Сны и знамения

БАЙКИ У КОСТРА

Вот, говорят, в деревне жить скучно. Пойти некуда, народу ни души, труд крестьянский тяжел, быт непригляден.

В деревне Парады всё не так. Конечно, зимой, когда темнеет рано, в морозы да в слякотные оттепели — развлечений никаких, это правда. Но тут работа выручает: снег разгрести, дорожки песком посыпать, дров принести, печь истопить утром и вечером. Ну обед варить, скотину кормить — это уж как водится. Зато как только снег подтает и на солнечных склонах повылезает прошлогодняя трава, молодые росточки мать-и-мачехи проклюнутся из земли, — тут жизнь в корне меняется. Весенний душистый ветер залетает в каждую избу и выманивает на придомовые лавочки залежавшихся на печи стариков.

А тех, кто помоложе, и выманивать не надо. Как выдастся свободная минута, народ к клубу тянется. Сам-то клуб закрыт, только по выходным да в праздники танцы и кино. Зато возле клуба на самом припеке скамейки удобные наставлены друг против друга, а между ними — стол дощатый. Тот же клуб, только под открытым небом. На восток посмотришь — озеро сквозь редкие кусты поблескивает. На запад посмотришь — холмы, поросшие сосняком. На юге — поля с перелесками. С севера виднеются старая разрушенная мельница, вековая дубовая аллея и водонапорная башня с гнездом аистов — всё, что от барского поместья Парадиз осталось. Такие вот красоты.

К маю жизнь деревни и вовсе преображается: из Питера и Москвы прибывают дачники, по-местному — «грачи». Они увеличивают народонаселение вдвое, а главное — резко ускоряют темп жизни. И чем теплее становится воздух, тем быстрее и деловитее шевелится народ.

Зато вечерами, когда ветер внезапно стихает, а звуки разносятся далеко по округе, принарядившийся смешанный состав парами и компаниями подтягивается к клубу на посиделки. Ещё и за клубом, бывает, располагаются — костёр жечь, чаи гонять и истории рассказывать. А поздно ночью нарочито бодрые голоса гуляк будят деревню. Потом всё стихает, и деревня проваливается в сон. Лишь собаки перебрёхиваются да ночные птицы вскрикивают человеческими голосами.

Заклубные посиделки раньше предваряли кино или танцы, но потом перестали от них зависеть, да и люди поменялись. Нынешние — не танцоры.

Главная заводила — Ритка, замужняя, но бездетная, лет десять как осевшая в псковской деревне. Несмотря на солидный возраст (48 лет!), вид имеет подростковый, даже чуть мальчишеский. Короткая стрижка, неизменные джинсы, худоба и безгрудость всегда ставят в тупик посторонних. Но голос её сразу выдаёт: на удивление тёплый, низкий, с характерным, хоть и полустёртым годами, вологодским оканьем.

Где бы Ритка ни появлялась, место руководителя культмассовым сектором в комитете комсомола всегда оказывалось ей впору. А когда всё потихоньку развалилось: и страна, и работа, и комсомол, она сама стала культмассовым сектором. Любые начинания: ветеранов ли поздравить, танцы в полуразрушенном клубе организовать, денег выбить на ремонт этого самого клуба — Ритка тут как тут. Кто-то числится завклубом, кто-то подарки и медали вручает, но только сперва Ритка всё это организует.

В последние годы она нигде не работает, держит хозяйство: огород, курочки, — но всегда при деле. Как теперь принято говорить, — ведёт проекты. Посиделки у клуба — один из её проектов. Ритка умудряется вытащить одиноких заработавшихся баб из дальних деревень, молодёжь завлечь, но самое главное — парней и мужиков подтянуть. С её легкой руки не одна свадьба сыграна и деревни не вымирают: хоть двое-трое детишек да в каждом поселении имеются. Будущее, так сказать, человечества растёт.

Эх, если бы ещё работа была! Так нет её в округе. Те государственные конторы, что как-то телепаются, платят жалкие гроши, если вообще платят. Только на подсобном хозяйстве народ и выезжает. Риткин мужик — из местных, в совхозе чуть не с детства работал, потом в армии служил, в Германии. Вернулся в деревню, а тут — перестройка, и закрутилось всё кувырком. Добро, батька его на хорошем счету у властей был, так разрешили трактор после развала хозяйства взять да земельный пай в собственность оформить. Этим и живут.

Клубную компанию всегда поддерживает Надюша Михеева — хоть и питерская, но из местных. Ещё прадед построил ту избу, куда каждый год приезжает Надька со всем своим большим семейством, частично кошачьим. Отличается она нравом весёлым, постоянно от чего-нибудь в восхищении, и при этом — кладезь доброты и всепрощения.

У неё взрослая дочка Инна, колясочница. Попала в аварию три года назад, еле собрали и на ноги поставили. Всё благодаря стараниям медиков, а более того — родителей, других родственников, не оставляющих в покое поначалу неподвижное, потом вялое, а теперь и вполне упругое человеческое тело, свою кровинушку. Но Инка пожелала быть королевой в коляске, а не ходячим инвалидом. Так королевой и катается по посёлку да по ближним лесочкам с земляничными полянками. За спиной не всегда мама Надя; местные ребята, начиная с пятнадцатилетнего возраста, в ухажёры набиваются, оспаривают друг у друга право королеву сопровождать.

Ни одной посиделки не пропускает Нина, тоже питерская дачница. Они с Риткой ровесницы, но Нина — женщина в квадрате. Фигура — всё при всём: где надо, там круглое, где надо — тонкое. И одевается так умело, что все достоинства подчёркнуты, а недостатки, ежели таковые есть, умело скрыты. Нинка замужняя, второй раз в браке. Муж Игорёк, дальнобойщик, почти всё время в разъездах. Зато как приедет, сразу двери на замок, окна день и ночь занавешены — соскучился.

Нинка и Ритка — закадычные подруги. Всю зиму перезваниваются, а весной, уже в апреле, Нинка тут как тут, является эдакой весенней птахой и в первую очередь — к Ритке. Сразу планы, суета, ну, и посиделки в ближайшую же субботу.

Приходят и две незамужние сестры — Настя и Варвара — из деревни Запорошино, что в семи верстах. Хоть и сёстры, а не похожи ничуть. Старшая, Настя, фигурой как уточка, ловкая и до работы жадная. А Варвара — будто из сказки: брови соболиные, сама статная, неторопливая, с грудным ласковым голосом и плавной походкой. Но работать — это не для неё. За что ни возьмётся, даже за пустяк самый, ерунда получается, лучше б не бралась вовсе. Одно лишь исключение: вяжет хорошо. Но только зимой вязанием занимается, а летом — гуляет и, словно маленькая, отпрашивается каждый раз у старшей сестры. Ходит по лесам, на реку пойдёт, да всё с книжками. Сядет под берёзой, веточку сорвёт — от комаров махаться — и страницу за страницей так и глотает. И не скучно ей — в книжку провалилась.

Непонятно, как сёстры в этот круг попали, что тут нашли. Ну, с Варварой ещё ясно: всё, что не касается работы, её привлекает, впечатлений она ищет. А вот каким ветром Настасью занесло, остаётся догадываться. Скорее всего, истории она любит послушать, и сама мастерица-рассказчица, всё в лицах передаёт, как в театре! Настя с Нинкой — первые заводилы по части историй. Зацепят какую-то тему и давай её разматывать.

Риткой сразу же было наложено табу на пересуды и склоки, а тем паче, если про деньги и политику. Впрочем, про последнее никто особо и не рвётся говорить, вот если мужики придут, тогда может такое случиться. А про деньги как умолчать, если они всю дорогу между людьми встают. Вроде про людей история, а и про деньги тоже. Ритка, бывало, мимо ушей пропустит, если рассказ интересный, а коли одно нытьё да поругания, тут же шикнет: «Кончайте душу травить, никому это не интересно».

Тут она не права. Про деньги — всем интересно. Почему их нет, да у кого они есть, да как добыть, да как не потерять. В конце концов Ритка уступила: пусть про деньги, только без жалоб этих убогих. Так что, бывает, и осадит кого: «Ну-у, пошла-поехала сопли размазывать».

Ещё на посиделки приходят угощаться и угощать. Со своей провизией, кто что сготовил или купил. В основном простые деревенские припасы в ход идут: картошечка в мундире, капустка квашеная, грибы прошлогодние, огурчики солёные и маринованные, либо только что с грядки.

Городские могут колбаски принести, печенья и конфеток. Сама Ритка частенько приготовленный дома салат выставляет: редиска, лук зелёный, салатные листья и непременно укропа тьма.

С питьём по-разному бывает: кто квасу самодельного принесёт, кто банку компота откроет, но чаще всего чай кипятят на костре — для того и прокопчённый чайник за ящиками спрятан, и стойки с перекладиной то и дело обновляются. Чай заваривают травяной, по этому делу Нина за главную. Она всегда что-то на чердаке сушит, лекарств не признаёт. Вот и для костра разные сборы готовит. Спиртное на костёр не допускается, разве только мужики с пивом придут, и то Ритка строго следит, чтобы не много его было, да чего покрепче не подливали. Если засекла — всё, выдворяется нарушитель, кто бы за него ни просил. Как хотите, скажет, тогда я уйду, или что-то в таком роде.

ТРИ ПОЖАРА

В тот вечер расположились, как всегда, за клубом, разожгли костёр, напекли картошки, к чаю приступили. Речь зашла про чудеса и загадочные случаи. Заговорили о помершем недавно деде Мироне, который уж лет двадцать в одиночку жил на хуторе. Клавушка «новенькая» пошла кур закрывать на ночь, глядь, а он в сарае стоит, в одних белых подштанниках и рубахе исподней. Она от неожиданности чуть не повалилась, хотела кричать, да голос куда-то пропал. А дед на неё как напустился! Зачем, сердится, ты мою Анюту прячешь с ейным полюбовником. Уж Анюты давно нет да и никогда Клавдя с ней дружбы не водила, чего вдруг ему пригрезилось? Насилу уговорила пойти домой и лечь, пришлось пообещать, что Анюту ему вернут тотчас. Только через день нашли деда Мирона уже холодным, с Анютиным платком в руках, не стиранным, видать, с тех пор, как хозяйка живой была.

Обсуждали вроде бы житейскую историю, да вылилось это в типичную небывальщину. Одни предполагали, что жена покойная приходила за дедом, забрать хотела и забрала-таки. Другие вспомнили, что ещё в прошлом году Мирон по деревне ночью бегал, жену покойную искал. И будто нашёл, неделю потом не показывался. К нему ходили, но он заперся и не открывал, только голос подавал, так что отстали от него вскоре. Вспоминали похожие случаи и совсем другие, только одно было общим: непонятное и невероятное рядом живут с обыденным и виданным.

— Я вам вот что скажу: если что должно случиться — обязательно случится. А если не должно — так хоть посреди комнаты костёр запали, изба не сгорит. Когда-то я так не думала, пыталась защититься, всё предусмотреть.

Нинка поворошила палкой угли, придвинула закопчённый чайник поближе к жару. Он тут же подхватился, засипел сперва сонно и невнятно, а потом забулькал, затряс крышечкой, плюясь во все стороны. Долив в старую крепкую заварку белой от кипения воды, Нинка взяла в рот кусочек сахару и, пропустив через него первый глоток — так ещё её бабка чай, бывало, пила, — задумчиво и как бы нехотя продолжила:

— Говорят, бог троицу любит. Моя история к любви никакого отношения не имеет, тем более божией. Потому что речь о том, как мой дом сгорел, какая ж тут любовь? А начинал он гореть три раза, вот почему я про троицу вспомнила. Все три случая только потом в общую картину нарисовались, а поначалу так, отдельными жизненными случайностями смотрелись. Пока само несчастье не произошло.

Нинка замолчала, как бы прикидывая, к месту или не к месту она троицу приплела, сделала большой глоток чая — как она может кипяток так пить и ведь не ошпарится! — и продолжила.

Ацетоновый смерч

— Началось всё с покупки этого самого дома. Я тогда ещё с Саней, Славкиным отцом, жила. Ну ты, Надька, его помнишь. Он ведь художник, так мы с ним часто путешествовали по псковским деревням в поисках натуры. Однажды нам посоветовали сюда, в Парады съездить. Какие, думаем, ещё Парады, советский, наверно, колхоз. А как приехали, так и ахнули! Старинная усадьба, разрушенная порядком, но вся как зачарованная, красотища! Саня тогда пару этюдов написал, немцы потом один купили…

Мы тут же решили обзавестись своим домиком, чтобы в любой момент можно было сорваться и из городской суеты убежать. Сколько тогда коров в деревне было! У каждого по одной, а то и по две. Так что и свежий воздух, и натуральное молоко Славке были обеспечены. Только вот домов на продажу не нашлось, но мы уговорили-таки одного деда, жившего в Дуплях, продать его родовое подворье в Парадах. Дед почему-то никак не соглашался, хотя в своём доме давно не жил — к жене перешёл. Пришлось пообещать ему значительную прибавку к цене, лишь тогда он решился, бросив напоследок непонятное: «Но только чтобы без обид».

