли как не бывало, только глубоко, почти незаметно под белой мякотью бинта пульсировала точка, странно ёрзала туда-сюда, словно и правда живое насекомое. Ему захотелось старшину за плечи принежно обнять, как родного, ещё раз губами в губы сочно ударить. Он с удивлением наблюдал теперь за собой, за начавшимися в нём переменами, за просыпающимся горячим и чистым чувством, которое он всегда так глубоко внутрь себя прятал, что мог с чистой совестью сказать, что его в нём и нет вовсе. Есть, было! И по-женски красивыми, ясными глазами - заметил - весьма одухотворённо из его же сердца ему улыбается. В общем, дела были... Он томно вздохнул, откашлялся, застенчиво прошуршал пятернёй по густо выбившейся на подбородке щетине, пригладил волосы, внимательно вгляделся в лица притихших бойцов. Татарин Кугушев, низкорослый и коренастый, длиннорукий, напуганный до крайности, преданных глаз не сводил с Сафонова, так тянулся вверх на носках своих оплёванных ботинок, что, казалось, сейчас оторвётся от земли и взлетит над шумящими и танцующими наверху деревьями. Этот,- теперь знал капитан,- если что, без колебания сдаст их всех и его прежде всего, Сафонова; злобу, значит, на Советскую власть затаил, давние счёты с ней свести хочет, и таких, как он, - знал Сафонов,- много было везде, по всем весям засели недобитки кулацкие, затаились по чёрным своим щелям и норам, своего часа ожидая; ничего,- думал он теперь, впрочем, довольно примирительно,- пусть сидят, пусть ждут; увидят рай, ими, большевиками, на земле выстроенный, ещё просится туда будут... Люди, все восемь человек  - показалось Сафонову - были как будто на одно лицо, от копоти чёрные, круглоголовые и вислоухие, одинаково невысокие, точно их в одной мастерской по шаблону ножом выстругали. Старшина Полищук со своим почти двухметровым ростом возвышался над ними, как великан, снисходительно сверху-вниз на всех поглядывал.         
          Капитан, напряжённо выбрасывая вперёд лицо с тонким ртом и стянутыми в щель глазами и длинные белые ладони, объяснил, что дальше делать надо: крадучись, выйдут к опушке, к проходящему где-то здесь поблизости большому шоссе (он в этом уверен был), и на его обочине в зелёнке затаятся, осмотрятся. Если кругом немец,- на патруль нападут и завладеют личным оружием фашистов. А там - или с боем будут пробиваться к своим, или... полягут все. Что ж, на то и война...Теперь, когда в голове у него установилась полная ясность относительно ближайшего будущего, он успокоился. Цель - фашистов бить и к своим пробиваться - была, и теперь все сомнения, мучавшие его последние несколько часов, исчезли, как не были.
        - Так, пошли, товарищи...- скомандовал он и, переступив через переставшее хрипеть и дёргаться тело лже-майора, решительно двинулся вперёд с выхваченным из-за пояса, торчащим из ладони железным носом пистолета. За ним, догоняя его, растолкав остальных, первым послушно ринулся Кугушев. Замыкал шествие старшина, подхватив с земли свой увесистый дубец, вертел круглолобой головой, зорко наблюдая и за окружающей обстановкой, и за действиями притихших солдат, в руках им многозначительно помахивал.

                16

         Отворачивая непокорные ветки, пригибаясь, капитан нырял в густую, влекущую его куда-то всё дальше зелёную реку кустов, с обратной стороны её спустя минуту выныривал, отряхивая пыль и паутину с лица, и вся вереница следовала в затылок за ним, в точности повторяя все его движения. Шума боя теперь совсем не было слышно, и это беспокоило и умиротворяло Сафонова; выставляя то одно ухо, то другое, внимательно прислушиваясь, старался уловить за день ставшие уже привычными звуки гремящих и ухающих гигантских стальных челюстей. Его догнал старшина, то и дело сурово оглядываясь на примолкших, тревожно к ним прислушивающихся бойцов, тихо и прерывисто забубнил в самое ухо:
         - Командыр наш живой, не знаете?
