Алгоритм 13-2 Мировоззрение Отношения экономики и

13- часть  - 2
Выписка из книги
Сергей Георгиевич Кара-Мурза
"Ленин. Алгоритм революции и образ будущего".

Глава 13. МИРОВОЗЗРЕНИЕ: ОТНОШЕНИЯ ЭКОНОМИКИ И ПРИРОДЫ

...
С. Амин непосредственно связывает эту проблему с евроцентризмом, в котором методологический индивидуализм стал важным принципом: «Европейская философия Просвещения определила принципиальные рамки идеологии капиталистического европейского мира. Эта философия основывается на традиции механистического материализма, который устанавливает однозначные цепи причинных связей… Идеологическое выражение этого материализма часто имеет религиозный характер (как у франкмасонов или якобинцев с их Высшим Существом)…

Буржуазная общественная наука никогда не преодолела этого грубого материализма, поскольку он есть условие воспроизводства того отчуждения, которое делает возможным эксплуатацию труда капиталом. Он неизбежно ведет к господству меркантильных ценностей, которые должны пронизывать все аспекты общественной жизни и подчинять их своей логике. Эта философия доводит до абсурда свое исходное утверждение, которое отделяет — и даже противопоставляет человека и Природу… Этот материализм призывает относиться к Природе как вещи и даже разрушать ее, угрожая самому выживанию человечества, о чем начали поговаривать экологи» [149, с. 79].

Исследования антропологов показали, что отношение человека Запада к природе вовсе не является присущим человечеству как виду. Это продукт специфической идеологии и определенной картины мира. Здесь — корень экзистенциального конфликта капиталистического Запада с незападными культурами, в том числе с Россией (и особенно с крестьянством).

К. Леви-Стросс в «Структурной антропологии» пишет: «Оно [развитие Запада] предполагает безусловный приоритет культуры над природой — соподчиненность, которая не признается почти нигде вне пределов ареала индустриальной цивилизации…

Между народами, называемыми “примитивными”, видение природы всегда имеет двойственный характер: природа есть пре-культура и в то же время над-культура; но прежде всего это та почва, на которой человек может надеяться вступить в контакт с предками, с духами и богами. Поэтому в представлении о природе есть компонент сверхъестественного”, и это “сверхъестественное” находится настолько безусловно выше культуры, насколько ниже ее находится природа… Например, в случае запрета давать в долг под проценты, наложенного как отцами Церкви, так и Исламом, проявляется очень глубокое сопротивление тому, что можно назвать моделирующим наши установки “инструментализмом” — сопротивление, далеко выходящее за рамки декларированного смысла запрета.

Именно в этом смысле надо интерпретировать отвращение к купле-продаже недвижимости, а не как непосредственное следствие экономического порядка или коллективной собственности на землю. Когда, например, беднейшие индейские общины в Соединенных Штатах, едва насчитывающие несколько десятков семей, бунтуют против планов экспроприации, которая сопровождается компенсацией в сотни тысяч, а то и миллионы долларов, то это, по заявлениям самих заинтересованных в сделке деятелей, происходит потому, что жалкий клочок земли понимается ими как “мать”, от которой нельзя ни избавляться, ни выгодно менять…

В этих случаях речь идет именно о принципиальном превосходстве, которое отдается природе над культурой. Это знала в прошлом и наша цивилизация, и это иногда выходит на поверхность в моменты кризисов или сомнений, но в обществах, называемых “примитивными”, это представляет собой очень прочно установленную систему верований и практики» [88, с. 301-302].
За два века становления капитализма сформировалось новое мироощущение, проникнутое механицизмом. Оно предопределило и главные догмы философии хозяйства, и свойственную ей антропологическую модель (homo economicus) — индивидуум как атом человечества, выступающий на рынке как рациональный экономический агент. Это породило и принципиальную «антиэкологичность», которую К. Лоренц объясняет склонностью к «техноморфному мышлению, усвоенному человечеством вследствие достижений в овладении неорганическим миром, который не требует принимать во внимание ни сложные структуры, ни качества систем» [17, с. 143].

Отношение человек — природа представлено политэкономией. Эта огромная культурная мутация произошла в Западной Европе вследствие совмещения религиозной, научной и буржуазной революций. Их совместное действие и предопределило центральные догмы «научной» экономической теории, недаром Маркс назвал Адама Смита «Лютером политической экономии». В политэкономии представление о бесконечности мира преломилось в постулат о неисчерпаемости природных ресурсов. Уже поэтому они были исключены из рассмотрения классической политэкономией как некая «бесплатная» мировая константа, экономически нейтральный фон хозяйственной деятельности.