— Это не Яков-варушонок тебе дом продал? — подала голос Настасья. — Старуха его вроде на приварок польстилась, уговорила. Он потом ей житья не давал за это.

— Так он уже через неделю пришёл к нам пьяненький, сел посреди избы на табурет и давай вспоминать, что он и как строил. Про каждую лесину у него рассказ был: ту он выменял у соседа на две бочки квасные, другую ночью спилил и вывез по-тихому. Сокрушался, зачем дом продал, ругал себя и старуху. Но дом назад отдать не просил, у него уже и денег не было, сыну квартиру купил. Потом ещё лет пять — как выпьет, сразу в Парады бежит, а мы дверь закрываем, будто нет никого дома.

— Бедняга, — тут же пожалела деда Надюша. — Я бы ни за что наш родовой дом не продала, хоть он у меня и подпёртый стоит, стена, того гляди, обвалится. Вот крышу собралась перекрывать, потом уж остальное подлатаем.

— Наш дом тоже в ремонте нуждался. Но мы его к осени купили, недели две всего в нём пробыли, ничего толком не успели: покосили да птиц распугали. В Питер вернулись, а сами все мечтали, как весной пораньше поедем, да чинить сразу начнем, да воду подведем.

Только Саня до весны не дотерпел, прямо в канун Рождества решил ехать порядок наводить. Задумал всякую рухлядь и мусор посжигать, что от прежних хозяев осталось, заодно и протопить дом. Может, и картинку начать, пока пусто и никто не мешает. Отправился на неделю. Приезжает назад через день — бровей нет, борода-усы обгоревшие. Глаза сверкают, сам весёлый, но малость его потряхивает. Рассказывает, с одного на другое перескакивая.

Приехал он, значит, пока тропинку расчистил, темно стало. Он — в дом, сразу печь растопил, перекусил, водочки выпил и решил времени не терять, отрывать старые обои и жечь. А печь русская, в топку много влезает. Ночь длинная, вся впереди. Водки и еды хватает, сна — ни в одном глазу. Короче, увлёкся, жарищу развёл, как в Африке. Добрался уже до второй комнатки, ту давай обдирать да обои с трухой в печь кидать.

Смотрит — в углу бутылка с ацетоном стоит, с осени забытая. Взял её и понёс в коридор поставить, чтоб ненароком не разбить. А как мимо пылающей печной арки стал проходить — дно бутылки вдруг и отвалилось, видно, от перепада температур. Огонь из печи выплеснул, пламя ударилось об пол, выстрелило в бревенчатую, с остатками мшения, стену. Саня говорил, что пламя ветром пролетело сквозь щелястую стену, пока не упёрлось в брёвна коридора. И только там разгорелось, захватив прислонённые к стене со времён царя Гороха куски картона. Так что по-настоящему пришлось тушить лишь коридор.

Сашку моего больше всего поразил выборочный характер повреждений. На пути пламени оказался холодильник «Ладога», старый инвалид, почти не рабочий. От огня металлический шильдик фирменной марки стёк с дверцы серебряным ручейком, но ни пластмассовые уголки, ни потрескавшаяся эмаль не пострадали. К нашему удивлению, весной обнаружилось, что весь холодильник стал работать как морозильная камера. Это здорово нас выручало в условиях нестабильного завоза продуктов.

Но более всего потрясало чудесное спасение самого виновника пожара. Ведь кроме обгоревших начисто бровей и подпаленной растительности на лице — никаких увечий, ни ожогов — вообще ничего. Даже руки, до последнего державшие бутыль с ацетоном, даже они ни капли не пострадали. Если б не видела всё своими глазами, ни за что бы не поверила!

Из дальнего угла кто-то внятно произнёс:

— А что ты видела своими глазами? Обгоревшие брови и бороду? Слушайте вы этих мужиков больше, они вам расскажут…

Это подала голос Васечка, неопределённого возраста конопатая баба с соседнего хутора Пекарики. Она с неизменным постоянством ходила на посиделки — от строгой и скорой на расправу свекрови сбегала, благо муж на её отлучки сквозь пальцы смотрел. Приходить приходила, но всё больше молчала, даже дремала временами. А тут вдруг в сомнение впала и всех ввела.

Как-то не принято было в их кругу не верить рассказам. Смысла нет. Ну не верят, и что дальше? Неинтересно. Да и зачем врать, когда правда бывает такой удивительной — хоть бы запомнить, а не то чтобы своё присочинить. Вот и Нинка обалдело так замолкла, не знает, что и говорить в ответ. Да вдруг нашлась:

— А холодильник-то чего вдруг морозить стал?! И «Ладога» с него сползла каким макаром?!

— Так мы не сомневаемся, — пропела Надюша-миротворица. — Дальше давай, ты же про троицу начала.

Надька всегда всех защищает, от неё ни про кого дурного слова не услышишь. Даже когда дом её зимой обчистили — так, по-лёгкому: одеяла украли и топоры, — она, зная, как и все, кто это сделал, только и сказала: «Им больше, чем мне, вещи те нужны. Спасибо, что ничего не сломали». Такая уж она, Надька! Вору тому от дома не отказала, он по-прежнему ходит и на будущее присматривает, что где лежит…

Как гуси дом спасли

Секунд пять Нинка хмурилась, продолжать или нет, потом решила не отвечать на Васькин выпад.

— Был и второй случай. Одно лето мы с Саней не смогли уехать из города. И решили отправить на дачу Славика с моей сестрой Валей и её Наташкой. Получилось вроде как мать с двумя детьми. Раз в неделю звоню им: всё хорошо, и погода, и здоровье. Короче — курорт.

И вдруг как-то к вечеру приезжает ко мне Валькин муж, Евгений. Прямо с работы, ни с того ни с сего, — явился. Хочу, говорит, за своими поехать, нечего им по чужим дачам шататься, у самих дом есть. Работал он тогда в Светогорске электриком и вдруг, непонятно почему — в Питер, да ещё после работы рванул. Причину никак толком объяснить не может. Заберу, говорит, своих — и всё тут. А ехать часов десять, не меньше. Вроде всегда такой уважительный, смиренный, а тут как подменили его: грубить начал, когда я повременить предложила, ведь ни билетов, ни продуктов не куплено — как ехать? Что за блажь? Один поеду, говорит. А сам с пустой сумкой, только остатки обеда в пакете: бутерброд да помидорина треснутая.

Ну что делать — надо собираться, не отстаёт. Наскоро в магазин сбегала, набрала полную сумку, а то в здешних магазинах мышь могла сдохнуть. Приехали на вокзал — билетов нет. Всё равно ждём поезда, целый час ждём. Поезд пришёл: «Ленинград — Одесса». Нам подходит: доедем до Острова, оттуда на автобусе полтора часа. Мы — к проводникам. Евгений, обычно молчаливый, тут в уговоры пустился, да убедительно так. С проводницами любезничает, пожилым проводникам «отец» говорит, молодым деньги суёт. В общем, взяла нас к себе одна тётенька, даже постели выдала и чая по стакану налила.

В пять утра мы были в Острове, еле на автобус успели. Раненько в деревню приезжаем — наши только проснулись. Валька, как своего увидала, обомлела. Решила, что-то стряслось. А он набычась стоит — соскучился, говорит, не дело жене без мужа так долго жить, собирайся, назад сегодня же поедем.

Но надо знать мою Валюху: если по-хорошему — из неё веревки можно вить, а нахрапом да приказом не многого добьёшься. Губы сморщила, живот выпятила, никуда не поеду, говорит, нам здесь хорошо, и вообще у меня гусятки куплены, откармливаю.

Что ещё за гусятки, спрашиваю. Так хорошие гусятки, отвечает сестрица, на базаре купила махоньких, а за две недели вон как выросли — вдвое. Повезу осенью домой, у нас таких не продают. Правда, из шести трое сдохли, но нам и троих, мол, хватит.

Выясняется, что гусяткам скормлены все запасы круп, которые по талонам куплены, так что людям уже каши не сварить. Что-то в этом роде я и высказала — Валька надулась.

В общем, все обиженные ходят, друг дружке пары слов не сказали более. Евгений с ребятами на озеро ушёл, Валюха села натюрморт писать. У неё такой пунктик: как не в духе — натюрморты писать. Я неполотый огород в порядок привожу, чертыхаюсь.

К вечеру дождь зарядил, в избе сошлись, чайку с гостинцами попили, детей уложили. Евгений пытается на мировую пойти: то обнимет супругу, то ненароком плечом заденет. Про отъезд не заговаривает — к ночи готовится. Валька сквозь зубы отвечает, на призывный шёпот мужа никак не реагирует, читать принялась. Я её подкалываю: то к одному, то к другому гусят приплету.

«Хочешь сказать, что я дура?» — спрашивает внятно и с вызовом. «А давай проверим», — прищурясь, ищу карты в ящике стола.

Сели играть в дурака с погонами. Тихо кругом. Только дождь хлещет да Женька обиженно во сне мычит. Час проходит, другой — всё Валька дура, и погоны от шестёрок до тузов поставлены.

Тем временем дождь в грозу перешёл, молнии так и сверкают поминутно, тут же гремит — значит, близко гроза. Валька никак признаваться не хочет, что карты правду говорят. Губу закусила, велит ещё сдавать.

Тут за окном как бабахнет! Сразу — вспышка, да яркая, как в фотоателье. И дымком потянуло прямо от счётчика: сначала тихонько, потом чёрным шлейфом, а за окном и пламя видно — от гусака на крыше провода загорелись, в него, видать, долбануло.

Дальнейшее произошло за пять минут, но нам казалось — час прошёл, не меньше. Евгений был разбужен и тут же полез отсоединять провода. Как его не убило голого да под дождём — навсегда осталось загадкой, но проводку он обесточил. Тем временем пламя проникло между срубом и обшивкой и, несмотря на ливень, полыхало вовсю, пробираясь по сухому мху между брёвен.

Воды у нас, картёжниц, не было ни в одном ведре. Зато помойное — полное. С ним Валька и полезла на чердак — огонь уже добрался до верхних венцов, а на чердаке — костра льняная, вспыхнет в момент. Детей разбудили, наскоро одели и с деньгами и документами отправили к соседям. От них тоже прибежали с ведрами — помогать.

Под утро, когда всё было потушено и мы собрались немного поспать, явился только что проснувшийся Виктор, сосед-милиционер. Он, ни слова не говоря, стал отдирать картон от стены рядом со счётчиком и доставать почти голыми руками тлеющие головешки. Говорит, только что учения проходили, как правильно тушить пожары, так про эти остаточные искры особо подчеркнули: опасны они, вспыхнет с новой силой, если не обезвредить.

Когда всё закончилось и мы улеглись по кроваткам: Валя в обнимку с мужем, дети по своим местам, а я на диване не раздеваясь, мысли так и забегали наперегонки. Ведь неспроста Евгения принесло, и гуси неспроста были куплены. И даже Виктор-сосед неспроста учения проходил и вовремя проснулся. Таков был Божий промысел.

Тут Нинка с вызовом посмотрела в угол, откуда сомнения приходили, но там ни гу-гу, всё тихо. Спит Васька.

Огненный шар

— Так дом сгорел или нет?

Это Ольга-Оса, как всегда нетерпелива и бестактна. Прощают её только потому, что ни в чем от неё отказа нет. Что ни попросишь — пожалуйста. Картошку помочь сажать или в соседнюю деревню сбегать — сказать дяде Мише, что дочь завтра приезжает, — это она мигом и без всяких намеков на благодарность. Но недалёкая, ведь не сообразит, что нельзя с таким вопросом лезть. Нина и внимания на неё не обратила, вздохнула легко и продолжила:

— После того как гуси наш дом спасли, я уже поняла, что всё это неслучайно. Вот баня несколько раз гореть пыталась. Вроде ничего необычного: баня старая, ветхая, топится по-чёрному, а мы банщики неопытные. Всё объяснимо. Но вспомнишь о пожарах в доме — так вроде тренировки или предостережения получается: глядите, мол, что бывает с раззявами.

А как тут углядишь? Ну, ввод на крыше поменяли, печку не забиваем, не раскаляем. Горючего в избе не держим, за баней следим, пока топится. Да разве возможно об этом всё время думать?! Лет семь прошло после того, как гуси спасли наш дом, всё подзабылось. Хотя про этот случай иногда рассказываю, но больше в ракурсе именно гусей — гусеняток — и поиска дурака, на этих гусей польстившегося. Короче, про пожары думать забыла.

Знамения начались где-то за год, как раз летом. Однажды ночью просыпаюсь от сполохов света и грохота. Всё, думаю, горим по-настоящему. Но тут же понимаю — это гроза. Но какая-то сухая гроза, дождя нет, только вспышки поминутно и грохочет. Лежу, трясусь от страха. Так и представляю себе, как молния в наш старый дуб ударяет, тот на крышу валится, а под крышей — я, одна во всём доме. Потом грохот перешёл в далёкий шум — будто камни с горы где-то падают, на горизонте зарницы начали сверкать: красиво так и страшно. Только под утро заснула на пару часов. Спросонья представляю, что пожар ночью всё же был. Потом соображаю: нет, это гроза была такая странная, а тревога всё не уходит. Сане по телефону рассказываю — смеётся надо мной, трусихой и паникёршей называет, а я чуть не плачу.

