Призраки Летнего сада

Возможно, и мы… возникаем только время от времени. Подчас мы просто исчезаем, растворяемся, а потом внезапной судорогой, внезапным усилием, соединяя на минуту распадающееся вместилище памяти… на день становимся собой…

Станислав Лем, «Расследование»



ЧАСТЬ 1. СУМЕРКИ НАД НЕВОЙ

ПУТАНИЦА

Если бы князь Меншиков из соображений экономии не саботировал устройство каналов на Васильевском острове, а его верная подруга Марта — к тому времени императрица Екатерина — не приказала засыпать уже прорытые, тогда бы план Трезини осуществился, и сейчас Лёсик, возможно, плыл бы к метро на гондоле. Хотя, учитывая угрозу наводнения, метро в этом случае вряд ли бы построили. Но ведь именно каналы должны были избавить остров от стихии воды! И подражание Венеции являлось скорее прагматичным шагом, а вовсе не завиральной идеей русского царя, как это трактовали его недруги…

Лёсик шёл проходными дворами на седьмую линию. Не любил он суету Среднего проспекта, столкновения с потоками пассажиров, заминки на светофорах. Его высокую, характерную фигуру можно было узнать издалека: голова с развевающимися волосами, острый кадык, выступающий из воротника чёрного пальто, и руки в карманах. Всегда руки в карманах, там им и место.

Вот сейчас он пройдёт последнюю арку, за ней будет тихий двор со скамейкой, можно присесть на минуту перед броском в подземелье. Обдумать положение.

Утром едва не поругался с матушкой, и всё из-за проклятой учёбы! Из гимназии, скорее всего, вежливо попросят. Ну и правильно, зачем им такой ученик?! По трём предметам на экстернате — чтобы учителям не досаждал — остальные посещает время от времени. И не важно, что с отметками порядок, он там — не ко двору, это факт.

Было ещё кое-что, о чём Лёсик старался не думать. Все стычки с преподавателями… он не помнил о них, узнавал потом из рассказов ребят, в основном, дружка Ванича. Хотя после того, как узнает, что-то вспоминалось. Но только с позиции свидетеля. Сам бы так никогда не поступил, чтобы там ни говорили одноклассники, азартно поддерживающие этого выскочку, Леона.

Лёсик уже перешёл пятую линию и, направляясь к арке проходного двора, огибал детскую площадку. И тут боковым зрением зацепил нечто странное. В глубине двора рабочие возились с кабелем, собираясь, видимо, его закладывать в штробы на стенах. Тут не было ничего особенного, скорее, его внимание привлекло какое-то резкое движение. Лёсик мог бы поклясться, что секунду назад видел человека, точнее, высокого мужчину в кожаной куртке, с дипломатом в руке. А сейчас его нет. И проскочить пространство двора за это время он не мог. За бухтой кабеля, что ли, спрятался?

Он хотел уже двинуться дальше, как вдруг заметил открытый люк. Сопоставив промельк фигуры и расстояние до люка, он понял, куда делся мужчина. Рот мгновенно наполнился рвотной горечью, как это бывало в минуты испуга. В мозгу стучало: что-то не так, что-то не так… Работяги могли и не заметить, но мужчина ведь должен был закричать. Хоть раз крикнуть, даже если потерял сознание от удара.

И тут же увидел: к открытому люку направляется женщина. Лёсик знал эту женщину, вернее, часто видел у метро. Она продавала семечки, всегда весёлая, задиристая. Рабочие по-прежнему были заняты делом: раскручивали и отмеряли кабель. Один, видимо, бригадир, держал в руках блокнот и ручку.

Лёсик крикнул… он потом не мог вспомнить, что кричал. Вроде: осторожно, люк открыт! Но никто и головы не повернул в его сторону, работяги возились с проводом, бригадир отмечал что-то в блокноте, а женщина продолжала свой гибельный путь. Вот она уже занесла над люком ногу и беззвучно скрылась. Будто снимали фильм, и ей там, на дне люка, был приготовлен пружинящий матрас. Эту спасительную мысль опровергало отсутствие съёмочной аппаратуры.

В следующую секунду Лёсик уже стоял рядом с бригадиром, зачем-то глянул в раскрытые записи и с изумлением прочёл: 9. 24 — мужчина с дипломатом, 9. 31 — продавщица семечек.

— Вы что тут делаете? Почему у вас люк открыт? Туда же люди падают!, — закричал Лёсик, но бригадир будто не слышал его, хотя смотрел внимательно.

— Всё, двое уже есть, — крикнул он, повернувшись к рабочим. Тот, кто измерял провод, недовольно откликнулся: «Нам что, тут целый день торчать?». И продолжил работу.

Отчаявшись вразумить работяг, Лёсик останавливал прохожих, но все торопились и пробегали мимо. Тогда он кинулся на шестую линию, в ближайшее отделение милиции. И там сжато, но убедительно рассказал дежурному, как люди проваливаются в открытый люк, а рабочие, прокладывающие кабель, вместо того, чтобы огородить это место, ведут учёт пострадавших, не оказывая им никакой помощи. Дежурный недоверчиво ухмылялся, но на всякий случай решил направить по указанному адресу наряд. Тут, к радости Лёсика, в отделение заглянул Михаил Егорович, участковый, живущий с ними на одной площадке.

— Стругацкими увлекаешься? — с улыбкой спросил дядя Миша, выслушав сбивчивый рассказ. Лёсик мгновенно потух лицом и, не отводя удивлённого взгляда, кивнул. А потом ещё раз кивнул, горестно вздыхая.

Такое с ним уже случалось. С раннего детства, читая запоями, Лёсик с трудом отрывался от выдуманных обстоятельств, и подчас ему требовалось время, чтобы осознать, где он и что происходит вокруг. Окружающие над ним посмеивались, но когда подошла его очередь провести обзор новостей за неделю, и он принялся рассказывать про «Летучего голландца», классная дама встревожилась. В школу была вызвана Дарина, и Лёсик признался, что про исчезнувшую с корабля команду он узнал вовсе не из вечерних новостей, а прочёл в книге. Говорил с вызовом в голосе, как будто тот факт, что события произошли три века назад, не имел особого значения…

В тот раз дальше разговоров и насмешек дело не пошло, а тут чуть не взбаламутил отделение милиции! Вечером Михаил Егорович зашёл по-соседски и на кухне за чаем расспрашивал Дарину Александровну, чем сын занимается, есть ли друзья и как со здоровьем. Лёсика не позвали, и он из своей комнаты слышал лишь интонации, по которым понял, что матушка очень встревожена.

На другой день они поехали на консультацию к Лине Белецкой. Лина была семейным доктором Дарьиной архитектурной мастерской. Пациенты держались за неё крепко. Причиной этого было горячее участие в их делах, почти дружеское участие. В любое время дня и ночи можно было набрать её телефон и получить ценный совет. При надобности Лина могла и на дом приехать на своей серебристой Хонде.

Консультация проходила в парке возле её дома. Лёсику очень понравилась Лина, чуть насмешливый взгляд её голубых холодноватых глаз, умение совсем не обидно говорить малоприятные вещи. Он старался как можно честнее отвечать на вопросы и даже рассказал про Леона, выпрыгивающего временами, как чёртик из табакерки. Правда, матушка считает, что у всех есть альтер-эго, просто нужно держать себя в руках. Но в том-то и дело, что он не замечает этого перехода и не всегда помнит, что произошло.

Лина посоветовала вести более активную жизнь: путешествовать, заниматься спортом, знакомиться с девушками, побольше ходить пешком. Из всего этого Лёсик выбрал лишь последнее, но зато возвёл в принцип — городским транспортом почти не пользовался. Матери было велено сына не дёргать, разговорами не докучать, а на выходные вывозить куда-нибудь на природу, менять обстановку. Это возрастное, пройдёт со временем, подвела итог Белецкая.

Пешие прогулки сделали своё дело. Лёсик окреп, у него появились любимые маршруты. Выходя из дома, он шёл по первой линии Васильевского, потом по набережной, мимо здания Двенадцати коллегий, с Дворцового моста поворачивал налево, проходил вдоль Эрмитажа и, огибая Летний сад, направлялся через Марсово поле в обратный путь. Но в Летний сад почему-то никогда не заходил. Смотрел сквозь прутья ограды на белеющие скульптуры, и этого было достаточно, чтобы представлять гуляющих дам в кринолинах с кавалерами в завитых париках…

История с падающими людьми теперь вспоминалась, как кошмарный сон. Проходя мимо станции метро, Лёсик с боязливым любопытством поглядывал на продавщицу семечек, будто она каким-то образом могла пострадать от игры его воображения. Но каждый раз, услышав шутливое: «Пощёлкай, пощёлкай, соловушка!», — успокаивался и на время забывал про падение в люк. И двором тем частенько проходил, щели в стенах уже были заделаны, из чего Лёсик заключил, что рабочие ему не пригрезились.

Как ни странно, советы Лины помогли. В событиях и временах он почти не путался. Только чаще задумывался, прежде чем что-то сказать, «тормозил». А потому предпочитал одиночество. Общение ограничил до минимума: раз в неделю навещал отца в его мастерской, где иногда встречал сводного брата Гриню, с которым обычно проводил лето на даче в Борках. Но после серьёзной размолвки стал его избегать, так что этот еженедельный родственный визит сошёл на нет. Была, правда, ещё двоюродная сестра Ленка, с которой они в детстве носились с общими тайнами, вымышленными странами, где Ленка превратилась в Ленон и на своё настоящее имя отзываться не хотела. Но детство прошло, и теперь они встречались очень редко.

Самым близким человеком оставался школьный друг Ванич. Вдвоём они наматывали километры, обходя питерские дворы-колодцы. Вели «дворовый реестр», который насчитывал более шестидесяти единиц и содержал описания, обмеры и фотографии. Но проходные дворы один за другим закрылись, и «научные изыскания» пришлось оставить.

Однако собранного материала вполне хватало на издание книги, и Дарина уже придумала ей название: «Дворы Петербурга. Запретная зона», в которой фразы типа «Чтобы навестить Родиона Раскольникова, надо зайти во двор Столярного переулка, подняться на четвёртый этаж…», — были оставлены намеренно, ради исторического духа. И только сам Лёсик отлично помнил, как несколько дней подряд пытался застать Родю, и лишь один раз ему это почти удалось: он успел разглядеть худого и мрачного студента, на миг приоткрывшего засаленную дверь своей каморки.



Из дневника Лёсика

24.09.199… г.

Вот что мне сегодня приснилось. Помню так ясно, что решил записать: вдруг пригодится в будущем. Потому что во сне я был намного старше, и даже об этом подумал тогда же: вот, мне уже двадцать лет.

Зима, и я в каком-то парке. Вдоль длинной аллеи будок наставлено, вроде деревенских туалетов с продушинами в виде сердечек. И все заперты — я подходил, за ручку дёргал. Вдруг смотрю: в конце аллеи люди с носилками появились. Останавливаются возле каждой будки, один ключиком дверку открывает, а другой оттуда палки какие-то вынимает и на носилки кладёт.

А мне почему-то идти туда не хочется, вроде как боюсь увидеть что-то неприятное. Тот, что дверки открывал, крикнул мне: помог бы лучше, а то нам до темноты не справиться. Что делать-то, спрашиваю, а сам подошёл и на носилки смотрю: там костей полным-полно, и все белые. Пригляделся, а это части мумий, даже ткань и волосы местами сохранились. На что вам это, спрашиваю, а они молчат, в глаза не смотрят. А тот, что звал, вдруг бросил мне в руки связку ключей и знак своим подаёт: мол, пошли отсюда. Так я с этими ключами один в парке остался. Снег идёт, быстро всё вокруг заметает, но мне нельзя уходить. Не знаю почему, но нельзя.

И вот ещё что. Во сне я не догадался, а утром вспомнил, на кого этот мужик, что ключи мне бросил, похож. На Стаса, старого матушкиного друга.

ПРИСТУП

В конце девятого класса с Лёсиком произошёл тот самый знаменательный случай, после которого начался в его жизни обратный отсчёт. Но это потом стало понятно, что отсчёт начался, а тогда казалось, что случился временный сбой, единичный и потому не очень существенный. Хотя дальнейшие события должны были насторожить, только они поначалу не связывались в единую картину.

Была суббота, и Дарина затеяла уборку, стирку, готовку на неделю вперёд, чтобы, не отрываясь на приземляющий быт, править своим архитектурным царством. И вдруг — звонок домофона. Без предварительных договорённостей к ней никто не приходит, Лёнчик с пятницы у отца, да у него свой ключ. Значит, какая-нибудь служба: почта или сантехники. Пустила без вопросов — пусть идут. Через некоторое время — звонок в дверь. Посмотрела в глазок — темно, лампочка на лестнице перегорела, но видна высокая фигура, вроде бы мужская. Только хотела спросить: «Кто там?», — как за дверью протяжно завыло каким-то потусторонним голосом: «Мма-а-м…». Сердце так и ухнуло вниз, в висках застучало. И опять: «Ма-а-ама, это я-а-а…». Вгляделась получше: рост, волосы длинные… «Лёнча, это ты?», — а сама уже открывает и вся трясётся.

Сын стоит на пороге, прислонившись к косяку. Смотрит и улыбается, а взгляд проходит насквозь, и губы чёрные-чёрные. Пальто грязное, брюки, ботинки тоже в грязи, как будто валялся в канаве. Руки как в саже, и ногти обломаны. Потянула за рукав в прихожую — он так на пол и повалился. Силится встать, на локте приподнимется и опять соскальзывает.

Надо «скорую» вызвать. Только подумала, тут же сын ей враспев: «Не на-а-а-до ско-о-орой…». Вмиг мелькнуло: наркотики. Тогда «скорой» действительно не надо, а нужна Лина. Её номер и набрала дрожащей рукой. Пока Лина добиралась, удалось перетащить сына в спальню. Он едва передвигал ноги, всё время падал, увлекая мать за собой. Пропитанное грязью и водой пальто сняли в прихожей, а ботинки в спальне. Лина потом ругалась, что вообще трогала, надо было оставить лежащим, как есть. Но тогда Дарине казалось, что достаточно ликвидировать видимые неполадки — и всё само собой начнёт выправляться.

По большому счёту, почти так и произошло. Когда она сняла всю грязную одежду и обувь, обтёрла лицо и руки мокрой губкой, а потом чистым полотенцем — бледные щёки чуть потеплели, чернота с губ ушла. Правда, тут же обнаружились многочисленные ссадины и царапины, до сих пор скрытые под грязью, но ни одной сколь-либо серьёзной. Отмытый Лёсик снова стал похож на человека, даже каши поел и забылся неровным сном.

Лины всё не было, и Дарина уже пожалела, что не вызвала «скорую». Сын то просыпался, то вновь засыпал. Временами приходил в себя, но явно ничего не понимал. Открывал глаза и начинал сбивчиво, растягивая слова, рассказывать о своих злоключениях. В какой-то момент его речь переходила в бормотанье, он замолкал и вновь погружался в беспамятство. Очнувшись в очередной раз, ничего из рассказанного ранее не помнил и с любопытством слушал свою историю в изложении матери. Зато припоминал другие эпизоды, никак не подходящие к первым.

Общая картина выходила совершенно несуразной. Вчера в два часа они должны были встретиться в мастерской отца с Гриней. Сандро их давно помирить хочет: хоть и сводные, но ведь братья! Лёсик пришёл, а Грини всё не было. И в четыре не было, а в шесть Лёсик отправился домой, но почему-то очутился у Грининого приятеля Ромки.

Вот тут в рассказе появился первый сбой. Ромка жил в районе Ржевка-Пороховые. Путь от мастерской на Марата не близкий. А по словам Лёсика — он только мост перешёл. После очередного пробуждения эта картина смылась начисто, действие перенеслось к дому Грини. Лёсик вышел из парадной в раздражении. Брата он застал дома, они с Ромкой курили травку и были дураки дураками. Неудивительно, что Гриня забыл про встречу у отца. Он и Лёсику предложил курнуть, но тот отказался, обозвал Гриню придурком и отбыл, сетуя на потерянный день. Последнее, что припомнилось, как он идёт в сторону метро по одному из проходных дворов, а на него озадаченно глядит пожилой дядька в немодном плаще болонья.

Потом пошли разрозненные отрывки. Подвал… он ползёт, обдирая руки о каменные выступы… вот откуда обломанные ногти!.. натыкается на кучи разного хламья. Незнакомая лестница… женщина в испуге отшатывается: «Наркоманы проклятые!»… он силится сказать: не-е-ет, — и вдруг оказывается на крыше. Смотреть вниз совсем не страшно… он наклоняется, чтобы разглядеть малюсеньких человечков, игрушечные машинки… Держится за антенну и качается вместе с ней… Бабку припомнил — это уже у метро — она суёт ему в рот чёрные таблетки, а он лежит на скамейке, рядом народ гомонит: вроде живой… надо скорую… милицию…

Тут появилась Лина, как всегда открыто-позитивная, пахнущая французскими духами, в платье с глубоким вырезом. Дарине так и представилось, как после телефонного звонка она тут же ринулась к шкафу, перебирая наряды, а потом в ванную — наводить марафет. В этом вся Лина — она обязана быть сногсшибательной при любом раскладе. Это входит в программу лечения, производит психотерапевтический эффект. Даже Лёсик, выплывая в очередной раз из глубин беспамятства, при виде Лины заулыбался, руки к ней протянул вроде как обниматься, но в последний момент передумал, стал крутить ладонями, будто дежурному санитару показывал их чистоту.

Лина, болтая и кокетничая, измерила пульс, давление, достала блестящий молоточек, постукала по голым Лёнчиным коленкам, поводила перед глазами. Дарина пересказывала похождения сына, тот слушал с интересом, потому как сам опять ничего не помнил. «Так, может, ты всё-таки курил травку?» — вполголоса спросила Лина, припомнив историю с глюками и походом в ментовку. Но Лёсик спокойно и убедительно отрицал — нет и нет, и вообще — никогда! Она достала ампулы, шприц и сделала Лёнчику два укола, после которых он вскоре спокойно заснул.

И только уходя, почти в дверях, поправляя закрученный вокруг шеи модный шарф, успокоила: «Теперь должно быть всё в порядке. Это типичная картина сумеречного сознания, может иметь разные причины. Надо показать в Институте мозга. Я позвоню, когда договорюсь».

Лина оказалась права: наутро Лёсик проснулся совершенно здоровым. Но ничего не помнил, в том числе и визита Лины. В Институте мозга ничего определённого сказать не смогли — энцефалограмма отклонений не показала. Надо было сразу, в тот же день обращаться, посетовали медики. «Они конечно же думают про наркотики, сейчас это сплошь и рядом», — сказала Лина после посещения светил.

Лёсик же думал об этом постоянно, и про тот случай во дворе тоже. Только это были явления разного порядка: там он видел то, чего не было, и отчётливо помнил малейшие детали, в этот раз что-то действительно с ним происходило, только он всё забыл. Даже когда Дарина пересказывала от него же услышанное, воспринимал как сюжет психологического триллера.

Со временем кое-что из случившегося стало в памяти проступать, как фото в проявителе. Звонок Ромки: по телефону нельзя, надо лично, встречаемся у плотины Охтинского завода. Это недалеко от его дома. Скорее всего, Лёсик доехал на электричке, но уверенности нет, тут по-прежнему был провал. Зато Ильинскую церковь, мимо которой проходил, вспомнил чётко.

Именно там к нему подошёл мужчина необычного вида — высокий, в суконном плаще с капюшоном и застёжкой у ворота в виде двух якорей — и спросил, не Батищев ли его фамилия. При этом в лицо почти не смотрел, а всё оглядывался по сторонам, как бы кого-то поджидая или опасаясь. Лёсик подтвердил, и мужчина, впервые заглянув в глаза, сказал, что имеет поручение препроводить его к Якову Вилимовичу.

Такого не знаю, ответил Лёсик, смутно чувствуя в этом имени что-то знакомое. Мужчина отступил, потом резко приблизился и чуть не в самое ухо произнёс шепотливой скороговоркой: «Как это вы не знаете? Яков Вилимович Брюс, генерал-фельдцейхмейстер, глава Берг-коллегии!».

Ну да, и командующий русской артиллерией времён Петра Первого. Но при чём здесь?..

— Ведь вы сержант Яков Батищев, верно? — отрывисто и почти неприязненно спросил незнакомец.

— Не Яков, а Леонид, и уж всяко не военный, как вы могли бы заметить, — ответил Лёсик, невольно впадая в политесный слог «посланца», но тот лишь досадливо махнул рукой и быстрым шагом пошёл прочь. Лёсик было дёрнулся его догнать, но как раз подошёл Ромка, и они направились к плотине.

Пока Ромка излагал причину, помешавшую Грине прийти в мастерскую отца, Лёсик всё размышлял об этом необычном человеке, которому велено было отвести его к Якову Брюсу, политику и инженеру, два с половиной века как умершему. Не его, конечно, а некоего Якова Батищева, тоже, видать, давно покойного…



Из дневника Лёсика

02.06.199… г.

Нашёл в районной библиотеке статью про Тульских оружейников, там о Якове Трофимовиче Батищеве сказано: самоучка-механик из глубинки, строил в Туле оружейные водяные заводы, создал станок-полуавтомат для вытачивания ружейных стволов. Во как! Станок-полуавтомат! И это в начале восемнадцатого века! «Как это осуществлялось, сейчас установить невозможно. Но станки Батищева надолго превзошли иностранные станки того времени». Вот с кого списан Левша, подковавший блоху!

Вчера раздобыл книгу «О мастерах старинных», там целая история о Якове Батищеве и постройке «Охтинской пороховой мельницы». Оставаясь в сержантском чине, он не только к строительству завода имел отношение, но был назначен комиссаром, то есть директором завода. Народу нагнал, сам впрягся, лишь бы замысел царя исполнить. Потом, правда, его несколько раз отстраняли, да опять звали — никто не мог справиться. После смерти Петра след Батищева вовсе затерялся.

Вполне возможно, мы с ним родственники. Иначе как объяснить, что меня за него приняли? Я уверен: это была не галлюцинации, не бред, это было на самом деле. Ромка, правда, клянётся, что никакого мужика в плаще не заметил. Но вот что меня настораживает: причина нашей с Ромкой встречи явно надумана. Предположим, он знает про ссору и пытается Гриню выгородить. Только зачем затащил меня к Охтинскому заводу, если мог всю эту галиматью по телефону выложить?

А затем — с «посланцем» встретиться. Обрусевший шотландец Яков Вилимович Брюс этот завод и строил.

СВЕТА

Лёсик и Ванич очень подходили друг другу. Оба тихие, неконфликтные. То бродят по городу, открывая новые для себя улочки, то у Лёсика дома в шахматы играют или за компом гонки устраивают.

Той осенью, впервые после летних каникул, Лёсик заявился к Ваничу домой. В проём открывшейся двери Света увидела, что входит кто-то длинноволосый, на голову выше Ванича. Никак сын обзавёлся подружкой, решила она. Только почему такая верста коломенская? И в ту же секунду поняла: это Лёсик. За полгода, что они не виделись, он преобразился до неузнаваемости. Возмужал, весь угловато вытянулся, как Святой Себастьян кисти Эль Греко.

Видимо, на лице Светы отразилось удивление, возникла неловкая пауза. Лёсик, отвернувшись, молча снимал своё легендарное чёрное пальто, которое он носил зимой и летом. Тараторил один Ванич. Белый пух его волос сияющим нимбом стоял над ушами, рядом с Лёсиком он напоминал игривого щенка. Наконец, Света пригласила их на кухню, и тут каждый чем-то занялся. Лёсик принялся за своё любимое дело: заваривал чай, а попутно неторопливо и с большим юмором рассказывал, как они с матушкой застряли на финской границе.

Он то и дело поднимал на Свету искрящиеся смехом глаза, оставаясь при этом невозмутимым и серьёзным. И глазами же задавал вопросы: я другой, ты заметила? я уже взрослый, правда? мы ведь друзья? мы понимаем друг друга? И Света отвечала ему — тоже глазами — да, да, да.

Именно с этого дня Лёсик стал часто появляться у Ванича. А потом, когда оставил школу, ездил на Моховую помогать Свете в реставрационной мастерской. Догадывался, что об этом её попросила матушка. Но думать об этом не хотелось. Лёсик был уверен, что нужен Свете, так же, как ему нужна она.

Все дни Лёсик проводил в маленькой комнатушке под лестницей, которую гордо именовал кабинетом. Работа ему нравилась. Он расчищал забитые многовековыми наслоениями глиняные таблички из раскопок степных курганов Причерноморья, а потом ручным сканером проходил над расчищенной клинописью. Мог сидеть за этим занятием часами, изредка бросая на Свету короткие вопрошающие взгляды: всё ли в порядке? можно ли продолжать? А поздно вечером, уже дома, дорабатывал сканы в компьютере. Получались точные чертежи для документации, которую готовила Света.

Его работу заметили, неофициально приняли лаборантом и даже купили немецкий 3D-сканер. С тех пор чертежи стали трёхмерными. Надев белые нитяные перчатки, осторожно помещал в чрево сканера находки экспедиций, выставлял режимы. Глаза его принимали то особое выражение, которое Света называла «скальпель», взгляд становился въедливым и чутким, запоминал малейшие изгибы и шероховатости.

Подобного в отчётах археологов не было. Он представлял, как Света будет гордиться, когда её коллеги сначала с недоверием, а потом молчаливо одобряя, станут рассматривать и сопоставлять предметы и чертежи. Если задание было срочным, задерживался допоздна, и Дарина не протестовала. Сын вырос, вносит вклад в семейный бюджет, а не бездельничает. Истинной подоплёки такого старания она и представить не могла, да и Лёсик ни на что не надеялся. Ведь у Светы есть Джордж, они скоро поженятся и уедут в Лос-Анжелес.

Но время шло, а Джордж застрял в Штатах. Он затеял новый проект в сфере общественного транспорта, закладывал камень их общего со Светой будущего. Проект имел международный статус, инвестировался из МВФ и был рассчитан на ближайшие пятнадцать лет. Джордж ни о чём другом не мог говорить, так что после дежурных вопросов о Ваниче, здоровье и погоде к телефону звали Лёсика, перед которым Джордж разворачивал свои планы.

Нельзя сказать, что Лёсику они были в тот момент так уж интересны, но его познаний в английском и умения слушать хватало для полноценного общения. К тому же с некоторых пор он чувствовал себя виноватым, ведь Света была невестой Джорджа, но именно он, Лёсик, проводил с ней массу времени. Считалось, что Света и Джордж любят друг друга, собираются пожениться, воспитывать вместе Ванича и вскоре уехать в Штаты. На деле они жили порознь, каждый в своём мире, со своими интересами. Ванич сильно вырос и не годился уже ни для какого воспитания, а переезд в Штаты всё откладывался.

О том, что билеты на самолёт куплены, а Джордж обставляет новенький уютный домик, готовит любовное гнёздышко для Pretty bride, Света умолчала, и даже Ванич долгое время ни о чём не подозревал. Они жили как раньше, как будто не было планов отъезда. И Лёсик перестал об этом думать. Работа в мастерской поглощала будни, выходные, благодаря стараниям Дарины и Светы, превращались в турпоездки «на четверых», так что ничто не напоминало о разлуке.

Пока не было точной даты отъезда, Лёсик почти не беспокоился. Он вообще не терял надежды, что эта тема как-то рассосётся, и жизнь потечёт по-прежнему. Представить, что Светы не будет рядом никогда, он не мог. Она тоже не хотела покидать страну, свою мастерскую, общение на родном языке. Как бы создавая препятствия, поставила Джорджу почти невыполнимые условия: двойное гражданство для себя и Ванича, работа в реставрации, собственный дом. Джордж прилагал неимоверные усилия, кое-что получалось. Лёсик ревновал, прекрасно понимая, что у него самого нет никаких шансов. Духовно они со Светой были очень близки — но и только. Сумасшедшая разница в возрасте усугубляла проблему.

Как-то раз — дело было зимой — они втроём поехали в Орехово кататься на лыжах. Ванич никак не мог наладить крепления, Света, помогая ему, не сразу заметила, что Лёсик совершенно беспомощен на лыжне. Она осознала это, когда было поздно что-либо исправить — на прямых ногах, с летящими волосами, Лёсик пулей мчался со склона. Ему кричали: присядь, наклонись вперёд! — но всё было напрасно. Его занесло на повороте, замелькали соскочившие лыжи, палки летели по сторонам. К нему подкатывали лыжники, Света тоже кинулась, с замирающим сердцем вглядываясь в распластанную фигурку.

От спортивной базы уже бежали двое мужчин с носилками. К счастью, ничего особо страшного не произошло: несколько ушибов, растяжение лодыжки и ссадина на лбу. Лёсика доставили в медпункт, туго забинтовали ногу, пластырем заклеили лоб, что-то вкололи, а потом все вместе пили чай с бутербродами. Всё же небольшое сотрясение он получил, и Света повезла парней к себе домой на такси.

Лёсик остался у них на целую неделю — матушка уехала в командировку — и откровенно радовался полученной травме. Света была в отпуске, и они целыми днями разговаривали и обсуждали всё подряд, кроме того, что по-настоящему волновало Лёсика. Ведь о чём они говорили? Про находки из раскопов, каталожные карточки, про метод датирования наскальных рисунков по катионному показателю. Они говорили о патине, о содержании в ней оксида титана, но ни слова о них самих! Лишь когда Света бинтовала ему ногу, он чувствовал слабые токи, идущие от её рук и видел, как дрожат её пальцы.

Лучше ни на что не надеяться, просто быть рядом с ней, пока это возможно. Засыпая, каждый раз представлял, как тихонько открывается дверь, и Света подходит к его дивану, садится рядом на корточки, её губы оказываются вровень с его губами. А он лежит с закрытыми глазами и делает вид, что спит, но чувствует её дыхание и ждёт… Иди к ней сам, говорит Леон, будь смелее, будь мужчиной! И, вздохнув, презрительно отворачивается к стене.



Из дневника Лёсика

22.02.199… г.

Вот уже третий день, как я по-настоящему счастлив! Просыпаюсь утром, вижу сиреневые шторы и понимаю, что я у Светы. И впереди — только я и ты, да только я и ты, да ты и я… только мы с тобой, да только мы с тобой, да мы с тобой… Эту песню Света постоянно мурлыкает. Но что поражает! Последнее время я слышал её многократно: в фильме, что шёл вчера по телеку, и в машине, когда Света возила меня на рентген. Как будто весь мир знает про нас!

24.02.199…

Вчера ночью произошло что-то невероятное. Меня разбудили голоса: на кухне явно ссорились. Мне показалось… нет, я точно услышал: «Да мне плевать на твой возраст, и на свой тоже!». Но что самое странное, это было произнесено знакомым голосом, только чьим — не вспомнить! Поначалу зарылся в подушки, чтобы не подслушивать, и даже вновь закемарил, но тут услышал сдавленный крик и соскочил с дивана. Добравшись до кухонной двери, долгую минуту стоял с колотящимся сердцем, потом всё же решился и заглянул в приоткрытую дверь.

Кухня была освещена множеством свечей, от которых исходила духота и марево. Любимое Светино кресло, выдвинутое на середину и заваленное какими-то тряпками — я разглядел халат Джорджа, его банное полотенце — стояло спинкой к двери, я видел только выставленное колено. Белёсо-голое. Женское. Светино. А на колене — голова с длинными растрёпанными волосами.

Я резко отпрянул, голова дёрнулась, развернулась ко мне лицом, и хотя спутанные волосы закрывали глаза, рот с ассиметричной улыбкой проступал чётко. Губы складывали слова, но я их не слышал — мне заложило уши, в висках стучало, на лбу выступил холодный пот, ручейками бежал по шее, груди. Кухня накренилась, и вдруг всё провалилось, погасло, будто выдернули из розетки.

Когда мир проявился знакомыми предметами, я обнаружил, что лежу на диване. Встал, обошёл все закоулки — никого нет. И никаких следов ночного события, только пустые подсвечники с потёками воска.

Я совсем уже вознамерился убраться из квартиры — не хотелось ни с кем встречаться — как замок входной двери щёлкнул, и на пороге возникла Света с букетом жёлтых хризантем. Света прошла к столу, стала пристраивать в вазу цветы. Я глядел, не отрываясь, и понимание чего-то свершившегося повергло меня в покорное бездействие. Как будто всё уже решено, и мне не о чем волноваться, не о чем жалеть. Да ведь меня больше нет, теперь кто-то другой распоряжается моим телом, поступками. Я должен, просто обязан ей всё рассказать. Иначе она будет думать, что я такой… Сбиваясь и путаясь, поведал Свете о своей двойственности, как до поры держал всё под контролем, а теперь побеждён и больше ни в чём не уверен.

Я не знаю, что это было, я не помню, выговаривал я непослушными губами, а Света гладила меня по голове как маленького и только повторяла: не волнуйся, всё утрясётся. Ты мне веришь? Ты не бросишь меня? — спрашивал я и тут же понимал, что не произнёс ни слова, лишь мычал, обливаясь сладкими, лёгкими слезами.

ДВОЙНАЯ УТРАТА

Отъезд Светы с Ваничем в Штаты стал для Лёсика той судьбоносной вехой, от которой отсчитывают года и события, добавляя: это было года за два до… или мы сделали ремонт сразу после… Особенно мучительным стал последний день. Накануне Лёсик, видимо, простыл, или накатила сезонная аллергия. Нахохленный, со слезящимися глазами сидел на большом диване, односложно отвечая Джорджу, но больше молчал.

Ванич вдруг впал в истерику, напился сухим вином, стал поливать Америку, отказывался собирать вещи. В общем, раскис и всех выбил из колеи. Уговаривая его, Джордж переходил с английского на слишком правильный русский, расписывал новую школу, обещал поездку в Канаду, собаку и миллион красивых девушек, живущих неподалёку, но Ванич плохел прямо на глазах. Лёсик в разговор не вступал, только хмуро поглядывал и, пока друг заливал внезапно подступившее горе кисловатым слабеньким Мерло, прихлёбывал зелёный чай из своей любимой китайской чашки с узорами на просвет.

Света смотрела в список того, что ещё необходимо взять, и злилась. На эти затянувшиеся сборы, на психоз Ванича, на Джорджа с его абсолютно мёртвым и неубедительным русским. Но больше всего её бесил именно Лёсик, который безучастно наблюдал за всеми, хотя мог бы так же, как они, готовиться к большим переменам. Мог бы! Он имел точно такую же возможность уехать в Штаты или в Англию — учиться в Кембридже. Дарина прилично зарабатывала и могла позволить ему (или себе?) такую роскошь.

Ванич валялся всё на том же диване, весь красный от вина и возбуждения, а Лёсик, отодвинув пустую чашку, кошачьим движением вынырнул из-за стола и с интересом стал разглядывать неслабую кучу вещей, образовавших в прихожей подобие пирамиды. Света как раз пристраивала очередную коробку, сокрушаясь, что маловато отправила с контейнером, и теперь придётся раскошелиться на оплату лишнего багажа.

Переступая с ноги на ногу, Лёсик задумчиво изрёк: «Мне бы не хотелось вас отпускать. Есть ощущение, что мы больше не увидимся». И так глубоко заглянул в глаза, проник на самое дно, что у Светы даже голова закружилась. Она что-то лепетала типа: «Не болтай чепуху, летом к нам приедешь, понравится, так останешься, с Ваничем вместе учиться будешь…», — а сама глядит неотрывно, потому что читает в его взгляде…

Я не могу без тебя, ты разве не видишь, что мне без тебя будет очень-очень плохо. Ты разве не чувствуешь то, что я чувствую? Я ничего не понимаю, но если ты сейчас уедешь, у меня остановится сердце…

Провожать Лёсик не поехал: в такси не было места, и по сути он уже расстался со всеми. Света, бледная, но спокойная, шепнула ему, садясь в машину: «Я не прощаюсь, слышишь, не прощаюсь», — и поцеловала куда-то в ухо…

С их отъездом ничего не изменилось. Лёсик пропадал целыми днями в бывшей Светиной мастерской, возвращаясь домой только поспать. Он с радостью оставался бы на ночь, перекантовался на том самом продавленном диванчике, на котором они со Светой обсуждали детали работы либо просто молчали. Но это, к сожалению, было запрещено, мастерскую на ночь опечатывали.

Зато в восемь утра, как только ночной сторож сдавал смену, Лёсик был уже на месте, так что у всех создалось впечатление, что он вовсе не уходил. Это было почти правдой и помогало пережить боль утраты. Света словно ненадолго вышла, но предметы, к которым она прикасалась, записи, инструменты продолжали окружать Лёсика, создавая эффект её присутствия. Порой, забывшись, он отвечал на телефонный звонок: «Её нет на месте», — потом спохватывался: «Сегодня уже не будет». Возможно, завтра, — добавлял он про себя и сам верил в это. Он с нетерпением ждал ночи, надеясь во сне увидеть Свету, почувствовать её дыхание на своей щеке, тепло руки. Но снилось что-то обыденное, незапоминающееся.

Так прошёл год. Постепенно финансирование мастерской стало сворачиваться, люди подолгу не получали зарплату, увольнялись, а в один из весенних, солнечных дней пришёл директор, Василий Семёнович, и удивился, застав Лёсика на рабочем месте. Видимо, от удивления он стал рассказывать ему, рядовому лаборанту, о грядущих переменах, но Лёсик мало что понял из его рассказа. В тот момент его очень заботила одна насущная проблема: довольно хорошо сохранившаяся каменная чаша из раскопок в долине Пазырык Южной Сибири не помещалась в сканер, и надо было что-то придумать. Поэтому он делал вид, что внимательно слушает директора, а сам прикидывал, не отнести ли чашу в Военную Академию, где, по его сведениям, воякам для каких-то непонятных дел куплен здоровый трёхмерник — томограф.

От этих мыслей его отвлекло упоминание имени Светы. Директор сказал, что Светлане Васильевне это бы не понравилось. Но что именно ей могло не понравиться, Лёсик прослушал. Василий Семёнович принял его заинтересованный взгляд как согласие и уже в дверях уверенно произнёс: «Так что поможешь всё погрузить и не забудь документацию убрать в сейф. Я на тебя рассчитываю». И в тот же момент Лёсик явственно услышал Светин голос: «Только моих вещей им не отдавай». Он даже вздрогнул и взглянул сначала в тот угол, где стоял её рабочий стол, а потом на директора, но поймал только его уходящую спину.

Через три дня пришла крытая брезентом машина, и Лёсик вдвоём с охранником осторожно погрузили туда имущество мастерской, включая все археологические артефакты, которые Лёсик заранее упаковал в пупырчатую воздушную плёнку, перетянул скотчем и промаркировал наклейками. От слишком осведомлённого, слегка подвыпившего охранника он узнал, что помещение мастерской куплено какой-то крупной фирмой, как, впрочем, и весь ближайший квартал, что имущество списано и по остаточной стоимости продано Васильку, то бишь директору, на дачу которого сейчас и отправится.

О чём же он мне тогда говорил, что должно не понравиться Светлане Васильевне? И тут же понял: всё. Ей всё это никак не могло бы понравиться. Хорошо, что он отнёс домой её инструменты, а заодно три глиняные дощечки, над которыми они со Светой работали перед отъездом. И сразу перестал мучиться угрызениями совести за припрятанного воробья — каменную фигурку из раскопок в хакасских степях. Этого воробья вместе с десятком костяных гребней год назад принесли для документирования, но так и не забрали. Так уже случалось: сегодня это ценим и охраняем, а завтра, глядишь, разрушено и на помойке лежит.

Когда машина отъехала, а охранник, гремя ключами, закрыл и опечатал дверь мастерской, Лёсику показалось, что его выгнали из дома. Только сейчас, стоя в одной рубашке под густым весенним ливнем, он с пронзительной, ошеломившей его болью понял, что Светы больше нет. Не важно, что она где-то ходит по земле, возможно, смеётся или готовит еду, но здесь, в его мире, она уже никогда не появится. Не пройдёт задумчиво под окнами мастерской, расстёгивая на ходу джинсовую куртку, не закурит украдкой у чёрного хода, пряча сигарету в кулак, не улыбнётся в потёмках проходного двора, показав на миг перевёрнутый полумесяц белых зубов.

И уже не радовался он заныканному воробью, возраст которого перевалил за две тысячи лет, и трём глиняным дощечкам, вовсе бесценным. Не чувствовал он себя уж таким предусмотрительным и ловким за то, что догадался — ещё перед отъездом Светы — копировать свою работу на домашний компьютер, сохранив около полусотни объёмных моделей, прошедших через его руки…

Лёсик двигался в сторону дома, но почти не осознавал, что делает. Настолько был переполнен чувством утраты, причём свежей, только произошедшей утраты, что не заметил, как на втором этаже, в окне кухни, загорелся свет, а из-за неплотно задёрнутой занавески за ним наблюдает мужчина, чёрная с сильной проседью шевелюра которого смахивает на шкуру полярного волка.



