ЖАННА ЛИЛОНГА. Книга 1.
О, проснись, проснись!
Стань товарищем моим,
Спящий мотылёк!
Басё
Часть 1. Мир женщин
ПОЛОСА НЕУДАЧ
Из подъезда панельного дома на Смоленской набережной выбежал невысокий молодой человек, по виду которого можно было догадаться, что он опаздывает на какую-то важную встречу. Разлетающиеся чёрные брови сведены от напряжения, взгляд устремлён вперёд, а безошибочность выбора поворотов: под арку, затем налево и вдоль набережной, к метро «Приморская», — убеждала внимательного прохожего, что парень местный.
Но никаких прохожих на тот момент поблизости не было, так что наблюдать за Гриней — так звали молодого человека — было некому. На самом деле он никуда не спешил, его просто вынесло на крыльях скандала в осеннюю морось серого питерского денька, и он ещё сам не знал, куда направит стопы. По большому счёту, ему некуда было податься. К отцу в мастерскую? Нет, тот не любит, чтобы без предупреждения, да скорее всего, красит, и телефон отключён.
Скандалы с матерью стали обычным делом, но последнее время к ним добавилась череда мелких и крупных неприятностей, так что выдержки уже не хватало, и Гриня срывался. Вот так, как сейчас — убегал из дома и мотался по городу или отсиживался в подвальчике у азербайджанцев, если хватало денег на кофе.
Неприятности преследовали Гриню с начала года. Взять хотя бы затянувшийся развод матери с Витусом, за время которого неприязнь к отчиму, давняя и взаимная, переросла в открытую вражду, измотавшую обоих. Или неприкрытое преследование учителями в школе, с одной лишь целью: непременно избавиться от него после девятого класса.
Но была ещё одна проблема, пожалуй, самая главная, о которой Гриня думал не переставая и решения не находил. Деньги, будь они неладны! Вернее, их отсутствие. Без денег жизнь останавливалась. Хорошо, что мать пока не попрекала едой и одеждой, что ему было, где преклонить голову — то есть «хлеб» поступал, а вот «зрелищ» явно не хватало. Иногда ему просто некуда было податься. Дома скандалы, в школе — запущенные предметы и общение с себе подобными, то есть с такими же кандидатами на вылет.
Оставалась улица. Но это так, фигурально — улица. На самом деле было несколько вполне уютных и доступных местечек, где порой удавалось неплохо провести время. Но везде без исключения требовались деньги, которых не было. Только одна вещь ещё могла достаться даром — это чтение книг. Библиотеки — приличные, годами собираемые — имелись как у отца, так и дома, и Гриня, читающий запоями, был забит под завязку разного рода знаниями. Они перебродили, выстоялись и сами собой разнеслись по многочисленным ячейкам памяти. Это уже был не просто багаж знаний, а боевой арсенал. Личное войско, которое всегда стояло наготове. Только куда двинуть это войско?
Одно время в поисках смысла жизни он прибился к кришнаитам. Обзавёлся чётками из рудракши, оранжевым дхоти, которое носил поверх обычных джинсов, обрил голову, оставив на макушке косичку. Его можно было встретить в живописной группе, которая под ритмичный стук барабана, с пением «Харе Кришна», проходила по улицам, появлялась в метро. С отсутствующим взглядом, перебирая чётки, Гриня двигался сомнамбулой и ничего вокруг не замечал.
Зимой кришнаиты разбрелись по комнатушкам благотворительных фондов и подвизались кормить малоимущих жителей северной столицы дешёвыми блюдами из риса и овощей. Гриня с невозмутимым видом накладывал желающим порции горячей пряной еды то на углу 11-й линии и Большого проспекта, то у Дома кино, а иногда и вовсе где-нибудь на Ржевке, среди однотипных коробок панельных домов.
Но потом и в этом разочаровался и, не найдя ничего другого, словно впал в спячку, грезил наяву, воображая совсем другую, ослепительно прекрасную реальность, где ему, главному герою, было всё доступно. Прекрасные девы дарили ему свои ласки, гардероб полнился шикарными костюмами от модных кутюрье, шампанское (которого он терпеть не мог, но тем не менее…) лилось рекой, со всех зеркал ему улыбался неотразимый красавец, с которым у него было так много общего…
Впрочем, внешность у Григория Батищева была на уровне. Как-то в одночасье из худого, шмыгающего носом пацана он превратился в стройного и весьма симпатичного юношу: зелёные отцовские глаза с густыми, длиннющими ресницами, широкий разворот плеч и вдобавок лёгкая походка, пластичность и непередаваемая точность жеста, доставшиеся от матери, Василисы. Только он своей привлекательности не осознавал, полагая, что никому не интересен.
Если бы его среди ночи внезапно разбудили и спросили: какая твоя заветная мечта? — спросонья бы выпалил: деньги и женщины! Причём именно в такой последовательности. Всё стоящее — а женщины, безусловно, в этом списке были на первом месте — требовало затрат и немалых. Особенно женщины из его полуденных снов.
Гриня не мыслил себя среди дворовых пацанов с пивком и сигаретками в окружении отвязных девок. Дешёвки были ему противны, как и сама продажная любовь. Хотя и эти убогие забавы требовали расходов. Впрочем, любовь в её литературно-романтическом контексте его тоже не привлекала. Он вовсе не стремился отдать своё сердце кому бы то ни было. Перспектива душевных восторгов и страданий была не для него — это ведь означало бы впасть в зависимость, причём с непредсказуемым результатом. А он дорожил свободой и хотел гарантий.
Ему больше нравилось понятие «заниматься любовью», и хотя это выражение было всего лишь англоязычной калькой и, как и всё поверхностно заимствованное, не соответствовало по смыслу западному оригиналу, тем не менее, основную черту от него переняло. Занятие любовью — это процесс, целью которого является сексуальное удовлетворение партнёров. Он так к этому и относился, тем более что это самое удовлетворение в последний год стало его насущной физической потребностью — и к чёрту вздохи, записочки и прочая конфетная мура!
Отец пытался говорить с ним о сублимации, о снятии напряжения с направлением энергии на благие дела: спорт, творчество. Но Гриня не видел в этом смысла. Зачем расходовать энергию на какие-то посторонние цели, когда она может доставить столько удовольствий при использовании по назначению?
Пока он грезил наяву, в его семье произошли существенные перемены. Витольд Чичмарёв — теперь уже некому было называть его Витусом — отсудив у Василисы дочку, убрался в свою маленькую квартирку где-то в районе Металлостроя. Как и почему Нинуля осталась с отчимом, Гриня не интересовался, испытывая ко всему, что происходило в доме, привычное равнодушие. Главное — отчим теперь далеко и не сможет изводить его мелкими придирками.
Хотя Металлострой находился в черте города, Витольду Захаровичу казалось, что он очутился в провинции, и пейзаж вокруг чем-то напоминал пригород родного Харькова. Из окон были видны и Нева, и Ижора, и облезлая, но действующая церковь. Правда, до ближайшего метро приходилось долго и нудно добираться на маршрутке, но и это вскоре отпало, поскольку прежнюю работу пришлось бросить — в НИИ уже полгода не платили зарплату. Так что переезд подтолкнул, сам бы он ни за что не решился оставить лабораторию, свои наработки, которые вот-вот должны были пройти последние испытания, но уже третий год пылились в забвении.
— Значит, так суждено, — думал Витольд Захарович, с сожалением и отрадой наблюдая за плавным течением совсем другой, свободной от гранитных оков Невы, за густой, почти деревенской зеленью, за патриархальными рыбаками на деревянных самодельных лодках. Вернее, не сожалел, а удивлялся, как и почему он так бездарно и глупо прожил эти двенадцать лет. Так вот же, для Нулечки, — прозревал и успокаивался он, находя повод обнять и приласкать дочку, заглянуть в глаза — материны, цвета переспелой вишни — поерошить «чичмарёвскую» проволочную гриву.
Зимой нанимался сторожить дачи, а с весны устраивался сезонным рабочим в ближайшее тепличные хозяйство, так что вкупе с алиментами, которые шли от бывшей жены, денег на жизнь хватало. В Питер они с Нулей выбирались редко, зато Гриня через какое-то время стал к ним частенько наведываться — сестрёнку навещал.
Отчим поначалу на него косился и был в общении сух, но потом, увидев, как Нинуля радуется визитам брата, как скромно и воспитанно держится пасынок, постепенно привык, оттаял и даже начал отпускать с ним дочку в «город» на культурные мероприятия. Ниночке шёл уже двенадцатый год, а она ни разу не была ни в Мариинке, ни в Русском музее.
Обычно Гриня заявлялся в пятницу вечером, ночевал на раскладушке в тесной кухоньке, а на всю субботу они с сестрой уезжали в цивилизацию: сначала ненадолго к маме: подкормиться и выслушать наставления, потом — на просторы каменных джунглей. Иногда удавалось достать билеты в театр или ближайший ДК, а могли весь день тыкаться бессмысленно и тупо, либо угодить на «квартирник» с обкуренными музыкантами. В таких случаях Гриня строго-настрого наказывал сестре держать язык за зубами, иначе — всё, хана, будет дома сидеть да на лодочную станцию глядеть из окна.
В воскресенье с утра Гриня вёз Нину обратно в Металлострой на электричке и по дороге читал ей что-нибудь из книг, которые в данный момент были его идейными руководителями. Потому что никаких других руководителей он не признавал. Потом всё-таки один появился — Валентин Альбертович. И вот тут его жизнь проделала первый кульбит, изменив траекторию движения, как река меняет своё русло после сильного паводка.
Долгое время Гриню не интересовало, каким таким макаром удалось отчиму отсудить при разводе дочку. Это уже после знакомства с Валентином он стал приглядываться к матери, задумываться, сопоставлять. Василиса Батищева — для своих Лиса — была социологом, защитила кандидатскую диссертацию и последние годы преподавала в недавно учреждённом Европейском университете. А попутно читала лекции, даже за границей, а именно в Финляндии.
Она сумела ухватить за хвост чрезвычайно острую и востребованную тему женской эмансипации, которая в её изложении подавалась под различными соусами: ведущая роль женщины в семейной жизни, преобладание женского начала в развитии культуры, участие передовых женщин в политике. Имея возможность провести за счёт университета социологические исследования — опросы, обработку данных, экспертизу, — Лиса не тратилась на подготовку своих вполне коммерческих проектов. Статус доцента Европейского университета, располагающая и привлекательная внешность, знание двух иностранных языков открывали Василисе многие возможности.
Но было одно досадное обстоятельство: за долгий период баталий на семейном фронте нервы у Лисы совсем сдали. Посреди лекции она могла зарыдать и убежать, причём безвозвратно, оставив слушателей в стеснительном недоумении. А то вдруг пускалась в колкие споры с оппонентами, тогда как сценарий телевизионного шоу был однозначен и не допускал подобных эксцессов.
Правда, некоторые злые языки уверяли, что семейные распри тут ни при чём, всё дело в стремлении Василисы Егоровны Батищевой всегда и везде быть правой, не принимая никакой критики в свой адрес. И ещё — в непреодолимой потребности стоять выше всех. Как язвительно говорил Гринин отец, Сандро, — из любого пня создавать себе пьедестал. А это ведь мало кому нравится, и всегда найдётся кучка «доброжелателей», которые, искренне переживая и болея за судьбу такой способной, но несдержанной… за репутацию родного университета, тем более, за рубежом…
Всё это сыграло свою роль, и однажды её вызвал проректор по науке — самый близкий и уважаемый Василисой человек — и в мягкой, но категоричной форме предложил серьёзно заняться здоровьем. Может быть, Василиса бы и взбрыкнула, но это совпало с прекращением — в одностороннем порядке и с выплатой неустойки! — годового тура лекций в Финляндии. Как она догадалась, хотя в документе об этом не было ни слова, после очередного досадного срыва.
И Лиса сдалась. С рекомендациями и по звонку самого; проректора, в лучшую клинику и даже в только что отремонтированную отдельную палату — она легла на недельное обследование, а проторчала там целый месяц. Обнаружился сложный по симптоматике невроз, но что самое ужасное — ярко выраженная биполярная шизофрения, давняя и неизлечимая.
Странное дело — только месяц назад она добровольно и без всякой боязни пришла к своим людям немного подлечить нервы, как — вот тебе на! — ей ставят диагноз, несовместимый с её профессией, работой, со всей её жизнью. Болезнь, несовместимая с жизнью, это ведь смерть, не так ли? И Лиса стала умирать. Хотя она продолжала свои научные труды, которые публиковались и приносили ей некоторый доход и причастность к прежнему клану, хотя и устроилась читать лекции в наплодившихся коммерческих вузах, но это уже была не жизнь. Нет, не жизнь…
Вот почему Витольду не стоило никаких усилий мотивировать развод и забрать Нулечку. Ведь мать могла быть для неё опасна!
ДОКТОР КАРЕЛИН
Квартира, которую Сандро оставил Василисе, была особенной, как и весь дом, сделанный по специальному проекту Союза художников. Главным её отличием было занимающее почти всю стену большое окно, через которое можно было наблюдать изумительные закаты над Финским заливом, а в ясные дни — игрушечные купола Морского собора в Кронштадте. Ценным приложением к комнате-мастерской был небольшой, с квадратным окошком аппендикс, в который могла поместиться узкая кроватка. Навесили дверь, и получилась «детская», где поначалу спал Гринечка, а потом Нуля.
После отъезда Витуса и дочки Василиса перешла туда ночевать, а кабинет свой устроила на кухне, водрузив на обеденный стол сначала пишущую машинку, а впоследствии компьютер. Лису тяготила и даже пугала комната-студия с окном во всю стену. Ей казалось, что ещё чуть-чуть — и она по неосторожности оступится, потеряет равновесие и непременно выпадет из окна прямиком на пики обрезанных клёнов. Так что студия оказалась в полном распоряжении Грини, но ни художественных, ни каких других открытий ему не принесла. Она стала его лежбищем с наваленной на стулья одеждой, годами не мытыми окнами, пылью и мусором по всем углам.
Диагноз, поставленный Василисе, не был для Грини таким уж открытием, а с уходом отчима стало понятно, от кого в доме шла постоянная, нервная вибрация. Теперь, находясь с матерью бок о бок, он искренне недоумевал, как Витус мог жить с ней почти двенадцать лет. Он даже пожалел его и задним числом зауважал, навещая их с Нулей в новом жилище.
Впрочем, Грине не было до матери никакого дела — хватало своих забот. Крупные и мелкие проблемы сплелись в здоровенный клубок, который с тупым постоянством катился ему навстречу, норовя придавить в любую минуту. Захлопнув за спиной дверь ненавистной школы, заранее отвернувшись от гнилого омута профтехобразования, отбросив копеечные заработки по линии молодёжной биржи, Гриня оказался совершенно беспомощным: у него не было ни перспектив, ни верных друзей. И хотя тело как-то существовало: плохонько, без радостей, но жило себе потихоньку, а вот мозг и душа буквально подыхали. Они жаждали интересных событий и острых впечатлений, красивых решений и возбуждающего знакомства с женщинами.
Как ему не хватало женщин! Не болтливых и глупых одноклассниц, с которыми у него никогда ничего толком не получалось. И не сереньких боязливых студенточек, приходящих к матери на пересдачу. Он желал, просто жаждал настоящих женщин: красивых, страстных и великодушных. Самых лучших. Он часто встречал таких, но они были из другого мира, кому-то уже принадлежали, садились в роскошные тачки, спешили по своим делам. И ничуть им не интересовались.
Да и что он мог предложить? Чем вызвать к себе интерес? Хотя он выглядел старше своих семнадцати лет, отсутствие опыта было написано у него на лбу. Гриня же на сей счёт заблуждался и полагал, что вся проблема в его полунищем прикиде. Поэтому день и ночь мозг сверлила одна мысль: где достать — и постоянно доставать — нормальные деньги. Реши он этот вопрос, и всё остальное наладится само собой. Так ему казалось.
И тут в его жизни появился Валентин Альбертович Карелин, врач-психиатр. Вернее, сначала он появился в жизни его матери, и долгое время Гриня то и дело слышал от неё: Валентин Альбертович считает… надо срочно к Валентину Альбертовичу… И вдруг — Валентин зайдёт к нам, убери в комнате…
Визит доктора заставил Гриню совершить некоторые самые необходимые действия, а именно: вынести груду пакетов с мусором, кое-как подмести пол и вымыть несколько чашек и ложек. Остальная грязная посуда была отправлена на отмокание в ванну. Возможно, он бы проигнорировал просьбу матери, смывшись «по-английски», но в этот раз прозвучала фраза, которая заинтересовала Гриню, подвигнув его остаться и познакомиться, наконец, с доктором лично. Мать рассеянно сообщила, что Валентин Альбертович нашёл для неё надёжный способ получения денежного пособия от одного лояльного к нему, Валентину, международного фонда поддержки учёных. И что он хотел бы обсудить этот вопрос, так сказать, в кругу семьи.
Доктор Карелин был практикующим психотерапевтом, к которому Василиса прибилась по рекомендации всё того же проректора по науке в теперь уже бывшем её университете. Потому что находиться на учёте в психдиспансере и одновременно преподавать студентам было невозможно. А сняться с учёта, да с таким диагнозом — невозможно вдвойне. Тут требовался специалист, который бы мог вывести пациента из-под опеки государственной системы, продолжая лечение частным образом. Доктор Карелин был таким специалистом.
МОЛОДОЙ ДРУГ
Поначалу Валентин Альбертович Грине не понравился. Очень маленького роста, чуть ли не карлик, с плотной коротконогой фигурой. Пока он, не покушаясь на высоко прибитую вешалку, снимал и пристраивал на стуле в прихожей своё мальчиковое пальто, Гриня хмуро разглядывал несолидного гостя через полуоткрытую дверь. Вряд ли от него можно чего-нибудь ожидать, тем более материальной поддержки. Но уже через полчаса беседы — да какая там беседа, просто театр одного актёра! — Гриня к нему резко переменился.
Доктор Карелин буквально гипнотизировал звуком своего голоса. Именно звуком — не построением речи, не её содержанием, а конкретно свойствами голосового аппарата, которые наверняка можно было бы снабдить ярлычками и характеристиками из учебника физики. Кроме тембра, ритма, модуляций, скорости и прочей технико-музыкальной части в его голосе присутствовала волевая энергия. Она доносила не произнесённый, но заложенный в речи смысл, и это было сродни передаче мыслей на расстояние.
Как-то само собой вышло, что Гриня пошёл провожать Валентина Альбертовича до метро, а по пути непостижимым образом всё ему о себе выложил: про надоевшую и брошенную школу, про вечную нехватку денег, про ужас совместной жизни с матерью. И даже про женщин! Вернее, про их отсутствие. Как он мучается, особенно по утрам, просто ему физически не встать с кровати, не пойдёшь же с этим… И как боится и брезгует, и страдает от того, что нищ и непригляден, никому не интересен!
— Женщины — необходимы, спору нет… деньги — не проблема… — комментировал доктор, а Грине слышалось: «Я помогу вам с этим, можете на меня рассчитывать».
Он стал ждать и даже успокоился, смог наконец-то дойти до школы, чтобы получить свой дохленький аттестат, и целую неделю не ссорился с матерью. Навалился и за день сделал генеральную уборку всей квартиры, до половины отмыл окно-фонарь и сразу увидел, что наступила настоящая золотая осень, с пронзительной синевой неба, в прощальном праздничном уборе.
Теперь он часто встречался с Валентином, и если мать ездила в его медицинский центр на Петроградскую сторону, то Григорию Александровичу было позволено навещать доктора Карелина дома. Это произошло случайно, они не сговариваясь встретились на выставке картин Сандро. Гриня пришёл туда в надежде застать отца и перехватить у него денежку, проторчал там безрезультатно битый час и уже было направился к выходу, как заметил Валентина Альбертовича под руку с высокой дамой. Смотрелись они комично — дама, которой было далеко за сорок, уцепившись за локоть коротконогого спутника, шла скособочено, но гордо. Доктор что-то шепнул ей на ухо, и дама принялась в упор разглядывать Гриню. Они познакомились. Дама оказалась владелицей этого выставочного салона и звали её Генриетта — или просто Грета.
Валентин Альбертович ни за что не захотел отпускать «милого Гриню». Тут же изложил дальнейший план, по которому они втроём должны были немедленно ехать к нему, Валентину, на Каменный остров, где он — как и все его предки, ещё на заре петровских времён! — проживал в старинном особняке. И там, в его холостяцком жилище, они наконец-то смогут без помех поговорить о главном: о Грине и его будущем. Без помех? — подивился Гриня, кося глазом в сторону удалившейся в административное крыло Генриетты. Перехватив недоуменный взгляд, Валентин не замедлил добавить: вот именно.
Оказалось, что у доктора уютный старый мерседес пыльного цвета с чёрным низом и мельхиоровыми деталями. Они мигом доехали до Каменного острова, а там уже медленно — как будто прогуливались где-нибудь за городом — пошуршали вдоль узеньких дорожек, пока, минуя несколько мостиков разной степени обветшания, не подъехали к особняку, который оказался старым деревянным домом, скрытый деревьями в глубине двора. Было и резное крыльцо, и фонарь, но остального Гриня в темноте не разглядел, они уже входили в обширную для такого скромного жилища прихожую, и хозяин, препоручив гостя Генриетте, отправился хлопотать по хозяйственной части.
Потом появились всякие вкусности и напитки, из которых доктор позволял себе только минеральную воду, Грине налил сухого вина, а Греточке — чего её душа пожелает, то есть коньяка, виски и тягучего жёлтого ликёра, название которого дама произносила в нос: Бо-о-олс.
Несмотря на слабое вино, Гриня довольно быстро захмелел. Генриетту же, похоже, крепкие напитки не брали совсем, она лишь всё более оживлялась, похохатывала и поминутно вскакивала якобы за чем-то очень ей нужным. Туфли она зашвырнула под диван и при каждом движении демонстративно приподымала юбку, как будто она ей мешала.
А она ей мешает, — подумал Гриня и быстрым движением дёрнул сзади за молнию. Но ничего не произошло, юбка плотно сидела на широких бёдрах. Идиот! — мысленно обругал себя Гриня, — у девчонок всё держится на застёжках и ремешках, нашёл что вспомнить!
Но, похоже, его порыв встретил одобрение. Как бы изнемогая от смеха, Грета навалилась на него, трубя в ухо: «Гриня! Малыш!». Валентин Альбертович на миг скромно опустил глаза, не скрывая, впрочем, лукавой усмешки, но тут же в упор взглянул на Гриню, и тот прочёл: вот именно.
Куда подевался Валентин? Сколько прошло времени? Гриня понимал только, что ещё ночь и они с Гретой в комнате одни. Правда, она не в счёт, спит себе на пушистом ковре, уткнувшись в плюшевую подушку, которых в комнате уйма. Гриня, видимо, и сам задремал, потому что ему снилось море, вода была такой прозрачной, что он видел камни на дне и чувствовал невесомость своего узкого тела, ныряя за красивой раковиной. Он и сейчас ощущал эту лёгкость и сначала нахмурился, а потом прошептал: «Так вот оно что…».
Ну, хорошо, а дальше? Разве об этом он мечтал? Разве по этому поводу Валентин Альбертович сказал «вот именно»? Захотелось немедленно сбежать, а потом на досуге всё обмозговать. Гриня уже начал прикидывать, как через пешеходный мост попадёт на Песочную набережную и прямиком завалится к отцу, но Генриетта вдруг резко села и хриплым шёпотом произнесла: «Ты куда, малыш?». И тут он увидел её по-детски сонное лицо, белеющее в свете луны, трогательно беззащитную шею, пальцы, сжимающие на груди края кофточки.
— Не уходи, куда ты на ночь глядя, — по-деревенски пропела Грета и, уловив Гринино колебание, метнулась к нему, повалила на диван, мелко-мелко целуя куда попало и стаскивая натянутые было джинсы.
Когда Гриня проснулся, было позднее утро. На столе он сразу увидел записку, но прочесть не спешил. Сперва прошёлся по комнатам и убедился, что в доме никого нет. Потом небрежно раскрыл сложенный вдвое лист, оттуда выпало несколько крупных купюр, и Гриня понял, что в его жизни появилась новая тема. Он вышел в неправдоподобную для города тишину двора и, разметая шагами позолоту осыпавшихся дубовых листьев, довольно скоро оказался на остановке трамвая. И только дома, пряча новые шёлковые банкноты в тайничок старинного, ещё прадедова секретера, вспомнил, что записку так и не прочёл. Но не смутился и не стал звонить Валентину Альбертовичу, вмиг рассудив: сами позвонят.
ЛЕНКА-ЛЕНОН
Дожив до семнадцати лет, Гриня не приобрёл мужского опыта. Всё, что с ним в этой сфере происходило, смешно было бы и пересказывать: один стыд и неловкость. Тому способствовало и чуткое обоняние: Гриня с детства был настоящим нюхачом с жёстко очерченной границей приятных и противных запахов. Нельзя сказать, что ему не нравилось, как пахнут женщины, просто у него не выработалась связь между запахом и предчувствием наслаждения. Его обонятельные рецепторы не зашифровали ещё в мозговые импульсы тот общий компонент, присущий всем без исключения женским организмам, который осенью гонит лося в погоню за самкой.
Но присутствовала в его отношении к женщинам другая, бесплотная химера, чисто эстетическая. Попадание в категорию «нравится — не нравится» происходило чуть ли не автоматически, по сумме многочисленных параметров, начиная с характеристик внешности и включая походку, звук голоса, мимику, манеру одеваться. И запахи, запахи конечно тоже. Не физиологические, а смешанные, так сказать, собирательные. И тогда будто встроенный в тело Грини компьютер, считывая сенсорными датчиками — носом, глазами, ушами, пальцами, — мгновенно и безошибочно выдавал вердикт. Согласно этому вердикту Гриня либо уклонялся от дальнейших контактов, либо впадал в транс восхищения, который женщины неизменно принимали за влюблённость.
Впоследствии Гриня понял практическую бесполезность этого транса. Эстетическое совпадение не вызывало сексуального влечения и не перерастало в настоящую близость. Наоборот — да, бывало. Женщины, которых он беспричинно вожделел, могли совпадать с его вкусами. Эстетика могла повлиять на продолжение связи, но сама по себе погоды не делала.
Так произошло и с Ленон. Впрочем, с ней Гриня был знаком давно, когда она была просто Ленкой, сестрой Лёсика, сводного по отцу брата, к тому же проживала по соседству и ходила в ту же школу, только классом младше. Но в основном Гриня встречал её у Лёсика, брат и сестра были очень близки, носились с какими-то общими тайнами, с вымышленными странами и языками. В тех придуманных краях Ленка превратилась в Ленон и в нормальной жизни на своё настоящее имя отзываться не желала. В каком-то смысле Ленка-Ленон воспринималась Гриней как младшая сестра, хоть и без кровного родства: белобрысая, бесцветная малявка.
Однажды он пробирался вдоль стены своего дома, машинально разглядывая мусор под ногами в надежде раздобыть мелочи, — чего только не выбрасывают из окон и балконов! — и вдруг боковым зрением заметил в просвете между кустами стройные, точёные формы. Женских ног, тут же определилось в сознании, и уже под его пристальным взглядом очертились тонкие лодыжки, загорелая упругость капрона, каблучок рюмочкой модных туфель, и — резко вверх — почти треугольная, высокая шея с пропорциональной, гладко зачёсанной головкой скульптурной лепки.
Он вынырнул из кустов так неожиданно, что Ленон поначалу даже вскрикнула, но тут же радостно засмеялась, узнав Гриню. А он продолжал заворожённо смотреть и слушать, совсем не признавая Ленку. Вернее, имя Ленон вынырнуло из сознания, но никак не связало это возникшее чудо с той малявкой, названной сестричкой. И даже потом, когда они зашли в кафе-мороженое, и Ленон, кругля глаза, рассказывала ему летнюю историю, в которой фигурировали их общие знакомые, Гриня готов был скорее отказать этим знакомым в существовании, чем признать, что сидящая рядом с ним безупречная, абсолютно новая в его жизни девушка и лопоухая Ленка с вечной простудой на губе и обгрызенными ногтями — одно и то же лицо.
Он впал в свой обычный транс восхищения и пребывал в нём всякий раз, когда встречался с Ленон. Она по неведению и природной готовности к чувствам приняла это восхищение за любовь, на которую с жаром ответила, и всё дальнейшее, что происходило между ними, было результатом её любви и его уступчивости. Ведь никакого чувственного влечения он, по обыкновению, к предмету своего восхищения не испытывал, но покорно дал себя затащить на дачу, где круглый год жила глухая и забывчивая Ленкина бабушка. И там, в нетопленой мансарде, от холода зарывшись в груду одеял, Гриня с горем пополам смог лишить свою подружку невинности. Именно её, Ленку, подругу детства, потому что с безупречно прекрасной девушкой Ленон у него бы ничего не получилось.
Потом было много чего: и хорошего, и ужасно дурного. Но неизменным оставалось одно: при виде Ленон, и даже звуке её голоса в телефонной трубке, Гриня немедленно впадал в транс обожания, но лишь она исчезала — он забывал о ней напрочь. Не выполнял своих обещаний, пропускал свидания, встречался с другими — тут как раз подстатилась Грета — короче, полностью оправдывал русскую поговорку «с глаз долой — из сердца вон».
Ленон страдала, пыталась даже, наевшись таблеток, покончить с собой, но благо купленный с рук феназепам оказался подделкой, и ровно ничего не произошло. Она изменила Грине с толстым старым финном, потом призналась, покаялась и, не встретив с его стороны никакой ревности, бросила подобные эксперименты. Просто ждала, когда Гриня её позовёт, ждала звонков, искала встреч. И каким-то шестым чувством поняв, что первый шаг ей непременно нужно делать самой — он не позовёт, он просто о ней не помнит! — стала звонить и поджидать его у парадной без унижения и страданий. Ленон прекрасно понимала, что Гриня испытывает к ней очень сильное чувство, но дать ему определение затруднялась. Слава богу, это хорошее чувство, думала она, а её любви им хватит на двоих.
Так продолжалось довольно долго, но однажды, когда Ленон дежурила у входных дверей, подъехал чёрный джип, из которого вылез Гриня. Его ладная фигура в чёрной кожанке с множеством заклёпок и карманов, в фирменных потёртых джинсах и остроносых сапожках «казачок» развернулась, освобождаясь от поцелуев и холёных женских рук, и чуть не наткнулась на застывшую, обескураженную Ленон. Но ни смущения, ни досады его лицо не выражало, а только обычное восхищение и радость от встречи. «Это тётя Зоя из Донецка», — сообщил он, когда они остались с Ленон вдвоём. «Так это Ленка, моя сестрёнка», — объяснил он Грете при следующем свидании в ответ на её сдержанно-небрежный вопрос. Обе остались довольны его ответами, а он по обыкновению всё тут же выкинул из головы, забыл и про тётю Зою, и про сестру Ленку, отвечал невпопад, возбуждая своими неправильными репликами новые приливы ревности с обеих сторон.
Впрочем, ни та, ни другая не стремились уличать Гриню, отлично понимая, что врать он умеет не хуже, чем дышать, и обязательно, непременно уговорит. Так что нечего терять время, отнимая его от свиданий, и без того редких. Он их быстро приучил: с Гретой — по плану, всё измерив деньгами, а Ленон придерживая на расстоянии постоянной своей занятостью, пока не ощущал сильнейшую потребность её видеть, не довольствуясь уже волшебством голоса в телефонной трубке. Тело же своё он отдавал и той, и другой, позволяя делать с ним, что их душа и воображение пожелают.
Часть 2. Перелом
ЖЕЛТОКЛЮВАЯ ПТИЧКА
Жизнь Грини вошла в равномерное русло. В этом выверенном ритме якобы чистых импровизаций, в этой непредсказуемости лежала жёсткая режиссура Валентина Альбертовича. Именно он отмерял время и деньги в отношениях с Гретой, он устроил и всеми способами удерживал Гриню в фармацевтическом техникуме. В какой-то момент доктор Карелин попытался вклиниться в его отношения с Ленон, но быстро понял, что на ней держится баланс равновесия, и больше не препятствовал, а порой даже спрашивал: как там поживает наша милая, светлая фея?
И конечно под его управлением Грету заменила Дина, полная, конопатая хохотушка с небезопасными фантазиями, за которые Гриня немедленно потребовал двойной таксы, тут же её получил и по облегчённой улыбке на лице Валентина понял, что запросил мало, но не посмел настаивать на бо;льшем. Там видно будет, решил Гриня, но в дальнейшем всегда предупреждал Валентина о свиданиях с Диной, как бы подчёркивая этим, что идёт на опасное задание. И хотя он нашёл способ ограждать себя от особо рискованных фантазий рыжей бестии — просто в какой-то момент прятал всё спиртное, — очередную прибавку всё же потребовал, показав Валентину, после одного особо страстного свидания, заметный след странгуляционной борозды в вырезе рубашки.
Гриня был лекарством сумасшедших пациенток доктора и, судя по тому что Грета не нуждалась более в его услугах, — лекарством действенным. Он не посмел спросить Валентина Альбертовича об её судьбе, хотя то, как легко, без прощаний и объяснений Грета исчезла из его жизни, немного задело. Всё же в её отношении было много материнского и в то же время — наивного, детского. В общем, он слегка о ней грустил.
Впрочем, скучать ему было некогда. Дина обожала отрываться за границей, и Грине приходилось её сопровождать. Сокурсники ему завидовали: из-за бугра не вылезает, столько всего повидал, приоделся, денег срубил. Знали бы они, что кроме отеля и сомнительных местечек, которые его подруга находила, видимо, по нюху, да ещё полицейских участков, откуда её вызволяли через дипмиссию, ничего он толком не видел. Ему приходилось работать на всех фронтах и помимо своих прямых обязанностей становиться то сиделкой, то братишкой, то охранником.
Такая нагрузка и буйные страсти подопечной его вымотали, так что и деньги стали не милы. Мать привычно ворчала, Ленон плакала в трубку, а занятия в техникуме были совершенно заброшены. Гриня давно не навещал Нулю, не устраивал культурных вылазок и даже по телефону общался с ней редко.
Он сильно похудел и совсем было решил уйти в отказ, как Валентин сам вызвал его на беседу в свой холостяцкий дом на Каменном острове. Явившись туда с небольшим опозданием, он застал доктора в компании с кем-то, сидящим возле окна спиной к дверям. Незнакомец не обернулся и не поздоровался, и всё время, пока Валентин обсуждал с Гриней учёбу, здоровье матери, состояние Дины — она в клинике, мой друг, пробудет не меньше месяца — сидел, не шелохнувшись. В ответ на немой вопрос Грини доктор подошёл к неподвижной фигуре, положил руку на плечо и тихо сказал: «Жанна». Фигура медленно повернула голову, и Гриня увидел маленького Будду, но в тот же миг понял: нет, это девушка, невысокая худенькая девушка, по виду китаянка.
Она была в чёрном, и это сочетание тёмной одежды, иссиня-чёрных глаз и волос с золотисто-оливковой кожей вызвало в памяти целый сгусток ассоциаций: мускусный запах благовоний, пощёлкивание чёток, бесконечный напев «харе Кришна, харе Кришна…». Детские странствия, звуки барабана, пение мантр, пряная пища, сон вповалку в тесной и холодной комнатке благотворительного фонда — всё это всколыхнулось в сознании, тоненько запело в груди и остановилось, ткнув горячим пальцем в лоб, где у Грини был когда-то нарисован красной глиной знак вечности. И он непроизвольно наклонил голову, подпирая подбородок сложенными ладошками.
— Вот и славно, вот и подружились, — шмелём загудел Валентин, подталкивая Жанну к Грине. Она сделала два шага и взглянула на него, но пустота была в её взгляде, и Гриня провалился в эту пустоту, успев лишь произнести: «Очень…». Он слышал, как Валентин Альбертович своим особым голосом выстраивает фразы, и понимал, что есть кто-то ещё, что за ними наблюдают и к этим наблюдателям обращена речь доктора. Про время, которое лечит, силу новых впечатлений, родство душ, харизму… Жанна безучастно смотрела перед собой и только пальцы, большой и указательный, сомкнутые подушечками, являя контур капли — знака покоя — намекали на присутствие человеческой мысли.
А потом Валентин, провожая его до двери, шептал отрывисто: «Наркотики… суицид… полная апатия после лечения… отец будет без меры, без меры признателен…». Гриня плохо понимал, чего от него хотят, он лишь чувствовал подступивший к сердцу металлический холод и невыносимый кипяток внизу живота. Похоже, он сам нуждался в помощи.
Ночь принесла томительное сновидение. Он ловил сачком гигантских бабочек, бестолково бьющих крыльями под потолком. Бабочки снились часто: память вытаскивала детское увлечение — ему снились банки с ватными подушечками, на которых лежали усыплённые ацетонными парами крылатые красавицы. На сей раз экспонаты коллекции, с воткнутыми в спину булавками, летали и ползали вокруг него, задевая лицо трепещущими крыльями. Они вновь были живы, и во сне Гриня радовался, что никого не умертвил.
Но уже на следующее утро он спокойно и в меру заинтересованно обсуждал с Валентином условия новой работы. Контрольные среда и суббота, с семнадцати до двадцати трёх. Возможен один дополнительный вызов, но не каждую неделю. Такса стандартная. При наличии прогресса — вполовину больше. Конечный результат? Ну, об этом рано, пока лишь бы с места сдвинуть. Попутно Валентин обрисовал проблему: спит только под сильным снотворным, ест мало, ни с кем не разговаривает, ни на что не реагирует, хотя обследования подтверждают нормальное функционирование всех органов.
— Она отключила себя от внешнего мира, она закрыла сознание — вздыхал Валентин. — Попробуй в него проникнуть.
Гриня положил трубку и шумно выдохнул. В течение всего разговора он почти не дышал, страшась обнаружить свою заинтересованность, спросить и сказать что-то невпопад или даже запеть. Если бы ему никто не платил, а только лишь позволили — ну, хотя бы в среду и субботу, с семнадцати до двадцати трёх и, конечно, с дополнительным вызовом, желательно каждую неделю…
Но ведь тогда им с Жанной не на что будет жить.
То, что конечной целью, неизвестной пока Валентину, но зато прекрасно известной самому Грине, является постоянное, до самой смерти, пребывание вместе с ней, рядом… Заботиться? Безусловно! Жениться? Конечно! Уехать? Куда угодно! Лишь бы держать в руках эти маленькие ладошки с коротко стрижеными ноготками, прижимать к груди это бестелесное существо, вливая в него силу, желания.
И никаких сомнений, что вдруг она его не примет, не откликнется: ведь она уже его приняла, ведь он окунулся в неё сквозь пустоту неподвижного взгляда. Он там, неужели они не видят, неужели не понимают? А здесь, в мастерской с провальным окном, здесь его уже нет, только оболочка, только видимость. Путаясь как дошкольник, принялся вычислять, когда же наступят эти среда или пятница. И оказалось, что завтра. Уже завтра?! Ещё только завтра?! А что же делать сегодня? Как дожить до завтра, до семнадцати ноль-ноль?
Гриня взял карту и принялся изучать маршрут. Он решил обойтись без такси, поехать на трамвае или даже пойти пешком, представлять по дороге тоненькую фигурку, чёрный ёжик волос, глаза-маслины, татуировку под ухом в виде морского конька, маленькую ножку в каких-то детских, с рантом, туфельках. Он почему-то был уверен, что Жанна будет дома одна, что им никто не помешает. Что на этот раз ему не придётся — как это бывало — поглядывать на часы, ждать, когда будет позволено уйти, делать вид, что только что спохватился, что не ожидал… Гриня представлял, что ему разрешат остаться, совсем остаться. Ну, не в первый раз, но потом, позже…
ЗОЛОТАЯ НЕВЕСТА
Дом Жанны Лилонга находился на набережной канала Грибоедова. И то, что это тот самый дом, где проживала Сонечка Мармеладова — да, он уже посмотрел в справочниках, уже сверился! — придавало встрече мистическое значение. Ожидание романа со счастливым концом. Но ведь не у Достоевского же! И Гриня вдруг пожалел, что навёл справки. Пусть будет своё, без всяких предысторий и совпадений!
Валентин что-то рассказывал про семью Лилонга, но Гриня ничего толком не запомнил. В голове крутилось: вход с набережной, последний этаж, внизу консьерж. Вот и хорошо, пусть проводит. Так разве он боится, что его не примут? Разве не смеет запросто войти и сказать: «Привет, Жанна! Ты ждала, и я пришёл». И тут же понял: да, боится, да, не смеет, — и сразу покрылся липким потом и одновременно застучал зубами.
До самого вечера Гриня маятником курсировал из угла в угол, то и дело порываясь сделать шаг в проём окна, на какое-то время потеряв вдруг ориентиры в пространстве. Он как будто заболел, лежал всю ночь в лихорадке, стучал зубами о край стакана с водой, который ему подносила Ленон — и как она здесь оказалась? — так что заботы о том, как дожить до семнадцати ноль-ноль завтрашнего дня, уже не существовало. Просто — как дожить…
Гриня проснулся с тяжёлой головой, но без температуры и озноба. В квартире никого не было, и он уже стал сомневаться в ночном присутствии Ленон, но она появилась, открыв дверь ключом, с пакетами в руках и острым запахом мороза. Заговорила нарочито радостным голосом, подбегала то лоб потрогать, то чмокнуть в щёку, попутно ныряя на кухню, где тут же заскворчало вкусным. А Гриня, притаившись, обдумывал план побега — так, чтобы без слов и лишнего вранья. Ему нужны были силы для другого. Больше всего хотелось сделаться на время невидимым, но серьёзность, с которой он принялся рассматривать этот вариант, напугала его.
Он попытался встать и с облегчением убедился, что тело ему послушно, а голова почти не болит. Ленон с кем-то оживлённо разговаривала по телефону, и Гриня тенью проскользнул в прихожую, накинул куртку, попутно зацепив кроссовки, неслышно открыл и затворил дверь и в тапках побежал вниз по лестнице. На ходу он похлопал по внутреннему карману и, убедившись, что бумажник на месте, прибавил скорость. Завернув за угол, закинул тапки в кусты и надел кроссовки. Время поджимало, ни о каких трамваях не могло быть и речи, так что пришлось тормозить тачку.
Ровно в три Гриня стоял перед дверью парадной и жал на кнопку домофона. А потом долгих две минуты поднимался с невозмутимым, пожилым консьержем на четвёртый этаж по мраморной лестнице с дубовыми перилами, чугунными резными решётками и желтоватыми, вытертыми посередине ступенями. Дверь в квартиру оказалась не запертой, консьерж, сделав значительное и чуть скорбное лицо, впустил Гриню и тут же удалился.
стены были заставлены высокими шкафами, плетёными диванчиками и столиками с цветущими растениями. К нему вышла пожилая, низенькая китаянка и, поклонившись, жестом позвала за собой. После светлого холла коридор показался мрачным, и Гриня не сразу понял, куда исчезла женщина. Видимо, в приотворённую дверь, подумалось ему, и он тоже туда зашёл.
Комната, в которой он очутился, была также плохо освещена и, на первый взгляд, пуста, по крайней мере, китаянки в ней не было. Да и никого другого, и Гриня уже было хотел выйти, решив, что упустил свою провожатую, но тут заметил знакомую фигурку в большом мягком кресле.
— Жанна, — тихонько позвал он, но ответа не получил и подошёл ближе.
Это была она, только вместо чёрной одежды на девушке было длинное золотое платье с ассиметричной застёжкой из пуговиц-бусинок, балетного вида тапочки с лентами, а на голове маленькая шапочка из белых перьев. На шее под ухом — татуировка «морской конёк». Безвольные, с вывернутыми ладонями руки лежали на коленях, и одну петлёй охватывал веер, а другую — каскад тонких золотых браслет. Жанна казалась большой куклой, это подчёркивала пустота выпуклых чёрных глаз, словно из шлифованного агата.
Щемящая отстранённость, которая заворожила его при первой встрече, теперь — облачённая в сусальное золото восточной невесты — выглядела поддельной, искусственной. Как будто древнюю мироточивую икону: попорченную жучком, с осыпавшимися углами и утратами красочного слоя, — вдруг одели в изысканный, с каменьями, дорогой оклад.
«И что я в ней нашёл?», — разочарованно подумал Гриня, но тут же напомнил себе о поставленной Валентином задаче, договорённостям, заработке, в конце концов. Он встал на колени и, уткнувшись лбом в скользкий шёлк, поцеловал маленькую ладошку. Какой же холодной была эта ладонь! Как будто её обладательница только что явилась прямо с мороза, и только бледность и вялость кожи убеждали, что это не так.
Он принялся целовать обе ладошки попеременно, зазвенели браслеты, закачался веер, в клетке защёлкала, засвистала до сих пор невидимая птица. Гриня обнял узкие плечи и уже искал глазами какое-нибудь подходящее ложе, как вдруг взглянул в лицо и замер: оно было абсолютно мёртвое. Губы, приоткрывающие два передних, чуть «набекрень» зуба, аккуратные плоские ноздри, брови, разделённые слабой морщинкой, остренький подбородок, — всё было лишено летучей неопределённости, свойственной живой плоти. Лицо Жанны являло окостенелость застывшего организма, ту окончательную форму, которая предшествует процессу распада.
Гриня отшатнулся, и худенькое тело боком повалилось в кресло, голова стукнулась о подлокотник, веер соскользнул с руки и глухо упал на ковёр. С металлическим шорохом посыпались браслеты, но Гриня этого уже не слышал. Он выбежал в коридор и помчался к выходу. Но вскоре оказался в большом зале овальной формы с роялем посередине и понял, что ошибся. Бросился обратно и вроде бы миновал ту страшную комнату, но коридор не кончался, а, совершив поворот, снова вывел Гриню в овальный зал. Замкнутый круг, замкнутый круг, лихорадочно соображал он, но, присмотревшись, понял, что это другой зал, поменьше и без рояля.
Равнодушие внезапно охватило Гриню, он не спеша развернулся, вышел в коридор и сразу увидел приоткрытую дверь, а за ней — ведущую вниз лестницу. Она была гораздо ;же первой и более тёмной. Чёрный ход, сообразил Гриня и поспешил вниз. Только бы дверь была открыта, только бы никого не встретить, прокручивал он, сбегая по ступеням. А впрочем, это уже не важно, его видели, тоскливо заныло внутри. Но рука нащупала тяжёлую щеколду на двери, Гриня отодвинул её, вышел наружу, спокойно пересёк двор и оказался на улице.
Шёл снег, мела позёмка, но Гриня ничего этого не замечал, механически кружа по забитым транспортом улицам, пробираясь заснеженными, безлюдными переулками, переходя через мосты. Он шагал и шагал, насквозь промок, не чувствовал пальцев ног и вообще ничего не чувствовал, только умом понимал — надо к Валентину. Тот всё разъяснит, поможет.
Когда Гриня подошёл к дому на Каменном острове, стояла ночь. В окнах горел свет, но было тихо, ни звуков, ни шагов. Он позвонил в дверь, потом ещё раз. И только минут через десять в окне кабинета из-за шторы появилось заспанное лицо Валентина Альбертовича, а вскоре послышалось неуверенное стариковское шарканье. Дверь слегка отворилась, в проёме можно было различить блестящий глаз и половину лица с опущенной носогубной складкой.
— Тебе чего? — неприязненно спросил Валентин.
— Тут кое-что случилось, — выдавил из себя Гриня, обескураженный его видом и холодностью.
— Что, до утра подождать не может? — совсем уж с несвойственной ему грубостью буркнул доктор.
— Н-не знаю, — вдруг стал заикаться Гриня, — может, и п-подождёт.
Валентин открыл дверь и втащил Гриню в полутёмную прихожую.
— Ну-ка, снимай всё это…
Пока Гриня стягивал мокрую одежду, Валентин на время исчез и появился с махровым халатом в руках, который едва доставал Грине до колен. В комнате с коврами и диванами на столе валялись огрызки и мятые салфетки, стояли бутылки разной степени опустошённости. Только тут стало понятно, что Валентин сильно пьян и еле держится на ногах. Тем лучше, подумал Гриня, трезвой голове всё происшедшее объяснить невозможно.
Доктор жестом предложил гостю кресло, а сам улёгся на застеленную шкурой волка кушетку и тут же, закрыв глаза, промолвил: «Угощайся… тебе надо… от простуды…». Гриня налил себе полстакана виски и залпом опрокинул. Горячая волна ударила в желудок и разлилась по телу, отодвигая к краям сознания панические мысли. Одновременно напал страшный жор и, припоминая, когда же в последний раз он ел, Гриня принялся за бутерброд. Вспомнил — сутки назад.
Валентин тем временем благополучно задремал и даже стал выделывать губами слабые паровозные гудки. Гриня поглядывал на него искоса и недоумевал, как такое невзрачное на вид существо может держать в своей голове, в своих руках десятки человеческих судеб, управлять хаосом больных душ, вовлекая в свою лечебную мет;ду совсем уж посторонних, не профессиональных людей. К примеру, его, Гриню. Ведь доктор буквально затащил его, приспособил, опутал обязательствами. Но ведь и помог, ещё как помог! Если даже оставить в стороне деньги — хотя как их оставишь, когда они вроде универсального ключа — но если даже на миг забыть о них, придётся признать, что вся последняя Гринина жизнь слеплена этими короткопалыми ладошками Валентина.
И Гриня тут же вспомнил страшное: те, другие, холодные ладошки. Господи! Что он тут сидит, жрёт и пьёт, как будто ничего… И он принялся расталкивать Валентина Альбертовича, но тот лишь мотался как куль и храпел уже вепрем. Тогда Гриня приблизился к волосатому, с длинной загнувшейся мочкой уху доктора и внятно произнёс: «Жанна мертва».
Валентин тут же сел, спустил ноги, надел тапочки и только потом спросил абсолютно трезвым, дневным голосом: «Что значит — мертва? Потрудись выбирать выражения». И тогда Гриня понял, что доктор всё наладит, что бы там ни случилось. Он стал торопливо и подробно пересказывать события, Валентин иногда задавал вопросы, довольно странные. К примеру, он спросил, не помнит ли Гриня, сколько дверей он минул, пока не вошёл туда, и что за птица была в клетке.
С минуту Валентин Альбертович сидел неподвижно, так что Гриня стал подозревать, не заснул ли он снова, но тут доктор встал с кушетки и направился в кабинет. Он сделал пару звонков, однако суть разговоров осталась непонятной. Отдельные фразы, как и заданные до этого вопросы, всё только усложняли и запутывали. Доктор что-то говорил о питании, по крайней мере, прозвучали слова: протёртое, мусс из шелковицы, острое исключить. Ещё спросил: «И что, этот страж порядка так и не прилёг?».
Наконец, Валентин Альбертович вернулся к столу. Он немедленно налил себе рюмочку Хеннеси, не спеша выпил, закусив долькой мандарина, и только после этого сказал: «Ты всех оставил в недоумении. Они тебя потеряли. Сиделка клянётся, что ты шёл за ней и вдруг как сквозь землю провалился. Консьерж уверяет, что не видел, как ты выходил, и больше всего боится, что его обвинят в халатности. Правда, открытый чёрный ход, в конце концов, обнаружили, но ждут объяснений, которые я должен им представить не позднее завтрашнего… нет, уже сегодняшнего дня».
— Я тоже хотел бы получить объяснения! — запальчиво произнёс Гриня, но тут же сменил тон:
— А что с Жанной? Она… в порядке?
— Жанна не может быть в порядке, ты же знаешь. Но то, что с ней ничего не случилось, это точно. Твой рассказ совершенно неправдоподобен… поэтому я склонен тебе верить. Ведь, по сути, я мало знаю их семью, хотя наблюдал Жанну пять лет. Тогда она сидела на героине, потом её увезли в Штаты лечить по новой прогрессивной методике, а вернули уже такой…
Валентин пожевал губами, выплюнул мандариновую косточку и прибавил своим особенным голосом: «Так говоришь, холодная и твёрдая? Посмотрим…».
ГОЛОС
Дела у Василисы постепенно наладились. То ли Валентин помог своим лечением и опекой, то ли в правильную струю попала её «фишка» про успехи эмансипированных женщин — Лиса окончательно воспряла. Лекции и заказные исследования по модной теме находили спрос, и Василису Егоровну пригласили на кафедру родного института. Образовательные центры, которых развелось несметное количество, стремились затащить её тему в свои учебные программы. Но предпочтение Лиса, конечно, отдавала финнам, вернее, не столько финнам, сколько многочисленной аудитории русских домохозяек, выскочивших замуж за «горячих финских парней» и прозябающих в городках и посёлках Суоми на ролях экономок.
И ведь знали они, зачем их финны в жёны берут! Американцы, немцы, израильские евреи, арабы, французы et cetera — женятся на русских из-за их шарма, красоты, естественности, терпения, заботливости, любовной пылкости, доброго нрава. Финнов же в первую очередь — а иногда исключительно — привлекает в русских женщинах их экономность, то есть буквально такой брак рассматривается как подспорье в хозяйстве. Русские жёны не разбалованы ресторанами, готовым питанием, не требуют уборщицы или няни, вполне могут носить подолгу одно и то же пальто, а из простых и недорогих продуктов умудряются стряпать вкуснейшие обеды. Они легко заменяют садовника и дизайнера интерьеров, а при случае сами могут сделать ремонт.
Русские женщины всё это понимали, но надеялись, что спокойное и безбедное существование окупит издержки по изучению языка, скрасит до одури размеренную, на весь ближайший век расписанную жизнь. И пытались её хоть как-то разнообразить. К примеру, сходить на семинар Василисы Батищевой «Четыре урока самостоятельной женщины» или купить — на сэкономленные деньги — её книжку «Я достигла, и ты сможешь». Эх, знали бы их мужья, спокойные, навсегда устроившие свой быт чухонцы, какой дракон вылезает по вечерам из этих книжек на чуждом им языке!..
Василису в Финляндии — кроме естественного выброса адреналина на деловых играх и валютных гонораров — привлекала возможность побыть немного в бытовом комфорте. Гулять по ухоженным паркам, любоваться умело окультуренной природой, ездить по ровным, широким дорогам. Побыть недолго, дня три, не более, чтобы, вернувшись домой, с жаром приняться за очередной женский роман, упакованный под учебное пособие.