Ну, месяц прошёл, другой, август наступил. Опять я в доме одна осталась. Ночью проснулась от грохота и вспышек, как в тот раз. Но грохот совсем другой. Как будто снаряды рвутся, будто бомбят, причём совсем рядом. Война, думаю, что ли началась?

Лежу дальше, соображаю. За окнами никаких зарниц — значит, не гроза, но свет откуда-то заревом. Вышла на крыльцо — соседский дом горит, весь уже в пламени. Но ни людей, ни криков — только треск стоит. Подошла — нет, не он, в темноте всё ближе кажется. Это дальше, дом дяди Коли горит, и там народ. Накинула куртку, побежала, а у самой ноги ватные, так и подгибаются. Дороги не вижу, то о кочку споткнулась, то в канаву чуть не скатилась.

Подхожу — дом почти догорел, сарай полыхает, шифер так и стреляет во все стороны. Хозяев не видать — неужто сгорели?! Потом уж узнала, что их дома не было, ушли на похороны, там и заночевали.

— Говорили, проводка у них старая была, — заметила Настасья. — Может, и старая, у нас у всех она старая, только пожар тот по их вине случился. Они на похороны пошли, а сушилку с грибами выключить забыли, вот от неё и загорелось. Это мне по секрету Маня Колькина нашептала. А если бы правда узналась, не получить бы им страховки за дом и лесу бы совхоз на новую избу не выписал.

— А и толку, что выписал, они этот лес на корню пропили, в бане три года жили, пока сельсовет квартирку им не выделил, — ядовито сказала Ольга-Оса.

— Какая теперь разница, кто виноват? — отмахнулась Нина. — Я наутро вышла из дому, а они, погорельцы — дядя Коля с сыном Пашей, — сидят под моим забором, и ни грусти, ни тревоги на лицах. Ещё и перешучиваются с проходящими мимо. Пригляделась — у них бутылка водки и пара луковиц на закуску. Отпивают прямо с горла, стресс снимают. Увидали меня, подзывают: давай, соседка, за наше чудесное спасение выпей с нами. А что, думаю, ведь и правда спасение: окажись они тогда спящими в доме, сгорели бы непременно.

Для меня одно стало ясно: мой дом будет следующим. Я твёрдо знала, что пожара не миновать. Но не буду же я просто сидеть и ждать, когда загорится. Что-то делать надо!

Вспомнила о проводке — у нас она тоже столетней давности была, решила ремонтом заняться, всё в порядок привести, вдруг да поможет! Крышу сначала перекрыли, потом мы с Сашкой изнутри все комнаты оргалитом обшили, полы покрасили. Электрика наняли проводку заменить, пробки помощнее поставить. В общем, приняли, так сказать, все меры безопасности.

По весне опять отправила отдыхать сына с Валюхой, у меня тогда защита диплома была. Та снова дочку Наташку взяла, подросшую и похорошевшую. Я собиралась через пару недель подъехать, да то одно, то другое — не вырваться.

Вдруг среди ночи звонок. Соседка в трубку кричит, ничего не понять. Наконец разобрала. Сгорел твой дом, говорит, но не волнуйся, все живы. А я и не волнуюсь, даже от сердца отлегло. Не надо теперь, думаю, ожидать и бояться, всё уже позади. Соседка рассказала, будто баллон газовый взорвался, а больше она ничего не знает. Привезли погорельцев в Питер, испуганных, без вещей, документов и денег — всё пропало. Как ко сну готовились, так и выскочили почти босиком.

— Так отчего загорелось-то? — Оса опять встряла, нетерпеливая. — Газ взорвался, что ли?

— Кто ж теперь точно скажет, — задумчиво ответила Нинка. — Наташка была на озере, а Валюха собралась Славику на ночь ноги помыть. Она чайник на газовую плиту поставила и в комнату пошла. Возвращается на кухню — в углу шар огненный, и занавеска горит. А рядом с окном — баллон газовый. Ну, думает, сейчас всё взорвётся, схватила Славика в чём был — в тапках и ночной пижамке — и бегом к соседке. Та пожарную вызвала. Только пока пожарные ехали, пока водой из озера заправлялись, от дома почти ничего не осталось.

— Неужели не могла она занавеску потушить? — наседает Ольга-Оса.

— Испугалась, конечно, баллон рядом, ребёнок маленький за стеной — нечего и говорить! — это Надюша за Валю вступилась.

— Ну не знаю, как-то глупо из-за занавески гореть. Ватник какой накинула, всё тут же потухнет, — не унимается Ольга.

— Ей только об этом думать! Главное — ребёнка спасать, а тут ещё газ. Всё правильно сделала! — припечатала Надюша, отсекая ненужные споры.

— Да не виноваты они вовсе, — продолжила Нинка. — То лето было жарким, в округе шесть домов сгорело, и причины были разными: у кого проводка старая, другие траву прошлогоднюю жгли возле дома, дачник один курил в постели да заснул.

Валюха всё про баллон твердила, мол, утечка газа, в любой момент могло взорваться. Так и в протоколе написали: утечка газа. Но баллон был ни при чем. Он, конечно, взорвался, но гораздо позже, через полчаса после начала пожара.

Зоотехник, Иван Семенович, говорил, что это шаровая молния была. Он же, помните, все явления природы объяснить мог и погоду за неделю точно предсказывал. Я потом фильм смотрела, как шаровые молнии проникают в дом через открытое окно. Так что правильно Валюха сделала, что из дому со Славиком сразу ушла, шаровая молния — вещь опасная.

А всё-таки предупреждение им было. Наташка рассказала, что накануне вечером она пошла с подружками в клуб на танцы. Шли по большаку, и вдруг какая-то сонливость на неё навалилась, хоть сразу ложись на траву и спи. Потом почувствовала, что смотрит на всё сверху: и компанию, и дорогу видит как бы со второго этажа. Мгновенно на неё одурь напала, побледнела вся и решила домой вернуться. Легла спать, да не спится, повсюду шорохи, топоток за стенкой. Свет зажгла — тени вокруг лампы мечутся. А на стене, прямо против кровати, над столом висит репродукция мадонны Рафаэля. Глядь, а мадонна уже на лавке сидит, к младенцу, что на коленях, склонилась. Поднимает голову, а это не мадонна вовсе, а чёрт — смеётся, язычком играет. Наташку ужас такой охватил, силится перекреститься, а рука не подымается. Не помнит уж, как и отключилась.

Утром матери стала про свои видения рассказывать, но Валюха отмахнулась: мол, сочинительница, вечно что-то выдумает. Значения не придала. А я бы обязательно насторожилась, да и к чему девчонке такое выдумывать. Позже Наташка вспомнила, что крысы, которые по ночам им спать мешали писком и беготней в подвале, за три дня до пожара исчезли…

И тут мне припомнились слова деда: «Только, чтобы без обид». Поговорить мне с ним захотелось, расспросить про его родовой дом, узнать, почему он с семьёй в нём жить не стал, пошёл в позорные «примаки». А главное, почему дом продавать не хотел и какие обиды имел в виду?

Когда приехала оформлять страховку, завернула к нему. Только разговора не получилось: дед помер ещё зимой, а бабку отправили в дом престарелых, потому что никакой родни у неё не осталось.

— Поговаривали, что Яков в войну на немцев работал, — подала голос Настасья. — Что он выдал комендатуре Алешку Сапыгу из Борков, который с голодухи к партизанам было подался, да они его выгнали за малолетством. Варушонок вроде на него стукнул, и парнишку расстреляли, а Якову за это немцы разрешили леса на избу напилить.

— Ах, вон оно как… Я ничего этого не знала, — испуганно протянула Нинка. — Значит, на горе людском дом был построен… Было у меня опасение, что дело не чистое, но чтобы так… Тогда всё правильно, так и должно было случиться.

А знаете, как только дом сгорел, я почувствовала — надо что-то менять. Как будто с домом сгорело всё плохое и можно заново жизнь начинать. А тут пошло-поехало, одно к одному. Сашка снова пить начал да всё запоями, по месяцу — по два. Бросила его, уехала с сыном в свою коммуналку. А вскоре наш питерский дом пошёл на капремонт, и мы получили отдельную квартиру, большую и, главное, в том же районе.

— Ты же года два в Парадах не появлялась? — подала голос Ритка. — Когда я сюда приехала, участок твой стоял заросший, по ночам летучие мыши из сарайчика вылетали, а зимой там даже ласок видели. Говорили, что дядя Яков приходил на пожарище и на коленях стоял у печины.

— Я тогда думала, что в Парады больше не вернусь: на пожарище строить нехорошо, а больше негде, — сказала Нинка. — Вдруг звонит соседка. Умерла тётя Катя, дети её дом продают, и участок — как раз рядом с моим. Купила, не торгуясь, рада была, не пересказать! Будто дар получила нежданно-негаданно. И живу теперь, страхи больше не мучают. С Игорем познакомилась, уже пять лет вместе. Думала, вот для чего старый дом сгорел — чтобы в новом я своё счастье нашла.

Тут Нинка потупилась, вроде как ей неудобно стало перед остальными за свою любовь. Да чего уж! Каждая собака в округе знает, что Нинка с Игорем как специально друг для друга созданы. Хоть, бывало, неделями не видятся, а с языка Игорёк у неё не сходит. По любому случаю муженька своего приплетёт. Вот и теперь — ишь чего выдумала! — дом, видите ли, сгорел для того, чтоб ей с Игорёчком сойтись. Ну и фантазёрка!

ВЕЩИЕ СНЫ

Солнце совсем за лес закатилось, красным заревом освещены все лица и чайник закопчённый. Пламя костра жиденькими языками по чёрным головешкам шарит, ищет, чем поживиться. Надюша, спохватившись, кидает в костёр старый штакетник — от братской могилы остался после её ремонта.

— Тебе все знамения были на пожар. А у меня во сне предупреждение явилось, да ничего я не поняла из него, — задумчиво, с несвойственной ей грустью проговорила Ритка. — Только когда всё произошло, я догадалась, что именно об этом был сон. Хотя и во сне, и потом, проснувшись, точно знала, что сон вещий, только разгадать не могла, что он значит, лишь тревогу чувствовала.

— А как это — сон вещий? Чем он отличается? — подала голос Варвара, подавшись к Ритке побледневшим лицом. Такая уж она, Варька, всегда: чуть что непонятное и загадочное — тут же бледнеет, а говорить начнёт — дыхание пресекается и голос сипнет.

— Ну, наверно, у всех по-разному. Мне вещие сны не часто снились, потому я их хорошо и запомнила. Во-первых, сон очень яркий, подробный, как будто и не спишь вовсе, а наяву дело происходит. Запахи, звуки, освещение, детали разные достоверные — всё слишком похоже на действительность.

Во-вторых, время чувствуешь: как оно идёт, час прошёл или пять минут, вечер или день, и какое время года. Не так, как в простых снах, когда не поймёшь, что к чему, с пятого на десятое покажут, ни начала, ни конца.

И ещё одна примета. Я в таких снах прямо чувствую, что постоянно меняюсь ролями: то я смотрю со стороны, даже во сне думаю: «Ну и чепуха какая, выдумают же!». А то вдруг участвую в происходящем, именно со мной действие происходит, и тогда уж никаких мыслей — всё взаправду. Переживаю как наяву — даже в слезах могу проснуться, или говорю что-то, или смеюсь во сне.

Особенность такого сна: он очень хорошо запоминается. Не так, как обычно: что-то помнишь, что-то нет. Тут всё помнишь в подробностях. И ещё: не больше года проходит до того, как всё случится.

— Значит, если бы разгадать такой сон, можно было изменить будущее? — еле слышно прошептала Варвара, как бы выдохнув последнее слово.

— Возможно… Только как его разгадаешь? Вот когда всё произойдёт, сразу вспоминаешь, вмиг догадываешься, что сон был пророческим. Правда, с годами я немного понимать стала, хотя бы различать, хорошего или плохого ждать. Только вещие сны больше о плохом: о смертях внезапных и потерях.

Сон про бутылки

Первый такой сон приснился, когда ещё мне восемнадцати не было. Мы тогда в Череповце жили, в нашем родовом доме. Таком старом, купеческом: низ каменный, верх летний, деревянный. После революции семью прадеда «уплотнили» — три комнатки оставили, самые маленькие. Хорошо хоть внизу, в зимнем этаже. Вот в этих комнатках и прошло моё детство.

Снится мне, что лежу я на бабушкиной кровати. Вроде как только проснулась, но чувствую — день за окном. Чего я тут лежу, не знаю. Кровать очень высокая, на неё без скамеечки не забраться. Это оттого, что под матрацем бабушка все свои ценности держит. И не от скупости или боязни воровства, а просто комнатушка у неё такая маленькая, что места больше нигде нет. Помню, были там большие альбомы, вышивки старинные, одеяла, бельё постельное, а летом — зимняя одежда, так что зимой кровать чуть ниже становилась.