         - Полковник Звягинцев?- переспросил Сафонов, хотя отлично понял, о ком идёт речь, его вдруг ударила жгучая досада в грудь, взгляд его серых глаз отяжелел, остановился; чёрт знает, ему неприятно было вспоминать старика, точнее - свою пикировку с ним, как оказалось - совершенно неуместную.
        - Ага, вин самый...
         - Погиб, к сожалению,- очень сухо сказал, стараясь не выдать своих чувств, поджал и без того свои тонкие губы. Лицо его так и осталось тяжёлым, злым, словно он на весь свет обижен был.  Старшина, заметив неожиданную перемену в нём, сконфуженно замолчал, отодвинулся.
         Спустя полминуты молчания, в которые Сафонов, сгоняя зло, с остервенением рвал, крушил мешающие ему идти, цепко хватающие деревянными пальцами за галифе, прохладные, скользкие ветки ольхи и орешника, разговор их продолжился.
        - От тут, капитан, крутить, гнетёт,- прижимая свои большие, на две птицы похожие руки к груди, жалобно, словно от пронизывающей его боли, морща лицо, снова над ухом Сафонова заохал старшина, не в силах сдерживать себя, молчание сохранять.- Ни як не может уложиться в голове... Що ж цэ произошло такэ? Учора ж усе хорошо было... Кухонька на закате полкова дымила, кашу апэтытну бийцям заварылы, роздалы, з мьясом - м-м-м, праздник один... Оборона налаженная полностью стояла - пулемёты, пушки-красавицы та усё другое, люди уси, як одын, сознательно булы на мисцях в окопах - як прырослы животами до брустверов та до гвынтовок своих, впэрэд до врага выглядывали - я сам проверяв неоднократно ходыв, и тут отакэ... Пив часа, кажись, и спав всёго, очи утром розплющив, слышу - як гул якийсь пчелиный, гудыть и гудыть, всё блыжче, всё сильнее, и тут - ма-амо моя ридна - началось! Бабахнуло прямо надо мной, як Божьей молнией, хлынуло - песок, земля, аж рот полный до ушей самих забило - вдыхаю, а воно нэ вдыхается; бревном по башке - раз! - искры оранжевые из очей брызнулы, и всё - темнота...  Очи розплющив - солнце такэ ослепителнэ надо мной, потолка - як и не було, и ноги чыись из кучи песка до неба торчать... Дывлюсь - а цэ ж мои!.. А кругом - Бо-о-оже ж мой ласковый - конечности человечьи оторванные розбросаны, головы, очи в них видкрыты та в меня жутко так уставылысь... И танки ихни с хрестами прямо на лоб мэнэ ползуть, пид их лязгающими гусеницами земля так и трясётся, аж труха з нэи сыплется... Ну я вспрыгнув и побиг... Швыдэнько так бижав, усих, хто був там, пообгоняв, а потом говорю сэбэ: стоп! Що ж цэ такэ я роблю? Куды ж цэ я бигу ото? Сзади ж - Родина! Став и - назад, гвынтивку чиюсь пид ногами пидняв, залёг, та на мушку немедленно нимэцько-фашистську морду якусь взяв; а кругом - дывлюсь - щось страшнэ робыться: бигуть люды, оружие побросали, бигуть аж ноги выше головы пиднимають, ну я затвор дёргаю и до них: стой, вашу мать, куды?..