Из дневника Лёсика

17.05.199… г.

В Борках хорошо спится. В городе заснуть по-настоящему удаётся часа на три, а тут сон накрывает незаметно, стирая грань с явью. И тогда приходит Света. Она возникает откуда-то издалека, но её присутствие чувствуется сразу. Сначала появляется мягкий, как под водой, свет, колышутся зелёные тени. Потом я слышу её смех. Вернее, кажется, что слышу, потому что сны здесь наполнены звуками из сада. К птичьему теньканью порой присоединяются аккорды питерского, слегка расстроенного пианино. Потом набегает волна, и я вмиг узнаю Светин голос. Такая радость теснится в горле, что хочется плакать…

Я уже различаю под окнами её шаги. Она огибает дом и заходит через садовую дверь. Надо досчитать до двенадцати — и Света появится на пороге комнаты. Она приникает ко мне, я чувствую родной запах — лёгкая смесь выветрившегося табака и её постоянных духов, кажется, Кензо. Я смеюсь, целую Светины ладони, ловлю ускользающие руки, обнимаю за плечи и погружаюсь в жерло вращающейся воронки. Кричу так громко, что слышу свой крик издалека.

Вернее, его слышит Леон и не преминет утром бросить с ехидной ухмылочкой: «Нормальных женщин, что ли, нет?».

АВАНТЮРА

Закрытие реставрационной мастерской застало Лёсика врасплох. Он уже привык обращаться с предметами, возраст которых напрочь уничтожал привычные понятия о возрасте. Привык, бережно держа в руках, мысленно переноситься то в дикие Хакасские степи, то в городище Шаштепа, от которого в Ташкенте остался только холм, а когда-то, чуть не три тысячи лет назад, там жали ячмень бронзовыми серпами. Один из этих серпов провёл неделю в Светиной мастерской и остался в компьютере Лёсика в виде фотографий и трёхмерного чертежа.

Теперь его руки касались обыденных вещей, но и среди них попадались пусть не такие древние, но «старинные», хранящие запахи и образы ушедшей жизни. Бо;льшую часть «раритетов» он добывал на помойках. Для этих памятных вещиц не находилось места в новых панельных квартирах, куда расселяли жителей домов, идущих на капремонт. У Лёсика уже вошло в привычку обходить окрестные свалки, и редко когда обходилось без находок. Прислонённые к столбу навеса или аккуратно развешенные на перилах ограждения, эти вещицы, некогда полезные и любимые, а ныне выдворенные из квартир, сиротливо ждали своей участи.

Именно там Лёсик нашёл синий эмалированный чайник, будто специально выложенный на газетку под натюрморты Петрова-Водкина, и кожаную коробку с оторванной крышкой, из которой графитовыми рёбрами торчали шеллаковые грампластинки. Он забирал свои находки и по дороге домой разговаривал с ними. Ну, что, старик, протекаешь? Это ничего, исправим. И ржавчину выведем… А с тобой, моя кружевная, — сообщал он покрытой плесенью полочке, — придётся повозиться, видать, в ванной сто лет висела…

Любовь к разному безобидному старью подтолкнула Лёсика на его реставрацию, и он научился склеивать разбитый фарфор, обновлять красочный слой деревянной росписи, закреплять ветхую пряжу и волокна истлевшей ткани. Порой, когда прах рассыпался под руками, просто восстанавливал утраченные детали. Предметы для него были живыми. Лёсик верил в реинкарнацию вещей и предвидел за ней будущее (past in the future). Может быть, всё-таки для воссоздания декораций своего невозвратного детства?

Пребывая через эти материальные пережитки в прошедшем времени, он вывел рабочее правило, которое гласило, что достойная копия проявляет черты оригинала, получив повторное воплощение. Об этом он часто спорил со Светой, которая всегда чуяла подделку, и как бы та ни была мастерски исполнена, не признавала за копией большой ценности.

— Ну, это зависит от многих факторов, — холодно возражал Лёсик, забывая в этот момент о своих чувствах к Свете, — Если методика сохранена, и копирование не преследует цели наживы, то со временем…

— Да причём здесь нажива?! — горячилась Света, — копия без-ду-шна.

— Ну, так и я о том, — как бы соглашался Лёсик, понимая, что не умеет словами передать свою тонкую, как ему казалось, мысль.

После отъезда Светы Лёсик решил воспользоваться своим архивом и что-нибудь восстановить по трёхмерным чертежам. Благо муфельная печь в мастерской имелась, и пора было её опробовать. Выбрал две вещицы из раскопов Херсонеса: керамическую чашу с треугольным сколом на ободке и глиняную плакетку в форме птицы. Провозился с этим неделю. Формы получились безупречными, но сначала не мог найти подходящую глину, потом не удавалось подобрать температуру печки.

Когда же чаша и плоская большеглазая птица, наконец, получились ровно такими, какими их создавали для паломников античных храмов, Лёсику стало грустно. Да, Света права. Имея формы, можно отливать предметы сотнями. Хотя цели наживы нет, но копии мертвы, и со временем ничего измениться не может… Он унёс поделки домой и засунул на шкаф, удивляясь, как мог верить в жизненность того, что штампуется без усилий творца. Попутно забрал муфельную печку, которую за ненадобностью выбросили при ликвидации мастерской.

Появление в его жизни Стаса — Стани;слава Богуславского, ударение непременно на и! — всё изменило. Сколько лет они не виделись? Года три, наверно. А ведь когда-то Стас частенько приходил к Дарине, и Лёсику нравились его чёрные, с белыми мазками седины, волосы. И слегка пугали разноцветные глаза: один карий и как бы тусклый, отливающий синевой, практически без зрачка, другой — стального цвета, пегий от рыжих точек возле радужки.

Из его рассказов можно было составить приключенческий роман, и не один. Хотите посмеяться? — и тут же выдавал обойму анекдотов из стажировок в Свердловском меде. По душе приключения с элементами триллера? — пожалуйста: служба по контракту в Чечне, в войсках особого назначения. Или мог часами вспоминать о съёмках на Ленфильме, где после армии подвизался каскадёром.

Одно время Лёсик надеялся, что Стас насовсем к ним переедет, но этого не случилось. Правда, матушка его появлению обрадовалась, но держала на расстоянии. Лёсик завёл было разговор: пусть бы жил с нами, ведь были когда-то планы, — она давай про одну реку, в которую нельзя ступить дважды. Далась ей эта река!

Прошло чуть больше месяца, как объявился Стас, а Лёсик, можно сказать, возродился. Они быстро сошлись на интересе к истории и всему, что она смогла донести до сегодняшних дней в предметах материальной культуры. Лёсик рассказал о своей работе в Светиной мастерской и, сам не зная, зачем, достал со шкафа чашу и птицу. Стас вмиг стал серьёзным и отрывисто бросил: «Формы остались?».

Нет, формы он ещё тогда решил уничтожить. Чтобы не было соблазна. И, заметив на лице Стаса выражение досады, зачем-то брякнул: «Но есть точная трёхмерка». А потом добавил, чувствуя, что говорит уже вовсе лишнее: «Делал для археологических отчётов». Но Стас вдруг перевёл разговор на будущее Лёсика, необходимость освоить профессию и, как бы между прочим, заметил, что увлечение копиями может иметь спрос. А через несколько дней поинтересовался, есть ли в запасах Лёсика что-нибудь из Северного Причерноморья. Так вот же — чаша и планкетка — это оттуда, и ещё двенадцать предметов. Стас на миг задумался, потом широко улыбнулся и со словами: «Значит, я был прав», — попросил распечатать весь список.

Теперь Лёсик с нетерпением ждал прихода Стаса. Они обсуждали последние открытия археологов, пополнения музейных коллекций. Дарина поначалу лишь прислушивалась к их беседе, но, когда речь зашла о зарубежных выставках, подключилась со знанием дела. Музеи бедны, им раритеты не потянуть, да и страховка подлинников обходится дорого. А возить надо, только выставки за рубежом дают нормальные деньги.

— Вот тут-то и пригодятся дубли, — подхватил Стас, подмигнув Лёсику.

Оказалось, что он уже прощупывал почву, и Керченский музей готов сделать заказ для майской экспозиции в Гамбурге. Хотят получить кое-что из посуды и шесть керамических театральных масок, которыми музей не обладает. Стас назвал примерную цену, от которой Лёсик прямо обалдел. Если так платят за копии, сколько же должны стоить оригиналы? Он вспомнил о грузовике, отправленном на дачу к Васильку, о глиняных табличках и каменном воробье, лежащих на антресолях между старыми занавесками. Это же целое состояние! И тут же сказал себе: стоп! Это не продаётся, это бесценный кусок его жизни…

Лёсик немедленно взялся за работу и перестал замечать время. Отливки масок рыжеватыми раковинами лежали на столе и совсем не были похожи на древние приношения в Боспорские храмы из благодарности или по обету. Но только поначалу. Потом, когда он воспроизведёт весь микрорельеф, все трещинки, когда затонирует, состарит, они вспомнят свои корни. Самая трудоёмкая работа — старение. С этим Лёсик возился дольше всего, ведь посетители выставок должны увидеть подлинные предметы из раскопов.

Когда все заявленные вещицы были готовы и, переложенные полипропиленовыми шариками, упакованы в шестнадцать фанерных ящичков в ожидании отправки, Стас вдруг исчез. Прислал сообщение, впрочем, ничего не объясняющее: «Образовалась небольшая проблема, срочно пришлось уехать». Дарина стала звонить — телефон «выключен или вне зоны». Ни адреса, ни места работы они так и не удосужились узнать. Лёсик кинулся было к Михаилу Егоровичу, их бывшему участковому, но Дарина остановила словами: «Он ушёл, понимаешь, совсем ушёл…», — и закрылась в своей комнате.

Заказ вскоре забрали, за ним приехал немногословный водитель, велел Лёсику подписать бумаги, но никаких денег ни тогда, ни позже, он так и не получил.



Из дневника Лёсика

11.05.199… г.

В эту ночь мне, похоже, опять не заснуть, так что запишу то, что случилось. Возможно, тогда смогу во всём разобраться. Хотя уже сейчас понятно, что мы со Стасом влипли в какую-то дикую историю. Вернее, я влип, потому что Стас как сквозь землю провалился. Некоторые детали, ещё недавно смущавшие своей нелогичностью, сейчас становятся понятны. К примеру, зачем старить те части предметов, которые не видны зрителю? Стас что-то говорил о композиции выставочного стенда. Всё равно не ясно, на кой чёрт возиться с основанием чаши, если его ни в каких ракурсах не видно?

Вчера объявились двое: один седой, вежливый, представился коллегой Стаса, всё расспрашивал, что я знаю про Станислава Богуславского. А что я мог сказать? Ведь ничего о нём, считай, не знаю. Даже фамилию впервые слышу. Откуда приехал, где живёт, он мне не говорил. Так и сказал: извините, мужики, ничего не знаю… А они: на фига нам твои извинения, и ушли. Но, видимо, не совсем. Когда выносил мусор, видел, что эти деятели сидят за столиком у кафе на углу. Караулят, значит. Теперь ясно: они ищут Стаса и никакие копии их не интересуют. Поэтому Стас так резко сбежал и дело до конца не довёл.

Матери ничего не собирался рассказывать, да вышло всё по-дурацки. Этот прохвост, Леон, наговорил ей про Стаса разных мерзостей. Проходимец, мол, он и мошенник, наделал делов, а сам смылся с деньгами. Пришлось его обрывать и даже пару раз двинуть, но Леон был невменяем. Бедная матушка! Она заплакала, а когда я пытался её обнять и утешить, отстранила меня и сказала, что нам пора жить раздельно, что я уже вполне взрослый, состоявшийся человек. И теперь очень холодна со мной. Вот, что мне устроил этот паразит! Матушка ведь не видит между нами разницы, в этом проблема.

ЛЕОН

Половину лета Лёсик провёл на даче в Борках. С отцовским стареньким аппаратом Зенит облазал все уцелевшие постройки в радиусе полусотни километров: церкви, барские усадьбы, купеческие двухэтажные дома с каменным низом и деревянным верхом; хозяйственные дворы из пиленого камня, связанного раствором, секрет которого утерян; подвальные камеры, облицованные песчаником, завезённым из Грузии; заросшие парки с остатками прудовых каскадов и дубовых аллей, обрушенные подземные ходы и развалины крепостных стен.

Вернувшись из очередного вояжа, шёл прямиком в заброшенную библиотеку, книжный фонд которой располагался в просторной, ветхой избе с не протекающей крышей. Там в свободном доступе — абсолютно свободном, потому как ни библиотекаря, ни замка; на двери не было — доживали свою давно уже не блестящую жизнь остатки книг из семейной библиотеки рода Добужинских. Эта сокровищница, пригодная, по мнению местных мужиков, лишь для растопки или сворачивания цигарок, не раз выручала Лёсика, открывая ему малоизвестные факты истории края. После целого дня походов хватало сил только наскоро поесть и прочесть несколько страниц.

Но лето подошло к концу, пора было возвращаться к городским делам. Последний день перед отъездом Лёсик провёл в библиотеке, спасая намокшие книги: крыша в нескольких местах всё же прохудилась. Часть фолиантов он забрал домой, понимая, какая участь им уготована. Уходя, навесил на пробой двери старый замок, а ключ оставил в сельсовете у секретарши.

Добравшись стопом до въезда в Питер, Лёсик спустился в метро и встретил там Катю, с которой когда-то они вместе работали в мастерской. Оказалось, что завтра приезжает Света, пробудет дней десять, остановится в гостинице. Странно, что об этом он от Катьки и узнал, причём случайно.

А что если он не входит в её планы? Видимо, именно об этом Катька и подумала, взглянув на его растерянную физиономию. Что-то плела про сюрприз, который она своей болтовнёй испортила. Только не похоже это на Свету. Если не сказала, значит, не хотела, чтобы он знал. У неё теперь совсем другая жизнь. И она уже другая. Та, прежняя Света, существует лишь в его снах-воспоминаниях и с теперешней, конечно, не имеет ничего общего.

Тем не менее, он решил ехать в аэропорт — мол, тоже сюрприз готовит — и по Катиным неуверенным кивкам и быстрому морганию догадывался, что делает что-то не то. В этот момент он не любил Свету, её чужое лицо в рамке ноутбука, неприятно ухоженный интерьер комнаты, в которой по розовым обоям угадывалась спальня, скучные вопросы о здоровье, планах на будущее. А он жаждал услышать от неё правду. Какую? О чём? Он и сам до конца не сознавал. Просто хотелось окончательного решения, хотелось свободы.

Да ведь он и так свободен! Предельно свободен! До тошноты, до спазм! Полощется драным флагом на ветру, и единственное, что ещё греет робким светом, что не даёт погрузиться в безвременный хаос — это надежда. Колкая мыслишка — а вдруг! Вдруг она измучается ностальгией и вернётся. Вдруг у них с Джорджем не заладится, вдруг Ваничу всё надоест, вдруг… И вот она приезжает! Но ему — ни слова. И все эти «вдруг» теперь ничего не стоят.

Но всё же он поехал в Пулково, явился туда слишком рано, видел Катьку, но не подошёл, дожидаясь прибытия Светы. С трудом гасил злобную волну, бьющую под дых и требующую выхода. Никогда с ним такого не бывало. Совсем недавно он всей душой стремился к Свете и вот теперь, за пять минут до встречи, всей душой её ненавидит. Впрочем, ту Свету он любит по-прежнему, тут ничего не изменилось. Но ведь её уже нет!

Лёсик чувствовал себя загнанным волком. Решение немедленно сбежать разворачивало его к выходу. Прошлое, незабвенное прошлое преследовало его! С этим надо было кончать! Вот прямо здесь, сейчас. Когда Света заметит его… тут всё и решится. Если смутится, он просто уйдёт без слов и уже никогда! никогда!.. А если обрадуется, кинется к нему — тогда он… будет сдержан, будет немногословен, будет думать…

Протиснувшись сквозь толпу встречающих, Лёсик спрятался за колонной, одновременно наблюдая и за выходящими пассажирами, и за Катей. И по её вспыхнувшей улыбке понял, что появилась Света. Катька бросилась навстречу высокому рыжеволосому мужчине в плаще и сером берете, и тут Лёсик узнал в идущей с ним под руку спутнице Свету. Вернее, не узнал, а догадался. Узнать Свету в этой стильной, смуглой девушке было никак невозможно. Стройная, худощавая, с короткой стрижкой, в ладном клетчатом пальтишке и брюках-клёш… Но главное — лицо. Куда делась устойчивая морщинка лба, вечные тени под глазами, зеленоватость кожи? Какие там сорок лет!

Значит, Света приехала не одна… Вот почему не сообщила ему, вот для чего гостиница… Надо срочно сматываться, пока не заметили. И забыть, забыть! Но, оторвавшись от колонны, в ту же минуту почувствовал, как прозрачный потолок терминала резко потемнел и ещё несколько секунд угрожающе близко пульсировал контурами ночных созвездий. И в эти несколько секунд он явственно увидел спину Леона, вынырнувшего по обыкновению, как чёртик из табакерки…

Очнулся Лёсик на своём диване. Из окна на него глядел с детства знакомый двор. Зеркальная дверца шкафа отражала фестончатый лист с жёлудем на обрубке мёртвого ствола — фрагмент отцовской картины «Остановка „Дуб Петра“». Тишина в квартире не была тотальной: монотонные звуки за стенкой выдавало чьё-то присутствие. Затаив дыхание, Лёсик пытался угадать, что там, на кухне, делается. Попытка встать привела к витку головокружения, он покачнулся, сделал пару неловких шагов и снова бухнулся на диван.

В ту же секунду он вспомнил всё: Катьку, аэропорт, мужчину в плаще. С которым приехала Света! Хорошо, что успел смыться, обошлось без сюрпризов. Так… с этим покончено. Только голова болит, и отражение в зеркале глядит отчуждённо, будто… будто… Будто он чем-то провинился. Ах да! Там был Леон… этот выскочка, от которого одни неприятности! Лёсик видел его спину, в походке читался вызов. А потом? Он не помнит, что было потом… А это значит, с ним потом ничего не было! А с тем, другим?…

Лёсик прислушался: звуки за стеной продолжались, но к монотонным клацающим добавились другие. Шуршание сминаемой бумаги или шелест сухой листвы под ногами… Кое-как поднялся и, хватаясь за выступы мебели, вышел в коридор. Звуки усилились, и теперь не вызывало сомнений, что на кухне кто-то есть. Матушка? Не похоже. Она бы уже с кем-то говорила по телефону или, занимаясь хозяйственными делами, включила музыку.

Ему вдруг стало страшно, даже пот прошиб, и сердце неровно застучало. Кто бы там ни был на кухне, он должен был услышать скрип двери и его шаги. Должен был подать голос. А если… если это Леон? А что, вполне возможно: видел же Лёсик его в Пулково… Тем лучше — пусть-ка расскажет, что он там натворил! В том, что его двойник вчера устроил в аэропорту какую-то пакость, Лёсик уже не сомневался. Он вроде даже знал об этом, только без подробностей… кто-то ему рассказывал… плакал и шептал: за что… за что…

Дверь на кухню оказалась открытой. А там — распахнутое окно… занавески плещутся по подоконнику — вот откуда шуршание листвы!.. вода из неплотно закрытого крана капает на стопку немытой посуды… Уф! Всё нервы!

Слегка успокоившись, Лёсик хотел уже было поставить чайник, но позади вдруг раздался смешок. Он резко обернулся и увидел в зеркале прихожей своё отражение. Да нет же, не своё! Этот горделивый взгляд… эта усмешка… с кривящейся нижней губой… Он шагнул к зеркалу, но отражение скользнуло в сторону входной двери и исчезло. Защёлкал открываясь замок, и в квартиру вошла Дарина. Увидев сына, отвела взгляд, повесила на вешалку пальто и молча протянула зелёный пакет.

В пакете, завёрнутая в тонкую бумагу, лежала чёрная ветровка: с капюшоном, на молнии, с множеством карманов. От неё пахло югом, тем непередаваемо чудесным ароматом специй, кофе, чуть подгнивших водорослей, который запомнился по Чёрному морю. Подарок от Светы, вот что это. А значит, всё не так уж плохо.

Ему захотелось поговорить с матушкой, объяснить ей всё, как есть. Стараясь не смотреть в зеркало трюмо, Лёсик открыл дверь кухни. Дарина стояла у окна с чашкой в руке, и по сжатым губам было ясно, что разговора не получится. Скандал — да, а разговора, необходимого им двоим, не выйдет.

Лёсик тихонько прикрыл дверь, накинул новую куртку и вышел из квартиры, провожаемый тишиной.



Из дневника Лёсика

27.08.200… г.

Ну, вот и всё. Я её больше никогда не увижу. Лучше бы мне Катьку не встречать и ничего не знать! То, что вчера произошло, подвело черту не только между мной и Светой, это положило конец всему, что мне было дорого. Матушка от меня отказалась, а, главное, Свету я потерял навсегда. Да что там Свету — я себя потерял!

Меня больше нет, слышишь Ленон?! Если ты сейчас читаешь эти строки — дочитай до конца, невзирая на вчерашнее. И, пожалуйста, поверь — я сейчас честен как никогда! Ты ведь помнишь, я тебе говорил об этом, да ты, похоже, мне не верила. И матушка не верила. Только Света вроде понимала, но, конечно, после всего, что я натворил… Да о чём я? Не эта Света всё понимала, а та, прежняя. А я попался, как последний кретин!

Я ведь действительно ничего не помню — честно, честно, поверь хоть этому! — и знаю о случившемся только из ваших разговоров да гадких признаний того, кто это всё затеял. Для вас нет разницы, что это он выступает в моём обличье, но мне-то что с этим делать?

Чтобы честным быть до конца, оговорюсь: некоторые моменты я всё же помню. Стоп, стоп! Это не признание вины, просто я кое-что видел и слышал. К примеру, бо;льшую часть пьяного ночного эпизода. Как Света плакала и просила у этого гада прощения. После всего, что он ей наговорил и после хамского плевка! Припоминаю, что Катька пыталась меня оттаскивать. Конечно, не меня, ведь это был не я. Во всяком случае, не тот я, которого ты знаешь. Твоё появление, Ленон, прошло мимо меня, хотя что-то мне мерещится, связанное с пощёчиной. Только вроде она досталась мне от матушки.

К чёрту, к чёрту объяснения и припоминания! Либо вы мне верите, либо нет. Если верите, то поймёте, что я так же заинтересован в прекращении всех безобразий, как и вы. Только ума не приложу, каким способом… Если не верите — тем хуже для нас всех! Остаётся принять единственное решение — покончить с этим навсегда. Меня это не страшит, лишь боюсь остаться в вашей памяти жестоким чудовищем.

ЗАГРАНПАСПОРТ

Пришла пора начинать самостоятельную жизнь. Это Лёсик осознал с предельной ясностью. Получить полную независимость от всех, кто его окружает: от матери, от друзей, от государства. И прежде всего, ничем этих окружающих не обременять. Ни просьбами, ни общением.

Кое-какие шаги он уже проделал. Сам готовил простейшую еду, следил за чистотой одежды, убирал свою комнату. Устроился на газетную типографию ночным оператором, чтобы заработать на жизнь и в то же время сократить нежелательные контакты.

Подробности скандала он узнал от Катьки, и хотя она с недоверием отнеслась к его «амнезии», поведала всё в красках, так что Лёсик и сам много чего вспомнил. Это вызвало новый прилив безысходного отчаяния. Но в то же время и вселило надежду. Ведь ему удалось-таки поговорить со Светой наедине, в номере гостиницы.

Лёсик уже знал, что она рассталась с мужем, живёт во Флоренции, работает в Национальном археологическом музее Италии. Что Ванич остался в Штатах, с Джорджем, учится и помогает отчиму в его транспортном бизнесе. В Питер Света приехала по работе вместе с коллегой, на которого в Пулково он, вернее, Леон, наскакивал петухом с оскорбительными обвинениями, благо тот ни слова не понимал по-русски. А потом тащился за ними до гостиницы, где и учинил позорные разборки с плевками и пощёчинами. Но так и не смог вспомнить, за что Света просила прощения. И вроде бы уговаривала его ехать с ними, но в это уже плохо верилось.

Тем не менее, её приглашение лежало на столе, и Лёсик решил, что должен поехать. Хотя бы для того, чтобы сказать, что у него ничего не прошло, и не было ни одного дня, чтобы он не думал о ней. Что теперь, раз она свободна, а он стал взрослым, они могли бы…

Ну, для начала нужно получить загранпаспорт. Можно сделать его через коммерческую контору «Виза-тревел», которой пользовались сотрудники матушки, но Лёсик не хотел у неё одолжаться, а ещё решил воспитывать характер и преодолевать трудности, обычные для людей со скромным достатком.

И он направился в ОВИР, где наткнулся на шокирующую картину: длинная очередь с нарисованными номерами на ладонях тянулась со второго этажа. Люди жили в этой очереди по три-четыре дня, уходя ненадолго поесть, поспать и отправить естественные надобности, поскольку туалетов в этом присутственном месте, как, впрочем, и в остальных подобных местах, не было.

Лёсик с трудом нашёл хвост, который махрился невнятными ответвлениями, и послушно приготовился выдержать всё до конца. После ночной смены сильно хотелось спать, он пристроился на широком подоконнике и закемарил.

Настал обеденный перерыв, сотрудникам ОВИРа пришло в голову отправить всю очередь на улицу, прямо на мороз. Людей окриками перебазировали во двор, к мусорным бакам. Это выдворение проводилось двумя милицейскими тётками с красными мордами и таранной грудью. Они отжимали очередь из коридоров, скандируя: всем уйти за решётку. И народ не ропща покатился вниз по лестнице, а когда последняя партия была задвинута, и решётку закрыли на замок, обнаружили свернувшегося калачиком Лёсика.

Ментовские гурии чуть не задохнулись от возмущения. Приглядевшись к нарушителю, они сочли его вид не вызывающим доверия: забрался с ботинками на подоконник, волосы длинные, весь в чёрном и, скорее всего, в отрубе. Либо пьяный, либо наркоман. Стражницы правопорядка растолкали нарушителя и предложили немедленно покинуть помещение, но Лёсик начал упрашивать «тётенек» оставить его поспать, он ведь никому не мешает, к тому же холодно.

Тут охранницы окончательно взъярились, вызвали подмогу, и вскоре к ОВИРу подкатила «синеглазка» с решётками и группой захвата. Лёсик продолжал мирно спать на прежнем месте, когда трое в масках, с автоматами, схватили его, закрутили руки назад и, подталкивая в спину дубинками, потащили к машине. Народ молча и безучастно проводил глазами отъезжающий автомобиль, поинтересовавшись лишь, за кем занимал парнишка.

Когда Дарина принимала звонок от сына, шло совещание. Она сказала: «Перезвоню позже», — и только через некоторое время до неё дошёл смысл фразы: «Мам, я в девятнадцатом отделении, если через час не отзвонюсь, приезжай за мной». Но через час звонка не было, и Дарина помчалась в это девятнадцатое отделение. Она ещё не знала, когда и за что Лёсик попал в ментовку, но ничего хорошего не ожидала.

Дежурный милиционер, молодой, но уже обрюзгший, в упор рассматривал уверенного вида гражданку в шикарной меховой накидке. Чёрт знает чего можно ожидать от таких дамочек, и он на всякий случай принял добродушный вид, а Лёсика в разговоре называл «забавным пацаном». Когда же, оборвав его на полуслове, Дарина потребовала немедленно предъявить сына, дежурный насупился и, нашарив в ящике тумбочки ключи, хрипло процедил: «Пошли, посмотришь на это чучело».

Лёсик лежал на цементном полу узкой, как мешок, камеры. Он подстелил своё длинное пальто и мирно спал, подложив под щёку сложенные ладошки. Его еле растолкали, что для дежурного являлось безусловным доказательством, что «нарушитель не адекватен, в состоянии опьянения». И протокол, мол, подписал, не хотите ли взглянуть?

Дарина принялась читать, но на полдороге бросила: больно уж много гадостей, грязных ругательств, которые якобы произнёс сын. Лишь метнула глазом в конец документа: простенькая, как у первоклассника, подпись Лёнчика не вызывала сомнений. Выбили угрозами, — решила Дарина и кинулась к сыну посмотреть, нет ли следов побоев.

— Вы лучше у меня посмотрите, — щербато оскалясь, произнёс дежурный и закатал рукав. — Ишь, ногти отрастил, топ-модель сопливая!

Действительно, от локтя тянулось пара свежих «кошачьих» царапин.

— Не ногти, а ноготь, — подал голос Лёсик и вытянул указательный палец, — я им бумагу режу.

— А я при чём? — дежурный не скрывал злости. — Интеллигент хренов, а ругается как шпана. Здесь в протоколе всё изложено, так что пока можете своё сокровище забирать под расписку, а там уж как судья решит. Но не меньше пятнадцати суток, и то если я не пойду увечья снимать.

Дома Лёсик сразу отправился досыпать, игнорируя все вопросы матери, а Дарина всё же прочла подписанный сыном протокол. Не может это быть правдой, ужаснулась она, обнаружив в документе обвинения в применении силы, сопротивлении при задержании, а главное, множество гнуснейших ругательств, которые были приведены якобы дословно. И под всем этим подпись сына!

Ждать, пока Лёсик проснётся, не было сил, и Дарина позвонила Мише, соседу по площадке и участковому милиционеру, теперь уже бывшему. Миша, а, вернее, Михаил Егорович, оказался дома и вскоре уже сидел на кухне, попивал кофе и, многозначительно хмыкая, читал протокол.

Да, бумажка гадкая, даже если заставили подмахнуть, поди докажи. И вообще там ушмарки одни остались после его ухода, форменные беспредельщики, хорошо ещё не избили. Может, всё-таки в больничку лечь, обследоваться? Помнится, у него какие-то неувязки были с реальностью, путался в эпохах… Попробует своему бывшему шефу позвонить, вдруг удастся как-то изъять эту гнусь. Вот если б не подпись… Зачем, балда, подписывал?

Этот же вопрос задала Дарина, когда разбудила сына утром. Но Лёсик божился, что не помнит, как подписывал, и вообще ничего из того, что в протоколе, на самом деле не было. А что же было? Ну, пришёл в ОВИР после ночной, народу кругом туча, сел на подоконник, потом заснул, а проснулся уже дома. Дарина побледнела. Он что, забыл, как был в ментовке, как ей звонил, как она за ним приехала? Нет, ни в какой ментовке он не был, просто спать страшно хотелось, да и сейчас бы поспал…

Михаил Егорович навёл справки, с кем-то поговорил и советовал просто ждать, пока всё уляжется и о Лёсике забудут. Пусть никуда не выходит, с работы — сразу домой, а если повестка в суд придёт, звонить ему, тогда уж будет действовать, хотя эти собаки на всё способны, тем более, оказал сопротивление, царапался, дурень.

Тогда Дарина ещё не знала, что всё, написанное в протоколе, — правда. Твердила себе и окружающим про ментовский беспредел. И хоть душу жгла тревога, но материнская логика отводила глаза. Она не связывала грубое поведение сына, приступы сумеречного сознания и этот немыслимый милицейский протокол.



Из дневника Лёсика

11.03.200… г.

Как теперь жить дальше? Как контролировать этого негодяя? Все прошлые попытки — если я о них помнил, а ведь, как правило, и не помнил ничего! — эти попытки ничем хорошим не кончались. Как бы я ни старался, отталкивая, затыкая рот, умоляя и стыдя, сделать с ним ничего не мог. Иногда матушка перестаёт со мной разговаривать, и я понимаю: это Леон опять что-то учинил, пока я спал после ночной.

Все вокруг думают, что я таким стал: циничным, наглым и грубым. И никакие извинения и объяснения уже не помогают. Я перестал общаться с людьми, боюсь, что в любой момент этот гад выскочит и всё испортит. Одно благо: он никогда не появляется, если я пишу дневник. И читать моих записей не может. Так что дневник — моё единственное надёжное прибежище.

21.04.200…г.

Ещё вчера полагал, что могу владеть собой. А сегодня вышло, что не могу. Наверно, если бы матушка была дома, ничего этого не произошло. Но она три дня как в командировке, и, конечно, Леон этим воспользовался. Тысячу раз себе твердил: плюнь, не обращай на его выходки внимания, ведь его, по сути, и не существует. Плод воображения, не больше. Оказалось, совсем не так.

То, что случилось сегодня, напугало меня по-настоящему. Я полез на антресоли, где спрятаны Светины дощечки с клинописью, и обнаружил, что их всего две. Каменный воробей был на месте, а одну из трёх дощечек я так и не нашёл. Всё перерыл и уже было решил, что Валя разбирала и куда-то сунула, но вдруг мне попался под руку конверт, а в нём — триста долларов.

Тут Леон вынырнул из ванной и с ухмылочкой вещает: не парься, продал я одну, деньги нужны на переезд. Я принялся его трясти, а он только хохочет и паясничает. На меня такая злость напала! Куда, падла, собираешься переезжать?! Так с тобой вместе: куда ты, туда и я! Бить его принялся, но этот чёрт уворачивается ловко, себе лишь навредил, стукнувшись об угол шкафа.

Сволочь, сволочь, чтоб он сдох! Не денег жалко — хотя продал, зараза, по дешёвке! — и не древнего артефакта, а память Светину. Хотя, бог мой, не мог же он сам что-то продавать! Это я сам, сам, своими руками сотворил такое — поменял то, что мне дороже всего, на кучку вонючих баксов! Что теперь делать, как избавиться от этого негодяя?!

Может, правда, во мне сидят доктор Джекил и мистер Хайд? Хотя при раздвоении личности активен только один, они друг с другом не встречаются. Кто знает, возможно, для окружающих так оно и выглядит, но только не для самого больного.

Вот и написал это слово. Я — больной, это надо признать.

Часть 2. У ЛЕТНЕГО САДА

УБЕЖИЩЕ

Постоянное ожидание неприятностей в корне изменило жизнь Лёсика, которая теперь отличалась отсутствием целей и перспектив. Он мерил пространство ближайшими часами, всё обязательное шло на автоматизме. Из его комнаты редко раздавались звуки, он либо спал после ночной смены, либо сидел за компьютером в наушниках. Когда Дарина уходила «поруководить», Лёсик вылезал из своей берлоги, заваривал чай, подолгу стоял под душем, включая на всю мощь электронную музыку своего детства. Либо без устали, в любую погоду ходил по городу, забираясь в глухие переулки, где время застыло в вековой давности.

Мать и сын почти не общались, и это тяготило обоих. Дарина решила поговорить с сыном. К разговору подтолкнуло одно важное обстоятельство: у неё появился Антон, скрипач и джазмен. Очень близкий, очень нужный, но абсолютно бездомный.

Разговор получился предельно конструктивным: подыскивается квартира для Лёсика, тем более что переезду он не противится. Не в новостройках — это главное условие. Была вызвана на разговор рекомендованная верными людьми риэлторша Анна Васильевна, дама в возрасте и с опытом. Выслушав все пожелания матери и сына — именно с таким приоритетом: она понимала, кто за всё платит, — она взяла небольшой тайм-аут, по истечении которого явилась уже с вариантами.

Анна Васильевна оказалась настоящим профи. Как опытный кукловод, держала в своих сухоньких, птичьих лапках все нити и, обладая уникальным чутьём и пониманием людской природы, не позволяла обстоятельствам руководить процессом. Это была её игра, и никакие преграды и сложности не могли повлиять на желаемый результат. В том числе и создаваемые самими клиентами. Умело направляя беседу, она быстро разобралась в их семейных делах. По сути, Анна Васильевна сразу поняла, что подойдёт Лёсику, но имитировала свободный выбор, подвигая его к своему варианту.

Этот вариант всплыл в первый же день, сразу после знакомства. Если говорить честно, он давно существовал в базе её коммерческих объектов, просто никому не предлагался. И не потому, что не устраивал — нет, напротив, маленькая квартирка на Чайковского была чудной… мечта, а не квартирка… но абсолютно не продаваемой. Бывают такие особые места, под стандартный перечень жилищных достоинств не подходящие, но уникальные по другим меркам.

Конечно, однушка в центре, да ещё возле Летнего сада — это уже неоспоримый плюс! Но для большинства на этом всё хорошее и заканчивалось. Кого мог заинтересовать чёрный ход, крутая лестница без лифта, узкий двор-колодец? Да и планировка квартиры выглядела странной. Не совпадающие уровни указывали на то, что она была когда-то перекроена из разных квартир. На кухню шли вверх две ступени, а сама она — треугольная, ни под какую мебель не пригодная — поражала окном в глухую стену и несоразмерно высоким потолком. Не кухня, а угловая шахта. Комната вполне себе ничего: квадратная и светлая, но потолок, напротив, низкий, давящий. Ванная большая, но опять же — с пьедесталом. Короче: ступени и уровни, того и гляди сверзнешься.

Некоторые недостатки могли бы сойти за достоинства. К примеру, лестница, на которую выходило только три двери: самой квартиры, входная и чердачная. Это в пятиэтажном доме! Остальные были замурованы либо снаружи, либо изнутри, но в любом случае никогда не открывались. Получалось, что обладатель этой квартиры получал до кучи собственный лестничный марш, свою парадную и личный чердак! Последний был интересен ещё и тем, что имел выход на крышу в виде широкого балкона с коваными решётками. В отличие от самой квартиры, окна которой смотрели в глухой двор-колодец, с чердачного балкона открывался вдохновенный вид на Неву и Петропавловку.

Но главная загвоздка была до идиотизма абсурдной. Изучая историю квартиры — а уважающий себя риэлтор обязан её знать — Анна Васильевна обнаружила основное препятствие к продаже. Квартирка была ведомственной по линии КГБ, — благо контора находилась рядом, на Литейном, — и после войны там постоянно менялись жильцы. То ли последние годы никто в ней не жил, то ли в процессе реорганизации КГБ в ФСБ она отошла от ведомства, а в муниципалитет не попала — но стандартных документов на квартиру не существовало, всё какие-то недостоверные акты и расписки.

Продать квартиру не представлялось никакой возможности, отказаться от находки не было сил, и Анна Васильевна уповала на случай, а до той поры втихаря, очень задёшево, сдавала её студентам. Но при этом беспокоилась, ожидая разоблачения и, по меньшей мере, скандала. Надо было что-то предпринять. Она не сомневалась, что легализовать квартиру удастся. Но тут нужен был доверенный человек, на которого можно было бы её оформить, а потом от его имени продать заинтересованным покупателям. Такого человека у неё не было, и с подобным предложением не сунешься к кому попало.

Встретив Лёсика, Анна Васильевна сразу подумала: ему это подойдёт. Она прямо вживую видела, как он открывает парадное своим ключом, с лёгкостью преодолевает десять крутых маршей, как босиком пробегает по всем закоулкам квартиры, летучей мышью перелетает из ванной в треугольную кухню, как выходит на крышу, вдыхает морской воздух и, сощурив глаза, вглядывается в даль залива. И ветер треплет его каштановые, с рыжей искрой, волосы.

В том, что её квартира понравится Лёсику, она не сомневалась. Оставалось решить две задачи: на кого оформить и за сколько продать. И вдруг её как током ударило: не нужно искать доверенного человека, сам Лёсик и есть такой человек, а квартира оформляется прямо на него, без всяких посредников. Это озарение посетило её, как всё гениальное, под утро. По стариковской привычке рано вставать Анна Васильевна заварила крепкого чая, включила телевизор и под его бормотание вела сама с собой диалог:

— Они, конечно, заплатят и не станут болтать.

— Но меры предосторожности всё же не помешают.

— Тут проблем не будет, главное — зацепить.

— Да, сначала это должно им понравиться.

— Не им, а ему.

Анна Васильевна была уверена: Лёсик должен один, непременно один увидеть всё сам, захотеть эту квартиру, влюбиться в неё. Мать прагматично заметит недостатки, выстроит из них аргументацию, холодной рассудочностью перечеркнёт всё волшебство и невероятность совпадения личности сына и этого забытого богом и людьми жилища, — и дело сорвётся.

Так вместо намеченного просмотра дорогущей «сталинки» на Московском проспекте, Анна Васильевна предложила Лёсику ехать прямиком на Чайковского. В крайнем случае, снизит цену, теряя уверенность в своём даре убеждения, прикидывала она и везла заинтригованного намёками Лёсика кружным путём — прямого транспорта с Васильевского не было.

Тут умозрительная картинка развернулась перед Анной Васильевной наяву: и стремительный пробег по узкой лестнице, и лёгкое преодоление разноуровневого пространства квартиры, и ветер на балконе крыши. Да я пешком дохожу с Васильевского за двадцать минут, скажет потом Лёсик. К тому времени будут позади все мытарства с оформлением документов — а они всё же были, причём вовсе не там, где ожидались! — но Анна Васильевна найдёт причину ещё раз навестить Леонида Александровича в его жилище. Зачем? Она и сама не знала. Просто для неё, потомственного маклера, все эти дома, квартиры и даже самые неказистые комнатки являлись не просто жильём или недвижимостью, а защитой от жизненных тягот и превратностей судьбы. И она не ошиблась: лучшего убежища для Лёсика невозможно было и представить!