И надо же, такое яркое солнце, что всю бабушкину комнату светом заливает. Радостная картина, а на сердце отчего-то тревожно. Ведь, думаю, я и проснулась от ожидания: что-то плохое произойдёт. Лежу, прислушиваюсь. И вспоминаю, что вчера было.

Ну да, наши вечером играли в карты и напились. Вижу, какая-то лестница вдоль стены на верхний этаж ведёт, к ненормальной соседке. И окошко соседкино вижу, она в нём сидит и смеётся противно так, глядя, как наши напиваются.

Соседка действительно этажом выше жила, с детства с заскоком. Мама её интеллигентная, врачом в нашей поликлинике работала, дочь больную одна тянула. Но, конечно, окон её мы отродясь не видели, она прямо над нами жила, да ведь во сне всё правдой кажется: и лестница в комнате, и окно. Когда я выходила от наших, тётя Женя наверх к ненормальной поднималась, а та её вроде манила.

Я ведь всё детство прожила со своими тётками, четырьмя родными сестрами. Старшую из тёток называла бабушкой. Жили в трёх комнатах одной семьёй. Тётя Женя в свои сорок лет никогда замужем не была, зато она единственная из всех закончила десятилетку. У тёти Паши и тёти Зины было по дочери, а бабушка — старшая из сестёр — осталась одна, её сын погиб в войну.

Значит, лежу я, вспоминаю наших и чего-то жду. Вдруг слышу: шаги по коридору, тяжелые, неверные. Будто кто пьяный идёт, за стену держась, а его из стороны в сторону мотает, потому как коридор у нас узкий, чулком. Мне так страшно стало, но с кровати встать не могу, лежу напротив двери, замерев. Вот шаги стихают, и дверь тихонечко открываться начинает. В проёме появляется лицо тёти Жени, самой младшей из тёток.

Тётю Женю в молодости клещ укусил, когда она в Албании в геологической экспедиции работала. С тех пор на неё умопомрачения находили, и она не ела, на работу не ходила и ни с кем, кроме меня, не разговаривала, лежала на своём диване и книжки пачками читала. Только чай пила, а я для неё в булочную и библиотеку ходила.

А тут тёти Женино лицо искажено пьяной ухмылкой, она смотрит прямо на меня заплывшими глазами. Потом вдруг наклоняется и что-то с пола поднимает. Гляжу, возле печки целая батарея пустых бутылок. И тётя Женя в меня этими бутылками принялась кидаться. Одна бутылка полетела прямо в мою голову, я еле увернулась. Она опять наклонилась, улыбается бессмысленно и вновь бутылку хватает. Я по кровати так и мечусь, уворачиваясь. Третью бутылку кинула, и тут её словно кто сзади потянул — исчезла и дверь закрыла.

Вроде бы всё закончилось и можно передохнуть, но я твёрдо знаю — это не конец. Прислушиваюсь к каждому шороху. Опять шаги, полегче, вроде на цыпочках кто-то идёт. У дверей затихли. Глаз с двери не свожу, от страха рубашка к спине прилипла. Вот потихонечку дверь открывается, и чья-то голова из неё выглядывает. Так это Валюнчик, тёти Пашина дочка, но до чего пьяна! Никогда её такой не видела.

Валюнчик в свои тридцать лет так и не была замужем и даже ни с кем не встречалась, жила вместе с нами в общем «колхозе», на заводе работала, транзисторные катушки мотала. С работы придёт, поест — и опять за катушки, чтобы раз в год в отпуск на Чёрное море съездить. И не пьёт она вовсе, а тут такая…

Уже знаю, что она будет делать: бутылками в меня бросаться. Так и есть, потянулась к печке. И она три раза кинула, но я все три раза увернуться смогла. С головой одеялом накрылась, спряталась. Откидываю одеяло — никого, тишина. Только я в неё не верю, в эту тишину. Ещё не всё.

Снова шаги, шаркающие, неуверенные, вроде мимо кто проходит. Нет, остановился и дверь снаружи за ручку трогает: открыть — не открыть… Осторожно голова пролезает в проём, лицо тёмное, страшное, как избит человек. Господи, так это моя самая любимая тётя Зина, кроткая, безропотная, всем услужливая. Неужели и она?

Не удивляюсь, знай уклоняюсь от летящих в меня бутылок, считая в уме: одна, две, три… Всё, и эта ушла, бросив в меня три бутылки. Ну, кто ещё? Лежу в ожидании, но ни звука, ни шороха. Видно, всё закончилось и можно поспать.

Через какое-то время по-настоящему просыпаюсь и в толк взять не могу. То ли всё наяву было, то ли сон такой ужасный. Еле очухалась. До этого раза мне таких снов не снилось, и я не поняла, что сон вещий.

А через полгода у тёти Жени очередной кризис наступил. Я к тому времени замуж вышла, жила у мужа, так что книги тёте Жене из библиотеки носить и к чаю конфеты-подушечки покупать было некому. Дома я редко появлялась, никому моё замужество не нравилось, особенно тёте Жене. Она прямо возненавидела меня, зачем я свою семью завела, никого не спросив. Главное — с ней не посоветовалась. Ведь ей самой устроить личную жизнь так и не удалось. Да и остальным тоже, так и жили все вместе.

Тётя Женя всегда ко мне лучше других тёток относилась, в детстве в театр и музеи водила, каждую субботу проводили мы с ней вместе. То в археологический музей пойдём, то по берегу Шексны гуляем, раз в Ферапонтово поехали — фрески в разрушенном храме смотрели. Тётя хоть и в партии была, святыни уважала…

Когда её в тот раз долбануло, она, никому не сказав ни слова, уволилась с работы, купила путёвку и уехала на теплоходе по Волге. По пути писала сестрам письма, а в конце каждого письма добавляла, что ей путешествовать очень нравится, что возвращаться не собирается. И попутно сообщала, кому что из своих вещей оставляет. Так вот, мне — ничего не оставила.

Проходит неделя, и мы получаем страшное известие: тётя Женя утонула, уже в Астрахани. Голову ей о мол разбило, так что непонятно ничего, может, и утопили. Наши были уверены, что сама утопилась. Очередной клин в мозгу у неё застрял, да ещё эти письма-завещания. Решили ехать за ней, чтобы похоронить дома.

Если с тем сном сопоставить, понятно, кто поехал: тётя Зина и Валюнчик. Обратно они такси наняли, «Волгу-пикап», чтобы тётю Женю в Череповце похоронить. Сиденья водители сняли, гроб поставили, и они прямо на гробу сидели, так и ехали от самой Астрахани. Водителей было двое, они сменялись, гнали без остановок.

До Череповца добрались и в город въехали — всё без приключений. А на Октябрьском мосту неожиданно вылетел КамАЗ и прямо в такси врезался. Такой сильный был удар, что «Волга» сшибла парапет и полетела в реку. Тот водитель, что рядом сидел, успел выскочить из машины, остальные так и утонули. А тётя Женя — покойница — вторично…

Прохожие пытались помочь. По мосту в то время шёл один артист, фамилии, жаль, не узнала — так он нырял, и машину видел, и наших, но дверь заклинило, а стекло было не разбить. Приходил он к нам домой со спасшимся водителем, оба плачут, а мы как бесчувственные сидим, чай пьём, ещё их утешаем. В шоке беспамятном находимся.

Одна тётя Паша воет беспрерывно и ходит, ходит, не присядет ни на минуту. У неё было одиннадцать детей, да Бог всех в раннем детстве прибирал, одна Валюнчик выжила. Но, видать, понадобилась она Богу зачем-то. А меня — тоже зачем-то — предупредили…

— Ты говоришь, и другие сны были? — подала голос Варвара. Она единственная из всех к чаю не прикасается, вообще застыла, обратилась в слух.

— Были и другие, — с трудом, как бы неохотно ответила Ритка, — да только, может, поздно уже, как-нибудь в другой раз.

— Ой, расскажи сейчас, ещё не поздно, а то мы не заснём, — запросили все наперебой.

— Ну, хорошо, — медленно и хмуро ответила Ритка и добавила словно про себя: — Всё равно когда-нибудь рассказать придётся…

Сон про дворцы

Иду я проходными дворами, чтобы путь скостить. Да что-то ещё длиннее получается, даже забеспокоилась, что им конца нет, этим дворам. Наконец увидела свет в воротах — значит, на улицу выйду. Только улицы никакой нет, а свет множеством лучей исходит от прекрасного дворца. Никогда такого не видела, остановилась, рот раскрыв. Очень много золота и зеркал. Стою и любуюсь этим сиянием.

Только есть в нём что-то тревожное. Ага, звук! Сперва еле-еле, потом въявь различаю потрескивание и тонкий-тонкий звон. И тут же понимаю, что внутри бушует пожар, только пока невидимый. Сразу захотелось убежать, но во сне понимаю, что достаточно просто чуть отойти и стать боком, тогда мне ничего не грозит. Так и сделала, и вскоре ка-а-ак жахнет! Огонь из всех окон, как будто внутрь плеснули керосину. Дворец стал медленно оседать и рухнул совсем беззвучно. В тот же миг такая меня тоска взяла, такая боль захлестнула, что я зарыдала в голос. Проснулась в слезах, с предчувствием неизбежной потери.

Через месяц снится мне другой сон. Опять я дворами иду, но уже знаю, что на улицу свою не попаду. Действительно, выхожу из ворот — предо мной стоит новый дворец. Но уже без золота и зеркал, в желтый цвет выкрашен. Гораздо скромнее первого. И погода хмурая, вот-вот дождь пойдёт.

Слушаю: не горит ли дворец. Нет, все спокойно и тихо. Только я так подумала, как поднялся ветер, да такой силы! Это смерч, решила я, но в то же время знала, что меня он не коснётся. Надо только за угол спрятаться. Тут как будто воздушная волна накатила на дворец, подмяла его, развалила. Опять тоска на меня нашла, но не такая сильная, как в первый раз, просто очень жалко было такого красивого, добротного здания…

А спустя полгода поднимаюсь я к себе в квартиру с сумками и пакетами — с дачи возвращаюсь. Захожу в прихожую, гляжу, Катиных тапочек нет, а куртка висит: значит, дома дочка.

— Так у тебя дочка есть? А что же ты… — начала было Ольга-Оса, но вдруг спохватилась, умолкла, на остальных глядит с вопросом: как же так?

— Была у меня дочка, ей тогда всего-то пятнадцать лет исполнилось. Всем бы такую дочку! В магазин, бывало, придём, так не я её, а она меня от прилавков оттаскивает — пойдём, ничего мне не надо, дорого всё. Чтобы Катя одна что-то вкусное съела — и не думай. Пока пополам всё не разделит, ни к чему не прикоснётся. Мне уж приходилось врать, что аллергия у меня на апельсины — их тогда не достать было, — лишь бы она поела. Уборка, посуда, мусор — никаких напоминаний. Как придёт со школы — сразу за дела, а потом за уроки, и только затем гулять или в секцию. Спортом занималась, хоть здоровьем и слабовата, вечно простуды и ангины. Пропади они пропадом, эти ангины!

Ритка голову опустила, незаметно слезу рукой смахнула, вздохнула и продолжила:

— Захожу я, в квартире тишина, решила — спит дочка. В её комнату дверь закрыта, будить не стала. А тут звонит подружка, говорит, что весь день дозвониться не может. Я с трубкой иду в комнату Катюхи и на полдороге понимаю, что её уже нет. Открываю дверь, она лежит на своём диванчике, как будто спит, но я уже знаю, что это не сон. Подошла без всякой надежды, руку тронула — холодна как лёд. А возле рта небольшая лужица.

Сердце во сне отказало, не проснулась моя дочурка. Сердце у Кати было с детства больное, но с возрастом вроде прошло, мы и думать забыли… Сейчас бы ей двадцать пять было… Я больше в той квартире жить не смогла, продала и перебралась сначала в Псков, а потом в Парады.

В тот же год, как умерла моя Катюша, буквально через три месяца умер отчим. Он, правда, болел долго, на дочкиных похоронах всё убивался, что не ей, а ему туда надо бы. Только ведь сначала был блестящий дворец, а добротный — уже за ним. Так что всему свой час…

Племянница моя Леночка, та чуть не каждую ночь Катьку видела, разговаривала с ней. Раньше они очень дружили, как родные сестры были. И Катюха моя будто понимает, что нет её в нашем мире больше. Говорит, что долго ей тут оставаться нельзя, а скоро совсем приходить перестанет.

Я сама дочку во сне только раз и видела, сразу после того… Будто сшила я ей такое модное пальтишко, чёрное, как она любила. Она подошла, улыбается и говорит: «Какое красивое пальто получилось у тебя, мама. Ещё бы золотые пуговицы пришить». Проснулась я и думаю: не любила моя Катюха блестюлин на одежде, зачем ей пуговицы золотые? Потом мне батюшка в церкви растолковал. Без покаяния и причастия дочка умерла, вот и просит за неё молиться — «пуговок золотых нашить». Я так и делаю теперь, больше не снится и не просит. Успокоилась моя доченька…

ПРИВОРОТ

Последний слабый отсвет заката наконец совсем потух. И такая вдруг темень настала — если бы не костёр, просто ничего не видно. Как домой идти, непонятно. На небе ни звезды, лишь фонарь вдали возле крыльца сельсовета волчьим глазом еле светит.