          Сафонов слушал старшину, и перед глазами у него, ошеломляя его, звонко и ярко разгоралось то, что с пылу и с жару, оглохнув и ослепнув от старания - когда нёсся вприпрыжку через окопы и головы удивлённых его поведением людей - он упустил из поля зрения: выворачивающие душу стоны раненных, их настойчивые мольбы о помощи, треск рвущегося к небу огня, грохот копыт пробегающих мимо обезумевших от ужаса, пронзительно ржущих  лошадей, свист пуль и грохот разрывов, и отчётливо отовсюду - звенящая, насмешливо-наглая немецкая речь... Он, едва не сойдя с ума от обрушившихся на него шума и грохота, от ощущения сгущённого страдания других людей и своего собственного, уши себе кулаками зажал, со стоном сполз на колени, испугав старшину и шедших гуськом за ними солдат. И вдруг, затмив  перед ним всё былое, доселе невидимая ему тема раскрылась, будто сдёрнули глубокий покров, затмевавший собой почти весь свет. "И ведь предчувствовали все, знали, что немец, Германия, вот-вот нападёт на нас,-  был потрясён своим простым и ясным открытием он,- что германское руководство с молчаливого согласия Запада свои дивизии эшелон за эшелоном на восток гонит, что концентрация фашистских войск у наших границ возросла до критической, что немцы активную разведывательную работу в приграничных районах ведут; так почему же мы, чёрт нас всех с потрохами возьми, на все эти вопиющие факты глаза закрыли? Почему до последнего самого момента железнодорожными составами врагу лес, руду и другие стратегически важные ископаемые гнали? Верили Гитлеру? Вообще люди склонны больше верить хорошему, чем плохому, и мы, русские тоже, особенно мы - русские? взяли и легко попались на их удочку? Верили? Надеялись, что обойдётся всё? На пресловутое наше "авось" положились?" Вопросы, вопросы... И тут Сафонов, ахнув, впервые за всю свою сознательную жизнь вдруг увидел эту действительно ясную и очень простую строчку: что у них, у русских, есть одна особая черта, отличающая их от других народов, что - невзирая на все их, русских, национальные гадости - пьянство, ложь, лень, воровство, мздоимство, зависть, местами тягу к какому-то непомерному, сродни патологическому, самоедству и даже больше, страшнее - самоуничижению, - есть и прирождённые великие терпимость, доброта и неистребимая вера в хорошее, в доброе, в человека прежде всего, и именно эти качества и являются - зерном, душой этого народа, а остальное всё как раз - наносное, исправится, пройдёт, улетучится; вот именно: в другого человека - как в себя верят и даже больше, а у других этой веры и в помине нет! Ведь недаром, по сути, и революция такая страшная, кровавая, приключиться только у них, у русских, могла, и жертвы неслыханные русский народ почти сознательно понёс во имя светлой идеи всеобщих - а не только своих! - счастья, свободы и равенства, хотя самим им вышли одни только боль и страдание на тот да и на этот, получается, момент; ничего, они готовы были и потерпеть, лишь бы только всем - и другим! - было хорошо, лишь бы хоть на шаг все - и другие! - к раю обетованному приблизились!.. И вообще,- странно приходило к нему, наконец, великое и светлое откровение,- революция, насилие, бунт это никакая не исконно русская затея или идея - негодяй тот, кто считает так, ибо русский человек по естественной северной природе своей медлителен, тяжёл на подъём, с трудом может подвинуть себя на резкие изменения и привержен, скорее, идее мирной, постепенной социальной эволюции при сохранении всех прочих статус-кво, чем революционному всеиспепеляющему скачку; что русского человека всегда, во все времена именно подталкивали со стороны к дубине горе-умники и ловцы рыбы в мутной воде, пользуясь его врождёнными полу-детской наивностью и почти патологической доверчивостью; что революция и её родной ребёнок хаос, за ней неизбежно следующий, ни в коей мере не были нужны русскому народу, мирному, миролюбивому по своей природе, народу-строителю, народу-созидателю, уже осмотревшемуся в своих обширных владениях и начавшему их со страстью обустраивать, а - были нужны кому-то ещё... "Кому же, кому?- пытался докричаться в летящие над головой облака Сафонов, задрав наверх залитое почти юношескими слезами, пылающее лицо.