Летом ей нравились training outdoors где-нибудь в озёрной Финляндии, хотя бы в Анттоле, прямо в сосновом лесу, на берегу голубого озера Сайма. Зимой она предпочитала Хельсинки, с лабиринтами старых улочек, уютными стильными кафешками, аквапарком и всегда готовым к встрече пожилым профессором с нетипичной для финнов фамилией Крошень. Славный старичок Тойво, всегда такой любезный, всегда такой чистенький в своей милой мансарде, из окон которой видна красная черепичная крыша Собора святого Генриха. Один раз Лиса осталась ночевать, и старичок оказался очень пылким, но впредь она решила ограничиваться дружеским общением — терпеть не могла прикосновений старческой плоти.
В то время как Гриня преуспевал в качестве ассистента Валентина Альбертовича, Василиса с успехом гнала свою тему, попутно развлекалась и неплохо зарабатывала. Она даже помолодела, стала стройной и лёгкой, на неё — как раньше, до болезни — оборачивались мужчины, и она вполне довольствовалась этим вниманием, не желая завязывать никаких серьёзных отношений. Жизнь казалась Лисе если не праздником, то добротной классической пьесой, в которой её роль главной героини предполагала участие во всех шести актах с выходом на поклон и охапками цветов.
Впоследствии она не раз вспоминала это время, сначала в отчаянии, что всё безвозвратно прошло, а потом с неуверенностью: да было ли это, не приснилось ли? Потому что сны… проклятые сны… Они продолжали терзать, когда она с трудом и неохотой разлепляла глаза, не сознавая, что на дворе: утро или день, и какое вообще время года. Да, это всё с ней тоже произошло. Потом…
А пока вернувшаяся красота и молодость руководили жизненными ритмами, пока записная книжка пополнялась новыми телефонами, а органайзер в мобильнике — конечно, у неё сразу же появился мобильный телефон! — выбрасывал на дисплей ближайшие дела. Но главное, впереди маячило замечательное будущее! У неё было столько планов: глобальных, дерзких — впору сильному, волевому мужчине. Любимые глаголы: обдумать, решить, организовать, рассчитать, добиться, спланировать — точно вели её к намеченным целям.
И надо же, именно в тот день, когда Гриня так неудачно — да просто чудовищно! — сходил на свидание к Жанне, а потом провёл много часов на улице под снегопадом, добираясь до Валентина, и слёг с сильнейшей простудой, — в тот самый день Василиса почувствовала острую боль в горле. Не лёгкое пощипывание, не болезненный комок при глотании, а резкий, болезненный укол, как будто в гландах застряла ядовитая рыбная кость. Но никакой рыбы Лиса не ела, а лор-врач, мельком взглянув в раскрытый рот, объявил, что у неё ангина и прописал антибиотики.
Так они и валялись по своим постелям — мать и сын, а между ними сновала верная Ленон, моментально простившая Грине и побег, и откровенное враньё. Через три дня Гриня пошёл на поправку, а Лиса потеряла голос. Только сипы и хрип, так что общалась она шёпотом и жестами. И хотя боль поутихла, голос предательски отсутствовал.
Примерно в таком виде её застал Валентин Альбертович, пришедший проведать пациентку. И по тому, каким безоблачно-спокойным у него сделалось лицо, Гриня понял, что дела у матери плохи. Валентин сразу позвонил и договорился о консультации на Берёзовой аллее. Как — на Берёзовой?! — испугалась Василиса. «Это единственное, что мы должны исключить, — уверенно и оптимистично ответил Валентин, — остальное — дело техники».
Но исключить не удалось. У Лисы обнаружился рак голосовых связок, ей сделали блестящую, прямо-таки виртуозную операцию, потом начались жуткие курсы химии, потом ей протыка;ли горло рентгеновскими лучами, но голос так и не вернулся. И хотя прогноз был оптимистичным, хотя опавшие волосы постепенно стали отрастать, выгодно подчёркивая удлинённый, «египетский» затылок, но слабость тела и духа уложила Василису в постель. Прежний недуг — депрессия — овладел ею, и Лиса целыми днями лежала, ко всему безучастная, ничего не ела, вмиг постарела и отощала. Она пристрастилась к этилморфину, который кололи ей после операции, и Валентин — с непременной воспитательной беседой, с заверениями, что всё, это в последний раз — приносил ей лекарство от жизни, в которой Лиса больше не нуждалась.
Проходили недели и месяцы, а она всё лежала на подростковой двухъярусной кроватке, не жила, но и не умирала. Плоское тело — в чём душа держится — тем не менее, могло пройти на спичечных ногах до кухни, костяные пальцы ещё были в состоянии отрезать ножом кусочек сыра. Так, изо дня в день, в потёмках и абсолютной тишине — упаси Бог включить телевизор! — тикали настенные часы в квартире, выстроенной когда-то для уютного творческого отшельничества. Редко-редко сюда забредали посетители, да и то лишь по делу. Валентин — принести лекарств, провести коротенькую, успокоительную беседу, Ленон — прибраться и сбегать в магазин, Гриня — лишь чем-нибудь разжиться. Кое-какой голос у Лисы прорезался. Так, не голос, а хрипотца. Только говорить она ни с кем не хотела, а посетителей воспринимала как мучительную неизбежность: принесут, сделают, уйдут и ладно.
Целыми днями и ночами она то впадала в полудрёму, то грезила наяву. Смотрела на изнанке потемневших век целые сериалы, эпопеи, созданные в недрах живучего мозга. Подчас сознание Лисы выпукло прояснялось, и она с грустью сетовала, что ничего, ничегошеньки не сохранилось в памяти от этих просмотров. Временами ей было абсолютно ясно, кто и зачем ей всё это показывает, но потом понимание исчезало. Практической стороны таких явлений она не представляла, просто не могла знать, что это наиболее распространённая форма творческого вдохновения, подсказки вселенского разума.
Иногда она доставала альбомы с фотографиями и окуналась в прошлую, теперь уже невозможную жизнь. Рассматривала снимки годовалой давности, пролистывая, переворачивая страницы невозвратной молодости. Вот она после новогоднего банкета в «Европейской», в искристом платье, с подаренной Тойво шалью на плечах; тут она прошлым летом на террасе озёрного кемпинга, всё с тем же верным Тойво; а вот — в окружении слушателей семинара подписывает свою книгу.
Лиса шёпотом разговаривала с той удачливой, красивой, а главное, здоровой и счастливой женщиной. Только ей, с загадочными глазами цвета переспелой вишни, она могла пожаловаться на изматывающие, неотступные боли, на чёрствость когда-то близких людей, на пустоту и никчёмность оставшейся, изгаженной болезнью жизни.
Она ни в ком не нуждалась и единственное, чего хотела, — заснуть и не проснуться. Сына практически не видела, его лицо временами выступало из мрака занавешенной от мира комнаты, оно двигало губами, но звук не доходил до Василисы — от бесконечных обезболивающих она почти оглохла. Кто-то ещё приходил: вроде Витус с Нулей, после чего с ней случилась буйная истерика, и Ленон пришлось вызывать бригаду из психиатрички. С этого момента Лиса приготовилась умирать, потихоньку откладывая про запас приносимые Валентином лёгкие, как забвение, капсулки.
Но крепкий организм продолжал бороться, Ленон с Нулей, дежуря по очереди, выполняли предписания доктора Карелина, который сам уже не появлялся, занятый сверх меры. Каждый день он собирался её навестить, но как-то не получалось. Если бы Виктор Альбертович всё же выбрался, то наверняка бы удивился, обнаружив весьма энергичную, правда худую и хрипучую Василису, проводящую всё время за компьютером. Лиса творила. Ей теперь удавалось запоминать приснившиеся сюжеты, и, стуча одним пальцем по клавиатуре, облекать образы и звуки в строки прозы или поэзии — в зависимости от состояния души.
И ничего-то её больше не интересовало, только бы успеть записать, только бы не упустить деталей, которые уж точно не были ни подсмотрены, ни заимствованы у других, а принадлежали лишь её воображению, создавая своеобразный, узнаваемый стиль сочинений. Окунаясь в блаженный омут словотворчества, Лиса теряла счёт времени и вообще не понимала ничего из окружающего мира. Её вытаскивали в неинтересную, нудную, совершенно чуждую ей действительность только настойчивые призывы желудка да Нулечка или Ленон.
Здоровье Василисы стало понемногу налаживаться, но вставал вопрос — где брать деньги на жизнь? Что-то она получала в виде авторских за прошлые публикации, инвалидную мелочь подбрасывал собес, но этого не хватало. И тут ей помог бывший пациент доктора Карелина, литератор. Хотя звали его Александром Сергеевичем, писал он сущую ерунду, называя свои опусы минимализмом. С тематикой определиться было трудно: сплошной винегрет, байки вперемешку с баснями. При этом умудрялся печататься в литературных журналах и получал к тому же помощь от благотворительных фондов. Он пристроил два рассказа Василисы в калмыцкий журнал «Рассвет в степи», потом научил правильно составлять документы для получения грантов, да сам с этими документами и бегал. Александр Сергеевич гордился своим покровительством, но, благо, жил одними писательскими интересами, ухаживанием не докучал.
Правда, существовал один неприкосновенный запас, о котором Лиса никогда не вспоминала. В старой, но крепкой деревянной шкатулке с живописным морским пейзажем на крышке — под Айвазовского — завёрнутые в скользкий шёлк, хранились фамильные драгоценности. Они появились у Лисы после смерти матери, Степаниды Андреевны, и лежали в тайничке бывшей детской. А до этого — в селении Прудок, под Гомелем, откуда мать была родом.
Среди прочих перстней и колец, почерневших от времени серёжек, — выделялся массивный перстень с чеканкой в виде шестиконечной звезды и полумесяца. Он имел давнюю и малоправдоподобную историю, связанную с гетманом Мазепой. Перстень лежал в отдельной сафьяновой коробочке с выдавленной на крышке монограммой из переплетённых змеями букв «IM».
Как он попал в их семью, Василиса не запомнила. Что-то такое мерещилось из ранних детских воспоминаний, когда ещё бабушка изредка навещала родной Прудок, «дорогие могилки» и, возвращаясь домой, каждый раз «починала згадувати про дівчину, яку забрали», но мать всегда резко обрывала, метнув бровями на Васянку.
Эти богатства Лиса, а до этого её мать и бабушка, бережно, некорыстно хранили, не позволяя себе даже доставать их без надобности, не то что носить. Мысль, что украшения имеют какую-то цену, возможно немалую, вообще опускалась. Ведь если имеют цену, значит, могут быть проданы. А вот этого в их семье случиться не должно. Потому-то Василиса ни разу не вспомнила про шкатулку, когда рассматривала способы раздобыть деньжат. Лишь сетовала, что её дети вряд ли сохранят семейные реликвии, и успокаивала себя тем, что ей тогда будет уже всё равно.
НОВАЯ ВСТРЕЧА
Весна пришла такая грустная, такая неуверенная в себе, идущая зиме на уступки, особенно по ночам, когда морозы с новой силой наваливались на спящий город, превращая лужи в коварно подстроенные катки. Люди падали, ломались, лежали по коридорам больниц. Переобутые в летнюю резину авто скользили и бились, количество «скорых» на улицах резко выросло.
Гриня пребывал в угнетённом состоянии. И хотя Валентин продолжал подбрасывать ему работёнку, но клиентки были одна ужаснее другой, так что он уже подумывал оставить доктора. В конце концов, эскортные услуги предлагались множеством турагентств, правда, оплачивались они не так щедро, зато шансов ублажать выживших из ума старух было гораздо меньше. Единственное, что его останавливало от разрыва с Валентином Альбертовичем, был страх перед «кидаловом» и гнусными болезнями. Ну, и ещё, пожалуй, надежда, что всё, в конце концов, разъяснится с Жанной. Хотя эта надежда становилась всё более и более эфемерной.
Все попытки доктора Карелина разобраться, что же на самом деле произошло, окончились ничем, поскольку в его врачебных услугах перестали нуждаться, равно как и в услугах самого Грини. Валентин Альбертович недоумевал по этому поводу, неоднократно звонил отцу Жанны, профессору Виктору Генриховичу Лилонга, но получал уклончивые ответы и, в конце концов, вынужден был вовсе оставить свои попытки — они выглядели навязчивыми. Когда же Гриня возобновлял разговор о Жанне, повторяя, что видел её мёртвой, что родственники скрывают этот факт, иначе почему вдруг отказали доктору, — Валентин становился сух и раздражителен, либо едко высмеивал нелепые выдумки.
Гриня понял, что доктор уже не верит в правдивость его рассказа и полагает, что с ним в доме профессора произошёл какой-то позорный казус, о котором неудобно говорить. Жалкая, отвратительная клиентура, которую поставлял ему Валентин, подтверждала опасения. «Он бы выгнал меня, но из-за матери терпит и ждёт, не уйду ли я сам», — догадывался Гриня.
Мать вызывала у него только раздражение — он старался поменьше бывать дома. Несколько раз ночевал у Витуса и Нули в Металлострое, ходил с ними на рыбалку, помогал наладить компьютер. Но под конец устал отвечать на одни и те же вопросы о состоянии матери, выслушивать советы, читать в глазах упрёки: что ты, мол, здесь делаешь, когда в тебе так нуждаются…
Единственным надёжным прибежищем была Ленон. Гриня воспринимал её теперь как сестру, напрочь забыв, что между ними что-то было. И Ленон покорилась, приняла эту роль и уже не позволяла себе тех особенных прикосновений и взглядов, которые даже совершенно постороннему наблюдателю выдают характер отношений двух людей. Где-то глубоко в сознании теплилась надежда, что, может быть, потом, когда всё так или иначе наладится, ей удастся вернуть прежнюю, пусть и редкую, но обжигающую близость. Отдавшись жертвенным чувствам, Ленон совсем позабыла, как она страдала, мучилась ревностью, ловила ускользающего Гриню и всегда упускала. Эта весна стала для Ленон самой счастливой порой её жизни. Гриня был с ней, он нуждался в ней, а что ещё надо?
Теперь, когда Ленон — единственная из всех — не предъявляла ему никаких, пусть даже не высказанных, обвинений в чёрствости и эгоизме, Гриня готов был проводить с ней всё свободное время. Они вдвоём подолгу гуляли, он никуда не спешил, неизменно провожал до самой квартиры, где она жила с родителями, братом и бабушкой, а иногда оставался ночевать на диванчике в прихожей. В этом уютном, пропахшем старой дубовой мебелью коридорчике его не мучили тревожные, утомительные в своей навязчивости сны. Он либо оглушено проваливался в тёплую ночную темень, либо, пребывая между сном и явью, летал над заливом, сопровождаемый прозрачным шлейфом крылатых эльфов, в которых он без труда угадывал детскую коллекцию оживших бабочек.
А утром они пили кофе на кухне у окна, выходящего на фасад гостиницы «Прибалтийская», за которой простирался залив без горизонта. На перила балкона прилетали чайки, терпеливо ждали угощения, поглядывая пуговичными глазами на руки хлопочущей Ленон. Эти утренние часы умиротворяли Гриню, поддерживали в нём силы, создавая иллюзию домашнего уюта.
Однажды — это было в начале лета — они гуляли по набережной лейтенанта Шмидта и зашли в кафе, которое в пору белых ночей работало до утра. Весь день они провели у воды и решили перекусить, а заодно подождать разводки моста, наделать фотографий. На день рождения Ленон получила от родителей фотоаппарат, зарядила его цветной плёнкой и подлавливала моменты.
Они заказали мясо с черносливом в горшочках, по лепёшке с тмином и устроились у окна. Шёл второй час ночи, но на улице было светло — хоть читай. Народ всё прибывал, и Гриня не сразу заметил экзотического вида парочку в дальнем углу. А когда заметил, не мог оторвать от них взгляда. Потому что ему показалось… нет, он был уверен, что спиной к нему, на высоком табурете, рядом с немолодым горбоносым «мексиканцем» сидит Жанна.
Ленон вопросительно поглядывала на Гриню, он тут же нашёлся: мол, внешность у мужика необычная, жаль, что нельзя сфотографировать. Почему нельзя, возразила Ленон, а для чего же тогда сверхчувствительная плёнка, добытая для съёмки белых ночей? И она выскользнула из-за стола, чтобы с выгодной точки, оставаясь в то же время невидимой, сделать кадр. Гриня тоже поднялся и прошёл к бару — заказать кофе, а заодно рассмотреть девушку.
Это была Жанна и в то же время не Жанна. Гриня и видел-то её всего дважды, и оба раза она была как под наркозом. А тут вполне адекватная: потягивает через трубочку коктейль, улыбается. Ленон вновь оказалась рядом, что-то говорила Грине, но до него плохо доходил смысл: снимался в кино… каскадёр на Ленфильме… приглашает в гости…
— Кого приглашает в гости? — очнулся Гриня, сообразив, что речь идёт о спутнике Жанны.
— Меня… нас… — Ленон сбавила тон и неуверенно добавила: «Интересный тип, он там с девушкой».
— Так иди, знакомь, — оживился Гриня, про себя отметив, что пути Господни по-прежнему неисповедимы.
В это время с улицы раздался крик: «Началось!», — и большинство посетителей, прихватив недопитый кофе, ринулось к выходу, так что официанты побежали следом, чтобы получить расчёт.
Зрелище разводящегося моста завораживало, Ленон то и дело щёлкала затвором, а Гриня, выхватив глазами из толпы Жанну и её кавалера, стал пробираться к ним. Воздух заметно посвежел, и «мексиканец» накинул на плечи спутницы свой пиджак. Мужчина был таким высоким, что рядом с ним девушка казалась ребёнком. И чем ближе Гриня подходил, тем яснее понимал, что это несомненно Жанна, что «мексиканец» — её кавалер, и что ему, Грине, здесь ничего не светит. Но всё же надеялся на «вдруг». Вдруг Жанна узнает его, вспомнит? Вдруг «мексиканец» всего лишь приезжий гость, которому Жанна по просьбе родителей показывает город? А даже если и кавалер, что с того? Ведь пригласил, значит, хочет познакомиться, а там видно будет, кто кавалер, а кто старый осёл…
Но пригласили-то не тебя, а Ленон. Вот она уже спешит к ним, с приклеенной улыбкой, которая всегда возникает в случае неуверенности. Да это и понятно — Грине веры никакой, особенно если поблизости появляется хорошенькая женщина. Но сейчас она может быть спокойна: у хорошенькой женщины есть вполне надёжный спутник. Видно, что привык командовать, принимать решения за других, одним словом — лидер. А Жанна, эта тоненькая, смуглая пичужка с припухшими веками, смотрит вопросительно на Гриню. Неужели всё-таки узнала?
Протянуты для приветствия руки, названы имена — Гриня, Ленон, Стани;слав, с ударением на и, Жанна… Всё-таки он не ошибся! Обмен неизбежными «очень приятно», и вот вся четвёрка, проследив за разводкой моста, двигается в сторону Стрелки, к Ростральным колоннам. Гриня исподтишка разглядывает «мексиканца», примеряется к нему, и результаты — увы! — не радуют. Ему за пятьдесят, он хорош собой: волосы чёрные, с белыми мазками седины. Отросшая к ночи щетина ещё больше подчёркивает худобу, а стальные глаза кажутся почти белыми на смуглом лице рельефной лепки. Перстни на пальцах массивные — хороши для драки.
И Гриня сникает, ему кажется, что всё напрасно, пора уходить. Лишь одно останавливает его: Жанна смотрит, вопросительно глядит на него чёрными глазами в узких прорезях век. Она притихла, потерялась в большом пиджаке «мексиканца». И вдруг в какой-то момент её лицо становится безжизненным, отрешённым: рот полуоткрыт и эти зубки набекрень, и морской конёк за ухом. Только почему-то за левым, а ведь тогда был за правым…
И такая высоченная волна — жалости и страсти — подхватила Гриню, в груди всё всколыхнулось, даже слёзы выступили, и сердце колотилось, азартно отбивая: «Моя, моя…». Он бросился к Жанне, подхватил, потом помогал Стани;славу тормознуть такси, занести девушку на заднее сиденье, да так и поехал рядом с ней, безразлично отметив удивление и обиду на лице покинутой Ленон.
Часть 3. В банде
НАРКОТА
Гриня двигался от метро короткими перебежками. Заходил в чужие дворы, через проходные парадные выбирался на бульвар, нырял в магазины и подолгу болтался там между стойками с товаром, приглядываясь к входящим. Выйдя, смотрел по сторонам и, только убедившись, что никто его не пасёт, продолжал путь. В сердце росла тревога, она то и дело разворачивала его, заставляя менять маршрут, выжидать, ходить кругами.
Господи, сколько это будет продолжаться?! Так всё достало: жить с оглядкой, шхериться, всех подозревать. И Жанну? Её — в первую очередь. Разве она может отвечать за себя? А он? Он может контролировать свои поступки? По большей части — да. А по меньшей? И где кончается одно и начинается другое? Не-е-т, уж скажи честно, признайся хоть самому себе, что ни хрена ты контролировать не можешь!
А что можешь? Так почти что ничего. Забрать товар, отвезти барыге, у того взять кэш, не считая, притащить его в зубах Королю. И ждать жалкой подачки. Потому что ближайшие пять лет жить тебе, Гриня, отдавая долги. Хорошо, если Король с барского плеча сбросит пару доз, но этого уже неделю как не бывало.
Он привык просить. Ему это не западло. У всех без разбору, по обстоятельствам. У матери только не просит, потому что знает — голяк. А так — пожалуйста, хоть у бати, хоть у торчка, хоть у барыги, а у Короля — каждый раз. Он либо даст, либо отвернётся, но бить не станет.
Чтобы раскрутить прохожих, нужно быть в форме, а значит сначала ширнуться. Тогда любые истории можно гнать. У женщин легче добыть бабла, зато мужчины дают больше. Лучше всего идут дела между седьмым и двенадцатым числом, когда у бабулек пенсия. Стариков просить бесполезняк, только брани наслушаешься, что бы ни пел. А бабки — те доверчивые и жалостливые. «Послушай, мать, не поможешь копеечкой? В поезде деньги вытащили, на обратный билет собираю». И дают ведь, хоть никакого вокзала поблизости нет. Понемногу наберёт, к пяти часам можно ехать за очередной партией, и тогда уже взять для себя.
Гриня бы и обошёлся, но Жанна ждёт, считай, полумёртвая лежит, пока не принесёт ей герыча. Первое время Стас, бывало, снабжал. Правда, не каждый день, всё ругался и уговаривал. Даже по щекам её хлестал, только Гриня вмешался, отбил. Тогда он ещё сам по вене не гонял, только бегал в свою бывшую школу с маленькими пакетиками. Они с Жанной их ночью фасовали, только от неё, вмазанной, никакого толку, считай, не было.
Потом Стас исчез, как провалился. Да он и всегда был под вопросом. Придёт или нет? Принесёт или подведёт? Отпустил Жанну или в любой момент может взять обратно? А тут неделю его нет, две, месяц. И Гриня решил, что Стаса они больше не увидят. Никогда. Он либо свалил за кордон — что-то такое у него прорывалось, либо с ним рассчитались чечены. Давно грозились. Как бы то ни было, теперь он может смело считать Жанну только своей.
С исчезновения Стаса всё и началось. Хотя, чего уж там, началось всё раньше. В тот миг, когда Гриню подхватила и потом накрыла неуправляемая волна. Когда он сел в такси рядом с беспамятной Жанной… Да при чём здесь такси?! Когда увидел её в первый раз у Валентина, вот с того дня вся его жизнь подломилась у основания, а потом уже было делом техники — повалить, изрубить эту грёбаную жизнь в щепки. Собственными руками.
А разве Валентин Альбертович ни при чём? Ведь это он познакомил, настроил, а до этого приучил хватать приглянувшихся женщин, а на остальных зарабатывать. И Стас тоже свою лепту внёс. Наверняка понимал, что с Гриней творится, но держал его возле Жанны, подогревал интерес своим двусмысленным отношением. То не скрывал к ней привязанности, то вдруг доверялся Грине. А потом и вовсе пропал. Да в такое неудачное время…
Как же он пропустил тот момент, когда можно было всё изменить?! Вписаться в нормальный расклад, когда есть друзья, родные, средства к существованию, вполне достижимые цели. Его любят, он любит. Правда, он и сейчас любит. Жанну, например. Она его, наверное, тоже, особенно после того, как хватанёт. А до этого её, считай, и нет. Лежит неподвижно, твёрдая и холодная. Как в тот раз в комнате с птицей, в золотом наряде невесты.
Теперь-то он всё понял, только не въехал, какого чёрта её домашние дурака валяли? Не может быть, что в курсе не были, тем более, та китаянка, что вела его по коридору. Одно только смущает: у Жанны морской конёк за левым ухом, а тогда был за правым. Наколка настоящая и очень давняя, и ошибки быть не могло: он как сфотографировал. Или всё же напутал?
А, впрочем, это уже не важно. Живут они теперь одним днём, распорядок как под копирку, только районы сбыта приходится менять, иначе могут и ментам сдать, а у него лишних денег нет, чтоб откупаться. Да никаких нет, только долги.
Каждое утро он просыпается и первое, что видит, — крутящийся диск мансардного окна, который летит ему прямо в лоб, и Грине приходится уворачиваться, чтобы ему не проломило голову. Ведь понимает, что это просто глюк, но каждый раз мечется по кровати, пока проклятая хреновина не трахнет где-то за спиной. Тогда уже можно потихоньку встать, сходить по надобностям и, привалившись к неподвижной Жанне, полежать, вспоминая, как хорошо было ночью.
Если, конечно, что-то было. Теперь чаще всего всё смазано: было, не было, хорошо или так себе — не помнит. А это обидно, потому что, если не помнит, считай, что ничего не было. Тогда зачем всё это? Зачем ныкаться, парить народ, толкать дурь прыщавым обалдуям? Чтобы забыться и ждать конца? Лучше уж сразу — конец. Только сил нет даже на собственную смерть. Ведь чего проще: золотая доза — и откинул ласты. А Жанна? Как же она без него?
И всё-таки ещё бывают мгновения бесконечного, высшего блаженства, когда кожа приобретает такую чувствительность, что любое касание — руки ли, волос Жанны — как разряд тока, и от него всё наливается силой. Тело начинает расти, захватывая пространство, ощупывая, узнавая знакомое, подбирая под себя тепло и энергию мира. Чтобы зарядившись, отдать всё ей, проникая внутрь, в душу, обнимая невесть откуда взявшимися крыльями, в которых, чувствовал он, был их шанс на спасение, надежда на освобождение, полёт души. И потом, когда волна отступала, бросив их, нагих и дрожащих, на очередном незнакомом берегу, он всё продолжал баюкать каменеющее тельце Жанны, подлечивая многочисленные ранки на руках и ногах солёной кровью прикушенной губы.
Он жаждал её постоянно: мягкую и тёплую под его ласками, завлекающую, бесстыдную в момент прихода, холодную, безучастную бо;льшую часть времени. И когда её не было рядом, и когда она была, но чужая, далёкая, как инопланетянка. И даже в объятьях Стаса. Ведь сначала было именно так, а он, сиротой лёжа на подростковом узком диванчике, мучительно представлял, что делается за стенкой. И только одно давало силы жить дальше: он ни разу не услышал её голоса, всегда звучало лишь трубное соло «мексиканца».
В такие минуты он явственно ощущал металл булавки, проткнувшей его грудь, прижившейся и оттого уже безболезненной. Временами вынашивал план похищения Жанны, а то всерьёз начинал строить ловушки для Стаса, выслеживал его, стараясь обнаружить удобные подходы. Но тот каждый раз умудрялся сбить его со следа. Где-нибудь на повороте, закурив сигарету, делал шаг, на миг скрываясь за углом, а потом пропадал совсем, просто исчезал. Так что Гриня так ничего о нём и не узнал: где он проводит дни, чем занимается, откуда у него деньги. Пока «мексиканец» сам не открылся, пригласив их в маленький ресторанчик китайской кухни — любимое место Жанны.
И там он начал выкладывать такие факты из свой биографии, что окончательно сбил их с толку. Тут были и горячие точки, и смертельные каскадёрские трюки, и тайные поручения от спецструктур. Названия городов, стран, известных имён так и мелькали в его рассказе, который он преподносил с кривой улыбкой, как бы извиняясь перед молодыми за свою необыкновенную биографию. «Да, я вам не компания… У вас всё впереди, а мне пора писать мемуары», — произнёс он под конец и накрыл их тонкие ладошки своими, как бы соединяя Жанну и Гриню. И в тот же вечер проводил их до дома, обнимая, как детишек, за плечи, а сам уехал. С тех пор он ни разу не ночевал в мансарде, а только приходил временами, без предупреждения, с пакетами продуктов в обеих руках.
Гриня не сразу переселился в комнату Жанны. Что-то подсказывало ему — надо ждать от неё знака. Потому что с уходом Стаса многое переменилось. Не было тех доверчивых и говорящих взглядов, которым не нужны слова. И разговоры — обо всём на свете — сразу сошли на нет. Возможно, их подталкивало друг к другу присутствие Стаса. Без него пропали острота и нерв общения, словно они встретились впервые и боязливо открывали свои души.
Две ночи он почти не спал, забываясь временами, и тогда видел себя со стороны, как он входит в комнату с «Любительницей абсента» над расшатанным столом, как садится на железную кровать и, уткнувшись поверх одеяла в плоский живот, выдыхает горячий воздух. Впоследствии он с этого всегда начинал, грел её лоно этим долгим горячим дыханием, запрещая себе, покуда мог терпеть, дотрагиваться руками.
На третью ночь их существования без Стаса, он, как обычно, быстро приготовил немудрёный ужин, и они с Жанной до поздней ночи сидели за столом, разговаривали, вернее, говорил, в основном, Гриня: про свои планы — тогда они ещё были — про смешное и трогательное из детства. Как будто не было в его жизни умирающей матери, брошенной учёбы, отступившейся от него родни. И когда уже собрался «к себе», за стеночку, когда встал и с чашками в руках направился к раковине, Жанна подобралась сзади, обняла его худенькими ручками, забралась между пуговицами под рубашку и затихла, спряталась.
Ах, лучше не вспоминать то время! Тогда всё казалось преодолимым, не приняло ещё ту форму безысходного, тупого сползания в жерло крутящейся воронки. А ведь прошло только полгода! Кажется, что вечность пролегла между сегодняшним днём и той замечательной жизнью, когда он смело ходил по улицам, и не было этого оглушительного долга, не было слежки, а Жанна ещё выходила. Сейчас он идёт к ней и точно знает, что его встретит мёртвая тишина, а его любимая, его желтоклювая птичка лежит в той же позе, как он её оставил, без всяких признаков жизни.
По привычке оглянувшись, Гриня зашёл в тёмное, пропахшее мочой и кошками парадное и направился было к лифту, как ему дорогу преградила громадная фигура. В тот же миг тяжёлый удар слева — будто стена упала — повалил его в абсолютный мрак, так что Гриня не успел даже крикнуть. Последнее, что он слышал, был испуганный звон проходящего трамвая, скрежет колёс по рельсам и краткое «готов!» прямо над ухом.
ШАНТАЖ
Целый год, начиная с того памятного дня, когда его отключили в парадной дома, судьба Грини от него самого практически не зависела. Всё, что он пережил за это время, случилось как бы с кем-то посторонним. А он, Гриня, по неизвестной причине был тому свидетелем. Это не его трое суток держали связанным в смрадном подвале и не его приходили бить и обливали керосином, поигрывая зажигалками. И душили пакетом не его, иначе как он мог запомнить судорожную тряску ног, которую наблюдал откуда-то сверху? И всё же, призвав логику, Гриня осознавал, что всё происходило с ним, именно с ним. Просто теперь он уже другой, и это к лучшему.
Прежнего Гриню не вернуть, да и кому он нужен? Жанне, Ленон, матери? Какая им от него польза? От «шестёрки», жалкого наркомана — да, теперь это стоит признать, он ведь долгое время корчился в страшенных ломках… И не жил по-настоящему, только небо коптил, каждый день считал, прикидывая, сколько ещё осталось. Если бы не Жанна, давно бы развязался с этой мутью.
Новый Гриня знал, чего хочет, у него был авторитет, с ним считались. Больше не надо было прятаться, всё время бояться, что его разыщут и убьют. Ведь проценты по долгу уже исчислению не поддавались! Зря он бегал, надо было сразу соглашаться на предложение Короля, тогда ничего бы с ними не произошло. Но раньше он был глуп и слаб. Вернее, его вообще не существовало. И когда на заводе этом заброшенном товар паковал, дурея за день от ядовитых испарений и превращаясь в зомби. И когда под вагонами лежал, понадёжнее пристраивая в пазухи обшивки пакетики с дурью. И когда посылки с двойным дном отправлял, впервые отпущенный на доверие в Новгородском посёлке с дурацким названием Белебёлка. Это всё ещё был прежний Гриня, трусливый и придавленный.
И только когда Король его вызвал к себе и сказал, что с долгом частично покончено, проценты списаны, а потом, как с равным, обсуждал утечку на «производстве», вот тут-то и произошла подмена. Появился новый Гриня, только он стал теперь Грином или Гринусом. Так и говорили: где там Гринус-полный минус? Потому что с введением придуманной им системы контроля издержки пошли на убыль. И чей-то левый навар тоже.
Вот где пригодился боевой арсенал накопленных за многие годы знаний: рассортированных, очищенных от популяризаторской шелухи, подобранных по смыслу и значимости. К примеру, что с двойным учётом товара слишком много расходов, зато есть возможность свалить ответственность. И хотя денежная часть Грини не касалась, он поневоле прикидывал, как бы сам поступил, особенно теперь, с появлением микрочипов.
Король оценил и приблизил. Свой новый статус Гриня прочувствовал быстро: его примерно поколотили, стараясь не оставлять видимых следов. Он даже знал, кто, хотя никого не видел в напяленном на голову мешке. Это были дружки Филона, известного своим вероломным характером и больше других пострадавшего от изобретения Гринуса. Стараясь сдержать стоны, ругал себя за хилость и отсутствие реакций. Жаловаться было не в правилах Грини, и он ни слова не сказал Королю про экзекуцию, лишь попросился в спортзал. Король скользнул насмешливым взглядом по распухшей скуле, но уже на следующую встречу принёс годовой абонемент в школу самбо.
И Гриня приободрился. Много полезных мыслишек роилось в его голове, но он не торопился, выдавал информацию дозировано, оставляя на будущее. Потому что по-прежнему целиком зависел от Короля, а главное — Жанна зависела. Они, конечно, вскрыли тогда их жилище и забрали её, куда-то отвезли. Король сказал: туда, где ей будет лучше, — а больше ничего не стал объяснять и видеть Жанну не позволил. Только временами фотки показывал, из которых было ясно, что её держат в деревенском доме. Отдашь долг, тогда заберёшь, ничего с ней не случится.
Ещё Король пообещал: рассчитаешься — сможешь стать полноправным партнёром. Но как вернуть такую сумму, у него ведь ничего нет, возражал Гриня. У матери есть, в который раз напоминал Король, зацепив его неподвижным взглядом. Откуда? Она больна, всё ушло на лечение, — протестовал он. Цацки припрятаны, надо их найти, — безразлично ронял Король, давая понять, что разговор окончен.
Что за ерунда, с раздражением думал Гриня, много ли они стоят, эти колечки? А в душе уже зарождалась тревога: откуда узнали, сволочи… Так сам же и сказал, когда мучили, душили. Про этот Мазепин перстень чёрт-те что наговорил, вспоминая бабкины сказки… Теперь на попятную не пойдёшь, хуже будет. Придётся самому выяснять, где у матери тайник. И он, пообещав поискать, всё тянул время. Да и возможности у него не было: мать постоянно дома, не станешь при ней рыться.
Наконец он решил поговорить с ней напрямую. Этому решению предшествовало известие, требующее немедленных действий. Один из курьеров ненароком проболтался, что Король собрался перевести штаб-квартиру в Вильнюс, а в Питере оставить своего дружка Филона. Значит, Жанну надо срочно вытаскивать, иначе ей кранты, изведёт её Филон.
В прошлый раз Король показал Грине кусочек плохенького дрожащего видео, на котором Жанна, худая до невозможности, лежит на кровати, смотрит куда-то в угол потолка и прозрачными пальцами ловит невидимых мух. От этой десятисекундной записи Гриню прошибло потом, и он понял, что ждать больше нельзя. Если мать поймёт и поможет, значит, он купит свободу себе и Жанне. Если нет — придётся взорвать этот бандитский притон, жучки он не зря внедрил. Всех по одному можно отловить, а там и до Короля доберутся. Кто будет отлавливать и добираться, пока неважно. Главное — Жанну добыть до того, как всё полетит в тартарары…
Гриня пересёк пустое пространство двора и перед тем, как войти в свой подъезд, сел на придомовую лавочку. Вот сейчас он войдёт в полумрак знакомой парадной, вызовет лифт, поднимется на седьмой этаж и нажмёт на чёрную квадратную кнопку, привезённую матерью из Финки. Грине припомнился ажиотаж вокруг этой пустяковины. Тогда Василиса из каждой поездки привозила кучу мелочей для дома, но по большей части они застревали в шкафах и на антресолях: недосуг было их вешать, прибивать и прикручивать. Гриня этим совершенно не интересовался, а мать не настаивала, ей вполне хватало впечатлений от покупки. А с этой кнопкой пристала намертво. Пришлось разбираться, просить инструмент у соседей, потратить целый час.
Тогда, оповестив мать звонком о выполненном задании, он развернулся и потом два месяца не появлялся дома, преподав ей урок. Больше Лиса его ни о чём никогда не просила, да и к исчезновениям «с концами» тоже привыкла, скорее удивляясь его визитам, чем отсутствию. Поэтому появление блудного сына после чуть ли не годовой отлучки встретила спокойно. Грине даже показалось, что мать понятия не имеет, как долго он пропадал. У неё теперь свои тараканы в голове…
Подойдя к двери квартиры, он позвонил, придав своему лицу участливое выражение. Мать не открывала, он жал кнопку звонка и прислушивался, но даже шороха не было слышно. И когда он уже стал всерьёз беспокоиться, у площадки остановился лифт, из него вышла Ленон, а за ней неуверенным шагом — Василиса. Ленон так и вспыхнула радостью и тут же принялась рассказывать, как отлично они прогулялись, и теперь каждый день… моцион полезен, а то мышцы одрябнут… сейчас чайку с тостами и полежать…
Раздосадованный Гриня шёл следом за ними на кухню, невпопад поддакивал, а сам искал предлог, чтобы поскорее выпроводить Ленон. Она заметила его нетерпение, но приписала волнению от встречи — больше двух лет не виделись! От Василисы она уже знала, что Гриня теперь живёт дома и зарабатывает тем, что продаёт компьютеры. Судя по всему, у него никого нет, расстался он с Жанной.
Появление Ленон не случайно, соображал Гриня, она наверняка нацелилась на него, мечтает воскресить былые отношения. И понятия не имеет, что он — одинокий волк, бежит своей волчьей тропой, и нет у него сердца, а только инстинкт — добыть свободу. Теперь, когда всего один шаг отделяет его от задуманного, является эта дурёха и всё осложняет. Скорее, скорее что-то придумать! Может, просто нахамить и выставить за дверь? Так мать расстроится. Хотя она по любому расстроится, так что лучше быстрее с этим покончить.
Отвернувшись к окну и набрав в грудь побольше воздуха, заряженного злостью — так поступал Король перед тем, как устроить показательный разгон, — Гриня негромко, но явственно произнёс: «Слышь, ты, вали-ка отсюда». Ленон разом умолкла, а мать, вмиг поняв, что сын не шутит, ответила: «Она не к тебе пришла, а ко мне».
— Всё равно пусть уходит, я не хочу её видеть, — Гриня старался задеть побольнее. Но Ленон почему-то совсем не обиделась, она лепетала какую-то чушь про замоченных в маринаде кур, которых надо срочно-срочно приготовить. Даже дёрнулась было к холодильнику, но тут Гриня взорвался. Он в гробу видал всех мокрых куриц, а одна ему особенно противна, и пора бы это уже понять! И чем скорее она уйдёт, тем лучше будет всем! И хватит трепать ему нервы и реветь! Давай, вали отсюда!
Последнее он выкрикнул уже в спину Ленон, которая, вытирая бегущие слёзы, кинулась к вешалке. Возле самой двери она резко обернулась, явно порываясь сказать что-то в ответ. Что-то выстраданное — не сейчас, а раньше, залепить ему в лицо всё, что наболело… Но в этот момент раздался звонок в дверь. Нет, не дадут сегодня поговорить с матерью, обречённо подумал Гриня и уже пожалел, что обидел Ленон. «Погоди, я не то хотел сказать», — стал оправдываться он и даже попытался обнять за плечи, но она вырвалась и, досадливо мотнув головой, повернула ручку замка.
Дверь резко распахнулась, и волна бешеной энергии заполнила маленькую прихожую, разбрасывая одежду с вешалок, заталкивая Ленон и Гриню в студию, в ноги к испуганной Василисе. С этой минуты Гриней овладела страшная тоска. Застарелая, глубинная боль встала распором между ключицами, не давая вдохнуть. Всего один несильный удар в эту точку отправил бы его в последнее путешествие на утлой лодчонке старого Харона, реальные же удары сыпались отовсюду и, неощутимые на фоне гибельной тоски, только усиливали ужас происходящего.
Гриня глубоко вдохнул и на долгом выдохе привёл себя в то состояние, которое не раз спасало его в тяжёлые минуты. Он как бы впал в кому — был жив, но инертен: не понимал ни единого слова, не видел ничего вокруг, не чувствовал ударов. Как сквозь вату он слышал крики, резко оборванные вращением чёрных, паучьих лап, опутывающих жертвы липкими лентами. Силился встать, что-то сказать и с удивлением понимал, что не может пошевелиться, не может произнести ни звука, что сам намертво прикручен, опутан клейкой ядовитой слюной.
Бесшумно, будто в немом кино, двое с чёрными чулками на голове деловито передвигали по квартире спеленатые, окукленные фигуры — матери и Ленон. И хотя не было сказано ни слова, Гриня понимал, в чём должны признаться куколки. Да, он знал это с самого начала: куколкам придётся выдать схрон: сберегаемый до времени роскошный брачный наряд бабочек.
Потом он неоднократно съезжал в своих показаниях на тему этого мифического наряда, сбивая всех с толку и привлекая внимание штатного психолога УБОПа. И никакие разговоры о распотрошённом тайничке в спальне, о похищенных — да что там похищенных, своими руками отданных! — фамильных драгоценностях не убеждали Гриню. Сначала он упорно и вслух, а впоследствии лишь мысленно, перечислял с детства знакомые ему детали бесценной коллекции: атласные крылья с бархатными, кустарной выделки аппликациями, меховые вставки на спинках изящных коротеньких жакетов, сферические полумаски-глаза, дрожащие хрустальные шарики на упругих усиках-антеннах антрацитовых шапочек…
От Грини временно отступились и больше полагались на свидетельства женщин, которые сходились во всём, кроме одного немаловажного пункта: пострадавшая Елена Сажина уверяла, что Григорий Батищев знал бандитов. Но из чего она это вывела, выяснить не удавалось. Сопоставив её заверения с её же сведениями о сожительстве Грини с некой китаянкой, следаки приписали всё обычной ревности.
ПОД КОДОМ "МАЗЕПА"
Основной чертой немолодого, деревенского вида следователя Олега Тарасовича Курняка была настойчивость. Она проявилась ещё в школе, когда, отстав по болезни, он за неделю усваивал программу целого месяца. Любил историю, и его частенько посылали на районные олимпиады. С недоверием относясь к текстам учебника, рылся в библиотеках. Кстати, недоверчивость была второй его отличительной чертой. Она немедленно овладевала им, лишь только приходящая извне информация шла вразрез с его представлениями о предмете. Это толкало Олега на исследовательскую работу, и он не успокаивался, пока либо не находил подтверждение собственной правоты, либо не менял своё мнение. Любил докапываться до истины.
Он вообще много чего любил, и девушек, конечно, но почему-то всех подряд. Поначалу Олег надеялся, что со временем это пройдёт, а до тех пор лучше не создавать семью. В двадцать пять он понял, что возраст ни при чём, и продолжал любить всех девушек, но старался это скрывать, потому как, воспитанный по законам строителя коммунизма, боялся прослыть ветреным. Ко всему прочему, у него имелись большие претензии к собственной внешности, и он никому не хотел навязывать на ежедневное обозрение свой маленький рост метр шестьдесят три, длинный, кривоватый нос, белёсые, как у телка, ресницы и россыпь веснушек по всему телу. К тому же Курняк постоянно был в водовороте дел, времени ни на что другое не хватало, и тема семейной жизни быстро сошла на нет.
Одиночество давало независимость. Он предпочитал добиваться всего сам, не прикрываясь ни помощью, ни ошибками окружающих. И в следователи пошёл, полагая, что сможет в своих решениях надеяться больше на себя. На практике оказалось всё иначе, но Курняк умудрился, не нарушая систему служебной иерархии, тем не менее, получить от начальства режим полного доверия. Ему с лёгким сердцем сбрасывали «глухарей» — дела тупиковые, непригодные для продвижения по служебной лестнице и выгоды не приносящие. Он брал их безропотно, но с одним условием — не мешать ему и не «обламувати крила», к чему никто и не стремился, по опыту зная, что если кому и покажется тот «глухарь», то лишь настырному хохлу Курняку. Дела же амбициозные и сулящие блага выхватывались прямо из-под его длинного носа, но сопротивления он и тут не оказывал, понимая, что всякой воле есть предел.
За дело о разбойном нападении и квартирной краже Олег взялся неторопливо, по обыкновению скрупулёзно выясняя мельчайшие обстоятельства. Особенно его заинтересовал легендарный перстень Мазепы. Входя в болезненное состояние пострадавшей Василисы, приезжал на дом, просил досконально припомнить детали и даже привёл с собой художника, чтобы по описанию сделать рисунок. С этим рисунком он отправился в Публичную библиотеку и несколько дней терзал научных сотрудников, пока не обнаружилась репродукция прижизненного портрета гетмана Мазепы, на котором предполагаемый перстень был запечатлён довольно чётко — на пальце руки, сжимающей гетманскую булаву. Сама же картина хранилась в запасниках Русского музея.
Когда портрет был найден и вытащен из хранилища, всякие сомнения отпали. Неизвестный художник отличался скрупулёзностью, и Василиса с подкатившей к горлу тупой болью узнавала и чеканку шестиконечной звезды, и острый серп месяца, и трёхрядную змейку с рубиновым глазком, охватившую мощный палец гетмана.
Надо же, совсем недавно этот раритет преспокойно лежал в тайничке панельного дома на Васильевском острове, за тысячи вёрст от могилы его настоящего владельца. И если перстень подлинный, то как злоумышленники узнали о нём? Этот вопрос волновал следователя, и он с разных сторон выпытывал, кто и когда мог видеть похищенные украшения.
Убеждённость Елены Сажиной в причастности Григория Батищева предстала перед Курняком в новом свете, а показания самого Грини только усилили подозрения. То он уверял, что действительно встречался раньше с одним из налётчиков, то уходил в полный отказ — мол, ему это показалось, все же были в масках. Больше всего настораживало, что объяснить внятно, где он сам пропадал долгое время, Гриня не мог, вернее, его объяснения никак не устраивали следователя.
Но Гриня сам нуждался в объяснениях. Лёжа на диване и прокручивая в уме прошедшие события, он понимал, что его опередили, а значит, ему не доверяли. И хотя после совершённого налёта Король назначил встречу, сам на неё не пришёл, а подосланный Вован, вечно жующий курьер-шестёрка, подскочил, оглядываясь, и сунул Грине бумажку с коротким указанием: пока сиди. Одна надежда была — на Частика. С ним у Грини сложились доверительные отношения, завязанные на общих неприятностях.
Частиком его прозвали за быструю, малоразборчивую речь. «Не части;!», — прикрикивал на него Король, так и приклеилось. Частик тоже был должником, по его же словам, пожизненным. Схема этих долгов, как теперь понимал Гриня, была сходной: происходила утечка информации, курьера с товаром прихватывали, потом Король включал «свои каналы», что-то удавалось вернуть, а то, что не возвращалось, ложилось долгом на плечи незадачливого курьера. Одно время Гриня даже подозревал, что облавы планово имитируются самим Королём, чтобы покрепче привязать людей к делу. Но потом, поразмыслив, от этой идеи отказался: хватало реальных подстав.
Про Жанну Частик тоже знал, Гриня ему как-то рассказал, поделился в ответ на откровенность, и с тех пор между ними возникло подобие братства, тем более что Частик, которого по-настоящему звали Костей, пребывал в полном одиночестве. Главным его занятием был компьютер, всё сознательное время он проводил перед экраном, по которому с удручающей равномерностью ползли столбцы цифр. Частик слыл хакером и в команде Короля занимался взломом и добычей полезной информации. Благодаря его талантам переправлялись партии товара, предупреждались облавы, контролировались поставки. Гринина идея с жучками тоже была реализована Костей, в его ведении были пароли доступов, он мог в любой момент сказать, кто из курьеров где находится.
С такими способностями Частик мог давно развязаться с долгом. Но, к несчастью, второй его страстью были карточные игры — конкретно покер, в который он играл на деньги, не отходя от того же компьютера. Ему не хватало выдержки, чтобы вовремя остановиться, и он, как правило, просаживал всё, что удавалось выиграть и заработать. В глазах Короля подобные слабости привязывали не хуже, чем захваченная в заложницы любимая женщина.
Гриня полагал, что Костя-Частик должен быть в курсе, где хранится украденное, или знать маршрут его перемещения. Потому что постфактум он вспомнил нападавших, это были два курьера, одновременно работающие на прикрытии в ответственных операциях. Но до Частика было не пробиться, его — как особо важного спеца — постоянно перемещали, меняли телефонные симки, круглосуточно охраняли, вернее, пасли. Добраться до Кости можно было лишь одним путём — виртуально. Именно на этот случай он оставил Грине один из своих ников в соцсети. Именно так Гриня, не выходя из дома, не разговаривая ни с кем по телефону, не получая писем, узнал о готовящейся отправке похищенных фамильных драгоценностей, которые шли в конторе Короля под кодом «Мазепа».
Но главное — спасти Жанну, и, похоже, Гриня знал, где её искать. Потому что в том десятисекундном ролике мелькнуло окно, и хотя б;льшую часть улицы скрывала грязная занавеска, на вывеске противоположного дома удалось прочесть часть слова — ****. И только теперь, в десятый раз прокручивая события, он сообразил, что малоприличный обрывок — кусок надписи «Весёлая Белебёлка», пивбара, в котором он частенько коротал вечера во время работы в посёлке с таким смешным названием.
Если бы тогда, сидя у окна с кружкой пива, он знал, что напротив, всего в каких-то ста метрах, в ветхом линялом домишке — он даже вспомнил: бледно-голубого цвета — лежит обречённая на неизвестность, а возможно, уже потерявшая всякое представление о реальности, его любимая, его желтоклювая раненая птичка!
Как это Король решился его туда командировать, да ещё одного, без подстраховки, на доверии! И тут же понял: так специально и отправил! Ему доставляло удовольствие играть в кошки-мышки, осознавать свою власть над зависимыми от него людишками.
Гриня даже вскочил с дивана — всё стало на свои места: никто ему никакую свободу давать не планирует, Жанну медленно убивают наркотой, а его самого, как отработанный материал, грохнут при первой возможности. Это озарение проникло в каждую клеточку его организма, приводя в рабочее состояние сбитые прицелы, безвольные мышцы, закисший мозг. Он принялся искать визитку, чтобы позвонить Курняку, желая, прежде всего, обеспечить свою свободу на ближайшие дни. Гриня подозревал, что его в любой момент могут «закрыть», и тогда Жанну будет уже не спасти.
И сделал это вовремя. Потому что Олег Тарасович как раз решил применить к нему — ввиду явных признаков соучастия — меру пресечения в виде ареста. Но подозреваемый его опередил сообщением, что получил надёжную информацию: похищенное через два дня будет переправлено с Витебского вокзала поездом в Вильнюс. И он, Гриня, берётся помочь с задержанием грабителей. Источники выдавать отказался, упрямо твердя: мы их возьмём, увидите. И это «мы» останавливало следователя от единственно правильного шага. Он решил дать Григорию Батищеву — и себе — такой шанс.
БЕЛЕБЁЛКА
Витебский вокзал был знаком Грине с детства. На его щербатую платформу он вступил, впервые приехав в Питер; сюда, под арочные своды они с мамой приходили встречать прибывших из Донецка бабу Стешу с дедом Егором; с этого вокзала его увозили на лето, разлучая с мамой. А потом, подросший, в тёмном новеньком костюме, он уезжал отсюда на похороны сначала деда, а вскоре и бабушки. Ещё они с матерью отправлялись с этого вокзала принимать наследство, продавать дом.
Но это всё было очень давно, в другой жизни, и теперь Витебский вокзал встретил отчуждённо. Зато Гриня сразу узнал с детства знакомый аромат странствий, который в теперешней жизни без труда раскладывался на будничные, малоприятные запахи: калёного металла, угля и уборной.
До отхода поезда оставалось больше получаса, но Курняк велел прийти пораньше и толкаться возле киосков, из-за которых хорошо просматривался весь состав и платформа. Его люди были где-то поблизости, но Гриня, как ни напрягался, признать их не мог, хотя они накануне познакомились в кабинете у следователя.
Первоначальный план, по которому Гриня должен был опознать курьеров на вокзале, вчера пришлось срочно перекраивать. Частик сообщил, что вместо своих груз повезут вильнюсские курьеры, которых Гриня не знал. Но следователь настоял на его участии, мотивируя тем, что в прикрытии могут быть свои, и тогда Гриня будет полезен.
Костя прислал словесные портреты вильнюсских, и они точно совпадали с ориентировкой, полученной из отдела по борьбе с незаконным наркооборотом. Но эта информация до Грини не дошла, как и то, что командование операцией перешло из следственного отдела Курняка к ОМОНовцам. Тем не менее, ещё накануне вечером, узнав о курьерской замене, он сразу насторожился, с запоздалой ясностью понимая, что его инициатива по розыску похищенных ценностей может обернуться серьёзными неприятностями для него лично. Потому как вряд ли вильнюсских прислали вывозить цацки, они явно переправляли товар посерьёзнее. И в случае поимки курьеров клубочек может раскрутиться нежелательным образом, выдав истинные связи Грини с бандой Короля. Тень провала замаячила перед ним, рисуя самые ужасные картины.