Луна взошла. Только что её не было, и вдруг небо над неровными зубцами задолжского леса высветлилось, остро проклюнулся ослепительно-яркий краешек серебряного диска, и вот уже идеально-круглая, полная луна целиком выкатилась, всё подымаясь и вырастая. Неправдоподобно громадная, она повисела минуту над щетиной леса, убедилась, что все её заметили, восхитились и поразились, и только тогда стала набирать скорость. Через какую-то четверть часа гигантский диск уменьшился до привычных размеров и довольно обыденно повис на положенном месте.

Все зашевелились, ноги разминая. Кто к кустам двинулся за малой нуждой, кто в костёр ветки и доски старые подкладывать, а Настя с Варей зашептались в сторонке. Варя хмурилась, головой мотая, а Настя ей что-то быстро говорила. Наконец, когда все снова к костру подтянулись и посудой загремели, Настасья произнесла, поглядывая на младшую сестру:

— А помнит кто Марью Николаевну из Загосок?

— Знахарку, что ли? — вскидывается Оса. — Которая рожу умела заговаривать?

— И рожу, и чирьи, и крапивницу. А ещё порчу снимать и отвороты делать.

— Это что ещё за отвороты? — вопрошает Инна, Надюшина дочь. Её только-только привёз на коляске с молодёжной тусовки Антон, шестнадцатилетний сын Ольги-Осы. Привёз и тут же отправился, посвистывая и подпрыгивая, домой спать.

— Ну, если приворот тебе был сделан, она могла помочь от него избавиться, — пояснила Настасья.

— Как это мне приворот могут сделать? — не на шутку встревожилась Инна.

— Да я к примеру сказала. А приворот так делают, что ты не захочешь, а полюбишь. И без этого человека глумная ходишь, а с ним — тоже радости мало. Не понимаешь, что ты в нём нашла.

— Это мне знакомо, — разворачивая коляску поближе к огню, отозвалась Инна. — Так, значит, мне приворот кто-то сделал? Кому бы я понадобилась, не знаю…

— А почему ты думаешь, что не понадобишься никому? — тут же возразила мама Надя. Она старалась поддерживать в дочке уверенность в её привлекательности, покупала ей модные обновки, безоговорочно принимала и одобряла всех друзей.

— Да кто захочет с инвалидом возиться? Если только Мишка. Так ему никаких приворотов не надо, достаточно позвонить.

С Мишкой Инна познакомилась в санатории, на реабилитации. Он такой же колясочник, но вполне самостоятельный: машину водит и на жизнь зарабатывает.

— Приворот не всегда действует на того, кому сделан. И не так, как замышлялся. — Настя глотнула чая из своей большой чашки с яркой розой на боку и продолжила: — Может, слыхали нашу семейную историю? Про то, как нас с Варькой сватали?

— Слыхали, как вы за одного мужика обе замуж собрались, — смело ответила Васечка.

А Надюша-миротворица поспешила тут же её бестактность загладить:

— Да нет же, он к вам по очереди сватался, ведь правда?

— По какой ещё очереди? — фыркнула Варвара.

— Давайте, я всё по порядку расскажу, как было. А то люди слухам верят и басни друг другу передают, — покосившись на Васечку, сказала Настасья. — Мы до сих пор не всё поняли, да ведь с колдовством всегда так.

Кирилл

— Я тогда на ферму первый год как заступила после учёбы — зоотехник меня к себе взял, чтобы опыта набралась. Варька школу заканчивала. А Кирилл тот приехал в Парады строить новый коровник, что в руинах сейчас стоит. Их бригада целая прибыла.

— Дык я помню, сама всем прописку делала, я ж тогда в сельсовете машинисткой работала, — встряла Ольга-Оса.

Настасья губами неодобрительно пожевала: мол, обойдусь без твоих воспоминаний, и чуть громче продолжила:

— Да-а, построили — приходи, кума, любоваться, — сколько лет служил. А потом, как всё распалось, почитай за пять лет из справной домины — одни развалины остались, стоило крышу разобрать. А тогда это была такая стро-о-ойка — своих рабочих не допустили, белорусы понадобились! Кирилл приехал с семьёй, так ему сразу полдома дали, остальные, холостые, жили вшестером в другой половине. Это сейчас по деревням дома через один пустые стоят, сгорело уж сколько! А тогда ни одной комнатки свободной не было, всюду народ копошился.

— Ты давай ближе к делу, — приструнила Нинка, — нам про сватовство интересно, а ты всё про наше время окаянное, будто мы не знаем.

— Ну вот, теперь сбили, — посетовала Настасья, — придётся сначала.

— Ты про то говорила, что он с семьёй приехал, — напомнила Надюша.

— Да какая там семья? Ведь эта Маринка с ребёнком — она ж чистая цыганка была! — подала голос Васечка.

— Ну, цыганка не цыганка, а штамп загса у них в паспортах стоял, сама видела, — веско возразила Оса. — Правда, мальчонка, Феденька, только в её паспорте был вписан. Может, и не его сын? Хотя похож, такой же чернявый.

— Тогда мы не сомневались, что это его сын, — продолжила Настасья. — Кирилл мужик справный был. Работал без выходных, водку не пил. Вообще вся бригада ладная подобралась: работяги, и не старые. Одно слово: женихи. Девки-то наши сразу смекнули, мимо той избы по вечерам так и шастали.

— Я из Пекариков почти каждый день ходила, — подхватила Васечка, — Гришу повидать. Такой светленький, молодой самый. Помнишь?

— Тот, что в цементном растворе часы свои утопил? — предположила Настасья.

— Не, часы профукал Паша-экскаваторщик, у него вечно что-нибудь, а Гриша мой тихий, старательный, в подсобниках был.

— Да дайте же про дело послушать! — рассердилась Нина. — И ты, Настя, не отвлекайся, рассказывай, как обещала, про ваши семейные дела.

— Ну, дела обычные. Бригада работает, девки на женихов нацелились, ну и я тоже, конечно, не отстаю. Ведь в деревне мужиков и тогда почитай не было. Старики одни да пьяницы, не то чтоб жизнь строить, даже время не с кем провести. Я женатых в расчёт не брала, их для меня как и не было.

А бригадир ихний мне приглянулся, так он многим нравился. Сергей Иванович Удалов, я его про себя Серёжей звала, да сама первой боялась заговорить. А он на работе серьёзный, по сторонам не смотрит, а после — то на рыбалке, то в их общаге полки какие прилаживает. Ну и я за ним таскаюсь: на озеро — бельё полоскать, либо мимо избы мелькаю, вроде как по делам. Лишь по субботам в клубе в открытую подступала, белого танца ждала, чтоб пригласить. Думаю, надоела ему тогда своими приставаниями, только он крепился, «здрасте» при встрече — да и только. Потом уж выяснилось, что у него жена и двое малявок. Он из-за них на заработки в чужие края и подался.

Вот, значит, пластаюсь я за своим Серёженькой, без проку время трачу, но примечаю, что Кирилл на меня особливо посматривает. Но я — без внимания — женат!

— Так они все были женаты, я думаю, кроме моего малолетки. Просто Кирилла его цыганка не пустила одного, следом поволоклась, да всё равно он девкам куры строил.

— Ой, строил, Василиса! Дело прошлое, но ведь он нам с Варькой всю жизнь испортил, пустоцветками так и остались. Но как подумаю, что врозь бы мы с Варюхой по разным семьям жили, так вроде и «спасибо» ему сказать надо.

Настасья глянула на Варьку, а та на луну смотрит да звёзды считает. Нет, не самостоятельная, каждому понятно. Кивнула на неё Настасья со значением и рассказ свой продолжила:

— Так всю зиму и продолжалось: я по Сергею Иванычу сохну, Кирилл меня обхаживает. А тут весна, работы по хозяйству навалило: сев, корову в поле пасти, уборка к Пасхе. Родители у нас строгие были, спуску не давали. Так днем на работе сев, вечером дома сев, ни выходных тебе, ни отгулов.

И всё ж весна своё брала. К ночи, бывало, парами по околицам гуляем, от людей прячемся. Я бы с Серёженькой пошла, а меня всё Кирюша караулит. Вроде случайно, а стали мы с ним слишком часто видеться. Я говорю: тебе от жены попадёт, если прознает, а он мне: плевать, пусть знает, всё равно от неё ухожу.

— Это они все так говорят, — со знанием дела встряла Ольга. — Мол, погоди маленько, будем вместе, с женой расстаюсь. А как получит от тебя, что хотел, да наскучит ему, разговор на детей переводит: жалко, мол, детишек, ради них придётся с женой дальше жить. Хорошо, если проскочишь, а то можно и с прибытком остаться.

— Не, у нас до этого не дошло. Целоваться целовались, ну обнимет покрепче, а так я ничего такого не позволяла. Но как-то всё больше к нему привыкаю, про Сергея уже не думаю, тем более что жёнка к нему приезжала навестить. Это меня враз отвернуло, а Кирилл — вот он, рядом.

— Что-то я тебя не пойму, мать моя, — удивилась Ритка. — К Сергею женатому ты сразу охладела, а к Кириллу, что на глазах твоих семьёй живёт, почему-то привыкла. Что-то у тебя с принципами не то.

— Да какие там принципы! Весна, кровь кипит, мне уж двадцатник стукнул, мужик каждый вечер, почитай, меня в руках держит. Всё, думаю, пойду на приступ. Пусть решает: с цыганкой оставаться или со мной сойтись, но тогда уж никаких гулянок. Я девушка приличная, в любовницы не гожусь. Как ему это всё выложила, он враз посмурнел, попросил подождать месяцок, пока стройку закончат. Ладно, отвечаю, а пока — никаких свиданок-обниманок.

День, другой проходит, я вечерами дома сиднем сижу. Неделя минула. На десятый день он к нам заявился. Вроде к бате шёл инструмент какой-то просить. Слышу, на крыльце промеж собой гуторят, потом в избу зашли.

Я под окнами мамкину клумбу полоть уселась, оттуда всё слышно. Сначала про какие-то свёрла неинтересное говорили, а потом вглубь отошли, не слыхать ничего. И вдруг батя как гаркнет: «Ну и как же они без тебя?». А Кирилл в ответ: «Как раньше. Ведь жили без меня когда-то». Батя давай шептать, а Кирилл ему во весь голос: «Я пробовал, но если нет у меня к ней ничего!».

Тут они вышли, а я тихонько дом обогнула и навстречу им — будто с улицы иду. Отец на меня не взглянул, сразу в дом вернулся, а Кирилл — ко мне. Мы на скамейку под сирень сели, он и говорит: «По-твоему вышло, Настюха, один я теперь». Я молчу, только платок в руках тереблю. А он опять: «Так пойдёшь за меня?». Я кивнула — и в дом.

После опять долго не виделись, он уехал — сказали, отпуск взял, чтоб семью домой отвезти, вроде тёща сильно больна, уход нужен. Но я-то знаю, какая тёща. А потом он вернулся и в доме нашем уже к вечеру был. Я припозднилась на работе — там корова растелиться не могла, а ветеринар был с жеребятами занят, так я вызвалась помочь, нашу-то корову всегда в такую пору обихаживала.

Вхожу в избу — сидят за столом батя, мамка и Кирилл. Все трое хмурые, а батя злой как чёрт. Смотрит на меня — а вроде как сквозь меня, и таким страшным голосом: «Что, разлучница, удалось семью порушить? Радуйся, добилась». Встал из-за стола — и за дверь. Мать тихонько выть принялась, а Кирилл поднялся, руку ей на плечо положил и говорит: «Не беспокойтесь, мама, всё образуется». Мне — ни слова, ни взгляда, да и вон из избы.

Какая, думаю, ещё «мама»? Что тут вообще деется? А мать уж во весь голос завыла, мол, опозорила я их, теперь придётся грех свадьбой прикрыть, да не того они хотели, не о том мечтали… «Какой грех?» — кипячусь я, а сама уж смекать начала. «Ты ж брюхатая, — говорит мамка, — нагуляла от женатого, беды не миновать».

Тут уж я озлилась, дверью хлопнула, за ним погналась. Но его дома не застала, по деревне ношусь, к недостроенному коровнику сбегала. Всё за глаза ему высказала и вслух, небось, кричала, потому как встречные на меня таращились. Когда его окаянного встретила, вся выдохлась. Только и молвила: «Выкинь меня из головы, не пойду за тебя». И обратно домой, родителей увещевать. Те не враз поверили, что ничего у нас не было. Когда сказала, что замуж за него не собираюсь и гулять с ним не буду, помаленьку успокоились. И мне полегчало, будто тяжесть с души спала. Ведь, думаю, виновата я, не любила его, а обнадёжила. Он и семью бросил, и хитростью моих склонить хотел. «Не волнуйтесь, мама»… — это надо такое придумать!