- Кто затеял всю ужасную драку, которая до сих пор закончится не может и с каждым днём только разгорается?! Кто наловил уже полные сети рыбы в русских водах и ещё хочет?.. Перемешали, переколомутили умники всё истинно природное устройство общества, где наверху веками, многими страданиями самое лучшее отфильтровывалось, а внизу, как и повсюду на земле - под надзором и охраной отстаивалось самое худшее, которому труды и труды нужны были, годы и годы, чтобы подняться хотя бы на этаж выше, в самом простом и главном человеческом исправиться, перевернули всё вверх-дном, бросили именно этот заскорузлый, порочный, страшный слой полу-людей на самый верх, пробудили тем самым во всех русских людях худшие, звериные наклонности, тягу к грабежу, к насилию, к мести, к разврату, привнесли в русское общество ненависть и раскол, зависть, которых в нём испокон веку в таких гигантских масштабах не было; - чтобы брат на брата шёл, а на отца сын? чтобы месяцами, годами, десятилетиями резали без жалости друг друга и душили? Так вот это им надо было? Вот это?! Чтобы своими, получается,  руками мы им путь в наши обширные владения расчистили? Земля им, значит, наша нужна, приглянулась... Вон опять своими железными танками-уродами прут... Но ничего, ниче-го-о!- сжимал кулаки и зубы капитан до скрипа, до содрогания.- И этих, очередных, пришедших к нам с мечом, скинем вверх ногами в обочину, как уже многих злодеев скидывали, время придёт!.. А мы-то, мы, Господи, - зло, прерывисто всхохатывал он, не замечая в задумчивости своей, как с удивлением и испугом на него смотрят его новоявленные подчинённые,- мы-то, наивные, думали, что рай на земле строим, собой, своими родными братьями и сёстрами легко жертвовали... Хотели, значит, режиссёры эти самые заморские, разрушить не ими построенное, попользоваться не ими собранным, - да не вышло, заминочка непредвиденная прозвучала - логика вещей заставила ими в локоть подталкиваемых горе-разрушителей самих рьяными созидателями стать, защитниками своей земли - велика ведь мать-Россия, необъятна, не обмерить её ни умом ни аршином!.. Устыдились мы, что ли, растяпы и суслики, спустя какое-то время нами содеянного? Нет, здесь другое что-то, пока необъяснимое..."- не мог ухватить Сафонов, размышляя над странными метаморфозами и в своей судьбе и в судьбах громадной страны... Только одно хорошо теперь чувствовал, самим сердцем с болью чувствовал: что была такая на свете красивая русская цивилизация, давшая миру никак не меньше, чем любая другая так называемая развитая,- была, да почти вся сгинула, -  разнесли её в клочья, налетев, как железная саранча, варвары и с востока, и с юга, и с запада - сильно, как видно, боялись известные конкуренты просыпающегося и организующегося талантливого русского человека, человека-строителя, рот ему покрепче хотели зажать, руки за спиной проволокой скрутить... И как сделали это, Господи - стараниями самих же русских людей!.. Боже, что же он, Сафонов, и такие, как он, обманутые и обмороченные, натворили-наделали!?- чуть не рыдал теперь капитан, чувствуя, что близок, очень близок к самому основанию, к самой сокровенной дверце истины, увидел, наконец, ту простую мысль, что все они, огненные борцы за свободу, за революцию, коммунисты и все им искренне сочувствующие, так легко променявшие своё внутреннее русское первородство на чечевичную похлёбку пришедших к ним завоевателей и толкователей-обманщиков, никакие теперь не русские, а так... сброд, куча, толпа без роду и племени, не ведающая, куда идти и что творить, вполне поэтому внушаемая, растерявшая все истинные идеалы из души своей - сочувствие к ближнему, как главный из них, поэтому-то и не осталось ничего святого для них, кровь русскую, кровь людскую как водицу проливали... что, несмотря на чудовищные свои самомнения и самолюбования, впаянные им в лоб революцией, идти и идти им ещё к истинному порядку, к истинной цивилизованности, то есть к тому уровню, который уже был однажды мирным путём достигнут у них в стране... Так зачем же надо было её и его до основания разрушать? Зачем?!.. Сафонов места себе не мог найти; усевшись на землю, трясущиеся руки под себя сунул, стал, точно украл что-нибудь, виновато голову  к окружившим его солдатам задирать.      
      - Ничого, та ничого, кажу... пройдёть воно...- слышался словно откуда-то издалека мягкий, ласковый, чуть глуховатый голос старшины, с великим сочувствием голубыми влажными глазами на него смотрящего.- Пройдэ, цэ писля велыкого переляку бувае... Уси мы люды...- И Сафонов готов был подставить своё пылающее лицо под большие сильные, шершавые руки того, чтобы тот погладил, пожалел его, и самому их расцеловать тому.