Из дневника Лёсика

11.09.200… г.

Сегодня ночью была моя смена. Часов до трёх готовил к печати файлы. Гляжу, дверь в кабинет нашего техреда приоткрыта, и свет горит. Что за чудеса, думаю, какого беса он тут по ночам делает?! Захожу и ничего не узнаю. Вместо тесной каморки с захламлёнными полками — строгая комната, дубовые ставни на окнах, и печь с сине-белыми изразцами. Так это ж кабинет Петра! И сам он за столом, пишет, высунув язык.

Глянул через его плечо и понял, что он набрасывает чертёжик Летнего сада, прорисовывает аллеи, кружками со штриховкой обозначает фонтаны. Так это же тот самый эскиз, по которому итальянцы впоследствии сделают проект, немцам доверят строительство, а голландцам — посадку растений. И они, как всегда, припишут себе все заслуги!

Я хотел предупредить царя, но тот резко сорвался и, крикнув «мин херца», вскочил в повозку — ехать на строительство Адмиралтейской верфи. А я остался в его кабинете и, обмакнув гусиное перо в чернила, написал на обороте: «Чертёж Питербурхскаго государева Огороду Летнего. Чертил сам царское величество»… И подписался: «Яков Трофимович Батищев». Всё же мы Батищевы, в чести, с отчеством пишемся.

Тут заходит Леон и давай выговаривать. Мол, напрасная суета, этот усатый деспот по первому же навету раздавит кого хочешь одним пальцем. Немчуры вокруг много, все завистники, и первый — инженер Миних. Да и остальные под стать ему. Думаешь, они помнят твои заслуги? Смеются и дулю за спиной держат. Леон тоже засмеялся: противно, с прихлёбом. Еле от него избавился.

Потом думаю: надо бы эскиз тот прибрать. Вернулся в кабинет — вроде здесь он остался. И тут понимаю, что нет и не было никакого эскиза. Вообще ничего не было! Меня аж всего затрясло. Еле до диванчика добрался, лежал не помню сколько, весь в холодном поту. А в мозгах молоточками: вот если бы всё наоборот — серая действительность исчезла, а тот мир стал явным, живым!

ВСТРЕЧА

Пока в квартире шёл ремонт, пока весёлые голоса Стёпы и Андрея — белорусских мастеров — оглашали коридор и закоулки, пока стуки, вжиканья и повизгивания инструментов заполняли гулкое пространство пустой квартиры, Лёсик ощущал почти забытый прилив деятельного оптимизма. Он во всё вникал, без конца сверялся с планом, лез помогать.

— Эй, шеф, что-то у нас по-твоему не выходит, — нарочито-озабоченным голосом вступал старший, Степан.

— Да, как-то не тудысь, — по-деревенски подхватывал молоденький напарник.

И оба они, переглядываясь и пряча улыбки, наблюдали за озадаченным Лёсиком, а потом, не в силах сдерживать смех, подталкивали друг друга и уже открыто хохотали. И Лёсик смеялся вместе с ними, что не помешало ему обнаружить реальный косяк, и тогда уже он сам потешался над смущёнными парнями.

Лёсик считал, что никакая мебель в комнате не нужна — матрац на полу и всё. В кухне — другое дело. Они с матушкой придумали совместный эскиз, и теперь строители чесали над ним репу и чертыхались. Надо было подписать «Кухня для лентяя», тогда никаких вопросов не возникало бы. А так приходилось чуть не каждый день подтверждать, что это не ошибка, а так задумано. К примеру — скачущие уровни. Столешниц, полок, шкафчиков — чтобы можно было готовить сидя. И отсутствие дверок — к чему прятать то, что должно быть под рукой?

Когда последние мазки были сделаны, мусор вынесен, всё вымыто и убрано, они сели втроём за новенький стол и устроили небольшой банкет. Угощение было нехитрым и сезонным: стоял сентябрь, вокруг торговали дынями и арбузами, которые отлично заменили им и напитки, и закуску. Потом появилась Дарина с пирожками из Штолле, был заварен чай с бергамотом, и сдача объекта плавно перетекла в скромное новоселье.

Утром, едва открыв глаза, Лёсик ощутил новое качество квартиры: она была до краёв, под завязку наполнена тотальной, оглушающей тишиной, от которой у него заложило уши. Какое-то время он ещё лежал и прислушивался к этой тишине в надежде обнаружить хотя бы намёки на привычные звуки, свойственные его старой квартире: скрип выдвигаемого ящика дубового комода, урчание водопроводного стояка, потрескивание отклеивающихся обоев. Здесь же всё было новым, свежевыкрашенным, идеально пригнанным и оттого безмолвным.

Ничего, думал Лёсик, он разберёт и пристроит вещички, расставит книги, развесит по стенам картинки, найдёт место всем бесценным мелочам, которые заполнят пустоту, обживут квартиру запахами прошлого. Но всё тянул, находя причины не притрагиваться к коробкам и чемоданам. Мебели в комнате почти не было, кроме большого удобного матраса на полу. Геометрию нарушали только выступающие динамики стерео-системы, запрятанной в толщу метровой стены. Там же находился и встроенный шкаф, вместивший в себя и одежду, и обувь, и коробки с чемоданами. В громадном чреве шкафа вещи хранились, то есть были похоронены, а значит мертвы, дверцы решительно и плотно закрыты, и даже в голову не приходило взять что-то из его недр. Положить — да, пожалуйста, а вот взять назад — это уж дудки!

Кухня была гораздо живее. Его любимая посуда: китайская чашка, прозрачная на просвет, синие фаянсовые миски, квадратный чайник с красным носиком и горным китайским пейзажем — всё, к чему он привык, не позволяя никому прикасаться, заняло свои места, примирив с мебельным новоделом. Старенький компьютер, работающий на DOSе и оттого быстрый и безотказный, незаметно вписался в проём между двумя кухонными окнами, и Лёсик вдруг понял, что больше не нуждается в своих прежних вещах, что они решительно не подходят ни ему, ни его новой квартире. И мгновенно охладел ко всему, что ещё недавно составляло привычное окружение.

Так он закрыл дверь в прошлое и стал привыкать к новой жизни. Это давалось ему с трудом. Память рук, глаз, привычка мгновенно находить предметы на своих местах страшно мешали и раздражали несоответствием. Выключатели приходилось нашаривать, краны поворачивались не в ту сторону, сиденья оказывались либо слишком мягкими и низкими, либо больно ударяли по костлявым ягодицам. Он сильно пожалел, что напридумывал новшеств, заразившись матушкиными идеями. Надо было просто скопировать прежнюю обстановку и продолжать жить как раньше, запоздало сетовал Лёсик и старался больше бродить по городу, заглушая чувство тоски и собственной ненужности.

Острота этих ощущений, поначалу донимавшая его приступами, сменилась спокойным безразличием. Он почти научился находить отраду в одиночестве, по крайней мере, страдать перестал. Долгие пешие прогулки вырабатывали иммунитет против скуки и хандры. Лёсик стал потихоньку приспосабливаться к новой жизни, приудобниваться, как говорил он в детстве.

Первое время он ощущал все признаки ностальгии, и даже самые тяжёлые и позорные периоды прошлого вспоминал с грустным умилением. Страшно тянуло на старое место, «домой», но после первого же визита тяга прошла, оставив на душе мутный осадок. Его комната теперь стала кабинетом отчима, которому, похоже, нисколько не мешала прежняя обстановка. Вся мебель стояла на тех же местах, только вместо компьютера Лёсика стоял теперь компьютер Антона, в шкафу висели его рубашки и костюмы. В нижнем ящике бабушкиного комода, где Лёсик хранил разрозненные части своих старых компов, теперь лежала вторая скрипка Антона. Первая всегда путешествовала с ним. На полках были размещены книги по философии и музыке: других Антон не читал.

Та лёгкость, с которой его мебель приняла чужака, ошеломила Лёсика, он почувствовал себя преданным и поспешил обратно, на Чайковского. Напрасно матушка уверяла, что Антон придёт не скоро, соблазняла специально испечённой шарлоткой с яблоками, Лёсик ни минуты не желал оставаться в прежней квартире. Он летел по улицам, не разбирая пути, в груди ныло, и прежде раздражающая матушкина фраза про реку, в которую невозможно войти дважды, всю дорогу всплывала в памяти.

Стоял прекрасный, тёплый октябрь, листва деревьев уже приобрела багровые оттенки, но ещё висела на ветвях заключительным пафосным аккордом. Лёсик подходил к Летнему саду, пронизанному туманом. Проходя вдоль решётки, боковым зрением отметил, что кто-то наблюдает за ним из-за деревьев центральной аллеи. Он резко повернул голову и замер, поражённый.

Бледное лицо старика, глядящего с выражением ужаса и гнева, мелькнуло в просвете стволов и тут же исчезло за высоким стриженым кустарником. Лёсик остановился, приглядываясь, — ничего. Но только двинулся вдоль ограды, мертвенно-белый лик возник опять. Лёсик споткнулся, схватился за прутья решётки, поднял голову и тут догадался… Нет, он определённо одичал, приняв за призрак мраморную статую какого-то бородатого божества.

Летний сад был ещё открыт, и Лёсик зашёл, пребывая в смущении от недавнего конфуза. Свободным, уверенным шагом он двинулся к напугавшей его скульптуре и, подойдя вплотную, взглянул в лицо мифическому герою. Мраморные плечи и кисти рук покрывал грязно-серый лишайник, в завитках кудрявой бороды матово зеленела плесень. Лёсик обошёл статую в надежде найти табличку с названием, но таковая отсутствовала. Присев возле постамента, попытался нащупать рельеф букв, но тут же услышал за спиной: «Молодой человек, руками трогать нельзя».

Лёсик резко выпрямился и уже хотел как-нибудь сострить в ответ, даже дурашливым голосом протянул: «Нельзя-я-я?», — но сразу умолк, удивлённый обликом окликнувшего его мужчины. Тот выглядел весьма колоритно, начиная от завязанных косичкой длинных седых волос и заканчивая разболтанной садовой тележкой, которую придерживал рукой в драной перчатке. На вид ему было лет шестьдесят, но вполне могло оказаться и меньше: многочисленные морщины старили лицо, грязно коричневый, северный загар говорил о частом пребывании на открытом воздухе. Одет он был во что-то тёмное и бесформенное, лишь цветастый шарфик выбивался нелепым пятном.

«Бомж, что ли, со своим скарбом?», — подумал Лёсик, но сразу отказался от этой идеи: слишком интеллигентный взгляд был у незнакомца.

Убедившись, что предупреждение услышано, тот кивнул и направился со своей тележкой дальше, но, отойдя на несколько шагов, обернулся и произнёс, как бы отвечая на невысказанный вопрос: «Это статуя Рока, работа итальянского скульптора Антонио Тарсия, тысяча семьсот семнадцатый год». Помолчав, хотел ещё что-то добавить, но только вздохнул и двинулся вглубь аллеи.

— А почему он так странно смотрит? — негромко спросил Лёсик. Незнакомец как будто только этого и ждал, он мгновенно развернулся и произнёс с нескрываемым восторгом: «Потому что он слепой! Вы, должно быть, слышали — слепой рок? Вот скульптор его так буквально изваял. И книгу судеб в руки вложил, а там всё про нас написано! Только слепому её не прочесть, вот он и бьёт, куда ни попадя».

С этими словами знаток мифологии двинулся было дальше, но потом отставил тележку и, тряхнув косицей, патетически продекламировал:

Всего прекрасного безжалостный губитель,

Любимый сын владыки тьмы,

Всемощный, вековой — и наш мироправитель!

Он — рок; его добыча — мы!

И, толкая тележку, обычным голосом добавил, видимо, для того, чтобы не приписали ему авторства: «Николай Язы;ков. Впрочем, ныне всеми забытый». Лёсик хотел было процитировать переложенный на музыку и знакомый с детства стих поэта: «Нелюдимо наше море, день и ночь шумит оно…», — но решил, что это может быть расценено, как вызов. Церемонно поклонился вслед уходящему старику, подмигнул Року и быстрым шагом направился к воротам, которые как раз собирались закрывать.

На следующий день у Лёсика был выходной, и он отправился в Летний сад. Почему-то казалось, что он обязательно увидит того незнакомца и продолжит общение. Более того, он ждал этой встречи почти с нетерпением. Потому что любитель поэзии и скульптуры ему явно кого-то напоминал. И чем больше Лёсик о нём думал, заново вспоминая черты лица и манеру помогать себе в разговоре жестами, тем более укреплялся в своих догадках. Но где, когда, при каких обстоятельствах они встречались? Вспомнить хотелось страшно, тем более что каким-то образом это было связано со Светой.

Нетерпение Лёсика росло, он хаотично метался по саду, разглядывая посетителей, мало-мальски похожих на старикана. Но пройдя по несколько раз все аллеи, так его и не встретил. Зато обнаружил, что сад весьма плотно населён дивными статуями, и запоздало пожалел, что не удосужился до них добраться и вообще не заимел привычки гулять в Летнем саду. Ведь ещё Анна Васильевна, время от времени напоминающая о себе то звонком, то коротким визитом, прямо заявляла, что вместе с квартирой ему достался собственный придворный садик, и при этом цитировала Пушкина, что-то про халат и тапки.

Вчерашнего старого хиппи Лёсик не нашёл, зато досконально изучил скульптуры. Пожалуй, изучил — не совсем подходящее слово, он, скорее, с ними познакомился. Одни оставили его равнодушными. К примеру, дедушка Крылов со всеми своими зверями. Статуя Цереры, несмотря на одухотворённое лицо и ма;стерскую лепку складок развевающейся одежды, его совсем не впечатлила. Другие смущали откровенной чувственностью, и Лёсик опускал глаза и убыстрял шаг, проходя мимо «Аллегории Сладострастия» с голубем, прильнувшим к мраморному соску.

Но были статуи, возле которых ему хотелось стоять часами. Он и простоял почти до закрытия, любуясь тремя Сивиллами, как бы ненадолго забежавшими в стрельчатые ворота Летнего сада и застывшими неподалёку от входа в ожидании ночи. Чтобы ещё до первой звезды сорваться с изъеденных временем гранитных постаментов и упорхнуть в далёкие и невнятные туманы вечности.

Выйдя за ворота, Лёсик с полчаса фланировал вдоль ограды и смотрел на древних прорицательниц, белеющих сквозь прутья прозрачной решётки. Но никаких звёзд на затянутом пеленой небе не предвиделось, зато лицо стало легонько покалывать, и вскоре обнаружилось, что пошёл снег, первый в эту осень.

С того дня он всегда находил время побывать в Летнем саду. И грозный Рок, наблюдающий за Лёсиком, где бы тот ни находился, и встречающие его при входе Сивиллы — особенно самая юная, Дельфика, стихотворные пророчества которой он впоследствии отыскал у Гомера — и даже обделённые телами бюсты, а вместе с ними баснописец, окружённый зверьём, теперь составляли круг его общения. Каждый день они разыгрывали перед ним свои пантомимы, интриговали воображение жестами, удивляли сменой настроений.

Дома он перерыл весь интернет в поисках информации о Летнем саде, но натыкался либо на стандартные проспекты туристических агентств, либо на бесчисленные перепевы одной и той же пространной, обтекаемой статьи времён жёсткой цензуры. Лёсик отправился в Библиотеку Академии Наук, именуемую между своими БАНей. Там он числился завсегдатаем, и ему выдали на дом несколько редких изданий. Он листал их ночи напролёт, по крупицам собирал нужные сведения, и вскоре отчётливая до осязаемых мелочей, развёрнутая во времени история Летнего сада предстала достоверной явью. Но это уже была его история, и Летний сад был его садом.

Между тем, осень завершала свою феерию. Деревья, растеряв багряные наряды, стояли обнажёнными, готовыми к зиме. Сад рано погружался в сумерки, за отсутствием освещения ничего уже было не разобрать, и редкие посетители не мешали Лёсику обходить свои владенья. Ему хватало отблесков фонарей Дворцовой набережной, чтобы поймать улыбку Сивиллы Либики и даже прочесть, а вернее представить почти неразборчивую надпись на её свитке: Regnabit deus in misericordia — «Господь воцарится в милосердии».

Потом, растопив рано выпавший снег, зарядили дожди и шли день и ночь, наполняя грудь волглой сыростью. Хоть снег растаял, дыхание зимы висело в воздухе. Краткие перерывы давали возможность выскочить на улицу, хотя бы пройти мимо посеревших от влаги подруг-Сивилл и прошептать им слова утешения. Бесконечные водяные потоки смыли летнюю пыль и открыли взору трещины и глубокие язвы на мраморе, ржавые металлические штыри — следы многочисленных и неумелых реставраций. Лишённые зелёных ширм, статуи обречённо ждали конца, как будто понимая, что ещё одной зимы им не пережить.



Из дневника Лёсика

19.10.200… г.

Стоит мне только прильнуть к подушке, образы и звуки окружают меня. Прошлой ночью снилась страшная гроза. Я бежал берегом Невы вслед за Петром, приноравливаясь к его размашистому шагу. Он свернул вдоль Ерика, и тут подоспели людишки из мастеровых, что-то доказывали царю. Пытался разобрать обрывки слов, догадаться о намерениях царя, а он меня не замечал, и было обидно до невозможности!

Среди приближённых мелькнул затканный переливчатым шёлком кафтан Алексашки Меншикова, я слышал его торопливый шёпот и понимал, что наговаривает он на меня царю, погибель мне готовит. Но Пётр сердито отмахнулся и крикнул: «Эй, Батищев, поспешай!». Кому это, думаю? Так ведь я и есть Батищев!

И тут же проснулся. За окном ночь, а спать совсем неохота. Встал, оделся, вышел на безлюдную набережную и двинул в сторону Летнего сада. Смотрю — из Невы в Фонтанку вылетает красный ботик, заходит в Гаванец и — к причалу. Там уже с факелами стоят, встречают. А тут и Пётр — схватился за причальное кольцо и в два прыжка оказался у дверей дома. Забрал из кабинета какие-то бумаги и уже снова готовится отплыть. Я подбежал, вскочил вслед за царём в отходящий ботик, да только сбил в кучу одеяло и оказался на полу.

Что характерно, многие детали: речушка Мья с берегами, заросшими осокой, глинистая осклизлая тропинка, озабоченные лица служивых — видел явственно. Даже болотистый запах, что шёл от реки, до сих пор из комнаты не выветрился.

25.10. 200…г.

Мысли лезут в голову всё какие-то тоскливые: о наступившей зиме, собственной никчёмности. Хочется лечь и забыться, уснуть. Хотя снег опять растаял, дыхание зимы висит в воздухе. Но порой мне чудится в порывах морского ветра, занесённого с Балтики, многоголосый говор. Прислушиваюсь, стараясь распознать осмысленные звуки, но тщетно.

Придя домой, засыпаю одетым, и уже в забытьи отчётливо понимаю, что в этом хаосе звучал голос Светы. Это она говорит со мной, и сквозь тысячи километров, сквозь горные помехи, вибрацию водопадов и линий электропередач, сквозь какофонию звуков — её голос с лёгкой хрипотцой доносит до моего слуха лишь одно слово: живи.

ЖИЛИНСКИЙ

В одно пасмурное утро, выйдя из парадной, Лёсик направился к воротам Летнего сада, но обнаружил их запертыми. Людей не было видно, а возле пригорюнившихся Сивилл лежали кипы дерюги и мотки верёвки. За оградой рядами стояли высокие ящики, и Лёсик сразу вспомнил тот сон. И хотя понимал, что статуи просто готовят к зиме, сильнейшее беспокойство овладело им, будто не успел завершить что-то важное. Вот сейчас скульптуры заколотят в ящики, и я больше никогда их не увижу, — думал он, ни минуты не сомневаясь в том, что заколотят, и в том, что не увидит. Весной — звенело в ушах. Никогда — ныло сердце.

Лёсик ринулся было к калитке со стороны Мойки, но тут к воротам подъехал старенький жигулёнок, из которого вышел тот, кого он так безуспешно пытался найти всё это время, — знаток мифологии и поэзии. Никаких седых косичек и дурацких шарфиков — старенькое, но добротное пальто, на голове цигейковый «пирожок». Сам невысокий и худой, слегка сутулый. Очки, рыжеватая бородка и усы с табачным пятном придавали ему вид чеховского доктора.

Он открыл багажник и внимательно посмотрел на Лёсика, как бы прикидывая, стоит ли посвящать его в свои дела. Потом кивнул, и они вдвоём стали выгружать из машины довольно тяжёлые коробки с инструментом и химикатами. Весь день, до самой темноты, они работали, тщательно обмазывая мрамор в местах разрушений вонючим раствором и лишь изредка отрываясь на чай с бутербродами, сидя в машине.

Евгений Борисович Жилинский — так звали старика — все объяснения сопровождал примерами из собственной практики, и вскоре Лёсик многое о нём узнал. Что не такой уж он старый — родился в последний день войны, «посланец мира». По образованию физик, по увлечению — историк и археолог. Четверть века работает в Летнем саду: сначала занимался раскопками, учился реставрировать скульптуру. Теперь руководит «группой спасателей», реанимирует, продляет жизнь «итальянцам в России», консервируя статуи на зиму.

Впервые Лёсик так близко наблюдал их плачевное состояние, впервые к ним прикасался. Три века простояли скульптуры под открытым небом, и Питерская непогода с её ветром, дождём, снегом и сыростью; болотные испарения, проникающие сквозь бревенчатые лаги, булыжные мостовые, асфальт; варварские и глупые поступки людей, — всё это довело мраморных пришельцев до состояния почти распада, почти небытия. Их тела покрывал серовато-зелёный мох, мрамор местами переродился в известняк и осыпа;лся при малейшем касании.

Под кистью с раствором раны затягивались тончайшей плёнкой, и Лёсик старался ничего не пропустить. Следом шли рабочие, они заворачивали «богов» в холст, затягивая верёвки на шеях, будто готовили к казни. Сверху водружались ящики — те самые, из его кошмарного сна — и стук молотков, заколачивающих крышку, напоминал похороны. Настроение у Лёсика совсем испортилось, и он уже пожалел, что ввязался.

Заканчивали работу поздно вечером при свете двух прожекторов, подключённых к тарахтящему генератору. Евгений Борисович предложил заехать к нему в мастерскую, чтобы восстановить силы. И Лёсик согласился, ему было бы сейчас трудно возвращаться к себе домой, в привычную отшельническую жизнь.

Жилинский вёл машину узкими переулками, так что Лёсик совсем потерял ориентиры. Совершив несколько крутых поворотов, они въехали во двор и вышли под холодную морось. В углу двора обнаружилась ведущая вниз каменная лестница. Евгений Борисович вынул из-под перил ключик и открыл дверь подвала, откуда, как из бани, пахнуло влажным теплом. Своя котельная, — пояснил хозяин и повёл гостя по длинному, слабо освещённому коридору.

Они добрались до обшарпанной двери, за которой вполне логично бы смотрелся чуланчик со всяким хламом и шаткими табуретками, но вместо этого оказались в гардеробной, с зеркалами и уютным диваном. Поворот старинного бронзового выключателя — и на миг за вишнёвой бархатной портьерой открылась анфилада комнат с лепниной потолков и натёртыми воском инкрустированными полами. Но Евгений Борисович завернул в узкий коридорчик, и они попали в мастерскую.

Вдоль стен громоздились резные деревянные панели и множество багетных рам с местами обрушенной лепниной. Длинный стол делил помещение пополам, в левом углу, под киотом, стоял небольшой столик с разномастными венскими стульями, а рядом блестел фацетными стёклами чёрный буфет морёного дуба. К нему и направился Евгений Борисович, на ходу крестясь на образа. Лёсик креститься не стал, но иконы рассмотрел и определил к Новгородской школе XVIII века.

Пока хозяин хлопотал с чаем, Лёсик с интересом оглядывался. Что-то происходило с пространством этого помещения. По всему, оно должно бы находиться в подвале, но вид из больших окон во двор, где в свете фонаря чернели старые липы, открывался с высоты первого этажа. К тому же это был совсем не тот двор, в котором они оставили жигулёнка. Запутал он меня совсем, досадливо подумал Лёсик, припоминая все мистификации с переодеванием, хламной тележкой, чтением стихов, а теперь ещё с этими дворцовыми анфиладами в подвале, который вдруг оказался вовсе не подвалом.

Жилинский суетился, а сам с лукавой улыбкой поглядывал на гостя. Потом они пили чай, душистый и терпкий, вприкуску с засахаренными фруктами и сухим печеньем. Хозяин говорил не переставая: о компонентах чая, подобранных в соответствии с рецептом тибетских монахов, о фруктах, присланных знакомым из Ферганы. Рассказал и о себе: родных никого, жениться не привелось — работа, разъезды. Была любовь, но разница в возрасте — не посмел. Квартира в Павловске, до работы далеко, так что живёт тут же, в мастерской.

Лёсик согрелся, на душе стало спокойнее. Опасение больше никогда не увидеть мраморных Сивилл показалось надуманным, а путаница с этажами легко разъяснилась наличием пандуса, который он по ходу дела проворонил. Евгений Борисович ещё что-то говорил, но после ночной смены и целого дня работы на воздухе Лёсик чувствовал необоримую сонливость. Он даже стал задрёмывать, как вдруг Жилинский принялся сокрушаться, что скоро лишится Летний сад своих скульптур, возможно, уже этой весной.

Сонливость мгновенно улетучилась. Ведь это именно то, о чём он последнее время думал не переставая! Значит, не зря его томило предчувствие. Значит, слухи о том, что статуи уберут из Летнего сада, а весной на их место поставят копии, эти слухи оказались верными?! От кого же он об этом слышал? Ещё летом, помнится, на его новой кухне, кто-то уговаривал каждый день гулять в Летнем саду. Матушка? Нет, ей не до него, один Антон на уме с его концертами. Вспомнил! Анна Васильевна «на огонёк» забегала и выговаривала ему, что «при такой возможности грех не воспользоваться». Что «упустит он шанс погулять в Летнем саду, не испорченном новоделами».

Евгений Борисович продолжал сетовать, винил во всём себя, вспоминал, как лет семь назад уговорил директора Летнего сада написать письмо в КГИОП с просьбой провести некоторые работы, касающиеся, в основном, старых разросшихся лип, которые заражают мраморную скульптуру «чернью» — грибной болезнью. Даже сам это письмо и составил, сам ходил с ним в Комитет по культуре, в чьём ведении тогда был Летний сад. И, конечно, не ожидал, что его скромная просьба будет так истолкована, что маховик раскрутится с такой силой.

Поначалу пытался объяснять, обивал пороги сначала Комитета, потом Музея Росси, которому передали объект, его везде вежливо слушали и заверяли, что все изложенные в письме требования будут безусловно выполнены. Но мы ничего другого не просили, возражал он: ни постройки всяких «затей», к современному состоянию Летнего сада не подходящих, ни замены скульптур на копии. На что ему терпеливо отвечали, что без ведома и одобрения… без утверждения… ничего предпринято не будет. А что касается скульптур, то ему, как никому другому, известно их плачевное состояние, и, право же, надо радоваться предстоящим изменениям, а не наводить панику…

Но он наводил и подключил прессу, чуть до губернатора не дошёл и почти добился пересмотра проекта. Однако процесс уже был запущен. Грандиозный и крайне затратный план приняли. Согласно его главной концепции, Летний сад должен стать не только садом для отдыха, но и садом-музеем регулярного стиля. А это уничтожит Летний сад…

Евгению Борисовичу оставалось только уповать на волю Всевышнего и молиться о том, чтобы не допустил Господь необратимого…

Чувствуя озноб во всём теле, Лёсик заторопился домой, уверив хозяина, что прекрасно доберётся сам. Выйдя из подвала, он был удивлён глобальными изменениями, свершившимися в природе за столь короткий срок. Повсюду лежала белая пелена снега. Он искрился в лучах фонарей так, будто стоял разгар зимы, будто снег этот лежал давно и вполне освоил всё видимое глазу пространство, укрепился в своей незыблемости над дробными и суетливыми деталями городского пейзажа, милостиво прикрывая руины и накладывая стерильные компрессы забвения.

Лёсик направился в проём арки и лишь на выходе подумал, что взял неверное направление, но возвращаться не стал, а двинулся дальше проходными дворами. Усмехнувшись про себя, подумал, что нежелание вернуться чисто детское: чтобы не идти навстречу своим шагам, фиксировать ошибку, которая легко считывалась на безупречно ровном снежном листе. Как будто его шаги составляли строки некоей рукописи, которую утром обязательно должны прочесть.

Куда-нибудь да выйду, — подумал он, заметив мелькнувшую в проёме дальней арки машину. И подойдя ближе, почувствовал, что ему знаком цвет здания на противоположной стороне улицы и пока ещё неразборчивый номер дома, освещённый лампочкой с полукруглым козырьком. Ступив под своды арки, он сначала угадал, а потом с удивлением признал мощёную плитами дорожку, ведущую в его собственный двор, заснеженное крыльцо и знакомую дверь «личной» парадной.

Как странно, он был совсем рядом, а воображал себя за тридевять земель! Планировал пересекать множество улиц, обходить дома, плутать… Наше представление о реальности может быть в корне ложным, страхи и угрозы обманчивыми, а знакомые пути вести в тупик. С этими мыслями Лёсик открыл входную дверь и оказался в узком пространстве лестничного марша, облагороженного недавней покраской и отмытыми окнами.

Перескакивая через две ступени, он вдруг почувствовал, что безлюдная декорация лестницы, напоминающей архитектурные абстракции с обратной перспективой, гениально обоснованной Павлом Флоренским, неуловимо, но определённо изменилась. И тут же заметил, что одна из доселе «мёртвых» дверей третьего этажа приоткрыта. Это длилось всего пару секунд, но ему удалось разглядеть в проёме прядь светлых волос, карий напряжённый глаз и тонкую руку с кольцами-браслетами. Пролетая мимо закрывшейся двери, Лёсик сбавил скорость, желая убедиться, что ему это не примерещилось, и пришёл в ликование, обнаружив под дверью чешуйки осыпавшейся краски.

Вместо того чтобы зайти в свою квартиру, он прямиком добежал до чердака и вышел на балкон. Новым, покровительственным взглядом он окидывал заснеженную Петропавловку, чёрную, не застывшую ленту Невы, ажурные пролёты мостов; вглядывался в глубину неба и, находя в просвете облаков мерцающую Венеру, мысленно протягивал от неё ниточку к окну мастерской Жилинского, а от него к той двери на третьем этаже. И, поймав конец этой невидимой нити, вдруг почувствовал, что он больше не одинок. Что именно от него, от его поступков зависит будущее этого старого, уставшего города, из последних сил охраняющего своё достояние.


Кто автор проекта Летнего сада?

газета «Молодое поколение», 29.11. 20… г.

Среди историков до сих пор не умолкают споры о том, кто же подлинный автор проекта Летнего сада. До нас дошли чертежи и рисунки Трезини, Леблона, Розена, Микетти, Пино и других мастеров петровского времени. Их изучали опытные эксперты, скрупулёзно фиксировали, сравнивали, искали подтверждение. Результат их усилий просто обескураживает.

Явно фиксационный план садовника Розена без каких-либо доказательств был объявлен проектом, а анонимный проектный план столь же безосновательно назван фиксационным. И только потому, что масштаб указан в саженях, его приписали Земцову. Иноземцы так никогда не поступали.

Таким образом, появился ряд публикаций, в которых рядовой голландский садовник Ян Розен объявляется великим создателем Летнего сада, а скромный архитектурный ученик М. Г Земцов, находясь за сотни вёрст от Петербурга, якобы руководит работами.

А что же Пётр Алексеевич? Такого не бывало, чтобы государь не принял в таком важном деле самого деятельного участия. Собственноручный чертёж Петра, исполненный в городе Спа, далеко не так точен, как план, приписываемый Розену. Царь чертил его по памяти и допустил ряд неточностей. Тем не менее, на этом плане уже отражены позднейшие, фундаментальные преобразования.

Отправив весной 1717 г. свой чертёж в Петербург, царь приказал Меншикову «по оному поступать». Никаких данных о том, что государь отменил своё распоряжение, нет. Как и нет сомнения в том, что именно Пётр I является автором проекта Летнего сада, а нанятые им архитекторы и садовники лишь развивали идею русского царя, претворяя её в жизнь.

ПЛАНЫ СПАСЕНИЯ

На следующий день Лёсик проснулся свежий и бодрый, с твёрдым намерением поговорить с Евгением Борисовичем. Из обрывочных фраз он понял, что тот с планом реконструкции знаком и, возможно, имеет экземпляр документа. Ведь он почти добился пересмотра проекта, в курсе всех подробностей. И уж точно знает, какая участь уготована парковой скульптуре. Но Жилинский там слишком примелькался, и его не воспринимают всерьёз, потому как «нет пророка в своём отечестве». Вот если бы подключить Свету, которая теперь «иностранный специалист», к тому же итальянский, дело могло бы получить международный резонанс, и тогда…

Но Света больше не звонила, у неё теперь новая, интересная жизнь, и ему там места нет. Так и не получив загранпаспорта, Лёсик потерял надежду на поездку в Италию, где море, солнце, экзотический пейзаж, а, главное, оторванность от тоски и прозябания, могли бы дать силы на решительное объяснение со Светой. Редкие чаты с Ваничем, который курсировал между Лос-Анжелесом и Флоренцией– между Джорджем и матерью — это всё, что осталось от прежнего, очень дорогого ему знакомства.

Ничего, ради такого дела он сам, первым позвонит… — уговаривал себя Лёсик, затрудняясь дать этому делу чёткое определение. То ли ради прорицательниц-Сивилл, без которых Летний сад потеряет для него всю притягательность, то ли ради прошлой, но не прошедшей любви?..

Жилинский явно поджидал Лёсика. Как будто они договаривались о встрече накануне. Но все попытки поговорить о грядущей реконструкции мягко пресекал и, чтобы переключить внимание гостя, повёл его в анфиладу залов, которую Лёсик видел лишь мельком.

Оказывается, Евгений Борисович многие годы притаскивал из выселенных, идущих на капремонт домов, старую мебель, которая под его руками превращалась в антикварные раритеты. После очистки и реставрации её набралось на три больших зала. Эти залы Жилинский обнаружил совершенно случайно: во время ремонта мастерской отдирал толстенный слой обоев и наткнулся на обитую жестью дверь. Поначалу решил оставить, как есть, — дверь не мешает. Потом одолели сомнения: а что если… и с десяток возможных открытий. Мысль о взломе не давала покоя, но страшила возможными последствиями. Вдруг как за дверью окажется чужая кухня или, чего доброго, спальня!

И тут в голову пришла совершенно утопическая идея — попытаться открыть замок ключом из своей коллекции. Собрание ключей — предмет особой гордости Жилинского. Там даже есть ключ от «Секретного дома» — тюрьмы Петропавловской крепости — которым и сейчас можно отпереть камеру Фёдора Михайловича Достоевского.

Провозился он тогда полдня и чуть ли не последний ключ подошёл. Вернее, не подошёл, а был родным — эта гипотеза тоже приходила ему в голову, ведь ключ был найден здесь же, в мастерской. За дверью обнаружились три комнаты с замурованными кирпичом окнами и целыми шлейфами проводов. Повсюду толстый слой пыли и шкафы с документами. Об их характере реставратор предпочёл не распространяться, но Лёсик сразу догадался, что это архивы КГБ.

Обнаружив всеми забытые помещения, Евгений Борисович решил основать собственный музей. На ремонт и преображение комнат ушло почти три года, и это были его лучшие годы. Без всякой поддержки, но зато и без контроля и опеки, он из выброшенного хлама воссоздавал прошлое. Лёсику это было так понятно и знакомо! Он ходил по залам и слушал рассказ старого мастера как небесную музыку.

На потолке первой комнаты, окружённая отмытой и восстановленной лепниной, сияла люстра с райскими птицами из стекла Ливенгофской мануфактуры. В следующей зале — как назвал её Евгений Борисович, женской, — замечательное трюмо и шкаф, за стёклами многочисленных дверок которого белела посуда и благородно мерцала бронзой и мельхиором хозяйственная утварь, к сожалению, разномастная.

Последняя комната была практически пустой. Единственный предмет мебели, оставшийся от прежних хозяев, — бюро из светлого ореха «с секретом», которому, как минимум, лет двести. В чём секрет, разгадать не удалось, только, по словам реставратора, бюро на этом месте со дня постройки дома.

Выяснив, что экземпляр проекта реконструкции хранится тут же, в ящике бюро, Лёсик упросил выдать ему бумаги на пару дней. Со словами «под личную ответственность» Евгений Борисович нехотя передал пачку листков, скреплённых скоросшивателем, хотел ещё что-то добавить, но только махнул рукой. Прощаясь, разрешил заходить в любое время, брать ключ в тайнике под перилами.

Лёсик был польщён таким доверием, но в данный момент его больше интересовали документы. Дома он принялся их изучать и пришёл к выводу, что план неоднократно дорабатывался, что над ним работали разные люди, не успевшие или не пожелавшие предварительно договориться между собой. К примеру, в одном месте прочёл: «Речь не идёт о возвращении Летнему саду облика на какой-то условный период расцвета», а в другом: «…намечено внедрение утраченных элементов регулярной композиции — шпалер, фонтанов, геометрических цветников, присущих стилистике формальных садов ХVIII века»…

Речь, значит, не идёт, но делать будем. Логично… А как быть с двумя последующими веками? Регулярные сады вышли из моды ещё при жизни Екатерины второй, на смену им пришёл пейзажный стиль. Лёсик совсем недавно узнал об этом, изучая историю Летнего сада. Кстати, в 1771 году Екатерина издала указ о «сломке и впредь не делании в Летнем саду трельяжных беседок и крытых аллей». Почему бы не последовать этому указу?

Лёсик налил себе чаю, достал из буфета сушки и грыз их, не переставая размышлять.

Осуществление проекта приведёт к безвозвратной утрате подлинного Летнего сада, который естественным образом менялся вместе с городом. Его теперешний вид сохранился со времён Пушкина — удобный для прогулок кусочек природы, пронизанный воздухом и светом.

Чёрт с ними, с фонтанами и коридорами! Но статуи надо спасать. Лёсик достал подшивку итальянского журнала «Restaurazione», который выписывала матушка, и стал искать статью о бесконтактном способе изготовления скульптурных копий. И, когда нашёл, усмехнулся. Журнал десятилетней давности, но уже тогда этот метод применяли в крупнейших музеях мира. В основе то самое 3D-сканирование, которым он пользовался в Светиной мастерской, но с последующей закладкой данных в станок с программным управлением, который вытачивал из куска мрамора точнейшую копию. Доводка поверхности вручную — как бы её делал сам скульптор — создавала эффект рукотворности.

А что если написать письмо Фёдору Чайкину, директору музея Росси? По поводу опасности старого способа копирования для обветшалых скульптур? На статью сослаться… Надо обсудить это с Евгением Борисовичем, думал Лёсик, засыпая, но даже в полусне продолжая спорить с невидимыми оппонентами.

Весь следующий день Лёсик пытался разыскать Жилинского, несколько раз подходил к мастерской, но ещё издали заметив замок на двери, возвращался, пробегал по аллеям Летнего сада и шёл домой. Он уже начал составлять письмо директору музея Росси, но слишком запутывался в деталях, отчего получалось длинно и неубедительно.

Отправляясь в типографию, Лёсик продолжал думать над письмом, даже в перерыве хотел над ним поработать. Но подвалило много вёрстки, так что всю ночь был занят. Домой вернулся под утро, глянул в почту и вдруг обнаружил, что каким-то образом недописанное письмо отправилось вчера в музей Росси. Лёсик открыл файл, чтобы ещё раз прочесть, и не поверил своим глазам. Начало вроде его, но откуда взялись такие дерзкие фразы?

«…Вам ли объяснять, что Летний сад — памятник культуры и входит в перечень объектов всемирного наследия? Венецианскую хартию, между прочим, никто не отменял! А она прямо говорит — сохранять лучшее, реставрировать, но не реконструировать. Не строить того, что якобы существовало раньше…

…Какие плюсы у старого метода копирования скульптуры? Да практически никаких! «Возможность точного воспроизведения микрорельефа поверхности, включая следы эрозии» — не достаточно веский аргумент… Особенно учитывая идею возврата к временам Петра I и Екатерины, когда Летний сад, не будучи публичным, служил развлечению царской семьи. Кому интересны будут какие-то микрорельефы на мраморных статуях в воссозданной рекреации — с фонтанами, зверинцем, затейливыми клумбами и крытыми аллеями?! К тому же не мраморных, а по сути пластмассовых, и это уже будет заметно каждому…

…Ведь если главная задача копий — продлить жизнь оригиналов для последующих поколений, то именно о самих памятниках в первую очередь и нужно заботиться! Формная технология хороша лишь тем, что имеется команда опытных мастеров. Зато новую, принятую во всём мире за эталон, отвергают без всяких объяснений!