— Ой, бедный, неужели ты его совсем прогнала? — взволновалась Надежда. — Неужели не простила?! Или мальчишку его пожалела?

— Да не его этот Федька, ясно же было сказано: «Как жили без меня, так и дальше пусть живут», — напомнила Инна матери.

— Если бы любила по-настоящему, дело другое. А так, да ещё через чужое горе, мне стало от всего тошно. Так что я старалась с ним не встретиться ненароком, — вздохнула Настасья.

Две рыбки

От леса потянуло сыростью, ветерок холодными ручейками проникал за шиворот, оставляя на коже знобкие пупырышки. Все придвинулись ближе к костру — того и гляди галоши загорятся. Руки о чашки с чаем греют, а спиной чувствуют промозглое дыхание ночи, её холодные объятия. А, может, сама ночь, заряженная полнолунием, нашёптывает таинственные и чуть-чуть страшные истории, нагоняет своё марево, выхватывая то одну душу, то другую.

— Так что, что там дальше было? — очнулась от внезапного морока Ольга-Оса. — Приходил он свататься или нет?

— Свататься? С чего бы теперь? — поджала губы Настасья. — Он сам по себе, я сама по себе. Как будто ничего и не было. Стройку к осени закончили, председатель — Тимофеич тогда был — открытие устроил. Сперва перед коровником речи говорили, потом в клуб пошли, там артисты из района, столы накрыты, а к вечеру танцы. Я уж после речей домой было собралась, чтоб с Кириллом не столкнуться. Только председатель меня крепко под руку прихватил и рядом усадил. Ну, как ему перечить?

На концерте я с Иван Тимофеичем сидела, а как танцы начались — пошла домой. А навстречу — Кирилл. Вблизи-то я его не сразу признала, так он похудел и подурнел. Кудри чёрные сосульками, лицо бледное, как у покойника. Так-то издалека, на погляд, незаметно, а тут — лоб в лоб. Он по лицу моему сразу всё понял, губы скривил и говорит: «Вот так-то!». Голову опустил, стоит как вкопанный.

И до чего мне его жалко стало! Ведь не виноват он, что любит меня. Да, соврал родителям, но ведь от отчаяния, побоялся, что запретит мне отец с женатым встречаться. И я, дура, тогда его пожалела, с ним вместе вышла, а как за руку меня взял — не отняла. Мы вокруг деревни ходили, всё друг дружку уговаривали: жизнь, мол, не остановилась, всё впереди, надо выждать.

Я чего-то на это «выждать» особо напирала — думала, со временем как-нибудь всё наладится. Бригада на следующий день уезжала, вроде даже не по домам, а на другую стройку. Пусть надеется, думаю, там видно будет. Коли не сможет забыть, вернётся за мной — судьба, значит.

Уже возле самой калитки он что-то снял со своей шеи и мне в руку суёт. Гляжу: серебряный медальон на цепочке. Возьми, просит, от меня на память. Я и взяла. Не могла ему отказать, больно уж жалок он был. Поцеловала его в щёку. Он писать обещал, а я ничего не обещала.

Тут Варвара полезла за пазуху и на ладошке всем что-то блестящее показывает. А Настасья и говорит:

— Вот-вот, он самый, этот медальон. Не дай бог потерять.

— Так чего он на Варьке? — удивилась Ольга-Оса. — Или он от тебя отнял, ей подарил?

— Это я подарила, — ответила Настя. — Домой я его принесла, разглядела. Две рыбки из серебра валетом лежат. Варьке показала, она говорит: знак зодиака — Рыбы. Её знак, она мамке подарочком на Восьмое марта родилась, ждали-то парня. Ну, говорю, раз твой — тебе и носить. Она обрадовалась, сразу и нацепила. Родителям сказала, что в песке у озера нашла, там часто туристы отдыхают.

Вскоре письмо получаю от Кирилла. Пишет, что любит, что снюсь я ему, ну и всё такое. Я решила: не буду отвечать, и письмо сожгла, чтоб родители не нашли. Живём дальше. Писем больше нет, видать, понял всё.

Только стала я замечать, что Варвара моя на себя не похожая. Дурить начала: как школу закончила, учиться дальше не пожелала, на ферму дояркой пошла. Мы её ругаем, а она упёрлась: никуда не поеду, в деревне останусь. А как осень наступила, на ферме отбраковка началась: непокрытых коров на мясо, каждый день забой. У Варьки глаза на мокром месте. Эх, думаю, слабая девка, жалеет своих коров, надо её в птичник переводить. Ну, пошла она на птиц — та же картина, и чуть что — в слёзы. Мать решила, что возраст такой, нервы шалят.

А как-то раз искала я выкройку свою. В сундук залезла, стала журналы и газеты старые вытаскивать и наткнулась… Целая пачка писем, вижу — от Кирилла. И все вскрытые. Села читать — благо они подряд сложены — а письма-то мне! Пишет, как он меня любит и жить без меня не может, и что с собой сделает, если я его брошу. А ещё про свадьбу пишет: как и где справлять будем да сколько денег он уже накопил. Ну, думаю, совсем свихнулся — письма в никуда пишет, пока не прочла такие строки.

Настасья замолкла, припоминая, а Варвара за неё продолжила:

— «Ты пишешь, что жизнь в деревне тебе опостылела. Так я готов с тобой уехать в город. Только ткни точку на карте — я туда мигом завербуюсь, хорошие руки везде нужны».

— Ну, я и догадалась, в чем дело, — продолжила Настя. — Ведь она, паршивка, за меня отвечала на его письма. А потом одумалась и забоялась, что обман выплывет.

Не знаю с чего, но не захотела я перед Варькой раскрываться. А почтарке нашей, Машке, строго-настрого велела все мои письма на почте оставлять, я сама их забирать буду. Мол, батьки боюсь. И с тех пор пошло: я раз в неделю на почту хожу, там письмо обязательно лежит. Читаю и понимаю, что Варька ему писать продолжает, но с упрёками, почему от него ответа нет. Ей невдомёк, что все его ответы у меня.

Уж он стал приписывать на конверте: «Настасье Михайловне Барковой (лично в руки)». Ну, они лично в мои руки и приходят. А то весь конверт с оборота крестиками исчиркал, «Не вскрывать!!!» написал и даже череп с костями нарисовал. Прям, как мальчишка! В последнем письме сообщил, что в выходные приедет: пропавшие письма на почте искать, а главное — свататься.

Тут уж дело серьёзное, решила я Варьке всё рассказать. Та побледнела, того гляди повалится. А я смеюсь. Что, говорю, делать будем? Ведь он ко мне свататься приедет, а не к тебе. Она лишь слезами заливается.

Гляжу на неё и понимаю, что влюбилась она в этого дурня. Мне-то он не нужен, а ей, видать, по сердцу пришёлся. Тогда я ей говорю: «Не реви. Приедет он — примем как положено. Родителям скажу загодя, что боюсь ему отказать, как бы чего над собой не сделал — можно и письма показать. Будем мы с ним как помолвлены, а после, когда уедет, поступай как хочешь. Или молчи, или винись перед ним за обман. Только уж без меня!».

Варька вроде соглашалась, но слёзы точила. С мамкой я поговорила, та сперва осерчала, что всё у нас продолжается, потом всплакнула, с отцом поговорить обещала.

— Ой, девки, — прошептала Надюша, — как вы всех запутали… Сами-то, сами как? Не запутались? Не может быть, Настасья, чтобы после таких писем ты к нему не прониклась.

— Ещё как прониклась! По вине этой соплюхи мужик понадумал всего. Прикидывала, как с ним вести-то себя. Ведь после Варькиных писем — я их не видала, но по его ответам поняла, что признаний много было всяких, — так просто не отошьёшь. Руки распускать я, конечно, не позволю. Да ладно, думаю, всего-то пару дней выдержать, а там ему на работу. Мамка разрешила его на ночь в зале устроить, а нам с Варькой велела на крюк закрываться, чтоб чего не вышло.

В день приезда я медальон — «женихов» подарок — на себя нацепила, и мы ждать принялись. Если поехал на бежаницком автобусе, то к двум часам должен быть на большаке, а вскоре и к нам заявиться. Но вот уж полтретьего, три, четыре — нет Кирилла. Решили, что приедет на вечернем, за дела принялись.

И что замечаю: чем дольше ждём, тем Варька спокойнее. Слёзы лить и шмыгать носом перестала, к окнам не липнет, на улицу не суётся. Знай, на пяльцах вышивает — она одно время увлеклась, да с этими письмами всё пустила побоку. А как и с вечерним автобусом он не приехал — Варька аж развеселилась! Ходит по горнице с веником, песни напевает.

Но что совсем странно — сама-то я забеспокоилась не на шутку. Что с ним стряслось, думаю, чего не приехал? А вдруг в дороге что случилось, а вдруг свататься передумал? Сама себя одёрну: да какое мне дело до него, ещё лучше, коль не приедет.

Только напрасны эти уговоры: всё он из головы не выходит. К ночи такая тоска навалилась, улеглась и в подушку реву. Что это, думаю, что со мной? Разве люблю я его? Не, нисколько. Так отчего тогда слёзы, отчего так тошно?

Утром — верите или нет — нас с Варькой как подменили. Я хожу-шатаюсь, глаза проплакала, из рук всё валится. Будто я больная, будто горе у меня какое. И все мысли про него, про Кирюшу, письма его вспоминаю, будто они мне писались, а не в ответ на Варькины. Сестрица же спокойная, весёлая, ещё мне со смехом да при родителях: ну что, жених-то не торопится, чтоб ему заблудиться!

Суббота прошла — его нет, в воскресенье я уж места себе не найду. Понимаю, что люблю я Кирилла и любила всегда. И жизни мне без него нет, на край света за ним пойду, только б явился. И обману никакого — ко мне жених едет свататься!

Про Варьку и думать забыла, и она не поминает. Только надо мной знай посмеивается. Ждала я, ждала и не удержалась, к автобусу пошла. Прикинулась, будто по делу к Файке, что тогда на краю деревни жила, а сама прямиком на большак.

Что со мной было, пока я на дороге ждала и гул моторов ловила, не описать! Стою, застыв, в сторону Бежаниц гляжу не отрываясь, а слёзы так рекой и льются. Весь плат закостенел — ещё морозы были. Автобус приехал, из него мальчонка с портфелем выскочил — и всё. Я в автобус влезла, кричу: «Кирилл, Кирилл!». Водитель замер, пассажиры глядят с испугом, а я шарю глазами по сиденьям — вдруг заснул и проехал. Хорошо, мои не видели!

— Я тебя видела, — вдруг тихо произнесла Варвара. — Я возле остановки стояла, со стороны деревни, ты туда и не смотрела.

— Так зачем ты… Следила за мной, что ли?

— Я ж видела, что с тобой делается, — смутилась Варвара. — Сама недавно такой была. Поначалу обрадовалась, что у меня всё прошло, а потом, как ты ночь проплакала, до меня дошло: наваждение это, а никакая не любовь.

— Так я тоже вскоре всё поняла, только сделать с собой ничего не могла. Успокоилась чуток после его письма, это в понедельник было. Писал Кирилл, что не получилось у него приехать, работы много, зато через неделю возьмёт отгулы и на целую неделю заявится. Читаю я его письмо, целую и плачу.

Перечитала три раза и вдруг что-то меня кольнуло. Пишет он: «Не потеряла ли ты мой подарок?». Глянула в прошлые письма, а там нет-нет да мелькнёт: «Носишь ли, моя голубка, медальон, который я подарил на прощанье?», и ещё: «Только прошу, не снимай медальона, пусть он тебе обо мне напоминает день и ночь».

— «Пусть мой подарок — рыбка серебристая — будет нашим обручальным талисманом», — эхом отозвалась Варвара.

Тут все словно застыли, зябко стало, неуютно. Холодом от кустов повеяло, будто ни лето, ни костёр не справлялись с промозглым этим дыханием нездешнего мира. Да ещё луна в щель облаков пронзительным оком сверху глядит, таким человеческим, со слезой.

Марья Николаевна

Все разом повставали, задвигались. Поближе к костру жмутся, кружки подставляют за горячим чаем. На сестёр стараются не смотреть, особенно на Варвару, на которой тот медальон надет.

— Так он заколдовал свой подарочек, что ли? — наконец осмелела Ольга-Оса. Она вообще не могла долго оставаться в неведении, чем бы добытые знания ей ни грозили.

— Медальон, конечно, был порченый, — авторитетно заявила Нина. — Либо сам Кирилл это сделал, либо заказал. Помощники найдутся, стоит захотеть. Его цыганка могла устроить, у них это у всех в крови.

— Да зачем же ей собственному мужу помогать и свою соперницу к нему привораживать? — возразила Ритка.

— Так она могла его, Кирилла, к себе присушивать через медальон, а тот, не ведая, просто любимой его подарил, — предположила Нинка.

— Не, зачем бы женин подарок передаривать? Такого быть не может, — не согласилась Оса.

— А это и не жены был подарок вовсе. Мы потом всё узнали, а кое-что и раньше, когда у Марьи Николаевны в Загосках побывали, — продолжила Настасья.