         Кругом было тихо, так тихо, что вдруг начинало казаться, что и нет никакой войны вовсе, так - почудилось им всем, что стреляли, били огнём и железом по ним, желая их уничтожить, в землю втереть. Ветер сладенько шелестел в траве и в ветках деревьев, трогал волосы и лицо, высушил слёзы ему. Солнце, катилось над ними, лукаво посматривало, улыбалось.
        "А, может, мы сами мировую революционную войну в пику всем готовили, увлеклись приготовлениями к ней - и прозевали первый встречный, страшный удар?"- оглянулся: не подслушали ли ненароком её сзади идущие? Нет, все молча, опустив понуро плечи, плыли за ним, шурша травой и кустарником, с напряжённо-суровыми лицами, озабоченные своими собственными мечтами и страхами.  У него отлегло; только на секунду глубже под ремнём испуг покатился, показалось: их много, а он - один... подкрадутся сзади и - как старшина, дубиной по черепу... никто потом и могилы его не сыщет... И он, с опаской оглядываясь,  пистолет крепче в ладони сжал, притянул его к груди. Как не заставлял себя снова думать о священном долге солдата, о попранных, поруганных чести и достоинстве, о Родине - ничего не получалось теперь; одно неприятно, зловеще звенело в голове: родина-родиной, народ-народом, революция-революцией, а эти, кто наверху навечно воссели над ними, простыми трудягами, - попросту надули их всех, свои какие-то безумные эксперименты строили, напрочь оторванные от реальной жизни, протекающей по совершенно иным- без истеричных взвизгов и заклинаний, без накруток и хитроумной лжи -естественным, что ли законам; что только о себе, как это всегда и бывает у всех хапуг и нахальников, о своём благе пеклись и пекутся, а на них, на простых людей, замерших на самом дне жизни с раскрытым ртом от испуга и растерянности, на тех, кто сейчас в свистящей под ветром полыни без животов и без лиц в невообразимом множестве лежат убитые и на тех, кто обязательно там лежать будет в ещё более значительном количестве - им наплевать. Прикрылись, значит, нами,- скрежетал зубами Сафонов, разгребая руками и коленями колышущиеся высокие и вязкие листья лопуха и пустырника, зло в сторону плюя и оскаливаясь.- Стену вокруг себя из живых тел выстроили, а он, Сафонов, простофиля, изо всех сил ещё и помогал им её, стену эту чудовищную отлаживать... Он почувствовал, как холодеет у него спина: "Я-то что все эти годы вместе с ними делал в одной тесной упряжке, Господи?" И тут же над ним прозвучало: виновен!- и точно из ведра ледяной водой его окатили.  Виновен прежде всего в том, что где-то в глубинах его души всегда пусть слабый, но всё же слышался голос совести, не велел других губить и насиловать, а он, Сафонов, его, этот негасимый великий шёпот, ещё глубже под спуд запихивал, продолжая двигаться в угоду собственных похоти и самовозвеличивания всё в том же, ранее им сознательно выбранном, очевидно губительном для него направлении; и дома у него к вящей его радости каждый день прибавлялось всё больше новых милых вещиц, которых он отродясь не имел и которые - как не старался он себя убедить в обратном - очень иметь хотел и всякий раз несказанно, как ребёнок, им радовался: то напольные часы такой изысканной работы, что, казалось, они вот-вот оживут и замаршируют по комнате, то резной сдобный буфет орехового дерева с лепными на дверцах суровыми ликами херувимчиков и демонов, то ковбойка и штаны в американском стиле с изумительными на них по бокам тесёмочками со стальными непонятными штучками и набалдашниками, или - какие-нибудь рыжие роскошные английские ботинки с тугой шнуровкой на них, или пистолет-зажигалка тонкой работы,- всё, разумеется, отнятое, реквизированное у разоблачённых им, ими, дружками его, шпионов и вредителей, и он всем этим, как вполне заслуженным, с умилением, по-детски светло и пронзительно хохоча, пользовался. В чём же они, все эти канувшие в небытие люди, безжалостно кованым сапогом революции растоптанные, были виноваты лично перед ним, Сафоновым?