Как назло, Частик молчал. То ли спал, то ли пасли его плотно, только со вчерашнего дня ни разу не проявился в сети. Гриня слонялся возле киосков и заметно нервничал, ему казалось, что ничего не получится, что он засветится либо перед людьми Короля, либо перед Курняком. Больше всего ему хотелось сорваться и полететь на попутках в Новгородские земли — вызволять свою бедную желтоклювую птичку. На этот счёт у него имелся план, построенный на системе электронного слежения, о котором знал только Частик, сам же его и предложивший.
После окончания операции на Витебском вокзале Гриня должен был сразу двинуться автостопом в сторону Новгорода, зайти в интернет-кафе, связаться с Частиком и, получив нужные сведения, добраться до Белебёлки. Костя выяснил, что за Жанной ухаживает спившаяся старуха, но один из курьеров ежедневно подвозит продукты и дозняк.
Дальше надлежало найти Жанну и забрать её. Старухи он не опасался, изначально решив прикинуться медработником, которому поручено перевезти больную. Такси он планировал заранее заказать по телефону. Дальнейшее представлял себе смутно, знал одно: надо уехать подальше от Питера. Но теперь этот план выглядел несбыточным, а реалии были таковы: замена курьеров, молчание Кости-Частика, отсутствие на вокзале людей Курняка.
Гриня отошёл от прозрачного киоска Союзпечати и, спрятавшись за павильоном аптеки, стал наблюдать за входящими на платформу людьми, пытаясь угадать вильнюсских курьеров. В этот момент во внутреннем кармане завибрировал телефон. Не отрывая взгляда от широких вокзальных дверей, Гриня достал трубку и, принимая вызов, прочёл: Частик. На том конце трубки было тихо. Тишина стала полниться гадким скрежетом, к которому прибавились шлепки будто от мокрой тряпки и нарастающее бульканье. Сквозь эти непонятные и страшные в своей бессмысленности звуки прорвался явственный шёпот, только слов разобрать не удавалось, и Гриня закричал, позабыв о всякой конспирации: «Костя! Что?! Что?!». И тогда услышал, вернее, догадался, как совершенно чужой, не Костин, да и вообще не человеческий голос произнёс: «…поехали к ней… Филон…». И тут же связь оборвалась, но Гриня успел услышать хрусткий звук раздавленного под ногой стекла.
С этой минуты в дело вступила решительная и бесстрастная сила. Та, что когда-то, в далёком детстве, отметая расслабляющее мозг воображение, спасала Гриню от произвола жестоких подростков, а потом — в одиночестве юности — выдёргивала из череды смертельных случайностей, и теперь — на грани полного провала — понесла его семимильными шагами прочь, прочь от Витебского вокзала.
Где-то там, за аптечным киоском, скрюченная фигура ещё некоторое время стонала, схватившись за живот и утирая слюни после рвотных спазм, а двое подскочивших с рысьей грацией трясли её, сломленную отчаяньем и немощью. Но Гриня в это время уже мчался в сторону Московского проспекта, не обращая внимания на светофоры, поток машин, встречных прохожих. Он был стремителен, обходил препятствия, безошибочно выбирая самые верные и короткие пути, приближающие его к пульсирующей в мозгу точке — «конец маршрута».
Этому способствовало всё: и погода, по-весеннему ясная, и попутные машины, на диво безотказные, и дороги без пробок и ремонта. И сам он: его лёгкое, послушное тело, пружинистые ноги, верные реакции, — являлся воплощением стремительного броска. Глядя издали глазами обессиленной страхом «подсадной утки», Гриня с изумлением узнавал себя в этом уверенном и ловком парне:
— смеющимся над пошлыми старыми анекдотами, которые на протяжении всего пути от Шушар до Любани выдавал добродушный шоферюга;
— с аппетитом поедающим шашлык в компании дальнобойщиков;
— отпускающим комплименты московской дамочке за рулём мощного Ниссана, на заднем сиденье которого он проехал от Чудово до Новгорода, где пришлось потерять полчаса в разговорах за кофе.
В общем, он почти доехал и, трясясь в кабине громыхающего Камаза, позволил себе вспомнить о Частике, о проваленном плане и тут же понял, что пора добираться пешком: прибывающий транспорт мог отслеживаться людьми Филона.
Теперь, когда он был одинок, когда рассчитывать было не на кого, холодное спокойствие, почти безразличие овладело им. Возможно, впервые в жизни Гриня почувствовал абсолютную власть провидения, которая — как он теперь понимал — была всегда и всегда направляла его волю. Только он не догадывался об этом, воображал себе невесть что, наивно полагая, что может сам планировать свою жизнь, предугадывать события, влиять на людей.
Это новое знание не огорчило его, а, напротив, ободрило и успокоило. «Господи, помоги мне спасти Жанну, сделай так, чтобы нам не помешали». И добавил по-детски: «А я никогда, никогда больше не буду…». Он не договорил, понимая, что слова не обязательны. Тот, к кому он обращался, единственно возможный защитник, не нуждался в них, ему и так было всё известно про Гриню.
Пробираясь к голубому домику топким берегом реки со стороны, противоположной вокзалу и трассе, Гриня вдруг подумал, что неплохо бы сначала зайти в «Весёлую Белебёлку», из окон которой хорошо просматривается весь дом. Он знал, где находится чёрный ход бара, и надеялся проскочить незамеченным через подсобку. Но его окликнули, едва он добрался до середины пропахшего пивом и окурками полутёмного зала.
Гриня сразу узнал этот голос и обрадовался, хотя когда-то с трудом терпел настойчивые приставания Люськи-подавальщицы. И пока та, устроив его за шатким столиком с кружкой пива и вялеными псковскими снетками, то и дело подсаживалась, сваливая в одну кучу городские новости, восторги по поводу встречи и безответные вопросы, Гриня украдкой поглядывал на облезлый домик и окошко с нестиранной занавеской, но ничего толком не мог рассмотреть. Хорошо, что Люська оказалась в курсе и была настроена поболтать.
Первое — и самое главное — Жанна ещё здесь. Это удалось узнать, заговорив о старухе, живущей напротив, «которой он с прошлого приезда задолжал полтаху». И старуха, и внучка её малахольная по-прежнему тут живут, только старуха совсем спилась, того гляди ласты откинет, хорошо хоть внук навещает, провизию приносит. Приходит каждый вечер, после шести, на полчаса, не больше. А сегодня приезжал в обед на велосипеде. Она как раз со столов убирала после «корпоратива», так видела, и как входил, и как отъезжал. Ещё удивилась, что рановато.
Вот и хорошо, раз уже был, –- подумал Гриня, — значит, путь свободен и опасаться некого. Но и медлить ни к чему, новости из Питера могут в любой момент докатиться. Пока Люська вытирала соседний столик, он набрал номер таксиста, и тот пообещал через полчаса прибыть на место.
Гриня было уже собрался уйти «по-английски» через чёрный ход, но тут телефон в переднике Люськи заиграл арию тореадора, и она, согнувшись вбок под тяжестью подноса, приложила трубку к уху. А вскоре вместе с буфетчицей принялась вытирать и сдвигать столы, раскладывать закуски и заказывать из продмага водку — надвигался очередной корпоратив. Вот и отлично, в этой суматохе никто ничего не заметит, –облегчённо вздохнул Гриня и, чмокнув в щёку занятую Люську, позвонил водителю такси.
Он вышел из бара, неспешно прошёлся до угла и только потом перебрался на противоположную сторону. От выпитого пива у него слегка шумело в голове, зато мандража не было вовсе, он шёл уверенно, будто и мысли не имел нырнуть в калитку, так что если б за ним кто и наблюдал, просто потерял бы из виду. Нагибаясь под ветками цветущей яблони, Гриня проскочил полузаросшей дорожкой к крыльцу и чуть помедлил, прислушался, прежде чем войти. Из дома не раздавалось ни звука, Гриня потянул рассохшуюся дверь на себя, и она заскрипела. Скрип вскоре повторился, но уже в глубине дома, и пока он шёл на этот звук, понял, что это не скрип, а стон.
Прижимаясь к неосвещённой стене коридора, он шёл на звук и вскоре оказался возле низкой двери какой-то кладовки. Рывком открыл её — внутри было темно, лишь в глубине бумажной маской белело лицо. Гриня нащупал выключатель, и в тусклом свете потолочной лампочки проступили очертания металлической спинки кровати, грязной подушки, в которую под неестественным углом впечаталась голова старухи.
Стон раздался снова, он шёл откуда-то снизу. Гриня разглядел тощего серого кота, лежащего на старухиных ногах. Кот, издав тот же стонущий, утробный звук, сорвался и выскочил в дверь, а Гриня подошёл к старухе поближе и понял, откуда в её лице такая бумажная бледность.
Он отпрянул и, захлопнув дверь, кинулся искать Жанну, ориентируясь по виду из окна на том плохоньком видео. И тут же за филёнчатой дверкой обнаружил комнатку, освещённую розовым закатным светом. По стенам ходили тени от веток, а Жанна спала, приоткрыв обкусанные губы. Теперь, когда ему не грозил приход курьера, а старуха не могла помешать — всё же допилась, старая алкоголичка! — его задача упростилась. Он сразу узнал и кровать, и мутное окно, под которым спала Жанна. Накачали дурью, — подумал Гриня, вспомнив ранний визит «внука». И, прежде чем поцеловать родное и жалкое личико, мельком взглянул в окно и обнаружил уже подъехавший зелёный москвич. Вот и хорошо, сейчас завернёт её в одеяло, и сразу поедут.
Гриня наклонился к запёкшимся губам, но тут же отпрянул, будто дотронулся до застывших на морозе ягод калины. Прошлое яркое видение — в другом месте, при других обстоятельствах, но сходное в главном — встало перед ним. Однажды он уже видел это абсолютно мёртвое лицо, эти губы, приоткрывающие два передних, чуть «набекрень» зуба, брови, разделённые слабой морщинкой, остренький подбородок. Только в отличие от той, в золотом шёлковом платье невесты, нынешняя Жанна — измождённая и плоская под байковым одеялом, в рубашке с пятнами крови и рвоты, с синими от уколов руками — ничуть не напугала его. Даже не будучи медиком, он понимал, что Жанны больше нет.
Захотелось просто лечь рядом, вспоминать о тех невозвратных днях, когда желтоклювая маленькая птичка, уютно устроившись у него под мышкой, заводила свои нехитрые песенки, под которые они засыпали и просыпались, спаянные теплом общего дыхания. Не было больше его смуглой певуньи. Повсюду, припорошённые сероватой пылью, валялись безжизненные тела прошлогодних мотыльков и бабочек, которые, смиренно сложив атласные перепончатые крылья смертного наряда, предвещали крах последних надежд.
Навалилась глухая апатия, страх и спешка в момент отступили, и Грине стало абсолютно безразлично, доберутся до него бандиты Филона или сыскари Курняка. Приподнятое, пронзительное состояние, не покидавшее Гриню на протяжении всего пути от Витебского вокзала до бара «Весёлая Белебёлка», ушло вместе с Жанной, оставив его, пустого и лёгкого, как пластиковый стаканчик, летать на случайных ветрах. Сразу пришло понимание, что «внук» явился пораньше неспроста, что старуха лежит в кладовке с переломленной шеей и что он, Гриня, опоздал.
Тогда они должны меня караулить, — подумал он равнодушно и тут же услышал осторожный скрип входной двери, а потом, ближе по коридору, щелчок взводимого курка. И скорее не от страха смерти, а чисто рефлекторно Гриня подскочил, выбил ногой дряхлую раму окна и вывалился в сад. В три прыжка он достиг машины, рывком открыл дверцу и, плюхнувшись рядом с водителем, спокойно выдохнул: «Ну, шеф, поехали». А потом ещё долгие полминуты наблюдал в боковое зеркало, как ныряла за заборами крыша голубого домика, как следом, выбрасывая с обеих рук пучки бенгальских огней, бежал тот, кто убил Жанну. Матюгаясь, водитель, жал на газ и, добравшись до шоссе, резко остановился, выпихнул опасного пассажира из кабины и умчался.
Автобан стал для Грини спасением. Уже через несколько секунд он взбирался по металлической лесенке на верхотуру кабины двухэтажного трейлера, а потом, поболтав с молодым, весёлым шофёром, вытянулся в спальном отсеке, накрывшись лохматым пледом. Засыпая под мерный звук мотора, он рисовал — сначала пальцем по запотевшему от дыхания стеклу, затем призрачными разноцветными мелками на бесконечной стене, разделяющей явь и сновидение — маршрут своего последнего, заключительного странствия, проходящий из прошлого в будущее и пересекающий в недостоверном настоящем комнату голубого домика с линялыми занавесками на окнах.
Часть 4. Портфель доктора Карелина
МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЁЙ
Целый год Гриня колесил по стране, нигде подолгу не задерживаясь и зарабатывая на жизнь, чем придётся. Он был уверен, что на него объявлена охота: не людьми Филона, так ментами, а скорее всего, и теми, и другими. Старался их сбить со следа, петляя, как заяц, бегущий и от волков, и от охотников. Он избегал больших городов и всего шумного, массового. Придумал себе легенду собирателя фольклора, которая оправдывала и скитания, и небритость, и безденежье.
Его направляли к одиноким старухам, те, как правило, ничего из народного не помнили, зато много рассказали ему о войне, об оккупации, о своей молодости, которая как будто совсем недавно бросала их на комсомольские стройки, наполняла дни работой, а ночи ожиданием. Они радовались добровольному слушателю, и Грине каждый раз стоило больших трудов продолжать свой путь, зато отказа в ночлеге и еде он не знал.
Да всё это уже не волновало. Какая-то часть его организма явно отмерла, по крайней мере он почти не чувствовал грудины под ключицами. Днём это почти не беспокоило, но с наступлением ночи загрудинная мёртвая тишина наполнялась тревожными звуками: мокрым шлёпаньем, бульканьем, всхлипами и стонами, хрустом раздавленного стекла, в котором теперь он без труда узнавал звук выстрела.
Ещё не отключившись, но уже теряя связь с окружающим миром, Гриня привычно входил под своды цветущей яблони, открывал бесконечные двери, которые — все как одна! — вели не туда, вглядывался в белые маски лиц, подвешенные под потолком. Вокруг оживали усыплённые эфиром златоглазые бабочки, безбоязненно садились на лицо и руки, щекотали цепкими лапками, задевали бархатной оторочкой крыльев. Он тщетно искал комнату Жанны и хотя знал, что её больше нет, это не являлось убедительной причиной для прекращения поисков: ведь так уже бывало, ведь он уже находил её неподвижной и холодной, а потом встречал вновь.
Надежда на встречу казалась Грине не менее обоснованной, чем приход лета, которое, наконец, наступило, а вместе с ним стала отходить, оживать пустота в груди. Был конец мая. Преодолев автостопом более трёхсот вёрст, уже под утро он очутился на автобане, ведущем к Питеру, до которого оставался какой-то час езды. Но бессонная ночь давала знать, и Гриня прилёг на скамеечке в придорожной беседке, подложив под голову рюкзак. Оглушительно в предутренней тишине выщёлкивали соловьи, и в какой-то миг Гриня понял, что сегодня он что-то узнает про Жанну.
Это понимание, как часто бывает во сне, сразу перешло в действие, и он, привычно согнувшись, прошёл под согнутой урожаем веткой яблони, неслышно отворил входную дверь, птицей пролетел под потолком коридора, а на повороте безошибочно, с первого раза нашёл тонкую филёнчатую дверку и легонько толкнул её. Так вот почему он не мог туда войти, — догадался Гриня, — все двери открывались наружу, а эта — вовнутрь!
Комната оказалась совершенно пустой, пронизанной розовыми лучами заходящего солнца, и даже от двери ему была хорошо видна записка, пришпиленная к выцветшим обоям булавкой с тусклой стеклянной головкой. Он направился было к этой записке, издалека различив на ней своё имя, но бумажный листок вдруг сморщился, затем развернул узорчатые крылья и, махнув ими прямо перед лицом Грини, вылетел в раскрытое окно.
Когда он проснулся и продолжил свой путь, настроение беспричинной радости и даже счастья не отпускало его. Гриня чувствовал себя готовым к новым испытаниям. И хотя знал, что Жанна мертва, продолжал ждать, как будто улетевшее во сне письмо, обогнув Землю, должно было найти его и всё разъяснить.
Вернувшись домой, Гриня застал мать в состоянии жесточайшей депрессии. Покрытый пылью ноутбук валялся среди засохшей, немытой посуды, Александр Сергеевич давно не появлялся и, если бы ни редкие визиты Ленон, Лиса вряд ли хоть что-то ела. Целыми днями она лежала, отвернувшись к стене, голос снова пропал, и по многим признакам было ясно, что смертельная болезнь, задвинутая до поры в дальний угол, вылезла и с остервенением, как изголодавшийся в спячке зверь, пожирает печень, лёгкие, превращая и без того постылую жизнь в страшную пытку.
Ненадолго спасали наркотические инъекции, и тогда Василиса оказывалась в родном селе Прудок, которое почему-то называлось Богуславское. Она шла обрывом по меловым горам, а вокруг до самого горизонта лежала степь. От травы пахло пылью и горечью. «Васечка-Лисичка хлеб припасла, всю ораву спасла», — звучал за спиной голос матери. И на грани пробуждения, с нарастающей, как сирена, болью, еле различала: «Добро не наше, мы лишь хранители. Как хозяин явится — сразу поймёшь. Ему и отдай». Ничего-то она уже не поймёт, а если и поймёт — отдавать нечего, а для чего тогда жить? Однажды утром Гриня обнаружил мать уже холодной, с остатками капсулок в руке, накопленных ещё во времена Валентина Альбертовича.
После похорон остались одни долги, денег катастрофически не хватало, и Гриня менял одну работу за другой. Был уличным продавцом — бегал по городу с сумками, назойливо предлагая всякую дрянь: дешёвые книги, батарейки, презервативы, поддельную туалетную воду; занимался продажей славянских оберегов, рассылкой духовной литературы, подрабатывал в ларьках грузчиком.
Он продолжал жить в неубранной квартире, вещи матери то и дело попадались ему под руку, и он запихивал их на антресоли, как попало. Несколько раз приезжал Витус с повзрослевшей Ниной. Он заводил разговор о размене квартиры, о наследстве — ведь Нулечка имеет право… Но Гриня искренне недоумевал: квартира появилась задолго до её рождения, и вообще — он-то, Витус, тут при чём? Нуля молчала, лишь внимательно оглядывала бедлам, и Грине виделся в этом упрёк.
По утрам, едва открыв глаза после наполненного призраками сна, он продолжал перемалывать одно и то же — буквально с того места, на котором отключался. Безусловно, гибель матери, Частика, старухи и Жанны были делом рук Короля. Череда смертей казалась ему не случайной. Более того, он был уверен, что видит только верхушку айсберга, подлинные причины пока что скрыты от него. Гриня твёрдо это знал, но, понимая практическую бесполезность своего знания, ни с кем это не обсуждал.
Перебирая в памяти подробности, выкладывая их, как мозаику, в хронологической последовательности, Гриня снова и снова возвращался к своему первому визиту к Жанне. Он в который раз следовал по коридору за сиделкой и терял её на повороте. Припомнил несуразные вопросы Валентина Альбертовича, например, сколько дверей он минул, пока не вошёл в ту страшную комнату, и что за птица сидела в клетке. Но ответов у него не было, и это не давало Грине покоя, ведь зачем-то Валентин их задавал… Что-то он знал такое об этом семействе, знал, но не говорил! И Гриня отправился на Каменный остров без звонка, решив захватить Валентина врасплох и потребовать ответов.
Дверь открыла невысокая девушка, показавшаяся знакомой. Она была далеко не молода и сильно похожа на Валентина. Сестра, что ли? — подумал Гриня и открыл было рот, чтобы спросить хозяина, но промолчал, разглядев повешенный на стене портрет доктора с чёрной креповой лентой. «Папы уже полгода нет с нами, инфаркт, — опередила девушка его вопрос. — Я Рита, его дочь. Он последнее время часто о вас рассказывал и просил передать вам это». Она прошла в кабинет и вынесла знакомый Грине портфель, без которого Валентин Альбертович нигде не появлялся.
Пробормотав неловкие слова соболезнования, Гриня взял портфель и, попрощавшись, вышел под своды старых деревьев парка, машинально отметив, что впервые увидел этот дом осенью и прощается с ним тоже под золотым листопадом. Ему не терпелось поскорее заглянуть в портфель. Он просто заставил себя дойти до остановки трамвая и, дождавшись сорокового маршрута, уселся возле задней двери и открыл замки;.
В глаза сразу бросился белый конверт, на котором были только две буквы Г. Б. Гриня нетерпеливо вскрыл письмо, написанное на листке из блокнота. Письмо было кратким, написано неровным, старческим почерком:
«Друг мой, считаю нужным это сделать. Мне уже не выбраться, а ты, надеюсь, жив и рано или поздно сюда придёшь. Большой соблазн всё уничтожить, но тебе это может пригодиться. Я всегда верил в тебя, в твой талант. Ты сможешь докопаться».
В портфеле лежала зелёная картонная папка с завязками-тесёмочками. Очень хотелось тут же, в трамвае, открыть эту папку, но Гриня сдержался, положил письмо обратно в портфель и бездумно проехал оставшийся путь.
ЗЕЛЁНАЯ ПАПКА
Гриня с детства обладал бесценным качеством. Он мог обуздывать, подавлять эмоции, отстраняться. Это свойство не было врождённым: ни отец его Сандро, ни Василиса им не отличались. Всем, чего он достиг, Гриня был обязан Витусу, бывшему отчиму. Это благодаря ему, а вернее, наперекор его воле, Гриня научился пропускать мимо себя насыщенные отрицательным зарядом оскорбительные речи, уходить от конфликта.
Уже в более зрелом возрасте он пытался разобраться в механизме такой психологической блокады, но рассудок только портил всё дело — понимание не наступало. Одно было непреложным и ясным. Рефлекторно в нужный момент где-то внутри, чуть правее сердца, срабатывало бессознательное: замедлялось сердцебиение, понижался и затихал голос. Даже температура тела падала, и окружающие порой с удивлением замечали парок из его рта в разгар лета или отшатывались, коснувшись ледяных рук.
Таким же спокойным он сделался, прочтя письмо Валентина. Настолько спокойным, что по возвращении домой лёг на тахту и моментально уснул. Проспав несколько часов, он в том же безучастном состоянии принял душ, сготовил и съел яичницу, сделал пару звонков и лишь после этого как-то нехотя открыл портфель. Папку с документами отложил, сосредоточившись на содержимом многочисленных кармашков и отделений.
В портфеле оказалось несколько полезных и даже странных вещиц, и Гриня всё гадал, для него ли доктор их положил или они просто завалялись от времени. Вряд ли что-то значил старый перочинный ножик или зажигалка в форме маленького дамского пистолета. Из всех вещей интерес в данный момент представляли только банковская карта и пачка старых газет. Газеты были американские, каждая открыта на заметке или статье о Стани;славе Богуславском и его исследованиях по лечению наркозависимых в Бостонской клинике.
Банковская карта сначала показалась Грине бесполезной — даже если бы на ней были деньги, он не знал кода доступа. Решив заняться этим вопросом позднее, он принялся изучать содержимое папки. Но банковская карта не давала ему покоя, так что бумаги он рассматривал небрежно и рассеянно. Пока не наткнулся на конверт с фотографиями.
Разложив снимки на письменном столе, Гриня вперил в них заинтересованный взгляд и вдруг разом побледнел. Фотографии были явно сделаны в прозекторских после завершения вскрытия: выпукло темнели свежие швы в основании шеи и вдоль туловища. С каждого снимка невидящим взглядом смотрела она, Жанна. И в то же время, конечно, не она: съёмки были сделаны в разные года, с большими интервалами.
Если даже не вглядываться в даты на картонных табличках внизу кадра, можно было на глаз — по утратам, манере, качеству — определить, что две фотографии сняты в тридцатых годах прошлого века, а одна много позже, годах в восьмидесятых. Кем бы ни были мёртвые девушки, ни одна из них не могла оказаться Жанной.
Всё ещё бледный, но уже по-деловому собранный, Гриня принялся читать листок, обнаруженный в конверте вместе с фотографиями, и порадовался тому, что мать с детства заставляла заниматься французским.
«Валентин, выполнил твою просьбу, хотя ты, разбойник, мог бы и объяснить, для чего тебе эта «Casse-t;te chinois».
Даниель отдал с трудом, пообещал ему сам знаешь что. Хорошо, что дела закрыты, а в архивах бардак. Сведения с карточек переписал, хотя этот зануда стоял за спиной и доконал меня своим нытьём. Моё дело сторона, но советую тебе, как другу, бросить всё к чёртовой матери, а лучше сжечь. Вот прямо сейчас и сожги, умоляю. Или приезжай и расскажи всё толком. Позвони хотя бы. Навеки твой должник Клод».
Записка была скреплена с другим листом бумаги, заполненном сверху донизу корявыми строчками, так что разобрать Грине удалось лишь отдельные слова, набросанные явно впопыхах. Но даже по этим выборочным словам, а в особенности числам — о, как много могут сказать цифры! — Грине удалось понять смысл текста.
Прежде всего, он сопоставил даты вскрытий, а соответственно и снимков. Первое фото, чёрно-белое, отличного качества, было сделано в ноябре 1935 года. Второй снимок, цветной, но сильно полинявший, датировался тремя годами позднее, июлем 1938 года. Последний, самый большой и чёткий, с хорошим освещением, исключительный по цветопередаче и тем более тошнотворный, был сделан в Швейцарии в 1985 году.
Впрочем, даты снимков, приглядевшись, можно было разобрать и на фотографиях, главную ценность представляли переписанные Клодом протоколы вскрытий. Сопоставляя данные, он смог разобрать непонятные слова, и, в конце концов, картина нарисовалась следующая:
— всех трёх девушек звали Жанна Лилонга, при этом происхождение не прослеживалось, а места проживания не имели между собой никакой связи;
— все они погибли насильственной смертью: первая получила сильный удар в основание черепа, вторая была задушена, третья отравлена.
— у всех присутствовала одна и та же татуировка — морской конёк, только у первых двух за правым ухом, а у третьей девушки — за левым.
В папке был ещё один конверт с фотографиями, и Гриня пытался понять, какое они имеют отношение к предыдущим, страшным, пока не догадался посмотреть на обороты. И тут он понял, что они легко — по датам — раскладываются на три части. В первую он поместил снимки, сделанные до ноября 1935 года, во вторую те, что могут соответствовать Жанне Лилонга, погибшей в июле 1938 года, и в последней оказались самые поздние.
Первая Жанна, судя по благонравно сложенным рукам и нарочитому смирению, воспитывалась в монастыре и посылала свои фотографии друзьям. На обороте большинства снимков старательным почерком было выведено: «Ch;re Mathilde de son amie Jeanne». Одна фотография была подписана наспех, с помарками, отправлялась без конверта, и странная фраза «Paul de Jeanne. Violette de gagner la m;canique» была почти не читаема из-за почтовых штемпелей.
Вторая Жанна, та, что была впоследствии задушена, жила в пригороде Лиона, но любительский снимок запечатлел её в знаменитом Парижском кафе «La Coupole», одетой со столичным шиком, в обществе пожилой чопорной дамы и унылого толстяка. На обороте была загадочная надпись: «C’est mieux que rien». На остальных фотографиях никаких надписей не было, зато присутствовали виньетки двух частных Лионских фотографов с годом съёмки — это был последний год её жизни.
У третьей девушки был кавалер с выправкой военного, с которым она снималась в фотоателье. Было, правда, ещё несколько любительских фото, мимолётных и случайных, как будто снимали на ходу. Похоже на тайную слежку, подумал Гриня, но дальше этого вывода не продвинулся.
Всю ночь он просидел, рассматривая снимки, заглядывая в детали протоколов вскрытий, но ситуация яснее не становилась. Под утро окончательно выдохся, голова налилась чугунной тяжестью, а от бесчисленных чашек кофе тряслось и западало сердце. С трудом он заставил себя оторваться от злополучной папки и лечь в постель, но заснуть не мог.
Стоило на секунду закрыть глаза, как до стереоскопичности ясно в дверях появлялась фигура, и хотя опущенная голова с надвинутыми на глаза полями чёрной шляпки могла принадлежать кому угодно, он ясно понимал, что наконец-то его Жанна нашлась, сама нашлась, без всяких там «китайских головоломок» доктора. Но радость от находки в ту же минуту сменялась ужасом: даже на расстоянии он узнавал этот омерзительный малиновый шов на шее.
В последующие дни он планомерно и тщательно изучил папку доктора, действовал методично, так что Валентин Альбертович, будь он жив, наверняка бы похвалил своего помощника. Гриня непрестанно о нём думал. Он представлял, как уже больной, задыхающийся Валентин, не желая признавать своей немощи, таскается по консульствам с просьбой разрешить выдачу информации из зарубежных архивов, составляет запросы, ездит на Главпочтамт получать бандероли. А потом безуспешно пытается встретиться с отцом Жанны, Виктором Лилонга, униженно просит выслушать его и, разозлившись на отказы и молчание, угрожает всё раскрыть. Но натыкается на жёсткий и холодный отпор, заболевает по-настоящему и уже более не выходит.
Такие картины вставали перед мысленным взором Грини не от игры воображения, а благодаря анализу содержимого папки: прошений, квитанций, расписок, многочисленных отписок. Про попытку посещения Валентином дома на набережной Грибоедова он догадался из последнего письма Виктора Лилонга, в котором к официальному и уклончивому отказу в приёме, напечатанному скорее всего секретарём на бланке с фамильным гербом, от руки по-французски была сделана приписка: «и не смей больше подходить к моему дому, спущу Робеспьера». И Гриня с грустной улыбкой вспомнил, как доктор, рассказывая о периоде, когда его приглашали лечить Жанну, упоминал этого Робеспьера, неизменно добавляя: «Умнейший и добрейший пёс, не то, что его хозяин».
Скрупулёзная систематизация материалов папки не продвинула Гриню в понимании прошедших событий, как давних, так и нынешних. Он чувствовал, почти физически ощущал, что разгадка лежит где-то на поверхности, что стоит только немного поднапрячься, и всё станет ясно. Но чем больше он размышлял, тем ещё больше запутывался. Части головоломки, на первый взгляд подходящие, никак не хотели стыковаться друг с другом, крутились в бесчисленных комбинациях, лишая сна. Мозг ни на минуту не отключался, превратился в перпетуум-мобиле для перемалывания гипотез, выдавая всё новые и новые версии.
Он исписал целую тетрадь, перетасовывая всё, что удалось обнаружить, в разном порядке, но всё равно оказывался в тупике. Обычно под утро, на грани яви и сна неизменно возникало одно и то же видение: он идёт сквозь анфиладу комнат, безуспешно стараясь отыскать Жанну, которую оставил одну и почему-то забыл о ней. Пролетая бесконечными коридорами, он явственно ощущает, что никогда уже её не увидит. И вдруг горечь утраты сменяется радостью нечаянной находки: он видит коробку с бабочками, ту самую коробку из его детства, которая стояла в коридоре и раздражала Витуса. Значит, он её всё же не выбросил, шептал Гриня сквозь дрёму, вздрагивал и пробуждался.
Нервы у него совсем сдали: надоедливый сон поначалу смотрел с угрюмым любопытством, а потом уже безучастно. Поэтому он не сразу среагировал, когда в очередной раз, погружаясь в знакомую маяту сновидения и проходя сквозь анфиладу, увидел на дне коробки, устланном засахаренной снежной ватой, чёткий силуэт маленького дамского пистолета. Это зажигалка из портфеля доктора, узнал Гриня и тут же очнулся, остро сознавая, что близок к разгадке. Он достал портфель, вывернул на стол всё его содержимое и ухмыльнулся, нащупав на рукоятке «пистолета» гравировку вязи из двух переплетённых букв «J» и «L».
«Жанна Лилонга», — выдохнул Гриня и сразу вспомнил, где однажды видел эту зажигалку. На комоде, в прихожей мансарды, где Стас обычно курил и вёл телефонные разговоры.
Как и когда она попала к доктору? Может быть, Валентин знал Стаса, заходил в мансарду? Или Стас сам передал зажигалку доктору? Но зачем передавать человеку, ведущему расследование исчезновения Жанны, вещь, которая указывает на его причастность? Только если Стас вёл расследование вместе с доктором. Либо никакого «исчезновения» нет!
И Гриня стал навещать дом, в котором они с Жанной прожили больше года. Добравшись до знакомого жёлтого здания с башенками по углам, Гриня часами стоял напротив, либо, не упуская из вида входную дверь, фланировал взад и вперёд по улице. Заходил в подъезд, где в далёкой прошлой жизни был захвачен людьми Короля.
Этот дом, этот подъезд стали местом его ежедневного паломничества, и, когда пасмурным осенним днём, больше похожим на вечер, к подъезду подкатил вишнёвый форд, из которого сначала вышел Стас, а потом, протянув ему маленькую ручку и одновременно показав носок детского башмачка, появилась Жанна, Гриня даже не удивился. После всего, что ему приоткрылось из содержимого портфеля доктора, он ожидал чего-то подобного.
ПО СЛЕДУ
Как же глупо всё получилось! Вспоминая последующие события, Гриня пришёл к неутешительному выводу: ведя слежку, он не продумал до конца, что будет делать, когда увидит их. И поплатился за это. Пока добежал до машины, парочка скрылась в подъезде, захлопнув дверь, которая оказалась на кодовом замке, и Грине пришлось минут десять ждать, пока кто-нибудь выйдет. Он взлетел по лестнице на последний этаж, остановился у дверей квартиры, прислушался. Там было тихо. Гриня позвонил раз, другой, потом принялся давить и давить на кнопку звонка — безрезультатно. Прождав целый час, он убедился, что никого в мансарде нет. И только спустившись вниз, вспомнил, что за лифтом есть чёрный ход, ведущий во двор.
Идиот! Идиот! — ругал себя Гриня. Где он теперь их отыщет?! Оборвал единственную ниточку, лох чилийский! Хотя почему единственную? Ведь есть ещё отец Жанны, Виктор Лилонга, который всё знает о дочери, о двойниках, знает и про Гриню, и про Стаса. Не может не знать! Вот с кем непременно надо встретиться. И как он сразу не сообразил наведаться к профессору?! Боялся, что не примет, ведь Валентина не принял, да ещё собаку грозился натравить. Интересно, за что? Да за него, за Гриню. Считал виноватым в несчастьях дочери. И был прав. Но если б он знал, что дочь убита, неужели не отыскал его, не наказал или хотя бы не расспросил? Значит, был уверен, что она жива!
Телефонный номер Виктора Лилонга без труда обнаружился в записной книжке доктора, но Гриня решил идти без звонка. Во-первых, полагал, что ему всё равно откажут, во-вторых, хотел застать отца Жанны врасплох. Оставалось придумать, как проникнуть в дом, не вызывая подозрений. Но ничего путного в голову не приходило, и Гриня решил поболтаться поблизости, обстановку разведать.
Тогда, в первый и единственный свой визит, он толком ничего не разглядел: сначала переживал, примет ли его Жанна, а обратного пути совсем не помнит, оглушённый зрелищем «мёртвой» невесты. К тому же лепил мокрый снег, было сумрачно, а вот нынче — осень на исходе, а дни стоят тёплые, ясные.
Пройдя пару раз вдоль противоположного тротуара, Гриня пересёк улицу и почти поравнялся со знакомой парадной, как вдруг дверь резко открылась, и его чуть не сбила высокая девушка в форменном платье. Гриня с улыбкой придержал её за плечи, но девушка схватила его руку и со словами: «Сколько можно ждать!», — затащила в подъезд и подтолкнула к лестнице. Он двинулся наверх, потрясённый лёгкостью и быстротой, с которой удалось попасть в дом. Могут, конечно, и выставить, но он постарается встретиться и поговорить с хозяином.
Только куда идти? И тут же услышал приглушённую речь. Разговаривали двое мужчин, и по встревоженным интонациям Гриня понял: в доме что-то произошло. Разговор приближался, мужчины шли навстречу по коридору. Гриня нырнул в приоткрытую дверь и оказался в комнате с занавешенными окнами. Глаза быстро привыкли к темноте, он разглядел массивную кровать и два кресла в белых чехлах. На кровати кто-то лежал, и, судя по тяжёлому, прерывистому дыханию, спал нездоровым сном. Гриня приблизился, но разглядеть ничего не мог. Вспомнил про фонарик в телефоне и только полез за ним в карман, как телефон зазвонил.
Несмотря на поспешный отбой, лежащий на кровати застонал, и Гриня скорее догадался, чем услышал: «Кто там?..». Но тут дверь открылась, и в проёме возникла та самая пожилая китаянка, которую он потерял в свой прошлый визит. Не глядя на него, она поспешно бросилась к кровати, на которой лежал сам профессор Лилонга. Гриня успел хорошо изучить фотографии, но сейчас узнавал его с трудом. Сильный отёк смазал черты лица, которое приобрело неживой, жемчужный оттенок. Пот стекал по щекам, и подушка была мокрой.
Лилонга повернул к Грине измученное лицо и прохрипел: «Скорее!..». В любом случае, чего бы он ни требовал, Гриня этим явно не обладал. И тут в комнате неслышно возник человек в зелёном халате, который поспешно вытащил из нагрудного кармана узкий предмет и — судя по движению — сделал профессору укол в плечо. Что-то сказав сиделке, медик так же неслышно вышел, а китаянка засуетилась возле больного, не обращая на Гриню никакого внимания.
Лицо профессора стало постепенно сдуваться, щёки порозовели, раздался глубокий вздох, который перешёл в равномерное дыхание спящего. Только щёлочки глаз были обращены к Грине, и ему казалось, что Лилонга вовсе не спит, а разглядывает его, ожидая вопросов. И тогда он негромко спросил: «Где Жанна?». Сиделка будто лишь сейчас заметила Гриню, схватила за рукав и потащила из комнаты. Он вырвался, встал на колени возле постели профессора и, силясь поймать искру жизни в прикрытых глазах, громко повторил вопрос. Но сообразил, что тот в отключке, ничего не слышит.
Так вот как он контролирует лекарства от наркотиков!
Возникло сильное желание вытащить профессора из постели, трясти его, пока не скажет, что случилось с Жанной. Может быть, Гриня так бы и поступил, тем более что сиделка куда-то пропала, но в дверном проёме внезапно возникла фигура, броском кинулась к нему, двинув по шее ребром ладони. Прежде чем сознание захлопнулось, Гриня узнал Стаса.
Очнулся он лёжа на полу и по обстановке комнаты догадался, что находится в мансарде. Резко сел и тут же почувствовал, как его повело, закружилась голова. Стас придержал за плечо и миролюбиво произнёс: «Ну, вот и ладненько. А то я уж было заволновался». Он подошёл к окну, цепким взглядом пробежался по периметру двора и добавил: «Запомни главное — ты должен мне доверять».
Ага, доверять. Врезал так, что голова кружится, шея болит.
Как бы читая его мысли, Стас присел рядом по-турецки, обхватил Гриню за плечи и сказал доверительно: «Да если б я тебя не вырубил, это бы сделали бойцы из охраны, только потом не вели бы с тобой душевные разговоры, а применили более действенные методы».
С чего бы это? — хотел спросить Гриня, но Стас отстранился и произнёс явно заготовленную фразу: «Ты сам не знаешь, во что ввязался, но поверь, тебе лучше не соваться, иначе и сам пропадёшь и других за собой потянешь».
Гриня вспомнил письмо Клода из Франции, адресованное доктору: «Советую тебе, как другу, бросить всё к чёртовой матери…». Но Валентин не бросил. Многого ли добился?
Долгую минуту Стас молчал, повернувшись спиной, и тогда Гриня на выдохе спросил: «Ведь Жанны больше нет, так?». Хотя в ответе не нуждался. Ещё в Белебёлке, с того самого мига, как прикоснулся к холодным губам, и даже раньше, когда позвонил Частик, он уже знал, что Жанна погибла. Только не хотел в этом признаваться, до последнего версии строил, на что-то надеялся, ведь так бывало и раньше…
— Почему нет? — не поворачиваясь, ответил Стас. — Жанна жива, но к тебе это не имеет никакого отношения. И я настоятельно прошу… нет, приказываю — оставить её и профессора в покое.
— А кто же убит в Белебёлке?
Стас приблизил своё лицо, так что Грине стало не по себе — он впервые заметил, что глаза у него разные: один карий и как бы тусклый, отливающий синевой, практически без зрачка, другой — стального цвета и какой-то пегий от рыжих точек возле радужки. Гриня отпрянул, а Стас спокойно, будто речь шла вовсе не о жизни и смерти, а о совершенно обыденных вещах, ответил: «Двойник, Анна Турчина. Прооперирована три года назад в связи с угрозой жизни Жанны».
Значит, её звали Анной… Его желтоклювую бедную птичку, с самого начала обречённую на смерть.
— И ты обо всём знал! Но почему не спас, если знал?
Стас отошёл к окну и холодно произнёс: «А ты почему не спас? Ты должен был её спасти, она туда попала из-за твоих долгов».
Ах вот оно что… Знает про долги, знаком с Королём… Значит, и про налёт на квартиру знает, и про перстень Мазепы. Гриня хотел уже было обрушиться на Стаса с обвинениями, но тот язвительно выдохнул: «Ах, ты хотел спасти! А сам что сделал? Ментов навёл!».
Значит, и про операцию на Витебском знает, и про Гринино участие.
Стас криво улыбнулся, закурил сигарету и пробурчал себе под нос: «Но доктор — молодец, раскопал-таки семейную тайну».
Гриня чувствовал, что ещё немного — и узнает правду. Только сначала нужно сбить с Богуславского раздражающую самоуверенность, сказать, что ему известно про женщин из семьи Лилонга, которых почему-то всех звали Жаннами! Но Стас резко отпрянул от окна и, бросив Грине: «Живо на кухню!», — выбежал первым.
Гриня метнулся за ним, к угловому шкафу, который оказался абсолютно пустым, да к тому же имел ещё одну низкую дверцу. Они по очереди в неё нырнули и оказались на тёмной винтовой лестнице. Вслед им раздался треск, гулкий хлопок и звон разбитого стекла. Это там, в мансарде, сообразил Гриня и разом подобрался, стал лёгким и бесшумным.
Вихрем пролетев до второго этажа, они завернули в боковой коридорчик, который вывел их на крышу одноэтажного полуразвалившегося строения — видимо, бывшей котельной. Спрыгнули в заросли бурьяна и побежали к воротам, на которых висел ржавый замок. Пока Стас с ним возился, Гриня не отрывал взгляда от окна, из которого они вылезли на крышу. Сейчас их фигуры на фоне решётки ворот были очень удобной мишенью.
Замок, несмотря на солидные габариты, оказался пустяшным, и уже через минуту они выскочили на улицу. Преследователей не было видно. Зато Гриня заметил коренастую фигуру на противоположной стороне улицы и по особой, свойственной только ему манере разглядывать что-нибудь, откидывая голову вбок, признал следователя Курняка. Тот сделал рукой приветственный жест и направился к ним. В этот момент за спиной грохнуло, затрещало железом — это бежали по крыше котельной. Стас тут же вытащил из-за пазухи пистолет — отнюдь не зажигалку — и, укрывшись в проёме парадной, два раза выстрелил. К тому моменту, как Курняк достиг тротуара, они уже неслись в сторону Невы, но по возникшей за спиной тишине Гриня понял, что их никто не преследует.
КУРНЯК
В деле о похищении перстня Мазепы фортуна упорно отворачивалась от следователя Курняка. Отчасти это объяснялось порочным бессистемным подходом, недавно внедрённым в розыскное дело. Грабежами занималось одно ведомство, наркотиками — другое. То, что фигуранты могут быть одни и те же, в расчёт не бралось, и если уж доказательная база сей факт всё же выявляла — начинались тёрки между следователями разных структур.
Так произошло и с делом Вильнюсских наркокурьеров, которое переплелось с квартирным разбоем: торговцы «дурью» достались ребятам из ОМОНа, а «цацки» — Курняку по линии милиции. Тогда, на Витебском вокзале, накрыть банду не удалось. Олег Тарасович был уверен, что кто-то слил информацию, причём этот «кто-то» был, вероятнее всего, из группы захвата. Так не раз случалось при перевозках больших партий наркоты: хорошие отступные решали исход операции.
Провал на Витебском следователя совсем не затронул, ведь он был отстранён от этого дела, а история с фамильным серебром никого особо не волновала. Курняка оставили в покое, подбрасывая всякую «тухлятинку», а он помаленьку продолжал заниматься и квартирной кражей, и наркотиками, беспрепятственно доставленными в Литву.
Курняк изучал все контакты и связи фигурантов и, в первую очередь, Григория Батищева, Грини. Его исчезновение с Витебского вокзала поначалу взбесило Олега Тарасовича, он решил, что тот заложил операцию и скрылся с бандитами. В дальнейшем, когда из оперативных сводок узнал о двойном убийстве в Новгородской области, совершённом именно в день провала операции, отправился в посёлок Белебёлка.
Ввиду пребывания на вовсе не подконтрольной территории Новгородчины, Курняк не мог открыто проводить следствие, поэтому в местное отделение милиции отправился просто «потолковать с коллегами». Но там выяснилось, что все документы по делу пропали. Тогда он втихую расспросил следователя из района, тот рассказал про «брата» девушки, ежедневно навещавшего её. По его следам Курняк обнаружил наркоцех, но «брата» накрыть не удалось, тот успел скрыться.
Очень помогла Людмила — подавальщица из пивбара «Весёлая Белебёлка», расположенного напротив дома убитых. На предъявленном фото узнала Григория, который интересовался старухой — вроде задолжал ей полтинник. А потом видела, как он садился к Кольке-таксисту в его москвич. Водитель такси признал по фотографии того самого парня, который его нанял для перевозки больной жены. Да только никакой жены не оказалось, зато пришлось удирать из-под обстрела.
О самих жертвах следователь узнал мало — старуха пила, девчонка кололась, короче, семейка ещё та. Но что примечательно: старуху похоронили на местном кладбище, а за телом девушки приехал родственник из Питера. Ага, подумал Курняк, ещё один «родственник». По описанию он сильно смахивал на некоего Стани;слава, который — со слов всё той же Сажиной — познакомил её и Гриню с Жанной ровно за год до ограбления.
Курняк ходил по кабинету, курил самодельные папиросы из присланного друзьями домашнего табака и не замечал, что за окнами разливается предутренний свет, а обманчивое весеннее тепло сменилось резким похолоданием. Спать уже не хотелось, только потряхивало от струящейся из форточки уличной свежести и перебора с куревом.
Он всё откручивал действие к налёту на квартиру, с которого начал расследование. Ну, хорошо, положим, Гриня знал нападавших, потому как состоял в банде. А потом вышел? Такого у наркодилеров не бывает, нельзя уволиться и сказать: всем привет! Значит, был повязан и сам их в квартиру пустил. Опять не катит: бандитам открыла Сажина, уходя из квартиры.
Теперь про убитую девушку и Жанну, пропавшую Гринину сожительницу. Всё говорит за то, что это одно и то же лицо. И Сажина, и новгородский следователь описывают девушек одинаково. И вот тут самая закавыка! Получается, что Гриня откуда-то узнал о её местонахождении. И, похоже, это произошло в момент проведения операции.
Предположим, бандиты пронюхали, что он навёл ментов на отправку груза, это возможно, в конторе явная утечка. Расправились с заложницей, а его звонком заманили, чтобы убрать. Но произошёл сбой, Григорию удалось сбежать. А вдруг он застал убийцу и узнал его? Это вполне вероятно. Потому и скрывается.
Следователь ощущал себя аистом, стоящим на одной ноге и прикидывающим, куда бы поставить вторую, для которой места — увы! — никак не находилось. Он отправился пешком к себе на Садовую, где лет десять проживал в коммуналке без всяких перспектив. Да они его и не интересовали, ведь домой он приходил только поспать.
Олег Тарасович прилёг на тахту и закрыл глаза, но сон не шёл. Ему не давала покоя недавняя сцена: Гриня и, по всей вероятности, тот самый Стани;слав вместе выбегают из ворот дома с башенками, где Курняк дежурил целую неделю, охотясь за «чипом», осевшем в пустой квартире. А следом за ними — трах-бах — «меченый» выскакивает. Побежали в разные стороны — и нет никого. Ушёл «чип», но хотя бы показался личиком. В их сводках он числится как Владимир Кирта, он же Вован, шестёрка Сергея Королёва.
Как вообще это всё понимать, кто за кем охотится? Похоже, что все за всеми.
Промаявшись целый час без сна, Олег Тарасович принялся названивать Грине и по домашнему, и по мобильному, ответа не получил и отправился к нему домой. Дверь никто не открыл, и Курняк приготовился ждать, сколько потребуется. В этом он был асс: в зависимости от сезона запасался бутылкой минералки или термосом с чаем, рассовывал по внутренним карманам пакетики с бутербродами и обязательно насыпал стакан жареных семечек.
Курняк любил семечки. Под их лёгкое потрескивание мысли начинали приобретать законченный оборот, как будто кто-то вкладывал ему в голову одну за другой верные идеи. Если бы он догадался сопоставить, то понял, что удача в расследованиях подчас напрямую зависела от количества слузганных семечек.
Гриня появился, когда на дворе стояла ранняя ночь. Казалось, он ничуть не удивился присутствию следователя у дверей его квартиры в такой поздний час. Молча кивнул, молча открыл дверь ключом и, лишь оказавшись вместе с Курняком в прихожей, тихо спросил: «Нашли что-нибудь?». Не кого, спрашивает, а что, — отметил Олег и, боднув головой воздух, невнятно промычал. Они прошли на кухню, где следователь уселся поближе к двери, а Гриня выдвинул из-под стола табуретку и пристроился в углу.
У Курняка была особая стратегия: чтобы вытащить объект на откровенные показания, он начинал лепить заведомую чушь, чем расслаблял опрашиваемого. Но в данном случае этого не потребовалось. Все пришедшие на ум версии и так выглядели абсолютной чепухой, которую Курняк вывалил на Гриню почти без пауз. Тот внимательно, не перебивая, выслушал его, лишь известие о «родственнике», приехавшем за телом девушки, его явно заинтересовало.
Но следователь в подробности вдаваться не стал, а потребовал от Грини прежде рассказать всё, что знает.
И Гриня рассказал. Как ему на Витебском вокзале позвонил Частик, как добирался на попутках, как обнаружил мёртвую старуху, а потом и девушку. Как услышал шаги и звук взводимого курка, а потом выскочил в окно и уехал на ожидавшем его такси. Была ли убитая Жанной, он не знает. Не успел толком разглядеть. Очень похожа, но уверенности нет. Потому что насмотрелся на «похожих» предостаточно.
С этими словами Гриня открыл дверку кухонного шкафчика и вытащил зелёную папку. Это было расследование доктора Карелина: фотографии, протоколы вскрытий, письма и заметки самого доктора. Внизу лежали газетные вырезки со статьями о Стасе и Гринина тетрадь, в которой все события, начиная от убийства воспитанницы монастыря в ноябре 1935 года, представали в хронологической последовательности.
Следователь вцепился в документы и готов был провести над ними всю ночь. Перебирая содержимое папки, он по ходу дела кое-что комментировал, выказывая порой профессиональную наблюдательность. Он перевёл с французского некоторые места, которые не давались Грине, и выходило, что третья Жанна Лилонга, погибшая в 1985 году от отравления, получила смертельную дозу африканского препарата ибогаин, применяемого на тот момент в клиниках при опиатных ломках.
Слушая Олега Тарасовича, Гриня вдруг понял: вот кому в кайф все эти «китайские головоломки». И ещё: не будь портфеля доктора, он бы не сомневался, а чётко знал, что Жанна умерла. Переживал, грустил, оплакивал, но без иллюзий. История о двойниках давала ложную надежду. С этим пора было кончать. Гриня резко захлопнул папку перед носом удивлённого следователя, неторопливо завязал тесёмки и мягко, но решительно передал Курняку.
Тот слегка оторопел, но мигом нашёлся, небрежно засунул папку под мышку и заговорил быстро, глотая концовки слов и отступая к дверям: что хорошие люди должны друг другу помогать, а он, мол, со своей стороны обязуется… при первой возможности… как только что-то узнает…
После ухода следователя Гриня подошёл к большому шкафу в прихожей, открыл его и с минуту разглядывал скопившееся барахло. Потом решительно принялся всё вытаскивать, откидывая часть вещей к входным дверям. После этого он направился в свою бывшую «детскую», выгреб из шкафчиков, тумб и антресолей всё, что нажил за всю свою жизнь, и почти не рассматривая, чохом переправил в прихожую. Только полки с книгами оставил в неприкосновенности, да компьютер матери, хранящий в своих недрах ту нематериальную субстанцию, которая несколько лет упорно одолевала смертельную болезнь. Так он перетаскал к выходу почти все вещи, составляющие некогда основу быта их семьи. Теперь у него не было ни семьи, ни быта.
Гриня провозился до самого утра, засовывая хлам в накопленные годами пакеты супермаркетов, донецкие бабушкины чемоданы, наволочки, и ещё по тёмному переносил на помойку. Портфель Валентина Альбертовича, поколебавшись, тоже отправил на свалку, вытащив из него зажигалку-пистолет и спрятав её в нижний ящик комода. Совершив последний рейс, Гриня вернулся в пустую квартиру, растянулся на старом скрипучем диване и заснул крепким сном без сновидений.
Часть 5. Файер-шоу
С НОВОЙ СТРОКИ
Сколько раз впоследствии Гриня пытался припомнить тот день, но ничего, кроме жуткой холодины и отключённых батарей, на ум не приходило. Да, ещё красный закат над заливом — предвестник ветреной погоды. Почему-то всё остальное из памяти улетучилось, хотя, кажется, в этот день он должен был запомнить всё. Но — нет, пустота. Как будто судьба сделала короткую паузу, прежде чем мягко, но решительно взять его за плечи, развернуть на сто восемьдесят градусов и дать бодрящего пинка.