— На другой же день после письма мы мамке всё выложили. Рассказали как есть. Она только руками на нас замахала, потом к божнице — и ну креститься, «Отче наш» читать да «Богородицу». И нам велела за ней повторять. Мы-то молитв не знали, нас школа воспитала, отец партийный, какие молитвы… Мамка за всех нас каждое воскресенье молилась, к отцу Никодиму в Стехно ходила.

А тут набрала маманя целую сумку припасов: сахара, масла постного, соли, макарон и банку молока, с соседом дядькой Прохором договорилась, тот Вострика запряг, и поехали мы в Загоски. Туда по зимнику верст шесть, но уж оттепель пошла, пришлось в обход по шоссейке двадцать километров трястись, да пешком ещё шли, где коню не проехать было.

— Загоски ведь нынче пустые стоят? — спросила Васечка.

— Так уже годов шесть, как Марья Николаевна померла, никто там не живёт. Прошлое лето мы с Варварой ходили её избу прибрать — мы каждый год ходим, приглядываем, ключик нам был показан одним из её сынков. Так прямо подивились. Многие крыши снегом обрушило, стекла на верандах повыбиты, во все дома были влезши, вытащили, что ценного есть. А домик Марьи Николаевны целёхонек стоит, как игрушка. Мебель, посуда, иконы в углах — всё на месте, ничего не тронуто. Мы, как всегда, подмели, прибрались, на иконки помолились да в обратный путь. А этим летом ещё и не были. Пойдём, что ли, Варька, после службы в воскресенье сходим? — развернулась Настасья к сестре.

— Отчего же не сходить, сходим, — задумчиво так Варвара отвечает, а сама рукой медальончик поверх блузы прижимает.

— Ой, что б с нами было, если бы не Марья Николаевна, царство ей небесное! — с жаром произнесла Настасья. — Ведь пропали б уже, не сидели тут с вами. Да скольких людей она спасла, не счесть. Ей ведь уж под восемьдесят было, когда она померла.

— Больше! — вмешалась Ольга-Оса. — Я её паспорт видала, когда была в избирательной комиссии. К старикам да в дальние деревни мы с урной для голосования ездили. Уж лет десять прошло, у нас тогда сельсовет из Стехно в Парады перевели, потому запомнилось. Она ещё свой паспорт никак найти не могла. Витька, что шоферил, говорит: «Да ладно, баба Маня, мы и так тебя знаем», — а я ведь не могу без паспорта голос принять. Нашла она свою книжечку где-то на печке, так я пролистнула и подглядела. Она четвёртого года, местная.

— Как это — четвёртого? Так ей, значит, девяносто шесть стукнуло, — удивилась Настасья. — А мы думали, чуть за семьдесят. Крепкая она была, пешком в церковь ходила, а ведь десять верст ходу.

— Ей тогда уж больше девяноста было, я ещё так удивилась, потом Витьке сказала, он не поверил. И ведь знаете, она нас обдурила-таки! Так глаза отвела, что мы ей забыли листки эти, бюллетени подать. Подпись с неё взяли, что получено, да так и уехали. Очухались только возле конторы. Друг на друга смотрим, ничего не понимаем. Отлично помню, что листки в руке держала приготовленными — их две штуки было: в местные и областные Советы, — а куда они потом делись, ни я, ни Витька не помним. И чтобы она писала в них, тоже не помним. Хорошо, когда в сельсовете считали, поздно вечером уже, напились все изрядно с голодухи и с устатку и не стали сличать, а то бы нам было на орехи!

— С неё станется. Она и в храме, бывало, от подарков уходила, что ей в благодарность несли, — с усмешкой произнесла Настасья. — Вроде и отдали, а вышли из церкви — вот она, коробка конфет, в пакете так и лежит. В воскресенье и праздники её в храме завсегда застанешь, это все знали. Так в церкви и померла, на своём стульчике сидючи. У неё свой стул возле печки, у самого входа стоял, а под ним половичок круглый такой, из тряпочек вязаный. Бывало, темень ещё зимой, мороз, печник церковный только затоплять пришёл, а она уж сидит, в три платка укутана, шепчет что-то. И в церкви ни к кому, кроме отца Никодима, не признавалась, будто нас и нету. Мы, конечно, всегда здоровались, а она насквозь глядит и шепчет, шепчет…

Как мы в первый раз приехали, к ней уже народ стоял, ожидая. Кто в сенях, кто на кухне, кто в тракторе своём сидит. Больше двух часов ждали, пока очередь подошла. Мы, как вошли, у двери валенки скинули, сумку с припасами к окошку поставили, стоим, ждём. Потому как в горницу без неё входить было нельзя. Слышим, что бормочет она, молится, значит. Наконец вышла и на меня сразу уставилась, смотрит, не мигая. «Пойдём, — говорит, — дочуша, со мной». Мамка было следом сунулась, с разговорами полезла, но Марья Николаевна только бровями повела — мать сразу назад.

— А я к ней как-то с Инной ходила, после операции она долго встать не могла. Так меня Марья Николаевна не выгнала, — возразила Надюша и на дочку испуганно посмотрела: не напрасно ли про неё разговор завела.

— Так мы с тобой, как один человек, — весело ответила Инна и мамкину ладонь к щеке прижала. А Настя продолжила:

— Как в горницу зашли, Марья Николаевна меня в старое кресло усадила, куда всех сажает, а сама сзади встала и молитву шептать начала. Я не оборачиваюсь, но чую — крестит она меня, а потом стала по плечам с силой гладить, будто счищает что. И руки отряхивает. Вдруг рвота на неё напала: стряхнёт руки — и к ведру под раковиной. Потом опять гладит, стряхивает и рвать бежит. А мне: «Кто ж тебя так, дочуша? Кому ты дорогу перешла? Чем ты виноватая?».

Я будто онемела, только чувствую, как с плеч груз спадает. Так мне легко вдруг стало, и всё-то я поняла: что не люблю Кирилла нисколечко, что не цыганкой и не Кириллом медальон помечен, только кем и для чего — неясно. Тут же хотела стащить его с себя и выбросить. Только Марья Николаевна запретила мне это делать. Велела снять и у неё покуда оставить.

И такая больная она сделалась: стоит в дверях, нас провожая, а сама еле на ногах держится. Больше никого в тот день она не принимала. Легла и под образами два дня и две ночи пролежала. То ли спала, то ли в забытьи была. Сосед её, Володька, которого она с того света вытащила, ходил к ней по нескольку раз на дню. Так он говорил, что вроде спит Марья Николаевна, но глаза не прикрыты, щёлками блестящими к иконам повернуты, и губами шевелит. А как он подходит — тихо, ни звука. И ещё он в руках её какую-то блестящую вещицу заприметил, вроде как на цепке. А на третий день с утра пришёл — суббота была, он точно помнит, — а она по избе снуёт, и печь затоплена, и суп на плите кипит, и ранний посетитель уже у неё в горнице сидит.

В воскресенье она в церкви была, нас мать тоже повела, потому как праздник какой-то был. Вот после службы мы к ней подошли, а она, на нас не глядя, медальончик тот с цепочкой из-за пазухи достала и Варьке в руку вложила. «Носи, — тихонько прошептала, — только тебе можно. И упаси Господь потерять. Беда будет». Варька сперва будто забоялась, а потом ничего. Надела, и пошли мы как ни в чем не бывало.

— Да я не забоялась, — чуть слышно промолвила Варвара, — просто надеялась, что не мне этот крест достанется. А вышло, что мне.

— Ничего не понимаю, — возмутилась Нинка. — Зачем понадобилось порченую вещь в дом опять возвращать, да ещё на Варьку надевать? Неужели Марья Николаевна не могла тот поганый медальон куда-нибудь занести или закопать, чтобы никому зла больше не было?

— Мы не думали, а делали, как она сказала. Молва о старухе шла хорошая, как ей было не верить? А потом, когда с Кириллом встретились, многое сами поняли, — отвечала Настасья, доливая себе в цветастую чашку белого кипятка.

— Ах, он приехал-таки? — встрепенулась Ольга-Оса. Ей чудеса с медальоном казались бабьими выдумками, они должны были иметь логичное толкование. Две бабы мужика не поделили — вот объяснение и слезам, и Варькиным письмам. А что Марью Николаевну рвало — так поела чего-нибудь или давление подскочило. Оса, конечно, вслух ничего не сказала, побоялась, что рассердит Настасью и не узнает продолжения.

Беда

— Прибыл, куда ему деваться, — ответила Настя. — Да так ловко подстатилось, что застал всех дома, когда уже спать хотели ложиться. Только батя ушёл на ночное дежурство. Мамка без бати не такая строгая. Самовар затухший раздула, горшок кислых щей из печи ухватом вытянула, хлеб нарезала и к себе ушла, постелив гостю в горнице.

Мы с Варькой вежливо так про дорогу спрашиваем да про работу. Только маманя за дверь — Кирилл тут же меня схватил за руку и к себе прижал, а сам на Варьку глазами кажет: мол, отправь её спать. А у меня — верите или нет? — на душе покой, как будто друг детства приехал или родственник дальний. Про Варьку и говорить нечего: зевает и носом клюёт. Потом нам «спокойной ночи» — и в спальню пошла.

— Ты ещё скажи, что промеж вас ничего так и не было, — язвительно и вызывающе пропела Васечка. Вот ведь только что дремала, к заборчику привалясь, слюни пускала. Так нет же, проснулась на самом интересном месте и сразу нападать.

— А сейчас расскажу, а вы сами решайте, было или не было, — беззлобно ответила Настасья, а Варвара куда-то в самую темень отошла.

— Как Варька в спальню ушла, Кирилл меня ну обнимать и целовать. И к кровати всё норовит поближе. А я слов не найду, только локти выставляю да морду ворочу. Он и с той, и с другой стороны подъедет — как на противотанковые ежи натыкается.

Вижу, досада его берёт, с силой начал подступать, хваткой железной заворачивает и коленкой к дивану теснит. И тут я слова вспомнила, развернулась, по мордасам влепила и давай его стыдить: что я девушка честная, до брака чтоб и не думал, а не устраивает — так скатертью дорога.

Он поостыл разом, только скулит, что я к нему переменилась, а он так скучал, так надеялся. И нечего, говорит, было тогда ему в письмах обещать. «Что обещать?» — спрашиваю. А он меня опять схватил и целовать. Я из его рук вырвалась, да к двери. «Спокойной ночи, — говорю, — и чтоб без глупостей».

Не помню, как и заснула. Одно меня удивило: хотела я дверь нашей спальни на крюк закрыть, гляжу, а пробой на полу валяется, так сразу не починить. Ладно, думаю, ничего, авось не заявится. А если осмелится — получит отпор, нас же двое в спальне: одна закричит, другая проснётся.

И вроде я уже кемарить начала, слышу — скрип. Ага, думаю, осмелился, значит. Жду, что к кровати сейчас подойдёт, уж приготовилась орать. Только никто не идёт. Чую — здесь он, здесь: половицы скрипят, одежда шуршит, вроде и шёпот. Так ведь он не знает, где моя кровать, соображаю я, небось, пошёл к Варьке, сейчас она шум подымет. Но нет никакого шума, а Варькина кровать чуть скрипнула, как будто на неё осторожно легли. И — тишина.

Не знаю, сколько времени прошло: полчаса или больше. И будто слышу я, как зашептались на той кровати, вроде даже целуются, и дышат неровно, и кровать скрипит сильнее. Ну, думаю, видать, Варьке он всё же нужен, пусть своим счастьем насладится. Подушкой ухо закрыла и заснула вскоре, только удивилась чуток: как быстро-то он перекинулся с меня на неё! А ведь они ни разу, считай, и не были вместе. Только письма писали, и то она — ему, а он-то — мне!

Утром просыпаюсь — в спальне никого. Ага, думаю, сегодня выходной, Варька скотину прибирает. Что ж, скоро замуж, пусть хозяйство ведёт. Лежу и думаю, как бате всё разъяснить. Мамка-то нашу беду знает, поймёт, ведь Марья Николаевна сама на Варвару медальон надела и снимать не велела. Чего же ждать тогда, коли он такой приворотный?

Захожу в горницу — сидят все за столом: мамка, батя с ночи, Варька и гость наш дорогой, зятёк будущий. Чай пьют, блины стопочкой посреди стола, варенья всякие, сметана. А молодые что же? Скушные сидят, друг на друга и не взглянут. Кирилл кисло так улыбается, батя сонно в рот блины закладывает, а мамка возьми и спроси: «Ну что, как здоровье-то?». А чего мне, отвечаю, про здоровье думать, коли я не больная. Мамка удивилась, Варвара глазами хлопает, а Кирилл говорит: «Как это — не больны? Вы ж ночью горели вся. Варвара Михайловна даже меня будили, чтобы помочь ей вас с пола поднять, вы упали ночью». Он меня при родителях уважительно по имени-отчеству и на «вы» называл, а тут и Варьку, девчонку, так же величать принялся.