…Мастерам отлично известно, что старый метод копирования может разрушить и без того хрупкие детали. Ведь если к поверхности мрамора прилипнет силикон формы — а он обязательно прилипнет, причём в самых труднодоступных местах! — и его придётся счищать шпателем или удалять щёлочью, утраты неизбежны!..».

Он не писал такого! Думал, да… но не писал! Господи, как вообще такое могло случиться? А вдруг ночью, пока он отвлёкся на дела, кто-то дописал и отправил? Неужели… Неужели опять Леон?!.. Эх, всё дело насмарку!

Лёсику вдруг стало всё глубоко безразлично. Он больше не увидит Сивилл, их по любому спрячут, а что поставят на их место… Да какая разница, если древних прорицательниц бросят в темницу! Ну, даже если не в темницу, то запрут в запасниках музея. Они никогда уже не смогут подняться над купами деревьев и улететь в далёкие туманы вечности.

И Летний сад навсегда останется без их покровительства…



Из дневника Лёсика

04.11.200… г.

Вот что я сегодня узнал. Многих статуй, в том числе моих любимых Сивилл, могло бы уже не быть. Они сохранились по счастливой случайности.

В БАНе нашёл опись скульптуры Летнего сада от 22 августа 1887 года. Полный список насчитывает 101 скульптуру. Как «негодные к реставрированию», отмечены 32 скульптуры. Но самое примечательное: «27 статуй, пришедших в совершенную негодность, следовало бы из сада убрать». Среди них — все три Сивиллы: Дельфийская, Ливийская и Европейская. Спасибо министру Императорского Двора графу Воронцову-Дашкову за резолюцию: «Оставить в том же виде…».

20.11.200… г.

Это счастье, что можно уйти в спасительный сон! Я снова в Борках и знаю, что Света вот-вот должна появиться. Слышны в саду её шаги… И вот уже она рядом, и я чувствую тепло её щеки и холод мокрых от росы ног… Никогда раньше такого не было! Полная явь, ни секунды сомнений, что всё реально. Свете хорошо со мной, она не помнит обид. Более того, она ничего о них не знает…

Какой же я чудак! Ведь понятно, что моя Света, в отличие от американской, никаких обид и помнить не может. Между нами только свет и любовь. Это потрясающе, это самое лучшее, что может случиться в жизни!

Паршиво лишь то, что вместе со счастьем вернулся и прежний кошмар: Леон сидел в прихожей и преспокойно обувал мои башмаки. Погрозил ему кулаком, но этот змей прыснул, забрызгав гадкими слюнями подаренную Светой куртку, и сделал неприличный жест.

Часть 3. В ГУЩЕ СОБЫТИЙ

ФАРИДА

Лёсик проснулся и взглянул на часы — они показывали двенадцать. Сразу пришло на ум, что он не сам проснулся, а его разбудили, и тут же услышал звонок в дверь, скорее всего, не первый. Размышляя, кто бы мог пожаловать, он накинул на голое тело халат и пошёл открывать. Теперь он жалел, что отказался от глазка — больно уж все настаивали: и матушка, и Антон, и даже Анна Васильевна советовала «это полезное изобретение» переставить со старой двери на новую, намекала даже на «дореволюционный раритет». Но Лёсик был непоколебим: никаких тюремных штучек в его доме.

Вот сейчас бы заглянул и сразу понял, открывать или нет, запоздало сетовал Лёсик. И в ту же секунду вспомнил, что ему это только что снилось: и звонок, и сожаления о выброшенном глазке, и как он дверь открывает, а за ней… Что за ней? Так вот именно то, что и происходит наяву: на площадке спиной к нему стоит девушка — видны только длинные светлые волосы — и она, обернувшись на звук открываемой двери, мгновенно строит на озабоченном лице лучезарнейшую улыбку.

Видимо, Лёсик выглядел не слишком приветливым, потому что девушка — ну, конечно, та самая, с третьего этажа! — придала улыбке чуть виноватый оттенок. Ой, простите! Да, именно так: ой, простите, у меня обрушилась вешалка в шкафу, никого нет, и я решила…

Входите, сказал Лёсик, думая лишь о том, как бы не распахнулся халат. Входите, я сейчас, — и полетел в ванную, где пулей натянул джинсы и футболку, сполоснул лицо и, мельком глянув в зеркало, вернулся в прихожую. Впрочем, гостья, нимало не смущаясь, уже стояла в комнате и сходу заявила возникшему в дверях Лёсику, что обожает минимализм.

Это она про матрац, догадался он, с облегчением припоминая, что менял постельное бельё пару дней назад. Чтобы увести разговор в нейтральное русло, предложил перебраться на кухню. На кухню? Конечно, всё интересное у русских происходит на кухне! И только тут Лёсик подумал, что сама-то она не русская. Лёгкий, но явственный акцент, слишком сияющая улыбка, мигом прикрывшая озабоченность, — всё это не наше. Ой — опять это «ой!» — ведь я не представилась: Фарида! — и она протянула руку, а Лёсик, назвав себя, легонько её пожал.

Оказалось, Фарида приехала месяц назад, занимается ремонтом — квартира вообще-то мамы, которая сейчас на родине, в Татарстане — и в надежде отыскать молоток открыла дверцу шкафа. И вдруг — вау! — попала на лестницу! Натурально, испугалась, увидев мужчину в чёрном пальто, ведь была ночь! Страх и ужас! А тут ещё эта вешалка обрушилась, и все вещи валяются как попало… А Лёсик уже ставил чайник, доставал из холодильника остатки пирога, принесённого Валечкой, которая его жалела и подкармливала, называя матушку «железной леди».

Потом они отправились к Фариде, где никакого минимализма не было, как, впрочем, и ожидаемой восточной пышности, а намечался элегантный европейский стиль, пожалуй, всё же средиземноморский, судя по изобилию всех оттенком голубого и синего в спальне, и это было не удивительно, ведь Фарида приехала из Италии. Пока Лёсик устранял причину обрушения вешалки, вернее, поперечной штанги, не выдержавшей лавины нарядов, Фарида бестолково бегала по квартире в поисках молотка и гвоздей. Но пригодилась только изолента, которой на время связали треснувший крепёж, установили штангу на место и повесили только самое необходимое.

Настроение Лёсика заметно улучшилось. Во-первых, теперь у него появилась соседка, пусть ненадолго, всего на два месяца — вернее, целых два месяца! — но зато она будет приезжать каждый год. Во-вторых, Фарида из Италии, живёт в Милане, а это совсем недалеко от Флоренции, где работает Света. Впрочем, в Италии всё недалеко. И, в-третьих, — это самое главное! — она журналистка и собирает материал для серии очерков про архитектурные памятники, созданные итальянцами в Северной Венеции.

Вас мне послала судьба, сказал Лёсик так серьёзно, что Фарида тут же потеряла свою умопомрачительную улыбку и сразу превратилась в «нашу», с морщинками забот на лице. Тогда он всё выложил: и про реконструкцию с заменой скульптур на копии-отливки, и про Евгения Борисовича, и даже про Свету. Он только умолчал о том, что проект по преобразованию Летнего сада лежит у него на кухне, рядом с компьютером.

Фарида умела слушать — качество, необходимое журналисту. Казалось, она не упускает ни одного слова и в то же время легонько направляет рассказ, не давая слишком откатиться к «несущественному». При этом не забывает об обязанностях хозяйки: достаёт из холодильника персики и виноград, мелет кофе, и всё это так, между прочим.

Самое главное — этот удивительный сюжет: Летний сад, Музей Росси, итальянская скульптура, драматизм её существования в болотном Петербурге, назревший конфликт реставраторов. Причём ниточка ведёт в Италию, к русской Свете, радеющей за судьбу итальянского искусства в России и предлагающей помощь европейской цивилизации.

Тебя мне послала судьба, скажет она Лёсику через несколько дней после посещения мастерской Евгения Борисовича — и тут целая история на отдельный очерк! — после встречи с Максимом, пресс-секретарём «Арт-объекта». Именно эта контора будет заниматься реконструкцией, а пока, как пирожки, печёт скульптурные копии «в ассортименте» для загородных резиденций «новых русских».

К руководству Музея Росси пробиться не удалось, но Евгений Борисович организовал посещение мастерских НПО «Реставрация», которая тридцать лет назад вела археологические раскопки в Летнем саду. На основании этих раскопок была воссоздана точная планировка XVIII века, найдены остатки фонтанов и подземные коммуникации. Теперь все мастерские распущены на вольные хлеба, специалисты разбежались по коммерческим структурам. Оставшиеся мастера либо дотягивали до пенсии, либо работали временно, без интереса.

Разговор с ними не клеился, все хмурились, явно куда-то спешили. В основном, говорил старик, спасавший статуи во время блокады, а попросту зарывавший их в землю, отчего приглашался экспертом при раскопках. Только Герман, недавний выпускник реставрационного колледжа, толково отвечал на вопросы Фариды. «Внук бывшего директора «Реставрации», — шепнул Евгений Борисович.

Про новый метод копирования скульптур мастера слышали, но таких денег не найти, ведь копии должны делаться из цельного куска мрамора, а где ж его взять? Лёсик вмешался в разговор, хотя до этого принял решение молчать, но удержаться не было сил. Подумаешь, мрамор! Если уж его находят для современных публичных зданий, то для скульптур Летнего сада как-нибудь отыщут, спонсоров найдут, тех же итальянцев! Без мрамора в любом случае не обойтись, но по утверждённой методике его стирают в порошок, добавляют к полимерной смоле — получается пластмасса. Что ближе к оригиналу: пластмассовая отливка или выточенная из камня точная копия? Тут уж все зашумели, высказывали мнения «за» и «против», пока Фарида, сверкнув своей фирменной улыбкой, не сообщила, что аккумуляторы сели.

Они возвращались домой, и Лёсик всё не мог успокоиться, всячески превозносил Германа и старика-реставратора, тут же хотел написать Свете, но Фарида отговорила. Пусть сначала её репортажи взбудоражат итальянскую общественность, и на этом фоне участие Светы будет воспринято как надо и здесь, и там. Под хорошую рекламу можно будет и денег собрать, создать современные реставрационную и копийную мастерские, Евгения Борисовича пригласить, и всё это закрутить под эгидой хотя бы ЮНЕСКО.

На третьем этаже Фарида остановилась, пригласив на чашку кофе, и пока он варился, Лёсик сбегал наверх и притащил ту самую подшивку документов, которую взял на пару дней у Жилинского. Фарида их пересняла, приговаривая: мы разгромим этот проект, камня на камне не останется.

Было поздно, когда Лёсик собрался к себе. Он несколько раз порывался уйти, но всё время что-нибудь останавливало. То Фарида уточняла имена людей на снимках, то просила объяснить непонятные термины. Потом Лёсик вспомнил случай, произошедший в матушкиной архитектурной мастерской, когда на строительной площадке обнаружили старинный фундамент в хорошей сохранности, но к проекту не подходящий, и как заказчик пошёл на пересмотр проекта, лишь бы сохранить историческое основание. Правда, это частный заказ, а с Летним садом так не поступишь: средства бюджетные, претендентов на них много, — резюмировал он, направляясь к двери и закручивая шарф.

Но Фарида вдруг резко схватилась за концы шарфа, потянула к себе и, дурачась, стянула на горле, так что Лёсик даже покраснел и отпрянул. И тут же разом всё понял, послушно дал себя затащить на аркане шарфа в спальню и, проваливаясь в диванные подушки, закрыл глаза и потом никак не хотел открывать, даже когда свешивался вниз головой, совершенно потеряв пространственные ориентиры, и когда тело Фариды будто исчезало, и они касались друг друга только губами.

Он не видел её, только слышал тонкий голосок, поначалу произносящий что-то по-детски невнятное и вдруг неожиданно перешедший в хриплое рычание. Из низкого, клокочущего, постепенно набирающего мощь и высоту, он докатился до ультразвукового дисканта и где-то за порогом слышимости резко оборвался.

Вспоминая потом этот потрясший его голосовой феномен, Лёсик задавался вопросом, откуда в её слабом теле мог зародиться подобный звук, растянутый, как по нотам, на четыре октавы? Ведь Фарида даже никогда не пела, уверяла, что у неё нет ни голоса, ни слуха.



«Главное время» старинного сада — кому решать?

газета «Молодое поколение», 26.11. 200…г.

Самое плохое, что обычно влечёт за собой реконструкция, это изменение — как правило почему-то радикальное — облика зданий, садов, площадей. Именно это больше всего приводит жителей города в смятение: они теряют то, к чему привыкли, то, что составляло неотъемлемую часть их картины мира.

По словам археолога Евгения Жилинского, «Реставрация — это не возвращение памятнику его первоначального вида, что всегда сопряжено с субъективными истолкованиями этого вида, ошибками и невосполнимыми утратами. Убирать эстетически ценные наслоения разных эпох просто преступно».

В Летнем саду планируют из пейзажного сада сделать регулярный. Вернуться к петровским временам и воссоздать трельяжные беседки и крытые аллеи, исчезнувшие уже в конце XVIII века. Насколько это оправдано?

Живя вместе с людьми, каждый старинный сад приобретает своё «главное время», когда он наиболее значителен для нас в связи с теми или иными событиями. «Главное время» Летнего сада — это, очевидно, не время Петра I. Наверное, глядя из нашего исторического далека, этим временем можно признать Пушкинскую эпоху.

Но таким, как при Пушкине, Летний сад был уже при Державине в конце XVIII века и затем на протяжении всего XIX столетия. Таким же примерно он вошёл в XX век и явил себя Ахматовой. Да и перед нынешней «реставрацией» он немногим отличается от Пушкинского.

НИЧТО НЕ СЛУЧАЙНО

Лёсик был в полнейшей растерянности. Первый раз в жизни он по-настоящему не знал, чего хочет, как ему поступить. Что у них с Фаридой? После того случая она ничем не дала понять, что между ними возникли «отношения». Держалась как ни в чём не бывало, чем смущала его донельзя. Ну, положим, она стесняется на людях — хотя Фарида и стесняется! — или не уверена в своих чувствах, но наедине с ним могла бы держаться свободнее! Так нет же, ни взгляда, ни намёка, будто приснилось ему это.

А вдруг, и правда, приснилось? Ну, или впал в сумеречное сознание и ничего не помнит теперь? Так в том-то и дело, что как раз наоборот — всё помнит. Но Фарида предпочитает делать вид, что ничего не произошло. Тем лучше! Ведь между ними действительно ничего нет, по крайней мере, с его стороны. На этом и порешим! И Лёсик отступился, приняв дружелюбно-нейтральную манеру делового партнёра.

Это давалось ему с трудом, потому как Фарида вовсе не была ему безразлична и вызывала не только дружеские чувства. Он верил в «дух места» и всё, что произошло с ним после переезда, воспринимал как часть истории Летнего сада. А Летний сад — как часть своей новой жизни. Все события — от мелких до значительных — зацеплялись друг за друга, служили то причиной, то следствием соседства с ним.

Стоило только лишь мысленно произнести: …Летний сад… — как перед глазами вставал расчерченный по линейке лабиринт аллей, вкрапление зелёных оазисов с белыми мазками мрамора, и всё это в окружении каналов и рек, закованных в гранит и перехваченных мостами.

Эта манера представлять себе город, как бы глядя сверху, возникла у Лёсика ещё в детстве, когда он стал рисовать предметы с их невидимой стороны, в невозможном ракурсе. И теперь, о какой бы точке Питера ни зашла речь, Лёсик мысленно проделывал один и тот же трюк: он разворачивал панораму, а сам как бы воспарял над местностью. Достоверность и полнота представления определялась хоть раз виденными фотографиями, особенно аэросъёмки, его прогулками по городу, репродукциями картин, в которых сохранился нерв и субъективная верность восприятия их создателей.

Но была и оборотная сторона. Все эти снимки, картины, акварели, гравюры, а более всего документальные, точные рисунки архитекторов, запечатлелись в памяти без временно;й связи. Подчас в его воображении несуществующие объекты занимали некогда законное место, и когда он говорил: «Встретимся на Выборгской набережной, у музея Пирогова», — это приводило к досадному облому: музея уже лет тридцать как не существовало вовсе, на его месте давно построили гостиницу. Мобильника Лёсик принципиально не имел, считая его не средством свободного общения, а элементом рабства — наряду с ИНН, татуировками и серьгой в носу. Музей Пирогова на картах не значился, и встреча в тот раз не состоялась…

Лёсик был уверен, что здесь, на Чайковского, он оказался не случайно, Евгения Борисовича встретил тоже не просто так, а уж про скульптуры Летнего сада и говорить нечего — вот они, настоящие жители города, его ангелы, демоны и провидцы! Значит, и Фарида с её журналистским заданием тоже не зря появилась! А раз так, она просто обязана помочь!

Поначалу Жилинский всюду сопровождал Лёсика и «итальянскую журналистку», но после встречи с коллегами-реставраторами отстранился, ссылаясь на занятость. Под нажимом Лёсика он всё же пригласил Фариду в свою мастерскую и согласился рассказать на диктофон историю «дворцовых анфилад». Отвечая на её вопросы, выложил массу подробностей, и Лёсик с интересом узнал и про стены, оклеенные хорошо сохранившейся серебристо-голубой тканью, произведённой в 30-х годах прошлого века на Ивановской мануфактуре «Красная талка», и про буфет из карельской берёзы, добытый путём обмена на два тульских дорожных самовара.

Фарида пришла в восторг и с разрешения хозяина нащёлкала множество снимков, предвкушая несомненный триумф своего репортажа в Италии. Возможно, удастся выбить небольшой гонорар, пообещала она, но, не заметив никакой реакции на лице Евгения Борисовича, бросила как бы в сторону: «Non hanno bisogno di denaro…».

Возвращаясь с Лёсиком домой через проходные дворы, Фарида не умолкая излагала свои планы, в которых всех примирила. И Музей Росси, и угасающие мастерские «Реставрации», и даже пресловутый «Арт-объект» будут заняты общим делом: воссозданием Летнего сада по новому, международному проекту, авторами которого — ну, или хотя бы соавторами — станут Евгений Борисович и он, Леонид Батищев. Конечно, придётся пообещать итальянцам какой-то объём работ, иначе финансирование не получить.

Искоса взглянув на безучастно молчащего Лёсика, Фарида умолкла. Эти русские разучились смотреть вперёд, ничему не верят и полны пессимизма. Хорошо, что она живёт в Италии, где сама природа: солнце, море, вечнозелёные сады, — является залогом процветания. Не то что питерская промозглая сырость с ледяными ветрами…

Итальянская журналистка взбаламутила всех. Работы на время приостановились, причём по просьбе подрядчика, этого самого «Арт-объекта», которому вдруг резко стало не хватать технической документации. Видимо, Фарида не зря пару раз ходила с Максимом в ресторан «Европейской», обнадёживая его крутыми перспективами. Но, скорее всего, помогло элементарное отсутствие бюджетных средств, которые, по словам Евгения Борисовича, если и появятся, то лишь после того, как всё будет построено, и то в урезанном объёме.

Пока тянулась незапланированная пауза, Лёсик, наконец, решил скрупулёзно изложить придуманную им и частично испытанную методику «старения» скульптурных копий. На этот способ — био-заражения мрамора низкопрофильными, неагрессивными лишайниками — он наткнулся случайно, ещё в бытность работы в Светиной мастерской. Правда, в инструкции к химическому препарату речь шла о борьбе с этим явлением, но попутно сообщались и его причины. Основное, что он вынес для себя: лишайники защищают поверхность камня, как антисептики, главное, чтобы не мешали ему дышать. О замене видов на неагрессивные, пылевидные додумался сам, а проводимые в Борках опыты подтвердили его догадки: серебристая, почти невидимая растительность покрыла поверхность мраморной колонны склепа Добужинских дышащим, но водонепроницаемым, эластичным слоем.

Лёсик настолько увлёкся, что порой совсем забывал про Фариду. Только проходя мимо двери третьего этажа, замедлял шаг и прислушивался, но в квартире было тихо. Что-то произошло, догадывался он, но это «что-то» не имело к нему отношения. Он будто вышел из игры и больше не надеялся увидеть, как открывается филёнчатая створка, разглядеть прядь волос, блестящий глаз и смуглую руку — всё осталось в прошлом!

Фарида теперь пользовалась обычным входом, который, как вычислил Лёсик, располагался со стороны набережной. И хотя ему случалось проходить мимо, мысль зайти к ней со стороны парадной не приходила в голову. Он знал лишь одну дверь в её квартиру, которая теперь, как в прежние времена, была плотно запертой.

Лёсик встретил Фариду совершенно случайно, проходя по набережной в тот самый момент, когда из припаркованной машины вышел коренастый, чуть полноватый мужчина, с девочкой лет пяти, пушистой в своей меховой шубке. Он подошёл уже так близко, что избежать встречи не было никакой возможности, разве что демонстративно развернуться и пойти назад. Но было поздно, Фарида улыбалась своей фирменной улыбкой и что-то говорила по-итальянски мужчине и девочке, те с интересом его разглядывали.

Пришлось знакомиться и вступать в беседу. Впрочем, говорила, в основном, сама Фарида, и поверхностных знаний итальянского Лёсику вполне хватило, чтобы понять, какой он необыкновенный человек, учёный, реставратор, что его послало само небо, и успехом её поездки на сто процентов — S;, al cento per cento! — она обязана этому скромному и очень серьёзному юноше. И было ясно, что за Фаридой приехал муж, послезавтра они отбудут в Милан, где никакого снега, и скоро зацветут ландыши.

Лёсик кивал и даже что-то комментировал на смеси английского и итальянского, чем смешил девочку, но при первой возможности сослался на срочное дело и быстро зашагал берегом Невы: вдоль решётки Летнего сада, мимо Эрмитажа, памятника Петру I, мимо Сената и дальше по Английской набережной, пока не упёрся в Адмиралтейские верфи. Постоял в нерешительности — зачем он здесь, что у него за дело? — и, развернувшись, уверенным шагом двинул назад, к мастерской Жилинского.



Из дневника Лёсика

04.12.200…г.

Сегодня заходил к Е.Б.. Он мрачный, поначалу ничего обсуждать не хотел, повторял: всё уже решено, мы сражаемся с ветряными мельницами. Зато о нас напишет какой-нибудь Сервантес, и мы войдём в историю, сострил я. Уже вошли, отвечает, вернее, попали. Ребят его как подменили, с ними явно кто-то хорошо поработал. Глаза прячут, шепчутся. Попросил Германа составить список обнаруженного при раскопках — давно собирались всё систематизировать, занести в компьютер. Тот вроде согласился, но вдруг получил предложение от «Арт-объекта». Его берут в штат — садовую скульптуру на заказ делать. Всё это неспроста, говорит, увидишь.

Тут Леон, который в мастерской Е.Б. обычно помалкивал, вдруг выскочил вперёд и вызывающе произнёс: «А что нового я могу увидеть? Всё ту же машину, чеканящую деньги. Они, эти машины, теперь повсюду. Весь государственный аппарат потихоньку перекраивают под «make money’. Народ уже привык к тому, что «делать деньги» гораздо выгоднее, чем «делать дело». Бабки — самый лёгкий способ управлять людьми, главное — правильно расставить приоритеты».

Я пробовал его осадить, закрыл ладонью рот, но этот фигляр ловко вывернулся и, засунув руки в карманы, с апломбом знатока продолжал вещать: «Всё решает цена вопроса, ведь гораздо выгоднее построить регулярный сад, чем оставить его в естестве. Одних кустов для живых изгородей навезут из Польши тысяч тридцать — бюджетец приличный!». И откуда, подлец, всего этого нахватался?

Е.Б. так внимательно посмотрел на меня, вернее, на Леона, как бы решая, стоит ли продолжать разговор. Потом нехотя возразил, что вряд ли дело в деньгах. К нашим вообще плохо приживается западная система ценностей, функционирует нестабильно, в любой момент даёт сбой, и человек бросает заведомо выгодное дело, начинает заниматься тем, что ему по душе, пренебрегая благосостоянием и комфортом. Поэтому дальновидные бизнесмены предпочитают работать с единомышленниками, это надёжнее. Всё это Е.Б. проговорил монотонным голосом, глядя в окно на двор.

Тогда есть ещё шанс отменить этот варварский проект, вернуться к первоначальным, не таким кардинальным переделкам, заручиться поддержкой народа? — удалось мне встрять в разговор, оттерев Леона. А Е.Б. усмехнулся и так весело-весело посмотрел мне в глаза, что можно было не отвечать. Да я и сам знаю: народ не спрашивают. И никогда не спрашивали.

Тут я решил выкинуть козырную карту и рассказал про Свету, нашу работу в реставрационной мастерской, её попытку завязать дела с Музеем Росси в последний приезд. Странно, но я об этом никогда с ним не говорил. Фариде рассказывал, а ему почему-то нет. Стеснялся, наверно, обнаружить перед опытным реставратором свои жалкие познания. А кроме того, не хотел ничего объяснять про отъезд Светы и наши отношения.

Но реакция Е.Б. была неожиданной. Он завопил: «Светка, Светка, я знал — она пробьётся, верил в неё! Что ж ты молчал до сих пор, ведь с ней вместе… мы о-го-го!!!». Оказывается, Е.Б. был учителем Светы, вот почему мне казалось, что я знаю его. В мастерской висела фотография, на которой Света и Е.Б. расчищают старый каменный фундамент. Теперь понятно, что снимок запечатлел те самые раскопки в Летнем саду, а громадные плахи, на которых они сидели и пили чай из жестяных кружек, устилали когда-то дно Гаванца.

ДЯДЯ ВАЛЕРА

Дарина возвращалась с работы и, заметив издалека характерную походку Лёсика, встревожилась: не случилось ли чего. Пока поднимались по лестнице, всё терзалась мыслью, что Антон не уехал на репетицию, и встреча с ним может быть Лёсику неприятна. Но в квартире было пусто, и она быстренько поставила греть вчерашний плов с мидиями, радуясь тому, что приготовила его без мяса, которого сын не ел.

Больше всего Дарина опасалась, что не сможет помочь Лёсику, потому как не сомневалась, что сын пришёл за помощью. С каждым годом помогать ему становилось всё труднее, исчезла мягкость и теплота отношений, слова приходилось подбирать, моменты подлавливать. Поэтому несколько путаный рассказ о реконструкции Летнего сада она восприняла с облегчением, ошибочно предполагая, что непосредственно к сыну это отношения не имеет.

Взглянув на титульный лист проекта, Дарина усмехнулась. Один из авторов — Валерий Александров, с которым она училась на одном потоке и который частенько бывал у них дома. Он же подарил тебе первый управляемый автомобиль и немецкую железную дорогу, — напомнила Дарина.

Ну, конечно, он прекрасно помнит дядю Валеру! Это здорово — всё же свой человек, хотя бы выслушает. Только как к нему обращаться? С дядей Валерой можно говорить начистоту, а с Валерием Павловичем Александровым, главным архитектором НПО «Возрождение традиций», особо не поспоришь. Но попробовать стоит.

Лёсик прогонял в уме разные сценарии будущей встречи, представляя балагура и выдумщика дядю Валеру, который улыбаясь и расставив для объятий свои длинные ручищи, пойдёт навстречу Лёсику и в беседе станет называть его, как в детстве, «старик». В другом варианте страшно занятый Валерий Павлович, улыбаясь одними губами, минут пять будет изображать внимание, а потом сухо посоветует заняться своими делами.

То, что произошло на самом деле, никоим образом не рассматривалось. Ещё подымаясь по широкой, с потёртым малиновым ковром, лестнице, Лёсик услышал крики и ругань на третьем этаже, как раз там, куда направил его дежурный администратор. По мере приближения шум усиливался, можно было разобрать два голоса: один сердитый, чеканящий фразы типа «позорная некомпетентность» и «намеренное затягивание», а другой — бу-бу-бу — оправдывался и неразборчиво нудил.

В какой-то момент голоса в кабинете стихли, и Лёсик решил, что всё успокоилось. Он уже собрался постучать, как дверь резко распахнулась, оттуда рывком выскочил мужчина, в котором Лёсик с удивлением узнал Максима, пресс-секретаря «Арт-объекта», а следом за ним, взлохмаченный, в расстёгнутом пиджаке, с красными пятнами по всему лицу появился дядя Валера, такой же долговязый и сухопарый, каким запомнился с детства.

Пролетая мимо Лёсика, Максим сделал большие глаза и подмигнул в знак приветствия. А дядя Валера моментально успокоился и уже улыбался душевно, одной рукой поправляя сбившийся галстук, а другой привлекая к себе Лёсика. Извини, рабочий момент, — пояснил он, и, пока они устраивались на мягких креслах за маленьким круглым столиком, всё не переставал изумляться, как Лёсик вырос, какие чудные волосы отрастил. Только вот худой совсем, не жрёшь, что ли?

Это правда, еда для Лёсика не представляла интереса, и если раньше желудок нудным урчанием хотя бы подсказывал необходимость заполнить пустоту, то теперь попривык и отступился. Если бы не Валечка, временами приносящая свою стряпню, он так бы и ехал на чае с сушками — единственное, что всегда бывало в доме.

Наливая себе и гостю кофе из кофейника-термоса, дядя Валера — видимо, чтобы сгладить негативный осадок от давешней сцены — шутливо прошёлся по лени и нерадивости некоторых сотрудников, и уже другим, тёплым и участливым голосом поинтересовался, с чем к нему Лёсик пожаловал. И когда тот принялся, перескакивая с пятого на десятое, выкладывать суть дела, лицо дяди Валеры разом закостенело, и он перебил, кивнув на дверь: похоже, ты знаком с этим господином?

Слегка, но их ничто не связывает. Напротив, он не считает фирму «Арт-объект», которую представляет Максим, достойным партнёром в таком важном деле. Но вопрос не в Максиме и даже не в его компании, а в принципиальном подходе. И прежде всего, в порочности возврата Летнего сада к временам Петра и Екатерины. Ведь с тех пор его облик неоднократно менялся, что-то сносили, что-то строили. К примеру, еловую рощу снесли? Снесли! Построили Марсово поле. Почему бы тогда и еловую рощу не восстановить?

Это пропаганда Жилинского, — в голосе Александрова появился неприятный холодок. Нет, — возразил Лёсик, — он высказывает лишь своё мнение и веских причин для прыжка на двести сорок лет назад не видит. Когда строили Летний сад — вокруг ещё ничего не было, всё создавалось заново. Не было нужды приноравливаться к окружению. А теперь — кругом архитектурные ансамбли, и сегодняшний Летний сад им стилистически близок.

— Прежде всего, не всё кардинально переделывается, — Александров машинально вставив в рот сигарету, не прикуривая. — Северная часть дошла до нас в первозданном виде — таковой и останется. Это раз. И с чего ты решил, что восстановят все фонтаны и лабиринт? Ничего этого не будет, хотя лично я настаивал, но… увы, решили, что фонтаны по минимуму, а о лабиринте — забыть. Это два. Хотя кому бы он помешал, ума не приложу! Но не я решаю, чему быть, чему не быть. Есть совет, там заседают старейшины, у всех амбиции, интересы…

Наконец, дядя Валера прикурил сигарету и заговорил спокойно и доверительно:

— Ты хотя бы понимаешь, как трудно прийти к общему мнению, когда задействованы силы, от главного предмета далёкие? Для этого надо быть Петром Великим с его безграничной властью и силой характера. А у нас демократическое общество, обрекающее все начинания на увязку компромиссов. Полагаешь, мы не обсуждали другие методы копирования? Или выбрали по принципу экономии?

Александров встал и принялся мерить кабинет своими циркульными ногами. И вдруг завис над Лёсиком, чеканя фразы и роняя сигаретный пепел ему на голову:

— Да будет тебе известно, что принята новейшая на сегодняшний день и проверенная технология, по многим позициям превосходящая все предыдущие. И что ещё более важное — утверждённая КГИОП-ом!

Произнеся священную аббревиатуру, дядя Валера выпустил облако дыма и принялся излагать преимущества этой самой технологии. По горячности, с которой он перебирал её достоинства, Лёсик догадался, каких усилий ему стоило пробить хотя бы это. Где уж мне с моими идеями, обречённо подумал он и сразу поскучнел, жалея о потерянном времени.

Выпустив запал, дядя Валера прикурил от гаснущей сигареты новую, и Лёсик вспомнил тот вечер из далёкого детства, когда он лежал без сна в своей кроватке, а матушка, полагая, что сын уснул, укладывала большую дорожную сумку и говорила о какой-то Люсе, к которой надо вернуться. И дядя Валера за балконным окном также прикуривал одну сигарету от другой. А матушка вдруг бросила сумку и заплакала, а потом они вышли на лестницу, потому что приехало такси…

Расставаясь, Александров предложил зайти к музейным реставраторам — самому на всё посмотреть, с мастерами поговорить. И уже в дверях спросил притворно-равнодушным голосом: «А что мама? Как она?».

— Мама?.. Мама вышла замуж. Теперь у неё на первом месте скрипка, — ёрническим голосом протянул Лёсик.

Пока шёл коридорами к выходу, он всё держал перед глазами усталое, постаревшее лицо дяди Валеры, сожалея о своём приходе и более всего об этой нелепой фразе. Последнее время он вообще терял контроль над собой, ежеминутно готовый к отпору. Будто всё, что происходило с Летним садом, — все эти попытки обломать его, перестроить, повернуть время вспять, — каким-то образом касалось его лично. И неминуемость коренных преобразований напомнила Рока, слепого старца, держащего в руке книгу судеб. В том числе, и его судьбы…

Впоследствии прокручивая в памяти свой визит в реставрационные мастерские музея Росси, Лёсик болезненно морщился и по пятому разу вёл с воображаемыми оппонентами запоздалый диалог, в котором его аргументы выглядели логичными и убедительными. Он отчётливо понимал, что к его приходу подготовились — дядя Валера дал команду «обаянить» и «огармонить» юного друга.

Битых два часа ему рассказывали, что «лишь по великой случайности не пропал знаменитый ансамбль, что лучшие специалисты города уже взялись за его спасение и приняли непосредственное участие в ревизии материально-культурных ценностей и подготовке скульптур к реставрации». Про настоящую битву, развернувшуюся между музеем Росси и «всеми этими культурологами, якобы радеющими об аутентичности паркового ансамбля в городской среде», а на самом деле мечтающими, чтобы выделенные средства пошли на опекаемые ими объекты.

Пока речь шла только о реставрации скульптур, Лёсик согласно кивал, вполне понимая и проблему предшествующих наслоений, и сложности с воссозданием утраченных деталей. Но когда перешли к теме копирования, Лёсик стал возражать и делал это с таким сарказмом, что восстановил против себя всех.

Ему бы привести веские доводы, которые он так убедительно, хотя и грубовато, изложил в письме директору музея, но, поддавшись на эмоции, Лёсик пустился в нападки на внешний вид отливок: дескать, они напоминают пластмассовых пупсов. Его, конечно, забили уверениями, что климат и время всё исправят, через пару лет не отличишь от мрамора, на что он совсем уже глупо посоветовал — хотя бы на этот период держать Летний сад закрытым для публики.

Уже по дороге домой Лёсик припомнил множество упущенных аргументов: что по современной методике окончательная доводка фигур осуществляется вручную скульптором, что мрамор и полимербетон — несравнимые материалы, пропадает всякая аутентичность, которую ценят в исторических памятниках превыше всего. И самое главное, что старый формный способ позволяет наплодить кучу подделок — а это уже криминал.



Из дневника Лёсика

20.01.200…г.

Кому нужны мои усилия? Борьба с ветряными мельницами под силу разве что Дон-Кихоту, а у меня нет даже верного Санчо Панса, не говоря уже о Дульсинее, во имя которой можно было бы совершать безумные подвиги. Никого нет. Одна надежда на Фариду, на её публикации. Журналистам порой удаётся то, что не под силу власть имущим.

Эх, если бы обо всём знать заранее, можно было предотвратить, найти через матушку заинтересованных профессионалов, прессу подтянуть! Хотя — что кривить душой? Я об этом и раньше знал. Чего уж тут скрывать — знал! Ведь Света именно затем и приезжала из Италии, чтобы спасти скульптуры Летнего сада. Про международные нормы толковала, в Музей Росси ходила! Ещё меня с собой звала на переговоры, да я не пошёл.

Мне тогда было не до этого, я разбирался с матушкой, а по сути — отвечал за действия Леона, который чёрти что натворил и со Светой поссорил. Она ведь уехала взбешённая. И после этой гнусной выходки Леона, и после провала переговоров в музее, где на встречу с ней прислали кого-то из младших научных сотрудников, никакими полномочиями не обладавшего. Потом всё твердила: ничего в этой стране не меняется, и чем больше денег, тем страшнее последствия. Я ещё возразил: у вас, мол, учимся, но думал о другом, в суть дела не вникал.

О нашем разрыве думал и себя во всём винил.

29.01. 200…г.

Сегодня, наконец, разговаривал со Светой. Надо же, я пишу об этом так спокойно, что сам удивляюсь. Как будто мир разделился пополам, и наши теперешние отношения от прежних никак не зависят. Мой звонок застал её в подвале музея, связь то и дело прерывалась, но я успел рассказать про Е.Б., чем её обрадовал, но и смутил. Я это сразу почувствовал, хотя ничего особенного сказано не было, но видеозвонок тем и хорош (или плох?), что можно видеть выражение лиц. И не только это. В кадр всякое попадает. К примеру, положенная на плечо мужская рука. И услышать можно совсем не то, что ожидал. Хотя говорили негромко и по-итальянски, но я всё же разобрал: поторопись, моя киска. Что-то в этом роде. Так и должно быть. У неё своя жизнь, у меня своя. Хотя бы не так стыдно за Фариду.

Похоже, Леон всем доволен, совсем перестал мне докучать неприличными выходками, больше молчит и поощрительно улыбается. И вроде мы с ним — уже одно целое.

КРИЗИС

Зима, поиграв в оттепели, всё же расположилась на длительном бивуаке, по-хозяйски заперев-заковав льдом своенравную Неву, придушив сугробами редкие скамейки во дворах и парках, загнав на помойки голубей и бездомных собак. Всё живое стремилось к искусственному теплу, и Лёсик выходил из дома только по великой надобности. Его будто отрезало волной холода от внешнего мира, отсутствие каких-либо событий походило на зимнюю спячку. Единственное, что связывало его с реальностью, были ночные вылазки в типографию, где он на автоматизме что-то делал ради заработка и ради уверенности, что он ещё жив — раз с ним разговаривают. Сам себя он почти не ощущал.

Может, поэтому не заметил, как наступила весна, которая хоть и старалась не подгонять издыхающую, но ещё цепкую и коварную зиму, всё же как-то умудрилась и снег растопить, и заглянуть лучиком солнца в обескровленные холодами дворы, и стрельнуть из асфальта жёлтыми кляксами мать-и-мачехи. И только запах сирени, проникший со двора — где старые, разросшиеся кусты, закрывающие окна первого этажа, отвоевали кусок детской площадки и проросли сквозь плиты дорожки — вывел Лёсика из состояния дремотной комы.

Сирень он любил с детства, воспринимая её аромат даже вкусовыми рецепторами, чувствовал его издалека и летел на этот запах, как трудяга-пчела летит за пять-шесть вёрст на медовый аромат нектароносных растений. В пору цветения Лёсик бродил по городу, совершенно точно зная, где распускается первая сирень — белая амурская, а где соцветия поздней венгерской сирени, словно подобранные по колеру — от бледно-лилового до тёмно-вишнёвого — в изящных, мелких кистях, завершают сиреневый сезон.

Босиком, покачиваясь как сомнамбула, Лёсик спустился во двор и тотчас уткнулся носом в облитую росой душистую кипень. Он пил этот запах, и жизнь возвращалась в его исхудавшее тело, токами билась в животе, наполняя пустоту души и плоти лёгкой энергией выздоровления. Он вернулся в квартиру, залез под душ и отмыл свои чудные, потускневшие за зиму волосы. Потом подстриг изрядно отросшие бороду и усы, заварил китайский чай в своём любимом чайнике с красным носиком, поджарил гренки, намазал их маслом и джемом. Лёсик сидел у окна, пил чай с гренками и смотрел на серебристый, будто игрушечный самолётик, бесшумно пересекающий оконный проём и волочащий за собой белый, как бы замороженный след. Когда самолётик достиг края рамы и завалился куда-то за выступ окна, он сразу всё вспомнил.