- нацепив на губы кривую, самоуничижительную улыбку, стал упрямо долбить себя капитан.- Только в том, что многие лучше, чище его жили, организованней, что были во многом умней, образованней, начитанней его, водку не жарили каждый вечер до белой одури? Он вспомнил, как, вспылив, одному чрезвычайно язвительному субъекту в довольно пожилом уже возрасте прямо в следственном кабинете в его рыжую интеллигентскую бородку ручкой нагана съездил, в его победно сверкающее пенсне, размазав их в один кровавый винегрет,- только за то, что вдруг ниже себя перед ним на допросах почувствовал,- так, будто вовсе не он, Сафонов там, в кабинете страшном своём был главный, так, будто это не он, а - его с пристрастием допрашивали; увидел то превосходство людей над другими людьми - великое превосходство - которое состояло только в одном - в чистом знании и которое тот, маленький, несчастный, растоптанный им, изначально обречённый человечек с печальным созвездием глаз на белом лице возымел над ним - над облечённой властью казнить и миловать получеловеком-полудемоном; Сафонов патологически, до дрожи в пальцах не понимал тех вещей,  которые тот, близоруко щурясь, каждый вечер вдруг начинал ему втолковывать - математика, физика, история искусств... О том говорил, что всё во вселенной можно выразить при помощи чисел и формул, что ничего во ней никуда бесследно не исчезает и ниоткуда не появляется, что материя вечна и неуничтожима, двигаема и изменяема духом, заключённым в ней и над ней; что всё сущее перетекает из одной формы в другую, и что этот закон - перевоплощения - касается и людей, так как они это всего лишь этап на бесконечном пути развития материи; плохие люди, говорил, для которых двигатель жизни - зло, в итоге как ненужные сгоревшие шлаки стираются, а хорошие, чьи дела полезны для всех, продолжаются дальше, воплощаясь ещё и ещё до бесконечности, и это последнее замечание сильно напугало капитана: не то, чтобы он считал себя совсем плохим человеком - нет, но чувствовал, что находится всё же ближе к нижнему краю, чем к верхнему; и тут - такое верное его страхам подтверждение... Он с тех пор так и не удосужился раскрыть ни одного учебника по математике или физике, чтобы чуть больше узнать об окружающем его мире, ни одного дерева не посадил, ни самого малого дома не выстроил, зато казнить по приговору, затылки приговорённым с первого выстрела разбивать значительно поднаторел...
          Виновен, значит - отвечать придётся... Или?.. Или -  исправить всё ещё можно положение, если, геройство проявив,  упорство, настойчивость,- сломить в себе гордыню раз и навсегда, развернуться в правильную сторону, только хорошее, доброе в жизни совершать... Утопия?  Да нет, пожалуй - нечто гораздо большее... Последняя мысль очень воодушевила его, он разулыбался, приосанился, стал мурлыкать себе под нос какую-то весёлую песенку, чувствовал: можно душу свою спасти, имеется такая возможность...
           - А-ну, не а-атставать, не растягиваться!-  звонко, раскатисто крикнул он людям,  обернувшись, показав им сверкающую белозубую улыбку. В ответ он сейчас же получил волну широко распахнутых, наполненных  светом, приветливых взглядов навстречу себе. Старшина с утроенным рвением заметался в хвосте вереницы  - "...хлопчики, ану бодрее взялысь, хлопчики..." - наведя в шеренге идеальный порядок, и всё с недоумением, с вопросом поглядывал на капитана, взмётывая высоко вверх кусты бровей.   
           - Как же мы без оружия воевать-то будем, товарищ капитан?- осмелился тут же кто-то спросить.
        - Та й, правда, як?- поддержал старшина, резво подбежал.
         Сафонов остановился, колючий подбородок стал озабоченно тереть. Нагретый, влажный пистолет сунул в карман галифе.