Ничего себе, думаю, какие басни рассказывает. И вдруг замечаю свежий синяк на коленке и ссадину на локте. Тут я на стул плюхнулась, гляжу на них и не понимаю. Что ж, выходит, ничего и не было промеж них ночью, а мне всё причудилось? Ну да, жар у меня был и видения всякие от жара. Я и успокоилась.

Кирилл меня на улицу тянет прогуляться. Мамка баню топить взялась, Варька с пяльцами к окну, крестики считает. Пошли мы с Кириллом к озеру. Я думала, он опять про своё: свадьбу да семейную жизнь, а он молчит. Так и идём молча, до озера дошли, и я не вытерпела. Что ж, говорю, пойдёшь на почту, про письма узнавать? Да что там, говорит, узнавать, Варвара мне рассказала. И усмехнулся, а потом вдруг заявляет: «Мне всё равно в вашу семью дорога. Не к тебе, так к Варе буду свататься».

Тут уж я разозлилась. Ничего себе женишок! Ему всё равно, к кому свататься! Лишь бы в дом попасть! Да Варька за тебя и не пойдёт, говорю, это всё напущено было, а теперь прошло. А он так серьёзно и вроде как печально: не прошло, говорит, для меня не прошло. Я ему: что не прошло? Ты думаешь, что говоришь?! Ты ж меня любил, а теперь тебе всё равно, на ком жениться? Нет, отвечает, не всё равно, и люблю я тебя по-прежнему, и жениться на тебе хочу. Но, если откажешь, буду Варю уговаривать.

До того он меня достал, что я ему дулю сложила и в нос сунула: вот тебе Варя, понюхай! А он — хоть бы что, дулю поцеловал и меня к себе как прижмёт! Я начала было вырываться, а он мне в ухо тихонько: знаю, всё знаю, и про медальон знаю, и про Марью Николаевну. Варька, что ли, сказала? — спрашиваю. Он кивнул и отпустил меня, а сам — к мосткам.

Озеро почти растаяло, только у берегов да вдоль мостков лёд стоит, серый весь от воды. Так он до конца мостков дошёл — а там глубина метра два — встал на этот намокший лёд и стоит, будто судьбу испытывает: провалится или нет. Стоит и молчит, и я молчу, дожидаюсь, пока он со льда того уйдёт. Постоял он так и вроде успокоился, на мостки вернулся, и мы с ним назад пошли. Я за готовку принялась, а Кирилл к Варьке подсел, и тихонько они зашептались. Варька с вышивкой, он рядом. Гляжу, к её шее потянулся рукой, она из ворота медальончик достала, расстегнула и ему подала. Ну, думаю, и хорошо. Заберёт сейчас свой подарочек непутный и завтра восвояси отправится.

К вечеру мы в баню пошли: батю с гостем вперёд отправили, сами с мамкой во вторую очередь. Потом за стол сели, отец самогонки нацедил, нам вина домашнего с погреба принёс. Но мы больше квасом отпиваемся, сидим после баньки сомлевшие. Отец наш вообще-то непьющий был, но после бани любил стопку-другую пропустить. Подвыпил он — и на Кирилла: зачем, мол, пожаловал, признавайся. Если честью свататься, тогда другое, мол, дело, а ежели что недоброе задумал, то выбрось из головы да отправляйся, откуда пришёл. Мать было его одёрнула, так он вскипятился: вы что, кричит, за моей спиной шуры-муры разводите, не бывать тому! Тут Кирилл его успокоил: приехал, мол, свататься к вашей дочери и прошу её руки. Тогда, говорит батя, другое дело, тогда всё по-честному. Настасья у меня девка хорошая, да ты и сам, мол, знаешь её.

А мать возьми и скажи: рано им жениться, пусть ещё приглядятся, чувства проверят. Чего, говорит батя, приглядываться, когда он у нас вторую ночь ночует. Вся деревня об том знает, так что решать сразу надо. Или ты ещё не выбрал, на какой жениться? Это батя так пошутил, а Кирилл ему серьезно: какая пойдёт за меня, ту и возьму. Батяня чуть вилку не проглотил. Как это, говорит, какая пойдёт? Тебе что, всё равно, на ком жениться? А Кирилл ему с почтением: к которой скажете, к той и посватаюсь.

Тут батя к нам: что, мол, происходит, кто замуж-то собирается? А мы ему: не собираемся, батя, мы замуж, пока дома поживём. Ну, отец опять на дыбы: озоровать, мол, не позволю. Мать миром всё разрешила: утро вечера мудренее, надо спать идти. Ну, пошли мы к себе. Гляжу, пробой уже вставлен — батя постарался.

— А правда, Варька, зачем ты ему всё рассказала? Чего Марью Николаевну не послушала? Ведь она тебе не зря сказала: носи, береги, а то беда будет, — встряла Ритка.

— Так пристал же, что, мол, случилось с Настей, да чего мы такие все странные, пришлось сказать, — проговорила Варвара тоненьким голосом, держа руку на груди. Она появилась из ночной тьмы, подошла поближе к костру, к чаю потянулась.

— А про медальон он что-нибудь рассказал? — поинтересовалась Нинка.

— Медальон этот особый. Его Кириллу тётка отдала со словами: «Подаришь своей избраннице». Она его из Германии привезла, они с мужем часто по заграницам ездили. Кирилл ведь тоже по знаку — Рыба, вот тётка и купила сувенир племяннику в лавке у старого араба. Эти знаки как раз в моду входили. Продавец ей что-то рассказывал, объяснял, но она языки не знала, только одно слово разобрала: Liebe — любовь, значит.

— Вон откуда ниточка тянется, — ужаснулась Людочка-миротворица, — немцы, арабы… А мы тут в Парадах расхлёбывай!

— Ни при чём ваши Парады, мы ведь запорошинские, — возразила Настасья.

— Какая разница, — перебила несущественный спор Ритка, — да хоть бы и стехновские! Марье Николаевне-то рассказали про это?

— Она, видать, знала, — откликнулась Настасья, — не доподлинно, но про тётку с её подарком ей было известно.

— Ещё сказала, что целый род из-за этого медальона пропал, — добавила Варя. — Но это она уж на другой день нам сказала, когда Кирилла в больницу отвезли.

— Ночью его скрутило, — подхватила Настасья. — Хорошо, я встала и на двор пошла. Сквозь горницу прохожу, вижу — нет его в постели. Ну, думаю, курить вышел или по другой надобности. Не, нигде не видать. А как шла со двора, месяц фонарем меж тучами засветил. Гляжу, у калитки что-то тёмное валяется. Подходить боюсь, мамку подняла, та батю разбудила. А там Кирилл лежит свернувшись, будто живот ему скрутило. Потрогали — тёплый, только хрипит и без памяти. Скорую вызвали от соседей. Хорошо, врачи быстро приехали, забрали его и в Псков повезли.

Мы в тот же день поехали к Марье Николаевне. Только подъехали, видим — опять народу тьма. И вдруг она к нам на крыльцо сама выходит и спрашивает: «Где он? Я ж велела тебе его носить, не снимая». Варька в слёзы: отдала, мол, Кириллу, он сам попросил.

Только плакать некогда, надо мужика спасать. Поехали мы в Псков, благо попутка шла, прямо до больницы довезли. Приходим, а больной, говорят, в реанимации, туда не пускают. Но Варька нашлась. А медальона у него на себе не было, спрашивает. На них ничего нет, отвечают, только крестики можно. Нас на склад послали. Там, в пакетике, нашли тех рыбок и нам отдали под расписку. Варька скорее медальон на себя надела, и мы домой отправились.

— А на другой день Кирилла в палату перевели, и по телефону сказали, что состояние стабильное. Марья Николаевна нам тогда призналась, что не смогла снять порчу полностью, потому как медальон был у разных людей и уж очень давно заколдован. Но снимать его Варьке не велела ни при каком случае, иначе с Кириллом будет беда.

— Я бы не стала так мучиться, — возмутилась Васечка. — Пусть бы шёл к своей тётке да назад ей подарок возвращал.

— Была такая мыслишка. Да его тётка к тому времени помереть успела, — ответила Настасья. — А грех на душу брать негоже, человека обрекать, зная, что спасти можешь, тем паче не чужого.

Ну, уж Варька его берегла! Однажды цепка порвалась, она чуть не потеряла рыбок. Хорошо, девчонки у клуба нашли, вернули. Уж потом узнали, что в тот день Кирилл ногу сломал, да не просто, а сразу в трёх местах, перелом долго не срастался. После мы ещё пуще стали медальон тот поганый беречь: кроме цепочки, его шнур капроновый держит. Теперь надёжно.

— А чего замуж не вышли? — влезла бестактная Ольга-Оса. — Ну, пусть в округе никого не нашли, а в райцентре либо в Пскове есть мужики подходящие. Я вот, хоть и с ребёнком, а Славку встретила, и живём себе.

— Сперва разговоры пошли, мол, он с нами обеими жил, вот никто к нам и не сватался, — спокойно ответила Настасья. — А потом перестройка эта, мужиков так и повалило, как подкошенных: кто спиртом опился, кто в город подался работу искать. Да и куда нам замуж, когда всё думаем о том медальоне. Кто знает, чего от него ждать-то? Особенно после смерти Марьи Николаевны: ведь теперь случись что — и помочь некому.

— Взяли бы Кирилла к себе, пусть бы жил с вами, хоть по-братски. И ему спокойнее, и вам помощь — всё же мужик в доме, — высказалась практичная Ритка.

— Пока мать с отцом живы были, о том и речи быть не могло, — ответила Настасья. — Кирилл тогда из больницы сразу к себе поехал. Правда, потом несколько раз в Парады наезжал, придёт в гости и давай клинья подбивать: то меня в сторонку отзовёт, то Варьке на ухо шепчет. Нам казалось, что он каждой одно и то же говорит, потому веры ему никакой. Потом он стал приезжать всё реже и года три как совсем пропал. Говорят, опять сошёлся с той цыганкой. Иногда звонит, ежели заболеет или неприятности какие. Спрашивает: как дела? Мы уж знаем, о чем он: как там его рыбки поживают, на месте ли? Так и вспоминаем ту сказку про Кощея, чья смерть — на конце иглы, которая в яйце, яйцо — в утке, утка — в зайце…

Последние слова Настасья произнесла чуть не шёпотом. Оцепенение вдруг на неё напало, будто сном сморило. Да и остальные примолкли, задумались. Предутренний тряский озноб овладел всеми. Луна ушла в облака, и, если бы не свет костра, всё потонуло бы во мраке. Но постепенно восток неба начал алеть, и одновременно от земли стал подниматься кисельный занавес тумана. Тут все встрепенулись, решили отправляться по домам. Погасили костёр, посуду сполоснули, прибрали и на большак подались.

Ещё издалека они услыхали нарастающий треск, а вскоре из тумана выскочил мотоциклист, оказавшийся мужем Васечки. Он всю ночь не мог заснуть, а под утро встревожился и отправился на поиски, благо имел чёткое представление, куда и с кем пошла его супружница. Васечка привычно уселась сзади, уцепившись за мужнин ремень, в коляску забралась Ольга-Оса, которой было по пути, и вмиг они скрылись, махая на прощание руками. Остальные двинулись следом, переговариваясь глухими утренними голосами. Ничего не было видно уже на расстоянии вытянутой руки.

Если бы в ту пору кто-нибудь посторонний оказался поблизости, то немало бы удивился метаморфозам тумана. Первые лучи невидимого пока солнца растворили его пелену, и только над лентой дороги он висел тряским белесым киселём, в котором, будто в замедленной съемке, плыли отдельные фрагменты человеческих фигур. То рука мелькнёт, то платок цветастый, то ноги на приступочке коляски. В то время как над окрестными лугами утренний воздух был совсем прозрачным. Странное поведение тумана посторонний путник, скорее всего, объяснил бы себе неким физическим законом, либо свойствами асфальтового покрытия. Ну, в общем, объяснил бы как-нибудь, вполне здраво и буднично.

Иногда туманную пелену разбивало порывом ветра, и тогда многое можно было узреть. Например, трёх немолодых женщин, везущих по очереди инвалидную коляску. Не будучи знакомым с нашими героями, не участвуя в их ночных беседах, случайный прохожий удивился бы, заметив, как с коляски спокойно, без усилий сошла девушка и побежала по росистому лугу, срывая редкостные пахучие орхидеи. А три женщины — мама Надя, Ритка и Нина, увлечённые беседой, везли пустую коляску.

Возможно, путника удивило бы неожиданное появление мужчины, который возник из мглистых прорех тумана и спокойно шёл между Настасьей и Варварой. Он бы услышал, как они весело смеются над тем, что говорит им мужчина, а тот, довольный собой и своими спутницами, продолжает на новом витке беседы: «А вот ещё третьего дня наш бригадир такое отчебучил…».

Этот ранний прохожий мог заметить и других персонажей ночных историй, продолжающих свою туманную утреннюю жизнь. Впрочем, никаких посторонних путников в ту ночь на дороге не случилось. Да и не ночь уже была, а раннее утро — с первыми петухами, холодной росой, розовеющим полосатым небом. А наши полуночники потихоньку расходились по домам, каждый шёл и в уме услышанное прокручивал. И шаг ускорял…