Как приходила Валечка, кормила его вкуснейшим, с детства любимым овощным пюре. Как навещала матушка, её изначально бодрый, шутливый тон, сменявшийся — по мере его односложных, нелогичных ответов — раздражением и слезами. Даже появление Антона — с неизменным скрипичным футляром в руке — припомнил, сожалея, что за его недолгое пребывания в квартире так и не услышал ни одной ноты. А ведь хотел!

Появление дяди Валеры вспоминалось с трудом, но вскоре вся короткая мизансцена под девизом «вставайте, граф!» всплыла из глубин памяти, и Лёсику стало пронзительно жаль своего детства, когда дядя Валера, как теперь окончательно утвердилось в сознании, больше года жил с ними и ежедневно создавал для него маленькие праздники.

Сидя на своей треугольной кухне с чашкой жасминового чая, отмывший коросту зимней спячки, Лёсик обострённым чутьём улавливал течение времени, его перебои — как перебои сердца, его потерю — невосполнимую, сокращающую жизнь. Все сомнения и страхи, вся болезненная одержимость, — то есть всё тревожное, так или иначе связанное с Летним садом, — отошло куда-то за границу восприятия, как самолётик за раму оконного проёма. С высоты — или из глубины? — сегодняшнего дня осенняя лихорадка воспринималась не иначе как душевной болезнью, а зимнее бездействие — летаргическим сном. И сознание перенесённого кризиса наполняло душу робкой надеждой.

Расслабленной, но уже более твёрдой походкой он вышел во двор, ещё раз окунулся в пахучее сиреневое море и двинулся в сторону набережной. Поймав себя на том, что идёт к Летнему саду, замедлил шаг, прислушиваясь к внутренней вибрации и, не обнаружив ровным счётом ничего, двинулся дальше — он просто гулял.

Весна сменилась летом, но Лёсик ни разу не появился в Летнем саду. Вскоре там начались работы, но ему это было неведомо. Выходя из парадной, он поворачивал по Чайковского налево и шёл до Таврического сада, где часами сидел с книгой на скамейке возле пруда, потом задавал большой круг по центру и возвращался к себе. Одиночество его не мучило и, наблюдая за парочками, прислушиваясь к уличным разговорам, он вспоминал стихи Вольского: «… в тебе всё музыка и свет, но одиночество прекрасней…».

В июле он получил отпуск и уехал в Борки, где целыми днями совершал пешие прогулки. Забирался в пустые, брошенные деревни и, заходя в чёрные от времени и непогод избы, подолгу сидел на крепких ещё лавках, открывал дверки самодельных буфетов и, обнаружив на старенькой газетке гранёную рюмочку или деревянную миску с сечкой, представлял покинувших родной кров обитателей.

Иногда находки оказывались необычными. В подвале одной избы пол оказался выложенным из старинного кирпича с клеймом. Как-то набрёл на семейное заброшенное кладбище с могилами двухсотлетней давности и даже присел на скамеечку, чуть не рухнувшую под ним.

Возвращаясь в Питер, Лёсик слегка грустил. В Псковских краях он открыл для себя невозделанные культурные слои, для изучения которых не хватило бы двадцати жизней. Но кроме него, да ещё горстки чёрных копателей, эти неперспективные кладовые были никому не нужны. Даже элементарной охраны относительно них не планировалось, а землю, напичканную историческими артефактами, как военные рубежи железом, покупали за бесценок москвичи и мурманчане. И разбирали остатки каменных фундаментов на стройматериалы для своих фазенд, либо просто свозили в лес.

Город встретил привычным дождём, который лил здесь целую неделю. Но уже на следующее утро засияло солнце, подсушивая лавочки в придомовых скверах. Лёсик вышел на улицу с чувством новизны, как будто отсутствовал несколько лет. Вглядывался в чугунное кружево оград и перил, в отчищенные пескоструем фасады домов, обновлённую дорожную разметку, и забытое ощущение необъяснимой и беспричинной радости овладевало им. Вот он, мой любимый, мой верный, мой строгий, мудрый и терпеливый. Мой Питер.

Ему тут же захотелось как-то выразить свою любовь: продолжить исследование дворов-колодцев или — как он мечтал, оглядывая сверху, со «своего балкона», бесконечную даль городских ансамблей — пуститься в путешествие по крышам. Когда-то они затевали такие походы с братом Гриней, даже придумали туристический маршрут, но глупая ссора, переросшая в окончательный разрыв, эту идею отбросила, как и многое из радостно-опасного, составлявшего суть увлечений брата. Лёсику вдруг нестерпимо захотелось увидеть Гриню, и он решил, не откладывая, его навестить.

Брат жил на Голодае, но для привычного к дальним маршрутам Лёсика семь километров были обычной прогулкой. Двигаясь в сторону Дворцового моста, он проговаривал в такт шагам: всё хорошо, всё здорово. Но, подходя к Летнему саду, почувствовал лёгкое беспокойство — люди стояли у ворот в абсолютном молчании и смотрели в глубину аллей. У входа дежурила милиция и никого не пускала.

Первым желанием было — перейти на другую сторону и шагать дальше. Он, скорее всего, так бы и поступил, но тут раздался вой надсадно работающего двигателя и разъярённый окрик: «Вы что, обалдели?! Сказано же было: за копья и пальцы не хватать, обломите всё к чертям!».

Ноги сами понесли Лёсика к воротам, и перед ним почему-то расступались. Будто магнитное поле образовалось вокруг — одних отталкивая, других притягивая. Боковым зрением он различал фуражки с красным околышем, слышал треск и неразборчивый лай милицейской рации. Но всё внимание было приковано к грузовику на главной аллее, рыкающему включённым двигателем. Неуклюже семеня, к нему двигалась процессия. Лёсику показалось, что несут гроб, но потом он разглядел завёрнутую в мешковину статую и по опустевшему постаменту понял, что забрали Рока.

И тут во всех подробностях припомнился давнишний сон. Во сне ему было, как сейчас, двадцать лет, и Летний сад, и рабочие, таскавшие носилки с остатками мумий, всё присутствовало. Только теперь они несли статую. Во сне ему бросили связку ключей, и Лёсик уже догадывался, что это за ключи.

Тем временем Рока с предосторожностями загрузили на платформу грузовика, привязали верёвками к бортам. Снова раздался надсадный скрежет — это поднимали платформу — но Лёсик в просвет дерюги разглядел запрокинутое лицо, полный ужаса взгляд. И в тот же миг ощутил такое стеснение в груди, как будто его самого упаковали в мешковину и прикрутили верёвками к бортам.

Тоска, волчья тоска разлилась по крови. И понимание абсолютной беззащитности. Лёсик протиснулся за ворота и подбежал к грузовику. Неведомая сила приподняла его, и в тот же миг он оказался на платформе кузова. Понимая — нет, чувствуя всем существом! — что времени почти не осталось, поднял руки, как будто собирался сдаваться, и, задохнувшись порывом ветра, крикнул неожиданно для себя весёлым и звонким голосом: «Уважаемые гости и жители Северной столицы!».

Толпа за воротами стихла, лишь репортёры щёлкали вспышками и тянули свои микрофоны. Фуражки и рации окружили его, пытались забраться на платформу, кто-то из толпы, прорвавшись за ограждение, их стаскивал. Раздавались крики: «Дайте ему сказать! Не трогайте парня!».

В ту же секунду Лёсик почувствовал, как с самого края горловых связок слетел острый жаркий уголёк. Шипя, покатился по трахее, проскочил сквозь извилистую решётку бронхов и почти уже было затух. Но воздух, накаченный лёгкими, вдохнул в него новые силы, уголёк разгорелся жарче и, мерно полыхая, провалился в самое сердце.

Я сейчас умру, подумал Лёсик совершенно спокойно, как если бы решил: я сейчас поплыву. И он, действительно, поплыл, перестал чувствовать под ногами незыблемость платформы. Уголёк продолжал гореть, разливая по всему телу живое тепло. Судьба отсчитывала последние секунды его решимости, и Лёсик заговорил уверенно, будто всю жизнь готовился к этой речи:

— Друзья! Вы присутствуете при знаменательном событии! На ваших глазах произойдёт фантастическое преображение: отжившие свой век развалины превратятся в новенькие статуи отменной белизны! Поприветствуем же иллюзионистов!

Выкрикнув последнюю фразу, он протянул руку к стоящей особняком группе людей и тут же увидел среди них дядю Валеру. Заложив руки в карманы и вперив в Лёсика немигающий взгляд, он улыбался одними губами, бледностью лица почти не отличаясь от мраморных изваяний.

Но Лёсик уже ничего не замечал, его нёс стремительный поток несвойственного ему красноречия. Пожалуй, впервые ему удалось так понятно и убедительно высказать самое главное. Он легко отбрасывал аргументы, ещё недавно казавшиеся ему важными, и находил простые и верные, понятные каждому слова. Будто говорил от имени скульптур, деревьев, аллей. Будто не их, а его завтра пометят уничтожающим белым крестом или запрут в подвальное хранилище…

Как слез с машины, как оказался в своей квартире — ничего этого в памяти не сохранилось. С колотящимся сердцем сидя в прихожей, Лёсик пытался осознать, что же с ним произошло. Он всё прекрасно помнил — свою пламенную речь и броски, и толпу, и дядю Валеру. Только не мог взять в толк, зачем ему это понадобилось. Ведь совсем недавно — ещё утром! — он находился в полной уверенности, что всё перегорело и беспокойства позади. И вдруг — этот уголёк! До сих пор он чувствовал ожог в сердце.



Снялись с места…

Новостной блог РеМТВ, 29.08.20…г.

В пятницу из Летнего сада уехали первые скульптуры — нашему корреспонденту довелось наблюдать, как древних богов и героев, простоявших на своём месте три века подряд, снимали с постаментов.

Сначала взялись за статую Немезиды. Шесть рабочих обхватили мраморное тело богини возмездия, весящее около тонны, и сдвинули с постамента. Статую уложили на подвижную платформу грузовика, подняли вверх и переместили внутрь при помощи железных цилиндров. Немезида, закатившая глаза к небу, казалось, молчаливо протестовала.

Затем последовала очередь статуи Рока, она была водружена в грузовик и закреплена внутри верёвками, чтобы не пострадала при транспортировке. В машине осталось место, поэтому решено было транспортировать один бюст. Сначала выбор пал на императора Нерона, но он никак не хотел поддаваться. Поэтому рабочие демонтировали стоявший напротив бюст Аллегории скоротечности жизни, окончательно придав мероприятию символично-обречённую атмосферу.

ПРОВАЛ

Страшно захотелось пить. Лёсик было двинулся на кухню, но, глянув в трюмо, застыл. Створки зеркала, дробя изображение, показывали совершенно разных людей, и левый, с улыбкой отводящий взгляд, был очень хорошо знаком. Та же ехидная ухмылка, тот же заносчивый поворот головы. Так вот оно что… Как же он сразу не догадался… Все эти споры с мастерами, людьми опытными и заслуженными… И с дядей Валерой сцепился… А уж про эту дикую сцену на грузовике и вспоминать тошно. Тоже, агитатор нашёлся: товарищи, отечество в опасности!

И как он мог вскочить на грузовик?! Да не вскочить, а взлететь!?.. Ясно, что с ним такого произойти не могло! Происшествие в Летнем саду шло вразрез с его привычками, всё это было ему чуждым. Лёсик ещё раз взглянул в косую створку зеркала, отражение подмигнуло ему, что-то произнесло беззвучно, и он прочёл по губам: «Что, догадался, каналья!».

Вот оно, началось! Ещё зимой, как раз после Нового года, Жилинский предупреждал… Старик тогда приболел, и Лёсик сбегал в аптеку, притащил продуктов и даже сварганил «змеиный супчик» — так они называли варево из пакета. Потом, невзирая на принятую договорённость не заводить разговор о Летнем саде, всё же его завели, и Евгений Борисович кипятился: брось всё это, выбрось из головы. Потом, неприязненно взглянув, отчеканил: «Ты, брат, очень изменился… не к добру…».

Лёсик кинул взгляд на тумбу под вешалкой и обречённо вздохнул. Хотя он знал, что все предметы живые, особенно созданные руками людей — отсюда эффект присутствия мастера! — но всё же удивился слишком нарочитой связке. Поверх пачки накопившейся за зиму корреспонденции: счетов, квитанций, писем, — лежал глянцевый итальянский журнал «Restaurazione». На обложке был запечатлён Евгений Борисович на фоне своей замечательной анфилады. И анонс — крупно, красными буквами: Residenza reale di restauratore russo.

Пролистнув полжурнала, он нашёл, наконец, саму статью, которая за счёт фотографий занимала целых три страницы. Имени Фариды нигде не упоминалось, автором был некто Пабло Галуччи, якобы он беседовал с музейщиком из Санкт-Петербурга. Лёсик принялся читать и, хотя понимал не всё, общий смысл был ясен. И убийственен. Он сводился к тому, что русский реставратор каким-то образом сумел организовать свой частный музей, причём расположил его под самым носом у знаменитого Музея Росси. Комментарии корреспондента содержали намёки на неконтролируемый доступ к музейным фондам, кражи экспонатов и коррумпированность руководства музея с торговцами антиквариатом.

Но самое отвратительное корреспондент оставил «на закуску». Якобы самого реставратора покрывает KGB и, более того, он хранит в своём музее секретные документы этой конторы. На одной из фотографий Лёсик узнал себя, правда, со спины, на другой был прекрасно виден кусок двора с характерным крылечком. И хотя адрес «музея», фамилия реставратора и место работы указаны не были, найти всё это не представляло труда. Особенно тому самому KGB, с которым, как явствовало из статьи, все безобразия и проворачивались. Лёсик взглянул ещё раз на обложку: номер был ещё февральский. Значит, лежал тут с зимы, занесённый, видимо, Валечкой. И ни разу не попался ему на глаза…

А кому-то мог попасться!

С журналом подмышкой Лёсик сбежал по лестнице и помчался в сторону мастерской Жилинского. Предчувствие неизбежной беды навалилось на него с той же мощью, как утреннее ощущение беспричинного счастья. Путая дворы, забираясь в незнакомые переулки, Лёсик спешил предупредить, спасти. Но о чём, кого? Он боялся опоздать и знал, что уже опоздал. Дыхание пресекалось, уголёк в груди жёг невыносимо, опаляя сердце. Верёвка сместилась на шею и почти душила. Ах, это же Рока привязали, не меня… услышал он свой голос и понял, что уже некоторое время думает вслух.

Оказавшись под аркой знакомого двора, он прибавил скорости и в тот же миг услышал за спиной торопливые шаги. Обернулся — никого. Двинулся дальше — шаги возникли снова, они отчётливо звучали, отражённые кирпичными сводами. Лёсик остановился и, не поворачивая головы, застыл, прислушиваясь. Тишина. Только неясные шорохи и какой-то треск. Внезапно эти шумы приобрели отчётливое звучание, словно включились скрытые динамики, и теперь Лёсик ясно различал хруст ломающихся прямо над головой кирпичей и шелест осыпающегося песка. Боковым зрением он поймал резкое движение слева и еле отскочил, заслоняясь руками от серой, трепещущей волны. И тут же увидел вылетевшую из мусорных баков стаю голубей, которая с шумом пронеслась над ним, задевая крыльями свисающие провода.

Сердце колотилось где-то уже под горлом. На дрожащих ногах Лёсик зашёл в знакомый двор, стараясь не смотреть на окна мастерской, как бы отдаляя момент, после которого ему придётся предпринять что-то решительное. Он пока не знал, что, но события этого дня определённо рисовали картину провала. Словно всё, чем он жил последний год, на глазах рассыпалось. Как арочный свод, не выдержавший гнёта двух веков и семи этажей. Но свод ведь не рухнул?

Да, пока не рухнул… ещё есть надежда…

Лёсик поднял глаза и даже издали увидел, что на двери подвала висит замок, а проёмы окон голые, нежилые. Приникнув к стеклу, обнаружил, что комната пуста. Это была первая зала, голубая, но ни мебели, ни штор, ни люстры с райскими птицами. Метнулся к другому окну — такая же картина.

Всё мгновенно связалось: и журнальная публикация, и пустота комнат, и отсутствие хозяина. На обычном месте, под перилами он обнаружил ключ, завёрнутый в бумажку. На ней было что-то написано, но перед глазами дрожала мелкая рябь, буквы прыгали, и Лёсик никак не мог прочесть, что написано.

Стало быстро темнеть, небо затянула сплошная пелена, сквозь которую мутной фарой проглядывал солнечный диск. Напрягая зрение, Лёсик поднёс записку к самым глазам и с трудом разобрал: «Раз ты это читаешь, значит, меня взяли. Запомни, если спросят — мы с тобой полгода не виделись. Львиная голова».

Почерк Евгения Борисовича. Раз ты это читаешь… Но куда его взяли? Это-то как раз понятно — туда. А что ещё за львиная голова? Подпись? Не похоже… Но ключ уже крутился в скважине замка, и дверь, протяжно скрипнув, отворилась. Лампочки не горели, он вспомнил про фонарик на брелке от ключей и, освещая путь, направился к двери мастерской.

Если бы его спросили, зачем он туда идёт — ведь хозяина нет и возможна засада — вряд ли смог вразумительно ответить. Он действовал по наитию, и в данный момент не сомневался: раз ключ на месте — надо идти. Даже если всё напрасно, даже если ему грозят кары — какие, за что, не важно! Что он мог найти в разграбленных залах? Что-то должно быть, раз его туда тянет…

Коридор всё не кончался, показалось даже, что пропустил нужную дверь, но тут же увидел её, чуть приоткрытую, как это бывает с покинутыми в спешке помещениями. И сразу услышал голоса с улицы. Они приближались, и один, страшно знакомый, произнёс: «Я же говорил…», — на него шикнули, послышались осторожные шаги…

Их трое или четверо… идут по коридору… Лёсик пролетел до конца анфилады, заранее зная, что спрятаться негде, отсутствовало даже такое ненадёжное убежище, как шкаф. Это провал, это провал, ухало в груди…

А чего он, собственно… от кого бежит? В крайнем случае, получит пятнадцать суток за выходку в Летнем саду… И в тот же миг увидел на полу, где раньше стояло бюро с секретом, вентиляционную решётку в виде львиной головы с кольцом в пасти. Вот она — львиная голова! Лёсик наклонился и дёрнул за кольцо.

Раздался щелчок, и прямоугольник паркета — с отчётливым, невыгоревшим рисунком — дрогнул, бесшумно отъехал вниз, обнаружив лесенку. Секунда колебания — и Лёсик сбежал по ней в тёмный провал, даже не заметив, как лаз над головой закрылся. Усмиряя дыхание, он сделал несколько осторожных шагов, но, упёршись в стену, сполз на пол и затаился в кромешной темноте.

Паровой молот в висках сбавил темп, и Лёсик различал скрип пола над головой, быстрые шаги и голоса, один из которых со стариковским пришепётыванием повторял: да нет здесь никого, пусто же. Другой, молодой, настаивал: дверь открыта, здесь он, не мог проскочить мимо. Знакомого голоса не было слышно, зато отчётливо звучали цокающие подковки. Гулкое эхо пустого помещения усиливало звук.

Где же он слышал эти подковки? Совсем недавно… он тогда прошёл мимо и посмотрел… Нет, нет, ещё за дверью звучало: цок-цок-цок… Лёсик закрыл глаза — так ему легче думалось. Он знал об этом способе с раннего детства: с закрытыми глазами он не видел настоящего, зато открывалось прошлое… И тут же оказался в приёмной «Возрождения»… вот дверь распахивается… дядя Валера его ещё не видит, лицо искажено гримасой гнева… а мимо, скосив глаз и подмигивая… Ну, конечно, это же знаменитые каблуки Максима, страдающего из-за низкого роста! Значит, Максим… Почему Максим? И кто те, двое?

Шаги то удалялись, то снова возвращались, и преследователи, потеряв надежду, строили самые нелепые предположения, одно из которых было не так уж далеко от истины: «Как сквозь землю провалился!». Затем послышался старческий кашель, раздражённая реплика Максима: «Я говорил, это заколдованное место!», — скрип дверей, звук закрываемого замка, и тишина.

Лёсик ещё посидел некоторое время и, убедившись, что наверху никого нет, включил крошечный фонарик брелка. При его слабом свете окружающая темнота проявилась уступами линий, и взгляд, привыкнув, различил длинное помещение со стеллажами, шкафами и сейфом. Лёсик двинулся вглубь зала и сразу всё понял. За стеклянными дверцами, на столах, на полках и даже на полу лежали папки, коробки, подшивки бумаг, покрытые многолетней замшевой пылью.

Так вот где он спрятан! Лёсик и раньше знал, а теперь, после статьи в журнале, ничуть не удивился тому, что Евгений Борисович не выбросил архив КГБ. В неверном свете фонарика он отыскал на полке шкафа спички и запас свечей. При их неверном свете пространство расширилось, потеряв в то же время мнимую бесконечность и превратившись в разделённую шкафами комнату, с высокими, до потолка, стеллажами вдоль стен, письменным столом и жёстким, с вытертой чёрной кожей диваном.

Он принялся открывать дверцы и ящики. И обомлел. Вместо ожидаемых документов «конторы» в шкафах обнаружился пропавший и, по слухам, сгоревший архив дома Романовых. В обшитых материей папках, пронумерованный, с рисунками, документами, чертежами и фотографиями, бережно переложенными калькой.

Ну, конечно, как же он не сообразил — львиная голова! Это же самый ранний герб Романовых: двуглавый орёл, а вокруг, по белому полю, львиные головы. Теперь понятно, о чём говорил Евгений Борисович… Невнятно, намёками, мол, находка века. А ему, дураку, эти намёки и умалчивания связались с тем периодом, когда Жилинского, руководившего раскопками в Летнем саду, сняли с должности, и тень «конторы» нависала над ним ещё долгое время, пока он не подрядился на археологические работы в Хакассию…

Время будто остановилось, вернее, стало раскручиваться вспять. Лёсик доставал картонные папки, листал старинные книги, перехваченные кожаными ремнями с коваными застёжками. И уже не слышал голосов, возникающих в анфиладе, не знал, день на дворе или ночь. Он жёг свечу за свечой, засыпал прямо за столом, так же внезапно просыпался, и «преданья старины глубокой» появлялись то в виде государевых указов, то страницами дневников девочек-княжон, заложенных сухими цветами и фотографиями, сделанными в Ливадийском дворце. И письма, письма — несметное количество писем!

Этого мне хватит до конца жизни, опьянённо бормотал Лёсик. С улыбкой скупого рыцаря он перелистывал альбомы с рисунками Доменико Трезини, каменщика из Дании, приглашённого на государеву службу — да просто выстроить город, существовавший лишь в безумных мечтах царя! Это были живые наброски угольным карандашом, первые эскизы. Но вот оно! — вполне узнаваемое здание Двенадцати коллегий, и внизу справа — резолюция Петра: «Строить не медля». А вот первый Зимний дворец. Он давно перестроен, и вообще от Трезини мало что осталось: приходили новые правители, приглашали новых архитекторов и перестраивали, перестраивали…

В подвале обнаружился водопровод, и Лёсик пил воду из-под крана, забираясь под струю с головой, чтобы охладить воспалённый лоб. По углам слышалась возня, невнятный шорох, временами над головой скрипел паркет, и Лёсик догадывался, что его продолжают искать. Но это теперь не имело никакого значения. За спиной он чувствовал незримое присутствие и уже знал, кто там стоит, потому что давно его ждал и бежал за ним, и силился докричаться.

В нижнем отсеке дубового шкафа — глубоком, как багажная полка вагона СВ — обнаружилась здоровенная папка с крышками, обшитыми голубым холстом. Лёсик с трудом её выволок, расстегнул накладные замки и в тот же миг понял, что уже открывал их, и холста этого касался, и вот также сидел, не смея заглянуть вовнутрь. Сейчас он точно знал, что обнаружит в папке. И заплакал от невыразимого счастья.

Когда на третий день в мастерскую пришли оперативники в одинаковых тёмно-синих плащах, Лёсик их не услышал. Простукивая стены и отдирая штофные обои, они и представить себе не могли, что у них под ногами, на жёсткой кушетке, спит разыскиваемый Леонид Александрович Батищев, 198… года рождения… Спит, прижав к груди альбом с рисунками и планами Летнего сада, среди которых тот самый, собственноручно нарисованный русским взбалмошным царём Петром Первым, с сохранившейся на обороте надписью. И хотя чернила поблекли от времени, текст можно было прочесть: «Чертёж Питербурхскаго государева Огороду Летнего черчен в Шпа. Чертил сам царское величество»…

Где-то там, далеко, почти на другом краю света, люди спорили до хрипоты, до драки, пытаясь доказать свою правоту. Они заботились о будущем: в основном, своём собственном, — ими двигали амбиции, страхи, подозрения, искушения властью, несбыточные надежды. Им было что терять, и они не желали упустить даже малости. А он уже отплыл от того берега и, приноравливаясь к широкому маху вёсел гребцов, старался не сбиться. Глядя на высоченную фигуру, стоящую на носу ялика, он улыбался в недавно отросшие редкие усы и понимал, что стал абсолютно свободным. Здесь всё только начиналось…



«Процессу умирания» придадут ускорение

Газета Балт-информпресс, 10.09.20…г.

Наконец определение найдено — Летний сад, оказывается, «в процессе умирания». Именно так охарактеризовала его современное состояние пресс-секретарь музея Росси Эльвира Борзун. Нам-то, жителям Санкт-Петербурга, казалось, что это одно из немногих ещё по-настоящему живых мест старого города, не изуродованных современными реконструкциями и не опошленных подделками «под старину».

«Если вы найдёте человека, который захочет попытаться превратить Летний сад во французский регулярный парк, этого человека надо посадить в психиатрическую больницу», — ещё недавно уверял нынешний владелец Летнего сада, директор музея Росси Фёдор Чайкин. Впрочем, теперь к числу тяжелобольных он относит сам Летний сад, которому и выносит беспощадный диагноз: «Пациент скорее мёртв, чем жив».

А дальше приводит статистику: из 1 826 деревьев в удовлетворительном состоянии — только 5. И хотя на первом этапе обещает избавить только от 10–12% больных, допускает, что впоследствии «деликатная» замена деревьев продолжится. Высадят 480 новых, а старым вековым липам урежут кроны — чтобы не застили солнца. И медоносный запах их цветения исчезнет навсегда.

Кустарниковые боскеты высотой в два-три метра перекроют существующие виды и будут вести борьбу со старыми деревьями за место под солнцем. Исход этой борьбы, как и всей реконструкции в целом, предугадать легко — убийство Летнего Сада и сооружение нового бизнес-парка, которого никогда не было, а главное — никогда не могло быть.

Часть 4. МАРСОВО ПОЛЕ

БАТУРИН

Лёсик открыл глаза — тьма стояла Египетская. Последний раз он наблюдал подобное в Борках. Тогда он поспорил с ребятами, что спрячется так, что нипочём не найдут. Если бы не соседский Женька, посвящённый в тайну, вряд ли бы мальчишки выиграли спор и получили подаренный отцом транзистор. После получасовых поисков Жека раскололся, но и тогда пацаны не осмелились лезть под наклонившееся от времени каменное крыльцо, только кричали снаружи: «Выходи, мы знаем, ты там!». А там — это за чугунной дверью склепа Добужинских, в подполье разрушенной часовенки на Борковском кладбище…

Похоже на подвал, землёй пахнет. Куда-то он забился, видимо, был приступ. Осторожное ощупывание выявило деревянную лавку, шершавые стены и каменные плиты пола. Встать не решался. Голова кружилась, и в этом кружении чувствовался застарелый процесс. Он понял, что страшно голоден. Значит, приступ длится не менее суток. Надо лечь и постараться хотя бы что-то припомнить.

Главное — найти, где включается свет. Но изучение стен ничего не дало: никаких проводов и выключателей. Лежать было легче, голова успокоилась и выдала первую продуктивную мысль. Он вспомнил, что шёл к Евгению Борисовичу, слышал позади шаги и шум взлетевших голубей. Дальше — провал. Зачем он шёл к Жилинскому? Хотел о чём-то предупредить… О чём? Что-то связанное с Летним садом? Нет, с анфиладой в его мастерской! Точно, он нёс итальянский журнал, там статья… Евгению Борисовичу она могла навредить… Зашёл ли он в мастерскую? Вроде подходил, но никого не застал. И где он сейчас?

— В Батурине ты, в тайном приказе, — раздался знакомый голос, и Лёсик зажмурился от внезапно вспыхнувшего света.

Батурин… Это, вроде, Украина… Как он туда попал? Нет, приступ, видимо, не прошёл, и всё вокруг — видения, химеры…

Открыв глаза, Лёсик совершенно отчётливо разглядел высокого, черноволосого с проседью мужчину, одетого в коричневый с широкими обшлагами двубортный кафтан с большими золотыми пуговицами. Взгляд нетерпеливый и пронзительный, глаза разные: один карий и как бы тусклый, отливающий синевой, практически без зрачка, другой — стального цвета, пегий от рыжих точек возле радужки.

Так это ж Стас! Но причём тогда Батурин? И тут Лёсик вспомнил решётку с львиной головой, подвал, царский архив. Понятно… Стас нашёл его и разыгрывает, пришла успокоительная мысль, но, оглядевшись, понял, что подвал совсем другой. Кирпичные, прокопчённые стены, пол в опилках, с балок свисают цепи и верёвки. А главное — запах! Пахнет гнильём и калёным металлом.

Лёсик хотел расспросить Стаса, но тот, резко придвинулся, схватил его за ворот и, прошипев совсем уж непонятное: «Ты, крамольник, сейчас дыбы отведаешь!», — треснул наотмашь по уху. Лёсик повалился на каменные плиты пола и лишь тогда обнаружил, что ноги связаны.

Ухо немедленно распухло и сочилось кровью. Стас схватил его за шиворот и, сунув обратно на лавку, вновь огорошил: «Тебе одна дорога — во всём признаться!».

— Я не знаю, в чём признаваться, — Лёсик решил тянуть и подыгрывать, чтобы понять: сон это или скверный розыгрыш. Мелькнувшая мысль, что он каким-то образом угодил в прошлое, была им сразу отброшена, как беспочвенная. И не потому, что этого не могло быть, ещё как могло! Ну не так на Руси говорили! Это больше походило на студенческий капустник. Хотя затрещина вполне реальная… и стены, и эта вонь…

Нет, для розыгрыша что-то крутовато. Значит, всё же приступ, и тайный приказ ему мерещится. А на самом деле он уже неделю как без еды сидит в подвале Жилинского. Или больше? Видать, с голодухи крыша-то и поехала…

— Слушай, у тебя ничего нет пожрать?

Стас приблизил лицо с дёргающейся бровью и прорычал, брызжа слюной: «Ты, отродье хамское, не дерзи, а то сгинешь без покаяния. Лучше отвечай на вопросы. Кто передал тебе депешу? Орлик?».

Лёсик узнал конверт с сохранившейся сургучной печатью, он видел его среди архивных бумаг. Внутри письмо шведскому королю Карлу XII от Ивана Мазепы, то самое, в котором гетман просит защиты запорожскому войску и освобождения от московского ига. Чрезвычайно важный исторический документ.

— Послушай, а как оно к тебе попало?

— Да ты, паскуда, знаешь ли, кто я? — взревел Стас и с пафосом изрёк: «Я — дворянин, Станислав Богуславский, верный слуга царя и отечества! Изволь называть меня монсир, не то пожалеешь, понял?».

Понятно одно — кто-то из них сбрендил. Лёсик покрутил головой, за что получил очередного тумака.

— Давай, ворёнок, излагай! Кому, куда ты возил депеши от этого предателя, кобеля старого…

— Да не возил я никаких депеш, я их в подвале нашёл.

— А если и нашёл, в чём я сильно сомневаюсь, должен был тут же кричать: «Слово и дело!», — а не к шведской границе пробираться… Ты, чай, грамотный? Тогда садись за стол, бери перо и бумагу, пиши всё, как было.

— Да что писать-то?

— Вверху посерёдке: «Челобитная».

— Слушай, давай ты меня лучше отпустишь, я трое суток ничего не ел, и дома наверняка уже хватились.

— Конечно, твои дружки-приятели всю Чухляндию облазали, а ты вот здесь, в логове врага и изменника! Эх, кабы государь не был так доверчив… Ведь сколько ему и я, и Александр Данилыч твердили — верит он этому Мазепе!

— Стас… то есть, монсир, понимаешь… это всё не по-настоящему происходит. Ничего на самом деле нет: ни тебя, ни тайного приказа. У меня болезнь такая — сумеречное сознание. Я случайно в подвал угодил. Крышка захлопнулась, мне не выйти. Пока отыщут, могу подохнуть от голода.

— Здесь тебя никто не отыщет, не надейся. Вот напиши, что требуется, тогда дам пожрать.

— Так знать бы, что писать…

— Пиши следующее: Гетман Иван Степанович Мазепа хочет великому государю изменить и Московскому государству учинить пакость великую… По секретному договору собирается отдать гетманскую Украину под власть Речи Посполитой и с войском запорожцев перейти на сторону шведского короля…

Стас заглянул Лёсику через плечо и презрительно фыркнул: «Ну что ты нацарапал? Ерунду какую-то! Эх, кабы кто грамотный здесь был, отведать тебе батогов. Сам не могу — почерк знаком». И вдруг добавил, приблизившись: «Слышь, пиши, не ерепенься. Говоришь, в царских бумагах рылся? А жалобу нашёл? Нет её, а должна ведь быть! Только одному человеку может Пётр Алексеевич поверить. От Василия Кочубея должен идти донос, от генерального судьи Войска Запорожского».

— А ты меня потом отпустишь?

— А как же! Накормлю и отправлю с обозом в Петербурх. Письмо Александр Данилычу доставишь, лично в руки передашь. Там эту депешу ой как ждут!

Что ж, придётся писать. Хотя он заранее знает, чем всё кончится. Не поверит Пётр Василию Кочубею, а доносчику — первый кнут. Лёсик читал жалобы на Мазепу и тогда ещё удивлялся: ну, кто так пишет?! Столько личных обид, столько мелочей, уводящих от главного, а ведь дело-то государственной важности! Он бы всё по-другому обставил, последовательно изложил факты, указал свидетелей, их поддержкой заручился… Вот тогда бы царь Пётр не усомнился, наказал изменника, и шведы, возможно, отступились бы от Руси.

Но ведь он может сейчас так и написать, приложить в качестве доказательства письмо Мазепы, и тогда… Что тогда, что тогда, дурень припадочный?! Это всё уже было и прошло, ничего не изменишь и Кочубея от плахи не спасёшь!.. Отсюда надо срочно выбираться, искать выход. Ведь как-то он попал в подвал Жилинского. Ну да, дёрнул за кольцо решётки — сработал механизм. Значит, есть и обратный ход. Эх, чёрт, как не вовремя этот приступ! Ну, ничего, Стас говорит, с письмом отправит, вот тут и надо попытаться выйти. И Лёсик принялся писать без всякой диктовки, ничуть не смущаясь невесть откуда взявшимся стилем:

«Пресветлейший и державнейший Царю и Государю премилостивейший! Ныне убо мы, подлии, познаваючи в поступках Рейментора нашего злое намерение, в армованью против Вашего Царского Величества Малороссийскаго краю, бо сам говорил до ушей наших своима устами, что „под Лахами конечно будем“, чиним тое, дерзновенно о том объявляем, дабы было ведомо Вам, Великому Государю, прежде даже не пришло начатое зло в шкодливое начинание…».

То и дело заглядывая через плечо Лёсика в депешу, Стас только одобрительно хмыкал и маятником ходил за спиной.

«А под Киев идти мает Король Станислав зо всеми войскоми Польскими, при котором мают быти Шведы: Енерал Решельф з своею дивизиею. Тот же Гетман говорил: «Вы Панове Козаки, нечого не бойтеся взглядом Шведа, которий не на вас готуется, але на Москву». Но говорил пан Гетман своими устами, мне, Василью, же: «быть нам под Ляхами, бо если бы не хотелисмо им по доброй воле нашей поддатися, то оны нас завоюют, и конечно будем под ними».

Когда Лёсик закончил, Стас перечёл написанное и одобрительно оскалился: «Ну, парень, сам Василий Кочубей лучше бы не сочинил! Ладно, помилую тебя и гонцом назначу. Давай, поешь-ка сперва». И пока Лёсик торопливо глодал сухари, запивая их кислым квасом, запечатал письмо в конверт и сургучной печаткой с Кочубеевским гербом притиснул. Попутно объяснял, как выбраться на поверхность. Сначала идти надо подземным ходом — там осторожнее, местами завалы! — а потом будет вертикальная шахта с крючьями, по ним и выбираться. Она как раз выходит за воротами крепости, там уже обоз снаряжён. И пароль сказал, чтобы пропустили к Меншикову — Mein Herzen-kind.

И чего это Лёсик решил, что этот шляхтич на Стаса похож? Вон ручищи-то что лопаты, да и сам здоровенный. Разве что лицом, глазами напоминает. И тут же обрывал себя: при чём тут сходство, это всё морок, забытьё! Но тогда как он может, в этом мороке находясь, ясно осознавать, что у него приступ, что вокруг лишь болезненное наваждение? Надо поскорее прийти в себя, ведь так и пропа;сть недолго!

Лёсик тряхнул головой, и в тот же миг и Стас, и подвал исчезли, только сбоку, в темноте, зловеще потрескивали горящие угли жаровни, а рядом кто-то в чёрном, только руки поигрывают, ворочают красные от жара железяки. Но и это пропало, лишь за спиной дыхание, хриплое, затруднённое. Кто-то крадётся за ним, в шею дышит. Так это он сам идёт, согнувшись, по тесному коридору, это его собственное дыхание. За пазухой — конверт, подмышкой — папка из подвала Жилинского, с крышками, обшитыми голубым холстом и металлическими застёжками. Когда успел прихватить?..

Лёсик шёл, не останавливаясь. Очень хотелось поскорее выбраться на волю. Кабы ни письмо Кочубея, вся история с тайным приказом казалась бы полным бредом. Хотя — что письмо? Это ж его собственное письмо, которое никак не может служить доказательством!

Вскоре факелы кончились, Лёсик брёл в полнейшей темноте. Тяжёлый воздух вдыхался с трудом, письмо под рубашкой прилипло к потной груди, папка оттягивала занемевшую руку. Он то и дело спотыкался, временами падал и лежал, отдыхая и экономя воздух. В ушах на разные лады шумело. Механические звуки, поначалу отдалённые, постепенно набирали мощь, и Лёсик уже явственно различал шум мотора. Стены и потолок лаза осыпались, земля под ногами дрожала.

Над головой раздавался металлический скрежет, похожий на шум бульдозера. Подземный ход начал резко уменьшаться, пришлось ползти на коленях, волоча за собой папку и обдирая руки о разбитый кирпич. Впереди забрезжил неясный свет, и Лёсик из последних сил рванулся вперёд. Неожиданно стена справа стала оседать, из неё, закрывая проход, посыпались камни. Лёсик отпрянул, и в тот же миг за спиной с оглушительным грохотом обрушился свод. Неимоверная тяжесть накрыла, сплющила, и прежде, чем отключиться, он увидел свет фонаря и ощутил на лице моросящую свежесть.



Подземный ход может стать находкой века

Газета «Петербургские Колумбы», 20.09.20…г.

В петровские времена под территорией Летнего сада было прорыто несколько подземных ходов. В случае опасности по ним можно было выбраться из окружённого заговорщиками жилища. Долгое время считалось, что эти подземные ходы были уничтожены ещё в XVIII веке.

Однако во время работ по восстановлению Летнего сада после осеннего наводнения 1924 года, около Кофейного домика был обнаружен вход в глубокое подземелье. Размуровав его, строители вошли в кирпичный тоннель. Он оказался достаточно широк и высок, чтобы взрослый человек мог идти по нему, не сгибаясь. Наклонный тоннель привёл в сводчатый тайник, обложенный камнем. От него шли ходы в сторону Марсова поля и на противоположную сторону реки Фонтанки. Но пройти по обоим ходам удалось всего на 12 метров, так как путь преграждали массивные железные решётки. В августе 1925 года подземный тоннель после осмотра и описания представителями НИИ «Главнаука» был заложен камнем и засыпан грунтом.

Один из сторожей Летнего сада, прослуживший там более 40 лет, сообщил строителям, что первый тоннель пересекает Марсово поле и ведёт к зданию бывших казарм лейб-гвардии Павловского полка, второй направляется к бывшему дворцу принца Ольденбургского, который находился недалеко от Летнего сада. Специалисты, изучающие подземные ходы Петербурга, обнаружить эти тоннели пока не могут.

Корреспондент нашей газеты обратился за комментариями к представителю генерального подрядчика реконструкции Летнего сада Максиму Пичугину и получил сухой и исчерпывающий ответ: никаких подземных ходов, в том числе и засыпанных, в ходе раскопок, предшествующих реконструкции Летнего сада, выявлено не было.