И ведь ничего, абсолютно ничего в тот день не произошло! Никаких судьбоносных встреч, неожиданных звонков или сообщений. Ничего извне! Хотя одно обстоятельство всё же вспомнил: чуть было не выкинул на помойку банковскую карту, но в последний момент заметил, как из портфеля доктора, прицельно отправленного к дверям вслед за остальным шмотьём, выскользнуло что-то серебряной рыбкой…
Гриня совсем забыл про эту карту и сначала даже не признал её, да и потом, когда взял в руки прощальный подарок Валентина Альбертовича, значения ему не придал. В деньгах он не нуждался, зарабатывал понемногу продажей компьютеров и установкой на них пиратских программ. Трат почти никаких: вещей не покупал, никуда не ездил, к еде был равнодушен, выезжая на бомж-пакетах и комплексных обедах в дешёвой столовке у азербайджанцев. Вредных привычек тоже не было: с наркотой давно покончено, а пить и курить даже в зелёной юности не пробовал и начинать не собирался.
А главное, не было у Грини основного источника мужских расходов — женщин. Хотя когда-то именно они обеспечивали его существование. Господи, как давно это было! Вроде как и не с ним. Сейчас представить себе не мог, чтобы он сознательно, понимая все причинно-следственные связи, вдруг занялся этим, и у него что-то получалось. Бред какой-то! Тут и без всяких меркантильных побуждений никаких реакций — полный штиль. Иногда ловил на себе взгляды, не оставляющие сомнений, откровенно-призывные. Только у него всё нутро было заполнено тишиной ожидания.
В тот знаменательный день он вдруг почувствовал, что всё изменилось. Нет, конечно, дело было не в банковской карте, хотя она могла служить неким знаком, намёком на перелом в его жизни. Что всё теперь пойдёт по-другому, что старое умерло и отпало летучим, сухим пеплом, а вокруг него свобода, весна, сияющий мир. Самый реальный мир, который всё это время жил рядом с ним, обходился без него, вдруг возник безусловной явью, проник в душу и там навёл порядок. Вернее, не разбирая ничего, чохом, выкинул всё прошедшее вон, как он сам недавно выбросил на помойку квартирный хлам.
С Гриней произошла простейшая вещь: он перестал ждать. Точнее, перестал томиться ожиданием. Как-то мгновенно и ясно понял, что надеяться больше не на что и надо всё начинать заново, вспоминая о бедной желтоклювой птичке без загрудинной тишины и пустоты.
Мир вокруг был наполнен звуками, запахами — надо же, он совсем отвык от запахов! — и цветными осколочными видениями: вот изумрудная кромка залива, белый поплавок парусника, сиреневые облака и жёлтая полоса прошлогоднего тростника у берега. И он сам — молодой, здоровый, привлекательный и умный — посреди этого буйного весеннего торжества. Правда, одинок и всеми забыт… Но пока это плюс. Пока не научился жить, дыша полной грудью, улыбаться. Ведь он забыл, когда в последний раз улыбался!
Гриня подошёл к пыльному, в разводах, зеркалу прихожей и принялся с напряжённым вниманием рассматривать своё лицо. Хорошего было мало. Зеленоватая кожа, круги под глазами, пакля волос, борода козлиным клином — да уж, красив как бог! Он забрался в ванную и, стараясь не касаться годами не мытых стен, включил душ. И тут, стоя под душем, почувствовал, как прямо по позвоночнику вместе с горячими потоками в сетчатую воронку безвозвратно уходит всё, что годами давило, изматывало душу. Скатывается с него, как серая шелупень омертвевшей кожи.
Он выл и рычал от блаженства, принимался петь, свистел, подражая птичьим голосам, тёр и мыл бледное, худое тело и наполнялся особой, чистой лёгкостью, которая не имела ничего общего с прежней сосущей пустотой.
С этого дня тревожный невротик исчез, а на его месте осваивался новый Гриня, который умел внушать доверие, добиваться своего. А главное — отличать реальность от болезненных видений, которые всё же иногда с ним случались. Сны про бабочек, к примеру. Они его долго не отпускали, пришлось снять со стены и выкинуть коллекцию африканских красавиц — под стеклом, в раме из палисандрового дерева — привезённую Гретой из очередного вояжа. Конечно, коллекцию было жалко, но Гриня действовал решительно, и это помогло, галлюциногенные сны прекратились. Между делом всё же зашёл в банк, узнал, что карта выписана на его имя, и с удивлением обнаружил на ней значительную сумму.
Прошло не больше недели, но за это время столько всего случилось! Он отыскал телефон материного поклонника Тойво Крошеня — тот, слава богу, был жив и здоров, необычайно обрадовался и пригласил в гости. На это Гриня и рассчитывал, за неделю сделал шенгенскую визу и на туристическом автобусе добрался до Хельсинки. Цель поездки была сугубо практичной — приодеться, поскольку на родине царил беспредел китайского и турецкого ширпотреба. Своя лёгкая промышленность, как, впрочем, и вся остальная, была надёжно обездвижена и выброшена на обочину.
Тойво встретил его на автовокзале, и, пока они обедали в уютном ресторанчике, где у него было своё место за столиком у окна, рассказывал всякие истории из прошлого, в которых рядом с ним обязательно присутствовала Василиса, даже если в тот момент её не было в Финляндии. Но либо она звонила, либо «was the soul of the neighborhood». Пришлось слушать, изображать интерес, но дело всё же было сделано, чему Тойво основательно помог, поскольку следил и даже вёл записи о скидках и акциях в магазинах, так что экономия получилась значительная. Кое-что старый Крошень оплатил сам, вручая обнову торжественно, как подарок ко дню рождения. Гриня не протестовал, понимая, что обидит друга матери, который своей Lis всегда делал подарки и теперь совершает траты в память о ней.
Одетый в добротные и модные вещи, Гриня преобразился. Вернулся в Питер и впервые в жизни отправился в СПА салон, где провёл шесть часов кряду и вышел оттуда стильно подстриженным, с безупречно-естественной трёхдневной щетиной на лице, расслабленный массажем, который проводил Робин — весёлый индус, напевающий голосом Радж Капура песенки из индийских фильмов.
Поднимаясь по лестнице в свою квартиру — лифт опять не работал — Гриня чувствовал волшебную лёгкость в теле, так что буквально взлетел на седьмой этаж и, открывая дверь ключом, мысленно преображал родное гнездо: убирал перегородки, красил стены в тёплые, светлые тона, заменял всю разномастную обстановку на добротную, простую и удобную мебель из тикового дерева, выполненную вручную мастерами с острова Ява. Её можно было заказать через интернет-магазин, и Гриня это немедленно сделал, оплатив покупку картой доктора Карелина.
Ремонтом он тоже занялся, вернее, договорился с двумя тётками от ЖЭКа, быстро и ловко отрабатывающими лестничный марш, и они за день всё лишнее ободрали, вынесли на помойку. А потом, не теряя темпа, белили, шпаклевали и красили, превращая убитую квартиру в безликую студию, белый лист, на котором можно было впоследствии изобразить что угодно. Но Гриня не стал ничего изображать: светлое, пустое, «никакое» пространство — это то, что ему сейчас было нужно. Минимум информации о прошлом, никаких намёков на будущее.
Оставалось решить несколько бытовых проблем: с готовкой и уборкой. Тут очень кстати подвернулась приятельница матери, Кира Алексеевна, — можно просто Кира — живущая неподалёку. Она, единственная из всех подруг, хотя в подругах не числилась, продолжала навещать Лису даже в тот страшный период, когда надежды окончательно отпали, окружающие стали ненавистны до рвоты, и Лиса никого не хотела видеть. Тогда под каким-то надуманным предлогом Кира взяла ключ от квартиры и заходила как к себе, убирала и стирала, заваривала травы и поила ими больную, не обращая внимания на её молчаливое сопротивление. И все хлопоты по кремации Кира Алексеевна взяла на себя, и даже что-то доплачивала, потому как денег никаких в доме не было.
Она явилась отдать тот самый ключ от несуществующей уже двери и тут же стала отскребать попавшую на паркет краску, что-то вытирать, отмывать. А потом по-хозяйски открыла холодильник и, озабоченно гмыкнув, попросила денег и сгоняла в магазин. Через какие-то два часа они уже сидели на кухне, и Гриня — впервые за несколько лет — наворачивал домашние котлеты с жареной картошкой, пил чай, заваренный в ещё бабушкином чайнике с букетиками бледных ландышей по розовому фону, единственном предмете некогда большого Кузнецовского сервиза.
Потом Кира взяла денег на покупку всякой хозяйственной мелочи, и со словами «потом отчитаюсь» ушла. На следующий день в шкафчике прихожей обнаружилось всё, что нужно для ухода за обувью, в кухонном пенале — всякая бакалея, в тумбочке под раковиной моющие средства, а в ванной — шампуни и прочий банный инвентарь, выбранный с толком. И по этим покупкам Гриня понял, что Кира вполне ему подходит: сам бы он такого не купил. Оставалось решить с оплатой, но и тут всё как-то само собой утряслось, чему немало помогли Кирины отчёты, поверх которых она клала сдачу, а он оставлял — как оставляют официантам на чай — что считал нужным, а порой ещё и добавлял.
Гриня прикинул, что денег на карте ему должно с лихвой хватить на год, а к этому времени он подыщет для себя что-то подходящее. Устраиваться на работу не собирался, таких мыслей и близко не было, скорее планировал организовать своё дело, чтобы личный интерес совпадал с коммерческим. А пока, в ожидании просветления, работал над собой, создавая себя заново: нарабатывал полезные привычки, оздоровлял запущенный организм, а попутно перетряхивал критерии, определяющие отношение к миру, отметая всё, что мешало ему, Григорию Батищеву, с этим миром жить в ладу.
Но мирное существование возможно лишь при наличии силового преимущества — эту банальную истину Гриня усвоил внезапно, когда во дворе к нему подошли двое подростков и спокойно предложили вывернуть карманы. И такая уверенность в мирном решении исходила от этих ребят, что Гриня и не подумал возражать, а просто вынул тысячную бумажку, и — для достоверности — выгреб всю мелочь со словами «пожалуйста, угощайтесь». Конечно, их было двое — крепких, напружиненных — а он один, но причина заключалась не только в численном перевесе и в физическом превосходстве. Эти двое знали, для чего им нужны деньги, в отличие от Грини, который тратил, не задумываясь.
Но всё же на первом плане была сила, и Гриня понял, что добиться в жизни чего-то стоящего можно лишь при наличии силового перевеса: неважно, руками ты махаешься или регулируешь ситуацию коротким звонком. Впрочем, он ведь и раньше всё это знал, только как-то нужного значения не придавал, больше полагаясь на свой ум, интуицию и обаяние. И, если короткого звонка пока было сделать некому, то мускулы и реакции поддавались корректировке, и Гриня стал тренироваться.
В этом очень помог Робин. Напевая и приплясывая, он мял и растягивал его мышцы, сухожилия, а когда было слишком больно, и Гриня кряхтел и стонал, индус буквально дул ему в уши: кислота, кислота, надо гнать, тогда не больно. Он пригласил Гриню заниматься — совершенно бесплатно: летняя городская оздоровительная программа — на стадион Динамо, где каждую субботу, в любую погоду с семи утра желающих встречали тренеры. По плаванию, гимнастике, боксу, восточным единоборствам, гребле и ещё чему-то — Гриня всего не запомнил. Пойдёшь в мою группу айкидо, велел Робин, пока вес наберёшь.
Так Гриня стал заниматься айкидо, учился сливаться с противником и перенаправлять его энергию. Робин говорил: «Мастер айкидо использует силу противника против него самого, сам же остаётся в духовном равновесии. Мастер заставляет нападавшего отказаться от своей затеи. Гармония сохраняется». Но после одного ночного происшествия, когда Грине пришлось утихомиривать пьяного верзилу, приставшего на улице, его вера в Робина и айкидо пошатнулась. Этот придурок ничего не знал о принципах айкидо и пребольно тузил Гриню самыми примитивными кулаками.
Ты пока не освоил главного — духа айкидо — изучил лишь несколько приёмов. Тебя поколотит младенец. Эти фразы, пропетые при очередном сеансе в СПА салоне, очень не понравились Грине, и в следующую субботу он прошёл мимо Робина, направляясь к здоровому белобрысому тренеру по кунг-фу. Ещё в детстве, в эпоху видеосалонов, Гриня увлекался фильмами с Брюсом Ли и усвоил, что именно сила — в сочетании, конечно, с техникой — является главным достоинством этой борьбы. Тогда ему очень импонировал антураж: костюмы и эффектные театральные позы. Теперь эту смешную наживку он игнорировал, отлично представляя, где и когда ему понадобятся добытые навыки.
КУНГ-ФУ
Робин лишь молча поклонился издали, а новому тренеру, Сергею, в коридоре пожал руку и что-то сказал, наверно, смешное, потому что оба улыбнулись, хэкнули и стукнулись кулаками. Но к Грине Сергей стал относиться особо и работал с ним больше, чем с остальными. А потом записал его в группу перспективных бойцов, с которой занимался три раза в неделю, готовил к соревнованиям. Этой группе полагался постоянный зал, форма и массажист, так что Гриня совсем перестал ходить к Робину, полдня пропадая на тренировках.
Занятия кунг-фу настолько поглощали время, что Гриня не успевал за ним, плохо ориентировался в сезонных изменениях и порой замерзал, позабыв, что на дворе октябрь и выходить на улицу в футболке весьма опрометчиво. Между ним и остальным миром будто пролегла звукоизоляция, и он ничего не понимал вокруг себя, не совсем твёрдо помнил, что было вчера, и не задумывался о завтрашнем дне. Он готов был тренироваться с утра до вечера и явственно ощущал, что с каждым днём его тело совершенствуется, становится стремительным и точным, как умело собранное и смазанное оружие.
Среди прочего он научился хорошо махать палкой, мгновенно совершать сложные движения, невидимые глазу обычных людей. Палка была продолжением его руки, тела и мысли. За долю секунды импульс мозга разворачивал плечо, толкал и запускал нужные мышцы, резко останавливая движение ровно там, куда метил Гриня. С палкой он теперь не расставался и при любой возможности крутил её пальцами, отрабатывая серию манипуляций.
Гриню включили в сборную — правда, не городскую, а районную — и он теперь часто ездил на соревнования: то в Псков, то в Выборг и даже в Белоруссию, которая теперь была заграницей. Команда оказалась сильной, но даже на её фоне он резко выделялся своей невозмутимостью и особым стилем. При достаточно хрупком телосложении и обычном росте он умудрялся посрамить тяжёлых, крупных бойцов, за что получил прозвище «Богомол».
Одно время стала привязываться милиция — палки приравняли к холодному оружию. Но помогли бюрократические закавыки: стоило только уменьшить на несколько сантиметров длину и — пожалуйста, проходите. Поставщики спортиндустрии в это быстро въехали, и теперь повсеместно продавали реквизит «нужного» размера. С нунчаками было сложнее, но Гриня к ним не тяготел: палка больше напоминала настоящее оружие — шпагу, рапиру, меч — к которым он мысленно подбирался.
В одну из поездок на фестиваль «Радуга» он заметил молодых людей, которые под нарастающий звук барабанов жонглировали какими-то огненными инструментами. Это потом он узнал их названия — пои, стафы, веера, — а поначалу всё казалось цирком. Один из ребят резко выдохнул, из его рта метнулось огненное облако, и все вокруг охнули. Файерщики, произнёс кто-то восхищённо, и Гриня стал пробираться поближе.
Ему сразу понравились «огненные игры», и возникла уверенность, что у него обязательно должно получиться. Не труднее, чем крутить палку, решил он. Но на практике всё оказалось по-другому. Панический страх сидел внутри первобытным атавизмом, и попытки перенести опыт кунг-фу на работу с огнём успеха не имели. Как бы Гриня ни внушал себе, что это дело техники, что ему — с его-то навыками концентрации внимания, точного броска, владения равновесием — сам бог велел победить боязнь огненной стихии, на деле мешали всякие мелочи. То он забудет встряхнуть шест перед поджиганием и прожжёт искрами одежду, а заодно и плечо, то выйдет в дырявых джинсах, и вокруг дыр загорится бахрома, опалив кожу. О файербризинге и не помышлял, одна мысль, что придётся набрать в рот керосина, могла спровоцировать подзабытый приступ астмы.
И он забил на это дело, вернулся в Питер, продолжая оттачивать приёмы кунг-фу. В группе был новый сэнсэй, кореец Ли Ен-Хва, или как его все называли — Ёха. Философию борьбы он ставил на первое место, и тренировки всегда начинались с медитации: успокоить внутреннюю вибрацию, отогнать все мысли, погрузиться в состояние полного покоя и открытости к приёму энергии неба. Все ученики боготворили сэнсэя, но и побаивались. Ёха был немногословен, всё замечал и запоминал, умел пользоваться ситуацией с максимальной пользой для дела.
Гриня всегда страдал некоторыми неувязками со временем, а попросту говоря, опаздывал. И ему это до некоторых пор сходило. Ёха даже головы в его сторону не поворачивал, когда Гриня спешно, пригнувшись, занимал своё место. Но однажды — так же не поворачивая головы — вытянул руку в его сторону, и Гриня моментально застыл и простоял истуканом всё время, пока остальные достигали высот духа. Он просто не мог двинуться с места, им овладел паралич воли, и только движение руки сэнсэя — как бы ослабляющее петлю — вывело его из ступора. На сём все опоздания прекратились, а видевшие это ученики ещё сильнее уверовали в могущество своего гуру.
Гриня же проникся к нему восхищением и, как преданный сын, беспрекословно выполнял все высказанные и даже не высказанные пожелания учителя, стремясь к одному — быть лучшим и любимым учеником. И почти преуспел в этом. Первые же состязания подняли его над всеми. Минуя несколько ученических степеней-цзи, он получил сразу синий пояс. То есть лучшим в группе он стал, но с любовью было сложнее: Ёха никак не выделял и не поощрял примерного ученика, даже был к нему холоднее и требовательнее, чем к остальным. Но это лишь подстёгивало Гриню, он оттачивал технику и, стремясь к полному признанию, совершал невозможное.
Ученики Ёхи разительно отличались от остальных борцов кунг-фу. Даже в самых неожиданных ситуациях они сохраняли спокойствие, действовали молча, решительно, а потом быстро и бесшумно исчезали. В борьбе им не было равных, так что среди тренеров пошли разговоры о шаманских обрядах, гипнозе. Кто-то написал донос в Федерацию Спорта, его на время отстранили, и, пока шло расследование, с группой занимался Сергей. Всякое постижение духа прекратилось. Разминка, тренировка, поединки, разбор полётов — всё. Ученики ходили смурные, показатели упали.
Гриня попытался организовать отправку петиции в адрес Федерации Спорта с защитой учителя и даже составил текст письма, но почему-то тянул, надеясь, что само образуется. Занятия стал пропускать, за что получил два взыскания. Ещё одно, и его выгонят с секции, как выгнали сэнсэя. Вот и хорошо, решил он, и вместо очередной тренировки отправился в «Чайную лавку», у него как раз кончался запас чая.
Если бы учитель не тронул его за плечо, Гриня ни за что бы не признал своего наставника в этом пареньке с рюкзачком за плечами, в синей дутой куртке с капюшоном. Ёха сдержанно улыбался, а Грине тут же припомнилась «Школа преображения», которую он целый месяц посещал в зелёном детстве, тусуясь с кришнаитами. Учитесь меняться, тогда сможете изменить мир…
Но дело было не только в одежде, учитель предстал обычным человеком, правда, выглядел значительно моложе. Узнав, что Гриня никуда не спешит, пригласил к себе домой — ну, конечно, на чашку чая. Он жил в соседнем квартале, и по дороге они заглянули в маленький подвальный магазинчик, где работали одни китайцы, прикупили зелёного чая, пахучих травок и белых рисовых лепёшек.
Ёха проживал с семьёй в небольшой квартирке на последнем этаже панельного дома. Жена Катя и мальчики: Ен-джун и Вин-сон трёх и пяти лет. Воспитанные, спокойные, сразу принесли Грине тапки на пробковой подошве и пропали из глаз. Катя заварила чай, достала из буфета пиалки с приправами для лепёшек и тоже исчезла.
Пока пили чай и угощались лепёшками — тут их хорошо пекут, почти как дома — Ёха расспрашивал о занятиях и огорчился, что Гриня прогуливает. Самодисциплина, она внутри, приговаривал учитель, намазывая лепёшку соевой пастой «тцянь». Петицию сходу отмёл коротким жестом ладони: это ни к чему, пустая трата энергии. Всё равно он в Федерацию не вернётся — частные уроки, избранные ученики.
Так это ж здо;рово! — загорелся Гриня, преданно глядя в глаза. Нет, спокойно возразил Ёха, тебе нужны поединки, выступления. Именно тебе, родившемуся в год Огненного Дракона, на роду написано блистать и властвовать. На последнем слове тренер с насмешкой подмигнул, и Грине стало ясно, что учитель давно раскусил его потуги на лидерство. И ещё понял, что Ёха прав: его не так уж привлекали победы над духом — он жаждал триумфа и признания. Клокотавшая в груди энергия, до времени придавленная техникой «созерцания стены», искала выхода.
Уходя от сэнсэя, он уходил насовсем. Пока не знал куда, и кружил, носился демоном, знакомился без разбору — лишь бы померяться силами. Если ввязывался в спор, то непременно чтобы доказать свою правоту, выйти победителем. И ведь побеждал! Всякий раз испытывая радость и чувство превосходства, не замечая обид и неприязни побеждённых.
Состязание — вот что представляло для Грини главный интерес. Он записался в любительский клуб восточных единоборств с одной целью — всех уделать! Там недоумевали: синий пояс, уникальная школа, почему не в профессиональном спорте? Потому что перпендикуляр, — хохотал он после очередной победы, получив всплеск адреналина и денежный приз от спонсоров. Хотя к деньгам он был по-прежнему равнодушен, но без них-то как? На карте подходили к концу «остатки прежней роскоши», и пополнений не предвиделось.
Даже удивительно, вроде сумма приличная, а ушла так быстро. Впрочем, всё объяснимо: СПА-салоны, тиковая мебель, дорогая одежда, спортивное питание, домработница, наконец! Это последнее, с чем пришлось расстаться, и хотя Кира по-дружески навещала его, мыла полы, стирала и гладила без всякого вознаграждения, хватило её ненадолго: подрядилась опекать двух одиноких старух по линии собеса. Спортивное питание тоже осталось в прошлом, донашивалась добротная одежда, купленная в Финке с помощью Тойво, про СПА и прочие излишества Гриня и не вспоминал. Попробовал опять торговать компами, но конкуренция прижала на первой же сделке, и он остался в прогаре. Так что поединки на всяких тусовках — иногда с оплаченным проигрышем — стали основным источником дохода.
МАША
Теперь, когда время и энергию было некуда девать, Гриня вдруг обнаружил, что его окружает громадное женское войско, вооружённое по последнему слову техники обольщения. Это войско появлялось внезапно, атаковало непрерывно, изощрённо меняя тактику боя. На него велась охота. Он был молодым, привлекательным, он был мужчиной. И Гриня принял вызов. Памятуя с детских лет, что лучший способ защиты — это нападение, сам стал охотником. Чем недоступнее была добыча, тем азартнее шла борьба. Поначалу он даже вёл счёт победам. Любви не искал. Она осталась в том домике с линялыми занавесками, лежала там, поверженная и бездыханная. В душе было пусто и легко.
Потом борьба поднадоела, он предпочёл временные, необязательные отношения и при малейшей угрозе исчезал, иногда в прямом смысле слова: уезжал на выступления, благо предложений с периферии хватало. Возвращаясь домой, каждый раз начинал новую жизнь. Такие обновления действовали как кровопускание: он был в прекрасной форме, энергичен, неутомим, неотразим. Женщины так и липли к нему, и он выработал приёмы, которые помогали при случае необидно отказывать, либо идти на контакт, заранее очертив круг свободы.
Гриня возобновил старые связи и с удивлением узнал, что сестрёнка Нуля уже учится на первом курсе университета, изучает философию; Ленон вышла замуж и у неё родился сын; Грета по-прежнему держит художественный салон, только сильно постарела и пьёт запоями. Но их жизни, как реки, поменявшие русло, текли вдали от него. Он искал новых знакомств.
Прошёл год с того дня, как Гриня вышел из квартиры Ёхи, а заодно и из большого спорта. От ребят из секции он узнал, что Комитет ополчился на частные школы восточных единоборств, обязывая иметь лицензию, которую сам же и выдавал. Или не выдавал. Ёхе не выдали, мотивируя, что его методы далеки от задач спорта. Зато менее искусные, но управляемые получили разрешение, и повсюду запестрели объявления о наборе в группы айкидо, каратэ, кунг-фу, дзю-до и самбо. И Гриня подумал: почему бы не открыть свою школу?
С этим намерением он отправился в районную Администрацию, чтобы выпросить какое-нибудь помещение для тренировок, но там была многорядная очередь. Гриня развернулся и вышел на улицу. Домой идти не хотелось, выступлений не предвиделось, его никто не ждал: с последней подружкой расстался окончательно и замены пока не искал.
Дела у Грини последнее время шли не очень. Бои кунг-фу не пользовались спросом — публика предпочитала что-то более зрелищное и не напряжное. Зрителям кунг-фу необходимо знать правила, следить за игрой, а им хотелось просто попивать мартини, закусывая и переходя от столика к столику. Для корпоратива больше бы подошло файер-шоу с его темпом, яркостью и показательным риском. Он вспомнил огненные танцы, которые видел на «Радуге» и пожалел, что не взял у ребят телефон.
Надвинув капюшон куртки, Гриня прикидывал, куда бы ему податься. Стояла поздняя осень, снега ещё не было, в воздухе висела холодная морось, обволакивая паутиной, пробираясь в рукава, за шиворот. Он собрался было двинуть к остановке, но тут из дверей Администрации, на ходу застёгивая пальто, выскочила нахмуренная девушка и произнесла, как сплюнула: чёрт! Гриня сразу узнал её — это была одна из танцовщиц того самого фаер-шоу, о котором он минуту назад вспомнил. Ну, да, та самая коренастая шатенка, виртуозно крутившая огненные веера.
Надо же, всегда с ним это происходит! Необъяснимые совпадения, случайные встречи, которые всё резко меняют. Что бы он ни задумал, непременно вмешаются некие силы! Испортят погоду, пустят наперерез толпу народа, закроют на технический перерыв — прямо у него под носом! — окошечко кассы. Как тогда, на станции Ланская. И вот, вместо того чтобы поехать на выступление в Выборг, он оказался в Удельном парке, где под непрерывным дождём гулял в обнимку с перезревшей и уже изрядно хмельной девицей, свалившейся на него всё у того же закрытого окошечка кассы! Еле отвязался, да к тому же простыл и неделю провалялся одиноко, испытывая отвращение к этой бессмысленной череде обстоятельств, возникающих по чьему-то дурному сценарию.
Вот и теперь он подозревал, что огненная танцовщица, явившаяся из подъезда долбанной конторы — или из его воспоминаний? — затащит в свои расклады, нагрузит обязательствами. В ней чувствовался лидер. И хотя ему такие женщины нравились, никогда ничего толком с ними не получалось: сплошное перетягивание каната.
Девушка стояла рядом, будто не замечая Гриню. Она, похоже, продолжала кому-то что-то доказывать, дёргала бровью и сопела. Лучше самому инициативу не проявлять, тем более что подходить и начинать первому не в его правилах. С другой стороны, тупое молчание попахивает агрессией.
Гриня улыбнулся и нарочито-горестно выдохнул: да уж.
— Вам тоже отказали? — быстро взглянула на него девушка.
Гриня неопределённо пожал плечами.
— Вот, вечно у них так, — продолжала она, роясь в сумочке, — для каких-нибудь торгашей всегда всё находится.
Она достала из пачки тонкую коричневую сигарету, поднесла огонёк зажигалки и, пустив струю дыма, продолжила:
— А нам, несущим культуру в массы, — кукиш с маслом.
Гриня вздохнул ещё тяжелее и повторил: да уж.
Девушка с интересом оглядела его.
— Тебе ведь тоже нужен зал?
— Да можно сказать и так, — согласился Гриня, мысленно отметив быстрый переход на «ты», потом взглянул ей в глаза и тут же вспомнил: Маша.
Она тоже, видимо, почувствовала что-то знакомое и усердно задвигала бровями: так-так-так… ты кто, ты кто, ты кто? Гриня ещё раздумывал, надо ли светиться, старался поглубже надвинуть на лицо капюшон. Ведь проявил он себя тогда в лагере хиппи не блестяще. А точнее — выглядел трусом. Сейчас он вспомнил, что именно она учила его правильно «заряжать» факел, а потом несколько раз подходила с советами.
Маша крутанулась на потёртой ступеньке крыльца и ступила на тротуар. Гриня не спеша, на значительном расстоянии, двинулся за ней, пока она не подала ему знак — еле уловимый жест рукой. Он медлил, делая вид, что не замечает предложения укрыться под зонтом, пока она не позвала:
— Ну что ты там мокнешь? И вообще — возьми зонт. Почему я должна сама его нести?
Он пошёл рядом, искоса на неё поглядывая: приличная одежда и обувь, неяркий, аккуратный маникюр, стильная стрижка, делающая её похожей на какую-то актрису. Маша продолжала говорить, не особо заботясь о собеседнике. Пока он не перебил её вопросом:
— Ну, и что же вы просили: небось, детский садик или спортивную школу?
— Ну да, я думала, подойдёт… — Маша удивилась, она была уверена, что он не слушает.
— Так вас пожарники и пропустят! — усмехнулся Гриня, — Там же везде старые деревянные перекрытия. Зато на Голодае полно брошенного производства и складов. Охотников на них мало.
Произнося эти слова, он взял у Маши зонт, и она тут же вцепилась в его рукав. Пока шагали в сторону Невы, она рассказала про свою маленькую группу «М-файер» — конечно, Мария-файер! — о бесстрашных девчонках, отсутствии парней.
Гриня понимающе улыбался и потом битый час терпеливо выслушивал, что дело перспективное, конкуренции никакой, но ей никак не поладить с инспектором по нежилухе, мужеподобной тёткой в годах. Он вызвался поговорить с этой тёткой, и они ещё побродили под дождём, обсуждая детали, при этом Гриня неизменно говорил: мы, у нас, — давая понять, что уже в деле. Маша предложила где-нибудь перекусить, и по тому, как она вошла в кафе, как разговаривала с барменом, было понятно, что считает обед деловым и собирается платить сама.
Гриня переступил порог, и сердце заныло: это было то самое кафе, где они с Ленон встретили Стаса и Жанну. Правда, интерьер поменялся, и ничто уже не напоминало историю, которая нанесла кровоточащие раны и прижилась в душе окаменелой занозой. Маша заказала графинчик коньяка, и это помогло. Гриня, обычно равнодушный к спиртному, решил нарушить сухой закон.
Уже через неделю их группа начала репетиции в одном из цехов бывшего кожевенного завода. Попутно, пока шла обычная тягомотина с документами и согласованиями, помещение привели в божеский вид: вынесли кучу железа, ржавые фаянсовые ванны и мешки с кожаными обрезками; покрасили потолок и стены, вставили стёкла.
Гриня проявил изрядные деловые таланты, и Маша немедленно предложила ему пост зама, а попутно начала учить ремеслу файерщика. Огонь не опасен, пока мы контролируем его, то и дело повторяла она, и спустя месяц Гриня освоил приёмы приручения огненной стихии и продвигался пугающе стремительно. Одолев простейшие файерболы, сам придумывал эффектные трюки, стараясь тренироваться в одиночку. Этим он нарушал основную заповедь файерщика — работать с подстраховкой: кто-то должен стоять наготове, чтобы потушить в случае возгорания.
Он предпочитал рисковать, но держать свои задумки в секрете. Это походило на дозированные «консультации» в банде Короля, которые обязательно имели недосказанность, продолжение — чтобы выговорить, заработать свободу себе и Жанне. Тогда это не помогло, и Гриня понимал, почему: слишком много людей было завязано. Такого промаха он больше не допустит.
С мужеподобной тёткой в администрации поладил настолько, что она пригласила их с программой на свой юбилей. Гриня умел обращаться с подобными дамочками, за плечами был неслабый опыт тех лет, когда Валентин Альбертович доверял ему, почти мальчишке, своих сумасшедших пациенток, которым было прилично за сорок. Впрочем, возрастные тётки — все немного сумасшедшие, поэтому и подход должен быть соответствующим. Как там в детстве было: «да» и «нет» не говорить, «чёрное» и «белое» не называть, губки бантиком не строить. Тут, правда, приходилось губки и бантиком, и чёрти как строить, но главное — никаких намёков, даже малейших, на возраст. И самому забыть, нет его и всё!
Эту толстуху из Администрации Гриня как бы случайно назвал Ларисочкой Михайловной, тут же извинился, но при этом так отчаянно бросился поднимать с полу разлетевшиеся бумаги — которые сам же и столкнул — что пару раз дотронулся до её руки, колена, в общем, выглядел неуклюжим, но милым.
Слава богу, особых жертв не потребовалось, тем более, что просил он цех, а не офис. Так, небольшие подарочки, но основное — не выходить из роли рассеянного артиста, которому просто не обойтись без мудрой покровительницы. Таким манером удалось компенсировать затраты на ремонт, да ещё получить льготу, так что за цех платили сущие копейки.
ОГНЕННЫЙ ДРАКОН
Для юбилея «Ларисочки» Гриня подготовил сольный номер, и, хотя скрывал его от команды, что-то всё же просачивалось. Видели россыпь металлических полосок неизвестного назначения, слышали странную музыку и лязгающие звуки. После ночных «репетиций» он появлялся с ожогами на лице и руках, и Маша, нахмуренная, без слов доставала пантенол.
Накануне выступления она подошла к Грине и голосом, не допускающим возражений, велела немедленно посвятить её в подробности номера. Ссылалась на ответственность, которую она лично несёт за всё происходящее, на правило иметь напарника для страховки. Но Гриня чувствовал, что дело не в этом. Она обижена, что без неё готовлю номер, догадался он. И в ту же секунду — она злится, что я не приударил за ней!
Болван! С первого дня понимал, что нравится ей, но так ни разу и не попытался… Ведь и она ему нравилась, только прежний опыт с такими деловыми подсказывал: не лезь, обожжёшься. Но теперь-то он не боится обжечься… Тогда почему? Да потому что она — начальница, потому что он человек зависимый, а там, где зависимость, чувствам не место!
Не оглядываясь, Гриня направился к дверям, всем видом давая понять, что не намерен… а если будут настаивать, так вот он — выход. И так, чуть какая проблема — все идут к нему. Поэтому он имеет право… О последствиях не думал, просто знал, что должен так поступить, что это единственно правильный путь, если он хочет добиться чего-то стоящего.
Проблемы вспомнились не зря. Они преследовали группу, вырастали из пустяка, заставляя перестраховываться там, где этого раньше не требовалось. Вот и теперь не обошлось без неожиданностей. Файер-шоу должно было проходить в небольшом дворике позади ресторана. Дворик был постоянно заставлен машинами жильцов дома, у которых ежедневный — вернее, еженощный — пьяный ресторанный дебош сидел в печёнках. А тут ещё велено было машины убрать, чтобы ненароком не повредило их огнём. Пошли звонки, и руководство ресторана категорически запретило выступление.
Никому ничего не сказав, Гриня добрался до ближайшей пожарной части, и вскоре внушительная красная машина подъехала к дверям ресторана, и он, стоя на ступеньке рядом с водителем, инструктировал пожарных на виду директора ресторана, гостей, жильцов и, конечно, Маши. Присутствие официальных огнеборцев всех примирило. По двору с микрофоном расхаживал ведущий, приглашая жителей наблюдать зрелище из окон, а заодно напоминая, что машины лучше бы от греха убрать на время. Что было немедленно выполнено без всякого протеста.
Гриня постоянно чувствовал Машин взгляд, это злило его, хотелось всех «строить». Давая последние указания, он без нужды одёргивал и придирался, показывая, что может командовать, а, значит, имеет с ней равные права. Артисты повиновались безропотно, для некоторых это было первое заказное выступление, и они принимали новые правила игры.
Начало программы прошло скомкано. Гости Ларисочки как-то не спешили прервать беседу, отойти от столов. Поэтому самый первый номер — традиционный выход девушек, крутящих огненные пои — прошёл почти без зрителей, если не считать наблюдающих из окон жильцов. Но постепенно народ сообразил и, прихватив бокалы, стал просачиваться во двор, держась поближе к стенам. Лариса Михайловна вышла в сопровождении ведущего, за ней несли золочёное кресло. Она взирала благосклонно и, поймав взгляд Грини, поощрительно улыбнулась.
А он еле кивнул в ответ. Его трясло, как в лихорадке, глаз дёргался от сильнейшего тика, и Грине казалось, что все это видят. Неужели он боится? Чего?! Огня? Публики? Да нет же, нисколько не боится! Тогда что с ним? Ведь что-то явно происходит, над чем он не властен, что-то ужасное случилось с его телом, и сейчас он, возможно, упадёт без чувств.
Превозмогая панику, на ватных ногах, Гриня двинулся в подсобку, где в ящике хранился реквизит, открыл крышку и стал надевать костюм. Разрисованная голова дракона уставилась пустыми глазницами, в них дрожала потусторонняя мгла. Гриня водрузил её на плечи, расправил за спиной складчатую конструкцию, и в ту же секунду дрожь прекратилась. В теле возникла лёгкость, чувства обострились, как это бывало в момент опасности. Глаз подмечал малейшие движения, слух одновременно улавливал гул улицы и перешёптывания за столиками в ресторане.
Что-то мелькнуло сбоку, Гриня резко подпрыгнул и оказался прямо посреди двора, словно перелетел сквозь стену. Тут же навалилось удушье, он с трудом сделал вдох и сразу же понял, что всё идёт как надо, как задумано. Толпа умолкла и с напряжённым вниманием следила за тем, как поднимается бугристая голова, обводит всех невидящим взглядом и вдруг парусом выбрасывает вверх острозубый гигантский гребень. Забили барабаны, ритмичный, лязгающий звук нарастал и перешёл в грохот, как будто во двор въехали танки.
Кровь прилила к лицу, уши заложило, Гриня слышал только удары мерно работающего сердца. Раскачиваясь, он сделал шаг на трёхпалых ногах, из пасти вырвалось непроизвольное рычание, усиленное прикреплённым к маске микрофоном. Люди шарахнулись в стороны, мелькнуло испуганное лицо, и это его разозлило. Из оконных бойниц торчали любопытные головы, они назойливо колыхались на тонких шеях, с дрожащих губ слетала пена, глаза застыли в восторженном ужасе. Гриню захлестнула горячая волна ненависти, захотелось смахнуть этих людишек и катать по тесной площадке двора. Чувствуя, что теряет сознание, он издал оглушительный рёв.
В окне второго этажа раздался визг, но никто не глянул вверх, все ошарашено следили за движениями Дракона. Он раскачивался, широко расставив лапы и опираясь на хвост, но уже в следующую секунду размахивал горящим факелом. Послышался шорох кастаньет — от поворота головы завибрировали зеркальные пластины гребня, рассыпая по стенам двора режущие вспышки. Пламя отражалось в чешуйчатом теле, казалось, Дракон полыхает огнём.
Гриня глубоко вдохнул, мерцающим сознанием отмечая бесконечность вдоха, оттолкнулся, сделал в прыжке боковое сальто и одновременно дунул на горящий факел. Воздух закрутился вокруг огненным кольцом, обжигая глаза, подчистую выжигая брови. Публика разом охнула, послышались испуганные и восхищённые крики. С улицы повалил народ, толпа зевак всё росла, напирая на ленточные барьеры, ограждающие пятачок импровизированной сцены.
Охранники переговаривались по рации, требуя подмоги, их искажённые динамиками голоса перекидывались эхом тесного двора. Под звуки там-тамов Дракон задрал голову и выпустил из пасти столб огня в тёмное вечернее небо. И следом — сильным махом факела — обвёл вокруг себя пылающий, с острыми искрами, круг. Народ прижался к стенам, только юбилярша, Лариса Михайловна, одиноко сидела в кресле, и по её обвисшим щекам текли слёзы.
Так вот почему он здесь, вот зачем собрались эти люди! Они, голодные и нищие, больные и калеки, они все жаждут изобилия, мечтают о роскоши! А ему, Огненному Дракону — прямо сейчас! — дана власть, дано могущество дарить свет и золото! Оно уже подступало к горлу, и вкус благородного металла холодил губы. Сквозь расширенные световым потоком глаза бесконечной рекой струился новый день. Да и сам он, теряя сознание, превращался в свет, растекался по брусчатке двора расплавленной магмой, выливался на набережную, скользил по волнам и взлетал к небу обоюдоострым золотым шпилем Петропавловской крепости. Толпа осталась далеко внизу, и оттуда, как из двора-колодца, неслось: «Золото! Золото! Золото!»…
Гриня не помнил, как покинул сцену, как оказался в зале. Где-то вдали гремели овации, раздавался свист, крики «Браво!». Потом наступила тишина, и по движениям губ он понял, что оглох. Навалилось бесчувствие, всё вокруг поплыло, в голове мерными толчками пульсировала кровь. Сознание вернулось, но как будто чужое, даже слова, которые он произносил, были не его, и Гриня с удивлением прислушивался к своему новому голосу.
Его приглашали за столики, угощали, он был возбуждён, зачем-то рассказывал совершенно незнакомым людям секреты придуманных трюков, не к месту хохотал. «Ларисочка» целовала его пропахшие керосином губы и всё повторяла: «Мой мальчик, слава богу, ты жив… я уж думала, я думала…». И, размазывая по щекам чёрные потёки туши, умоляла: «Не делай так больше никогда». Он обещал.
Машу увидел как-то вдруг и был поражён: никого прекрасней он не встречал в своей жизни. Выронив из рук бокал с вином, упал на колени и уткнулся обожжённым лицом в прохладный шёлк платья. Следующее, что осталось в памяти, — тёплый ливень, омывающие его воспалённое тело. Над головой, где-то в центре мироздания, заглушая все звуки вселенной, шумел душ.
ФЕНИКС
То была их первая ночь, и хотя Гриня абсолютно ничего не мог: тело горело после ожогов, от проглоченного керосина тошнило, — Маша сама колдовала над ним, и, в конце концов, он ощутил силу и поднялся, полетел. Легко двигая крыльями, он взлетал и падал, и опять взлетал, и опять падал, чувствуя, что в этих взлётах и падениях заключается его новая суть. И когда под утро стал снижаться, то скорость не сбросил, а со всего маху врезался в толщу гранитной скалы и тут же загорелся, полыхнув высоченным факелом.
Он ожидал этого, знал, что ему суждено сгореть после праздника, а потом возродиться, подобно птице Феникс. Обугленный и бездыханный, он лежал поперёк кровати, а рядом с ним, также неподвижно, свернувшейся перламутровой личинкой застыла Маша. Яркий, причудливый наряд бабочки был разорван в клочья, их разметало по всей комнате и шевелило сквозняком балконной двери.
Потом, минуя утро, наступил ясный и холодный день, беспрерывно звенел Машин телефон, и она, свежая и собранная, давала указания, назначала встречи, расписывая их совместное будущее на месяцы вперёд. А он так и провалялся весь день, временами засыпал, ощущая, как нарастает молодая, шелковистая кожа. Над его телом трудились сотни бабочек: ползали по обгоревшим бровям, щекотали тонкими усиками-антеннами, взлетали, переходя с места на место…
К концу недели была напечатана афиша с самой эффектной фотографией: Гриня в боковом сальто, с двумя факелами в руках, а вокруг огненный вихрь. Сверху — крупными, кровавыми буквами по чёрному фону: ОГНЕННЫЙ ДРАКОН, под ним, помельче — М-фаер, а в самом низу — список всех артистов, и первым, конечно, аршинными буквами — ГРИГОРИЙ БАТИЩЕВ.
Выступали они в д\к «Выборгский», который славился своим умением, пока остальные сомневаются и прикидывают, перехватывать «горячий» — тут уже в прямом смысле слова! — репертуар. В целях пожарной безопасности директор сильно потратился на огнеупорные кулисы, покрытия и хладоновые огнетушители, не портящие вещи. Поэтому на первых представлениях они вышли в ноль, зато последующие принесли невиданный куш.
Но тут вмешалась Дирекция выставочно-зрелищных программ и запретила выступления в закрытых помещениях с мотивировкой «повышенная опасность». Что ж, так оно и было, и, хотя правила техники безопасности для огненных шоу — сочинённые, видимо, самими артистами — вывешивались повсюду, делу это не помогло. Пришлось перебазироваться на улицу, но это было уже не так интересно: публика норовила глядеть задаром.
Вскоре Гриня нашёл выход: придумал круговые кулисы, вмещающие порядка двухсот зрителей. Установка их была настолько лёгкой, что группа успевала за день давать несколько представлений. Деньгам потеряли счёт, но тратились они ещё быстрее. Публика жаждала чуда, каждый раз ожидая чего-то новенького. Приходилось менять реквизит, шить костюмы на заказ. Да и конкуренты-последователи налетели каркающей стаей, сбивая цены.
На зиму труппа перебралась в Болгарию, где огненное шоу существовало давно, и было много специально оборудованных площадок. Правда, и своих файерщиков хватало, но на русского Дракона ходили — очень уж дерзким был номер. Гриня оттачивал его и постепенно усложнял. Он написал сценарий, и артисты теперь участвовали в спектакле — с сюжетной линией, специально созданным музыкальным сопровождением. Нашёл запись огненного обряда африканского племени, наложил на неё саундтрек популярного блокбастера — вышло круто. И хотя название шоу оставалось неизменным — «Огненный дракон» — спектакли могли сильно различаться. Зрители это знали и ходили «на дракона» по несколько раз.
Как-то после очередного выступления хозяева-устроители пригласили всю команду за столик, и после пары рюмок у артистов развязались языки. Вспоминали острые и смешные моменты: как на одной свадьбе стрельнули римскими свечами прямо в платье невесты, как на зрителя упал горящий шест: хорошо, что потерпевший был сильно под газом — не заметил ни прожжённой куртки, ни порванной рубахи. Припомнили собственные ожоги и, конечно, рецепты заживлений.
Гриня молчал, полагая, что ни к чему об этом распространяться. И так половину выступлений они дают негласно, заручившись поддержкой пожарных, а тут — нате вам! — ожоги и поджоги… И оказался прав. За соседним столиком — то ли случайно, то ли по наводке — сидела съёмочная группа «Питерских Вестей». Они шабашили, снимали корпоратив, тем не менее сюжет про лихих файерщиков через несколько дней появился в новостях. При монтаже реплики про ожоги шли с картинкой ревущего дракона, будто именно Гриня их получил!
Маша устроила разборку, обвиняя его в излишней болтливости. «Думаешь, тебе всё можно, ты звезда?!», — её набрякшее гневом лицо пошло малиновыми пятнами, и каждый понимал, что не в болтовне дело, ведь показ сюжета скорее пойдёт на пользу — бесплатная реклама! Просто прорвалось. Давно зрело и не могло разрешиться, нужен был повод.
Конфликт наметился ещё тогда, на дне рождения «Ларисочки», когда Гриня после выступления долго не выходил из образа, рычал на коллег, донимал унизительными и жестокими шутками. Потом так и пошло. После каждого спектакля происходил какой-нибудь скандал, и обиженных хватало.
Только Гриня не обращал на это внимания, потому что ни в ком особо не нуждался. Стал жёстким, репетиции превратил в показательные выволочки, а к фразе: «Я никого не держу», — постепенно привыкли, но при случае вспоминали и подыскивали другой коллектив. Больше всех страдала Маша. Её надежда на семейный бизнес не оправдались. Стало намного хуже: Гриня теперь по-свойски позволял себе хамить и насмехаться. Он даже не пытался быть ласковым или изображать любовь, хотя по-прежнему жил у Маши.
Во время каждого выступления Гриня настолько плотно входил в образ, что забывал элементарную осторожность, воображая себя всемогущим и неуязвимым, настоящим Огненным Драконом. Одна за другой пошли травмы: то сильно опалил лицо, неудачно плюнув керосином, то вспыхнул костюм, когда он крутил своё коронное боковое сальто. Но самое ужасное произошло на Ялтинских гастролях: не проверив, вдохнул какое-то левое топливо и получил химический ожог лёгких. Тогда он три дня был на грани, в больницу ехать отказался, сам потихоньку выкарабкался. С тех пор перестал чувствовать запахи. Зато напрочь прошла астма, да и вообще все болезни. И Гриня ещё больше уверовал в свою звезду. Ему чудилось присутствие высших сил, забота ангела-хранителя.
Сам же он ангелом не был. Постоянно ощущал брожение в крови: сгустки иронии, гнева, презрения. И в то же время шипучий поток нежности, восхищения, мгновенной влюблённости. Редкий спектакль не имел продолжения. Из страшного, мифического зверя он превращался в красавца-мужчину, со всеми атрибутами крутого мачо: широким разворотом плеч, слегка опалённой густой растительностью на лице, запахом здорового пота и дыма. Он мог быть смущённым или уверенным, дерзким или ласковым — всё зависело от характера «дичи» и сопровождающих её спутников. Ни мужья, ни любовники, ни родители и подруги не могли являться препятствием в его планах. Ему, Огненному Дракону, дозволялось всё! И пока свита его избранницы, с неостывшим враньём в ушах, проклинала артиста, а заодно и свою непонятную уступчивость, Гриня шёл к машине, раздвигая толпу перед собой разрядом остаточного электричества, и даже не оборачивался посмотреть, идёт ли следом добыча.
Несколько раз его пытались подкараулить и побить, но всякий раз Гриня выходил из передряг бодрым и невредимым, а преследователи озадаченно вспоминали моменты неудавшегося нападения, пытаясь понять причину провала. И, в конце концов, бросив: «Дьявол с ним!», — уходили, не осознавая, как близки они к истине.
ТАНЕЧКА
Растеряв половину команды, Маша решилась на разрыв, только настоящей причины никто не знал. Устоявшаяся версия ревности и соперничества и рядом не лежала, хотя все атрибуты были налицо. Скромная провинциалка Танечка, белобрысая, бесцветная моль, оживающая и смелая только на сцене, преданной наложницей ходила за Гриней, всегда была под рукой и от его грубостей только бледнела и выкатывала белёсые глаза. Она плелась за ним после репетиций, невзирая на присутствие Маши.
Но такое происходило всё реже: Гриня умудрялся под конец разругаться со своей начальницей в дым и уходил, не прощаясь. Так что в квартиру Танечка заходила вместе с ним и тут же начинала бесшумно и заботливо хлопотать, угадывая с полувзгляда, полуслова его желания. И спали они на одном диване. Просто спали, как спят уставшие люди: Гриня — разметавшись по диагонали, Танечка — вполглаза, на самом краешке, сторожа его сон. Иногда он наблюдал из-под прикрытых ресниц, как она с утра пораньше бродит по комнате, проверяет его одежду, что-то зашивает или складывает, бормоча чуть слышно. Ему даже показалось — стихи. То, что они порой просыпались обнявшись, тоже ничего не значило. И уж никак не давало этой бледной немочи особых прав.
Он прекрасно помнил, что накануне при всех обозвал её бестолочью, тупой амёбой, хотя именно в этот день у неё впервые получился кувырок с четырёхфитильным веером. Чистенько так сработала, как учили. Хотел было похвалить и даже начал со слов «ну, наконец-то!», но неожиданно для самого себя вдруг придрался к сбою ритма и полчаса всем доказывал, что отсутствие слуха — это диагноз и не лечится. А она лишь улыбалась своей бледной вымученной улыбкой и каждое слово ловила, будто он её нахваливает, а вовсе не гнобит.
Утром Гриня вроде как почувствовал укол совести: единственное существо на белом свете, которое непритворно любит его, а он чуть ли не ноги о неё вытирает… Но раскаяние длилось недолго, и, когда они завтракали в сосисочной на углу, он вдруг пристал с расспросами о её прошлом, докапывался до интимных подробностей, она послушно, торопливо отвечала, а он обрывал на полуслове и спрашивал про другое, но опять обрывал.
Она так и не притронулась к еде, всё старалась отвечать как можно правдивее, потом — короче, а под конец, когда его тарелка опустела, заботливо придвинула свою, прошептав: «Ты поешь, поешь, тебе силы нужны». А он, позеленев лицом, вскочил и со словами «спасибо, я сыт», которые вполне могли иметь завершение «твоими баснями», выбежал из кафе и полным ходом двинул к метро, не оглядываясь. Она всё же его нагнала у самого входа и вручила жетон, а потом всю дорогу молчала и лишь время от времени поднимала на своего кумира робкий, ласковый взгляд, в котором читалось… Ах, да что там! Гриня не глядя всё понимал.
Ребята тоже понимали, остальное додумали, и Маша не была исключением. Только её заботило совсем другое. С кем там спит звезда файер-шоу, её давно не волновало, а вот развала коллектива допустить не могла. Только управляемая команда имела шансы выжить в накатившей тотальной конкуренции. И управлять должен кто-то один! Мало ли, что Гриня — гвоздь программы! Времена изменились. Драконов не делал только ленивый! Причём всплыли такие экипированные, летали над залом, изрыгая искры и дым. Техническое оснащение позволяло создавать сильные эффекты без особого риска. Гриня же работал «по чесноку», но оценить это могли лишь такие же одержимые, как он. Публика клевала на всякую мишуру и чистого трюка не понимала.
Он же слышать ничего не хотел о мухляже, гордился собой и презирал перестраховщиков. Его бесили эти разговоры о лазерном шоу, о замене открытого огня на электрику, о взаимозаменяемости артистов. И кем они могут его заменить?! Пусть попробуют, думал Гриня после очередного скандала и не знал, что уже пробуют, что после его ухода — как всегда эффектного побега! — ребята не разошлись. Маша сделала короткий звонок, и тут же, как по волшебству, появился некто Дрюня с большим красным кофром на колёсиках. И сам такой большой и уверенный в себе.