Предметом экономики же является распределение ограничен
ных ресурсов. Рикардо утверждал, что «ничего не платится за включение природных агентов, поскольку они неисчерпаемы и доступны всем». Это же повторяет Сэй: «Природные богатства неисчерпаемы, поскольку в противном случае мы бы не получали их даром. Поскольку они не могут быть ни увеличены, ни исчерпаны, они не представляют собой объекта экономической науки». Ту же мысль повторяет Вальрас, давая понятие общественного богатства: «Вещи, которые, обладая полезностью, не являются дефицитными, не являются частью общественного богатства» (цит. по [150, с. 133]).

Трудно выявить рациональные истоки этой догмы, очевидно противоречащей здравому смыслу. Какое-то влияние, видимо, оказала идущая от натурфилософии и алхимиков вера в трансмутацию элементов и в то, что минералы (например, металлы) растут в земле («рождаются Матерью-Землей»). Алхимики, представляя богоборческую ветвь западной культуры, верили, что посредством человеческого труда можно изменять природу. Эта вера, воспринятая физиократами и в какой-то мере еще присутствующая у А. Смита, была изжита в научном мышлении, но чудесным образом сохранилась в политэкономии, очищенной от явной мистики.

М. Элиаде пишет об этой вере: «В то время как алхимия была вытеснена и осуждена как научная “ересь” новой идеологией, эта вера была включена в идеологию в форме мифа о неограниченном прогрессе. И получилось так, что впервые в истории все общество поверило в осуществимость того, что в иные времена было лишь милленаристской мечтой алхимика. Можно сказать, что алхимики, в своем желании заменить собой время, предвосхитили самую суть идеологии современного мира. Химия восприняла лишь незначительные крохи наследия алхимии. Основная часть этого наследия сосредоточилась в другом месте — в литературной идеологии Бальзака и Виктора Гюго, у натуралистов, в системах капиталистической экономики (и либеральной, и марксистской), в секуляризованных теологиях материализма и позитивизма, в идеологии бесконечного прогресса» (цит. по [150, с. 37]).

Вспомним, что одно из расхождений русского православия и культуры с Западом было отрицание алхимии — важной компоненты философии и мироощущения Запада.

Неисчерпаемость природных ресурсов — важнейшее условие для возникновения иррациональной идеи прогресса и произ
водных от нее идеологических конструкций либерализма (например, «общества потребления»). Это — идеологическое прикрытие той «противоестественной» особенности хрематистики, которую отметил еще Аристотель: «Все, занимающиеся денежными оборотами, стремятся увеличить свои капиталы до бесконечности». А в антропологической модели Гоббса утрата желания увеличивать богатства равносильна смерти человека.

От представления о Матери-Земле, рождающей («производящей») минералы, в политэкономию пришло также противоречащее здравому смыслу понятие о «производстве» материалов для промышленности. Это сформулировал уже философ современного общества Гоббс в «Левиафане»: «Бог предоставил [минералы] свободно, расположив их на поверхности лица Земли; поэтому для их получения необходимы лишь работа и трудолюбие [Industrie]. Иными словами, изобилие зависит только от работы и трудолюбия людей (с милостью Божьей)».

Эта философия стала господствующей. Попытки развить в рамках немеханистического мировоззрения (холизма) начала «экологической экономики», предпринятые в XVIII в. Линнеем и его предшественниками (Oeconomia naturae — «экономика природы», «баланс природы»), были подавлены всем идеологическим контекстом. В XIX в. также не имел успеха и холизм натурфилософии Гете, который впоследствии пытались развить фашисты с их «экологической мистикой».

Можно сказать, что политэкономия стала радикально картезианской, разделив экономику и природу так же, как Декарт разделил дух и тело. Попытка физиократов примирить «частную экономику» с «природной экономикой» (натуральным хозяйством) — экономическое с экологическим — не удалась. И хотя долго (вплоть до Маркса) повторялась фраза «Труд — отец богатства, а земля — его мать», роль матери низводилась почти до нуля. Локк считал, что по самым скромным подсчетам доля труда в полезности продуктов составляет 9/10 а в большинстве случаев 99 процентов затрат. В политэкономии роль природы была просто исключена из рассмотрения как пренебрежимо малая величина. О руде, угле, нефти и других минералах стали говорить, что они «производятся», а не «извлекаются» (добываются).

В обыденном языке раньше четко разделялись понятия производство и добыча. Производя, человек создает нечто новое, частицу мира культуры. Добывая, человек изымает из природы то, что «она создала» без усилий его рук и ума. Поэтому говорилось «производство чугуна», но «добыча нефти». Когда язык стал подчиняться политэкономии, которая видит лишь движение стоимостей, стали говорить «производство нефти». Важное мировоззренческое различение было стерто. Темпы извлечения невосполнимых ресурсов, которые природа накопила за 600 миллионов лет, общество стало принимать за производство благ.