        - Какие будут соображения в этой связи... товарищи?- спросил он, нервно дёргая хвост гимнастёрки за спиной, и ему это горячее слово "товарищи" вдруг очень тяжело далось.- Прошу высказываться.
          - Разрешите мне? Е такый план...- сделал шаг вперёд старшина, старательно приглаживая усы и на висках рыжие жидкие мокрые кисти волос, тонко откашлялся. Сафонов кивнул. Ему, мучая его, всё время хотелось фуражку на лоб потуже набить, глаза спрятать под козырьком, чтобы никто в них мыслей его не мог прочитать - привык по-мышиному скрытно жить, в тёмной норе, выползать на свет только в случае крайней необходимости; исключительно ночной образ жизни вёл, среди ядовито сияющих настольных ламп, бутылок водки и жирных стаканов, тяжёлых, набитых окурками пепельниц, среди грубых смеха и окриков; и чуть что - в зубы привык бить каменным кулаком и ручкой нагана без промедления...
        Солнечный свет, пробивая зелёные кроны, рекой лился в лицо; Сафонову, оглушённому им, ослеплённому его какой-то непревзойдённой, первозданной чистотой, хотелось отвернуться, зажмуриться. Под его, света, чистым и волшебным воздействием Сафонову казалось, что он, пронизанный им, точно голый стоит, все свои старые грехи обнажив перед бойцами. Волосы то в одну, то в другую сторону на лбу стыдливо кидал, на самые брови зализывал, с трудом, коротко с непривычки прямо в глаза людям глядел, щурился, потел, ронял взгляд всё время в траву, чувствуя виноватым себя непосредственно перед ними. Хотелось на себя накричать, но ещё больше - на них, чтоб не стояли, не пялились, убирались все прочь, всё по-старому развернуть, возвышенную надменность себе в горло и во взгляд влить, бровями что-нибудь этакое грозно-бравурное станцевать, пугая окружающих и утверждая себя, и главное - перестать душу свою, тяжёлую, как камень, налитую тяжёлыми частицами зла, на весу держать, пытаться поднять её вверх,- бросить, наконец, отпустить восвояси её, чтобы она упала в клокочущую, булькающую зловонную жижу и снова привычно варилась в ней, впитывала из неё в себя чёрные, тяжёлые, тягучие, но в итоге такие приятные, пьяняще-приторные, как гашиш, миазмы. Ох, как тяжело новую, чистую жизнь начинать!- глухим стоном подавился он, исходя какой-то внутренней, колючей испариной,- всё равно, как мокрой жабе, выпрыгнув вверх из болота, вдруг полететь... Тяжело - но крайне необходимо ему было сделать это - лететь...
          Старшина, сверкая круглыми серыми глазами, размахивая клешнями рук, звенящий, горячий шёпот заструил, убеждая как можно скорее нападать на вражеские склады, взрывать цистерны, громить аэродромы, разорять казармы - "шоб зэмля у ных, иродов, пид ногамы горела", а из отступающих и изнывающих в лесах красноармейцев, собрав их, сбить карательное боевое подразделение, за одну потерянную ранее русскую, советскую жизнь отплатить тремя, пятью, десятью немецкими... Сафонов слушал, горькое выражение появлялось у него на лице.
       - Воды перво-наперво надо раздобыть, вояки...- хриплым голосом перебил он, жуя травинку и желая высосать её, выпить до дна.- Кто-нибудь воду поблизости видел? Нет? Ладно. Цель номер два, правильно,- оружие... Отставить, старшина, планы космического масштаба! Рисковать лишний раз нам ни к чему. Объясняю. Пистолет имеется, что уже немало, дополнительная обойма к нему патронов. Пистолет при внезапном нападении, например, на малочисленный патруль - грозное оружие... А вы и вы, вы все - кустами вокруг при этом будете трясти, сапогами погромче топать, шумовую завесу устроите, психологическое, так сказать, воздействие в момент атаки на противника окажете. Ясно? Ну так-то вот. Никаких резких движений, будем ждать, высматривать, счастливая возможность вступить в схватку наверняка подвернётся. Кстати, и воды заодно у врага раздобудем. Вода - она у всех одинаковая...   



1999 - 2004