Он бесцеремонно вставил в компьютер флешку, и на мониторе замелькали люди в блёстках. На них будто с неба спустился слепящий диск, зрители задрали головы и прикрыли глаза козырьками ладошек. Диск приземлился в густой зелёный дым, из которого проступила гигантская фигура дракона — почти настоящего, покрытого чешуёй, с бьющим о землю хвостом. Дальше было многое из того, что делал Гриня, только без всяких там боковых сальто и огненных вихрей. Вместо них — полёты над головой публики, мелькание фантастических теней, крутящих неоновые палицы, полуобнажённые мускулистые торсы в татуировках и пирсинге. Музыка гремела, дракон заревел и вдруг выхватил из толпы тонкую девчушку — ага, подсадная! — взвалил её на плечо, и вместе они скрылись в зелёном дыму.
Тут Дрюня со словами: «Эта подойдёт», — ткнул в Таню пальцем. Она ничего не поняла, как всегда, в отсутствие Грини тупила, представляя, как он, разговаривая сам с собой — что теперь стало нормой — пружинистой походкой идёт от метро и обнаружит её отсутствие, лишь оказавшись дома. Не посмела побежать за ним, а теперь выглядит предательницей. Вот ты попала, девочка, вот попала…
Дрюня доставал из кофра новый реквизит, только что привезённый из Германии — все обступили, разглядывали, задавали вопросы, он благожелательно, с юмором отвечал. Так что одна Маша заметила — она всегда всё замечала — как Танечка на негнущихся ногах вышла из зала. Впрочем, это входило в план: пусть сообщит своему божеству, за ночь Гриня успеет всё обдумать и не станет закатывать сцен.
Таня плохо помнила, как добралась, как оказалась у дверей квартиры. А войдя, сразу заметила девушку — силуэт на фоне громадного окна. Всю дорогу она мысленно твердила заготовленную фразу, а тут вдруг разом позабыла и, потерянно кружа по комнате, машинально подбирала с пола бумажки, поправляла сбившееся покрывало. Присутствие незнакомки беспокоило, но лишь в плане намеченного разговора: не понятно, можно ли при ней…
Тут Гриня поймал её за руку и приказал: «Выкладывай!». И Таня торопливо изложила всё, что произошло после его ухода. Её на сей раз не прерывали, и это было непривычно, пугало. Девушка у окна не двинулась, лишь внимательно смотрела на Таню, и ей казалось, что до её прихода они как раз это обсуждали, что Гриня откуда-то обо всём знает. И она замолчала на полуфразе, а брат вдруг обнял её за плечи и сказал мягко: «Это моя сестра Нина, для друзей Нуля». И добавил: «А это — Танечка, мой самый надёжный друг… Я тебе о ней рассказывал».
Они устроились втроём на диване, пили чай из керамических, ручной росписи пиал. Время будто притормозило: обе стрелки настенных часов запутались в крестовине римской девятки, закатное солнце всё никак не могло утонуть в освободившейся от льдин глади залива — медленно тянулся весенний вечер.
Гриня излагал свой план, задуманный ещё зимой, когда первые признаки раскола наметились в виде мелких стычек по любому поводу. Вроде ничего особенного, гастроли редко проходили без разборок, и к этому все привыкли. На сей раз их преследовала череда неудач: то гостиницу приходилось менять, то чего-то наелись и маялись животами, а под конец пропала бронь на билеты, еле добрались до дома, в дороге постоянно грызлись.
Уже тогда Гриня для себя всё решил, но выжидал случая. Так что появление некоего Дрюни посчитал вполне подходящим поводом к решительному шагу. Первое — и самое главное — разойтись полюбовно, чтобы никаких обид. Второе — и это тоже важно — попытаться переманить Наташу, способную девчонку с лёгким характером. Но главное — организовать новый коллектив, состоящий, кроме него, из одних девушек. Это будет их фишка: дракон и четыре девы.
— Откуда ещё двоих возьмёшь? — спросила Нуля.
— Воспитаю, — ответил он, думая о том, что сестрёнка отлично бы подошла.
Как будто читая его мысли, она возразила, что не каждая решится, она бы не смогла, просто боится огня.
— А тебе Таня поможет с этим справиться, — как уже о чём-то решённом сказал Гриня, и девушки взглянули друг на друга с новым интересом. Танечка конфузилась, она пока работала с огненным инструментом, сжав волю в кулак. Но Гриня успокоил, пообещав научить медитации, снимающей страхи. Огонь требует спокойствия, никакой удали, а тем более паники.
Гриня пошёл провожать сестру, и Таня было засобиралась домой, но услышав: «Нет, нет. Никуда не пойдёшь», взялась за уборку, а между делом представляла, как начнёт заниматься с Нулей, как они подружатся и вместе будут заботиться о Грине. Хотелось принять душ, но поначалу боялась упустить его звонок, потом беспокоилась, не случилось ли чего. Так и маялась в ожидании и тревоге, прислушиваясь к лифту.
И вдруг заснула, по привычке свернувшись калачиком на самом краю постели, и не услышала поворота ключа в замке, стука сброшенных ботинок, сбивчивых звуков, будто все предметы в прихожей кинулись в ноги к вошедшему, а тот, спотыкаясь и задевая косяки, с трудом пробирался в комнату. Это был Гриня. Мертвецки пьяный.
Танечка очнулась, придавленная тяжестью тела. Попыталась освободиться, но Гриня зажал её, дыша в лицо горячим алкогольным духом и повторяя, как давеча: «Нет, нет, нет, я никуда тебя не отпущу». А сам силился раздеться и её пытался раздеть, но всё только рвал и путал. Они упали на ковёр, где он на минуту затих и вдруг будто протрезвел — так обстоятельно и спокойно стал снимать с неё джинсы, расстёгивать пуговицы блузки. Таня слабо отбивалась, но Гриня опять завёл своё: «Нет, нет, нет…», пока она не затихла и только смотрела в глаза, с тревогой внимая путаной речи.
Он нёс какую-то околёсицу, то опускаясь на дно сознания, то выныривая на поверхность, и тогда видел отчётливо, как под мощной лампой, каждый волосок, каждую родинку и складочку, даже заусенцы вокруг по-детски обгрызенных ногтей. И глаза с расширенными зрачками будто чёрные, провальные.
— Чего это я? — опомнился Гриня, — не надо бы… Но мозг уже потерял власть над телом, оно двигалось новой, но в то же время знакомой дорогой, пробираясь сквозь ладони, волосы, путы лямок. И когда остался лишь один решительный прорыв, вдруг ощутил неясное сопротивление. Нет, не жёсткий отказ, не оборону из локтей и коленок, а некое ускользание. Вот и губы куда-то исчезли, а под руками не податливые маленькие груди, а вздрагивающие худые лопатки. Плачет, что ли?
— Такая большая и плачет, — это он произнёс, видимо, вслух, потому что вновь открылись и губы, и ослепительно белое, смиренное тело. Он понял, что прощён, что допущен, что полностью свободен в своих действиях. Тут же ринулся и резко оказался там, задрожал и забился подсечённой рыбиной, но почти сразу же вышел на верную тропу и двигался по ней равномерно, то замирая, то срываясь в стремительный бег. И лишь достигнув вершины — в долгом, сладостном полёте — он припомнил и разобрался, и спохватился, и устыдился.
Таня оказалась девушкой.
Часть 6. Расследование
НОЧНЫЕ ДОГАДКИ
Август наступил холодный и дождливый — это примиряло с действительностью. Было много срочных дел, Курняка дёргали, торопили, про выходные пришлось забыть. Он никак не мог заняться зелёной папкой. Все попытки хотя бы полистать бумаги на сон грядущий заканчивались одним и тем же: он получал папкой по носу, либо она валилась на пол, и содержимое разлеталось по всей комнате. Помогла болезнь — обычный грипп, который никогда не являлся основанием уйти на больничный, но теперь Олег Тарасович воспользовался своим законным правом.
Предполагая плотно погрузиться в работу, Курняк, как школьник, рассчитывал на лёгкое течение болезни. Но то ли грипп оказался коварным, то ли подношенный организм слабо сопротивлялся, поначалу ему было худо. Почти на автопилоте он добирался до кухни и уборной, плохо соображая, день на дворе или ночь. На третьи сутки температура спала, просто провалилась, и ртуть на градуснике удавалось двинуть с трудом, что Олег Тарасович приписывал его неисправности.
Эти два вроде бы потерянных дня оказались вовсе не потерянными, а весьма продуктивными. В жарком забытьи, в горячечных снах Курняка посещали неожиданные догадки, которые ещё предстояло обдумать на здоровую голову, но уже сейчас было ясно, что дело двинулось. И главным достижением было осознание того факта, что все его «подопечные»: Гриня, Стани;слав, Король, наркокурьеры, профессор Лилонга, Жанна и другая, убитая в Белебёлке — являются персонажами одной пьесы. Их связи предстояло выявить, оперируя имеющимися фактами.
Для этого у следователя имелся хороший задел, полученный от Грини. Он не выпускал из рук его тетрадь, в которой факты выстраивались во временно;й последовательности, а фигуранты обретали реальные черты, превращаясь из многоликих фантомов в конкретных людей, имеющих имя, фамилию, место жительства.
Курняк лежал среди сбитых подушек, обложившись документами из зелёной папки, газетами, письмами и фотографиями. Всё это перемежалось салфетками, носовыми платками и баллончиками спреев от насморка. На коленях он пристроил блокнот — один из целой армии рабочих блокнотов излюбленного образца: на пружине, с закруглёнными углами и плотной бумагой.
Прежде всего, он решил разобраться с личностью Богуславского. Именно Стас выбежал из ворот дома, за которым следил Курняк и где засели люди Короля. Его преследовали, он отстреливался. Стас знает Короля и, возможно, людей из его банды. Является наиболее очевидным связующим звеном между всеми остальными участниками: знаком с Гриней, Жанной, профессором Лилонга, Еленой Сажиной.
Этот Богуславский, похоже, со многими имел «довольно близкие отношения», что следователю говорило о многом. Такие личности либо просты и открыты и уж всяко не способны к каким-либо осознанным противоправным действиям, либо легко входят в доверие, чтобы использовать окружающих в своих комбинациях. Стас, скорее всего, относился ко второй категории, с ним приходилось действовать осторожно.
Что на данный момент о нём известно? Прибыл в Питер девять лет назад, до этого жил в Свердловске, закончил два курса медицинского института, потом служил по контракту в Чечне, в войсках особого назначения. Дальше имеется двухлетний провал в сведениях — придётся запрашивать доступ к документам МВД. В 199.. году подвизался на Ленфильме каскадёром. Успел сняться в шести эпизодах, есть список фильмов.
А вот тут начинается интересное! Поступил и по сей день пребывает в частной клинике косметической хирургии в Стрельне, которая принадлежит профессору Лилонга. Числится замдиректора по связям с общественностью. При этом ведёт научные изыскания, связанные с наркотиками. Правда, не в России, а в Штатах, но это тем более подозрительно. Зачем он понадобился Виктору Генриховичу Лилонге, знаменитому хирургу, на которого молятся все питерские, да и московские актёрки?
Вот про него полезных сведений мало. Закончил Сорбонну, там же некоторое время вёл кафедру фармацевтики и получил звание профессора. Имеет двойное гражданство: российское и французское — по материнской линии. Судя по американским газетам, вице-президент международной организации «Future without drugs», контролирующего почти все исследования по лечению наркомании. Ну, и клиника. Пластические операции и мутные истории про убитых двойников с именем Жанна Лилонга. Правда, уходящие в прошлое. Совпадение? Курняк слабо верил в совпадения. Особенно если их сопровождают трупы.
На данный момент имеется, как минимум, четыре мёртвые девушки, и они похожи как сёстры. И если о трёх смертях известно точно из протоколов вскрытий, то убийство в Белебёлке не имеет никакого формального подтверждения. Кроме фотографии, сделанной с негатива, который удалось обнаружить в списанных плёнках!
Курняка прошиб озноб, пришлось срочно пить разведённый в горячей воде порошок и ложиться в постель. Мысли путались, тасовались, как игральные карты, и на руках то оказывались козыри и картинки, то пестрили бессильные шестёрки с девятками. Наброшенный плед не помогал, оставалось только ждать действия лекарства. Постепенно начало отпускать, и незаметно для себя Курняк погрузился в канитель лихорадочного сна.
Ему снился Витебский вокзал в день операции по захвату, когда его группу внезапно отстранили. Но сейчас он по-прежнему был в деле и, спрятавшись за колонну, наблюдал за своими людьми: Жориком и Сашкой, которым велено было одеться по-походному и высматривать литовцев в вокзальной толпе. Ребята хорошо подготовились: штормовки, рюкзаки и даже гитара, которую Жорик держал на плече.
Из-за киоска «Союзпечать» появилась фигура Грини, который разговаривал с кем-то по телефону, и следователь знал, кто ему звонит. Этот человек находился тут же, на вокзале, возле камер хранения, он казался следователю знаком, вот только имя забылось, и это грозило удушьем. Пытаясь преодолеть спазм, Курняк схватился за горло, а в мозгу лихорадочно крутилось: Слава… Сергей… Сева… Степан… И тут кто-то жарко зашептал, засвистел на ухо: Ш-ш-ш… С-с-с… С-с-стас… и Курняк проснулся.
Поначалу он даже не понял, где находится, куда делся вокзал и тот свистящий-шипящий в ухо. Вокруг беспросветная темень, лишь светлый прямоугольник с покосившейся крестовиной обозначает твердь. Постепенно из мрака выступили очертания строений, в которых Олег узнал громоздкий буфет, и тут же всё обрело смысл и место. Светлый прямоугольник проявился незашторенным окном, сквозь которое лился лунный свет, из чего следователь заключил, что дело к полуночи.
Чувствовал он себя сносно, голова не болела, но в горле явно шли процессы — глотать было трудно. Всё ещё находясь под впечатлением сна, он зажёг лампу над диваном, налил в большую кружку чаю из термоса и углубился в содержимое папки.
Этот злополучный морской конёк! По свидетельству Грини, в Белебёлке убита именно дочь профессора, однако он уточняет: они обе погибли — и она, и двойник. В свой первый визит в дом Лилонги он заблудился в коридорах и обнаружил мёртвую девушку в золотой одежде невесты. Но татуировку справа под ухом запомнил хорошо. Справа, там же, где у двух предыдущих жертв! А спустя какое-то время Гриня встречает Жанну в кафе, живую и невредимую, в компании доселе неизвестного ему Станислава? Только наколка у неё расположена не справа, а слева! Как у третьей девушки, убитой в Швейцарии.
Похоже, этот «морской конёк» — ключ к разгадке череды убийств, начавшихся в тридцатых годах прошлого века. А у Курняка по плану — вполне реальная банда Короля и похищенные ценности, среди которых перстень Мазепы. И в этом деле никаких убитых, кроме Кости Кречетова по прозвищу Частик, нет. И никаких «морских коньков»!
А что если Гриня встретил Стаса не с Жанной, а с её двойником? Тоже страдающим наркоманией? Это уж перебор! Ну, предположим, такое произошло, могло произойти, ведь Гриня всего раз и видел эту Жанну, мог обознаться. Вернее, два раза, если считать золотую невесту, на которую он наткнулся в свой первый визит. Тьфу, околесица какая-то! Этого Гриню с его фантастическими рассказами надо делить на шестнадцать!
Только сейчас Курняку пришло в голову, что, отдав папку, Гриня как бы бросил ему кость, чтобы убежать подальше, пока следователь будет в неё вгрызаться. Ведь если взглянуть объективно, все события: разбойное нападение, похищение ценностей, вильнюсские наркокурьеры, провал операции по их захвату, умыкание и убийство девушки в Белебёлке, — так или иначе завязаны на Гриню. Как и перстень, фамильный раритет!
А что, неплохая версия. Гриня работает на Короля, сбывает наркоту, по ходу дела впадает в зависимость, неизбежные долги. И тут он проговаривается о хранящемся у матери перстне Мазепы. Король поначалу требует его выдачи, забирает девчонку, а потом, не дождавшись, устраивает налёт на квартиру. Но зачем убивать законченную наркоманку и старуху-алкоголичку? И почему Стас — а это без сомнения был он — приехал за телом погибшей?
Если убитая в Белебёлке — Жанна Лилонга, то ниточка ведёт в семью профессора. Хотя пока предъявить ему особо нечего — по словам новгородского следака, покойница проходила безымянной. Но тогда встаёт вопрос: на каком основании её тело отдали так называемому родственнику? И одновременно все документы — из морга, милиции — исчезли!
Курняк сгрёб бумаги и засунул их обратно в папку. И тут он заметил снимок в газете «The Post and Courier». На нём был запечатлён хмурый господин с трубкой в зубах. Взглянул на подпись под фотографией: Питер Гнессер, главный финансист исследований, проводимых Станиславом Богуславским. Гнессер! Где-то попадалась ему эта фамилия, и Курняк стал рыться в записях, перемешал все документы, но всё же нашёл: в сводках Валентина он значился доверенным лицом Виктора Лилонга. Связь Стаса и семьи Лилонга обретала смысл: отец Жанны субсидировал исследования вовсе не из научных побуждений. Он хотел вылечить свою дочь. Но оставалось неясным, кто же всё-таки убит в Белебёлке, зачем долгое время в семье Лилонга использовались двойники, и где сейчас Жанна.
Начинать надо с профессора. Надо же, «Будущее без наркотиков»! Прикрылись дутым фондом и обделывают свои делишки! Будущее-то, может быть, и без наркотиков, а вот настоящее ими забито под завязку. И вряд ли борцы с наркоманией не имеют дел с поставщиками. Должны наркотрафик знать как схему метро! А с торговцами дурью, как с представителями враждебной державы, сидеть за столом переговоров, искать подходы.
И Курняк, забыв о том, что на дворе ночь, набрал домашний телефон профессора Лилонги и услышал на том конце бесстрастный женский голос: «Здравствуйте, к сожалению сейчас никто не может ответить…», — который перебился мужским, хриплым и встревоженным: «Ну, что, как она?!». Следователь сделал вид, что не расслышал и попросил к телефону Виктора Генриховича. На том конце воцарилось молчание, потом брюзгливо ответили, что профессор в клинике, и повесили трубку.
ПАСЬЯНС
Прежде чем нанести визит профессору, Курняк решил пообщаться с Гриней. Он был уверен, что тот встречался с Виктором Лилонга. Что-то такое всплывало в разговоре… Про «семейное сходство, которое очевидно — достаточно взглянуть на лицо папаши». Мог, конечно, и в газете фото увидеть, но по всему — они знакомы. Только вот признаваться в этом знакомстве Гриня не хочет. Значит, есть причины.
Олег звонил ему целый день, но так и не дозвонился: то абонент был временно недоступен, то занят, то не отвечал, из чего следователь понял, что Гриня занёс его в чёрный список. На этом неудачи со звонками не закончились. Он набрал домашний номер профессора, но там сработал автоответчик. Тогда Курняк стал названивать в клинику, но ответы не обнадёживали: профессор ещё не пришёл, Виктор Генрихович на операции или уехал и неизвестно, когда будет.
Следователю даже показалось, что тот намеренно избегает разговора с ним. Когда-то о встрече просил доктор Карелин и потерпел фиаско: Лилонга пригрозил спустить собаку. Но с тех пор многое изменилось. Конечно, трупы, обнаруженные более полувека назад во Франции и Швейцарии, не могли быть предметом внимания российских спецслужб, но девушка, убитая в Белебёлке, — с именем и внешностью дочери профессора — заинтересует наверняка. Есть новгородский следователь, есть свидетели, им можно показать фото Жанны Лилонга и снимок, сделанный с негатива, они опознают погибшую. Есть Гриня, в конце концов! Его видели в доме профессора, он знает Стаса, который вхож в семью Лилонга.
Если профессор втянут в дела с наркотиками, то прикрыт надёжно и расколется лишь при сильном давлении. Убийство в Белебёлке вполне подходит для этого, даже если убитая — не его дочь. И тогда… Тогда ниточка потянется к серьёзному наркотрафику, к делу с Вильнюсскими курьерами. А там, глядишь, и перстень найдётся.
Курняк вновь принялся названивать по домашнему телефону, и, наконец, трубку взяли. Он сразу узнал тот ночной голос, представился и предложил встретиться, чтобы обсудить поступившую к нему информацию, связанную с убийством девушки. «Похожей на вашу дочь, Виктор Генрихович», — добавил он в молчащую трубку.
— Тут какое-то недоразумение или скверная шутка, моя дочь дома, — отозвались на том конце провода.
Курняк перебил: всё очень серьёзно, у него на руках весомые доказательства. А если профессор уверен в невредимости дочери, то он, как следователь, желал бы тоже в этом убедиться. Что ж, приезжайте… но имейте в виду — только зря потратите своё и моё время, — ответил профессор и отключился.
К дому на набережной Олег Тарасович подошёл, когда начинало смеркаться. Ему открыл невозмутимый консьерж и провёл в небольшую комнату почти под лестницей, которой явно пользовались для общения с клерками, курьерами и прочими незначительными посетителями. Следователю не пришлось ждать, на пороге появился сам хозяин и, почти не глядя на Курняка и не предлагая ему сесть, прикрыл за собой дверь и остановился в ожидании.
Профессору было под шестьдесят, но выглядел он гораздо старше. Смуглая кожа отдавала сизоватой бледностью, глаза-щёлочки еле поблёскивали из-под отёкших век, костистый череп прикрывали редкие волосы цвета тусклого серебра. Только руки, руки пианиста — нервные, с длинными подвижными пальцами — жили своей энергичной жизнью.
Лилонга демонстративно достал карманные часы и уставился на Курняка тяжёлым взглядом. Следователь же, не дожидаясь приглашения, уселся за стол, принялся не спеша развязывать тесёмки папки, вынимая то одни, то другие документы. Наконец, достал и молча протянул профессору фотографии двух девушек, двух Жанн Лилонга, погибших в 30-х годах прошлого столетия. В ту же минуту лицо Виктора Генриховича приняло отрешённое выражение, он впал в глубокую задумчивость и снимки перебирал машинально, что-то усиленно соображая.
— Полагаю, вам это досталось от доктора Карелина? Значит, вот о чём он хотел со мной побеседовать… В детстве я думал, что это сказки моей няньки Шу, Шурочки. Она этой историей про мёртвую царевну меня частенько пугала. А потом нашёл письма матери и убедился, что всё это правда, правда…
Лилонга словно забыл о собеседнике, вглядываясь в свою прошлую жизнь. Пока Курняк не вывел его из транса: «Валентина Альбертовича уже нет в живых, но мне, действительно, передали его кропотливые изыскания. Поверьте, мною движет чисто профессиональный интерес».
— Это дела давно минувших дней и, хотя имеют отношение к моей семье, вас волновать не должны, — сухо ответил профессор, обретя прежнюю надменность.
— Согласитесь, доктора можно понять: ему сообщают, что его пациентку обнаружили мёртвой, а родственники при этом молчат, вроде как скрывают.
— Да нечего там было скрывать! И кто сообщает?! Этот мальчишка, безответственный жиголо! К тому же трус! Ведь он убежал, обнаружив так называемый труп! А доктор, вместо того чтобы своего ассистента одёрнуть, стал назойливо вынюхивать, что да как в моей семье. Устроил международный розыск! Нашёл скелеты в шкафу! Да, недооценил я этого шантажиста… Хоть я не обязан вам ничего показывать, но тут уж сам бог велел. Идите за мной.
Кивнув следователю, профессор пошёл вверх по лестнице. При кажущейся рыхлости он оказался весьма проворным. Они добрались до последнего этажа, и, толкнув одну из бесконечных дверей, Лилонга вошёл в комнату, тесную от мебели, ширм и тяжёлых штор. Курняку, протиснувшемуся следом, показалось, что сквозь полумрак из угла пробивается слабое свечение.
Там и в самом деле горел тусклый ночник, но даже при его неясном свете можно было различить сидящую в кресле фигуру девушки. Лилонга подошёл и молча погладил её руку. Произнеси он хоть слово, Курняк бы не сомневался, что они в комнате дочери, ему даже показалось, что она подняла голову при их появлении. Следователь подошёл к креслу, дотронулся до безвольно лежащей руки, но тут же отпрянул под довольный смешок хозяина. Рука сидящей в кресле девушки была абсолютно холодная, хотя явно принадлежала человеку из плоти и крови.
— Вы что, Голема создаёте? — Курняк пытался шутить, но его слегка трясло, что не укрылось от глаз профессора.
— А хоть бы и Голема! Никому не воспрещается… в частной жизни… для личных нужд… Да шучу, шучу! Дочь подолгу бывала в отъезде, вот… чтобы не скучать… Заодно использовал новое достижение в протезировании конечностей — искусственную кожу, идентичную настоящей. Стоила смертельных денег.
Лилонга явно был доволен произведённым эффектом. А Курняк между тем принялся рассматривать громадную куклу и заметил нечто странное. Шёлк золотого платья, безусловно, был старинным, присутствовали потёртости, краски выгорели на видимых частях одежды. Под мышками цвет материи сохранился гораздо лучше. Так происходит с манекенами в витринах. Не похожа эта кукла на новодел, ей лет тридцать, не меньше. Значит, опять профессор темнит! «Чтобы не скучать по дочери… новое достижение в протезировании…». Интересно, сколько лет в семье Лилонга живёт эта заместительница дочерей? И что такое с ними происходит, если нужна хотя бы такая замена?
— Эта кукла — ровесница моей дочери… первой дочери, — сказал Лилонга, не глядя на следователя. — Жена была русской балериной, мы познакомились во Франции. Гастроли Мариинского театра… Из их труппы остались двое… Пришлось уехать в Швейцарию, родили дочку… Жанна оказалась болезненной девочкой, у неё с раннего детства начались приступы галлюцинаций.
— И первую дочь звали Жанной? — встрял Курняк, хотя мог бы и не спрашивать. В этой череде насильственных смертей героиней могла быть только Жанна.
— Это родовое имя, всех девочек называют так. Традиция.., — профессор посмотрел Курняку прямо в глаза и произнёс бесцветным голосом: «Повзрослев, она пристрастилась к наркотикам, её дважды лечили, но спасти не смогли…»
— Вот эта? — Курняк достал из зелёной папки фотографию третьей девушки и добавил: «Погибла в 1985 году, получив смертельную дозу ибогаина, который в то время применяли при опиатных ломках».
Прочтя изумление на лице Виктора Генриховича, следователь пояснил: «Это из протокола вскрытия швейцарской полиции. Тоже находка доктора Карелина».
— И много у вас подобных э… находок? — угрюмо спросил профессор.
— Хватает. Только связи между ними никакой. Как будто все сговорились мне голову морочить! Вот и вы мне правду не скажете.
— Почему не скажу?! Всё, что я рассказал — чистая правда.
— А про новые достижения в протезировании зачем?
— На тот момент они были действительно новыми, но от применения искусственной человеческой кожи отказались по этическим причинам.
— Хорошо, эта кукла объясняет заблуждение Григория, но как быть с теми, убитыми в 1932-ом и 38-ом годах? Наследственной болезнью это не объяснишь.
— Повторяю, это дела давно минувших дней и вас, как инспектора полиции, волновать не должны. Вы ведь пришли повидать мою дочь? Так будьте любезны…
Они вышли из комнаты, свернули налево и, дойдя до конца коридора, оказались в большом зале овальной формы с роялем посередине. Профессор попросил про мёртвых девушек не говорить, фотографии не показывать, поскольку Жанна не совсем здорова и с детства излишне впечатлительна. Курняк кивал, а сам прислушивался к звукам из коридора. Ему казалось, что за дверью кто-то пыхтит, топчется и даже постанывает.
Хозяин, наконец, тоже обратил на это внимание и направился к дверям, которые слегка приоткрылись, в гостиную вбежала огромная лохматая собака и, высунув язык, уставилась на Курняка. Со словами: «Ne t’inqui;te pas, Robespierre, il partira bient;t,», профессор потрепал её по холке. На что следователь — тоже по-французски — возразил, что это будет зависеть от многих причин, чем явно удивил и смутил профессора. Принуждённо рассмеявшись, отчего искусственность белых зубов стала заметнее, он ответил, что следователей со знанием французского ему встречать не приходилось.
Тут пёс кинулся к дверям, которые сразу открылись, и в зал вошла девушка. В первый момент Курняку показалось, что они уже встречались. Он неоднократно видел это нахмуренное лицо, припухшие губы, устойчивую морщинку на лбу. Но тут же сообразил: конечно, видел! В той зелёной папке и видел: на снимках в моргах, на фотографиях с подписями, подаренных друзьям, и без подписей, снятых тайно следившими за ней. За ней? Нет, за ними. За всеми этими Жаннами — шестьдесят, двадцать лет назад. И совсем недавно.
Пожалуй, на последнем фото из Белебёлки — исхудавшее лицо с искусанными, шелушащимися губами и матово-чёрными расширенными зрачками — сходства с вошедшей девушкой было меньше всего. Хотя наколка слева. Так ведь и Гриня говорил, что у его Жанны наколка была слева. Может, это она и есть, живая и невредимая? А парень мучается, ищет, целый том компромата насобирал.
Но ведь кто-то убит в Белебёлке…
Приобняв дочь за плечи, Виктор Генрихович ронял рассеянно: как ты? голова не болит? — и, не дожидаясь ответов, представил гостя. Вот, ma fille, Олег Тарасович, занимается розыском исчезнувших людей. Ему, представь себе, поступила информация, что ты пропала. Я убеждал, что это какая-то ошибка, но следователям свойственно сомневаться…
Пропала — не то слово, подумал Курняк, присматриваясь к девушке. Да, сходство, конечно, есть, но и различия имеются. Любой эксперт скажет, не задумываясь, что девушка из Белебёлки хоть и похожа, но не настолько, чтобы перепутать. Впрочем, если там убит двойник, дочь должна быть в курсе. Но начать лучше с живых, и Курняк спросил, знает ли она Григория Батищева.
Да, они встречались, но только один раз, в кафе, куда зашли со Станиславом Юрьевичем. Тогда у неё случился приступ, она мало что запомнила. Доктор Карелин? Помнит, но смутно, много их было, этих врачей. Ни в какой мансарде не бывала, весь прошлый год провела в Штатах на лечении. Давно ли морской конёк? Ей было лет десять, когда сделали татуировку. Это семейная традиция.
Похоже, девчонка не в курсе, — подумал Курняк, глядя на спокойное и доброжелательное лицо девушки. Но и на больную, да ещё излишне впечатлительную, никак не тянет! И он, действуя скорее по наитию, эдаким фокусником выдернул из папки фотографии и протянул Жанне. Отец с негодующим возгласом кинулся их перехватить, но дочь уже держала снимки в руках, не выказывая ни испуга, ни удивления. А Курняк деловито пояснял: фотографии прошлого века, только вот совпадения изумляют — имена, внешность и даже наколка в виде морского конька. Прямо, как у вас.
И, не обращая внимания на разъярённого профессора, передал девушке последний снимок из Белебёлки.
— Кто это?! — вскрикнула Жанна, её лицо побледнело, губы запрыгали, силясь что-то ещё произнести, она переводила взгляд с фотографии на следователя, но вдруг обмякла и упала бы, не подхвати её отец.
— Я же предупреждал, — зло зашипел профессор, уложив дочь на диван. По звонку прибежала старая китаянка с флакончиком в руках, за ней спешил консьерж, они кое-как привели Жанну в чувство и, поддерживая с двух сторон, вывели следом за профессором в холл. Курняк остался в зале под присмотром Робеспьера, который при малейшем движении принимался угрожающе рычать. Минут десять прошло в таком неприятном соседстве, наконец, появился консьерж и с самым учтивым видом проводил следователя до выхода.
Лишь подойдя к дому, Курняк вспомнил, что фотографии так и остались в руках Жанны (или как там её?). Оно даже к лучшему — пусть разберутся в семейном кругу. И он зашагал на свой последний этаж. Болезни как не бывало.
ИСТОРИЯ СЕМЬИ ЛИЛОНГА
Курняк чувствовал, что это отягощённое тайнами и древними обрядами семейство откровенничать с ним не станет, надо действовать самому. В конторе на Литейном у него был свой человек, замечательный эксперт Ким Ти-Гай. Если бы не крайняя редкость встреч, вызванная обоюдной хронической занятостью, их можно было бы считать друзьями, настолько подходили они по множеству параметров, определяющих личность.
Ким работал в лаборатории ФСБ и считался лучшим специалистом по части добычи разного рода сведений. Субтильный и смуглый, как все корейцы, он вводил в заблуждение посторонних людей своим мальчишеским видом. Возможно, поэтому Ким осел в конторе, где ему никогда не приходилось встречаться с посторонними, да и практически ни с кем. Его сферой была информация, которая добывалась посредством контакта с неодушевлёнными предметами, но чаще всего — из того вселенского небытия, куда попадают — случайно или намеренно — письменные свидетельства событий, а также вещи, несущие в себе скрытый заряд ушедшего времени.
Он никогда не оперировал фактами, находящимися в открытом доступе всемирной паутины, хотя являлся автором многих страниц электронных энциклопедий. Полагая, что подлинность надо искать в первоисточниках, Ким Ти-Гай был зарегистрирован в сотне крупнейших он-лайн библиотек мира и имел доступ к различным архивам, в том числе, и зарубежным.
Вот на кого рассчитывал Курняк в своём расследовании. Но после болезни ему подкинули столько дел — в том числе по перстню гетмана Мазепы и другим похищенным ценностям — что пришлось даже смотаться в Польшу, откуда поступила информация. Перстень в результате оказался браслетом, но вывел его на транзит через Польшу краденого антиквариата. Пока подключали местный спецназ, пока переводили на польский язык ориентировки на курьеров… Не дожидаясь окончания операции, Курняк вернулся в Питер и обнаружил на автоответчике несколько сообщений, среди которых одно — от Кима.
По странному совпадению контора интересовалась фондом Виктора Лилонги «Будущее без наркотиков». Ким в своих поисках вышел на клинику косметической хирургии, моментально вычислил Стаса Богуславского и с удовлетворением обнаружил, что тот фигурирует в качестве свидетеля по делу о бандитском налёте, которое ведёт Курняк. Возник, так сказать, взаимный интерес, и уже через неделю Олег Тарасович стал обладателем большого запечатанного конверта, переданного Кимом в вестибюле метро. Лицо у эксперта при этом было смущённое, он попросил Курняка не распространяться без особой надобности, объясняя предосторожность своим правилом невмешательства в суверенные дела других государств… В общем, вёл себя очень странно.
Хотя рабочий день был в разгаре, Олег сразу направился к себе на Садовую. Дома он на всякий случай запер дверь комнаты, приготовил большую чашку крепкого чая и только после этого вскрыл конверт. В нём лежала прошитая и пронумерованная подборка ксерокопий документов, фотографий, рукописей и даже квитанций, которую предваряло письмо от Кима.
"Олег, отвечая на твой запрос о семье Виктора Генриховича Лилонга, хочу сразу предупредить: мои соображения ни в коем случае не могут фигурировать как экспертное заключение. Более того, лучше будет, если ничего из того, что я тебе передал, нигде не всплывёт. Для тебя — в первую очередь, а также для того человека, в чьих интересах ты ведёшь расследование.
Я честно пытался не вылезти за рамки семейной истории. Но что всплывает попутно!!! Я бы сказал — международный скандал, а, возможно, пересмотр российско-французских отношений.
Основное я нашёл в анналах паутины, частично — в библиотеке ИНА. Не буду останавливаться на уникальной системе поиска, разработанной ещё в докомпьютерный век Сергеем Васильевичем Царьковым и переложенной в программные коды лет пять назад, но поверь — это отдельная интереснейшая тема.
Мне сразу повезло. Задав в поисковике фамилию Lilonga, я нашёл на портале французского агентства Pedigree — не смейся, к собачьему корму это не имеет отношения и означает «Родословная» — папку под названием «В. Г. Лилонга. Установление родственных связей и биографических данных», по сути — генеалогическое древо нашего уважаемого профессора. Но папка была пуста. Вернее, выглядела пустой. Короче, помог один спец… и теперь у нас в руках отчёт сотрудника агентства. Как он попал в открытый доступ — не спрашивай. По секрету скажу — не совсем открытый, даже, скорее, закрытый.
Ещё в конце 80-х Виктор Генрихович обратился в это агентство с запросом и через полгода получил свою семейную сагу. Так что можешь мне поверить — он в курсе. В деле есть чек об оплате (сто шестьдесят тысяч долларов США) и расписка в получении бандероли. В общем, смотри — я излагаю свои соображения, источники во вложении.
Предком нашего профессора был французский писатель Клод Ферье, который некоторое время служил по морскому ведомству. В 1902 году его судно несколько месяцев стояло в Гуанчжоуване (часть Французского Индокитая). Там его познакомили с дочерью высокопоставленного чиновника Ли Юншена. Её имя Жанна-Мей Лилонга Юншен. Мать девушки — Эдит Лилонга — была француженкой, и Жанна-Мей отличалась экзотической красотой. На момент знакомства с Ферье ей исполнилось только 15 лет. И вот тут — внимание! — по семейному обычаю рода Юншенов у Жанны-Мей за левым ухом была наколка: морской конёк…"
Курняк даже поперхнулся чаем. Ничего себе, всё сходится: вот тебе морской конёк, вот тебе Жанна, вот тебе Лилонга! И это начало прошлого века. Сто лет прошло, ничего не изменилось. Следователь отставил чашку и углубился в послание Кима. Этот опытный своего рода сыскарь, похоже, набрёл на жилу.
"…В отчёте говорится, что Ферье в 1919 году подал в отставку и полностью ушёл в литературную деятельность. В том же году Жанна-Мей приехала в Париж, их отношения возобновились, что не помешало писателю жениться на другой, ничем не примечательной, но богатой вдове. Тем не менее, в 1920 году Жанна-Мей родила девочку, которую тоже назвали Жанной.
Далась им эта Жанна! Будто других имён нет. Представь себе, нет! В библиотеке ИНА я отыскал биографии крупных чиновников Индокитая времён французского правления. Найти Ли Юншена оказалось не трудно: китайцев на тот момент почти не было в администрации, их заменили французами. Так вот, имя Жанна и татуировка «морской конёк» в их семье испокон веков были непременным условием передачи наследства женщинам рода. Спрашивается — pourquoi?
Род Юншена по женской линии страдал наследственной болезнью безумия. Считалось, что наличие татуировки и родового имени спасает от болезни, но на деле она проявлялась через поколение. В отчёте агентства есть результаты обследования дочери Ферье, сделанного в десятилетнем возрасте. В анамнезе вспышки агрессии, навязчивые идеи. Диагноз: шизофрения.
По-видимому, Клод Ферье никакого участия в её судьбе не принимал, так как имеется исковое заявление от Жанны-Мей с требованием признания отцовства Ферье и назначения дочери содержания. Суд в иске отказал. Она поместила дочь в монастырь, и вплоть до мая 1932 года о ней не было никаких сведений.
В 1932 году Клод Ферье стал председателем Союза писателей-комбатантов. В мае того же года на открытии книжной ярмарки в Париже произошло покушение на президента Франции Поля Думера, в результате которого президент скончался в больнице. Ферье же находился рядом и был слегка ранен. Примечательно, что стрелявший: русский эмигрант, писатель Павел Горгулов, — перед тем как открыть стрельбу, купил две книги Клода Ферье, и даже взял у него автограф.
Несколько сочинений Ферье я почитал и нашёл в них то, с чем в своих статьях боролся Горгулов: снобистское пристрастие «ко всему аристократическому», восхищение преуспевающими людьми, презрением к аборигенам. Не удивительно, что Ферье использовал и бросил местную девушку, отказался от ребёнка. Полагаю, что Горгулов, борец за права угнетённых, хотел убить именно Клода Ферье, а в президента Думера попал случайно.
Есть и более серьёзные аргументы. На французском сайте «Ludique de l'histoire.fr» я нашёл письмо Жанны-Мей к Павлу Горгулову от 6 февраля 1932 года. Ровно за три месяца до убийства президента! Любовный характер отношений сквозит в каждой фразе. В конце письма она советует прочесть рассказ «Колье», написанный Клодом Ферье сразу после возвращения из Индокитая.
Я прочёл. Это история о том, как богатый французский офицер под видом строгого аудитора посещает семью китайского таможенного чиновника и, обещая сохранить за ним должность, в качестве отступного совращает его несовершеннолетнюю дочь. А ведь это история самой Жанны-Мей!
Напрашивается вывод, что, отвергнутая Клодом Ферье, лишённая средств на воспитание и лечение дочери, она готовила месть совратителю, заручившись поддержкой русского казака. А президент Франции Думер просто оказался случайной жертвой.
Передаю подборку публикаций на тему убийства Думера, которые, на мой взгляд, абсолютно бесполезны. Пожалуй, интересно лишь одно: никто, включая самого Горгулова, не смог внятно объяснить, зачем нужно было убивать старика президента, правящего страной меньше года и никому не мешавшего. Что ещё раз подтверждает гипотезу о случайности его убийства.
Агент Pedigree проследил дальнейшую судьбу Жанны Лилонга, дочери Жанны-Мей. Она стала совершеннолетней, и мать увезла её в Лозанну, выдала замуж за Генриха Розена, швейцарского банкира еврейского происхождения, который по политическим причинам взял фамилию жены. В 1940 году у них родился сын, Виктор, известный тебе профессор Лилонга. Потом семилетний перерыв и свидетельство о смерти его матери, которая покончила с собой. Болезнь её всё же настигла.
Дальнейшие сведения получены мной из различных источников, в основном, американских. Виктора воспитывал отец, дал хорошее образование. Он закончил Сорбонну, кафедру фармацевтики. В 1965 году познакомился с русской балериной, Натальей Соколовой, женился, от брака в 1967 году родилась дочь, которую также назвали Жанной. Есть её фотография, отчётливо видна наколка. Видимо, Виктор Лилонга дорожил традициями предков либо пытался защитить дочь от недуга. Татуировка не помогла, у дочери начались приступы галлюцинаций. Повзрослев, она пристрастилась к наркотикам и погибла от передозировки.
Нынешняя Жанна — вторая дочь профессора, родившаяся уже в России. Мать-балерина умерла при родах, и профессор воспитывал дочь один. То, что её догнала наследственная болезнь, совершенно ясно. Возможно, что фонд «Будущее без наркотиков», а также клиника в Бостоне созданы профессором, чтобы вылечить Жанну".
Дальше шла информация, касающаяся, в основном, личности Станислава Богуславского, которого в конторе на Литейном подозревали в транзите наркотиков из Афганистана и Чечни. И следователь решил заняться Стасом немедля, благо повод имелся: свидетельство о регистрации наркологической клиники в Бостоне, обнаруженное в переданных Ти-Гаем бумагах, было оформлено на Станислава Богуславского и Сергея Королёва, которых Курняк до сих пор считал противниками.
ГОСТИ ИЗ ПРОШЛОГО
Поворачивая с Большой Конюшенной на Невский, Стас очнулся и резко затормозил, едва не наехав на женщину с коляской. Даже руки вспотели, и внутри, под сердцем, поднялась привычная боль. У Думы, как всегда в это время, была пробка. С третьего светофора удалось тронуться, и Стас ехал по Невскому, боковым зрением привычно срисовывая старика, скачущего рядом на своём Гнедке. Одет всё так же, как в день зачтения ему позорного письма: высокая шапка с пером, приспущенная на одно плечо бурка, на шее цепь с медальоном. Сжатые губы и руки, теребящие повод…
Стойкий характер: письмо дослушал до конца и лишь потом, не глядя в хохочущие и злобные рожи, вскочил на коня и помчался, ветер обгоняя, с прямой спиной. А после, уже всё потерявший, появлялся перед бывшими сотоварищами, перед недругами — всё так же, гордо, с прямой спиной. Вот и сейчас рядом…
Гос-с-споди, о чём он думает? Нет, не о предстоящем разговоре, не о только что обрушенном на него шквале нападок и обвинений! О Маше, как она в последний вечер ему ответила… ту китаянку припомнила… в монастырь собралась… а он… просто обнял крепко… и вот она уже лежит-не дышит. Эта тропинка к речке, где сейчас асфальтовая дорога, стоит перед глазами, а на руках она, бестрепетная…
Ну, вот опять! Зачем ему всё это?! Чужая боль, чужая судьба? Реальных проблем хватает. Нет, извольте ещё и за предков переживать, нагородивших всяких мерзостей! И ведь явь полная перед глазами! Как началось после Чемульги, после этой сожжённой деревни, так не отступает. То месяцами ничего, уж и забывать начнёшь, и вдруг ба-бамс! И ладно бы ещё старик, к нему уж и притерпелся, ни обиды, ни страха. Но Машу-то зачем?!
Всё нервы, милейший, лечиться надо.
А, может, уже и не надо? Реальная боль пересилит, наконец, этот застарелый морок, и не от тоски и обречённости помрёте вы, Станислав Юрьевич, а от распада вашего драгоценного организма. На мелкие кусочки, с блевотиной изрыгаемые и в унитазе разглядываемые: это была печень… Впрочем, пока рано. Ещё поборемся, а уж потом, если не в масть… Уйти по лёгкому, ему ли не знать…
Стас сверился с навигатором. Хотя Садовую знал как собственную ладонь, посоветоваться с «сусаниным» не мешало: город нещадно копали. Навигатор запетлял, предлагая объезжать пробки и временные «кирпичи», но Стас решил пройтись пешком, оставив машину на стоянке частного отеля.
Патрон вряд ли в чём его подозревает, потому как уверен: Стас мечтает с ним породниться. К тому же его вклад в клинику настолько весом, что вполне можно стать её совладельцем. А если профессор так не думает, то это объяснимо: старики и наркозависимые постепенно думать прекращают, вернее, теряют способность осмысливать информацию. У них это напрочь отмирает, как рудимент. Одни эмоции и потеря памяти. С Жанной была та же история. Как тогда, в Риге: взяла и выложила этим журналюгам всю подноготную… А доверял, как себе…
Но этот хохол востёр. Наш человек, хоть и на чужбине, а нюх не потерял. Не то, что Карелин, болтавшийся у подъезда, не смея войти. Всё письма строчил, с намёками и угрозами. Курняк другого покроя. Типичный следак, вцепляется как репей и виснет, виснет. Пришлось пообещать патрону, что всё выяснит досконально… пресечёт заведомый и грубый подлог… до начальства ментовского, если надо, дойдёт. И ещё — вечерний разговор с дочерью… Хотя теперь это становится всё труднее и труднее…
Унять следователя можно двумя способами: либо рассказать всё без утайки — ну, пару-тройку деталей, не касаемых дела, опустить, либо строго держаться линии, которую он так кропотливо выстраивал. Есть ещё третий вариант — перекинуть ментовское рвение на Короля, пусть делом займётся. Подло, конечно, зато стратегически верно.
Стас вышел из машины и направился в сторону Гороховой. Он вдруг припомнил — да так явственно, как недавно случившееся — их приезд с Королём на Витебский вокзал. Тогда он был просто Сергеем Королёвым, недоучившимся медиком с медалью «За Чечню». Они познакомились, когда вместе отрабатывали секретное задание по выявлению и контролю полей с посевами конопли. Сергей считался специалистом, а Стас боевой единицей. Серёга — голова! Ещё во время учёбы он нашёл соединение, эффективное в случае передозировки опийными наркотиками. Но его послали на войну, и изыскания прекратились. Зато началась торговля травкой, он сам немного баловался и под дурью показал Стасу свои записи с формулами.
Курняк наверняка спросит про Короля. Поначалу он этой связи не скрывал, времена были такие: не поймёшь, кто бандит, кто просто деловой. После чеченской мясорубки им пришлось изрядно помыкаться, пока не подвернулась каскадёрская халтура, не появились первые нормальные деньги и мансарда, в которой они по-братски прожили целый год. А потом Серёга взялся за старое, перекупал и сбывал, как раньше в Ханкале, оброс агентурой и стал Королём. Но к тому времени они окончательно разбежались, лет семь ничего не знали друг о друге, и если бы не опыты с препаратом, разошлись бы навсегда.
Стас вошёл в калитку старых кованых ворот. В небольшом замкнутом дворе-колодце оказался садик, за которым явно ухаживали, с одинокой по дневному времени машиной и гнутой белой скамейкой, повсеместно исчезнувшим с питерских бульваров раритетом. Ему захотелось присесть на эту скамью и додумать план предстоящего разговора. Хотя он привык действовать по наитию, этот метод в последнее время себя не оправдывал: необходимое вдохновение придавливал камень намеренной или случайной лжи. А ведь когда-то чистый экспромт составлял основу всех его достижений и — что ещё важнее — чудесных спасений!
Теперь речь идёт о главном: результатах его десятилетнего труда и о таких значимых вещах, как любовь и смерть.
Эк, забрал высоко!
Спускаюсь, монсеньор…
Стас тогда вытащил Короля из дерьмового, тёмного дела. Все свои связи подключил, медалями бряцал. А когда всё утряслось, предложил вместе продолжить работу над препаратом. Но Серёгу это больше не интересовало. Он ссылался на отсутствие лаборатории, подопытных животных, а главное, денег. Это моя забота, сказал Стас и начал искать спонсоров. Поначалу шли сплошные неудачи, пока он не обратился в международное общество «Будущее без наркотиков» и не познакомился с Питером, финансовым директором. Сейчас-то понятно, чем занимался господин Гнессер, а тогда всё выглядело солидно, по-научному: все эти разговоры об авторском праве, получении патента…
Что касается профессора Лилонга, то тут скрывать нечего. Стас познакомился с ним в Штатах. В клинике, где им с Серёгой выделили часть помещения, лежала Жанна. Препарат ещё не был готов, но профессор уговорил Стаса попробовать — дочь была безнадёжна. Королю на тот момент удалось получить соединение, содержащее наркотик, но одновременно снимающее зависимость от него. Результаты оказались хорошими, но не стабильными. Проблема состояла в том, что состав невозможно было хранить более часу — он становился бесполезен. Кроме того, лекарство вызывало провалы памяти, но это не сразу выяснилось, а когда одно с другим связали — процесс стал необратимым. Секретная формула обернулась лишь временными отсрочками и с каждым рецидивом — уменьшением шансов на успех.
Король тогда всё бросил, вернулся в Питер, сколотил банду, завёл покровителей в ФСКНе. Потом перебазировался в Вильнюс, и теперь его ищет милиция и УБОП. Но главного он не знает: его подручный Филон совершил несколько убийств. Хотя, возможно, и знает. С Королём теперь лучше не знаться. Достаточно этих филоновских ушмарков, наступающих на пятки. Хрен им обломится!
Стас закурил и только сейчас заметил, как сильно похолодало. Вот докурит и пойдёт уже, пойдёт, чего тянуть-то… Но продолжал сидеть, припоминая события последних дней. Курняк позвонил в тот самый момент, когда шеф требовал решительных действий, умолял, нёс всякую ерунду, пугал безобидным и нестрашным. Невесть что себе навоображал, увидев подсунутую следаком фотографию! Обморок Жанны его совсем добил. Иди, выясни, пре-кра-ти!
В телефонном разговоре следователь предложил встретиться либо в конторе, либо у него дома — на выбор. Знак хороший, было бы что весомое — домой не позвал. Если вас не пугает коммуналка, добавил со смешком. Не пугает, приду, как раз поручение от Виктора Генриховича… А… так и думал, что вас пошлёт. Опять усмешка ехидненькая. Вот и отлично, пересечение, так сказать, интересов.
Похоже, всплыл перстень, и хотя подделка, фанфаронство — мотив прослеживается: не вы ли, любезный, хлопчиков направили за оригиналом? Не я. Странное совпадение? Согласен. Более чем. Но — совпадение. Будь он инициатором этого глупого демарша, вряд ли стал носить похищенное при себе. Вещь не старинная, но с историей. И заметная. Любой подтвердит: эта штука у него с давних времён. Ювелира Аркадия Бирса можно назвать, только он вряд ли жив — двадцать лет назад ему было под семьдесят.
Это надо же, двадцать лет прошло! На тот момент пунктик с фамилией уже присутствовал, и Стас одержимо рылся в библиотеках, закидал запросами архивы, но добрался-таки до шестого колена своей родословной. И упёрся в фольварк Богуславских недалеко от Гомеля. Несколько раз мотался в Белоруссию, но кроме конно-спортивной школы и ипподрома, переделанных из бывшего конезавода, ничего не обнаружил.
И вдруг, совершенно случайно, застрял на неделю в Гомеле, таскался по музеям, дожидаясь съёмок, и от нечего делать заглянул во дворец Румянцевых. Там, в красной гостиной, на полке стеклянной горки, он и обнаружил семейную реликвию. Прошёл бы мимо, но краем глаза зацепил свою фамилию на каталожной карточке. И только после разглядел сам экспонат, который числился как «Родовой мужской перстень, найденный при раскопках в предместье Гомеля Прудок, фольварке Богуславских». Его родовой перстень!
Он тогда приволок Аркадию Григорьевичу для образца несколько фотографий, сделанных музейным фотографом. И вот что сейчас, по прошествии времени, вспоминается. Ювелир как-то неохотно взялся за работу, всё тянул резину, было даже подозрение, что цену набивает. Внезапно заболел и серьёзно, к делу так и не приступив. И вдруг за какие-то три дня всё было готово, Стас примчался на машине, бросив все дела, но ювелир встречаться не захотел, заказ передал через мальчишку, ни квитанции, ни футляра — так в носовом платочке и был доставлен в Питер.
Стас мельком взглянул на безымянный палец и припомнил, как Король — после глупейшего налёта на квартиру — протянул зажатую в кулак руку и с ухмылкой спросил: махнём не глядя? А потом хрипло и зло засмеялся. Надо же, не забыл… Конечно, в ту пору, когда ливни в горах размыли все тропы, и они неделями сидели на базе без связи, женщин и нормальной жратвы, травля баек была единственным развлечением после водки. Серёга сам просил: ну, давай, что-нибудь сбацай про шляхту, как они крутились между польским панством и Московией. А он и рад стараться, свою тему гнать. Про перстень зачем-то рассказал, про Матрёну и гетмана. Родословной, придурок, кичился. Так ведь ближе Серёги никого рядом не было, считай, лучший друг. А Король вот как повернул… Стас тогда еле сдержался, чтобы не выбить ногой, отвернулся и ответил с нарочитой небрежностью: пусть у тебя побудет… пока.