Учитывая, что открытие обновлённого Летнего сада намечено весной будущего года, и подземные коммуникации уже проложены, такой ответ логичен: вряд ли строители согласятся вести встречные раскопки на восточном участке, помеченном на старом плане Летнего сада буквами «ПВ».

ПОИСКОВЫЙ ШТАБ

Фотографии Лёсика вместе с публикацией о его демарше в Летнем саду были помещены в свободных от цензуры питерских газетах и даже в ежедневном дайджесте «Hot Piter», бесплатно раздававшемся пассажирам Аэрофлота. В одних статьях неизвестного парня называли Дон-Кихотом, в других — честным правозащитником, в третьих — голосом молодого поколения. Но все так или иначе упоминали о поддержке толпы и несостоятельности властей. Дарина, летевшая самолётом из Франкфурта, признала Лёсика лишь по чёрной ветровке, подаренной Светой, поскольку яростное, одухотворённое лицо на снимке было ей незнакомо. Это был Прометей, но никак не её сын.

С того момента, как Лёсик забрал из квартиры последние вещи, Дарина почувствовала неожиданную лёгкость. Словно покидая родное гнездо, он уносил с собой всю тяжесть последних лет, терзания души, непредсказуемую двойственность. В своей новой квартире сын вдруг зажил тихой, созерцательной жизнью, будто весь опасный багаж растерял или вывалил по дороге.

Со временем она вовсе перестала беспокоиться и о жизни сына узнавала скорее от Валечки, которая с молчаливым неодобрением навещала «нашего мальчика», всегда перед этим долго и подробно собирая в клетчатую сумку контейнеры и пакетики со своей стряпнёй. Отпуск Лёсик всегда проводил в Борках, вёл какие-то краеведческие исследования, но как только узнавал о намерении матери или Антона посетить «родные пенаты», немедленно покидал деревню. Так что виделись они крайне редко.

Замотанная своими делами и разъездами, Дарина как-то выпустила из виду, что Лёсик должен был уже вернуться в город. То, что не звонит, её не обеспокоило. С ним это иногда случалось, он как бы выпадал из настоящего, и склеп Добужинских мог стать для него на какое-то время единственно значимым объектом внимания, вытеснив на периферию сознания реальные обстоятельства.

Она уже несколько раз звонила в квартиру на Чайковского, и теперь, изрядно встревоженная, поехала туда, но безрезультатно. Квартира была пуста. На работе он тоже не появлялся и не звонил. Как назло, Антон был на гастролях с театром, и Дарина просто не знала, что предпринять.

Ринулась было в ближайшее отделение милиции, но там о событиях в Летнем саду ничего существенного сказать не смогли. Перевозку скульптур контролировала вневедомственная охрана, это её сотрудники стояли в оцеплении, а прибывший наряд милиции, вызванный по случаю стихийных беспорядков, таковых не обнаружил.

— И этого парня не забрали? — в волнении спросила Дарина, тыча в глянцевую страницу дайджеста.

— Да никого не забирали, там всё было штатно, — ответил молоденький дежурный, с интересом пробежав заметку глазами.

Дарина принялась звонить тёте Наде, Борковской соседке, и узнала, что Лёсик уехал ещё в начале сентября. Но соседка слышала, как он в разговоре по телефону — ты ж знаешь, Дарьсанна, он от меня всегда звонит, поневоле хоть и не прислушиваешься… так вот, он с каким-то мужчиной разговаривал, вроде Виталий Палычем называл и о встрече договаривался.

Это он Валерке звонил, догадалась Дарина и сразу набрала мобильный Александрова. Номер был занят, и тогда, потеряв всякое терпение, она позвонила соседу Мише, их бывшему участковому. Тот, подробно расспросив, пообещал задействовать свои старые связи, но Дарина мало в них верила: после инцидента в ОВИРе Лёсик полгода жил под страхом милицейского произвола, и никакие попытки Михаила Егоровича не уменьшали опасность. Правда, ещё раньше помог с военкоматом. Не сам, конечно, а с помощью своего коллеги, следователя Курняка.

Дарина вспомнила их первую встречу, когда невзрачная внешность следователя Олега Тарасовича — маленький рост, россыпь веснушек на бледном лице с понурым носом и белёсые, как у телка, ресницы, — ввела её в заблуждение. Она полагала, что теряет время, и отвечала на вопросы Курняка только из уважения к Мише. Вспоминая свои отрывистые, снисходительные реплики, невнимательные, скользящие взгляды, Дарина поймала себя на том, что вопреки своему правилу не следовать за толпой, поступила как все: встретила, что называется, по одёжке. И так же, как все, потом с преувеличенным жаром благодарила, как бы стараясь загладить былую холодность и недоверие.

Именно Курняк помог превратить армейскую отсрочку в законный «белый билет». Просто пошёл с Лёсиком на медкомиссию и хвостом ходил по всем кабинетам, неуклонно предъявляя доверенность представителя. По словам сына, закулисных разговоров ни с кем не вёл, но так внимательно наблюдал за действиями врачей, чуть не совал свой кривоватый, длинный нос в их записи — честно, мама, он их гипнотизировал! — что вердикт был предопределён.

Вот кто бы сейчас ей очень пригодился — Олег Тарасович! И повинуясь импульсу, тут же набрала его номер. Когда в трубке прорезался знакомый, чуть хрипловатый голос следователя, Дарина так обрадовалась, что даже известие, что Курняк больше не служит в милиции, не умерило её надежду.

Олег Тарасович пообещал немедленно приехать. Тут же перезвонил Александров, говорил поначалу довольно сухо: да, с Леонидом встречались и крупно повздорили, а потом ещё эта его дурацкая выходка… ну, вот, и в прессе прогремела… чего он, видимо, и добивался… Но, узнав об исчезновении, разом умолк и, бросив: жди, еду! — уже через полчаса звонил в дверь. А вскоре и Курняк появился, совершенно спокойный и деловой, ведя за собой Мишу, которого он перехватил на лестнице «для кворума».

Валера забрался в интернет и, пощёлкав клавишами, мгновенно наткнулся на парочку видео того самого сюжета в Летнем саду. Одно было сделано с большого расстояния, а другое так, будто снимавший чуть не рядом стоял: крупные планы, качественный звук. Значит, не любительское, — удовлетворённо констатировал Александров и пустился извилистыми тропами по следам видео-оператора.

Им оказался корреспондент газеты «Петербургские Колумбы» Игорь Родимец, который по заказу редакции должен был раздобыть подробности битвы между двумя подрядчиками, претендующими на отливку скульптурных копий, а заодно снять для солидного интернет-журнала сюжет с перевозкой статуй к месту реставрации. Но редактор журнала материал забраковал, и тогда Игорь разместил его в своём блоге. Добавить может лишь то, что вся публика находилась как под гипнозом, включая стоящих в оцеплении охранников. И ещё важный момент. У него во время съёмки вдруг сильно заболела голова, так что он даже ушёл, не досняв сюжет и ничего не прояснив для газеты про войну за бюджетные бабки.

Просмотр видео поверг Дарину в транс. На неё попеременно накатывали то смех, то слёзы. Валерка глядел скривившись, а когда камера выхватила его собственную фигуру, угрожающе-неподвижную, как статуя Командора, он закурил и нервно задёргал бровью. Курняк всё что-то записывал, а Миша под конец вдруг сказал: «Молодец, парень, высказал то, что думают другие».

Потом они уселись на кухне, мужчины, желая отвлечь хозяйку от мрачных мыслей, беспрерывно требовали то чаю, то кофе. Она слушала их разговоры и понимала, что эти посторонние люди знают о сыне что-то такое, о чём она понятия не имеет. Валерка, к примеру, был в курсе его разработок по искусственному старению камня, знал о дружбе с реставратором Жилинским, лет тридцать назад возглавлявшим раскопки Гаванца в Летнем саду. Бывший участковый Миша, оказывается, всё же поспособствовал изъятию того позорного протокола, который Лёсик подписал, признаваясь в антиобщественном поведении в ОВИРе.

Они найдут его, найдут, успокаивала себя Дарина, слушая, как уверенно Курняк «выстраивает маршрут», сводя воедино разрозненные факты. Вся тройка то и дело кому-то звонила, им звонили в ответ, и её квартира превратилась в штаб армии спасения. Валерка связался с Жилинским, долго с ним беседовал, но Дарина ничего не поняла, кроме того, что тот переехал в Павловск и Лёсика не видел с весны, но что-то где-то оставил для него, и они как раз именно это в деталях обсуждали. Говорил преимущественно сам Евгений Борисович, и суть дела от неё ускользала.

Оказывается, Жилинский, получив из министерства культуры требование в двухмесячный срок освободить помещение мастерской для нужд Музея Росси, ещё в начале лета стал потихоньку перевозить обстановку залов к себе в Павловск. На него неожиданно вышли двое деятелей: Фёдор и Аскольд, представились сотрудниками недавно созданного в Павловске «Музея Старинного быта». Эта парочка, далёкая от истории и искусства, но активно заправляющая музейными делами, умудрилась оттяпать у вояк одно из сохранившихся зданий в Павловском «Городке Образцового кавалерийского полка».

Они предложили Евгению Борисовичу включить в экспозицию музея все предметы «дворцовых анфилад», взяли на себя расходы по перевозке, аннотированию и прочим нуждам. Новая коллекция сразу же затмила собой сомнительные экспонаты самого музея, деятели это раздули, и посетитель пошёл косяком. Жилинского такой расклад вполне устраивает, к тому же он по выходным ведёт экскурсии, и этого хватает на жизнь.

О своём переселении Евгений Борисович пытался сообщить Лёсику, даже оставил сообщение на автоответчике. Судя по отсутствию звонков, Лёсик сообщение не прочёл. В мастерскую он попасть теоретически мог — ключ он забыл в тайничке под перилами — но, скорее всего, новые хозяева уже поменяли замки.

Пока Александров и Жилинский совещались по телефону, Курняк по своим каналам получал сводки из больниц, моргов, аэропортов, полицейских участков, железнодорожных вокзалов и касс. Но все, как одна, выдавали однообразное: не числится, не значится, не зарегистрирован.

Уже под вечер, когда табачный дым прочно въелся в обстановку кухни, — Дарина разрешила всем курить, дабы логическая нить не потерялась, — сложилось несколько версий передвижения Лёсика. Миша предлагал искать через фирмы грузовых автоперевозок, через дальнобойщиков. Лёсик, мол, излюбленным способом просто уехал из города, подальше от последствий своего бенефиса в Летнем саду. Наверняка его могли видеть на заправках и в кафе, и Миша попробует этим заняться.

Валера же с Дариной пойдут в бывшую мастерскую Жилинского, куда тот обещал тоже подъехать. После триумфальной речи «с броневичка» Лёсик мог пойти к своему учителю и воспользоваться оставленным под перилами ключом. Если, конечно, замки не сменили.

Только Курняк, погружённый в задумчивость и облака дыма, молчал, разглядывая свои записи, шевелил губами, поминутно сплёвывая прилипший к ним табак самокрутки, и вид имел отсутствующий. Когда все стали расходиться, продолжая на ходу строить версии, следователь задержался, и Дарина поняла, что он хочет сказать ей что-то наедине. Но Олег Тарасович лишь спросил, когда у сына был последний приступ сумеречного сознания.

Дарина не знала, что отвечать. Приступа, как такового, с юношеских лет ни разу не было, но вот резкие смены настроения и, главное, поведения, стали обыденной вещью. По словам Лёсика, его альтер-эго, обладающий даже собственным именем Леон, совершает поступки, которые сам бы он никогда, ни при каких обстоятельствах не совершил.

— Да, он мне что-то рассказывал. Возможно, причина в этом, — предположил Курняк, — мы ожидаем действий и реакций, характерных для одного человека, а на самом деле их совершает некто другой, нам не известный.

— Почему же не известный, — возразила Дарина, опустив глаза, — очень даже хорошо и подробно известный, оттого и разъехаться пришлось… К тому же парень вырос, свою жизнь строить пора, — добавила она, провожая Курняка к Валеркиной машине.

— Тогда я беру ночь на раздумье и завтра готов буду высказать свою версию, — произнёс бывший следователь, неловко забираясь на заднее сиденье большого мерса. И напоследок утешительно буркнул: «Поверьте, найдётся… среди всякого старья…».

Дарина не сводила глаз с невзрачной, нахохленной фигуры, до крайности нелепой в этой шикарной тачке, до крайности располагающей. Не замечая при этом ни обнадёживающих жестов Валерки, ни припустившего вдруг оглушительного ливня.



Проклятье Марсова поля

Lenka-penka_livejournal.com. май 200…г.

Марсово поле, расположенное в центре Петербурга, стало привычным местом отдыха горожан. О мрачных историях этого места, которое когда-то называли Большим или Царицыным лугом, уже мало кто задумывается.

Одно из первых упоминаний о том, что Марсово поле — место нехорошее, относится ещё к временам Екатерины I. Из записок современников известно, что перед сном императрица любила послушать рассказы старух о давних временах. Однажды во дворец доставили чухонку, знавшую немало старинных преданий. Екатерина приготовилась внимать. А старуха, от волнения забыв, что в присутствии императрицы запрещено «пущать шептунов» и рассказывать о страшном, пустилась молоть про ужасы Царицына луга, раскинувшегося прямо напротив дворца.

— Тут, матушка-государыня, на лугу-то энтом, издавна вся нечисть водная обретается. Как полнолуние, они так и лезут, так и лезут на берег. Утопленники синие, русалки скользкие, а то, бывает, и сам водяной в лунном свете погреться выползет, — скрипела чухонка.

— Вот дура старая, до смерти напугала, — сказала Екатерина I и приказала гнать рассказчицу в шею.

Тем же вечером она покинула дворец на Царицыном лугу и больше в нем никогда не появлялась.

ФАНТОМЫ

В расследованиях Курняку всегда помогало выработанное годами качество: раз услышанное или даже мельком увиденное занимало прочное и вполне конкретное место в его сознании. При этом всё, что хранила цепкая, хозяйственная память, до поры до времени не подавало признаков жизни, откладывалось в сторону как неважное, «не має значення» в данный момент. Откладывалось, но не отбрасывалось. Потому что через какое-то время ситуация могла резко измениться, и тогда неважное превращалось в существенное и даже главное. Но для этого должно было что-то произойти, сдвинуться.

Когда к нему обратился Миша Козаков с просьбой помочь хорошим людям, он и не подозревал, что это знакомство будет иметь серьёзные последствия. С Мишей они сошлись ещё по молодости на сдаче экзаменов и с тех пор выручали друг друга — в основном, информацией. Но дружбы не получилось: Миша был постоянно на ком-то женат, потом разводился, опять женился, и ему уже ни на что, кроме работы и семейных перетрубаций, времени не хватало.

Да и сам Курняк был занят расследованием из числа тех, что по официальным каналам не проходили, но висели на нём добровольными веригами. Из последних: дело вильнюсских наркокурьеров, похищение перстня Мазепы, убийство Жанны Лилонга, дочери владельца косметической клиники, или её двойника. И ко всему этому так или иначе был причастен Григорий Батищев, поэтому, когда прозвучала его фамилия, Курняк насторожился.

Но дальнейшего он не ожидал. Только в несбыточных мечтах ему могло примститься, что его друг Миша живёт на одной площадке с Лёсиком, сводным братом этого самого Григория. Да ещё и в гости к ним ходит, помогает, чем может. Потому что люди они хорошие, но у парня беда за бедой. И всё оттого, что не от мира сего, вечно витает в облаках, путает явь с выдумкой. И Миша с жаром и сожалением рассказал Олегу и про кипеж, который Лёсик затеял в ментовке по поводу якобы падающих в ямы людей, и про историю с ОВИРом, куда вызвали спецназ, заподозрив мальчишку в неадеквате. И о приступах сумеречного сознания, документально не подтверждённых.

В тот раз Курняк помог Лёсику получить белый билет. Но для своего расследования он почти ничего не выяснил. Братья уже лет пять не общались друг с другом по причине, о которой сам Лёсик говорить не захотел, а Дарина объяснила коротко: они разные люди. Курняк и сам видел, что разные, но, скорее всего, есть более веская причина разрыва родственных отношений…

Вернувшись к себе, следователь какое-то время совершал массу привычных действий: машинально курил папиросу за папиросой, заваривал крепкий чай, при этом бормотал что-то обрывочное. Он силился представить себя на месте пропавшего Лёсика — после его пламенной речи, эмоционального взрыва, которые происходили не с ним самим, а с тем другим, Леоном, о котором он когда-то поведал Курняку.

Примечательным в этом состоянии было то, что Лёсик прекрасно понимал, кто действует под его личиной, пытался противостоять, ругался с этим двойником, но всегда проигрывал. И, что не менее важно, не знал, что с ним происходило, когда Лёсик спал или погружался в мечты. Бывало, с удивлением обнаруживал последствия. Что-то там этот Леон продал без его ведома и желания. И такие беспамятные поступки больше соответствовали картине сумеречного сознания.

Если с Леонидом случилось именно это, дела плохи — он мог забиться куда угодно, лежать в безлюдном, заброшенном месте, на каком-нибудь чердаке, где его долго могли не обнаружить. С другой стороны, приступ на то и приступ — он проходит. И тогда ему уже давно пора всплыть, проявиться.

А вдруг этот двойник-мучитель, толкнувший на пафосное выступление с платформы грузовика, продолжает действовать? Ведь ему безразличны рабочие обязательства Леонида, переживания и тревоги близких. Но что, что он задумал? Если речь в Летнем саду — лишь начало, вступительная часть спектакля, что могло произойти дальше? Положим, его целью была дирекция Музея Росси, он отправился туда и устроил дебош, за который мог получить пятнадцать суток. Но среди задержанных Леонида Батищева нет. А другого, Леона?..

Что за бред лезет ему в голову! Юридически, да и физически, это один и тот же человек…

Больше подчиняясь правилу проверять все, даже невозможные версии, Курняк включил компьютер и, пока верещал и запускался жёсткий диск, думал, как повезло ему с новым местом работы. Всё, что нужно для дела, у него есть, доступ к информации фантастический. И всё благодаря Мишке Козакову, устроившего ему место начальника отдела безопасности гипермаркета. Нет, он просто обязан помочь его друзьям!

Для начала следователь набрал в адресной строке различные комбинации имени и фамилии Леонида Батищева, но сеть выдала такой безмерный улов, что ему пришлось заново пересмотреть свои навыки в вылавливании нужных сведений. Очень помогли советы портала poisk&result, где засели русские хакеры, весьма доходчиво объясняющие, как правильно искать данные о людях, а также создавать и выявлять фейковые аккаунты. Полночи вёл Курняк охоту и, когда уже окончательно стало рубить, добрался до дивана и мгновенно уснул. А экран компа ещё минут пять светился текстовым файлом:

Леонард Александрович Сиверцев — 07.07.1978 г.р. (27 лет), образование высшее: Балтийский институт экологии политики и права, факультет «Экология и природопользование», специальность урбанист-эколог. Очень важно! Тема диплома: выращивание низкопрофильных неагрессивных лишайников на каменных и бетонных конструкциях. Оценка «отлично» с выдачей патента и гранта в размере 10 тыс. евро на продолжение разработки темы.

Проживает по адресу: Италия, г. Милан, ул. Джотто, 3 (via Giotto, 3). Не женат. Место работы: питомник деревьев «Bioforest», Италия, г. Милан, специальность: селекционер. Консультант Национального археологического музея во Флоренции. Внешность: рост 185 см. (такой же, как у Леонида Батищева, и такое же астеничное телосложение), волосы рыжие, короткая стрижка. Выглядит моложе своих лет.

Утром, на свежую голову, Курняк уже сомневался в полезности ночного улова и решил пока ничего не рассказывать Дарине, поскольку для поисков Лёсика эта информация вряд ли могла быть полезной. Ну, да, у Леонарда Сиверцева фамилия Дарины, но Милан, при чём тут Милан, Италия, питомник деревьев? Фотографий мало, на них молодой человек, хоть и похожий на Лёсика, но рыжий, с короткой стрижкой, всегда в тёмных очках. Если бы не тема диплома, вообще бы внимания не обратил.

Была ещё одна находка. Задав в поисковой строке имя Жилинского, помимо множества публикаций, как и его личных, так и о нём — все в области археологии и реставрации — Курняк обнаружил статью в итальянском журнале «Restaurazione» под заголовком «Царская резиденция русского реставратора», совершенно по-другому трактующая причину перевозки коллекции в Павловск и роль в этом Музея Росси. Если верить этой статье, Жилинскому светило судебное разбирательство и даже лишение свободы. А что если Лёсику попался этот журнал — вот так же, как Курняку — и он кинулся предупредить учителя? Хотя номер февральский, а сегодня на дворе сентябрь. Нет, вряд ли дело в этом…

Только сейчас следователь сообразил, что поиски пропавшего Лёсика опирались на имя, а ведь у него с собой могло не оказаться документов, и в случае полной или частичной потери памяти его должны были зарегистрировать как неизвестное лицо. Набросав по-быстрому словесный портрет, прикрепив несколько фотографий и видео из Летнего сада, он послал запрос в службу информации своей новой конторы.

Тут позвонила Дарина и сообщила, что они уже рядом с мастерской, но у Евгения Борисовича нет ключа, а оставленный в условленном месте, под перилами, исчез, и это даёт надежду, что Лёсик всё-таки в мастерскую заходил. Им пришлось вызвать Максима Пичугина, бывшего подчинённого Александрова, а ныне представителя подрядчика Музея Росси. Закрывая трубку ладонью, Дарина шептала, что Максим держится хамски, в разговоре не участвует и дуется, потому что Жилинский вытащил его обманным путём: якобы видит в окнах подозрительных людей.

Курняк обещал прибыть немедля, распечатал статью и на всякий случай сделал в контору короткий звонок с просьбой надавить на Пичугина через его начальство, чтобы тот не препятствовал поиску пропавшего человека. К приезду следователя Максим был сама предупредительность, он провёл Курняка по всем помещениям, поясняя, как Музей Росси планирует использовать полученные площади. Добравшись до третьего зала с инкрустированным паркетом, доверительно сообщил, что паркет будет разобран и отреставрирован, а затем помещён, как объект экспозиции, в один из залов Музея Росси.

— А эта экспозиция тоже музею понадобилась? — без интереса спросил Курняк, протягивая Максиму распечатку статьи.

Не отстающий ни на шаг Жилинский тут же выхватил листки и бегло пробежал по строкам — он явно знал итальянский. Пичугину, похоже, статья была знакома, он криво усмехнулся и, шепнув Курняку: «Ещё дёшево отделался», — предложил закончить осмотр, искать тут негде, а у него полно дел.

Но Жилинский, сражённый статьёй, которую видел впервые, от возмущения побагровел. Презрительно глядя на Пичугина и пристукивая в пол ногой, он отчеканил: «Знаем мы, куда этот паркет поедет — в имение господина директора!». Максим, обращаясь исключительно к Курняку, саркастически произнёс: «Расхожее мнение толпы». Но Евгений Борисович не унимался, выкручивал ногами по паркету кренделя, издевательски повторяя: «Всё по домам разберут, всё растащат!». И вдруг, пронзительно взвизгнув: «Самую мелочь, и ту в карман!», — рванул на себя кованое кольцо вентиляционной решётки. Раздался скрип, за ним щелчок, прямоугольник паркета дрогнул, бесшумно отъехал вниз, открыв взору лесенку.

Все отпрянули, только Дарина с криком: «Лёсик!» — кинулась в подвал. Остальные тут же последовали за ней и были слегка напуганы, когда лаз над ними бесшумно закрылся, оставив всю компанию в полной темноте. У Жилинского нашёлся фонарик, остальные светили экранами мобильников.

Следы пребывания Лёсика обнаружились сразу: самые обычные отпечатки обуви и рук в идеально-ровном слое пыли. Но его самого в подвале не было. Пока остальные вели поиски, Евгений Борисович кинулся к столу с разбросанными на нём бумагами, потом к шкафам. Открывая их один за другим, выдвигая ящики и раскрывая папки, бормотал что-то нечленораздельное. Вдруг сделался белым и, вскрикнув пресекающимся голосом: «Срочно, охрану! Национальное достояние!», — обмяк и повалился на кушетку.

Максим и Александров, стоя в разных концах подвала, пытались куда-то дозвониться, но связи не было. Дарина достала из сумочки валидол, и пришедший в себя Жилинский заверил, что где-то у входа должен быть механизм открытия лаза, так всегда делали потайные помещения. Кинулись искать и вскоре обнаружили за лестницей такое же кольцо, открывшее люк.

Пока они выбирались, пока ждали приезда охранных структур и местного следователя, Курняку пришло сообщение, которое он зачитал вслух. Что за последние трое суток в больницы города доставлено семнадцать мужчин без документов, из них восемь, находящихся без сознания или потерявших память, пятеро подходят по возрасту, трое по внешнему виду, длинные волосы только у двоих, один из них — седой бомж, другой — в больнице на Крестовском.

Туда и надо ехать в первую очередь, резюмировал Курняк. Александров с Жилинским хоть и выразили энтузиазм проверить остальные больницы, но Дарина понимала, что их подлинный интерес здесь, в этом подвале. Собранная, деловая, без всякого намёка на пережитые волнения, она попросила следователя её сопровождать.

Вместе с подъехавшим такси появилось сразу несколько машин. Из одних высыпали люди в камуфляже и с автоматами, из других, бронированных джипов, не спеша выходили неприметные личности в штатском, прикрытые со всех сторон охраной с рациями. Но ни Курняку, ни Дарине до этого уже не было дела.



Паркинг на месте погоста?

Leta.ru 15.10. 200… г.

Проект, предполагающий превращение Марсова поля в некий амфитеатр, успел наделать шума в Петербурге. Согласно ему, Марсово поле должно стать развлекательной площадкой, подходящей для прогулок и проведения концертов. Главная же задача архитекторов сейчас заключается в том, чтобы отделить зону отдыха от «Вечного огня» и захоронения ряда большевистских деятелей и жертв Февральской революции.

В своё время появление погоста в самом центре Петербурга, да ещё на одной из его главных площадей, вызвало в городе самые противоречивые толки. По старой христианской традиции хоронить вне церковной или кладбищенской ограды не полагалось. А учитывая, что с началом революции и Гражданской войны уровень жизни в Петербурге стремительно покатился вниз и в городе началась обыкновенная разруха, заговорили о том, что очень скоро «Петрополь превратится в некрополь».

В настоящий момент проект не предполагает выноса захоронения с места, которое, и правда, с годами становится все более «тусовочным». Однако если взять во внимание возможное появление подземного паркинга под площадью, о котором не раз говорили последние годы, то и такой вариант событий исключить нельзя.

ПОДЗЕМНЫЙ ХОД

Алим уже три года работал на стройке, но дальше подсобника не продвинулся. Да он к этому и не стремился: ни семьи, ни детей, которым надо посылать деньги, у него не было. Предложи ему начальник учиться какой-то строительной профессии, он бы скорее удивился и руками замахал. Сколько он ни наблюдал, как другие кладут кирпич или строят опалубку, повторить бы не смог, хоть стреляй. Бахтияр говорит, что он кизикчи, и это, наверно, так. Грамоты не знает, только подпись может поставить, и то каждый раз потеет, выводя буквы. Если б не Бахти, пропал бы совсем. Только ему он обязан тем, что каждый день еда, ночует в тепле и под крышей, одежду и обувь выдают, рукавицы.

Бахти перед начальством не тушуется, даже с русскими говорит свободно, посмеивается, будто ровня им. Они его одобрительно по плечу похлопывают, хитрожопый — говорят. А что это значит? — спросил Алим. Так вроде донишманд, — улыбается Бахти.

Алим во всём слушается Бахтияра. Потому что русский язык плохо понимает, хотя уже третий год живёт в Ленинграде, Питере по-новому. Ему так спокойнее. Бахти скажет: копай вот так, — он и копает. Или — мусор собери. Берёт тачку и возит мусор, куда велят. А сам представляет свой кишлак Тешик, как биби кизяком тандыр растапливает, а холла Рахма, как обычно, козочек погнала к таловой рощице. Алим прячется за сараем, чтобы о нём забыли, из-за угла поглядывая на дорогу. И как только школьный автобус чуть притормаживает и тут же трогается дальше, Алим вылезает — теперь ему школа не грозит. Биби только скажет: нодон — но не ругается, а велит лепёшки кизячьи лепить и на камни раскладывать для просушки.

Так бы и жил Алим в Тешике всю жизнь, но биби умерла, а холла Рахма зарезала всех коз и в райцентр подалась к дальней родне. Алиму нечего стало есть, а тут как раз сосед Фарух собрался на заработки в Россию и его с собой взял строить дом новому русскому. Правда, обманул потом, все деньги себе забрал и уехал. Хорошо, Бахтияр, который был в бригаде старшим, Алима пожалел и на другую стройку определил — копать яму под фундамент, а потом так за собой и возил повсюду.

Своих денег у Алима никогда не было, да и зачем они ему, что он с ними будет делать? Бахти сказал: ты мне как сын, хотя сам немногим старше. Но ведь Алим кизикчи, а значит, умом не дорос. Из всех русских слов он больше всего любит «перерыв», по-узбекски танаффус, а самое неприятное слово «не трогать» — то есть тегмасин. Если всё выполнять, как скажет Бахтияр, и не забываться мечтами в ущерб делу, главный начальник, Мурат Каримов, может дать премию, и тогда Бахти купит Алиму халвы или орешков в сахаре, а себе водки и колбасы.

Алиму водки не надо и Галю он тоже не хочет, хотя Бахти и предлагал. Куда он её поведёт? На свои верхние нары? Их в комнате восемь человек, все узбеки. Один стол у окна, одежда висит на гвоздях. В квартире ещё много комнат, Алим и не знает, сколько всего, но много. Четыре плиты на кухне и две раковины. Жить можно. Народ постоянно ходит по длинному коридору, и Алиму порой кажется, что там, за стеной, погонщик ведёт стадо мулов — через горное плато, на восток. Уже осень, в горах выпал снег, а здесь, в Тишике, ещё славно греет солнце, и запах спелой айвы мешается с дымом тандыра…

Крепкий удар по спине вывел Алима из привычных грёз. Это Серёжа шутит — ковшом «бобката» толкнул, чтоб не забывался, быстрее лопатой шевелил. На технике только русские работают или украинцы, у них права. Но раз Серёжа свою колымагу на стоянку повёл, значит, шесть часов — кончай работу! Но к Алиму и Бахти это не относится — у них битим — сделка. Сколько наработают, столько и получат. Бахти сказал: пока всю площадку не расчистят, домой не пойдут. Уже и лампы включили, хоть всю ночь работай.

Алим быстрее задвигал лопатой, уверенными движениями отбрасывая в тачку куски разбитого асфальта. И вдруг почувствовал, как под ногами просела земля, и в ту же секунду его поволокло куда-то вниз и вбок, как с горы. Правда, летел недолго, упёрся ногами в кучу обломков, больно стукнувшись коленкой о камень.

Он совсем не испугался — каменных обвалов в горах пришлось пережить немало. Тут главное — беречь голову и не дать затащить себя потоку. Но, похоже, он просто провалился в яму, это тоже дело известное, сколько раз в детстве проваливался в расщелины, вылезти сможет. Тем более, не глубоко и Бахти наверху. В случае чего, верёвку кинет.

Свет прожектора позволил осмотреться, и Алим понял, что упал на плиты подземного коридора, ноги его упираются в кусок обрушенной стены, за которым в ещё не осевшей пыли кто-то лежит. Ему хорошо было видно плечо с отброшенной рукой и голова с длинными седыми волосами. Человек не шевелился и, возможно, был мёртв. Алим не боялся мёртвых, от них никогда не бывало бед, не то что от живых. Главное — самому вылезти, а потом уж Бахти пусть решает, что делать.

Алим потихоньку стал карабкаться наверх, упираясь в стены ногами. Поначалу он ещё видел лежащего, тот так и не шевельнулся ни разу, потом смотрел только по сторонам: куда ногу ставить, да за что уцепиться. Когда высунул голову наружу, тут же увидел, что Бахти бегает по площадке, ругаясь последними словами — его ищет. Подбежал, помог выбраться, в глазах уже нет злости, только испуг.

Тут ему Алим всё рассказал, как провалился в подземный ход и про человека, лежащего внизу. Думал, Бахти сразу звонить начнёт Мурату, но тот решил сначала сам посмотреть, жив человек или нет. Они взяли с собой длинные ремни, лопату и полезли вниз. Длинноволосый всё так же лежал, и теперь Алиму хорошо было видно, что его туловище находится под завалом. Бахти подполз к человеку близко, трогал его и ухом припадал к груди. Тот был ещё жив, но Бахти сказал, что откапывать его опасно — их самих может завалить.

Теперь-то уж точно станет звонить, подумал Алим, но тут они оба увидели за спиной лежащего какой-то плоский предмет, похожий на дощатый настил, только с выпуклым узором. Алим сразу понял, что Бахтияр хочет к нему пробраться, но этот пока не умерший человек лежит на пути. Они принялись его откапывать, человек застонал и открыл глаза. Они были зелёные, с узким зрачком, из чего Алим понял, что длинноволосый по-прежнему без сознания. И ещё он догадался, что это вовсе не седой старик, а молодой парень, просто волосы длинные и в пыли.

Они освободили его туловище от обломков и принялись за ноги. Дело пошло быстрее, когда удалось отвалить большой плоский камень, который, на счастье, встал распором и принял на себя груз обрушенной стены. Пока Алим с помощью ремней потихоньку подтаскивал парнишку наверх, Бахти полез за своей находкой. Алим так и не разглядел, что это было, он очень устал — парень был худой, но длинный и ничем ему не помогал, даже звука не издал больше, и Алиму думалось: вряд ли он жив. Беспокойство, что Бахти никому не звонит, мучило его, но потом он сказал себе: ты — кизикчи, а Бахти — хитрожопый, пусть он и думает.

Наверху была уже ночь, когда Алим и Бахти выбрались из завала. Две их длинные тени при свете прожекторов загибались головами на стену дома. Лежащий почти не отбрасывал тень, но был тёплый, значит живой. Алим думал, надо вызвать «скорую», но опять промолчал. Бахтияр с настилом подмышкой отошёл к вагончику, а когда вернулся, в руках уже ничего не было. Бахти сказал: бери его за ноги и понесли.

Они вынесли парня за ворота, отошли подальше, к углу дома, и положили на край тротуара. Бахтияр всё глядел по сторонам, но, к счастью, улица была пустынной. Когда вернулись во двор, Бахти сказал, что, если кто узнает про человека под завалами, стройку остановят, и тогда они останутся без работы. У них же битим, простой не оплатят. А этого прохожие подберут и в больницу доставят.

И они снова принялись за дело, а когда поздно ночью закончили расчищать площадку и пошли домой, на тротуаре уже никого не было.



Отель класса «люкс» в казарме

Газета «Молодое поколение», 30.10. 200…г.

Стали известны подробности грядущей реконструкции казарм лейб-гвардии Павловского полка на Марсовом поле, 1. Историческое здание, что называется, пошло по рукам. Его теперешний хозяин, банк «Калининский-2», изменил проект с учётом требований КГиОПа, увеличив при этом площадь застройки. Фешенебельному отелю явно не хватает имеющихся площадей, и часть помещений уйдёт под землю.

Многие градостроительные решения в Петербурге могут быть связаны с подземным строительством. Поскольку новые технологии позволяют работать с любыми грунтами, эксперты предлагают строить под землёй и стадионы, и концертные залы. Можно только порадоваться, если грунты исторического центра выдержат такую нагрузку.

Согласно распоряжению «Комиссии по надзору за строительством и реконструкцией объектов в исторической части города», в настоящее время на территории будущего отеля проводятся выборочные архитектурно-археологические изыскания.

Редакция газеты «Молодое поколение» по согласованию с Комиссией будет следить за ходом работ и информировать об их проведении и возможных находках.

БОЛЬНИЦА

В ту ночь Мариинская больница дежурила по «скорой». Два врача в приёмном покое не успевали принимать пациентов, на каждом было ещё по отделению, куда их то и дело вызывали. В коридоре на каталках и в креслах ожидали привезённые со всего города больные. Медсестра клала сопроводительные бумаги на стол, кратко поясняя: тяжёлый, кровотечение, срочно. Доставленный без сознания и без документов, а, главное, без сопровождающих, ободранный, грязный бомж так бы и пролежал до утра, если бы не прибывший вскоре полицейский Глушко. Он уверенно зашёл в смотровую и, предъявив усталому доктору Захарову удостоверение оперуполномоченного, велел немедленно заняться пострадавшим, который числился в протоколе, как «неизвестный мужчина 18—20 лет, предположительно сбитый машиной возле строительных лесов по адресу Марсово поле, 1». А сам остался ждать, уткнувшись в экран мобильника.

Через сорок минут заключение было готово. Из него следовало, что у пострадавшего черепно-мозговая травма, сотрясение мозга 3-ей степени тяжести, перелом левого предплечья, разрыв левой барабанной перепонки, множественные ссадины и ушибы. Давление низкое, пульс частый, мерцающий. В сознание не приходил, и после санобработки и наложения гипса, будет отправлен в палату интенсивной терапии.

От себя Захаров добавил, что пациент вряд ли был сбит машиной, скорее, его ударили чем-то тяжёлым и валяли в каком-то очень пыльном месте. И ещё под рубахой нашли вот это, и врач передал полицейскому мятый и грязный конверт из желтоватой бумаги, запечатанный сургучом с выдавленным рисунком в виде сердца с двумя крестами.

— Может, всё же машиной сбили? — гнул своё Глушко, который уже собирался передать дело в автодорожную полицию. И тут врач, оживлённо поблёскивая стёклами очков, представил свои резоны, из которых оперу стало ясно, что перед ним любитель детективного жанра, дорвавшийся до реального дела.

Если пострадавший был сбит, — с азартом вопрошал он, — откуда на его одежде, волосах и даже на теле глинистая земля с вкраплениями извести и каменной крошки? И ещё: от удара бампером основное повреждение должно быть в районе таза, позвоночника. А тут сплошные гематомы левой верхней части туловища и головы, будто удары сыпались с одной стороны, на уровне плеч. И главное — дыхательные пути забиты смесью того же состава, что на одежде, и это могло случиться, если его валяли по земле.

И пока сбитый с толку опер, забрав заключение, шёл к выходу, вслед ему раздавалось: чтобы скрыть место преступления… могли из машины выбросить, а расправиться в другом районе… У Глушко был воз и маленькая тележка нераскрытых дел, а дома — недельный бойкот жены, да ещё Лизе приспичило щениться, и четырёх шоколадных кокер-спаниелей размером с тапок надлежало оформить, привить, выставить на продажу. Очухается потерпевший, тогда и будем думать, а пока других забот невпроворот. И, вернувшись в отделение, опер вложил заключение врача и грязный конверт с сургучной печатью в папку с делом.

До Мариинской больницы Курняк добрался только на третий день. Отправился туда один, без особой надежды. По сведениям, мужчина, сбитый машиной, был длинноволосым седым бомжом. Информация поступила из 32-го полицейского отделения, но близость Летнего сада насторожила следователя. До этого они с Дариной объехали больше десятка больниц, проверяя поступающие на телефон Курняка сообщения. Даже побывали в двух моргах, после чего следователь отправил побелевшую, как призрак, Дарину под присмотр вернувшегося с гастролей мужа.

В приёмном отделении дежурил всё тот же Захаров, который почему-то очень обрадовался приходу Курняка, вызвался проводить его на хирургию, где пострадавшего готовили к операции по восстановлению барабанной перепонки, а попутно лечили ушибы и перелом.

Пока шли бесконечными коридорами и лестничными маршами, врач говорил не умолкая. Пациент только вчера пришёл в сознание, память вернулась, но весьма избирательно. К примеру, имени своего не помнит, что с ним произошло — тоже, зато в деталях пересказал события трёхвековой давности. Вообще считает себя неким посланцем, рвётся передать письмо Кочубея и без конца несёт какой-то бред про подземный ход, тайный приказ, архив царской семьи. Кстати, и письмо при нём было, местному оперу передано.

— Царский архив не бред, он действительно найден, — обронил Курняк.

— Ах так! Может, и письмо Кочубея не бред?

— Может, и не бред.

Услышав про письмо Кочубея и царский архив, Курняк уже не сомневался, что нашёл Лёсика. Захаров, который только собрался пошутить: мол, Кочубей у нас как раз в шестой палате лежит, — осёкся и тут же вспомнил, что документика-то у следователя не спросил, и вообще, мужик в штатском, ведёт себя подозрительно. Но тот уже звонил в отделение полиции и разговаривал с ведущим это дело оперуполномоченным. Вторым звонком он поднял на ноги ребят из своей конторы, приказав им внедриться в группу, изымающую архив Романовых, и искать подземный ход, ведущий из подвала в сторону Марсова поля.