Экологи приводят в пример знаменитую «лазейку» в налоговом законодательстве США 1913 г., дававшую налоговые льготы за увеличение добычи нефти — для стимулирования «производства». Один автор пишет: «Поскольку “производство” на самом деле означало добычу, это можно приравнять ситуации, в которой банк выплачивает процент при каждом изъятии денег со счета, а не при их вложении. Короче, это была правительственная субсидия на воровство у будущего» [131, с. 149].

Вспомним, что в начале XX века в России, вопреки политэкономии, в горной промышленности говорили, что минералы добывались. Так же говорили и в советское время, но «старое мышление» забывается, стали говорить «производство нефти». Инновационный и сырьевой типы экономики стали почти неразличимы. Если мы не видим разницы между получением денег от производства или от добычи и одобряем «прибыль сегодня» как приоритетную цель, то призыв к развитию производства общество не услышит. Неопределенность в понятиях усиливает инерцию «сырьевого пути».22
[ 22 Приравнивание добычи к производству уже глубоко вошло в массовое сознание России. Экономисты говорят о том, как использовать «природную ренту», имея в виду нефть. Но прибыль от месторождений нефти нельзя считать рентой, ибо рента — это регулярный доход от возобновляемого источника. Доход от добычи нефти — не рента, ибо нефть добывают из невозобновляемого запаса. Английский экономист А. Маршалл в начале XX в. писал, что рента — доход от потока, который истекает из неисчерпаемого источника.А нефтяная скважина — вход в склад Природы. Доход от нее подобен плате, которую берет страж сокровищницы за то, что впускает туда уполномоченную персону для изъятия накопленных Природой ценностей. ]

Красноречиво было отношение экономистов к сенсационной книге У. -С. Джевонса «Угольный вопрос» (1865), в которой он дал прогноз запасов и потребления угля в Великобритании до конца XIX в. Осознав значение термодинамики, Джевонс дал ясное понятие невозобновляемого ресурса и указал на принципиальную невозможность неограниченной экспансии промышленного производства при экспоненциальном росте потребления минерального топлива.

Он писал: «Поддержание такого положения физически невозможно. Мы должны сделать критический выбор между кратким периодом изобилия и длительным периодом среднего уровня жизни… Поскольку наше богатство и прогресс строятся на растущей потребности в угле, мы встаем перед необходимостью не только прекратить прогресс, но и начать процесс регресса» (цит. по [151, с. 231]).

Джевонс дал также понятие потока и запаса ресурсов, обратив внимание, что другие страны живут за счет ежегодного урожая, а Великобритания за счет капитала, причем этот капитал не дает процентов: будучи превращенным в тепло, свет и механическую силу, он исчезает в пространстве.

И вот, через 140 лет после заявления Джевонса, 16 апреля 2006 г., прошло такое сообщение прессы: «С сегодняшнего дня Великобритания условно исчерпала свои ресурсы и начала жить в долг. Дату наступления “дня задолженности”, при гипотетической опоре только на свои силы, рассчитали эксперты лондонского аналитического New Economics Foundation. Учитывая регенерацию экосистемы, воспроизводство промышленных товаров, сельскохозяйственной продукции и т. п., эта условная дата определяется каждый год. Однако тенденция не в пользу Великобритании. В 1961 году она оказалась в должниках у всего мира 9 июля, в 1981 году — 14 мая, а в текущем году — 16 апреля. В настоящее время производство продовольствия в Британии находится на самом низком уровне за последние полвека. В 2004 году страна перестала быть энергетически независимой и превратилась в нетто-импортера газа после падения добычи на месторождениях в Северном море…

В целом если бы уровень потребления остальных стран мира совпадал с британским, то Земля смогла бы прокормить и обогреть человечество только до 1961 года. Сейчас для этого понадобилась бы ресурсная база трех с лишним планет» [152].

А в 1865 г. в переписку с Джевонсом вступили Гладстон и патриарх английской науки Дж. Гершель, Дж.-С. Милль докладывал о книге в парламенте. Напротив, экономическая литература обошла эту книгу почти полным молчанием, хотя ее регулярно переиздавали в течение целого века. Та проблема, которую поднял Джевонс, не была включена в структуру политэкономии


Конец выписки.
Отклик в  http://proza.ru/rec.html?2023/09/12/528

Сборник http://proza.ru/avtor/gsotula&book=12#12

.