Зато теперь можно не волноваться — надёжнее, чем в швейцарском банке.
Но главный прокол — Белебёлка. Не надо было самому ехать! И откуда Курняк фотографию взял? Ведь всё было уничтожено! Сожжено, а пепел развеян.
Со слов, ваша светлость, со слов того жадного мента! Вы-то сами не соизволили, на мошну понадеялись… Когда она не подводила?
Всегда, с-с-сука продажная! Монетой не запрёшь, дело известное. Вот теперь и объясняйся с этим му… светилой сыска. Раз фото всплыло — весь клубок размотать недолго. Неизвестно, что там у следака припасено на десерт. Главное — не подпускать его больше к патрону. Совсем старик расклеился, не держит удар.
Стас обвёл взглядом окна и, убедившись в их необитаемости, встал со скамьи и проследовал к входной двери. Поднявшись на третий этаж, прочёл на табличке: «Курняк — 4 звонка», и придавил кнопку.
ПОЕДИНОК
Олег Тарасович и сам не знал, зачем позвонил Стасу и о чём собирался с ним поговорить. С прошлой недели он вообще плохо понимал, продолжать ему этим заниматься или плюнуть, уяснив раз и навсегда: дело о разбойном нападении и похищении фамильных ценностей закрыто ввиду смерти заявительницы, а остального никогда и не было. Никаких убитых девушек в Новгородской области, а тем паче во Франции и Швейцарии! Никакой клиники по производству двойников, руководство которой якобы причастно к наркообороту! Не было украденного перстня Мазепы! Ничего этого не было! Новый шеф вполне убедительно всё изложил. И добро хоть не на совещании, при всех, а в частной беседе, почти по-дружески.
Следователь сразу понял, ещё год назад, когда прислали им Никодимова взамен ушедшего на пенсию Пал Палыча Лесового, с которым Курняк отработал без малого двадцать лет, — пришёл конец его вольнице. Не готов был Лесовой к пенсии, это все знали, но повальная чистка в министерстве докатилась и до их скромного отделения милиции. Шеф занервничал, что-то там напутал в отчётах, потом надолго заболел, а когда вышел на работу, застал в своём кабинете Игоря Валерьевича Никодимова, присланного министерством «временно замещать». Того самого прапорщика Никодимова, на которого лет пять назад шеф писал в верха докладную записку, повлёкшую большую бучу. Никодимова от них забрали и при этом дали такого пинка, что он за короткий срок получил старшего лейтенанта и лишь на одну звёздочку отставал от капитана Лесового.
После такой встречи шеф немедленно подал в отставку, а Никодимова назначили руководить отделением. Поначалу он будто не замечал особого положения Курняка, его вольного расписания, не совсем форменного прикида, беспрерывного курения в неотведённых местах. Потом стал придираться — вроде как в шутку, но все вокруг и сам Курняк отлично поняли, что шутки кончились.
Пришла эпоха формализма, и все в конторе без конца заполняли анкеты, писали отчёты, вводили данные в компьютер, так что работать стало некому. Дела бессовестно затягивались, но Игорь Валерьевич как-то навострился их списывать по разным статьям, закрывать с нужными формулировками либо направлять в другие ведомства. Этими приписками и передёргиваниями он занимался ещё будучи прапорщиком, за что и вошёл в немилость к Лесовому. Зато теперь его навыки пригодились, и подчинённые зауважали нового шефа, понимая, что Пал Палыч в новых условиях давно бы всех утянул на дно голого оклада. Уважение и послушание — больше от них теперь ничего и не требовалось, все процедуры были заново регламентированы, упрощены и сводились всё к тем же формальностям.
Курняку дали понять, что его методы устарели, а чудачества не уместны. И если бы не звериное чутьё в поисках краденого, отправили бы вслед за Лесовым на пенсию. Впрочем, он и сам решил потихоньку сворачивать дела, тем более что Миша Козаков надыбал для него место зама по экономической безопасности в сети гипермаркетов, где воровство разного уровня составляло громадную долю от потерь, опережая порчу продуктов. Олег Тарасович даже сходил на собеседование, в процессе разговора подкинул несколько полезных идей и получил заверение, что как только получит свободу, так сразу — милости просим…
Но пока его не гнали, пока погоны младшего лейтенанта, неприличные в его возрасте и с его послужным списком, всё же давали возможность заходить в любые учреждения, расспрашивать и вынюхивать, Олег решил добить затянувшееся трёхглавое дело. И только забрезжил свет, только начали срастаться чубы с хвостами, а фигуранты дрогнули и практически готовы петь, — вызывает Никодимов и приказывает всё бросить. И не просто бросить, а забыть.
Вообще-то Курняк не надеялся так запросто заполучить Стаса. До этого он неоднократно звонил в клинику Лилонги, раз даже подъехал и беседовал с Романом, бесстрастным менеджером по работе с клиентами, у которого от постоянной отрепетированной улыбки развился лицевой тик, так что лёгкими подмигиваниями он поначалу внушил Олегу Тарасовичу напрасную надежду. Не было Стаса в клинике. Никогда! Его все знали, только что где-то видели, но позвать к телефону не могли. Мобильного не давали, предлагая оставить свой с обязательным уточнением причины звонка, чего Курняк из понятных соображений не делал.
И вдруг — о чудо! — немедленно передали трубку, и любезный, хорошо интонированный голос соглашался и подтверждал, и был готов в любое время, и где угодно. Мысль позвать его к себе в коммуналку пришла именно после этого «где угодно». Кафе и прочие общественные места Олег не любил: отчасти из экономии, но в большей степени за безликость мест, отсутствия эмоциональных магнитов. Либо у вас, либо у меня дома — и Богуславский согласился прийти к Курняку.
Теперь, когда встреча назначена и объект вот-вот должен прибыть, следователь заволновался как перед первым свиданием. Он предчувствовал сильный прорыв в расследовании и опасался, что не сможет воспользоваться добытыми сведениями, натыкаясь всё на те же «не было», «к нам отношения не имеет», «вам никто не поручал», что было правдой, но какой-то больной, ущербной правдой тех, кто всё своё время и весь имеющийся ресурс тратил на имитацию деятельности. Курняк же был человеком дела и эту правду не разделял.
Расколоть Стаса можно было лишь одним способом: привлечь к расследованию, никоим образом не подозревая его ни в чём, принимая все его объяснения, но при этом давая понять, что знает, знает его слабое место, ахиллесову пяту. Так что надо сотрудничать. На случай, если откажется, Курняк применит другую стратегию, так называемую «мельницу». Суть её проста и надёжна: объект должен то взлетать от счастья, полагая, что неуязвим, то проваливаться и даже задыхаться под водопадом неопровержимых улик.
Но всё это были теории, планы, которые могли в один момент нарушиться, заявись господин Богуславский, к примеру, с адвокатом. Тот прежде всего поинтересуется, почему его клиента не вызвали повесткой, а принимают на дому, нет ли в том намёка на вымогательство и вообще, на каком основании… Поэтому Курняк слегка успокоился, завидев входящего в калитку Стаса, и ещё более приободрился, наблюдая, как тот нерешителен, задумчив и, видимо, так же не уверен в себе, как и сам следователь.
А значит — виновен, и это главное. В чём вина — не суть! Убивал или заказывал убийства, а, может, покрывал убийц или просто знал о них. Организовал налёт на квартиру и кражу перстня Мазепы или купил краденое. Участвовал в поставках наркотиков или был в курсе, но молчал, имея мелкую выгоду. Пока это не так важно. Главное — он нервничает, а это тот самый хвостик, за который можно дёргать и разматывать, разматывать… Хуже будет, если упрётся и от всего открестится. Тогда придётся устраивать очные ставки, вовлекать других фигурантов, а это время, которого у Курняка уже не было. Да и прав таких не было, если уж начистоту.
И Курняк, услышав четыре звонка, пошёл открывать дверь.
Впоследствии, после затянувшегося тяжёлого разговора, трёх чашек отличного, привезённого из Финки кофе и двух чашек пахнущего веником пакетного чая, следователь промаялся бессонницей, вскакивал и присаживался к столу, заполняя новыми идеями свой любимый блокнот — на пружине, с закруглёнными углами и плотной бумагой. Курняк никак не мог определиться: успех это или провал. Вроде информации много, но всё как-то боком, не задевая самого Богуславского.
Стас заявил, что убитая в Белебёлке — Анна Турчина, двойник Жанны, которая подолгу лечилась в Штатах. Профессору этот факт требовалось скрыть из соображений престижа. Все должны были видеть, что Жанна здорова, находится дома или, как обычно, работает в клинике. Закуривая сигарету и разгоняя повисшие перед носом облака, Богуславский посоветовал Курняку не смешивать её смерть с гибелью двойников в прошлом, здесь другая причина и никакого криминала, скорее, естественный ход событий.
Курняк не утерпел чтобы не съязвить: вы находите естественным похищение и убийство людей? И тут же выслушал всё, что Стас думает о методах доктора Карелина и его подручном Григории, форменном раздолбае, который вместо того, чтобы помогать Жанне выйти из депрессии, взял и влюбился, потом вовсе сбежал, наплёл чёрти что, якобы обнаружил труп. А Карелин, лишившись пациентки, раздул скандал и на всех углах кричал, что дочери профессора нет в живых.
Курняк, забыв о своих намерениях, опять не удержался от колкостей: и вы решили подсунуть Грине двойника, чтобы отвлечь его? Стас поначалу вспылил, а потом неожиданно повёлся и рассказал, как всё произошло. Жанна тогда была в Штатах, Анна её замещала, обычная практика. Они пошли в кафе, а тут Григорий с девушкой… Этот влюблённый павиан уставился на Анну, подмены не заметил… И она поначалу подыгрывала, а потом, видать, сама влюбилась.
Ему тогда в голову пришла светлая мысль: поскольку Гриня продолжал искать Жанну, выслеживал, ломился в дом, да к тому же распускал язык, лучше этой парочке не мешать, оставить жить в мансарде, тем более что Жанна практически излечилась, из дома больше не уезжала, и надобность в услугах Анны отпала…
Тогда Курняк спросил, хотя мог бы и не спрашивать: «Как вышло, что они сразу, ни с того, ни с сего подсели на наркотики?». И услышал то, о чём уже и сам догадывался: что у Грини зависимость, что он подсадил девушку, а сам связался с торговцами дурью… и прочее в том же духе.
— Не думаю, что её хотели убить, — добавил Стас, потушив окурок о край переполненной пепельницы. Анна быстро втянулась и была уже на грани… обычная передозировка. Гриню шантажировали, пытаясь получить долг…
— И добывая для вас перстень Мазепы? — перескочил на другую тему Курняк, будто лишь сейчас обнаружив похищенный раритет на пальце Стаса. Реакция была незамедлительной, но вовсе не такой, как ожидалось. Стас поднёс сложенную в кулак руку к лицу следователя и с расстановкой и вызовом ответил: «Ну, если уж на то пошло — перстень Петра Великого!» И тут же принялся торжественно перечислять: «Пётр подарил его гетману, Иван Мазепа — своей возлюбленной крестнице Мотрёне Кочубей, та в Сибирской ссылке — устроившему ей побег шляхтичу, с которым она тайно обвенчалась, так что это был вроде как свадебный подарок». Внимательно посмотрев следователю в глаза, с болезненной многозначительностью добавил: «Фамилия того шляхтича Богуславский». И уже насмешливо улыбаясь: «Но мой перстень — только копия».
Дальнейшие признания слушал только Курняк-историк, ментовский опер в это время перенёсся в Белебёлку, припоминая все детали обнаружения списанной плёнки, разговора с прыщавым и дёрганным следаком, который юлил и покашливал, изображая больного, но всё же выложил немало. И родственника подробно описал, и звонок, который хоть и поступил к приезжему на трубку, но предназначался самому следователю с приказом немедленно выдать тело, не дожидаясь экспертизы, на которую средств всё равно нет, а человека надо похоронить. На вопрос Курняка, не сомневался ли опер в полномочиях звонившего, уверенно ответил, что голос начальства узнает и во сне, тем более что вопросов больше по этой теме не возникало. «Вот видишь, всё-таки возникают», — посетовал Курняк, прекрасно понимая, что никаких прав их задавать у него нет и быть не может.
А Стас разливался перед задумавшимся следователем, говорил о Румянцевском дворце в Гомеле, о случайной находке, сыпал именами давно умерших исторических персонажей, наделяя их достоверными чертами, как если бы был знаком с каждым лично. Курняк же, пребывая мыслями в Белебёлке, резко перебил его вопросом: мол, если погибшая вам хорошо известна, зачем было уничтожать документы, тайком увозить тело? И сразу пожалел, что прервал откровения, нарушил атмосферу доверия, которая бывает часто взаимной, несмотря на естественный антагонизм следователя и подозреваемого.
Стас моментально принял официальный тон и сухо ответил: «Уничтожать документы? Чушь собачья, все бумаги на месте», — и тут же вытащил из кейса прозрачную папку: «Вот паспорт на имя Анны Петровны Турчиной… свидетельство о смерти, контракт, подписанный перед операцией… в случае смерти… похороны за счёт клиники плюс страховка три миллиона… заключение страховщиков: смерть от передозировки. Поскольку наследников не оказалось, страховка осталась в клинике, это тоже в контракте предусмотрено».
Они немного помолчали, потом разом закурили, и Курняк вспомнил свой ночной звонок Виктору Лилонге, как тот быстро отозвался, явно поджидая, как был возбуждён его голос, крикнувший в трубку: «Ну, что, как она?!» Вряд ли он имел в виду Анну Турчину. И следователь произнёс без всякого выражения, так чтобы не было понятно, спрашивает он или констатирует факт: «В общем, вы уверены, что девушка, которая живёт в доме профессора, — Жанна Лилонга, а не двойник, которого Виктор Генрихович продолжает выдавать за дочь, полагая, что та находится в американской клинике?».
Стас не ответил, и Курняк тогда сразу понял: он готовит фразу, ради которой шёл на встречу. И был разочарован, услышав, что профессор с дочерью ничего не знают о гибели Анны, и Стас просит… не говорить им пока об этом. Ссылался на их беззащитность, мнительность: ещё решат, что продолжается семейная драма, что хотели убить именно Жанну, а она ещё не стабильна, известие о смерти двойника может свести на нет все достижения.
«А вдруг бандиты Короля, так же как и Гриня, полагали, что похитили Жанну?» — гнул своё Курняк. Но Стас мгновенно возразил: «Исключено, они просто взяли в заложницы его любовницу. Если бы знали, кто она — потребовали с профессора выкуп».
Молодец, не скрывает своей связи с Королём, хотя чего тут скрывать: информацию о совместной службе в Чечне следователь получил давно, да и другие факторы указывали на близкое знакомство. Только вот не ясно, дружат они или враждуют. А вслух заметил: «До сих пор двойников семьи Лилонга убивали без всяких требований о выкупе».
Но Стас будто не расслышал, и произнёс жёстко, с явным желанием закрыть тему: «Насколько я знаю, в Новгороде никакого дела не заводили. Может быть, у вас есть заявление родственников о пропаже Турчиной или показания свидетелей?». И тут же миролюбиво, с улыбкой заметил: «Никакого дела нет, и вы это лучше меня знаете».
Курняку ничего не оставалось, как согласно кивнуть и поинтересоваться, что Стас скажет шефу по поводу последней фотографии.
«Скажу — фотомонтаж, и что ваши эксперты это подтвердили», — Стас всё больше наглел, будто заранее был уверен, что Курняк не даст делу ход. Уже в дверях, будто спохватясь, снял с руки перстень и предложил оставить для проверки. Пряча его в ящик стола, Курняк понимал, что экспертам придётся платить свои: в контору с этим лучше не соваться.
ДВОЙНИКИ
Следователь подошёл к окну и, глядя вслед пересекающему двор Богуславскому, подумал, что на этот раз проиграл партию. Добровольно отданный «перстень Мазепы» вряд ли мог продвинуть следствие, скорее, только запутал бы судей, до которых, по всему, дело не дойдёт.
Моросящий дождь сменился мокрым снегом, на котором отчётливо проступали как бы танцующие, носками врозь, следы Стаса. Этот сивый бес явно чувствовал свою неуязвимость и, если что его и заботило, то это ни в коей мере не касалось расследования Курняка.
Было лень скручивать папироску, и Олег Тарасович достал из кармана пальто пачку сигарет и, улёгшись на диван, закурил. Вообще всё не так уж плохо. У него в руках перстень, который вполне может оказаться тем самым, похищенным у Василисы Егоровны. Она ведь могла не знать, что хранит подделку. Ещё появилось имя убитой, которая была наркоманкой, отчего и погибла. А старуха? Упала с кровати и сломала себе шею?
Вообще, если бы не было тех давних фотографий из моргов, можно было бы на этом остановиться. Но Курняка не покидало ощущение, что семейную сагу Лилонги кто-то подсмотрел и для простоты воспользовался готовым сценарием. Но зачем? Чтобы защитить честь клиники Лилонга, скрывая от всех болезнь Жанны? Или чтобы защитить дочь профессора, которой угрожают? Во втором случае он борется с убийцей из прошлого, как бы это не казалось абсурдным.
На эту роль вполне подойдёт предок семейства Лилонга, писатель Клод Ферье, который всегда действовал в соответствии со своими принципами: был жесток, расчётлив, эгоистичен и очень дорожил так называемым «Noblesse oblige». Он и представить не мог, что его дочь, его наследница, окажется психически больной. Да что там дочь! Все его потомки попадут под безжалостный топор наследственной болезни. Тем более что писатель был женат, мог обзавестись детьми от законного брака, и судебный иск, хоть и оставшийся без удовлетворения, оставил бы на его репутации позорное пятно. К тому же чуть не потерял деньги, очень большую сумму. Он и за меньшее наказывал аборигенов в Индокитае, обрекая их на каторгу. Но Ферье давно нет в живых. Неужели орудуют потомки?
Курняк нехотя встал с дивана и подсел к столу. Он достал тетрадку Грини, где все события были изложены в чёткой последовательности, рядом положил письмо Кима и принялся сверять.
Иск был подан в 1932-ем году, а в 1935-ом некая Жанна Лилонга, воспитанница монастыря, получила сильный удар в основание черепа, от которого скончалась. Это, конечно, была не дочь Ферье, иначе не было бы следующей Жанны, убитой в ноябре 1938-го года в Швейцарии. Так-так, 38-ой год… и в этом же году Жанна-Мей увозит дочь в Лозанну и выдаёт замуж за Генриха Розена… И всё, после этого никаких убийств! Не считая третьей Жанны, погибшей в 1985 году. Но та действительно была дочерью нашего профессора и скончалась от передозировки. Её смерть не была убийством.
Из материалов доктора Карелина известно, что первое, парижское, убийство произошло через три года после казни Горгулова. На одной из монастырских фотографий Жанны, обнаруженной в зелёной папке доктора Карелина, было написано: «Paul de Jeanne. Violette de gagner la m;canique». Ещё при первом знакомстве с документами Курняку показалось, что где-то ему попадались эти слова: Фиалка победит машину! Сейчас, разглядывая газеты, добытые Кимом по делу об убийстве президента Думера, он наткнулся на эту фразу, и у него задрожали руки. Ведь это лозунг Павла Горгулова, которого Жанна называла на французский манер Полем! Безусловно, этот факт подтверждает знакомство Горгулова с семейством Лилонга. Девушка знала убийцу президента! А после его казни убивают её двойника… Что-то произошло между 32-ым и 38-ым годами… Что-то, запустившее череду убийств!
Курняк резко подсел к компьютеру и одним пальцем, но весьма споро, застучал по клавишам. С тех пор, как он осознал, что без помощи интернета обречён на малоэффективную возню при поиске любой информации, следа не осталось от его предубеждений и тупости. Это всего лишь современный, быстрый и удобный рабочий механизм, который надо освоить. И он освоил, на что ушло два месяца, зато теперь былая беспомощность и раздражение уступили место уверенности и спокойной, методичной работе. Он обзавёлся дистанционным помощником, живущим аж в Иркутске, и забыл о проблемах, которые на первых порах доводили до бешенства.
Следователь решил поворошить Парижский судебный архив за период с 1932 по 1938 год. Ничего. И вдруг по ссылке на документы Международного Швейцарского суда всплыл повторный иск Жанны-Мей Лилонга к Клоду Ферье о признании отцовства и назначении содержания его дочери Жанне Лилонга. На сей раз мать подстраховалась: к заявлению были приложены показания свидетелей… Документ датирован январём 1934-го года… Есть резолюция, признающая Клода Ферье отцом и обязывающая его выплачивать ежемесячное содержание, а также — вот это уже серьёзно! — погасить долг за предыдущие четырнадцать лет. Приложен расчёт, и если Курняк хоть что-нибудь понимает в валютном курсе того времени, дочь Ферье и Жанны-Мей, доведись ей получить эти деньги, могла бы стать очень богатой.
Вот откуда взялась тема двойников, вот зачем Жанна-Мей их нанимала! Теперь понятно, кому понадобилась смерть её дочери. Ни с убийством Думера, ни с казнью Горгулова это никак не связано. Не удивительно, что в 1935-ом году от неё попытались избавиться. Предусмотрительная мать забрала Жанну из монастыря, обменяв на двойника. Но в 1938-ом году Клод Ферье, видимо, снова решился на покушение (вторая девушка, задушенная, и снова двойник). На сём убийства прекращаются, Ферье уезжает в Японию, оттуда в Корею, Китай. Короче, скрывается от алиментов. Или от мести бывшей возлюбленной? Неизвестно, удалось ли ей получить деньги по иску. А если не удалось? Если Ферье надёжно обезопасил свои средства, к тому же скрылся. Правда, интерпол тогда уже существовал, но вряд ли так далеко простирал свою руку…
Если после такого большого перерыва возобновились покушения, то они должны быть связаны с Клодом Ферье. Но как? Курняк ещё раз прочёл биографию писателя и в самом конце наткнулся на фразу, которой раньше не придавал значения. «Клод Ферье умер в 1957-ом году. У него не было наследников, и всё перешло Союзу писателей-комбатантов, по инициативе которого вскоре была учреждена литературная премия его имени, которая присуждается и поныне».
А что если долг по иску так и не был оплачен, что если профессор Лилонга возобновил попытку получить деньги матери, и финансирование премии оказалось под угрозой? Но кому о ней беспокоиться? Все писатели той поры давно умерли… Неважно, Союз существует, и премия тоже. Если предположить, что средства Ферье были положены в банк с нарастающими процентами и тратилось исключительно на финансирование премий, то возникший иск в пользу нынешней Жанны Лилонга — ведь все наследственные формальности соблюдены: имя и татуировка в виде морского конька, — вполне мог привести к пересмотру завещания Клода Ферье.
Вот и возможная причина, по которой теперь, спустя много лет, понадобился двойник. Дочери профессора явно что-то угрожает. Поэтому и страх, и обморок. Она знает историю своего рода и боится стать следующей жертвой. Значит, и про двойника своего знает, оттого такая реакция на снимок из Белебёлки.
Это перспективная версия. Удивляет, пожалуй, что Виктор Генрихович, узнав об угрозе жизни дочери, не обратился в правоохранительные органы. Хотя понять его можно, и Курняк знает обо всём изнутри — полиции нужен готовый труп, чтобы открыть дело, да и то без гарантии результата. Но в том-то и дело, что труп есть! Только Богуславский позаботился замести следы, подкупил Новгородского следователя и уверяет, что семейство не в курсе. Ведёт свою игру или выполняет поручение профессора?
Олег Тарасович вдруг вспомнил о самовольном уходе с работы и подумал, что завтра получит нагоняй, а ещё о том, что вольный режим частного агентства его вполне бы устроил. Учитывая постоянную задержку и без того нищенской зарплаты, бюрократические отчёты, не оставляющие времени для дела, перспектива уйти в свободное плавание уже не казалась такой трагичной. Предложат уволиться по собственному, напишет заявление, решил он и, соорудив по-быстрому постель, вознамерился наконец-то поспать.
Но заснуть не удавалось. Едва он размеренным дыханием вгонял себя в преддверие сна, из пучины сознания, как глубоководная рыба, всплывала очередная тревожная мысль, разваливая с трудом достигнутую дрёму. Из не занавешенного окна вполне различимыми, опухшими глазами пялилась ущербная луна, постель кусалась невесть откуда набравшимися крошками. Голова кружилась, мысли с назойливостью городских комаров звенели в ушах, заставляя переворачиваться с боку на бок и закрываться одеялом с головой. Наконец, Курняк не выдержал и, накинув добротный махровый халат, вновь раскрыл «зелёную папку».
Похоже, у двойников меняли сторону наколки. Вот почему на двух фотографиях из морга морской конёк за правым ухом, а на третьей, у старшей дочери профессора — за левым. И у младшей — за левым. А на тех фото, где двойники живые? Он не обратил внимания… Даже не помнит, были видны наколки или нет.
Курняк перетряхнул все бумаги, но фотографий не обнаружил. Те, что из моргов, остались в квартире профессора, но они были копиями, оригиналы должны лежать в конверте. Куда же они подевались остальные снимки? Посланные первой девушкой из монастыря с надписью на обороте: «Ch;re Mathilde de son amie Jeanne». Или та, предназначенная Горгулову, с его девизом: «Paul de Jeanne. Violette de gagner la m;canique», почти не читаемая из-за почтовых штемпелей. Не было и любительского снимка второй девушки, сделанного в Парижском кафе «La Coupole», с загадочной надписью на обороте: «C’est mieux que rien», как и остальных, без надписей, но с виньетками частных фотографов Лиона и годом съёмки — 1938. Их кто-то выкрал. Но зачем?
А затем, чтобы забрать семейные фотографии! Ведь если морской конёк расположен слева, то на снимках не двойники, а дочь Жанны-Мей и мать Виктора Генриховича Лилонга.
Последним, кто навещал Курняка, был Стас, но тогда следователь не доставал фотографии. Зато из комнаты выходил! Чайник ставил раза три, времени бы вполне хватило, чтобы порыться в папке.
Эх, старая ищейка, совсем нюх потерял! Недооценил противника… Скорей всего, профессор послал: вернуть фамильное имущество. А всё остальное, включая и брошенную, как собаке кость, копию печатки, — для отвода глаз. Если, конечно, Стас не ведёт свою игру, дёргая шефа за ниточки. Не просто так он старается, что-то стоит за его показной открытостью. Но что?
Снова и снова судьба подбрасывает загадки, уводит от главного расследования, а бандиты Королёв и Филонов по-прежнему на свободе.
ПЕРСТЕНЬ МАЗЕПЫ. Книга 2.
Кто это в небе,
Лентой серебряной шьёт?
Дракон в облаках…
Морио Таскэ
Часть 7. Дракон и четыре девы
НУЛЯ
Жизнь Нины Чичмарёвой делилась на две неравные части: до развода родителей и после. И если первая, закончившаяся в восемь лет, четыре месяца и двенадцать дней, вспоминалась преимущественно хорошим, то вторая, полосатая, в которой лазоревые лучики лишь изредка прорывали землистое брюхо тучи, радости не приносила. Хотя, если поразмыслить, в первой жизни тоже хватало туч: частое отсутствие матери, скандалы родителей — иногда по несколько дней кряду. Но всё это скоро забылось, припудрилось сонной взвесью тоски и скуки в том безликом, почти деревенском дворе, с кошками, ржавыми бочками и наглыми голубями-пачкунами, так и норовящими зацепить крылом её жёсткие волосы.
Два превосходных качества жизни «до» — полная семья и Питер. И хотя Металлострой был в черте города, он являл собой эклектичное поселение, где разномастные дачи соседствовали с бетонными громадами пустых заводов, коробками новостроек и «сталинками», построенными пленными немцами. Даже спустя много лет, яркие праздники жизни «до» выпукло свидетельствовали о счастливом детстве. С красным плеском знамён первомайской демонстрации, где она, невообразимо высоко, на плечах у папы, и мама нарядная, с шоколадным сладким поцелуем, и брат Гринечка — щёки в ямочках — улыбается снизу и держит её за носок нового зелёного ботинка.
Семья в одночасье распалась, и произошло это всё же на год позже развода, когда Нуля, сидя с отцом на диване в открытом кузове грузовика, бросила последний взгляд на окно-фонарь, как всегда наполовину занавешенное прожжённым посередине клетчатым пледом. Потом неоднократно она приезжала сюда: и вместе с отцом, и с Гринечкой, и много позже, уже после смерти мамы, одна. Но этот дом больше не был её домом, она приходила в гости и, пытаясь проникнуться той, прежней, счастливой жизнью, каждый раз получала под дых. То ей на глаза попадалась некогда приклеенная на дверной косяк сантиметровая лента с отметками её роста и датами, подписанными химическим карандашом, то санки с деревянной гнутой спинкой, постоянно висящие на стене в прихожей и оттого ставшие невидимыми.
Казалось бы, эти посланники прошлого должны радовать и умилять, но ничего подобного не происходило. Нуля чувствовала себя беженкой, попавшей в свой дом, где живут чужие люди, спят в её кровати, едят за её столом и смотрят в окно на её аккуратно застеленную гранитом набережную, такую строгую, питерскую. С которой и сравнить нельзя дощатые сходни речки Ижоры, несущей свои илистые воды в ста метрах от её теперешнего жилья. И хотя Нулю никто не гнал, даже уговаривали остаться ночевать — куда ты поедешь в такую поздноту! — она неизменно прощалась и уходила. А они оставались и принимались за прерванные её появлением дела.
Лишь наезды Грини к ним, в двухэтажный кирпичный барак, скрашивали тоску и прозябание. Отец поначалу был настороже, разговаривал с пасынком неприязненно и сухо, но вскоре оттаял и проникся доверием. Вплоть до того, что отпускал Нулечку с «этим мальчишкой» в город: к маме, в музеи и театры.
Только здесь, на старых питерских улицах, в насыщенном воздухе концертных залов, между выставочными стендами, Нина ощущала полноту жизни. И потом, в электричке, ещё долго заново переживала все, даже самые пустяковые, впечатления, внося в воспоминания post factum коррективы, если данность выпадала из критериев счастья.
Это и была её среда обитания, как бы сейчас сказали, виртуальная реальность, где имитация жизни настолько к ней приблизилась, что зачастую подменяла. Нина впадала в привычные грёзы, едва лишь входила в вагон электрички с платформы Московского вокзала. Этот шаг, казалось бы, отделяющий её от столичной жизни, на деле был стартёром, запускающим бесконечное вращение внутреннего «колеса обозрения». Так что уставший за день Гриня мог спокойно читать или слушать плеер, нисколько не заботясь о развлечении сестры, к этому моменту ограничив свои обязанности лишь доставкой по адресу её лёгкого, инертного тела.
Вплоть до следующего «культпохода» это тело совершало отработанные движения, голосовые связки по необходимости извлекали осмысленные звуки, глаза — материны, цвета переспелой вишни — то следили за текстом учебника, то в море разливанном гигантской лужи, возникшей после обвальных дождей, высматривали островок суши, куда можно было бы перепрыгнуть. Впрочем, добраться, не промочив ног, до противоположного берега не удавалось никому, кроме Господа Бога, о котором Нуля, конечно, знала, но так обрывочно и противоречиво, что брать в расчёт эти сведения смысла не имело.
В тот период Нуля из мелкой, плаксивой девчонки с проволочными волосами постепенно превратилась в молчаливую, внимательную девочку, а потом в девушку, тоже молчаливую, погружённую в недра летаргической полуяви. В том же состоянии она получила паспорт, который теперь стали выдавать с четырнадцати лет. Это совпало с исчезновением брата, и Нуля была потрясена не столько тем, что никто ничего о нём не знал: куда уехал, когда вернётся? — сколько прекращением «материализации» грёз. Мама к тому времени была безнадёжна. Нуля пробовала приезжать, помогать, только заканчивалось это каждый раз приступом материнской истерики, так что посещения прекратились.
Казалось, хуже быть ничего не может: пропажа Гринечки, тяжёлая болезнь матери, беспросветное дремучее существование с жалящими осами-убийцами — так, по крайней мере, Нуля описывала в своём дневнике школьные стычки с одноклассниками. Но, как справедливо подметил пролетарский писатель Максим Горький, «все относительно на этом свете, и нет в нем для человека такого положения, хуже которого не могло бы ничего быть». Случилось и худшее.
Лишь много позже она осознала, что всё началось давно, почти сразу после переезда. Отец тогда только-только устроился работать в тепличное хозяйство, и от него постоянно пахло землёй и навозом. Стояло лето, так ненавидимое Нулей из-за нападок разнообразных кровопийц: комаров, мошки;, слепней, а в затонах Ижоры — мерзких чёрных пиявок, из-за которых, чтобы искупаться, приходилось тащиться на Неву, к спуску за кладбищем.
По выходным во дворе, за врытым в землю железным столом, явно позаимствованным из какого-нибудь придорожного кафе, собирались любители шахмат и устраивали турниры. Отец поначалу лишь стоял и смотрел, но после двух-трёх толковых замечаний, высказанных в свойственной ему почтительной и уверенной манере, на него обратили внимание и предложили сыграть. Но и тогда ему хватило такта превратить верный выигрыш в ничью. И все это поняли и по достоинству оценили.
Шахматами в их семье — бывшей семье — владели все. Гриню научил отец, что давало отчиму лишний повод отругать за «дурацкие дебюты». Но со временем, когда гостевые приезды пасынка вошли в отлаженный ритм и семейные поединки возобновились, пресловутые «неправильные» дебюты были освоены отчимом и признаны партнёрами по железному столу.
Кто-то из игроков подсуетился, и над столом появился навес с опорами из металлических флагштоков, некогда вздымавших разноцветные флаги вдоль «Аллеи стран СЭВ». Прозрачную пластиковую крышу, от рождения синюю, но ставшую со временем блекло-сиреневой, добыли на заброшенном и развоёванном пляже, и теперь лица шахматистов в любую погоду напоминали маску Фантомаса.
С наступлением холодов клуб перебирался в подвал, где жильцы держали всякий домашний хлам и выращенные на дачах овощи. В проходе устанавливали старый расшатанный стол, а зрители следили за турнирами, сидя на бочках и ящиках. Потом жилконтора выделила комнату, бывший «Ленинский уголок», но в тёплую погоду собирались по-прежнему во дворе, за железным столом.
Нина не сразу поняла, что отец играет на деньги. Наверное, это произошло в тот дождливый осенний вечер, когда игроки до последнего сражались под сиреневым навесом. Отец пришёл нервно весёлый, от него слегка попахивало спиртным и вкусным табаком. Привычку к выпивке и курению лёгких дорогих сигарет он приобрёл в своём «шахматном клубе». Это потом уже сигареты пошли дешёвые, вонючие, а лёгкий винный аромат сменился самогонным выхлопом, но Нина ничего этого долго не замечала, отчасти из-за постоянного отсутствия. Да и находясь дома, она пребывала в привычной отключке, перебирая, как скупой рыцарь, жемчужины городских впечатлений.
А тогда, осенью, она вдруг с поразительной ясностью увидела, как отец, стоя к ней спиной, достаёт из кармана куртки мятые, мокрые бумажки. И по характерному шелесту, и по выражению спины отца она сразу поняла, что он расправляет и складывает по номиналам деньги, много денег, при этом тихонько и довольно насвистывая, чего с ним давно не случалось. Почувствовав взгляд дочери, он обернулся и подмигнул, и она поразилась его мальчишеской улыбке и выражению таинственности, как будто они были заговорщиками.
Теперь Нуля ездила в Питер одна и, проходя знакомыми маршрутами: заходя на выставку в Манеж, забегая на минутку в пышечную на Желябова, чтобы выпить чашку сладкого бочкового кофе с обсыпанными пудрой пышками, — она представляла, что рядом с ней, с неизменным стаканом крепчайшего кофеина, устроился брат Гринечка. Который, слава богу, нашёлся, но с Нулей больше нигде не бывал, занятый делами.
Иногда она заходила к матери, которая резко передумала умирать, а навострилась пулемётной очередью колотить по клавишам компьютера, сочиняя то стихи, то рассказы и даже начала писать роман, но, запутавшись в персонажах, бросила. У мамы, как правило, сидел коллега по перу, некий Александр Сергеевич, и до Нули, в одиночестве пьющей чай с чёрствым, из кулинарии, пирогом, доносились его хвалебные восклицания: «Вот это стиль! Лихо, лихо закручен сюжетец!», — которые, как впоследствии выяснилось, относились к его собственным творениям.
Гриню застать удавалось редко. Теперь при встрече он её никогда не целовал, как бывало, а кидал: «привет — пока» или походя и больно ерошил волосы. Лишь один раз, в прихожей, явно волнуясь, спросил, не помнит ли она, где мать хранила старые серебряные украшения. На невразумительное «мэканье» резко бросил: «Забудь!» и умчался. Но Нина не забыла и после того ужасного случая то и дело вспоминала, как Гринечка колебался спрашивая, как резко и зло, махнув рукой, кинул «забудь». Как потом, уже после, посмотрел на неё с тревогой, когда, придя не вовремя, она застала в квартире людей в милицейской форме, задающих матери вопросы, а та лежала на диване и отвечала лишь одно: «Вот, хотела детектив — получила детектив!» и хохотала сквозь икоту и слёзы.
После этого Нуля совсем перестала бывать в своей прежней квартире и появилась там вместе с отцом лишь в день похорон. Отец быстро напился, но не отправился «полежать», как он в таких случаях делал дома, а затеял спор с притихшим Александром Сергеевичем, доказывая, что онкологию надо лечить в Германии, в крайнем случае, в Израиле. Тот неопределённо возражал, потом тяжело отмалчивался, прежде чем закричать тонким, плачущим голосом: «Вы погубили её талант!».
Гринечка попытался встрять и получил от писателя свою порцию разоблачений, но никто ни словом не обмолвился о краже фамильных украшений. Нина тоже молчала, и напрасно Гринечка подлизывался к ней, изображая братское сочувствие, она и без того никогда бы его не выдала, благодарная за бесценное общение в прошлом.
В тот же год она поступила в Универ, на философский факультет, выбрав отделение конфликтологии, с традиционно высоким конкурсом. В СССР там готовили разведчиков. Погружённая в новую студенческую жизнь, она долгое время не замечала, что квартира постепенно пустеет. Спохватилась, когда на месте холодильника обнаружила картонную коробку из-под телевизора. Отца не было дома, и Нина, впервые за много месяцев оглядела квартиру и пришла к ужасному выводу: все более-менее ценные вещи исчезли. Бросилась к книжному шкафу — его полки были завалены кипами бесплатных газет, которые отец, подрабатывая, одно время раздавал на улице. И ни одной книги!
Бедный папа, он всё проиграл! Проклятые шахматы!
Тогда Нуля ещё не знала, что отец давно бросил шахматный клуб, а, вернее, его оттуда попросили по причине накопившихся невозвратных долгов. Их, правда, списали, но к железному столу допуск был закрыт. Зато повсеместно заработали игровые автоматы: в кафе, на заправке, в Доме Быта. Даже в ближайшем кафетерии стоял «однорукий бандит», и Витольд Захарович часами дёргал рукоятку, надеясь на верную комбинацию. Выигрыш толкал его на новую игру, ему никогда не хватало силы-воли уйти с малой денежкой, и он просаживал всё до копейки.
Нуля пробовала уговаривать, нашла врача, который брался лечить от игромании, но отец был невменяем и с покрасневшими от недосыпа глазами набрасывался на дочь, требуя денег, грозясь продать квартиру. Нуля отступилась, рассказала всё декану, которого студенты любили, называя «Батей». В тот же день Нина Чичмарёва получила место в общежитии, которое находилось в Петродворце, время на дорогу уходило то же, и она не ощутила никаких перемен, кроме полного безразличия к выходкам отца, судьбе квартиры и всей Металлостроевской жизни.
Именно тогда встретился ей брат Гринечка на углу Кадетской линии и Университетской набережной. Он шёл от своего сводного брата Лёсика, с которым Нуля по непонятной причине никогда в жизни не встречалась, был необычайно возбуждён и даже взвинчен, проводил её до двери факультета и приглашал заходить в гости, посидеть за «рюмкой чая». Но опять пропал на целый год и объявился полностью преображённый, с волосами, собранными в кичку, и следами ожогов на руках и шее. Но эти пустяки его не волновали: он стал файерщиком.
БУРЯТСКИЕ КОРНИ
Кто бы мог представить: всего за три месяца собрать новый коллектив, подготовить программу и перебить у самой Маши жирный куст гастролей по Сибири! Гриня вновь и вновь переживал тот момент, когда продюсер шоу «Сибирские Огни» Тумен Разгоев — сам Тума! — с обманчиво-глуповатым лицом вытащил из ноутбука диск с Драконом Дрюней и ёрнически произнёс: «Не получится. У нас электриков своих хватает». Но все понимали, что Тумен сегодня просто в таком образе, косит под дурачка, и возражать бесполезно. Маша и не возражала, молча взяла диск, изо всех сил стараясь не встречаться глазами с Гриней, но всё же не сдержалась, спросила, стоит ли вообще «дракона работать». Тума, не выходя из образа, кивнул: «Только от розетки отключи и огоньку добавь», и сам рассмеялся своей шутке.
Выступление Грини он просмотрел ещё накануне, вживую, на что никто не мог рассчитывать. Это Нулечка организовала, умница. Она узнала, что Разгоев всегда останавливается в Европейской. Администратору гостиницы намекнули, что есть потрясающий свежий номер, и артисты готовы для рекламы сработать бесплатно. Но с одним условием: на ресепшн «Европейской» и в ресторане «Крыша», где пройдёт выступление, повесить небольшие афишки.
Конечно, пришлось отблагодарить того полузнакомого деятеля, который эту ситуацию выхаживал, а ещё потратиться на рекламу, чтобы и тексты, и фотографии, и печать были на уровне. Теперь, когда контракт на восемнадцать выступлений с убедительной итоговой цифрой был подписан, изначальные сомнения казались Грине малодушием. Да, Нуля не зря пошла в конфликтологи, преодолевая на тренингах барьеры и покруче. Попутно она обучалась приёмам файер-шоу, набирала мастерство. Таня помогала ей, но самое главное — утащила от Маши способную Наташку, а та с собой ещё одну девушку привела, тоже огненную. Вот эта новенькая, Ася, бурятка по крови, стала той наживкой, на которую клюнул Тумен.
У Грини даже дух захватило, когда её впервые увидел, так напомнила о Жанне: маленькая, смуглая, с угольными, будто нарисованными, глазами. На этом сходство кончалось. Широкие скулы и вывернутые губы огрубляли лицо, фигуру портила заметная кривизна ног и совершенная безгрудость. Но все недостатки компенсировались природным артистизмом и длинными, ниже попы, тяжёлыми волосами, которые Ася раскладывала на две косы, вплетая разноцветные шнуры и металлические бусы. На представлении эти косы так и летали, придавая движениям дикарскую экспрессию.
Ну не мог Тумен пройти мимо! На афише Ася, почти заслоняя Дракона, крутила огненную палицу, и колесо огня перебивали две скользкие плетёные змеи, сверкающие искрами металла. И лицо так чётко, золотой маской!
Сценарий изменили буквально за три дня до приезда Разгоева. Вместо четырёх «гаремных» дев возникли дикие амазонки, воительницы, охотницы на Дракона. Они выслеживали его, их гнала жажда добычи и первенства. Этот сюжет, как всегда, пришёл из послеобеденного сновидения, когда сон зыбок и короток, а пробуждение выносит ярко-выпуклую — другую — реальность. Конечно, подсознание использовало охотничье детство Аси, о котором она на репетициях то и дело рассказывала, но Гриня не признался бы в этом даже самому себе.
Чуть не в последний день добавили Танин дебют с арканом. Этот номер Гриня подсмотрел у болгар, ещё на гастролях с Машей, и отметил для себя «на будущее», а потом забыл. И тут, очень кстати, в контексте с охотничьим реквизитом, вспомнил и даже сразу «переработал», памятуя предостережения о разборках за плагиат. В отличие от болгарского варианта верёвка аркана не пропитывалась топливом заранее. Подбрасывая и крутя лассо, Таня слегка обмазывала его летучим составом, он загорался от «дыхания» Дракона, и, хотя пламя держалось всего несколько секунд, полёт огненной петли завораживал зрителей.
Потом много раз вспоминали фрагменты этого решающего выступления: двойной кувырок Наташи, её подкат к столику Тумы с выбросом «пещерного» ножа, на что Разгоев под одобрительный смех присутствующих незамедлительно выставил в ответ свой, вернее, ресторанный, с зубчиками и круглым носом. Всем понравилась Нуля, которая с отрешённым видом крутила огненные пои и, наученная Асей, выкрикивала перед началом охоты заклинания на бурятском языке. «Сагаан эрэ хун — луу! Ухэл луу!»
Но круче всех выступила Ася. До этого они два дня репетировали подскок на плечи Дракона, но равновесие держать не получалось. Ограничились тем, что Гриня пригибался, убегая от Тани с её арканом, и в этот момент Ася запрыгивала к нему на спину, отбирала горящий факел и, сидя на плечах, крутила его, изображая триумф победительницы. Вполне эпическая концовка.
Но тут, перед разогретым зрителем, скалясь и остервенело махая косами, она что-то гортанно выкрикнула и в момент взлетела к нему на плечи. Пару секунд балансировала, пребольно уцепившись пальцами ног за его ключицы, и резко выпрямилась. Гриня едва смог передать ей горящий шест, ухватил за лодыжки и еле держал равновесие. Дальнейшего он не видел: что она там делала, стоя на его плечах, только слышал те же гортанные, отрывистые фразы, а на голову и лицо капало горячим.
Победного ухода за кулисы не получилось. Ася спрыгнула и ринулась через столы, мимо застывших официантов — в фойе. Там она спугнула стайку англичан и с потухшим шестом — и сама вся потухшая, полуживая — побрела вниз по лестнице, где её догнал Гриня и повёл в гримуборную. По дороге, взглянув в зеркало, испугался: всё лицо его и волосы были в кровавых потёках. Это ничего, это моё, так бывает, — успокоила Ася.
Когда переодевались в гримёрке «Крыши», подчёркнуто-вежливый портье передал им приглашение от «господина Разгоева» присоединиться к нему в нижнем баре. Они переглянулись, а Гриня ткнул Нулю локтём и показал большой палец. И тут же, боковым зрением, срисовал рысий оскал-улыбку Аси.
Потом Таня ему рассказала, что у Аськи на эмоциях начинается «кровянка», поэтому ей ребёнка не завести и не выносить, даже если зачался. Ну, какие её годы, ещё успеет, смущённо отмахивался от женской темы Гриня и с удивлением узнал, что Аське уже тридцать два, что она четыре раза побывала замужем, но бездетность всех отпугивает. Для нашего дела — самое то, уже в дверях бросил Гриня, не заметив, как поникла Таня.
Уже на гастролях по Сибири, забираясь в свой полулюкс после серии изматывающих шоу, Гриня вспоминал горячую кровь на лице, и это его странным образом волновало. Какая она настоящая, честная, как моя бедная желтоклювая птичка! Но дальше таких мыслей дело не шло. Его вполне устраивал сложившийся расклад и полусемейные отношения в коллективе.
Они, и правда, неплохо сработались. Наташка доброй собакой ходила следом за Гриней, по одному его слову кидалась на защиту интересов группы: им меняли невыгодную площадку, выдавали бронь на самолёт, подгоняли солдатиков из соседнего гарнизона, если оставалось много непроданных билетов.
Гриня был доволен результатами сестры. Начав с нуля (Ну;ля!), боясь огня, как… огня, она уже через месяц очень прилично, а, главное, спокойно, крутила веера и пои. В этом была заслуга бурятки. Именно Ася, а вовсе не Таня, натаскивала Нулю, учила её разным тонкостям, которые приходят только с опытом и становятся ноу-хау каждого файерщика. Ими ни под каким видом не делятся, оберегая находки, составляющие особый почерк и бесценный багаж артиста. Но Ася прямо вцепилась в Нулю: использовала каждую свободную минуту, любую возможность учить, учить, добиваясь совершенства. И Нуля поначалу покорно, а потом, когда стали получаться сложные трюки, с упорством бесчувственного воина повторяла и повторяла упражнения, пока не падала без сил.
Они были неразлучны, и никто не смел втиснуться, примкнуть к ним. Гриня не знал, как относиться к этому: женщины всегда дружат против кого-то. Но кожей чувствовал: Аська что-то задумала, с умыслом обхаживает сестру. И старался не смотреть ей в глаза. Нарочно стал сух и невнимателен к Нуле, Асю просто не замечал, ни с кем о них не говорил, будто отрезал, предоставив Наташке интерпретировать его указания, как ей вздумается. К этому все скоро привыкли, считая, что Гриня занят более важными вещами.
Иногда, пересекаясь маршрутами, встречали Тумена, и они с Асей о чём-то говорили на своём языке, а потом выяснялось, что договор продлён до конца осени, а гонорар увеличен вдвое. Летние сибирские гастроли давали команде возможность всю зиму бить баклуши, даже в какой-нибудь Турции. На будущую весну уже готовился новый контракт, но регион почему-то не оговаривался. По ситуации, загадочно улыбался Разгоев, и в этом умолчании просматривалась заграница.
Если выступления не сильно выматывали, Гриня коротко бросал Тане: приходи, — и не сомневался, что придёт. Его забавляло, как она резко бледнеет, вообразив, что кто-то слышал его недвусмысленный приказ, а потом, выждав несколько минут, крадучись, идёт к двери его номера. И войдя, с закрытыми глазами, стремительно, как в воду, кидается в духоту подушек, отдавая Грине то, что уже давно ему принадлежит. Почти машинально он снимал с неё одежду, как снимал бы с себя, прикасался к её щекам, губам, как прикасался бы к своим, бреясь. Только в самый пик близости вдруг до одури отчётливо видел улыбку-оскал, змеистые косы и целовал морского конька за ухом…
ОХОТА НА ВЕДЬМУ
Последние представления они давали в Тобольске, с которого и начинали своё турне. Выступали под аншлагом: за лето их слава разрослась, и те, кто были на первом шоу, привели знакомых. Программа за время турне значительно изменилась, и Гриня вынужден был признать, что авторство всех нововведений принадлежало Асе. Он внутренне бесился от того, с какой лёгкостью принимаются её предложения и буквально на ходу вплетаются в прежний, Гринин сценарий. Но только в Тобольске он понял, что Ася полностью захватила финал.
Поначалу ему даже понравилось, что Дракон из дичи превратился в предводителя амазонок и появилась достойная соперница — Колдунья. Что под конец Асю, а не его, ловят арканом, когда она запрыгивает к нему на спину. Он недоучёл особенность региона. Здесь, в новом Тобольске, выросшем на нефти, местного населения почти не было. Зал Дворца культуры, построенный три десятилетия назад, заполнялся выходцами из всех республик бывшей империи, среди которых преобладали азербайджанцы и казахи. Образ колдуньи им очень импонировал, в первый же день они устроили Аське настоящую овацию, Дракону же больше свистели.
Гриня попытался было вернуть прежний сценарий, но ему вдруг позвонил Тумен, наговорил кучу лесных слов… смелые находки… успех у зрителей… и Грине стало понятно, что менять ничего не надо, если он хочет получить новый контракт.
В Тобольске Таня стала угрюмой и рассеянной. Отработав программу, шла в старый город, с деревянными линялыми домами, летней пылью и бродячими собаками. Теперь она не каждый раз откликалась на его зов, просто не приходила и всё. А наутро, не глядя в глаза, что-то бормотала однообразное: устала, заснула. Впрочем, он и сам не так уж сильно её жаждал, но до конца гастролей решил ничего не менять.
В ту ночь перед последним выступлением Таню тоже не пришла, но Гриня так увлёкся мыслями о грядущем сезоне, что даже не вспомнил про неё. Он по десятому разу перемалывал сегодняшний разговор с Тумой, его одобрительное цоканье, свои остроумные реплики, которые, правда, пришли в голову уже после встречи. Но это теперь не имело никакого значения — контракт был подписан. Болгария, Польша, Украина и под конец — единственное представление в Москве, на Красной площади, где пройдёт международный фестиваль альтернативного искусства.
Гриня сам не заметил, как погрузился в сон, и Красная площадь — с маленьким, игрушечным кремлём, с витой, карамельной главкой собора Василия Блаженного — светила из мглистой дали яркой звёздочкой, у которой было имя… имя… Наплывающие волны сна то выбрасывали Гриню на песчаный берег реальности, и тогда он сквозь неплотную занавеску видел мигающие огоньки высоток химкомбината, то уволакивали в темень океана, где в мерцании светляков проступали со дна бесконечные водоросли, перевитые цепями затонувших кораблей.
Ж-ж-ж-ах-х-х… ж-ж-ж-ах-х-х-а-а… — вздыхали волны. И Гриня вспомнил: Жанна. Имя его путеводной звезды — Жанна. И улыбнулся: она там, там, высоко. Она ведёт его… Жанна, прошептал он во сне. Ася, — откликнулось эхо, и очередная высокая волна слизнула его лёгкое мальчишеское тело, обмотало водорослями-косами и понесла в такую провальную пучину, что захотелось немедленно выскочить на поверхность, глотнуть воздуха. Но его тащило всё глубже, глубже, тело забилось в агонии удушья, в ушах что-то лопнуло, и наступила тишина.
Здесь, под немыслимой толщей воды, он с облегчением почувствовал, что воздух ему больше не нужен. Слух вернулся обострённо и избирательно. Беззвучно пролетали мимо стаи прозрачных рыб, а шёпот сухого камыша где-то в невероятной выси, напоминал знакомые слова, вот только их значение ускользало. Бездыханный, он лежал темноте, с расширенными невидящими глазами, и слушал однообразное, баюкающее: хусэхэ… таалалга… таалалга…
И только утром, стоя под душем, обнаружил, что вся грудь покрыта малиновыми ожогами и следами укусов. Хусэхэ, хусэхэ, прошептал он и тут же вспомнил, как часто в разговоре с Туменом Ася повторяла это слово. Провалявшись в номере почти до начала программы, Гриня время от времени произносил, стремясь передать артикуляцию: хусэхэ… таалалга, — и, в конце концов, стал понимать их значение. Ему припомнились и другие слова, услышанные ночью: хай да… хэшье… обретающие от повторения смысл. И вдруг, как шипенье змеи, выползло из норы памяти: эльбэшэн эхэнэр. Так восторженно говорил Тума вслед уходящей Асе, а сам перебирал зэли с нанизанными монетами…
Заключительное представление началось с бурных оваций. Первое отделение прошло чисто, но без накала. И артисты, и зрители понимали, что весь драйв отложен под конец и в предвосхищении азартно хлопали. В антракте Гриня пил в буфете минералку и обсуждал с Наташкой подходящий рейс на Питер. Чертовски захотелось домой, в свою белую студию, и чтобы ни единой души, никого рядом.