После этого они прошли в большую, заполненную рядами коек палату, и Курняк ещё от дверей увидел характерный профиль и раскиданные по подушке каштановые, с золотой искрой, волосы. Лёсик спал и, лишь подойдя ближе, следователь заметил в растрёпанной гриве длинную седую прядь.

Пока врач, смущённый недавними подозрениями, высказывал Курняку свои умозаключения по поводу специфической пыли, которой был буквально пропитан пострадавший, следователь внимательно осмотрел Лёсика. Лицо в ссадинах, губы разбиты, левая рука выше гипса распухла и посинела. Если отбивался, пострадала бы правая, а тут все повреждения с левой стороны. Может, опер прав: переходил улицу, попал под машину? Но откуда тогда странная голубая пыль на одежде и в лёгких?

Тут Лёсик открыл глаза, взгляд был пустой и неподвижный. Курняк сел на край койки и произнёс бодрым голосом: «Ну, что, Леонид Александрович, с возвращением!». Тот вздрогнул всем телом и перевёл взгляд на следователя. С трудом разлепив запёкшиеся губы, еле слышно спросил: «Письмо… где письмо?».

Врач многозначительно взглянул на Курняка, а тот успокоительно закивал: «Всё в порядке, письмо цело».

— Надо срочно… передать Меншикову… это спасёт жизнь Василия Кочубея… — прошептал Лёсик и даже попытался подняться на локте, но тут же без сил откинулся на подушку.

— Не волнуйся, передадим, — убеждённо произнёс Курняк, двинув бровью в сторону врача, который хотел встрять с явно лишними комментариями.

— А папку… папку нашли?

— Папку ищем и обязательно найдём. Ты, главное, поправляйся скорее, мне твоя помощь нужна, — подбадривал Курняк, решив, что про папку расспросит потом. Раз письмо существует на самом деле, наверняка и папка не вымысел. Парень обнаружил в подвале мастерской Жилинского царский архив и, возможно, что-то прихватил с собой.

В последующие несколько дней Курняк разрывался между больницей, местным полицейским участком и мастерской Жилинского, которую новые хозяева не просто опечатали, а закрыли металлической дверью. От своих прямых обязанностей — пресечение воровства в гипермаркете — совсем отойти было невозможно, но тут выручали помощники и система выборочного мониторинга.

Леонид пока ещё толком в себя не пришёл. То говорил, что попал в каземат города Батурина и по приказу Стаса Богуславского, переодетого в шляхетский костюм, — ага, персонаж знакомый! — писал от имени Кочубея донос на гетмана Мазепу. Уверял, будто сам Меншиков ожидает его с этой депешей, надо только назвать пароль. А на другой день ни застенков, ни Стаса не помнил, зато твердил про настоящий план Летнего сада, который у него выкрали немирные горцы.

Беседа с опером Глушко многое прояснила. И причиной тому, как ясно виделось Курняку, было сильнейшее нежелание местного оперативника заниматься делом «сбитого машиной чокнутого бомжа». Вследствие чего Глушко щедро делился информацией, передал под расписку все документы, включая тот самый конверт, на сургучной печати которого был отчётливо виден герб: сердце с двумя крестами. Вместе с Глушко они обследовали близлежащую к месту происшествия территорию и очень скоро оказались во дворе дома №1, где вовсю шли работы по реконструкции бывших казарм лейб-гвардии Павловского полка, а, вернее, превращения их в отель класса люкс.

Тут Курняк почуял близость удачи и отпустил повеселевшего сыскаря. У Олега Тарасовича такое не раз бывало: ничего ещё не понятно, очевидные факты вроде бы трубят отбой, а на душе спокойно, будто все неувязки позади, и разгадка вот-вот откроется. Вот и теперь, оглядывая вычищенную строительную площадку, он улыбался в усы, наслаждаясь редким осенним солнышком.

У строителей начался обеденный перерыв, и только один узбек с лицом туповатым и бесхитростным ходил по двору с лопатой. Курняк неспешной походкой двинулся наперерез, то и дело наклоняясь, будто разглядывал что-то под ногами. Узбек не обращал на него ни малейшего внимания, зато из вагончика, жуя на ходу, выскочил другой, постарше и порешительнее.

— Вам чего надо? — закричал он ещё издали.

Курняк не ответил, продолжая двигаться по намеченной траектории и сосредоточенно вглядываясь в мусор. Когда до столкновения с первым узбеком — «тюхой», как определил его следователь — оставалась пара шагов, второй подскочил, энергично размахивая руками. Он даже ухватил Курняка за рукав, но волшебные «корочки» возымели своё действие. Вся троица внезапно застыла посреди двора в молчании, причём «тюха» взирал на следователя с наивной улыбкой. Второй что-то сказал по-узбекски, «тюха» испугался, быстрым шагом направился к вагончику и скрылся там вместе с лопатой.

— Как ваше имя и где вы были в прошлую пятницу? — строго спросил Курняк, которому по-настоящему хотелось побеседовать именно с «тюхой».

— Бахтияр Усманов я. Так где мне быть? Тут и был, работал, — заискивающая улыбка сменилась на хмурую.

— Ничего необычного не заметили? Людей каких посторонних на стройке не было? Несчастных случаев не произошло?

Лицо Бахтияра приняло бабье выражение, и он залопотал бессвязно: «Ничего не знаю, начальство спроси, я работал, времени нет по сторонам смотреть».

— А ваш коллега? Тот, с лопатой? Может, он чего видел? — не отставал Курняк.

— Он нет, он русский не понимает, из кишлака, глупый, — зачастил узбек.

— Я бы хотел с ним тоже побеседовать. Вы мне поможете с переводом?

Бахтияр вздохнул и повёл Курняка к вагончику.

Следователь не раз пожалел, что доверился хитрецу Усманову. Но искать другого переводчика не было времени, нельзя было этих двоих оставить наедине, а задерживать их не было оснований. Поэтому Курняк напрягался изо всех сил, пытаясь понять, что говорит Алим, лицо которого выглядело придурковатым. Усманов то и дело с тревогой поглядывал в окошко, притворно гундося, что в любую минуту может нагрянуть бригадир и будет их ругать, ведь обед давно закончился.

Да он явно боится, смекнул Курняк и стал наезжать, угрожать, выдавать догадки за уже известные ему факты. Короче, применил психологический прессинг и через какие-то десять минут узнал и про обвал, и про подземный ход, и про найденного парня. Которого они, между прочим, спасли, с горячностью уверял Бахтияр, вытащили из-под завала. Прохожие вызвали скорую, сами никак не могли — строгий хозяин, сразу выгонит.

— А начальство знает про подземный ход?

— Это она знает, это как раз наша работа — искать под землёй, — уверил Бахтияр, — а о парне мы не сказали, испугались. Даже не знаем, живой он или…

— Живой, живой… только не помнит ничего, — посетовал Курняк и тотчас отметил облегчение на лице Бахтияра.

Курняку хотелось самому увидеть подземный ход, по которому шёл Лёсик, но Усманов упросил дождаться конца рабочего дня, когда бригадир уедет. Они договорились встретиться ещё раз в семь, и, переходя Пантелеймоновский мост, следователь похвалил себя за то, что не спросил о папке. Вдруг, действительно, она существует и валяется где-нибудь под обломками? А пока надо зайти к криминалистам, которым для экспертизы передан конверт.



Под Марсовым полем найден подземный ход

Газета «Молодое поколение», 28.10. 200…г.

На участке комплекса казарм лейб-гвардии Павловского полка (Марсово поле, 1) в процессе архитектурно-археологического исследования отрыли полуразрушенный подземный ход, который проходит под подвалами здания. В настоящее время ведутся работы по расчистке завалов.

Газета «Молодое поколение», наблюдающая за археологическими работами по согласованию с «Комиссией по надзору за строительством и реконструкцией объектов в исторической части города», провела своё независимое расследование. Наш корреспондент обратился к начальнику бригады по земельным работам Мурату Каримову и выяснил, что работы проводились в третьем дворе, при отвале грунта обнаружился вертикальный колодец глубиной два с половиной метра с ржавыми металлическими скобами. Колодец очищен от осыпавшегося грунта и законсервирован для проведения дальнейших изысканий, которые, согласно техническому заданию, могут проводиться только непосредственно под объектом застройки.

Напомним, что версия о существовании подземного хода между Летним дворцом Петра I и дворцом его дочери Елизаветы Петровны, на месте которого впоследствии были построены казармы, существует давно. В 1924 году, после наводнения, были попытки расчистить подземный ход, но путь преградили массивные железные решётки.

Часть 5. ОТКРЫТИЕ

ЭКСПЕРТЫ С ЛИТЕЙНОГО

Новая должность открыла Курняку доступ к лаборатории ФСБ в подвале на Литейном. Там работали лучшие спецы города: Люсьен Корзухин и Ким Ти-Гай. Люсьену было за шестьдесят, своей тотально лысой головой без бровей и ресниц он напоминал Фантомаса, пришельца из других миров. Да так оно где-то и было. Ничего, ровным счётом ничего не привязывало Корзухина к матушке Земле, он парил высоко над облаками и оттуда видел города и страны, дома и электростанции. Мог даже разглядеть детские игрушки в квартире Весёлого посёлка и булавку, прищемившую галстук диктора «Вечерних новостей». На всё это Люсьен смотрел через спутник со сложным буквенно-цифровым обозначением и доверял только ему, хотя сам в это время находился в небольшой надстройке на крыше, которую называл «будкой». Жил в цокольном этаже там же, на Литейном, и поднимаясь в свою «будку» на лифте, а ближе к ночи спускаясь вниз, совершал две ежедневные поездки на «общественном транспорте», имея в виду возможных попутчиков в лифте. На улицу почти не выходил.

Именно Корзухина Курняк попросил обследовать подземную начинку Марсова поля. Для такого дела Люсьену надо было получать специальное разрешение, поскольку объект представлял из себя, с одной стороны, некрополь жертв революций, с другой, — площадь для митингов. Но никакого разрешения Корзухин ни у кого не спрашивал, особенно по «сторонним заказам».

Конвертом занимался Ким Ти-Гай. Ростом чуть более полутора метров, до неприличия юный на вид — на самом деле ему перевалило за сорок — со щёткой металлических чёрных волос, в очках-линзах по причине чудовищной близорукости, он больше всего напоминал пионера времён китайской культурной революции. Синий костюм с красным галстуком довершали образ. В его маленькой, круглой голове умещалась пропасть знаний, разносторонних и в обыденной жизни, как правило, бесполезных.

Ким никогда не пользовался доступной информацией из интернета, хотя являлся автором многих страниц электронных энциклопедий. Полагая, что подлинные факты надо искать в первоисточниках, Ти-Гай был зарегистрирован в сотне крупнейших он-лайн библиотек мира и получал доступы к любым архивам. К тому же, будучи химиком по одному из образований, он навострился работать с предметами, причисленными к разряду улик, и выжимал из них всё возможное.

Вот к нему в первую очередь и направился Курняк, решив, что это не займёт много времени. Но всё оказалось не так просто. Посверкивая очками, Ким вывел на большой экран проектора снимок лицевой части конверта и, тыча указкой в обведённые кружками участки, пространно комментировал каждую царапину, каждое пятнышко. Специфика терминологии запутывала Курняка, он велел опустить подробности, говорить проще и по существу.

Ким заметно сник и монотонно стал перечислять размеры конверта и отдельных его частей, отклонение углов, толщину бумаги. Потом перешёл к чернилам, затем к сургучной печати. Заметив, что следователь нетерпеливо моргает, эксперт оборвал себя на полуслове и, вздохнув, отложил указку и выключил проектор. Потом взял в руки конверт и, как фокусник, покрутил его перед носом следователя.

— Хорошо, расскажу, что удивило. Прежде всего, возраст. Он разный. Бумаге около трёхсот лет, может, чуть меньше. Чернилам — от силы сотня. Сургучу лет сто пятьдесят, но печать поставлена не так давно. То же самое с надписью на конверте. Чернила старые, а надпись свежая, причём сделана стальным пером предположительно конца 19-го века. Что касается самого письма…

— А вы что же, и до письма добрались?

— Ну, не в прямом смысле. Письмо не тронуто, как не вскрыт и сам конверт. Но рентген позволяет прочесть написанное, не открывая его. С помощью томографа возможен физико-механический анализ бумаги…

— Пока без томографа. Что внутри?

— В конверте находятся два письма. Вот, я обработал снимки, и теперь мы видим одну и другую страницу каждого, — Ким старался сохранять доброжелательный тон, но было видно, как он разочарован отсутствием у Курняка интереса к самому главному — процессу изучения предметов и обоснование выводов.

— Это старославянский. Я сделал два перевода: подстрочный и адаптированный. Если интересует, у меня отдельным документом представлены комментарии…

— Обязательно пригодятся, — Курняк поблагодарил, забрал конверт, довольно толстую «пояснительную записку предметной экспертизы», снимки и распечатки. Всё это он сложил в дипломат и направился в «будку» к Люсьену.

Против ожидания, там он не задержался. Корзухин находился в процессе прямой слежки из космоса за «объектом» и со словами: сам разберёшься, там всё понятно — сунул Курняку схему необычного вида — подземный город Марсова поля. Следователь уложил её в портфель, решив рассмотреть повнимательнее у себя в кабинете, и поспешил на строительную площадку, время подходило к семи.

У входа в арку его должен был ждать Артур Бикмаев, один из мерчандайзеров гипермаркета, под крышей которого Курняк так уютно обосновался. Артур был выходцем из Ташкента и интересовал следователя в первую очередь как переводчик с узбекского. Следователь не доверял Бахтияру, подозревая, что он сам правды не скажет и показания Алима переиначит.

Когда в начале восьмого Курняк добрался до знакомой арки, Бикмаев уже ждал на месте, под номером дома, и, как обычно, говорил по телефону. Они направились во двор, где обнаружили Алима с тачкой, нагруженной землёй и битым кирпичом. Под светом прожекторов он неспешно двигался от огороженного полосатой лентой входа в подземелье к небольшим кучкам уже вытащенного грунта. Бахтияра поблизости не было.

Артур со своим знанием языка оказался к тому же неплохим дипломатом. Ещё издали он с улыбкой помахал Алиму и крикнул что-то, видимо, смешное, потому как узбек остановился и, хмыкнув, кинул словцо в ответ. Но тут же, разглядев Курняка, придал своему лицу туповатое выражение и покатил тачку дальше.

Бикмаев подмигнул следователю, и они направились к огороженному лазу. Над ним уже поработали, в глубине виднелись ряды металлических подпор, обнажилась непорушенная кирпичная кладка стен и потолка, каменные плиты пола были расчищены, а по своду уходил внутрь кабель с лампами в защитных колпаках.

— Что мы ищем, Олег Тарасович? — поинтересовался Артур.

— Если верить показаниям потерпевшего, незадолго до обвала он обронил папку с металлическими застёжками, обтянутую голубым холстом. Внутри неё — документы из архива Дома Романовых.

Артур присвистнул, на мгновение задумался и спокойно, уверенно произнёс: «Тогда вы начните, а дальше я сам с ним поговорю. Изображайте недовольство, хватайтесь за трубку, кидайте свирепые взгляды».

Когда Алим подкатил к лазу пустую тележку, Курняк принялся выспрашивать его о папке, описывая её так, будто видел лично. Артур переводил, добавляя что-то от себя, и по тому, как узбек краснел и потел, следователь понял, что наезд «переводчик» устроил нешуточный. Алим даже слезу пустил, но стоял на своём: парня вытащил, но больше ничего не видел. В конце концов Курняку это надоело, и со словами: «Хватит, надо вызывать полицию!», — достал мобильник.

— Тохта! — крикнул Алим и разразился длинной тирадой, указывая на вагончик. Артур насел с вопросами, похлопывал Алима по плечу, потом жал ему руку со словами: «Азамат, жасур». Курняк интуитивно подыгрывал: «Молодец, получишь премию». Размазывая недавние слёзы, Алим кланялся, повторял: «Алим номусли», — и выложил всё, что знал.

Папку он видел: будто крышка подвала, серая, с выпуклым узором, по верху застёжки, как на ремне. Её забрал Бахтияр, и ещё сегодня днём она была в вагончике, но после обеда Бахти отпросился у начальства, сам ушёл и забрал «крышку» с собой. Алиму сказал — нашёл покупателя, скоро деньги будут, гостинцев посулил.

— Придётся всё же побеспокоить руководителей стройки, причём немедленно, пока исторические документы не ушли в распыл, — хмуро резюмировал Курняк.

Он шёл в сторону Невского, к своему дому, и всю дорогу размышлял над прихотливостью случая. Если бы не замеченная узбеками папка, так бы и остался Лёсик под завалом — не хотел Усманов его откапывать и звонить начальству не хотел.

Ещё со строительной площадки Курняк сделал несколько звонков, и теперь ждал ответной реакции на расставленную западню. Отправив своих орлов во все ближайшие к Марсову полю антикварные лавки — их оказалось три — поручил изъять по ордеру папку, соответствующую описанию, а Усманова при возможности задержать. В беседе с антикварами особенно напирать на факт кражи с покушением на убийство, поскольку неоказание помощи умирающему человеку непременно будет квалифицировано судом, как покушение на жизнь с корыстными мотивами, к тому же с использованием служебного положения.

Примерно такой текст Курняк выдал в разговоре с бригадиром Муратом Каримовым, который тут же известил о происшедшем своё начальство и до его прибытия запер в вагончике Алима. Появление первых лиц совпало с информацией, полученной от людей Курняка: Бахтияр Усманов задержан на съёмной квартире, папки при нём нет, и он отрицает, что собирался её продавать. Уверяет: как отнёс в вагончик, больше не видел.

Только на третий день у одного из подпольных барыг удалось обнаружить голубую папку, увы, наполовину опустошённую — расчётливый делец продавал содержимое по частям. Но и оставшегося было достаточно, чтобы понять, что все документы касаются Летнего сада.

И тут дело закрутилось, как мельничное колесо под водопадом. Представители строительного подрядчика выдвинули свои претензии на «клад, обнаруженный в процессе проведения исследовательских раскопок». Музей Росси выступил с требованием о немедленной передаче «исторической реликвии, незаконно вынесенной из помещения музея, что привело к невосполнимым утратам части архива дома Романовых». Рядом, ноздря в ноздрю, стояли на низком старте несколько государственных правоохранительных контор и международная лига «Наследники дома Романовых». Сыскное агентство Курняка, с мощной поддержкой Союза гипермаркетов, отказывалось передавать кому бы то ни было «ценную улику», ссылаясь на проводимое расследование.

В конце концов, договорились до окончания расследования передать находку в Музей Росси на хранение, но Курняк прекрасно понимал, что это навсегда. По сути, следствие зашло в тупик. Бахтияр с Алимом, единственные подозреваемые, исчезли, ни в одной ведомости не числились, будто их никогда и не было на территории строительства отеля.

Курняк, возможно, ещё бы пободался, если бы не Лёсик, которого совершенно бессмысленно было трогать и, тем более, рассчитывать на его показания. Тогда непременно всплыли бы, так сказать, сопутствующие обстоятельства: донос на Мазепу, который должен спасти жизнь Василия Кочубея, Меншиков, ожидающий Лёсика с депешей, застенки в Батурине, шляхтич Богуславский… Ну не годился Лёсик свидетельствовать что бы то ни было!

Курняк хоть и испытывал досаду, но отчасти и радовался, что отнёс бесценную папку. Так будет надёжнее, успокаивал он себя, возвращаясь домой на Садовую. Тем более что историческое письмо и план подземных ходов под Марсовым полем у него в руках, хлеба не просят, а ждут своего часа. Но душу грызла несвойственная Курняку тоска, он никак не мог заснуть, задрёмывал и тут же просыпался, как бы настигнутый спасительной идеей, но в чём была суть этой идеи и кого предстояло спасать, оставалось неясным. Следователя полночи мотало из забытья в пробуждение, пока сон окончательно не сморил его.

И тогда из освещённого луной прямоугольника окна, чуть согнувшись, в неизменном чёрном пальто, появился Лёсик и, откинув за плечо седую прядь, принялся излагать нечто чрезвычайно интересное. Говорил он убедительно, обращаясь к полному залу, расположенному непосредственно за диваном с внезапно выросшей спинкой, так что лежачее положение Олега Тарасовича и даже эпизодическое похрапывание никак не мешали восприятию плавного течения речи.

Когда следователь проснулся, оконный проём излучал особый, мертвенный свет, и по этой холодности, по отсутствию на потолке теней и пятен, Курняк понял, что ночью выпал первый снег, и ночное появление Лёсика, его размеренные голосовые модуляции были ничем иным, как этим ранним снегом, милосердно укрывающим землю стерильно-белым, лечебным покрывалом.



Архив Романовых пополнил коллекцию музея

Новостной блог «Postscriptum.ru», 24.11.200…г.

Музей «Царскосельская старина» стал обладателем документов из архива Дома Романовых. За почти сто лет существования музея это самая большая коллекция, связанная с венценосной династией, пополнившая музейные фонды.

В официальной церемонии передачи бесценного дара приняли участие: председатель Российского военно-исторического общества Каверзин Н. И., замминистра культуры Российской Федерации Полянская И. Н., директор музея «Царскосельская старина» Федюшев И. А., а также Стив Городецкий, председатель банка «Калининский-2», благодаря финансовой помощи которого удалось выкупить материалы архива из частных коллекций.

ИНСТИТУТ БОРХЕТОВА

Выпавший за ночь снег продержался два дня. Зимнее дыхание вдруг резко сменилось тёплым юго-западным ветром, сильным умывающим дождём, и даже что-то погромыхивало в отдалении, посверкивало, имитируя весну. «Октябрьская аномалия» — не сходило с уст оперных баритонов гидрометцентра. Кто-то по-детски радовался возвращению тепла, другие предрекали неурожай, экономический кризис и всемирный потоп. Но большинство с боязливой надеждой ждало мягкой, европейской зимы без снежных заносов, обледенелых дорог, лопнувших труб отопления.

Причуды климата давили на психику, участились суициды, аварии на дорогах и обычные бытовые драки. Поборники глобального похолодания мрачно каркали своё, призывая не попадаться на удочку сиюминутного. Но все попадались: угрожающе набухли почки сирени, количество оставшихся зимовать уток на прудах и каналах Северной столицы радовало невесть откуда вылезших бродячих собак, в окрестных лесах появились грибы.

В душе Лёсика также царило смятение, и готовность дворовой сирени к извержению зелени с непременной гибелью в грядущие морозы шла в унисон с его готовностью изменить ход истории: спасти от плахи Кочубея, повлиять на план реконструкции Летнего сада. Но время шло и вязло, спутанное обстоятельствами непреодолимой силы, самым главным из которых было полное равнодушие общества к его открытиям. Нет, конечно, царский архив без внимания не остался, но Лёсик был вроде как не при чём.

Папка с документами была выпотрошена алчными руками, а её остатки попали к тем, кому было выгоднее скрывать содержимое. Лёсика даже не пригласили на освидетельствование. Его, единственного, кто мог бы точно указать, чего в этой папке не хватает, что нужно срочно объявлять в розыск! Курняк пытался повлиять, они с Валерой Александровым договорились о встрече в Музее Росси, составив со слов Лёсика перечень документов, где первым номером числился собственноручно сделанный Петром Алексеевичем набросок плана «Огороду летнего».

Из этого раннего, достаточно внятного рисунка было ясно, что только небольшой садик возле дворца: с игрушечными затеями, фонтанами и стрижеными деревьями, — планировался в парадной симметрии. Всей остальной территории бывшего имения майора Эриха Берндта фон Конау надлежало оставаться в природном обличии, по последней ещё даже не моде, а тенденции английского свободомыслия, которую наисветлейший мигом учуял в поездках по Англии…

Чем закончилась встреча, Лёсику не докладывали, лишь по некоторым обрывочным репликам Курняка он понял, что его словам в музее Росси просто не доверяют. А они хотя бы сличили его список с оставшимся содержимым папки? Ведь если есть совпадение по тому, что в наличии, тогда почему бы не принять за данность сведения о похищенном? Лёсик рвался лично убедить, но по глазам дяди Валеры, по горькой морщине, как бы разделяющей высокий лоб на правое и левое полушарие, запрещая смешивать полномочия ума и чувств, догадывался, что об этом говорить не стоит.

Его никто не станет слушать, более того, лучше совсем не высовываться, чтобы не обвинили в краже государственного имущества. Да, да, именно так обстоят дела. Ведь он, Леонид Батищев, самовольно забрался в помещение, принадлежащее Музею Росси, и вынес часть архива Дома Романовых. Такова версия Максима Пичугина, обозлённого вмешательством в переданную ему вотчину.

Курняк же полагал, что недоверие больше вызвано разговорами Лёсика о Меншикове, Кочубее и особенно о пребывании в застенках Батурина. Но ведь письмо Кочубея на самом деле существует, вяло парировал Лёсик и почти не слушал доводов Олега Тарасовича, потому что уже неоднократно думал об этом: что сам и написал, а чернила, перо, конверт и бумагу нашёл в том же подвале, среди архивных документов. И сургучную печать с гербом Кочубея сам поставил, а печатку потерял по дороге. Всё так… всё так… Но подземный ход — он же не придумал его! Если пойдут тем же путём, обязательно наткнутся на тайный приказ, где он разговаривал со Стасом и писал донос на Мазепу… Хотя чушь полная: где тот Мазепа и где Стас!…

Но следователь в который раз разворачивал перед ним план подземного Марсова поля, переданный Люсьеном Корзухиным, на котором не существовало сквозного прохода. Этот план, полученный со спутника при помощи радарной съёмки, опровергал возможность прохода от мастерской Жилинского к бывшим казармам лейб-гвардии Павловского полка, где Лёсика обнаружили строители. Видимо, подземный ход когда-то существовал, отдельные участки просматривались, но бо;льшая часть подверглась разрушению, причём давнишнему. Так что версия подземных застенков — пусть даже не в Батурине — и тут не срабатывала. Никакого выхода из подвала бывшей мастерской Жилинского не обнаружили, скорее всего, Лёсик выбрался наверх так же, как и зашёл — через механизм люка.

Лёсик замкнулся, ещё недавно близкие люди казались предателями. Волна активной причастности к историческим событиям и находкам оставила после себя лишь горькое недоумение. И если бы не Леон, который обрёл полную самостоятельность и пядь за пядью отнимал у него жизненное пространство, Лёсик, пожалуй, залёг бы в спячку. Это началось ещё в больнице, когда Лёсик с угрюмым любопытством прислушивался, как Леон любезничал с медсёстрами, о чём-то шептался с соседями по палате, звонил с мобильника матушке — просил принести уличную одежду — и на выходные уходил, никому ничего не сказав. Впрочем, сам Лёсик оставался, так что проблем с режимом не возникало.

С этим выскочкой приходилось бороться, отстаивая свои привычки и образ жизни, но каждый раз борьба требовала таких усилий, что проще было уступить. Вот и теперь они жили каждый своей жизнью, и Лёсику всё труднее становилось выполнять семейный устав: делай всё, что хочешь, лишь бы это не мешало другому, — ведь Леон этого правила не придерживался. Особенно в период таких вот сезонных колебаний, как будто борьба стихий тепла и холода, солнечного света и свинцовых туч порождали в его двойнике вспышки недовольства и агрессии.

Но сезонное противоборство закончилось, и зима, прекратив опасное попустительство, взялась, наконец, за дело: засыпала город снежной крупой, уничтожив все дерзкие попытки живого прорастать и цвести. И тут, прямо из этого обморочного, до рези в глазах выбеленного пространства двора возникла фигура на тонких ногах, в длинном пальто с лисьим воротником, в мягком, «гольбейновском» берете. Фигура стояла посреди двора и делала Лёсику какие-то знаки. Это же матушка, сообразил он, но почему во дворе, почему не позвонит? Ах да, он ведь сам отключил телефон и перерезал провод звонка, чтобы друзья Леона перестали шляться среди ночи.

Оказалось, Дарина пришла с хорошей новостью. Но объясняла так взволнованно и путано, что Лёсик не сразу понял, в чём положительный смысл. Ну, какая-то тётка… — не тётка, а врач-психиатр института Борхетова, кандидат наук Елена Викентьевна Гольц! — …хочет над ним ставить опыты… — скорее, изучать его необычный феномен… — потому что этого, видите ли, требует тема её докторской диссертации!… — Потому что её тема «сумеречное сознание и генная память» получила международный грант, и Лёсик по всем параметрам ей очень подходит, — терпеливо втолковывала Дарина.

Леон стоял тут же, поблизости, и вроде бы что-то бормотал себе под нос, но Лёсик услышал и «подопытную крысу», и «влезут в башку и не вылезут». Накопившееся раздражение прорвалось неожиданно. Скорее назло Леону он вдруг согласился встретиться с «тёткой», чего Дарина явно не ожидала, радостно позвонила этой Елене Викентьевне и договорилась на завтра, на девять утра. После ухода матери Лёсик ожидал от Леона оскорблений, но тот, уткнувшись в свой мобильник, только пожал плечами, выразительно при этом вытянув губы.

Доктор Гольц, как все называли Елену Викентьевну, Лёсику скорее понравилась. Она, единственная из всех, не выражала недоверия его рассказам. Попросив разрешения, записала кое-что на диктофон, сразу оговорившись, что это предварительное, никуда не пойдёт, чисто для размышлений. Такая предупредительность тоже импонировала, но главным аргументом в пользу «сотрудничества» была возможность — скорее даже обязательство института — опубликовать всё то, что они совместными усилиями докажут миру.

А доказать доктор Гольц собиралась не более и не менее, как наличие генной памяти и возможность доступа к ней в периоды сумеречного сознания. То есть, доказать, что все выдумки Лёсика — вовсе не выдумки, а воспоминания. И дальше развивала, уже как решённое: жить Леонид Александрович будет прямо здесь, в институте, это сэкономит время и даст возможность на период совместной работы оформить его лаборантом с небольшим окладом и на полном пансионе.

Последнее было очень кстати. После выписки из больницы Лёсик не знал, куда себя деть. Пробовал возобновить работу в типографии, но быстро убедился, что знания и навыки, заученные до автоматизма, куда-то улетучились. Понаделав ошибок в простенькой вёрстке, вдруг осознал, как глубоко ему чуждо это занятие, а главное — как много времени потеряно напрасно. Он стал готовиться к переезду в институт: в старенький школьный рюкзак положил пару белья, одну из бессменных клетчатых рубах, умывальные принадлежности, второй том брикнеровской «Истории Петра Великого», а также пакетик сухих борковских грибов, которые он во время чтения грыз, как белка.

С этого дня — целых два месяца! — Лёсик жил такой насыщенной жизнью, что, когда эксперимент закончился, и доктор Гольц лишь изредка приглашала его для бесед: что-то уточнить, о чём-то посоветоваться, — он вновь оказался в пустоте. Но это произошло потом, потом, а тогда… Тогда вокруг него толпились люди, у каждого из которых, как понял Лёсик, была своя миссия в этом проекте.

Аркадий Фёдорович Пустоваров, медиум, как его уважительно называли коллеги, находился при нём почти безотрывно. Его лоб с ровными горизонтальными морщинами напоминал нотный стан, и даже бородавка на нём выглядела как нота «ля» первой октавы. Примечательно, что как раз с этой ноты начинались все активные посылы Аркадия Фёдоровича. Каждый раз, укладывая Лёсика на свою «волшебную» кушетку, он произносил: «Настройтесь на меня», — и вытягивал руку, как бы изображая камертон.

Кушетка и впрямь была не обычная, походила на кресло космонавта, начиная от плавных, легко изменяемых очертаний и заканчивая множеством датчиков, встроенных в её члены. Лёсик лежал на «волшебной кушетке» часами, не чувствуя тела, которое, как любил повторять медиум, «временно нам без надобности».

Когда Аркадий Фёдорович, вытянув указательный палец, говорил стандартное «настройтесь на меня», Лёсик моментально цепенел, терял пространственные ориентиры и с замирающим сердцем летел по закрученному спиралью коридору. Потом наступало ничто, провал сознания, и когда его выбрасывало воздушной волной обратно, в безликую геометрию пустоваровского кабинета, он заново обретал своё тело, которое, как ни в чём не бывало, продолжало служить Лёсику, как собака служит хозяину, любя его беззаветно.

О том, что происходило с ним в период беспамятства, Лёсик узнавал из диктофонных записей, на которых его неожиданно басовитые интонации принадлежали другому миру. Голос «медиума», напоминающий синтетическую озвучку робота, поминутно спрашивал, уточнял, и Лёсик, поначалу просто отвечающий на вопросы, постепенно включался, как бы вёл репортаж, воссоздавая события прошлого. Картинки получались обрывочными, будто кадры фильма перед монтажом. Так это потом и закрепилось в отчёте доктора Гольц: часть 1, часть 2… Прослушивая записи, Лёсик удивлялся достоверным подробностям, так как по-прежнему ничего из того, что привиделось в сумеречном сознании, не помнил.

Несомненно, он всё это чувствовал: учащённое дыхание и болезненный вскрик… когда оступился и потянул лодыжку, спускаясь с галеры. Его подхватила сильная рука и, не оборачиваясь, он знал, кто ему помогает: его командир, шаутбенахт Пётр Михайлов. На судне все понимали, кто он на самом деле, а его, Лёсика, величали сержантом Яковом Батищевым и доверяли всю оснастку судна: одну 36-фунтовую, две 18-фунтовые пушки и четыре малых мортиры. Судя по уверенным репликам, он во всём этом разбирался. Это он-то, противник всякого насилия и оружия!

Как-то в институт зашёл Курняк, которому Лёсик обрадовался, как родному, и рассказал о делах трёхвековой давности, как о вчерашних событиях. Будто накануне они с Петром Алексеевичем обсуждали разбивку сада возле Летнего дворца, который урывками строился и по ходу дела тут же перестраивался — шла война со шведами, и царь то и дело привозил из походов новые идеи. На сей раз, государь задумал наделать в Малом саду фонтанов, а для назидания установить на них скульптуры с героями басен Эзопа. Лёсик — вернее, Яшка Батищев — тут же набросал чертёжик подземных водяных коллекторов, которые подведут воду к тем самым эзоповым фонтанам.

— И знаете, что сказал мне наисветлейший? — зелёные глаза Лёсика хоть и смотрели на Курняка, но взгляд искрился, не фокусируясь ни на чём, как вода тех самых фонтанов, — «Мыслишь, уровень поднять надобно, дабы полая вода вреды не учинила? Мы твои канавы в шесть фут выложим, кирпичом и камнем укрепы им сотворя, воде ход отворим, а коли надобно, и человек пройдёт».

И добавил с улыбкой, относящейся, скорее, к недавним событиям: «А если сопоставить вход в подземелье, обнаруженный после наводнения двадцать четвёртого года, и галерею, ведущую к Марсову полю… Выходит, они всё же построили этот подземный коллектор!»…

Похоже, он застрял в своём восемнадцатом веке, да и не Лёсик он теперь, а Яков Батищев, механик и изобретатель. И находится в милости у государя, останки которого давно сгнили! К тому же объект исследования психиатров — гуляет по прошлому, как по бульвару. Они и рады — докторскую защитят! Подвергают парня гипнозу, воздействуют препаратами. Им безразлична его дальнейшая судьба, важен результат. А тот лишь улыбается и с готовностью на всё соглашается. Правда, больше уже не горит желанием что-то доказать, изменить, будто в видениях прошлого обнаружил для себя нечто утешительное.



Из дневника Лёсика

28.11. 200…г.

Вот, кое-что выписал из книги Рональда Ванхувера «Загадки памяти», издательство «Science and life», 20…г.

«Под генетической памятью понимают способность «помнить» то, чего помнить никак нельзя, то, чего не было в непосредственном жизненном опыте, в житейской практике индивида. Ещё её называют «памятью предков», «памятью Рода»…

…Генетическая память находится где-то на задворках памяти в сфере ощущений. Она иногда выплывает из подсознания и вызывает неясные образы, впечатления и воспоминания…

…Карл Юнг считал, что опыт отдельной личности не утрачивается, а наследуется из поколения в поколение, сохраняясь в дальних закоулках мозга, что образы и впечатления от предков передаются к человеку через подсознание. Более того, согласно Юнгу, существует определённая наследуемая структура психического, развивавшаяся сотни тысяч лет, которая заставляет нас переживать и реализовывать наш жизненный опыт определённым образом…

…Наше сознание активно противодействует проявлению генетической памяти, поскольку «видения» прошлого могут вызвать раздвоение личности. Но эта память может проявиться во время сна или состояния изменённого сознания (гипноз, транс, медитация), когда контроль сознания ослабляется. Т.е. в определённых условиях мозг способен «вытащить» эту информацию…

…Американские учёные на практике доказали существование явления «памяти предков», или генетической памяти. До сих пор о нем говорили только как о псевдонаучном факте»…

Теперь и наши учёные смогут это доказать на практике. Странно, но меня нисколько не волнует тот факт, что я к этому имею непосредственное отношение. Зато мне стало доподлинно ясно, откуда появился Леон. И ещё: мне никуда от него уже не деться.

ЯКОВ БАТИЩЕВ

Доктор Гольц своё обещание сдержала. В престижном научном журнале «BNC Medicine» Дарина прочла статью «Воздействие препарата „Remember PRO“ на блокаторы памяти», в которой Елена Викентьевна, отвечая на вопросы журналиста, описала причины амнезии, в том числе, естественные, происходящие на протяжении жизни. И лишь под конец, кратко изложив суть экспериментов, проведённых в институте Борхетова, гораздо подробнее остановилась на препарате, с помощью которого российские медики в будущем смогут излечивать пациентов, потерявших память вследствие различных причин. Про Лёсика — ни слова. Дарина решила, что статья рекламирует новое лекарство, и всё к делу не относящееся просто вымарано редактором.

Она искала текст докторской «Сумеречное сознание и генная память», но не находила. И вообще Гольц Е. В. среди соискателей учёной степени не числилась, зато обнаружился Аркадий Фёдорович Пустоваров, тот самый медиум. Вот он, действительно, защитился с темой, по заголовку мало отличимой от статьи в журнале.

Пустоваров или Гольц — какая разница? — убеждала себя Дарина, пропуская всё, что не касалось непосредственно самого эксперимента. Наконец, она нашла более-менее подробное изложение «воздействия препарата „Remember PRO“ на испытуемого №1», но это был не Лёсик, а кто-то другой. Затем появился «испытуемый №2», военный в отставке с типичным альцгеймером.

Лёсик оказался номером шестым. И числился как «пострадавший после травмы головы и длительного пребывания в коматозном состоянии». Ну да, его действительно завалило при обвале подземного хода, и головой ушибся, но ведь дело-то не в этом… Глаза Дарины бегали по строкам, не улавливая смысла прочитанного. А когда, наконец, дошла до конца, ясно поняла: Лёсику это показывать нельзя ни под каким видом. Потому как препарат, по словам автора, вытаскивал из сознания «пациента» вовсе не генную память, а «болезненные видения, возникшие в результате полученной травмы и диссоциативного расстройства идентичности». О сумеречном сознании — ни слова.

На счастье, Лёсик уже не вспоминал о «сотрудничестве» с доктором Гольц. О том, как совместными усилиями они собирались доказать миру, что все его видения — вовсе не выдумки, а воспоминания. Первое время он скучал по прерванной работе, всё хотел что-то добавить, пояснить, звонил Елене Викентьевне, да и она сама его приглашала, как теперь поняла Дарина, чтобы уточнить проявления того самого расстройства идентичности. Гольц больше интересовало альтер-эго испытуемого, но, как назло, Леон в процессе эксперимента ни разу не проявился.

Одиночество, временно отодвинутое ходом эксперимента, навалилось с прежней силой, и Лёсик переехал жить в сети. В поисках информации о своём предке и строительстве Охтинских пороховых заводов Лёсик наткнулся на группу «Сподвижники Петра I», где обнаружил столько домыслов и преднамеренной лжи, что захотелось ответить. Но комментарии могли оставлять только зарегистрированные пользователи, пришлось завести страничку — само собой, на Якова Батищева. И тут ему пришло в голову поделиться своими видениями в соцсетях, к которым до сих пор он относился снисходительно-нейтрально.

Удивительное дело — его приняли на ура! Истории про подвал, найденный им архив Дома Романовых, подземный ход под Марсовым полем разлетались в сети, сопровождаемые многочисленными комментариями. Через короткое время Яков Батищев стал популярен, его приглашали в исторические группы, туристические агентства предлагали подготовить авторский маршрут «Петровский Петербург глазами очевидца». И хотя Лёсик понимал, что его откровения воспринимаются как полёт фантазии, всё же одобрительный и дружный отклик был приятен. Тем более что в любой момент он мог захлопнуть крышку ноутбука и оказаться в привычном одиночестве.