Сегодня же решить с Таней, объясниться и… покончить с этим. Она, конечно, уйдёт от него, к той же Маше вернётся, виноватая и раскаявшаяся. Ничего, она справится, поплачет, но справится. И вдруг понял, что Наташка как раз про неё и говорит, мол, на Татьяну билета брать не надо, она здесь остаётся. Как остаётся, почему? — с преувеличенным изумлением, а на деле с облегчением, спросил Гриня. Так у неё здесь родители, она же из Тобольска, ты разве не знал?
Конечно, знал, столько раз она про этот Тобольск ему говорила, всё поминала наличники в столетних избах, затопляемых весной до самых окон, и тайгу, что в часе езды. Только всегда он её слушал в пол уха, не интересно ему это было. Что ж, одной заботой меньше…
Началось второе отделение, и публика возбуждённо шумела, потом раздались редкие хлопки, моментально переросшие в овацию. Свет погас, и в полной тишине загудел-заплакал морин хуур, испуганной птицей вскрикнула лимба, гулкая дамара забила цокающими копытами, и низкий, будто медвежий голос зарычал, заухал: «Сагаан эрехун… сагаан эрехун… алаха… алаха…».
Наташа — в чёрном в облипку свитерке с нашитыми светоотражающими полосами — выбежала на сцену, играя огненными пальцами. Каждый выпад, направленный в зал, вызывал бурный отклик: от испуганного визга до одобрительного свиста. Таня стояла за кулисой с арканом в руках, ожидая выхода Аси. Гриня, стоящий с факелом наготове, уже начал тревожиться, но по восторженным крикам зала понял, что Аська опять приготовила какой-то сюрприз.
Он выглянул из-за кулисы и чуть не выронил шест. Ася, поднимая колени до плеч и победно выбрасывая руки, двигалась по проходу с самого верха амфитеатра. Вместо обтягивающего трико на ней был настоящий шаманский костюм: длинный балахон с бахромой, колокольчиками на шнурах и висящими меховыми фигурками животных. Продолжением смоляных волос на голове вздымалась утыканная перьями шапка. Бесстрастное лицо-маска отливала золотом.
Как же она в этом наряде вскочит мне на плечи? — забеспокоился Гриня, но тут же уверился: вскочит. Ещё как вскочит и удержится, и факелом будет махать!
Опустив забрало дракона, он зажёг приготовленный шест и под устрашающий рык выскочил из-за кулис. Наташа бежала навстречу, подняв горящие руки-канделябры. В это время Ася, оторвавшись от толпы зрителей, запрыгнула на сцену. Приседая и мотая тяжёлыми, звенящими от бубенцов, косами, она подскочила к Грине и закричала, оскорбительно брызжа слюной: «Гуйха баялиг! Гуйха гал!». Толпа одобрительно загудела.
Гриня разозлился. Он не понимал, что там кричит Аська-ведьма, но чувствовал: она решила напоследок выпендриться и выставить его болваном. Скорее бы финал, а там разберёмся с этой бабской самодеятельностью! И, как бы принимая вызов, сделал боковой кульбит с горящим факелом и тут же почувствовал, как зажгло в глазах и запахло палёным: несмотря на защитную маску, он сжёг себе брови и ресницы. От резкой боли Гриня на время ослеп и упал на колени.
Ася захохотала, поставила ногу ему на спину и стала выкрикивать в толпу: Алаха луу! Алаха луу!». В ответ послышался радостный отклик: «Ухэл луу!». Ася завыла, забилась, как в падучей, и под восторженные крики толпы продолжала выкрикивать: «Ухэл луу! Ухэл луу!». Гриня уже отошёл от болевого шока, поднялся с колен и крутил огненный шест, всё ближе подбираясь к «ведьме» — пора было заканчивать охоту. Но Ася вдруг стала кричать высоким, дребезжащим голосом: «Сагаан эрехун! Алаха!»
И такое отчаянное бешенство было в этих криках, что Гриня всерьёз обеспокоился. Он пытался перехватить её взгляд, поймать успокоительный намёк: не дрейфь, мол, всё по роли. Но Ася была невменяема, носилась по сцене, продолжая трястись, звенеть и выкрикивать всякую чертовщину. Пытаясь как-то закончить выступление, Гриня проделал несколько боковых прыжков с факелом, напустил огненных вихрей, но его просто не замечали. Эльбэшэн эхэнэр… эльбэшэн эхэнэр… колдунья… колдунья, — гудели ряды.
Таня появилась бледная, как привидение, и застыла, зачарованно глядя на Асю. Гриня поискал глазами Нулю, но сестрёнки нигде не было. В ту же минуту он увидел, как она крадётся вдоль кулисы, уходя вглубь сцены. Да что это они, совсем сдурели напоследок! Лепят что хотят! Гриня в ярости сжал зубы, мысленно раздавая девчонкам тумаки и затрещины. Ну, хорошо, закончат они без Нули, но что за дела? Это всё Аська-ведьма, её влияние… Вот и Таня почему-то медлит, не бросает аркан. Смотрит на бесноватую Асю зачарованным взглядом.
И вдруг Гриня с чёткостью озарения понял, что сейчас произойдёт. И неуверенность Тани, и бешенство Аси, и даже «огненные пальцы» Наташи — всё завязалось в единую живую цепь, которая замыкалась прямо на его глазах. Он рванулся наперерез Тане, но было поздно. На Асю уже неслась петля аркана и, пролетев рядом с его факелом, вспыхнула, загоревшись гудящим пламенем. В ту же секунду его повалило ударом сбоку, что-то острое впилось под рёбра, и на мгновение он потерял сознание от боли.
Зрительный зал наполнился криками ужаса, завыла сирена пожарной сигнализации. Дальнейшее происходило как в страшном сне. От факела занялась кулиса, Гриня силился и не мог подняться, словно пригвождённый к сцене. С обморочной стереоскопичностью накатило видение: под дождём потолочных огнетушителей, как в замедленной съёмке, пролетела огненная петля, а в ней обугленная голова с тлеющими перьями.
ПАДЕНИЯ И ВЗЛЁТЫ
Сознание возвращалось толчками, с приступами боли. В следующую секунду боль спадала, и Гриня погружался в воронку бесчувствия. Окончательно пришёл в себя, когда вечернее солнце нарисовалось сквозь просвет штор оранжевым зрачком. Ася, что с ней? — метнулось в мозгу. Ощутив чьё-то присутствие, Гриня повернул голову, и давешняя боль тут же схватила под рёбра, пресекая дыхание. Он застонал, и над ним полной луной зависло страдающее лицо Наташки. Она силилась улыбнуться, но слёзы, быстрыми ручьями стекая с носа, закапали ему на грудь. Так же быстро Наташка успокоилась и уже говорила и говорила жарким шёпотом, будто рядом кто-то спал. На самом деле Гриня лежал один и по форме кровати, гладкости белья и безликой стерильности помещения понимал, что находится в больничной палате класса «люкс».
Наташка всё твердила про Бога, который всех спас, периодически с восторгом всхрапывая: «Я чуть тебя не убила!». Из её путаных объяснений Гриня понял следующее: Танька передержала верёвку, та загорелась по-настоящему и, если б она, Наташка, не набросилась на Гриню, огненная петля его бы накрыла. Вот только про канделябры на руках забыла, ими-то и ткнула под рёбра. Хорошо, что лёгкое не задела. Она бы и Нинулю оттолкнула, да как одной-то?
— Нули же не было на сцене, — возразил Гриня, и тут же вспомнил летящую огненную петлю и голову с горящими перьями.
— Как же, не было… Она-то как раз и была.– Наташка по-бабьи, горестно вздохнула и пояснила: «Аська с Нулей приготовили тебе сюрприз. Они эту подмену давно наметили втайне от всех. Сольный дебют Нины Чичмарёвой! Ведьма против Дракона! Если бы не Танькина оплошность — ты бы сестрой был доволен. Ведь как они тебя разыграли!».
Поняв неуместность восторга, Наташка судорожно вздохнула и продолжила: «У Тани ожоги рук, но не страшные, её домой отпустили. А вот у Нулечки — сильно обгорели лицо и шея. Лежит в ожоговом центре госпиталя, завтра будут оперировать. Ты не волнуйся, всё обойдётся. Разгоев сказал: опасности жизни никакой. Из Москвы светило летит, профессор Кругель… виртуоз». И тут же затараторила придушенным шёпотом — про могущественного Тумена, рулящего по всем вопросам. Следователя страховой компании сумел правильно настроить, теперь он работает по-честному, местных оперов укоротил, а то уже разогнались до теракта! Доктора; — что здесь, в городской больнице, что в химкомбинатовском госпитале — маршируют и честь отдают. Никаких денег не требуют, страховка покрывает все расходы. И всё Разгоев…
Но Гриня уже не слушал. Надо срочно повидать сестрёнку! Он представлял, как бедная Нулечка мучается или лежит одна в забытьи под морфином. И уже никто не в силах исправить случившееся! Если только этот Кругель, виртуоз… Но ведь не волшебник! Всё из-за неё, из-за этой ведьмы! Какого дьявола она затеяла подмену?! И ведь ему — ни звука, ни намёка. Сюрприз, видите ли, готовили! А Разгоев старается… Значит, обо всём знает и Аську прикрывает.
Гриня попытался сесть, но перед глазами всё завертелось, и он чуть не свалился на пол. Вошла сестричка и вежливо, но непреклонно спровадила Наташку, а Гриню уложила под капельницу. Монотонность и тишина навевали покой, и Гриня, преодолев приступ бессмысленной деятельности, затих.
То, что произошедшее не случайность, сомнений не вызывало. Вот только кто это затеял? Ася? Зачем? Они с Нулей очень дружили, им нечего было делить. Оставалась Таня. Не просто так она передержала верёвку. Ревновала Гриню к Аське и, не зная о планах девчонок, метила в соперницу. Но ведь и в него тоже!
Стоп, таких подозрений не было. Ему показалось… нет, он был уверен, что в зрительном зале видел Машу. Ну да, во втором ряду слева. Ведьма в своём балахоне как раз мимо неё вышагивала. Ещё тогда подумал: глаз с Аськи не сводит, стерва.
Машка могла… Таньку подговорила сорвать номер, в глаза ей тыкала: он, мол, предатель, всех использует и бросает, за тебя взялся, и тебя бросит, другую уже обхаживает. Но ведь это не правда, и Таня отлично знает, что Аська сама начала, сестру приручала, чтобы своей стать. Нет, не пошла бы Танюха на такое!
Гриня провалялся всю ночь без сна, перебирая мысли. Под утро в палату неслышно проскользнула маленькая женская фигурка. Она возникала то справа, то слева от кровати, поправляла тонкими пальчиками одеяло, подносила к губам Грини поильник, из него холодной струйкой тёк влажный воздух с запахом прелых яблок. Женщина забиралась с ногами на стул, прикладывая к горячему лбу ледяные ладошки, и Гриня знал, чьи это ладошки. Ведь тебя больше нет? — спрашивал он женщину, но ответа не получал и не ждал. Это был просто такой рефрен: «тебя больше нет, тебя больше нет». Он звучал, пока не потерял всякий смысл, и тогда Гриня уснул.
В последующие дни его, бледного, спокойного, видели то в холле ожогового центра, то во Дворце культуры либо у входа в мэрию, где засели страховщики. Узнав, что лёгкие не задеты, он тут же покинул больницу, расписавшись в бумагах и выслушав напоследок от лечащего врача предупреждение о возможных последствиях «вплоть до хронической невралгии и удаления ребра». Ничего, Адам и без него шороху наделал… как-нибудь… Но в мозгу засело, что мог бы и трупиком отдыхать в чистеньком морге.
С сестрёнкой он практически не разговаривал, её глаза на забинтованной голове глядели внимательно, как бы припоминая, руки поверх одеяла постоянно двигались, суетились. К Нуле приходили то с уколами, то с капельницами, а потом увезли в операционную, куда устремилась целая толпа зелёных халатов — перенимать опыт московского кудесника. Грине велено было часов пять где-нибудь погулять, а тут и Разгоев появился, подхватил под руку, усадил в машину с мягким, быстрым ходом.
Уже через несколько минут они входили во «Дворец Наместника», где в большом белом зале, накрытом богато и сдержанно, сидело и обедало человек двадцать. Завидев Разгоева, все засуетились, но, повинуясь его успокоительному кивку, продолжили трапезу и общий разговор. Тумен устроил Гриню слева от себя, кресло справа занял коренастый, лысый мужик с высоким, крутым лбом и чёрными бесперебойными бровями, отчего его лицо казалось поделённым надвое. Так это ж водитель, вспомнил Гриня, но потом засомневался, услышав, как свободно, по-барски лысый разговаривает с подошедшим официантом.
Пожалуй, с этого водителя началась у Грини полоса неузнавания. Потому что сидевшую напротив женщину он разглядывал довольно долго, прежде чем сообразил, что перед ним Ася. Это было ужасно глупо, пришлось делать вид, что задумался, только заметил… Но Ася улыбнулась одними глазами и поднесла ко рту ладонь: то ли знак молчания, то ли неотправленный воздушный поцелуй. Выручил Тумен с вопросами по меню, но от Грини не укрылся их обмен взглядами.
Тут поднялся мужчина, сидящий во главе стола, и, явно продолжая прерванный разговор, призывал не паниковать, действовать в рамках текущего соглашения, а под конец предложил утвердить состав правления. Все одобрительно загудели, а Разгоев сказал вроде бы и не громко, но отчётливо: «Это правление надо полностью заменить, старики не справляются». Похоже, главный не ожидал от него такой реплики, он вздёрнул плечами, покраснел и стал что-то быстро говорить сидевшему рядом. И Гриня по характерному жесту плечами узнал мэра Тобольска, который был на первом представлении «Дракона» и вместе с Разгоевым заходил в гримёрку, их даже знакомили.
Что здесь вообще происходит, и зачем Тумен меня сюда затащил? — соображал Гриня и тут же сам себе отвечал: а чтоб знал, с кем имею дело, и не рыпался. А он и не думал… Только вот про Машу надо сказать. Но это потом, когда всё закончится. Почему-то Гриня не был уверен, что Тумен ухватится за версию с Машей. Да он и сам как-то не рвался в бой. Уже ничего не исправишь, а Нуле нужна помощь.
Между переменой блюд Тумен ронял в сторону лысого краткие реплики, из которых стало ясно, что они на собрании акционеров «Тобольск-шоу» — кормушки комитета по культуре — и что Тумен Разгоев там что-то вроде председателя, а мэр — президент. Лысый же, которого звали Борей, исполнял роль секретаря. Он деловито вытащил из портфеля пару скреплённых степлером листков и передал на другой конец стола, где их тут же — видимо свита мэра — принялась изучать.
Не дожидаясь результата и, видимо, не имея в том надобности, Разгоев встал из-за стола и, направляясь к выходу, прощально поднял руку. Они вышли втроём, но Тумен направился к своей машине, а Боре велел довезти Гриню до госпиталя. Напоследок он выдал непонятную фразу про бесполезное горение факелов над Тобольском и вред от него для вынашивания детей. Вам не грозит, подумал Гриня, угадав на заднем сиденье Лендровера силуэт Аси.
В ожоговом центре его поджидал очередной «незнакомец», который выскочил, будто из-под земли, и зашипел-закашлял какие-то ругательства. И только на «гадёныше» Гриня признал Витуса, а так ни за что бы не подошёл, встретив на улице. Плешивая голова безобразилась множеством чирьев разной спелости, зубы практически отсутствовали, жёлтые никотиновые пальцы с траурной каймой под ногтями смотрелись нечистыми и дрожали беспрерывно. Сивушный дух вылетал с каждым словом.
Однако персонал отнёсся к нему сочувственно. Отец, отец приехал, бедняга… шелестело по углам. Гриня попытался проскочить в палату, но его не пускали. Пациентка в реанимации, стерильно, общение исключено, ждите доктора. И ему ничего не оставалось, как устроиться в холле. Сразу подсел отчим и занудил слезливо, будто не он только что поливал руганью. Про скверную жизнь, одиночество, про дочь, которая его бросила и связалась с подонком. Это он меня имеет в виду, и Гриня сочувственно кивал.
Доктор появился заполночь. Было видно, что его, смертельно усталого, подстегнули к беседе звонками, он вымученно улыбался и всё повторял: «сделал что мог». Из полезного было только пожелание добыть редкостный препарат и настойчивая рекомендация не волновать пациентку визитами. Ещё Гриня понял, что сначала Нуля будет лежать без всяких бинтов под защитным колпаком, потом её переведут в отдельную палату, и тогда… Вот тогда его присутствие будет очень полезным, потому что настроение, развлечение и общий тонус… Хорошо, что Витус всё это время спал, и, хотя доктор выгибал бровь под натужный храп и угарный запашок, повинность общения с родственниками выполнил до конца.
Подходя к двери своего номера, Гриня заметил сидящую в холле женщину. Мысленно отметил, что похожа на Машу, но только на тихую, провинциальную Машу, не накрашенную, в сереньком свитере. И тут же кольнуло — это она и есть. И сердце забухало как с перепоя, а злые обличительные слова так и остались невысказанными. Маша поднялась навстречу, и Гриня отметил, как сильно она постарела: мгновенная сетка морщин возникала при любом движении лица; красный берет, который ещё недавно так подходил к её каштановым волосам, смотрелся нелепо, по-клоунски.
Он открыл дверь и, дождавшись, пока Маша войдёт следом, захлопнул и даже закрыл на защёлку. Он хотел быть уверенным, что ему никто не помешает. Не помешает что?! Он и сам не знал, только понимал, что вот прямо сейчас произойдёт нечто важное в его жизни, но молчал, боясь спугнуть. И ничуть не удивился, когда Маша, закурив свою коричневую пахитоску, принялась выкладывать ту самую версию, предваряя каждое предложение словами «ты вероятно думаешь…». Что выслеживала она его, хотела отомстить, Таньку-соперницу в компаньонки взяла.
— А что, скажешь — нет?! — Гриня и сам знал, что нет, но от него требовались реплики, иначе правде было не вылезти из хаоса догадок.
— Ты в уме? — голос Маши был спокоен и насмешлив, — Она на четвёртом месяце беременности. Я что, похожа на детоубийцу?
— Ты хочешь сказать, — промямлил Гриня непослушными губами.
— Я хочу сказать, что у тебя будет сын, — закончила Маша, как будто этот факт напрочь исключал всяческие козни. — Ну, хочешь, я Таньку сюда приведу?
Таньку? Сюда? Зачем? — забилось в мозгу, но Гриня только пожимал плечами и совсем, совсем отсутствовал. У него перед глазами встала картинка из учебника по биологии, на которой лишённый покровов живот бесстрастно демонстрировал свернувшегося личинкой гномика с закрытыми глазами и пальцем во рту. И от этой нарисованной картинки то веяло холодом, то пекло нестерпимо, то всё разом немело, и никакими силами было не выговорить: «мой сын».
Маша ещё что-то говорила, размазывая слёзы, Гриня вытирал ей лицо салфетками из бара и целовал уголки рта, как это повелось с первой их ночи. Это было прощанием и примирением, и ещё чем-то новым, восторженным. Ах, у меня же есть сын, — и он благодарно гладил её волосы, плечи, и, уткнувшись в желобок под шеей, шептал: «Спасибо, спасибо…», — будто это Маша вынашивала его сына, а не Таня.
И когда Маша ушла — да он и не заметил, как ушла! — ещё долго лежал на двуспальной, не расстеленной кровати в полной темноте и, обнимая подушку, шептал ей: «У меня будет сын… у меня есть сын». И подушка вздыхала.
Часть 8. Феникс из пепла
НА ДНЕ КОЛОДЦА
Долгое время Гриня шёл, не разбирая дороги. Ноги сами несли, следуя указаниям внутреннего маршрутизатора. Светофоры, повороты, встречные прохожие, — всё это было не более чем кулисами — главное происходило там. Там! Куда устремилось его доселе сонное и апатичное существо.
Сразу после звонка — просто мгновенно! — пространство квартиры преобразилось. Вся шелупень одиночества: с незаметно наметаемым мусором, тишиной, звуками собственного сердцебиения, дыхания, шарканьем подошв сносившихся тапочек, мёртвой пустотой холодильника, — всё внезапно взорвалось и закричало, забегало, хватая на ходу то куртку, то бумажник, хлопая дверьми и оставляя за плечами целый мир. Да, целый мир тоски и отчаяния! Нет, лучше не стало. Просто тоска и отчаяние сменились злостью и гневом. А это уже было нечто, пригодное для жизни.
Кажется, вечность он проваливался, хватаясь за пустоту, а последнее время уже и не хватался, просто лежал на дне, подогревая существование то крепким чифирём, то стаканом спирта, а, если повезёт, упакованной беломориной. Лучше лежать на дне в тихой, прохладной мгле, чем мучиться на суровой, жестокой, проклятой Земле!
Теперь, когда вызов брошен, когда подёрнутые пеплом прошлые обиды и подставы разгорелись и выкинули его из мёртвой пустоты, он ощутил мощный прилив сил, отчасти знакомый по «скорости». Когда-то без этого допинга он не мог прожить и дня, маялся целыми сутками и полз, обессиленный, на поклон к Королю. Это было так давно! Не верилось, что выберется… Но и от шмали надо отвыкать, подсел он, как есть подсел. И всё из-за обвальной непрухи!
Как резко всё тогда покатилось! Нет, чтоб событиям идти постепенно, по очереди. Тогда, возможно, удалось бы как-то удержаться, накопить подкожной устойчивости, а, главное, — не обрубать! Ведь он всех отрезал, вышвырнул из своего бытия. Героем поначалу ходил — как же, он прав, прав, а они… все они… Да сволочи, вот и всё! И лишь постепенно, на падающей волне, сожаление и грусть — да, да, самая обычная грусть с оттенками понимания и приятия — пропитали его тело ностальгическим эликсиром, которым, вероятно, пропитывают мумии для сохранности на века.
И отсюда, из глубины колодца, обрушенные напасти перестали быть такими трагичными, их виновники и участники не выглядели больше злодеями и придурками, а последствия представлялись не столь безысходными. И стало ясно, что Тумен действовал в общих интересах, а то, что у Грини отняли лицензию на проведение культурных мероприятий, так это тот минимум, на который соглашались следователи. В остальном-то именно Разгоев помог! Ну, а то, что с Машей и Асей затеял программу, практически не отличимую от его «Охоты на ведьму», так — признайся хоть самому себе! — это Аськина была постановка. И флаг им в руки! А вовсе не тот скандал, который он учинил на премьере, выкрикивая с галёрки: «Плагиаторы, воры!».
Правда, пьяный был тогда, узнав, что Нуля после больницы отказалась с ним ехать в Питер, отправилась к отцу в Металлострой, спряталась. Лица своего стеснялась, и нервишки сдали — всё плакала и спала. Смирись и радуйся воссоединению семьи! Не-е-ет, мы будем стращать: ты что, забыла, как он… ты что, сгнить в этом навозе хочешь?! Да ещё попрекать, виноватить во всём. Бизнеса, мол, из-за неё лишился. Тьфу!
С Таней вообще идиотом выступил. Начал тайком преследовать, а потом уже следил в открытую, давил морально. Из Тобольска уехал, не попрощавшись, — а ведь знал, знал, что Машка к ней ходила и о разговоре доложила! Потом вдруг на понтах заявился, вроде как приглашённый на премьеру Туменовского шоу, и целую неделю, оскандаленный и выселенный из гостиницы, пластался за ней по пятам. Причём молча, вроде как угрожая.
Она даже раз остановилась — пузико уже натягивает старое пальтишко — глядела на него выжидательно, а он, осёл тупорылый, усмехнулся, сплюнул и пошёл прочь, крикнув в небо: «Сама придёшь, мартышка!». Хотел напомнить ей этой «мартышкой» о моментах близости, когда глупое прозвище превратилось в любовную ласку. А получилось оскорбление — кругом, как назло, люди, да ещё подруга её матери затесалась. И всё. Всё!
Он остался один. Даже Наташка потянулась вслед за Асей и Машей, радуясь, что взяли в команду. Поначалу заходила и звонила, вроде как его сторону держала и обо всём докладывала. А потом — ну, он сам дурака свалял, назвал изменщицей, — потихоньку отстала, ни звонков, ни встреч. Тишина.
Но всё же сообщила о рождении сына. Позвонила и быстрым шёпотом, будто скрываясь: мальчик у тебя, вес три пятьсот, рост пятьдесят один сантиметр.
— А волосы, волосы какого цвета?
— Лысый он. — И баста, трубку повесила.
Это даже хорошо, что всё так плохо! Значит, пришла пора действовать. Та история… она ведь не кончилась. Пожалуйте, Григорий Александрович, к барьеру! Место дуэли — клиника профессора Лилонга. Соперник — пока не ясно, на месте разберёмся. Раз сами заманили, снисхождения не ждите! Подыхать будет, а не отпустит! Так и знайте, Григорий Батищев готов к драке! Ишь они, наживку придумали — сестру бесплатно лечить.
А этот спившийся шахматист и рад: вот, мол, без тебя обойдёмся. Сам позвонил, Нуля бы не стала. Да ещё на радостях все детали выложил: новую операцию сделают по швейцарскому методу — только свои ткани. Попутно дефекты, какие надо, уберут. Нос длинноват — подкоротят, губы подправят — выбирай любую форму. Все расходы за счёт международного фонда! Почему Нина Чичмарёва? Рекомендация хирурга Кругеля, что оперировал в Тобольске. Ну, и профессия роль сыграла: грант как раз по теме «Помощь пострадавшим на сцене артистам». Так что можешь спать спокойно, пусть тебя совесть больше не мучает! И трубку кинул, старый хрен.
Хорошую легенду состряпали! Всё сходится, ха-ха! Психологи! Верно рассчитали, что Витус непременно ему сообщит, а там — чеши репу, прикидывай: то ли в ножки кланяться, то ли на рожон лезть. Или в благодарности его были так уверены, что об ином и не помышляли? Напрасно… не откупитесь.
Гриня знал, что Нулю привезли сегодня утром, значит, ничего сделать не успели, и есть шанс… Пожалуй, он и сам не смог бы ясно сформулировать, зачем примчался, чего конкретно хочет. Вот чего он не хочет, это пожалуйста!
Первое — чтобы оперировали сестру без его согласия. Мало ли что отец не против, а он Нине Чичмарёвой — родной брат! Мало ли, что предлагают ей сделать губы, нос, да хоть всё лицо — на любой фасон! Знает он, какие у них фасоны! Дублированные! Небось, и оригинал где-то рядом ходит…
Второе — он не хочет, чтобы его держали за болвана! Они должны, они просто обязаны всё ему рассказать. Про Жанну, про Анну Турчину, про налёт на квартиру и кражу перстня Мазепы. Они знают об этом, они в курсе всех событий! С того момента, как доктор Карелин привёл его к Жанне, они следят за ним, вмешиваются в его жизнь. И главный у них — Стас! Это он познакомил Гриню с Анной, выдавая её за Жанну.
И ведь знал, подлец, что обман проскочит! И с Анной, видимо, там же, в кафе, договорился. Интересно, что он ей наплёл? Воздыхателя, мол, Жанкиного встретили, будешь за неё отрабатывать. А куда ей деваться? Играла до конца! Только пусть Стас не брешет — дублёрша уже сидела на героине, а Гриня лишь со временем втянулся, чтобы стать к ней ближе, одним воздухом дышать. Понятно, что такая дочь профессора им не подходила. Её просто списали, как списывают повреждённую мебель. Сбросили ему на руки.
Вот только связка с Королём пока не ясна. Последний раз, убегая от пуль, Стас бросил: «Филон, гнида!», — и тут же исчез за углом, как провалился. Курняк их видел и, вероятно, следил за мансардой, но Гриня, хоть и заметил следователя, кинулся за Стасом. Но где его догонишь, афганца… А потом пошли изматывающие мысли, смерть матери — и финиш! Всё надоело, и он отдал зелёную папку Курняку. И до сих пор жил, почти не касаясь прошлого. Только Ася, чем-то похожая на его бедную, желтоклювую птичку, смущала, дурманила. Ведьма!
Волна встречного ветра развернула Гриню лицом к двухэтажному жёлтому зданию со стрельчатыми окнами и выступающим входом, напоминающим башню замка. Гриня вспомнил добытую в компе информацию об этом особняке в Стрельне. Про громадную, бесценную библиотеку, исчезнувшую одномоментно, будто в подпол провалилась. Про неудачные магические опыты бывшего хозяина, вследствие которых дом наводнили привидения. Якобы именно они стали причиной бесконечной смены владельцев. И каких владельцев! Общество слепых, Приют для душевнобольных, колония для трудных подростков — ну, это уже при Советах. Дом переходил из рук в руки, дважды горел. Потом лет пять стоял заколоченный, потихоньку разрушаясь. Наконец его передали какому-то иностранному фонду — тут Гриня уже в курсе! — и теперь, после реставрации, открылся Институт Красоты. Убойной красоты.
ПРОВОКАЦИЯ
Натянуто улыбаясь в глазок камеры, Гриня нажал кнопку звонка и с лёгкостью открыл высокую резную дверь. Посреди зала возвышалась конторка наподобие островерхой беседки, на второй этаж вели две лестницы, расположенные по бокам полукругом. Вдоль стен стояли скамьи с мягкими сиденьями, и два неподвижных силуэта возле окна, напоминающие скорее призраков, проступали в разноцветных лучах оконного света.
Гриня подошёл к конторке и увидел справа от окошка кнопку с надписью: push and we’ll come. Он так и сделал. Через минуту послышались цокающие каблучки, в центральных дверях возник прямоугольник оранжевого света, и на его фоне забрезжила, закачалась в такт шагам тонкая фигура с вытянутой от шапочки головой и прозрачным шарфиком вокруг шеи, порхающим по плечам эфемерным мотыльком. Где-то на полпути шаги замедлились, в метре от светящегося круга потолочной люстры фигура остановилась, и мелодичный, чуть надтреснутый голосок спросил, по какому он делу.
Мгновенный провал возник в груди, и в гулкую пустоту частыми каплями просочилось живое, тёплое, перехватило дыхание и тут же задышало вместе с ним, забилось под яремной ямкой. Гриня стоял, ошеломлённый, будто вынырнул из ледяной воды вечного сна, и спящая душа потянулась к этому голосу, лёгкой дроби каблучков, птичьему движению головы. Последние два года и всё, что сопутствовало им, показались — да нет, и были такими! — бессмысленным и жестоким умерщвлением души.
— Вы по какому делу?.. — Я вас везде ищу… — Мы вроде не знакомы?.. — Знакомы, ещё как!.. — Но это невозможно… — Неужто, почему?.. — Я вас впервые вижу… — А это уже ложь!.. — Я позову охрану… — Зовите хоть кого!.. — Вам лучше удалиться… — Нет, только не сейчас!..
Напряжённая тишина вернула реальность, и он произнёс заготовленную фразу про сестру, Нину Чичмарёву, и желание поговорить перед операцией с профессором.
А вдруг ошибка, вдруг опять его повело обманным мороком? Всматриваясь в контражур лица, Гриня выискивал знакомые контуры. Шапочка хоть и закрывала волосы, но ровный край чёлки был хорошо виден, как и непокорная прядка слева, которая, загибаясь кверху, придавала лицу удивлённое выражение.
— Ты уходишь?.. — А как же я тут одна?.. — Что, уже вечер?.. — Я так долго спала…
Гриня не двигался, он ждал следующего шага, выводящего девушку на свет, и тогда, убедившись окончательно, предложил бы… Нет, схватил бы на руки и понёсся, не разбирая пути, лишь бы подальше, подальше от этого места! Но, может быть… может быть, это не Жанна, вернее, другая Жанна. Не его…
И в последней надежде Гриня негромко выдохнул ту самую фразу-пароль, которую он каждый раз, возвращаясь, выкрикивал ещё от входных дверей: «Жанна, ты звала, и я пришёл».
Она шагнула под свет ламп, и Гриня подавил вздох. Конечно, эта не могла быть его бедной, больной девочкой, хотя подобное сходство достигается только близким родством или… Да, именно так. Стас не обманул: в Белебёлке погиб двойник, и он сам целый год называл другую Жанной. И любил другую. Эта девушка, конечно, дочь профессора и вряд ли его помнит. Они виделись всего один раз, когда доктор Карелин предложил ему работу и познакомил с «клиенткой». Но ведь именно тогда он влюбился, ошалел, себя не помнил и не понимал! До того, что потом не заметил подмены? Не-е-ет, такое не возможно!
Девушка смотрела на него молча, и лишь вздрагивающая бровь выдавали её смятение. Или ему показалось? Она сделала вид, что не разобрала фразы и ответила с приветливой улыбкой: «Здравствуйте, я Жанна, менеджер клиники. Мы всегда рады гостям. И Нина будет вам рада. Идите за мной».
Так всё-таки Жанна… Гриня шёл следом и бесстрастно отмечал знаки отличия: его Жанна ставила ступни почти по-балетному, носки так и разлетались; у его Жанны талия была намного тоньше, а ноги чуть длиннее даже без каблуков. И ещё — ладонь. У его Жанны на правой руке был сильно отставленный мизинец, который Гриня всегда целовал отдельно и называл хвастунишкой. Татуировку увидеть не удалось — высокий воротник форменного платья закрывал шею.
Палаты находились на втором этаже, и, поднимаясь по правой лестнице, Гриня заметил спускавшегося по левой Витуса и порадовался, что разминулись. Скандал был бы обеспечен, и тогда прощай намеченный план. Впрочем, сейчас, после встречи с Жанной, он уже не был так уверен в своих решениях.
Нуля обрадовалась его приходу, обняла, прижалась щекой. Она немного боится, но Стас… Станислав Юрьевич такой милый, он всё разъяснил, показал фотографии. Ты представляешь, уже через три месяца и следа от рубцов не останется! Кожа будет как прежде, даже лучше, потому что её возьмут знаешь откуда?
Нуля кокетничала, смеялась, надежда на возвращение былого счастья — всего лишь не быть уродкой! — придавала ей смелости, но в глазах пульсировал эдакий столбнячок страха, и Гриня не стал ей ничего рассказывать, поцеловал глянцевую кожу щеки и ушёл повидаться с «твоим Станиславом Юрьевичем». Довольный смешок сестры, дверь закрылась, теперь можно выдохнуть.
Да, обложили вы меня, ребята! И как не побоялись её показать… А чего бояться? Жанна Лилонга — дочь уважаемого профессора. А вы, молодой человек, кем будете? Ах, брат нашей пациентки, получившей дар небес! Вам несказанно повезло, поздравляем! Не беспокойтесь, идите домой, всё будет хорошо.
Ну нет, домой он не пойдёт, а сделает именно то, что обещал сестре: пообщается с «милым Стасом». Гриня дошёл до конца коридора и оказался в небольшом круглом холле — верх башенки, отметил про себя. В него выходили три двери, на одной была табличка «Лилонга Виктор Генрихович». Может, у папаши узнать, куда исчез двойник дочери? И Гриня, едва стукнув, резко открыл дверь.
Кабинет поразил средневековым видом. В стрельчатых окнах кое-где синели родные витражные стёкла, высота помещения подчёркивалась устремлённым в потолок камином, напоминающим орга;н. В кресле за массивным столом, обложившись бумагами, сидел Стас. Он очень изменился с их последней встречи. Вроде как помолодел, ушёл кабаний загривок, лицо посветлело и вытянулось. Мгновенное недовольство тут же сменилось радушной улыбкой, и вот он уже бодро хлопает Гриню по плечу, называя «пропащей бестией», но взгляд говорит о другом. Я ему зачем-то нужен, догадался Гриня.
По тому, как Стас развалился в кресле патрона, было понятно, что в этом кабинете он царствует не впервые и к трону готов. А ведь, действительно, готов. Ещё женится на дочери, и папаша может почить с миром. Мысль об этом неприятно задела, и Гриня отмахнулся: к чёрту, к чёрту всё… забыть!».
Заговорили о Нуле, об операции. Имя Разгоева возникло почти сразу: Тумен Нашанович оплачивает операцию — у фонда таких денег нет. С московским хирургом напортачил, пусть реабилитируется. К тому же Анастасия Тармаева, ну да, Ася — виновница несчастья, это ведь она уговорила твою сестру на подмену. Стас всем корпусом развернулся к Грине, и стала заметна впалость груди, острые плечи. Да, он совсем форму потерял в этих кабинетах…
— У Разгоева с Асей ничего не вышло, ему нужны дети, а она… Ну, ты в курсе?
Гриню передёрнуло от развязного тона, и Стас тут же заговорил просто и доверительно: «Я слыхал, Ася любит тебя, да Нашаныч и не против, сам сказал».
Ага, сватает, от Жанны отводит. Неужели дело в этом?..
— Ты ведь этого перца, Курняка, знаешь? Он разнюхал, что я был в Белебёлке, забрал тело Анны. Конечно, забрал. Объяснил ему, как дело было, показал страховку и договор, по которому она добровольно согласилась дублировать Жанну Лилонга.
Стас достал из ящика стола прозрачную папочку, вынимал листки, комментировал. Он ходил по кабинету, и закатное солнце сквозь витражное стекло раскрашивало его лицо красными и синими полосами. Внезапно он остановился перед Гриней и проговорил так, словно это только сейчас пришла ему в голову: «Ты мог бы помочь. Ведь вы год жили с Анной вместе. Достаточно подтвердить её наркозависимость, исчезновение… И придумывать ничего не надо, ведь всё так и было».
Да, только было и похищение, о котором Гриня не заявил, и долги Королю, и работа на него: сам фасовал и отправлял, по школам пакетики разносил. Такое рассказать — срок получишь. И Стас об этом наверняка знает. У него явно какие-то тёрки с Королём.
— О сестре не беспокойся. Гарантия на операцию — семь лет. Всё это время — как с новой тачкой — техническое обслуживание, профилактика и, не дай, конечно, бог, устранение всех неисправностей. — Стас остановился перед Гриней, будто хотел быть уверенным, что сказанное будет правильно воспринято: «Семь лет обязательного контроля, и никакой самодеятельности!».
Гриня знал, что имеет в виду Стас, видал таких: с обвислым лицом, проваленными губами — старухи в сорок лет! Пожалуй, это похоже на шантаж. Семь лет — а там и срок давности, и дело закрыто. Но теперь поздно, назад ходу нет. Они загнали его, загнали…
Он шёл к платформе узкими тропками, подальше от толпы. Хотелось побыть одному, переварить ситуацию. Перелез через ограду из колючей проволоки и вдруг очутился среди заброшенных промышленных корпусов. В вечернем сумраке эти бетонные громады — с торчащей арматурой, выбитыми стёклами, ржавыми баками у дверных проёмов — казались поверженными останками некогда кипучей-могучей индустрии. Как-то не верилось, что в пяти минутах от этой декорации из фильмов-ужасов процветает стерильная чудо-клиника, а совсем рядом спешат на вокзал ничего не подозревающие люди.
Гриня с трудом выбрался на тротуар и облегчённо вздохнул, заслышав мирный звук электрички. Обернулся, но никаких промышленных руин не было видно — рыжие осенние деревья стояли сплошной стеной, а в просвет между домами гигантской таблеткой выкатывалась полная луна. Гриня прибавил шагу и вскоре уже сидел в вагоне электрички, прикидывая, что ему делать дальше. Как связать утренние намерения с новыми обстоятельствами.
Нульку уже не отговорить: Стас для неё — свет в окошке, надежда из надежд. Да, поймали тебя, Гринус — полный минус. Будешь молчать и не рыпаться. Там, глядишь, Аську подкатят, она задурманит-зашаманит — вообще обо всём забудешь.
Ну, уж нет! У него есть сын — теперь он знает имя: Святослав. У него есть… Жанна. Жанна, в которую он был влюблён. Да что там — был! После первой же встречи у Валентина Альбертовича — прямо умом двинулся. Запал, пропал, провалился в пустоту её взгляда. Гриня вспомнил агатовые глаза, золотисто-оливковую кожу, пальцы — большой и указательный — сомкнутые подушечками в знак вечности. И горячая волна подняла из глубин души — чуть было не выброшенную с вещами на помойку, чуть было не отданную вместе с зелёной папкой, почти похороненную — прежнюю любовь.
Господи, что с ним произошло?! Как получилось, что он перестал быть хозяином своей жизни, окунулся в череду мистификаций, где ему подсовывали бесконечные матрицы, слепки той, первой любви? Золотая невеста, весёлая подружка «мексиканца», зависимая от наркотиков, мёртвая девушка в Белебёлке, — все они лишь копии той единственной, впервые встреченной и навсегда завладевшей его сердцем?
А как же его бедная, желтоклювая птичка? То есть, его гиблая, обречённая наркоманка? С этим надо разобраться, и Жанна должна знать. Он понял, сразу прочёл на её тревожном лице: знает. И ещё он прочёл… Ну, да рано об этом, пока надо раскачивать лодку.
ПОВТОРНОЕ ВОПЛОЩЕНИЕ
Целых две недели Нулю готовили к операции: приручали, как выразился Стас. Он терпеливо объяснял Витусу суть проводимых процедур, по-приятельски общался с Гриней, приоткрывая лишь фрагмент профессиональной тайны, которого хватало для сохранения врачебного доверия. Гриня, пожалуй, не смог бы внятно пересказать, в чём смысл «приручения», и только перед самой операцией догадался: они полностью снимают стресс, мандраж, убирают сомнения — всё то, что может стать причиной отторжения новых тканей. Стас это косвенно подтвердил, обмолвился как-то, что прошлая операция была сделана блестяще, но не вовремя, когда пострадавшая находилась в посттравматическом шоке. На этот раз такого не случится.
Самыми трудными для Грини были пять дней после операции, когда он не мог видеть сестру. Вообще-то ему прямо было сказано — приходить пока не надо. Нет, не Стасом, тот куда-то уехал, а хирургом, прилетающим из Тбилиси и совершающим чудеса по средам и четвергам. Такой вот редкостный специалист. Сразу после операции он семь минут уделил беседе, и по акценту Гриня понял, что Пётр Алексеевич Турманов — грузин. А почему оперирует не Виктор Генрихович? — порывался Гриня спросить Жанну, но, вспомнив тот пресловутый визит в дом профессора — его одышливое, бесформенное тело на кушетке, примчавшегося медика со спрятанным в кармане шприцем — решил не задавать глупых вопросов.
С Витусом обошлось. Они всего пару раз встретились в Нулиной палате, оба вели себя корректно, разговаривали мало и по делу, что, скорее всего, объяснялось трезвым состоянием отчима. Потом он долго не появлялся, возник почти перед самой выпиской, и было понятно, что недавно вышел из запоя. К тому времени кризисные пять дней прошли, и успех операции не вызывал сомнений. Нуля ходила по зелёному холлу реабилитационного отделения, с зеркалами на стенах, чтобы пациентки — «постояльцы», как их называли в клинике — могли наблюдать за своим новым лицом, привыкать к нему.
Она сияла глазами, и, хотя розовый цвет кожи с малиновой «каймой» по границе выглядел пока искусственно, ежедневные процедуры, как живая и мёртвая вода, успокаивали, заживляли. Лицо её так похорошело, что Гриня подозревал — с ним как-то особо поработал гастролирующий грузинский кудесник: на волне вдохновения, между делом, наложил пару штрихов для завершения шедевра. И лишь неожиданное появление в палате Стаса — в воскресенье, поздно вечером — объяснило преображение сестры: она им восхищена, боготворит. Да что там — просто влюблена!
Это только для Грини приход Стаса был неожиданным. Нуля не сомневалась, что обязательно увидит его долговязую, чуть сутулую фигуру, тяжёлую шапку тёмных, с серебром волос, услышит полувопросительные интонации, тихий, как осыпь песка, смех. И глаза, говорящие глаза — слов не надо! Впрочем, они подолгу разговаривали, вернее, говорил в основном, Станислав Юрьевич. Про клинику, интересных пациентов, будущее Нины.
Да, они обсуждали её личную жизнь, и Нуля призналась, что забросила учёбу в универе, сорвалась с четвёртого курса, помогая брату. Ну, теперь он больше не нуждается в вашей помощи, Ниночка — он всегда называл её Ниночкой — и добавлял многозначительно: скорее наоборот. И это «наоборот» казалось Нуле обещанием перемены её судьбы.
В какой-то момент Гриня расслабился, отбросил мстительные чувства. С сестрой всё в порядке и, похоже, Стас проявляет к ней особое внимание. Почему Гриня вбил себе в голову, что между ним и Жанной что-то есть? При чём тут дочь профессора Лилонга?! Тогда, два года назад, у Стаса был роман вовсе не с Жанной, а с Анной. Они жили в соседней комнате, а Гриня, лёжа сиротой на подростковом узком диванчике, мучительно представлял, что делается за стенкой, подушкой затыкал уши, чтобы заглушить финальное трубное соло Стаса, тихо радуясь лишь тому, что её голоса не слышно. А потом Стас ушёл, оставил ему Анну. Уступил… Ничего удивительного, кому охота связываться с наркоманкой.
Да что теперь вспоминать, Анны больше нет. А Жанна — вот она! Каждый день они теперь видятся. Конечно, предмет разговоров и совместных действий — Нуля. То сестрёнке мешает свет потолочных ламп, и Гриня помогает их менять. То они вместе везут каталку на физиотерапию, потому что Нуля вдруг забоялась и держала брата за руку. И втроём они часто болтали, а Нуля понимающе прищуривала глаза, кивая подбородком в сторону отлучившейся Жанны.
В выходные, когда Жанны не было в клинике, он чувствовал пустоту и скуку, но тут удачно объявился Витус, взявший на себе эти два дня. А Гриня правдами и неправдами оказывался на набережной Грибоедова и бродил возле знакомого дома, заходил во двор, смотрел на окна четвёртого этажа, вспоминая, как испугался мёртвой «золотой невесты», как убегал через чёрный ход…
Однажды Жанна пригласила Гриню в кафе для сотрудников, и с того дня они постоянно обедали вместе. Эти полчаса, проведённые наедине — ну, почти наедине! — были самыми счастливыми. Жанна совершенно менялась, и по её глазам Гриня читал: да, да, тоже. Он сделал попытку поговорить про их первую встречу, чем смутил её и расстроил. Больше он к этому не возвращался, полагая, что жить заново — прекрасная мысль. Но тут же вспоминал, что так уже было, он начинал новую жизнь, выкинув из дома всё прошлое вместе с вещами и отдав зелёную папку Курняку.
Гриня знал, что тот его разыскивает, но к общению не стремился. Теперь, когда забытые чувства, отлежавшись под наркозом, вспыхнули с новой силой, страшно захотелось покончить с прошлым, оторвать мешающие хвосты. Возможно, Курняку есть что сказать. Возможно, дело закрыто, и нет нужды ворошить старое. А если он что-то выяснил, если обнаружился перстень Мазепы? И Гриня твёрдо решил, как только Нулю выпишут, встретиться со следователем.
Но уже прошла неделя, как Стас на своём вишнёвом форде доставил Ниночку и Гриню на Новосмоленскую набережную, а звонок к Курняку всё откладывался и откладывался. Какая-то недодуманная мысль отводила от принятого решения. Поначалу хотелось устроить сестру получше — она всё мечтала о своей бывшей «детской» с квадратным окошком и двухъярусной кроваткой, которой давно уже не существовало. И тут опять возник Стас, притащивший нечто плоское, в вакуумной упаковке, мгновенно превращённое в лёгкую и удобную кушетку с белым матрасиком и специальным подголовником, мягким и упругим. Эргономичная кровать, подарок от спонсора, скромно пояснил Стас. Гриня ни на секунду в это не поверил: вынюхивает, приглядывается. Но, взглянув на Нулю, принялся благодарить, пожалуй, что и чрезмерно.
Была, была причина, препятствующая звонку к следователю. Существовал шанс — пусть небольшой, но вполне вероятный — что раскрутит Курняк на «всю правду», и тогда Гриню могут взять в оборот и додавить. Хотя бы для поимки Короля или Филона — ведь он свидетель и даже соучастник. Удобный случай: пришёл с повинной, сдал банду. И получил срок! Как же, только об этом и мечтал! Правда, Курняк вряд ли так поступит, он не дурак и не сволочь.
И тут недодуманная мысль сама собой сформировалась, не оставляя у Грини никаких сомнений. Сдавая бандитов, он сдаст и Стаса. Убийство в Белебёлке, кража семейных ценностей и сбыт наркотиков легко сложатся в одну цепочку, и Станиславу Юрьевичу Богуславскому будет не отвертеться. Семью профессора тоже начнут трясти, Жанну допрашивать. И тут конец их только-только зародившимся отношениям! Гриня отказался от своих намерений и теперь переживал лишь за то, что у него нет формального повода видеть Жанну, и их встречи закончатся после выписки сестры.
В тот день она сама подошла к нему в холле, когда Нуля в новом пуховичке, купленным Гриней на последние деньги, любовалась собой в зеркале, и протянула визитку. Обращайтесь по любым вопросам, произнесла Жанна профессионально-приветливым тоном — для ушей Стаса, понял Гриня и немедленно спрятал визитку подальше: на ней от руки был приписан мобильный телефон.
Он позвонил в тот же вечер и, сразу понял, что вокруг народ, задал какой-то несущественный вопрос и получил в ответ совсем уж невнятицу про накладные, которые остались на ресепшн. Но вскоре Жанна перезвонила, и Гриня предложил встретиться на следующий день в том же самом кафе. В том же самом? У нас в клинике? — удивилась она, но Гриня тут же поправился: на Васильевском, и продиктовал адрес «Лукоморья».
Кретин, чёртов кретин, зачем он её мучает этим несуществующим для неё прошлым?! Жанны не было в кафе на Васильевском! Там была Анна! Он поймал себя на мысли, что съезжает, постоянно съезжает на известные ему события, которых дочь профессора либо вовсе знать не могла, либо не помнила по причине болезни. Но по-другому не получалось. Забыть о том, что было, начать всё заново — не получалось: его чувства тянулись в прошлое, как бы он себя ни уговаривал. Признать, что он любит сегодняшнюю Жанну, — значит признать, что он любил её всегда, их обеих любил, и пусть всё летит в пропасть, если это не так!
Когда Гриня на трамвае подъехал к кафе, ещё от остановки увидел выходящую из машины Жанну. Это был не форд Стаса и не такси. Впоследствии она всегда приезжала на этой бронзовой Тойоте, за рулём которой сидел пожилой и крепкий дядечка военного покроя: Егор, её личная охрана, так папа захотел, он же и отвозил её домой, появляясь очень быстро после звонка. Видимо, ждал где-то поблизости.
Они встречались не часто, в основном по выходным — в клинике очень много работы! — иногда заходили к нему домой, и тогда Жанна поступала в полное распоряжение к Нуле, и они как две подружки болтали на кухне. Гриня старался туда не заходить, но по некоторым признакам догадывался, что девчонки делятся своими сердечными секретами, и подступал с расспросами к сестре, но та отговаривалась пустяками. Только однажды Нинуля проговорилась, что Жанна не вольна в своих поступках, что-то про древний род, тяжёлый крест, ничего нельзя планировать, особенно замужество.
Поэтому морской конёк под ухом, поэтому всех женщин в семье зовут Жаннами? Но сестрёнка ничего больше не знала, и тогда Гриня решил во что бы то ни стало объясниться с Жанной, рассказать ей всё про Анну и узнать, наконец, их семейную тайну. Его страшила мысль, что это приведёт к краху, но неизвестность давила сильнее страха.
В тот раз Жанна приехала на такси, и одно это подсказало: всё изменилось. Её лицо — в первую очередь: это была маска, скрывающая сильное волнение. Они уже сидели за столиком в углу, и Гриня, не спрашивая, заказал по чашке кофе. И почти не удивился, когда Жанна достала из сумочки и разложила перед ним фотографии.
Три Жанны Лилонга, знакомые Грине по зелёной папке, с татуировками за ухом и прозекторскими швами на шеях смотрели на него невидящим взглядом. Как они к ней попали, хотел было спросить Гриня, но Жанна протянула ему новый снимок. Он сразу узнал комнату и клетку с птицей. А главное — он узнал «золотую невесту». Настоящая Жанна обнимала её за талию, и по бессмысленному взгляду, по неестественному положению безвольных ног было сразу понятно, что она держит в руках большую куклу. Так вот что это было! А он так мучился, Валентина взбаламутил и на этой почве потерял его навсегда!
Тут Гриня заметил в руках Жанны ещё одно фото. И хотя мгновенно всё понял — приказал себе держаться, виду не подавать. Ах, Господи ты Боже мой, на снимке была она, его желтоклювая птичка, погибшая в Белебёлке!
Перебивая сам себя, путаясь в последовательности, он принялся рассказывать. Про доктора Карелина, пригласившего его к Жанне, — понимаю, ты не помнишь! — и как он с первого взгляда — пошло и банально, но это так! — в неё влюбился. И про первый визит к ним домой, когда ему подсунули мёртвую невесту… эту самую куклу, и про кафе, где встретил Стаса с Жанной… то есть он думал, что с Жанной… И про их с Аней вместе прожитый год!
Они уже вышли из кафе и переходили через мост по направлению к центру. Гриня держал Жанну за руку, и эта рука… Он впервые почувствовал, как по ней пульсирующими, неверными толчками бежит ток. До сих пор при встрече с Жанной Гриня впадал в транс восхищения — как это было с ним когда-то, в далёкой юности — и только воспоминания о бедной желтоклювой птичке добавляли чувственных эмоций. Но теперь всё переменилось!
Жанна вырвала руку и пошла быстрее, но Гриня догнал, обнял и жарко произнёс, дотрагиваясь губами до её холодных губ: «Ты прости меня, прости, но лучше уж сейчас… Её ведь больше нет, её… убили». Он принялся целовать застывшее лицо, глаза, солёные от слёз, морского конька за ухом. Жанна не отталкивала его, они неведомо сколько простояли под завесой падающего снега, а над их головами, на чёрном битуме неба, проступали буквы: Поцелуев мост.