Но покинуть сеть как-то не получалось. Появились друзья, завязалась переписка, возникли обязательства. К концу зимы Лёсик не расставался с ноутбуком и был способен лишь ненадолго отвлечься на потребности тела либо резко обвалиться в сон. Он не замечал, что почти ежедневно приходит Валечка, снуёт неслышно по ступеням и уровням квартиры, готовит и кормит, угрожая вырубить электричество. Ну, это не страшно, есть аккумуляторы, молча возражал Лёсик, но всё же плёлся на кухню и с безразличием жевал, обдумывая ответы в спорах, которые вёл с оппонентами.

Там он подружился с Лео Батини, блогером движения «ХОО!» — «Hunting on officials», выступающего за сокращение числа чиновников и лишения их привилегий. А, между делом, знатоком и собирателем исторических редкостей. И хотя Лёсик политикой не интересовался, никакими редкостями не обладал, Лео прочно зацепил его несомненной эрудированностью в вопросах истории и неподдельным интересом к его «рассказам очевидца». У них даже наметились общие знакомые, но какие-то слишком шапочные, пока Лео не упомянул Жилинского: мальчишкой помогал Евгению Борисовичу при раскопках в Летнем саду, землю таскал.

И тут Лёсик вспомнил про Леона, который давненько не проявлялся. Куда-то сгинул ещё до опытов в Борхетовке, просто вышел из квартиры со словами: «Ну, дальше без меня!», — и не вернулся. Это случалось и раньше, порой казалось, что всё, наваждение кончилось, и Леон, которого окружающие принимают за Лёсика, этот надоедливый и вредный призрак, наконец отступился. Но куда там! Он всегда возникал снова и всегда в самый неудобный момент. А вдруг этот Лео и есть Леон, переселившийся в сети всемирной паутины? Имя похоже, да и вообще много общего. Историю, опять же, знает и с Жилинским знаком…

Лёсику вдруг страшно захотелось увидеться с Евгением Борисовичем, как будто виртуальный Лео вытащил учителя из беспамятного небытия. С тех пор, как Лёсик провалился в подвал, а Жилинский вместе со своей коллекцией переехал в Павловск, они больше не встречались. Но потребность в общении с учителем, запущенная строчкой сетевого сообщения, накатила волной и тут же отступила, оставив на берегу сознания нечёткий образ.

Другие задачи стояли перед Лёсиком, одной из которых было — узнать как можно больше о своём предке Якове Батищеве, эпизоды жизни которого приоткрылись ему в институте Борхетова. Теперь он ясно понимал, что именно Яков находился тогда в застенках Батурина, писал донос от имени Василия Кочубея и пробирался подземным ходом, спроектированным лично им по приказу Петра. Но обвал помешал ему передать важное послание. И это давило чувством вины.

Не успел он тогда добраться до обоза, не смог передать князю Меншикову депешу. Обрушение подземного хода выбросило его из восемнадцатого века, и другого случая не будет. Пустоваров свои опыты закончил, да в любом случае он был не в силах переправить Лёсика в нужное время и нужное место.

Понимая, что вряд ли можно изменить ход истории, Лёсик продолжал сокрушаться, потом спохватывался, смеялся над своими иллюзиями и вновь, по пятому разу брался за снимки и пояснительную записку Кима Ти-Гая, которые добыл Курняк.

Он ведь так и не решился вскрыть конверт, будто на что-то ещё надеясь. Всё же оставался небольшой шанс выполнить миссию, возложенную на него шляхтичем Богуславским — не Стасом, конечно, теперь Лёсик это ясно сознавал — и передать князю Меншикову письмо, которое светлейший так ждал. Потому что ненавидел Мазепу, прекрасно понимая, что предательство у гетмана в его холопьей крови. Уж кто-кто, а Александр Данилыч эту кровь носом чуял, сам из таковских.

Конечно, с письмом ещё было много неясного, и пояснительная записка эксперта с Литейного только усугубила проблему. Возраст бумаги, чернил, стального пера и сургуча отличается на 100—200 лет, а письмо и вовсе запечатано совсем недавно. Это полностью соответствовало предположению Курняка, и Лёсик признавал, в общем, логичность доводов. Что разный возраст бумаги, пера, чернил и сургуча, добытых в подвале вместе с остальными предметами архива, объясним длительным периодом правления династии Романовых. Остальное сделал сам Лёсик: написал, вложил в конверт, запечатал.

Вот только, в таком случае, где он взял подлинную печатку Кочубея с прижизненным гербом: полумесяц, звезда и два креста? Она была на пальце шляхтича Богуславского, в которого никто не верит. Герб Кочубея, что дошёл до наших дней, имеет дополнительно сердце и надпись «Elevor ubi consumer!» — «Возвышаюсь когда погиб», добавленные Петром уже после казни Василия Кочубея и осознания страшной ошибки.

— Скорее всего, печатка находилась в архиве, ты прихватил её с собой и, оглушённый обвалом, потерял по дороге. Ты сам видишь, эту тему лучше не поднимать, — наставлял Курняк, — а то не миновать судебного разбирательства.

А как насчёт письма Мазепы шведскому королю Карлу, приложенного Лёсиком, вернее, Яковом Батищевым, в качестве доказательства измены гетмана? Если всё: бумага, чернила, печатка, сургуч, — взято из архива Романовых, то как туда попало письмо гетмана? Вот что о нём пишет Ти-Гай: «Этот текст нигде ранее не встречается, до казни Кочубея переписка Мазепы шла через польского короля Станислава Лещинского, ставленника Карла ХII. Примечательно и то, что письмо явно является ответным (см. послание Карла ХII от 17 сентября 1707 года, переданное через Краковского воеводу князя Вишневецкого). Больше можно будет сказать после вскрытия конверта и экспертизы писем».

Но вот как раз вскрывать письмо Лёсику никак не хотелось. Не покидало предчувствие вовсе невероятной возможности, связанной с открытием обновлённого Летнего сада. Если то, о чём он постоянно думает, о чём мечтает, если это всё же произойдёт, ему нечем будет оправдать вскрытое письмо. И тогда последняя надежда на то, что его примут всерьёз, не обвинят в фальсификации исторических документов, а воспользуются ими, чтобы восстановить справедливость, — эта надежда рухнет, и тот близкий ему мир закроется навсегда.



Из дневника Лёсика

17.03. 201…г.

Добыл расшифровки фонограмм. Жаль, что записи получить не удалось. Сказали — врачебная тайна. Тексты передала доктор Гольц, взяв с меня слово, что Пустоваров не узнает. Что-то там они, похоже, не поделили. Славу, деньги? Возможно, у Елены Викентьевны, действительно, была цель доказать наличие у меня генной памяти. Что все мои выдумки — вовсе не выдумки, а воспоминания. А потом тему зарубили… или изначально она была другой, а меня использовали, как подопытного кролика.

В расшифровках обнаружил много интересного, в том числе то, о чём до этого не знал. Оказывается, Яков Батищев был женат, у него была Таня. Я с ней разговаривал, и её реплики отмечены, как «изменённый голос». Судя по диалогу, она очень любила меня. Не меня, конечно, а Якова… Против воли родителей вышла за него, по тем меркам, старика, не знатного, одержимого делом, а значит, самого пустого человека. И деток у них было двое.

А ведь я их помню: мальчишка лет семи, волосы тёмные, а глаза светло-серые, материны. Девчушка помладше, вроде Машенькой звали, с моими зелёными глазами и материнской светлой косицей. Оба тихие, послушные, задумчивые.

Танечку лучше помнят руки… упругость тела, гладкие волосы. А вот глазищи, цвета северного неба, как сейчас вижу…

У Якова была семья, его опора, пристанище. Самые близкие люди. Только они его любили и ценили, только среди них он находил утешение от нападок завистливых и злобных людей, в руках которых была его судьба. Да и те, что к нему по-доброму относились, всерьёз не принимали. Превзошёл он своё время, не вписался. В этом мы с ним похожи.

ДАЛЁКИЕ ТУМАНЫ ВЕЧНОСТИ...

Так промелькнула весна, но Лёсику это было неведомо, он прочно переселился в зазеркалье, оброс друзьями, такими же одержимыми историческим прошлым и воспринимающими события трёхсотлетней давности едва ли не реальнее хлопочущего, малоинтересного мира.

Привычное одиночество мало-помалу стало обрастать тревожными предчувствиями. Будто что-то за его спиной готовилось, что-то безнадёжно-окончательное, чего уже никогда не удастся исправить. А, главное, касаемое его лично. Деньги, полученные за «сотрудничество» с институтом Борхетова, подходили к концу, и, если бы не мелкие, но довольно регулярные гонорары за публикацию книги «Дворы Петербурга. Запретная зона», пришлось бы, пожалуй, идти в дворники.

Лёсик уже пережил две попытки уйти от сетевой зависимости, сопровождаемые дарением ноутбука кому попало с последующим апатичным лежанием лицом к стене, реальными ломками и, в конце концов, судорожной, невыгодной покупкой нового устройства. Здраво оценив силу тяги, он понял, что она связана, в первую очередь, с нежеланием прервать общение на интересующие его темы, причём, многоканальное и разноплановое общение, которого невозможно достичь кроме как в виртуальной сети. Лёсик смирился, взяв за правило хотя бы через день выбираться наружу с часовой прогулкой, отработанный маршрут которой был неизменен.

В конце мая неожиданно позвонил Евгений Борисович, и Лёсик страшно обрадовался его звонку, справедливо причисляя Жилинского к категории людей, с которыми возможно — без всякой сети — общение на волнующие темы. К тому же, безусловного эксперта по тому самому прошлому, в которое Лёсик теперь попадал, минуя «волшебные Пустоваровские кушетки».

Евгений Борисович сообщил о скором открытии Летнего сада и убеждал ни в коем случае не ходить: смех и слёзы, причём последних больше. Сам-то вынужден пойти — должность обязывает, но ему категорически не рекомендует. Лёсик уже не помнил, что отвечал, вроде как «и не собирается». А сам уже твёрдо знал, что пойдёт. Просто не может пропустить такое событие. Тем более, получив личное приглашение от светлейшего князя, Александра Даниловича Меншикова.

Под этим именем прятался известный в Питере чудаковатый историк, с которым Лёсик подружился как раз на почве взаимного приятия «вневременной действительности». Они затеяли необычную переписку, выступая каждый в амплуа своего никнейма и захватывая в обсуждения людей, живших в ту Петровскую эпоху, пожалуй, самую странную и насыщенную за всё существование Руси.

Но даже с ним Лёсик ни словом не обмолвился о письме, хотя вокруг событий Северной войны, разгрома Карла ХII, предательства Мазепы истоптали все хоженые и нехоженые тропы. Он надеялся встретиться с «Меншиковым» на открытии Летнего сада. Что будет дальше, рисовалось весьма смутно. Это зависело от того, кто придёт на открытие. Если явится чудак-историк, можно где-нибудь в укромном и спокойном месте вскрыть конверт, совместно прочесть письма и решить, что делать с этим дальше. Если же придёт сам князь…

Тут воображение буксовало. И не потому, что Лёсик не считал возможным такой поворот событий, — как раз именно на это он и надеялся — просто не мог представить, как светлейший среагирует. Всё же разгар праздника, открытие любимого Петровского детища, и вдруг — донос на гетмана, друга и соратника. И хотя, по словам Стаса, то есть шляхтича Богуславского, Меншиков ждал этого письма, но ведь Яков Батищев опоздал. Донос Кочубея — тот прежний, неубедительный — уже привёл отправителя к плахе, и Александру Данилычу настоящее письмо будет, пожалуй, теперь без надобности. Тогда, возможно, и ему самому достанется, как во все времена доставалось гонцам, приносящим плохие вести…

Неделя прошла в каком-то мареве, Лёсик совершенно выбился из понятий день-ночь, забыл о прогулках, выстраивая совсем другие маршруты, которые проделывал его предок, Яков Батищев, три века назад. А когда вновь наткнулся на приглашение, был потрясён: открытие Летнего сада вот-вот начнётся! Как он мог прозевать?!

Лихорадочно хватая и тут же отбрасывая вещи, которые собирался взять с собой: отцовский старенький «Зенит», заряженный цветной плёнкой, флягу с водой, записную книжку, — Лёсик всё крепче проникался убеждением, что никогда уже не сможет разобраться с провалами и прыжками времени. Да это и не волновало его больше. Главное — передать письмо Меншикову.

Лёсик схватил серый конверт, содержимое которого должно было спасти жизнь Василия Кочубея, и, пробегая мимо зеркального трюмо в прихожей, в одной из створок отчётливо увидел Леона. Тот с улыбкой наблюдал за суетой Лёсика, скрестив на груди руки и подпирая покрытую лишайником колонну склепа Добужинских. Ах вот куда этот мазурик подевался, укатил в Борки! — выскакивая на лестничную площадку, мимоходом подумал Лёсик, и подозрение, что это он сам стоит возле склепа, лишь на секунду кольнуло сознание.

Пробежка по лестничному маршу, по двору с кипенью сирени, влажным плитам тротуара, через горбатый мостик на набережную — вконец сбила дыхание. Перед воротами Летнего сада он резко остановился, припомнив свою нелепую и пламенную речь с борта грузовика, вывозящего скульптуры на реставрацию.

Теперь-то ему ясно, что это были видения из будущего. Из того кошмарного века, когда всё, что сейчас с таким блеском предстанет перед восхищёнными взглядами подданных Петра Алексеевича, будет разрушено временем и людьми. И он, Яков Батищев, почему-то об этом уже знает…

Оказавшись на Невской аллее, он тотчас увидел великолепную пару в праздничных нарядах и полумасках, как это принято на ассамблеях. Князя Меншикова узнал сразу. Рядом с ним, обмахиваясь веером и подхватывая складки узорчатого шёлкового платья, так что были видны парчовые башмачки, вышагивала императрица. Что-то в её походке и движении головы показалось знакомым, и сердце застучало торопливой дробью. Но они уже подходили, и, совершая церемонный поклон, он почувствовал на себе насмешливый и любопытный взгляд Екатерины.

Меншиков глядел с чинным равнодушием, но взор светлейшего прояснился, когда, протянув серый конверт, он произнёс пароль: mein Herzen-kind… Александр Данилыч резко сломал сургучную печать, и глаза его заскользили по строкам.

— Гетмана следует окоротить, нет никакой надобности ему так лютовать… — чуть нахмурясь, произнёс светлейший и, засунув конверт за пазуху, пообещал: «Приедет государь, доложу — пусть ещё сам выговорит ему…».

Значит, письмо не опоздало… Ну, что ж, он сделал всё, чтобы изменить ход событий, судьба Кочубея теперь в надёжных руках, а изменника приструнят, он не глуп, остепенится. Раскланиваясь, он ещё раз внимательно оглядел государыню и понял, что его так удивило: императрица выглядела хрупкой, и пышность кринолина не скрывала тонкую талию, а открытый лиф — небольшую грудь. Рука её, протянутая для поцелуя, была узкой и прохладной, и когда он приник к ней сухими губами, слегка задрожала. Вот тогда он прямо взглянул в её лицо и в прорезях маски узнал смеющиеся глаза Светы.

Тут в голове всё мгновенно прояснилось: никакого будущего он не знает, а в настоящем нет ни Петра Алексеевича, ни Екатерины с покровительствующим ей князем Меншиковым. Оружейника Якова Батищева тоже нет, и Летний сад уже разрушен временем и людьми. А Лёсик попал на открытие некоего исторического диснейленда, в котором сверкающие статуи, фонтаны, вай-фай зона составляют стандартный набор парковых затей. Где за шпалерами и живыми изгородями уже не увидеть восхитительной перспективы с игрой света и тени, трепетанием воздуха. Где протяжённость времени грубо разбита, а из памяти грядущих поколений вычеркнуты два века.

Где нет больше его Летнего сада…

Зато есть Света! Лёсик бросил взгляд на Меншикова и чуть не расхохотался — это же переодетый Евгений Борисович! Но как ловко он подыграл с этим письмом: «Приедет государь, доложу…»! Лёсик открыл было рот, чтобы остроумно ответить, но лже-Меншикова уже потянули куда-то в сторону, и Лёсик остался наедине со Светой.

Нет, конечно, не наедине — вокруг ширилась и гудела толпа, стремящаяся к Кофейному домику. Лёсик хотел что-то сказать, но кроме робкого: «Прости… я не хотел…», — ничего вымолвить не мог. Толпа подхватила Свету и увлекла за собой, только белые кружевные рукава мелькнули снежной позёмкой.

Он бросился следом, но дорогу преградила длинная платформа с пушкой в сопровождении солдат, наряженных в петровские мундиры. Свернул на Шкиперскую аллею, но и там Светы не было. Лёсик подошёл к распахнутым дверям Кофейного домика и остановился, прислушиваясь. Никаких звуков, кроме птичьего пения — да, пожалуй, соловьиного, в мае как раз поют соловьи — не доносилось.

Так это же разрушенный почти два века назад Грот, на месте которого построили кофейный домик! Ну, конечно, там раньше был «орган, машина водная, которая издаёт гласы соловья»! Только ничего подобного в планах реконструкции не намечалось. Неужели они всё-таки решили восстановить Грот?!..

Лёсик переступил порог и оказался в хорошо освещённом, совершенно безлюдном зале с фонтаном посередине, струи которого искрились, отражаясь в бесчисленных зеркалах. В нишах стен застыли скульптуры: вот Нимфа воздуха, Правосудие, Благородство. И ни души.

Прикрывая глаза от бьющего осколками света, он двинулся в левый зал, где заметил некое движение. Соловей защёлкал громче, ему откликнулось эхо сводов, и Лёсику сразу вспомнилась та поездка в Борки, когда под утро их старенькая Тойота остановилась у края дороги. Просто они уже не могли спокойно и буднично проезжать эту грохочущую соловьиной трелью ночь. Матушка со Светой сидели впереди, Ванич спал рядом с ним на заднем сидении, и Лёсику страшно хотелось обнять Свету, уткнуться носом в плечо и слушать, слушать эти неистовые и волшебные звуки…

Он выбежал из Грота и удивился произошедшей вокруг перемене. Летний сад, ещё недавно наполненный запахом свежескошенной травы, смехом и праздничной суетой, предстал картонно- безжизненным, с химической зеленью и полным отсутствием теней. Как будто его нарисовали или даже смоделировали в компьютере.

Это какая-то игра, правил которой он не знает… Отсюда надо срочно выбраться! Лёсик свернул на Невскую аллею и тут увидел толпу. Люди стояли молча и, задрав головы, смотрели в одну сторону. Он тоже взглянул туда.

Со стороны залива длинным чугунным языком стремительно наползала туча. Она шла так низко, что можно было разглядеть короткие сверкающие молнии, пронзающие её фиолетовое брюхо. Следом, касаясь шпилей и высотных домов, тащился иссиня-чёрный, дымный шлейф, закрывший уже полнеба.

В ушах вдруг тоненько зазвенело, быстрыми молоточками застучало в голове, а перспектива аллеи стала заваливаться вбок. Пространство сдвинулось, и всё, что основательно попирало землю, как бы споткнулось и, влекомое силой инерции, снялось с привычных мест. Деревья резко полегли, выгнулась и рассыпалась стрельчатая чугунная ограда Летнего сада. Люди, как подкошенные, валились на прямых ногах и разом пропадали из виду.

Ослепительная вспышка полыхнула на весь небосвод, и почти сразу небеса оглушительно треснули. Близкий, будто нарисованный зигзаг молнии распорол тьму. И в тот же миг шпиль Петропавловки зашатался, стал медленно крениться вправо и тяжело рухнул, сотрясая Заячий остров. Нева мгновенно вспучилась, вода хлестала через парапеты, заливая набережную.

Неожиданно перед ним возникло лицо Светы, в прорезях золотой маски тревожно переливались её глаза, губы с мушкой в правом углу рта беззвучно двигались, и откуда-то сверху шелестело бессвязное: чтосвами… чтосвами… Но потом и это исчезло, и Лёсик понял, что он один.

Где-то вдали раздували меха горна, а, может, это было его собственное дыхание? Он повернул голову и понял, что лежит на газоне. Вокруг быстро темнело, из тишины прорезалась воющая нота и, набирая силу, росла, словно приближалась эскадра бомбардировщиков. Налетел шквальный ветер, обвальный ливень накрыл Летний сад.

С трудом поднявшись и вытянув, как слепой, руки, Лёсик двигался наугад, стараясь не сойти с дорожки. Неясными пятнами выступали статуи, он дотрагивался до их отполированных тел, и руки обжигало холодом. Росчерки молний выхватывали то мертвенно-белую руку, то столб с веером стрел-указателей, то скамейки, заваленные сорванной ветром листвой. Неожиданно всё стихло, как под водой, на большой глубине, когда закладывает уши, и резко наступила темнота.

Откуда-то сверху, как со свода тоннеля, срывались капли, руки постоянно натыкались на твёрдые выступы, решётки. Берсо главной аллеи, догадался Лёсик и прибавил хода. Но арочный коридор не кончался, под ногами хлюпала вода, местами достигая щиколоток. Мокрый и дрожащий с ног до головы, он выбрался, наконец, наружу. По-прежнему стояла густая тьма, пересекаемая на горизонте светляками огней, путь преграждали заносы спёкшейся листвы и веток.

Небо вдруг высветилось полной луной, и Лёсик не узнал знакомого сада. В туманном мареве мёртвыми остовами высились деревья. Аллеи превратились в каналы, по которым плыли воздушные шары, дамские шляпки, букеты, мусор… Белели скульптуры, рухнувшие рядом с постаментами. На одном из них Лёсик прочёл: Сивилла Дельфийская, но статуи рядом не было. Боковым зрением он заметил движение и тут же услышал знакомый смех. Так смеялась только она, Дельфика, самая младшая из Сивилл. Ну, конечно, он не мог перепутать! Вот она, бежит к своим подругам, мудрым и озорным вещуньям и, обернув к нему бледное, лукавое личико, машет призывно.

Три Сивиллы, три странствующие прорицательницы: Либика, Европия и малышка Дельфика — уже подымаются над аллеей. Мрамор их тел первозданно чист: ни потёртостей, ни трещин, ни зеленоватого мха. Лёсик делает глубокий вдох и, как в детском сне, быстро-быстро перебирая ногами, устремляется вслед за ними.

Летний сад, пронизанный светом луны, воздушный, звенящий — как это было триста лет назад, как это было совсем недавно — расстилается внизу живым, пульсирующим ковром. Подружки-Сивиллы поднимаются всё выше по серебристой лунной дорожке, то и дело бросая на Лёсика взгляды: успевает ли, не отстаёт? И покружив стайкой эльфов над купами деревьев, протягивают ему руки, чтобы навсегда увести в далёкие и прекрасные туманы вечности…



Открытие Летнего сада — мнения разделились

Газета Балт-информпресс, 18.06.201…г.

Летний сад распахнул ворота для посетителей после длительной реставрации. Кроны деревьев больше не нависают над аллеями, вдоль которых установили зелёные решётчатые заборы, а мраморные скульптуры заменили копиями из полимербетона. Источник вдохновения Пушкина и Ахматовой изменился до неузнаваемости.

Мнения посетителей резко разделились. Многие горожане просто рады тому, что в саду после трёхлетнего перерыва снова можно гулять. Приезжие туристы в восторге и выражают недовольство разве что пыльными дорожками и закрытыми для посещения зонами. Но есть среди посетителей и такие, кто откровенно возмущается, и градации высказываний колеблются от «почему статуи за решётками?!» до «это преступление, у нас отняли Летний сад!».

«Разброс мнений всегда присутствует при реставрации объектов такого масштаба, — прокомментировал Максим Пичугин, пресс-секретарь генерального подрядчика. — Решётки рано или поздно уберут, петербургские дожди и сырость помогут статуям выглядеть более естественно, и горожане полюбят новый Летний сад. Ведь благодаря реставрации они получили возможность увидеть то, чего до них не видели многие поколения».

Специалисты высказывались по существу. И хотя клановость сдерживала эмоции, мнения, в основном, были весьма негативными. Упрёк в нарушении Венецианской хартии, которая запрещает реконструировать памятники старины, то есть строить то, что якобы существовало раньше, звучал неоднократно.

«Меня, как и прежде, удивляет отсутствие серьёзной причины возврата к временам Петра I, — высказал своё мнение архитектор Василий Нестеров, — Это желание заведомо нереализуемо — ведь нынешним проектом не планировалось же уничтожение оград или Кофейного домика, относящихся к гораздо более позднему времени? И старые, разросшиеся деревья в основном сохранены, а не заменены штамбовыми формами, как это было при закладке сада.

В результате авторам проекта не удалось ни воссоздать петровский «Огород летний», ни сохранить дух и настроение того Летнего сада, которым на протяжении более чем двух веков восхищался весь мир. Существовавшая до сих пор структура сада практически ликвидирована, по крайней мере, на половине его территории. Остальное, видимо, добьют позднее.

Когда я увидел большой золочёный фонтан, я сразу вспомнил ВДНХ — фонтан «Колос», образец советской безвкусицы. Здесь это кажется повторенным почти буквально. И вот словом «безвкусица» мне всё увиденное и хочется назвать».

ЭПИЛОГ

Курняк отпустил машину и, поднимаясь на четвёртый этаж своего дома, в очередной раз подумал: как всё-таки здорово, что удалось избежать переезда и остаться на Садовой. У него теперь две комнаты, что поначалу казалось излишним, а со временем, когда стал принимать посетителей у себя, обнаружило несомненное удобство. Старый письменный стол, буфет, напоминающий орган Домского собора, стеллажи с книгами вписались в обстановку кабинета, а диван с прочей мебелью переехал в соседнюю комнату, где раньше жила соседка Ольга Францевна, потомственная дворянка, умершая в прошлом году в возрасте девяноста шести лет…

Курняк заварил крепкий чай, достал из портфеля прозрачную коробку с пирожными из Метрополя — как все непьющие, он любил сладкое. И перед тем, как приступить к чаепитию, придвинул поближе дневник Лёсика и папку, которую передала ему Дарина Александровна.

Спроси его прямо сейчас: Тарасыч, ты зачем опять в это полез? — однозначно и не скажет. Возможно, фальшь очевидных событий даёт призрачную надежду. На что? От него уже ничего не зависит, и не его это вина, что возникли обстоятельства непреодолимой силы, которые — чего уж там лукавить! — проступали неоднократно показательными репетициями, водили кривыми, старческими пальцами Рока по книге бытия, но подсказок, увы, не давали. Ни тогда, ни после.

Да ведь он долгое время вообще ничего не знал. Когда случайно встретил Дарину Сивирцеву в подземном переходе метро, чуть не прошёл мимо, в последний момент зацепив её опущенный взгляд, будто она что-то ценное обронила и теперь с пристальным вниманием ищет. Поначалу задавал дежурные вопросы о делах, но, смущённый всё той же сосредоточенностью в глазах, спросил о сыне.

— Лёсика больше нет, — невыразительным голосом ответила она, и тут же слёзы двумя ручьями потекли по щекам и почти сразу иссякли. Она даже слегка улыбнулась, и эта улыбка, и эти мгновенно возникающие и так же быстро пропадающие слёзы стали, по-видимому, ей привычны и не замечались вовсе. Потому что никогда никаких платков, и продолжение разговора как ни в чём не бывало…

Пока поднимались на эскалаторе, она говорила и говорила тем же невыразительным голосом, продолжая пристально вглядываться в лица встречного нисходящего потока. Подробностей тогда узнал мало. Лёсика нашли ранние прохожие у спуска к Неве, напротив Летнего сада, на следующий день после его открытия. Остановка сердца, умер мгновенно. Теперь она живёт одна, Антон уехал, на три года подписал контракт с Венской филармонией. Архитектурную мастерскую она передала коллегам, а в квартире сына устроила студию, где работает только с небольшими объектами…

Вероятно, на этом бы для Курняка всё и кончилось, истекло светлой грустью, но через несколько дней Дарина позвонила, предложив заехать на Чайковского, чтобы взять дневник Лёсика и расшифровки фонограмм, записанных доктором Пустоваровым, в которых содержалось немало фактов, касаемых того мира.

Когда они пили чай в треугольной кухне, она вдруг усмехнулась и сказала, что, наверно, покажется сумасшедшей, но всё говорит за то, что Лёсик жив. И предупреждая возможные сомнения Курняка, выложила по порядку. Во-первых, она видит следы пребывания в квартире, сегодня вот пришла — его любимая чашка, с узором на просвет, стоит в мойке с чаинками на дне. Во-вторых, она чувствует его присутствие и даже слышит голос. Поначалу он говорил: мама, не волнуйся, со мной всё в порядке… смеялся: неужели ты поверила? И главное — его страничка в сетях на имя Якова Батищева… он там появляется, сама вчера видела: on line.

Слушая Дарину, Курняк и сам проникался какой-то детской верой в чудо, но сильно смущала могилка на Борковском кладбище, где Лёсик, оказывается, ещё в начале лета расчистил местечко неподалёку от склепа, о чём записал в дневнике: «Тут и отдохнуть приятно». Да, он с детства любил это кладбище, единственный из мальчишек не боялся забираться в склеп…

Курняк взял с собой тексты фонограмм и дневник, но времени катастрофически не хватало. Как раз подкатил очередной понедельник, когда всякого рода неожиданности, будто поджидавшие за углом, вываливаются толпой. Дважды выходила из строя система распознавания жестов, помогающая предупредить кражи товара, крупный гипермаркет просился на обслуживание, но Курняк препоручил его своим помощникам. Сам же углубился в расшифровки, страшно жалея, что нет самих записей. Очень хотелось ещё раз услышать голос Лёсика. Пусть под гипнозом на «Пустоваровской кушетке», но живой голос!

Впрочем, фонограммы были расшифрованы добротно, и постепенно разрозненные эпизоды сложились в цельную картину. Речь шла, вероятно, о последних годах жизни Якова Батищева. Курняку припомнилась фраза Лёсика, которую он произнёс в институте Борхетова: «Кажется, я попал в историю, и теперь от моих действий зависит судьба „Пороховой мельницы“. Петра Алексеевича ведь нет, а немцам я не доверяю». Тогда Олег Тарасович как бы пошутил: мол, и правильно делаешь, с ними ещё наплачемся, — имея в виду две мировые войны ХХ века. Но Лёсик, к иронии не расположенный, только поджал губы.

И вот его отрывистые, но вполне разборчивые фразы. О том, что Северная война хоть и закончена, но шведы не успокоились, пытаются вернуть Прибалтийские земли… Что нужен, крайне нужен выход к Чёрному морю… Ведь турки! Они так и лезут на Кавказ… Воевать нечем… а эти кустари-оружейники только за свою мошну держатся… Бревном лежат поперёк государева дела…

Олег Тарасович принялся за поиски следов изобретателя Батищева в интернете. Из того, что удалось раздобыть, рисовался весьма драматичный сюжет. Всем, буквально всем его изобретения только мешали и бойкотировались богатыми «первостатейными» предпринимателями. А за настойчивое стремление поднять Охтинский пороховой завод, оттёртый от энергии плотины более выгодным кирпичным заводом, которым владели окопавшиеся в России иностранцы, Яков Батищев чуть не попал в острог. Его неизменное: «Для военных нужд, не для себя стараюсь», — встречало лишь насмешки.

Курняк припомнил слова Лёсика — там же, в институте Борхетова — о поручении Петра спроектировать подземные водяные коллекторы, которые должны подвести воду к эзоповым фонтанам Летнего сада. Но о связях Батищева с государем и участии в постройке подземных коммуникаций Летнего сада — ни одного упоминания.

Тогда следователь принялся сравнивать расшифровки «репортажей Лёсика из XVIII века» с известными историческими фактами, сопоставлял даты. И пришёл к выводу, что, приглашая Батищева на строительство Охтинского порохового завода, генерал артиллерии и инженер Яков Виллимович Брюс действовал по указке царя.

Но вот что интересно! Из документов выходило, что прибывшие из Тулы мастера, среди которых был и Яков Батищев, долгое время торчали в Петербурге без дела. Это было весной 1715 года. Но именно тогда в Летнем саду начались мелиоративные работы, были прорыты каналы — как раз через Потешный луг, который теперь именуется Марсовым полем!

Так вот, значит, как всё сложилось… Защитил царь Пётр талантливого изобретателя от немчуры, использовал его инженерные способности, забрал под своё крыло. И в результате возник подземный ход, в котором, спустя почти три века, Лёсик чуть не погиб под завалом… Но вынес папку с документами Летнего сада!

А как же нестыковка с планом, добытым Люсьеном Корзухиным, где сквозной проход под Марсовым полем отсутствует? Есть отдельные фрагменты, но подземного хода нет… Никак не мог Лёсик там пройти! Скорее всего, он вынес папку и письмо через лаз в мастерской Жилинского. Но как тогда оказался под завалами?

И вдруг будто кто шепнул Курняку на ухо, тихо так, но отчётливо: не Лёсик, а Яков Батищев нёс папку. А Лёсик отыскал их в сохранившемся подземном коридоре, потому что вспомнил, где предок обронил… генная память сработала…

А письмо Кочубея, как оно попало к Лёсику? Понятно, что запечатал он его сам, в подвале Жилинского, но было ли письмо написано Яковом Батищевым или его сам Лёсик написал? И куда оно делось? Тут нить обрывалась. Не нашли письма у Лёсика, на Чайковского его тоже нет… Возможно, он взял его на открытие Летнего сада и передал тому, с кем планировал встретиться… Меншикову, например…

Курняк стал просматривать в соцсети страничку Якова Батищева и, действительно, нашёл приглашение от Александра Даниловича Меншикова с аватаркой великого князя. А ещё сообщение Жилинского, в котором реставратор умолял Лёсика не ходить на открытие. Курняк связался с Евгением Борисовичем, но тот ничем помочь не смог, поскольку на открытии не был по причине болезни, а, если честно, просто проигнорировал эту трагикомедию. И Лёсика предостерегал, знал, что сломается парень…

«Меншиковым» оказался бывший студент исторического факультета, который по заказу музея Росси вёл группу поддержки музейных проектов. Якова Батищева прекрасно помнит по его интересным, фантазийным постам, но встречаться с ним на открытии Летнего сада не договаривался. Да и возможности такой не было — он участвовал в костюмированном открытии.

Курняк перешерстил многочисленных друзей Лёсика и, наткнувшись на Лео Батини, вспомнил про некогда обнаруженного в сети Леонарда Сиверцева. Не потому что они были похожи, нет. Но каждый имел что-то общее с самим Лёсиком. Лео Батини — одно имя уже говорит о многом! — тоже защитник бесправных, только ярый активист. Автор документальных киноочерков о жизни бомжей, организатор шок-перфомансов в подземных переходах и элитных бутиках СПб и Москвы. На фото везде разный: то в строгом костюме, то в куртке с зелёными аксельбантами и эмблемой Гринпис, с длинными каштановыми волосами, собранными в хвост. Последний снимок сделан в Летнем саду на постаменте от снятой скульптуры. Очень нечёткий, но присутствует тёмное пальто и длинные волосы. Он, конечно, не может быть Лёсиком, но Леоном — вполне!

Этот экзотический Лео Батини и замкнутый Леонард Сиверцев, разрабатывающий в Миланском питомнике растений ту же тему, над которой работал Лёсик, — только гипотеза, предположение. Тем не менее, следователь начал следить за «двойниками», и, получив информацию, что они оба находятся в Италии, позвонил Дарине и рассказал ей обо всём. Как-то уж явно просвечивала Италия. Скульптуры Летнего сада, журналистка Фарида и даже Света, Светлана Голубева — всё это было связано с Италией, а теперь вот и эти двое. Их и должно быть двое, усмехнулся про себя Курняк, припомнив брошенную когда-то Дариной фразу: «Он теперь не один, с ним постоянно находится тот, другой… Леон».

Реакция Дарины была предсказуема — она ведь давно говорила, а вот и доказательства! — надо немедленно ехать, расходы берёт на себя… На что следователь мягко, но решительно посоветовал: не спешить. На самом деле, какие это доказательства? Шестое чувство… к делу не пришьёшь… Тогда она поедет одна! Как раз собиралась навестить Светлану, которая работает в Национальном археологическом музее… И, глянув в записку на столе, уточнила: Флоренция, Пьяцца делла Сантиссима Аннунциата, 9.

Ага, значит, уже спланировала. Пусть, пусть проветрится, попутешествует, встретится с подругой, в которую её сын, как выяснилось из дневниковых записей, был влюблён. А ему надо заняться делами. Иначе придётся распускать сыскное агентство, которое Курняк с таким трудом несколько лет создавал.

Прошло две недели, а от Дарины никаких вестей не поступало. На всякий случай, он поручил своему помощнику просматривать списки пассажиров Миланских рейсов. Погрузившись в ежедневную текучку, Курняк чуть не пропустил среди шквала писем сообщение помощника: Сиверцева прилетает 10 сентября в 18.20. рейс AZ 7210 из Милана.

Олег Тарасович прибыл в Пулково и, устроившись на верхней галерее, мог наблюдать как за прибывающими, так и за встречающими. Сначала увидел Жилинского и был удивлён. Он-то откуда узнал о прилёте Дарины?!

Смертельно хотелось закурить, но уйти было нельзя, и Курняк вспомнил те времена, когда курить можно было где угодно, а киношные образы следователей, и вообще решительных, крутых мужиков, были немыслимы без пачки Беломора или трубки, если фильм был заграничным.

Вот объявили рейс из Милана, и встречающие стали подтягиваться к выходу пассажиров. Курняк не сразу узнал Дарину. Сиреневое пальто, шапочка с задорным пером, на манер тирольской, яркие губы — такой Дарины Сиверцевой он никогда не видел. Обычно деловая, строгая, всегда в чёрном — и вдруг…

Рядом с ней шла симпатичная, моложавая женщина. Курняк её, безусловно, где-то видел и тут же вспомнил, где. В дневнике Лёсика лежала её фотография: на фоне арки проходного двора, с сигаретой между пальцев, улыбается, прищурив глаза. Светлана Голубева.

За ними шли двое, и следователь предположил, что один из них — Леонард Сиверцев: сухощавый, рыжий, с короткой стрижкой. Второй, по всему, Лео Батини, сразу привлёк к себе внимание, махал руками толпе, в которой Курняк заметил группу с транспарантами, ратующими за свободу цирковых животных. С чего он решил, что они с Лёсиком похожи? Пожалуй, общим могли быть только зелёные глаза и длинные волосы. Всё остальное: плотное телосложение, двухцветные пшенично-каштановые усы и бородка, а главное — весёлый, взрывной характер авантюриста и насмешника — это уж никак не походит на Лёсика. Зато подходит Леону.

Курняк с высоты наблюдал, как прилетевшую четвёрку сначала окружили поборники звериных прав и чуть не утащили своего кумира. Жилинский подошёл к Светлане и взял из её рук сумку. Вот кого он встречает… Леонард чуть кивнул Евгению Борисовичу, но уже через минуту мужчины чем-то обменивались и что-то записывали, видимо договариваясь о встрече. Лео Батини поднял голову и, как показалось следователю, подмигнул ему и одновременно развёл руками, как бы насмешливо удивляясь поступкам ближних.

Что ж, в этом Курняк был с ним солидарен… И окончательно сбит с толку.

Они все, ей-богу, сумасшедшие! Ну, ладно, Дарина, которая верит, что один из этих «фантомов» — её сын. Но они-то?! Пожалели или имеют некие планы? Сыновья лейтенанта Шмидта ещё выискались! А как понимать Жилинского? Ведь он своего ученика ни с кем не спутает. Разве не видит, что Лёсика среди них нет?

Впрочем, Жилинский ни при чём, он встречает свою давнишнюю любовь, Светлану. Тогда, получается, приезд Светланы Голубевой никак не связан с миссией Дарины? Но интуиция подсказывала Курняку, что всё заранее продумано и устроено. Да и опыт расследований неоднократно подтверждал, что никаких случайностей не бывает, и стоит только в них покопаться, как тут же отправные точки событий сложатся в геометрию рассчитанного плана.

Завтра, завтра он расспросит Дарину Александровну, а на сегодня с него хватит! И вообще ему надо побыть одному, подумать…

Курняк обошёл галерею, спустился через дверь администрации к стоянке такси и, пока ехал к себе на Садовую, чему-то улыбался в усы. Получив добро от водителя, курил самокрутку, светло и с приятностью размышляя о своём одиночестве, независимости и о невозможности до конца понять душу другого человека, какой бы открытой она ни была.

Уже заходя в калитку двора и щурясь от красно-золотого света листвы, он вспомнил, что сказал ему приятель и бывший мент Мишка Казаков, когда они искали пропавшего Лёсика. Что вещи и явления порой вовсе не такие, как кажутся на первый взгляд даже самому внимательному свидетелю, а суть расследования в том и состоит, чтобы отличить реально существующее от видимого, обнаружить ложные личины.

Но это в расследовании, — произнёс Олег Тарасович вслух, — а в жизни порой лучше принять происходящее таким, как есть. Особенно если все счастливы.

E-mail: marina.vazhowa@yandex.ru