Жанна выскользнула из объятий Грини, взяла его под руку и уверенным шагом повела дальше. Они свернули с моста налево, и только после пересечения Исаакиевской площади стало понятно, что они направляются к мансарде Стаса. Никаких вопросов, никаких разговоров. Допотопный, вздрагивающий лифт поднял их на последний этаж, Жанна достала из сумочки знакомый ключ — латунный, с двойной бородкой — и они оказались в темноте прихожей.
Там всё так же пахло изъеденной жучком древесиной, пылью и старой кожаной курткой, в которой Стас возился с машиной. Едва скинув пальто, теряя на ходу одежду, они бросились в комнату — с круглым окном, с полосатыми занавесками, железной кроватью и репродукцией Пикассо над письменным столом — в ту самую комнату, где Гриня провёл самый счастливый и самый страшный в своей жизни год.
ПОДОЗРЕНИЯ
Непонятные настали времена, зыбкие. Оттого и смута в душе. Вроде бы живи и радуйся: сестрёнка идёт на поправку, рядом любимая женщина, вся жизнь впереди. Но шершавые мысли, притихшие днём, выползали к ночи из своих убежищ и грызли, грызли… Гриня начинал с ними спорить, сбивать аргументами, а под конец, уже ближе к утру, грубо осаживать: да заткнитесь же! Весь день потом ходил сонный, наблюдая за стрелками часов, пока они не вытягивались в восклицательный знак, означающий конец ожидания.
После этого Гриня включался, набрасывал куртку, выходил на улицу и шёл к метро. Пока добирался до мансарды, оживал окончательно и, открывая дверь своим ключом, был переполнен сложными эмоциями, в которых спокойствие и тревога, восхищение и подозрительность, желание и робость густо перемешались, выдавая ток высокого напряжения. Прибывшая вскоре Жанна незамедлительно попадала в это магнитное поле, и пару часов их кидало по квартире, било об углы и выступы, валило как подкошенных на продавленную тахту, намертво сцепляя трескучими разрядами — не вздохнуть, не разлепиться.
Лишь много позже Гриня осознал, что встречались они вовсе не каждый день, и бессонные диспуты с шершавыми мыслями происходили не так уж часто. Просто между этими полярными явлениями пролегала такая немая, лишённая событий полоса, что сознанием не удерживалась, напрочь высекалась из материи существования, как вырезается засвеченная между кадрами плёнка.
А ведь он чем-то занимался! К примеру, Нулей. Пока она стараниями Стаса не уехала в санаторий, маленький коттедж в горах Баден-Бадена, лечиться целебными водами — теперь уже за счёт фонда. Ещё была… работа не работа, а некие случайные обязательства по доставке пакетиков и конвертов, а иногда и более крупных предметов в различные точки города и даже пригородов. Эту синекуру подкинул ему опять же Стас в ответ на просьбу Грини хоть кем устроить его в клинику, потому как на бобах полнейших. «В клинике вакансий нет, — резко ответил Стас, но тут же торопливо добавил: у его знакомых в „Маше-Растеряше“ всегда можно подработать курьером». И Гриня отвозил владельцам забытые ими — в ресторанах, поликлиниках, на остановках, вокзалах, в туалетах, моргах и прочих общественных местах — самые разнообразные вещи. Но всё это совершалось на автоматизме, в памяти не оседало, так что порой он удивлялся, получив недурной перевод от этой самой «Растеряши».
На самом деле некий энзе на карте, подаренной Валентином, существовал, но за деньги не считался, а именовался «Свя;тый», пополнялся по мере сил и предназначался сыну. Гриня порой представлял, как однажды они встретятся — возможно, скоро, вероятнее, нет — как он передаст выросшему Святославу эту карту со словами: вот, сынок, тебе на первое время. А там уже накоплено на мотоцикл или даже машину. Жанна про «Свя;того» знала, и временами Гриня получал от банка извещение: Лилонга Жанна В. перевела вам… и это лишний раз подтверждало, что она не приснилась.
Важный вопрос: почему они опять у Стаса — отметался этим опять, которого между ними быть не должно, и Гриня обошёлся нейтральным — не явится ли хозяин? На что получил ответ: это её мастерская, правда, она давно не рисует. Всё наверху, на антресолях. Он захотел посмотреть, но Жанна была не в настроении, стала ластиться и заманивать в спальню. Гриня всё же настоял, вытащил стремянку и собственноручно доставал с антресолей папки, много папок разного фасона и размеров: от маленьких, канцелярских, до громадин в хорошую столешницу.
В тот вечер никаких искрений и полётов между ними не было, зато насмотрелись они до боли в пальцах, от развязывания и завязывания тесёмок, открывания, перекладывания. До жжения в глазах, в том числе и от пыли. Под конец Гриня всё делал сам, а Жанна отстранилась, уселась в кресло поодаль и стала грызть ногти, чего за ней никогда не водилось. И вдруг подошла сзади и выдохнула Грине прямо между лопаток: хватит. И он понял: ему тоже хватит, всё мигом свернул, задвинул папки на антресоли, вытер пыль и убрал мусор. Потом они сели пить чай, и Жанну вдруг вырвало, она даже не успела добежать до раковины. Был вызван Егор Петрович, и она, бледная, с припухшими глазами, сказала напоследок: я же просила — не надо…
Гриня был ошеломлён и подавлен. Он шёл домой пешком, чтобы стряхнуть наваждение, просто отдышаться. Как она могла это всё придумать, нарисовать? Она чокнутая, ей богу, сумасшедшая! Эти жуткие образы, особенно один, навязчивый, детально проработанный: человек-дракон, сжимающий в когтистых лапах спящую или мёртвую девочку. Дракон, опять дракон — как судьба, как возмездие! И откуда эти ракурсы, будто взятые с натуры?! Да, да, словно рисовали с фотографии. И тут же припомнил, что его Жанна поначалу тоже рисовала, только это были цветы — всегда орхидеи, исполненные влёт, одним росчерком цангового карандаша.
Ночью шершавые мысли взяли его в оборот. Безумное творчество не вязалось с обликом Жанны. Припомнились всякие мелочи, от логических построений вырастающие в явные улики. К примеру, Жанна не комментировала ни одной своей работы, на вопросы отвечала невпопад или угрюмо молчала. Как будто её заставили смотреть чужие рисунки, от которых её тошнит… ведь так и случилось!
Ничего удивительного, это рисунки прежней, безумной Жанны, теперь ей невмоготу их видеть, потому что она здо-ро-ва. Небось и не помнит, что там творила под дурью.
Ну, предположим. А как объяснить путаницу с мансардой? Раньше это было жилище Стаса, уступленное Грине и Анне, теперь вдруг мастерская Жанны, в которой издавна хранятся её кошмары.
Так очень просто: Жанна в тот период лежала в американской клинике. Стас пользовался её мастерской по своему усмотрению, мог привести туда любимую женщину. А на антресоли никто не лазил. Потом она излечилась и вернулась в свою мастерскую.
Она излечилась, а её двойник вдруг — хоп! — резко заболел. И стал не нужен. Адью, Анечка, замкнём-ка мы на тебя этого влюблённого в химеры павиана! Тем более что ты, идиотка, погрязла в наркотиках, толку от тебя никакого, один вред!.. Ну, и зачем тогда эту сомнительную парочку к себе в логово тащить? Чтобы, обкуренные, они заявились однажды к папаше просить руки доченьки? Не-е-ет, Стас знал, что никуда они не пойдут.
Она не пойдёт, потому что…
Что «потому что»? Договаривайте, раз начали! А-а-а, не знаете!
…потому что знает свою роль. Стас отвечал за операцию с двойниками до конца. Сколько раз приходил, продукты приносил, урезонивал их, но, в конечном счёте, помогал немного поправиться. И к похищению он не причастен. Это его, Гринина, вина, его дела с Королём. Проговорился он тогда про семейные реликвии, вот и забрали девчонку, чтобы долг вернуть. Шантаж, обычные дела.
При этом Стас знает Короля! Не находишь, что такое совпадение — ну, ни в какие ворота?!
Так он связан с наркоторговцами, эти борцы с наркоманией всегда знают поставщиков. Питер — город маленький… Стас должен знать своих противников.
Но не так близко! А они по всему очень хорошо знакомы, раз он даже про твои долги знает. А ещё ты заметил, ведь Жанна ничуть не боится, что он вдруг заявится, застанет вас вместе? И никаких звонков, пока вы там, ни единого.
Так правильно, это её мастерская… Что хочет, то и делает. С чего бы Стасу туда заявляться? И вообще, чего вы ко мне привязались: откуда да почему?! Сам мучаюсь от этих несостыковок. Каждую ночь с вами, проклятыми, тёрки тру! Знаю одно — я на краю, когда-то сорвусь и сломаю шею!..
Под утро его разбудил звонок мобильника. Гриня не сразу узнал голос, низкий, с придыханиями, шёпот: больше никаких встреч… всё открылось… всё кончено… не ищи, уезжай… Нулю береги… прощай…
Всё. Вот он, обрыв.
Гриня подошёл к окну и стоял там целую вечность, не замечая, что раскачивается, беззвучно двигает губами, ноет-поёт без слов. И только резко нахлынувшая загрудинная боль вернула его к реальности, он вдруг увидел в прозрачной от солнца дали белоснежное поле Финского залива, фиолетовую дымку горизонта и на ней — ярко — золотой купол Кронштадтского собора. Пол качнулся, встал на дыбы и со всей силы ударил в висок. Наступила темнота. Темнота и тишина.
Сознание возвращалось фрагментами. Первой появилась некая важная мысль, которую предстояло додумать, чтобы потом… потом… Никакого «потом», никакого «сейчас», только вчерашний день, а в этом дне только два слова — ящик Пандоры. Да, она сказала напоследок, стоя в дверях: я же просила… И ещё что-то, уже повернувшись спиной, он тогда не понял, а теперь обморочно расшифровал: ты открыл ящик Пандоры.
Значит, уже тогда знала, что всё кончено.
Нет, не всё. Неужели они думают, что он это так оставит, кроткий, выброшенный, убитый? Смирненько ляжет на дно дивана и заснёт навеки. Пока они там свои дела-делишки утрясают, стирая со всех носителей память о нём, Григории Батищеве, чтобы никогда впредь Гринус-полный минус не стоял у них на дороге, чтобы глупый, наивный мальчик Гриня не болтался у них под ногами, не мешал их стремительному восхождению.
Ах, о чём это он… Жанна в опасности, с ней что-то ужасное случилось: страх в голосе — примитивный животный страх. Её спасать надо, а с ним — что будет.
Гриня оказался на нижней площадке лестницы, тряс входную дверь, забыв нажать на кнопку. Он не помнил ничего: как одевался, что положил в карманы, закрыл ли квартиру. В Стрельну с Балтийского вокзала… в Стрельну с Балтийского вокзала — крутилась перед глазами неоновая надпись. Но вокзал мысленно представлялся Витебским, они с мамой опаздывали на поезд, везущий к дедушке с бабушкой в предместье Гомеля Прудок… Надо ещё поднажать, они успеют, и Гриня наконец одолел входную дверь, вырвался во двор, помчался короткой дорогой к метро, перепрыгивая через ограждения, и лишь сворачивая на набережную, услышал резкий звук, и тогда очнулся и понял, что ему давно гудит машина.
Это была бронзовая Тойота охранника. Он привёз Жанну — полыхнуло радостью, но сразу потухло: тот был один, и вид его не сулил ничего хорошего. Гриня повалился в открытую дверцу на сиденье рядом, стараясь припомнить, как зовут мужика. Ах да, Егор! Вот здорово, что вы здесь, подвезите до клиники. Но охранник не думал ехать, и Грине пришлось напрячься, чтобы понять, о чём ему говорит Егор… Петрович. Вот, вспомнил, Петрович! В клинику не надо… Почему? Ведь Жанна его ждёт… Она уехала и просила передать… это нарушение инструкции… он рискует местом и вообще… только из уважения к Жанне Викторовне…
Что-то белое в руках Егора. Платок… салфетка… Ах, нет, записка! От Жанны записка. — Прочти в машине и сразу отдай. — Да, да, отдам, сразу, только прочту и мигом, мигом… Ровные бисерные строчки — нет, не её почерк! Но я не знаю её почерка!
Слова никак не хотели обретать смысл. Гриня сделал над собой усилие: просто выдохнул весь воздух, и не дышал, пока не запел в голове зуммер морзянки. Возник просвет, и буквы сложились в слова:
Милый мой, любимый, меня больше нет в Питере, меня увозят. Не ищи, прошу-заклинаю, просто постарайся забыть. Это моя вина, я знала, что нам нельзя. Прости меня, живи без меня, как жил раньше. Обо мне не беспокойся, меня так берегут, так берегут! Целую тебя всего, мой мальчик, и жалею лишь о том, что не смогла это сделать вчера.
Тут нет подписи… да и записки у него уже не было, лишь монотонный голос Егора, повторяющий одно и то же, одно и то же… Не приходить, даны инструкции, ключи выбросить, замок велено поменять, дураки вы молодые, играете не наиграетесь, из-за вас под пули лезь. И уже высаживал, выпихивал Гриню из машины, повторяя, как пьяному: иди, проспись.
Гриня двинулся назад, к своей парадной, мгновенно забыв о записке, о Жанне и охраннике. Загрудинная тишина вакуумным насосом вычистила память, всё стало так безразлично, что он даже внимания не обратил на отделившуюся от стены дома фигуру, спокойно идущую ему навстречу.
Часть 9. Ж-Анна
СЕМЕЙНОЕ ПРОКЛЯТИЕ
Как человек, наделённый почти не ограниченной властью, Виктор Генрихович Лилонга полагал, что держит руку на пульсе всего подвластного ему мира, потому как считал себя, и не без оснований, проницательным и мудрым человеком. Клиника косметической хирургии в Стрельне, которую он основал двадцать лет назад — как только появилась первая возможность открывать частные клиники — дала ему всё, о чём он мечтал: почёт, уважение и даже преклонение и обожание клиентов, заслуженное место в обществе таких же одарённых и одержимых делом. И к тому же — полную финансовую независимость.
Но, как все самоуверенные личности, он во многом ошибался. Пока всё шло размеренным и наступательным темпом, своих ошибок не замечал, да и не мог замечать. Со всей наивностью человека, не привыкшего беспокоиться о деньгах, а лишь помышляющего о деле — вернее, о многочисленных делах, разными путями попадающих в зону его интересов — он слабо представлял, что девяносто девять процентов людей из его ежедневного окружения в первую очередь думают именно о деньгах. Вернее, о тех благах, материальных и не совсем, которыми можно обладать, получая хороший и гарантированный доход. Окружение умело мимикрировало, что было несложно, имея перед глазами достойный образец. Профессору даже в голову не приходило, что ему поверхностно подражают: в манере держаться, в словечках и даже при выборе блюд в столовой клиники.
Виктор Генрихович был аскетом, тяготеющим к простой, естественной и неизменной среде обитания. Если бы не Станислав Богуславский, его рефферент, до скончания веков ходил бы в единственном, купленном по случаю, добротном английском костюме и жил бы в угловой квартирке с окнами во двор. Стас вообще круто поменял его привычки и уровень жизни. Именно он настоял на приличном и разнообразном гардеробе, но, встретив недовольство и откровенное сопротивление шефа, периодически снимал с него мерки и заказывал обувь и одежду через интернет. Сам следил за профессорским имиджем и время от времени устраивал ему всяческие стрижки-массажи, резонно убеждая, что не гоже сапожнику без сапог. Лилонга не то чтобы привык, а мало обращал на всё это внимания и рычал лишь в тех случаях, когда «дурацкий маникюр» мешал делу. Но тут же всё образовывалось, переставлялось, отодвигалось — не дело, конечно, а «вся эта мишура», увы, необходимая по статусу.
Таким образом, Лилонга пребывал в некоторой оторванности от реалий бытия. До тех пор, пока не пришло несчастье. Оно, конечно, в его жизни было далеко не первым: болезнь и смерть старшей дочери и последующая смерть жены — сразу после родов второго ребёнка — это двойное горе ударило по нему сильно. Но он устоял. Был ещё молод, на подъёме главного дела своей жизни, и пережил потерю, окунувшись с головой в работу. Маленькая Жанна свалилась на руки старой няньки профессора, китаянки Шу, Шурочки, а с пяти лет полностью перешла в ведение воспитательницы из глубинки, Катерины Сергеевны, переехавшей с вещами в бывшую комнату супруги. И на долгое время заменившей Жанне мать, а профессору жену. Конечно, не официально, о том и речи не было, да она и не настаивала.
Когда Жанне исполнилось тринадцать лет, она вдруг из смуглого, порывистого сорванца превратилась в юную красотку, на которую все мужчины на улице оглядывались, мальчики в школе боролись за её внимание, а дома… Дома она была семейным идолом. Всё, что отец даже не мыслил для себя лично, всё презираемое и отторгаемое, вдруг приобрело невиданное значение. Она же девочка, рассуждал он про себя, оплачивая неслабые счета. И с восторгом и лёгким сердцем отправлял Жанночку на Майами или в Прагу, естественно в сопровождении верной воспитательницы, которую дочь смешно называла Тёкатё — тётя Катя. Она и себя тогда называла Тяджень — «маленькая Жанна», и все домашние стали так называть.
Повзрослев, Тяджень сохранила непосредственность и боевой характер, которые в сочетании с красотой и проступающей женственностью создавали образ трепетного экзотического цветка, на который летели полчища мотыльков, но даже крыльев не успевали опалить — тут же валились почти бездыханными. Аура защиты, сочетание раскованности и невинности — реликтовый феномен! — окружали Жанну-Тяджень долгое время.
Но семейное проклятие настигло и её. То, чего опасался отец, проявилось неожиданно, жёстко, не вызывая сомнений. Хотя, пожалуй, уже где-то с полгода предвестники угрозы давали о себе знать отдельными эпизодами. Особенно встревожила профессора история с учителем пения. Он, единственный в школе, жаловался на плохое поведение Жанны Лилонга: на уроках дерзит, нарочно поёт фальшиво, хотя слух прекрасный, порвала блузку солистке хора на праздничном концерте. Профессор пробовал образумить дочь, но при одном упоминании об учителе Жанна впадала в ярость с явными признаками психоза. У неё тряслись губы, слова выговаривались с трудом, а голос… Голос становился низким, гортанным, в углах рта появлялась розоватая пена.
Показали светиле-психиатру, Валентину Альбертовичу Карелину. Так он и вошёл в их семью, ведь рецидивы шли один за другим. Скидка на переходный возраст, на метизацию кое-что могла объяснить, если бы не болезнь и смерть старшей дочери. К тому времени профессор уже знал о наследственности, проявляющейся через поколение по женской линии. Он получил неопровержимые доказательства от солидной американской компании «Pedigree», которая по его заказу создавала генеалогическое семейное древо. Жанна по всем статьям вписывалась в поведенческий рисунок его несчастных предков. Но доктору Карелину решил этого не говорить. Вообще — никому. Запер в своей душе, а присланные документы закрыл в сейф. Это мой крест, буду нести его до конца, решил Лилонга и перевёл дочку в другую школу.
Этот шаг помог погасить один инцидент, но спровоцировал массу других. В новом коллективе девочке пришлось заново завоёвывать симпатии и авторитет, но вскоре шумный, а главное, беспричинный скандал с попыткой выпрыгнуть из окна второго этажа свёл на нет все положительные шаги. Отец увёз Жанну во Францию, к своим дальним родственникам. Там её устроили в пансион при самой элитной школе, которую она закончила, и вроде бы даже без эксцессов. Только писала, что очень скучает, и вспоминала мелочи домашней обстановки. Это потом Лилонга узнал о её бесчисленных скоротечных влюблённостях, истериках, об особом режиме, поблажках и строгостях, применяемых руководством школы во избежание припадков.
Отцу ничего не сообщали из боязни потерять состоятельную ученицу и лишь по окончании школы передали — вместе с исключительно примерным аттестатом и объёмистой папкой жутковатых рисунков — медицинскую карту. Из неё профессор узнал, что дочь употребляла наркотики, её анонимно лечили, и перечень лекарств не оставлял надежды.
Вернувшись домой, в квартиру, разросшуюся за время её отсутствия в апартаменты с отдельным выходом, Жанна поначалу была тиха и добра ко всем, только наотрез отказывалась учиться дальше. Бог с ним, с высшим образованием, решил профессор и устроил дочь на работу в свою клинику, где ей поручали всякую незначительную и не ответственную, но чистую работу: привести в порядок формуляры книг в небольшой библиотеке, составлять и отправлять рекламную и благодарственную корреспонденцию, читать «постояльцам» вслух.
И всё было спокойно, пока из Штатов не приехал Стас. Больше года он жил в Бостоне, занимаясь с Сергеем Королёвым новым лекарственным препаратом, нашёл финансирование в обществе «Будущее без наркотиков», под флагом которого создал клинику для лечения наркозависимых. Виктор Генрихович только раз выбрался по его настоятельной просьбе, познакомился со спонсором, Питером Гнессером, который ему страшно не понравился своей манерой смотреть при разговоре куда-то в плечо собеседнику, а ещё неприкрытым меркантилизмом, от чего профессора страшно коробило. Тем не менее, Лилонга согласился на должность президента фонда и даже пригласил Гнессера в свои финансовые советники.
На последнем настоял Стас. Он вообще всё время находился поблизости и, по сути, руководил действиями патрона, что под конец возмутило профессора. Это случилось в аэропорту, Виктор Генрихович улетал, Стас провожал и вдруг принялся пенять шефу на какой-то опрометчивый поступок. Вроде кому-то что-то профессор сказал, или, напротив, некстати промолчал — не суть. И тут Лилонга взорвался и, если бы не объявили окончание посадки, наговорил бы своему помощнику по полной программе. Но время поджимало, и он спустил обличительный монолог на тормозах. Стас и глазом не моргнул, только наклонился к уху профессора и душевным голосом произнёс: «Шеф, я ведь для вас стараюсь, вы же мне как отец», и на прощанье приобнял его за плечо. По-родственному.
УДАР
Потом эта фраза много раз вспоминалась Виктору Генриховичу. В частности, в тот памятный визит Стаса, когда Жанна с Катериной Сергеевной в четыре руки играли полонез Шуберта. Катенька сразу вспыхнула — профессор догадывался, что она неравнодушна к этому донжуану — а Жанна вроде даже не заметила его, поглощённая своей партией. Только слегка кивнула и потом весь вечер в его сторону не глядела.
Каково же было удивление и возмущение Лилонги, когда среди ночи он застал своего референта выходящим из спальни дочери. Стас и тут проявил хладнокровие. Вы хотите, чтобы было как с учителем пения? — спросил он, сидя в кабинете профессора в халате и шлёпанцах на босу ногу. Оказывается, Стас с первого дня знал, что Жанна влюблена в учителя, этого несостоявшегося певца — она сама ему призналась и потом поверяла все свои душевные терзания. Перед отъездом на учёбу во Францию она зашла в его спальню и… не оставила ему выбора.
Но это ещё не было бедой. Жанне исполнилось семнадцать, а Стас, столько сделавший для благосостояния клиники Лилонга, вполне подходил на роль зятя… Только с дочерью начали происходить истории, всё более ужасные. Первой пострадала Катерина Сергеевна. Преданная Тёкатё была с треском выдворена из дома. Какая-то глупость: якобы она надушила шарф Стаса своими духами, — ну, чушь полнейшая, к тому же, возможно, и неправда — только крику было, словно бедняжку уличили в воровстве.
Обливаясь слезами и хаотично собирая вещи, она металась по своей комнате, а Жанна, стоя в дверях, поливала её такой изощрённой бранью, что Катерина Сергеевна, побросав сумки, выбежала из квартиры, а за вещами потом прислала таксиста. Профессор не присутствовал при этом и, узнав подробности от старенькой Шу, пришёл в состояние крайней подавленности. Он заперся у себя в кабинете, на стук и призывы не отвечал. Жанна слегка напугалась и просила у отца прощения, а потом вдруг предложила пожениться парами: отцу с Тёкатё, а ей со Стасом. Тогда, мол, всё будет по-честному. Лилонга и пошёл бы на это, он знал подходы к Катеньке, но Стас готовности не проявил. Надо, мол, подождать совершеннолетия Жанны, да и подлечить её нервы. Чем обещал незамедлительно заняться.
Но ему это плохо удавалось. Вспышки ярости, рыдания, безучастный взгляд — в такой последовательности просматривался рисунок зрелой психопатии. Жанна где-то доставала таблетки, это обнаружили не сразу, и, когда вызвали доктора Карелина, она уже подсела на транквилизаторы и периодами была ко всему безучастна. Доктор делал, что мог: устраивал чуть не спиритические сеансы, лечил по своей методе «стабилизация через эмоциональное возбуждение», для чего — с молчаливого согласия отца и Стаса — пригласил своего помощника Григория. Который в первый же визит сбежал, и, как ворчала старушка Шу, «хорошо ещё, что ничего не украл».
Стас повёз Жанну в Бостон, в созданную им клинику, где пока только проводилось тестирование чудодейственного средства. Ты ведь её не бросишь? — робко спросил профессор перед отъездом. После секундной паузы Стас улыбнулся своей обворожительной разбойничьей улыбкой и произнёс: «Куда ж я от вас?». Но эта пауза сказала Лилонге о многом, и не было уже у него прежней уверенности в своём помощнике. Что не помешало ему выдать Богуславскому Станиславу Юрьевичу генеральную доверенность на клинику, банковские счета… Да на всё на свете!
Впоследствии Лилонга уже не мог вспомнить, когда впервые усомнился в Стасе. Он вообще многое стал забывать после случившегося с ним удара. Жанна тогда ещё находилась на лечении, Стас неделями отсутствовал — летал по всей стране, налаживая сеть представительств фонда «Будущее без наркотиков», — и профессору приходилось много времени проводить в клинике и даже оперировать, чего он в последние годы старался избегать. Тогда он понял, вернее, почувствовал, что при его появлении сотрудники ведут себя странно: затихают разговоры, люди украдкой переглядываются, а самые дерзкие спрашивают о самочувствии дочери.
Для всего окружения Жанна уехала в Бостон учиться изобразительному искусству в Кэрри-колледже, а заодно поправить здоровье. Именно так, в общих чертах — здоровье. То ли народ догадался, то ли Катерина Сергеевна проинформировала, точно не известно, но характер болезни Жанны, похоже, не являлся тайной.
Свою гражданскую жену профессор так и не смог вернуть, да, в общем-то, особо не пытался. С отъездом Жанны Виктор Генрихович полюбил одиночество, которое его нисколько не тяготило, а даже и успокаивало. Он сторонился любых известий, поэтому никогда не смотрел новости, а о состоянии дочери предпочитал узнавать от Стаса, который умел смягчить информацию.
Чёрт его тогда дёрнул позвонить в американскую клинику! Сначала звонок передавали по цепочке, а уже потом, узнав, кто звонит и кем интересуется, — с «глухими» паузами, пока трубку не взял главврач, с которым Лилонгу знакомили, но он не запомнил имени. Зато тот его прекрасно помнил и, не скрывая замешательства, признался, что пациентка находится в реанимации после попытки суицида, что случай не первый, но предыдущие были демонстративными, а этот едва не закончился трагически.
Омертвевшими губами профессор пытался задавать вопросы, главврач его успокаивал, но упорно уходил от разговора о способе, которым дочь едва не лишила себя жизни. Лилонга тогда так ничего и не выяснил, кинулся в Стрельну, страшно кричал в кабинете Стаса, умоляя и угрожая. Стас при нём же позвонил, узнал, что Жанна приняла смертельную дозу того самого препарата, которым её лечили — где и как достала, сейчас выясняется — что состояние стабильно тяжёлое.
Лилонга вдруг обмяк, сделался безучастным, Стас отвёз его домой, препоручив заботам Шу, но под утро профессор был увезён скорой, определён в сосудистый центр городской больницы с инсультом. Там он пролежал больше месяца, и постепенно нормализовалась речь, а правая рука, поначалу висевшая плетью, вновь задвигалась и была в состоянии держать ложку и даже писать кривыми буквами.
Удар стал водоразделом в жизни Виктора Генриховича. Он вдруг до пронзительной ясности осознал, что совершенно одинок. Это не имело ничего общего с прошлой тягой к одиночеству, когда ничто и никто не беспокоит, никаких звонков и посетителей, тишина и книги. Теперь он ощущал одиночество даже в толпе. Люди перестали для него существовать, и профессору стало совершенно безразлично, что о нём думают и даже вслух говорят. Про дочь никогда сам не спрашивал, и Стас заподозрил, что и Жанны для шефа не существует, но продолжал время от времени докладывать о положении дел, которое всегда оказывалось вполне удовлетворительным.
На самом деле так оно и было. Странная вещь: лишь только профессор в конвульсиях и блевотине свалился у дверей туалета, в тот же миг на другой стороне земного шара переключили невидимый тумблер, и подопечная психо-наркологической клиники Jeanne V. Lilonga неожиданно пошла на поправку. Буквально проснулась совершенно нормальным человеком и к вечеру уже была переведена в палату.
Выписка профессора совпала с настойчивым стремлением Жанны вернуться домой, и Стас метался между континентами, преодолевая за день какие-то уже немыслимые расстояния. Зато семейную встречу организовал блестяще и, сидя с чашкой чая в своём любимом кресле у окна, исподволь наблюдал за семейным счастьем, мысленно располагаясь между отцом и дочерью, одного обнимая за плечо, а другую прижимая к груди.
АИ ТОБА
Этот выдуманный им эпизод материализовался уже на следующий день: профессор впервые назвал его сынком и предложил переехать к ним. Стас снимал небольшую квартирку в Стрельне, недалеко от клиники, но последнее время, навещая профессора в больнице, часто оставался в доме на набережной. Он обещал подумать, а на самом деле просто тянул время. На то была особая причина: пока Жанна находилась в Бостоне, он изучил папку с её парижскими рисунками. И хотя психиатром не был, трёх курсов мединститута хватило, чтобы сделать вывод. Чистая шизофрения! А он-то размечтался — женится, войдёт в семью профессора!
А ведь когда-то был даже влюблён, совсем потерял голову. Но за три года всё так изменилось! Из тугого, смуглого бутона Жанна превратилась в теряющий лепестки колючий шиповник. Отчёт французского агентства Pedigree, обнаруженный в сейфе, убедил окончательно. Все слухи, наблюдения и предчувствия, вкупе с кошмарными рисунками и документами из сейфа, сложились в правильную картинку, подошли, как пазлы. Особенно поразила фантастическая история с двойниками. В ней был какой-то фокус, что-то болезненно-притягательное.
Стас засыпал и просыпался, а мысли ворочались в его мозгу без сна и отдыха, уговаривали, отговаривали, сами себе противоречили. Порой одолевало желание бросить всё, уехать — в тот же Бостон, фондом, к примеру, руководить, — но, обдумав всё и взвесив, решил «не гнать лошадей», «не лезть поперёк батьки в пекло». Авось как-нибудь само устроится, надеялся он и время от времени оставался ночевать в доме на набережной. С Жанной становилось всё труднее, он устал отвечать на её судорожные ласки, потом полночи успокаивать, клясться в верности. Утром вставал не выспавшийся и злой, с единственным желанием — немедленно свалить отсюда к чёртовой матери!
Это надо прекратить, думал Стас, выезжая в мглистом вечернем сумраке на Митрофаньевское шоссе. На этот раз ночевать не остался, сославшись на ранний отъезд в командировку, но Жанна, бросив подушку в его уходящую спину, прошипела своим нервическим голосом, предвещавшим беду: «Пошёл ты…».
И беда случилась через несколько дней. Он уже был в Екатеринбурге, когда среди ночи в страшной панике позвонил Лилонга, кричал петушиным, булькающим голосом: она порезала вены… она умирает! Стас тут же собрался, сел в самолёт, по пути заклиная всех богов об одном: не отнимать у него Жанну… пока не отнимать… И немного успокоился, увидев её неподвижные, но живые глаза, пожимая слабую руку… Она заперлась в ванной, бедная девочка, — шептал профессор, — Шурочка заметила, а то бы… И плакал мутными старческими слезами.
Возможно, тогда у Стаса и возник этот план. Мистические истории с двойниками, путаница с куклой, которую Гриня, как они потом догадались, принял за мёртвую Жанну — всё это являлось как бы заявкой, пробой. Какой, для чего? Этого он ещё до конца не осознал, но отчёт агентства скопировал и перечитывал, находя каждый раз новые несообразности, только подтверждающие его догадку о давней семейной тайне. Практической пользы это не давало, и вскоре фантастические истории с двойниками перестали будоражить его ум.
Пожалуй, не случись в Екатеринбурге той встречи, Стас просто-напросто сбежал бы, плюнув на все планы и расчёты. Он как раз собирался встретиться с одним из местных князьков, обсудить дела фонда. И вдруг, проходя мимо автовокзала, зацепил глазом знакомую фигуру и от неожиданности споткнулся. Если бы не длинная чёрная коса, решил бы, что Жанна увязалась за ним и выслеживает. Потрясённый сходством, он звонком отменил встречу и уже через десять минут садился вместе с девушкой в автобус Екатеринбург-Сысерть.
Там он и познакомился с китаянкой-полукровкой Аи Тоба. Подсел рядом, предупредительно спросив позволения, и в дороге узнал, что Аи едет в природный парк «Бажовские места», куда её направило бюро по трудоустройству — занять вакансию «смотрителя паркового хозяйства», а попросту дворника. Перспектива, конечно, не ахти, но с работой теперь так сложно… Пока они в ожидании руководства бродили по дорожкам парка, поднимались на гору, Стас мысленно прикидывал: рост такой же, и осанка, и черты лица, а главное — передние зубки чуть набекрень, пронзительная деталь…
Вакансии в результате никакой не оказалось — что-то где-то напутали — звоните, мол, поближе к лету, а сейчас можно сдельно сколачивать скворечники. Но Стас уже тянул Аи на остановку автобуса, и, пока они тряслись на заднем сидении, выяснил, что её родители погибли во время урагана, что Аи живёт у троюродной тётки, что денег почти не осталось.
Стас обещал помочь — и с работой, и с жильём, и с деньгами. Тебя устроит мансарда в центре Питера? — полушутливо спрашивал он, помогая снять куртку в гардеробе ресторана, куда они ввалились, умирая от голода. Аи смущалась своего «полевого» наряда, цены в меню её пугали, и она всё норовила съехать на гарнир. Но Стас обнял её за плечо — оно оказалось точно таким же, угловатым и мягким одновременно — и заказал всего понемногу, без изысков, а себе взял водки. Аи от спиртного отказалась, зато выпила целый чайник зелёного чая.
В номер к нему пошла без уговоров — к тётке уже поздно, та закрылась — и сразу расположилась на диванчике в гостиной. И по тому, как она улеглась калачиком, и по настороженно сжатым губам Стас понял, что девушку трогать не надо. Да он и не собирался, голова была занята другим. Пожелав спокойной ночи, растянулся на сдвоенной кровати, и тут же воображение заработало в прежнем русле, отмечая сходства и различия. Прикидывал, можно ли с этими различиями что-то сделать, и всякий раз убеждался — можно. Вот только косу, чёрную, с матовым блеском, будет жаль…
Как раз той ночью его разбудил звонок шефа, И Стас полетел «спасать», взяв у Аи номер телефона. Прощаясь, по-братски поцеловал её в щёку, пообещал позвонить к вечеру. Но ни вечером, ни позднее не позвонил, разрываясь между больницей, куда положили Жанну, и клиникой в Стрельне. Той осенью был небывалый приток клиентов, приходилось утрясать, договариваться, «играть на обаянии», что давалось сейчас с трудом. Но даже перегруженному делами ему было легче, чем в психбольнице, где Жанну держали в отделении для VIPов и, хотя персонал был вежливый и квалифицированный, решётки на окнах и двери без ручек нагнетали безнадёгу…
Стас курил в профессорском кабинете, который уже привык считать своим, когда секретарша доложила о звонке — любопытство так и сквозили в интонациях. На вопрос Стаса, кто на проводе, смущённо произнесла: «Не представились, но по голосу Жанна Викторовна». Он только час назад разговаривал с её лечащим врачом и узнал, что положение пациентки улучшилось, Жанну могут к концу недели выписать. Стас взял трубку и тут же услышал её спокойный — чего уже сто лет как не бывало! — и даже чуть извиняющийся голос: «Это я. Простите, что не дождалась вашего звонка…».
Сердце взметнулось и сразу же энергично погнало горячую кровь, так что глазам стало жарко. Но длилось это всего пару секунд. Включив блокировку от любопытных ушей, Стас ответил своим самым бархатным, самым проникновенным, самым сладким и горьким одновременно… в общем, своим «покорительным» голосом, от которого ещё никогда никому не удавалось сбежать: «Это ты меня прости, девочка, я в таком немыслимом цейтноте… Нет, конечно, не забыл, это невозможно…». И далее по наитию, не сбавляя накала, вдохновенно…
ПЛАН
Повернув на Садовую, Стас включил дворники — накрапывающий дождь всё усиливался. Пока Жанна в больнице, надо уговорить профессора. В том, что Аи согласится, он не сомневался, и эта уверенность была залогом успеха. Так всегда происходило: будто внутренний компьютер, считывая информацию, складывал «за» и «против» и в какой-то момент либо смахивал всю картинку в мусорное ведро, либо выдавал положительный вердикт.
Конечно, можно поначалу не ставить профессора в известность. А потом? Чем он объяснит появление двойника Жанны? Какая жизненно-важная причина могла подвигнуть Стаса — без согласия шефа! — пойти на такой серьёзный шаг? Так вот именно жизненно-важная: спасение жизни его дочери! Ведь старик сам подталкивал к браку с Жанной, прекрасно понимая, что только Стас может её спасти. Всё просто и очевидно. Профессор со временем поймёт, а пока лишь обрисовать ближайшие шаги.
Стас зажёг сигарету от прикуривателя и на мгновение задумался. После свадьбы надо уехать. В Штаты, например, чтобы клиника в Бостоне была рядом, на всякий случай. Нет, это рискованно, да и не хочет он жить на чужбине. А где хочет? Ну, в каком-нибудь небольшом старинном городке, в Батурине, например. И тут же представил кряжистый дедов дом-пятистенок, колодец с журавлём у плетня, узкую тропинку к речке, где теперь асфальтовая дорога.
Нет, только не в Батурин, там до сих пор несёт смрадом от подвалов тайного приказа. А вот в предместье Гомеля Прудок, где некогда был фольварк Богуславских, прожил бы до конца дней. Гуляли бы по оставшимся аллеям, конюшню бы завели… Надо ехать туда, в родовое имение, где он сможет на природе обеспечить Жанне покой и душевное здоровье. Так и скажет шефу.
Он уже добрался до дома на набережной, но не выходил из машины, сидел с выключенными фарами. Как-то вдруг выдохся. Выстроенная им картина уже не казалась убедительной. Ну, женится, ну уедут они с Жанной в этот Прудок, отец, чего доброго, за ними потащится. А если и не поедет, телефонными разговорами, скайпом будет держать дочь на поводке. И тогда вся затея полетит к чёрту.
Профессор встретил его в овальном зале, и одно это говорило, что он готов к серьёзному разговору. Стас начал его донимать сразу после приезда из Екатеринбурга, едва стало понятно, что Жанна вне опасности. А могла погибнуть! Да, страхи позади, но пора подумать о состоянии дел в клинике и о будущем дочери. И не теряя темпа, бросал в изумлённое лицо шефа слова, которые ещё неделю назад не решился бы произнести: потеря статуса среди коллег и клиентов, развал клиники…
При чём тут здоровье моей дочери? — слабо недоумевал Лилонга и впервые услышал от своего помощника нелицеприятные и даже резкие и обидные суждения в адрес Жанны. Это не мои слова, подчёркивал Стас, но людям рот не заткнёшь. Вдруг вскроется истинная причина болезни Жанны? А то, что она станет всем известна, сомнению не подлежит: врачебный мир маленький, да и Виктор Генрихович сам проговаривается. Иначе откуда Стас знает о семейном роке?
Профессор сидел поникший и угрюмый. Но разговор сразу вошёл в нужное русло, как только Стас сообщил о намерении жениться. Лилонга просветлел лицом и последующие аргументы воспринимал без особого протеста, только не мог понять, зачем нужен двойник, ведь на дочь не покушаются.
И тут Стас сменил тон, давая понять, что намерен сказать нечто весьма важное. Он должен присматривать за Жанной и не сможет больше помогать профессору в делах, но и оставить одного тоже не может. Зато берётся найти помощницу, которая будет работать в клинике вместо Жанны и которую все будут принимать за Жанну.
Так вот для чего вся эта затея с двойником… — протянул профессор, думая о чём-то своём, к делу не относящемся. И вполуха слушал про уникальный эксперимент, который найдёт применение в клинике и расширит сферу услуг.
— Какое там расширение, я подумываю клинику вовсе закрыть, — вздохнул Лилонга.
Ни в коем случае! — и Стас выложил свои планы: увезти Жанну подальше от городской суеты, а потом, когда она выздоровеет, вернуться и продолжить дело профессора.
— Для сотрудников и клиентов ваша дочь вроде как никуда не уедет, а здоровая, полная сил, продолжит работу в клинике. Мы убьём двух зайцев: спасём репутацию семьи и застолбим новое направление пластической хирургии.
— А новенькую потом куда денешь? — глядя исподлобья, нудил профессор.
— Так я же сказал: новое направление, эталонный образец. Она будет ходячей рекламой, а, набравшись опыта, потянет и работу с клиентами, — убеждал Стас, но по отсутствующему взгляду Виктора Генриховича понял, что говорит впустую.
Необходим был какой-то окончательный, весомый аргумент. Стас ещё не знал, что скажет, это только зарождалось в недрах ума, и, почти не подбирая слов, он решительно произнёс: «Я сделаю всё, чтобы спасти Жанну, вернуть её к нормальной жизни. Вам нужен наследник? Будет и наследник».
Он почти задыхался, его било температурной дрожью от собственных слов: таких правдивых… таких лживых… И, как бы припечатывая окончательно, сухо закончил: «Если согласны, начну работать по этой теме, если нет — сдаю все дела и завтра же уезжаю. Насовсем».
Профессор смотрел на него, не мигая, будто видел впервые, и тихо, но отчётливо произнёс: «Я на всё согласен». И сразу задышал учащённо, побледнел и всё прикладывал некогда безвольную руку то к горлу, то к груди. Но Стас пренебрёг эмоциями. Он уже точно знал, что победил, и тут же рассказал про Аи Тоба, приврал, что заручился её согласием. Но нет, не приврал, конечно, не приврал. Он знал точно.
— Аи Тоба, не забывай любовь.… Ах, как это печально… — бормотал Лилонга, китайским болванчиком качая головой, и уступчиво добавлял: «Решай сам… если находишь нужным… только в рамках закона…».
Ещё бы! Работая под началом Виктора Генриховича, Стас затвердил намертво: что бы ни случилось — репутация клиники не должна пострадать. Однако плоть непредсказуема, и всего не предвидеть, когда имеешь дело с живым организмом. Но скажи об этом напрямую — можно потерять половину клиентуры. Вот для чего нужен договор, не противоречащий закону, в котором клиника должна быть защищена по максимуму. Клиенты никогда договоров не читают, от лени, что ли?
Несколько судебных процессов, хоть и выигранных, научили Станислава Юрьевича Богуславского простой истине — не доводить до суда. Экономия денег, нервов, а главное — поддержание репутации клиники. Все шероховатости и недовольства он побеждал с блеском, и рассерженные фурии, влетающие к нему в кабинет, выходили, загадочно улыбаясь, но подробности беседы не открывали, успокаивая «группу поддержки» заверениями, что добились своего. Это так и выглядело. Талант Стаса уговаривать и восхищать женщин создавал иллюзию уже решённой проблемы, так что обычно хватало нескольких дополнительных процедур или небольшого подарка.
Но тут ситуация была особенной. И Стас решил обратиться за помощью к Питеру Гнессеру, который был опытным юристом и дела вёл — комар носу не подточит. С Питером встретились в баре гостиницы «Европейская», где финансовый консультант любил останавливаться в своих деловых поездках. Стасом была изложена версия «двух зайцев», но по выставленной ковшиком нижней губе и бровям, разлетевшимся, как вспугнутые выстрелом птицы, Стас понял, что Питера не проведёшь.
— Ты хочешь породниться с профессором и боишься получить в жёны психопатку? — прямо спросил Гнессер.
— Нет, Питер, хуже. Я боюсь, что невеста может не дожить до свадьбы, — в тон ему ответил Стас.
— Но каким образом.… Ведь Лилонга вряд ли признает самозванку наследницей.
После мгновенной паузы Стас пристально поглядел на Питера разноцветными глазами: один карий и как бы тусклый, другой стального цвета, пегий от рыжих крапушек, — и, криво улыбаясь, произнёс: «Не он же будет признавать наследницей».
— Фу ты, дьявол, конечно, не он, я имел в виду… — Гнессер покраснел и тут же осёкся, наморщил нос и, не глядя на Стаса, зачастил: ваши семейные дела меня не касаются, тебе готов помочь всегда, можешь мной располагать…
Они вышли на широкую террасу ресторана, и Питер, выпуская в темноту ноябрьской ночи струи сигаретного дыма, посетовал, что фонд «Будущее без наркотиков» нуждается в дополнительных инвестициях, что ему не с руки всё тащить на себе, но есть заинтересованные лица, и если президент фонда, наш уважаемый профессор, согласился бы их выслушать…
На что Стас, выдержав ещё одну паузу, ответил, что имеет генеральную доверенность от Виктора Генриховича по всем финансовым делам, и потом с удовольствием наблюдал за сменой эмоций на лице старого плута.
Всё же они, старики, чем-то похожи. Хорохорятся, напускают важности, а при любой неожиданности — простодушны, как дети, — размышлял Стас, выруливая к зданию аэропорта Пулково. Он встречал Аи. В портфеле, кроме договора, составленного между клиникой косметической хирургии и Анной Михайловной Турчиной, лежали российский и заграничный паспорта на это же имя с фотографией Аи Тоба. Сменить имя посоветовал Гнессер и сам помог с документами, как догадывался Стас, через Серёгу Королёва.
— Лучше лишний раз подстраховаться, — советовал Питер, попивая сухое мартини с нахлобученной на кромку стакана оливкой. — Вдруг родственники примутся искать, да мало ли что может произойти! В истории масса примеров, когда дубликаты, войдя в роль, начинали вести свою игру… И Стас легко согласился, хотя был уверен, что Аи своих игр вести не станет, с ней не будет проблем. Вообще не будет. Никаких…
Пять дней они провели под Выборгом, на одном из островков в Финском заливе. Ничего кроме деревянной пристани и нескольких кемпингов — только скалы, сосны и шум прибоя. Пожалуй, они были одни на острове, не считая смотрителя и его сестры, на которой лежала нехитрая стряпня и уборка. Хотя смело можно сказать, что одни.
Под конец Стасу стало казаться, что он ошибся. Нет, не в Аи, в ней он как раз был полностью уверен, а в пригрезившемся ему сходстве. С чего он взял, что они похожи?! Может быть, для случайного взгляда некоторое сходство наблюдается, но для тех, кто хорошо знает дочку профессора, подделка очевидна. Главное — они разные по сути. Жанна, не терпящая ни в чём отказа, с вечной сменой настроения, с гримасками, злым язычком. И мягкая, застенчивая Аи, не привыкшая к роскоши, готовая понимать и сопереживать, благодарная за любой пустяк.
Нет, не получится, — с неожиданной радостью подумал Стас. Потому что уже знал, что сам Бог послал ему Аи. Ему, грешному цинику, под закатным небом, до конца дней. Значит, простил, простил за Мотрёну… Ах, нет, конечно, не за Мотрёну, он-то не виноват в её смерти.… Но всё равно простил. За Жанну, за профессора, за тех, сгоревших в Чемульге…
Все эти пять дней, будто аукаясь, он то и дело кричал: «Аи! Аи! Аи! Иди скорей сюда!». И она летела, едва касаясь гранитных камней причала пеной кроссовок, и чёрная коса зазубренным росчерком пересекала гладь залива. Аи Тоба — не забывай любовь… Он тогда не обратил внимания на бормотание профессора и только здесь, на острове, понял — Виктор Генрихович вспомнил что-то из своей далёкой юности.
КРЕПОСТЬ
Ещё в аэропорту, когда Аи бросилась к нему, и он поймал её, распахнув руки, невесомую, всё в той же дутой камуфляжной куртке, с выбившейся косой — с ним в ту же минуту что-то произошло. Что-то до боли и беспамятства хорошее. Вдруг всё, чем он недавно жил, что так тщательно планировал, так убедительно доказывал, — всё потеряло значение. Только это лёгкое, светлое создание, узкая рука в его руке и голос, совершенно особый, проникающий в сознание даже при давящем шуме автобана. Но сначала они чуть не потеряли её сумку с бедными пожитками, а потом долго не могли найти машину, потому что Стас совершенно забыл, где парковался.
Всё, баста! Никаких продуманных планов, никаких дурацких идей с двойниками! И паспорта выкинуть — нет Анны Турчиной и никогда не было! Есть Аи Тоба, его будущее. Вот вернутся в Питер — и начнут новую жизнь. Он оставит клинику — пусть Гнессер прибирает к рукам, а они уедут в Штаты. Нет, лучше в Париж. К чёрту мифические обязательства перед семьёй Лилонга! Он достаточно для них сделал, и пора оставить этот кусок его жизни в прошлом.
Только что он скажет Аи? Она ведь полна решимости… спасать… помогать… подменять… Ничего не боится, смотрит притихше-восторженная, готовая на всё. Ведь он был так убедителен: Жанна больна, надо создать иллюзию, работать в клинике до её выздоровления. И про финал рассказал: как они обе появятся, держась за руки, а вокруг репортёры, ведущие пластические хирурги, звёзды кино.
Но не это её вдохновило, ей шумиха — нож острый, а то, что нужна кому-то! Что она, безвестная, одинокая сирота, может вытащить из беды так похожую на неё девушку, помочь её отцу. А теперь выходит, что никому помогать не надо, и лучше поскорее смыться, оставив их на произвол судьбы. Хорош, всё продумал! А того, что эта ангелица переполнена добротой и жаждет излить её на других, недоучёл, дубина!
Когда ехали по узкому перешейку, соединяющему остров с материком, у него ещё было намерение: как только выберутся на трассу, повернуть не налево, в сторону Хельсинки, а направо. И тогда, по пути до границы, всё ей рассказать. Но это «всё» постоянно меняло и смысл, и формулировки, а когда уже подъезжали к развязке, Аи вдруг тихонечко засмеялась и прошептала: «Вот, в детстве мечтала стать артисткой. И теперь, выходит, моя мечта сбудется?». И Стас, потрепав её по колену, криво улыбнулся и свернул налево…
Военный госпиталь под Хельсинки был создан в период сотрудничества финнов с фашистской Германией. После войны он продолжал числиться за Оборонительными силами Финляндии, а в 90-е годы перешёл под крыло комитета безопасности и получил статус повышенной секретности. Эта информация, сообщённая Гнессером, походила на текст энциклопедии, но Стас готов был поклясться, что ни в одном справочнике этого объекта нет.
Они ехали по лесной грунтовой дороге без указателей. «Семнадцать километров по шоссе Поринти после пересечения с Турунвяйля, правый поворот — не проскочить, зарос ельником — и дальше до озера», — вспоминал Стас указания Питера.
Клиники в России изначально отпадали по всем параметрам, финский госпиталь был ближайшим, а главное — там работал бывший однокурсник Стаса и Короля, рыжий балбес Жека, Жаконя, который всегда паясничал, любил розыгрыши и рискованные шутки. Однако со слов Гнессера, Евгений Жук имел репутацию лучшего пластического хирурга Скандинавии, причём в очень специальных кругах. Пожалуй, более рискованной шутки Жаконя выдумать не мог — с его-то болтливым языком и склонностью к мистификациям! Стасу не верилось, что человек может так кардинально измениться, но Питер заверил, что Евгений надёжный, в плане утечки информации опасаться нечего.
Блокпосты, о которых его предупредили, остались позади, машина, следуя ленте серпантина, обогнула лесистый холм и выехала к озеру. Справа размещалось белое приземистое здание бывшего санатория, производящее впечатление заброшенности. Но Стас уже знал, что нужно повернуть налево, «а там увидишь».
И они увидели. Тяжёлую дверь, врезанную прямо в скалу, с бойницей окна. Аи испуганно улыбалась, Стас искал какую-нибудь кнопку и мысленно ругал себя, что не расспросил Питера подробнее. Ничего, сейчас встретится с Жекой, всё наладится, — надеялся он, пока они беспомощно болтались перед входом. Прошло не более полуминуты, и металлическая плита плавно отошла за выступ скалы. Короткий каменный коридор с волной ионизированного воздуха, и вот они уже в квадратном холле со светящимся потолком и тяжёлой мебелью. Пожилой финн в форме то ли военного, то ли швейцара приветствует их, отъезжает ещё одна дверь в стене, и они едут на лифте вниз.
Ну, да, Питер говорил, что госпиталь подземный. А холл и шахта лифта вырублены, выходит, в скале. Можно пересидеть ядерную атаку при надобности, — размышлял Стас, сжимая в руке маленькую ладошку. Теперь, когда пути назад уже не было, он успокоился и даже слегка недоумевал, чего это его потянуло в отказ. Хорошо, что Анне не сказал про свои бредовые колебания, напугал бы только девушку зря. Он стал называть её Анной, Анечкой сразу после поворота на лесную дорогу, и оба поняли: игры кончились.
Из лифта вышли в точно такой же холл, им навстречу шёл врач в зелёном халате. В первый момент Стасу почудилось что-то знакомое в манере держать руки в карманах, высунув большой палец. Жаконя именно так любил закладывать руки в карманы пиджака, ещё этими большими пальцами крутил, как тогда казалось, неприлично. И вдруг Стас понял — это Жека и есть. На улице бы встретил — не узнал. Где рыжая патлатая шевелюра?! Где узкая веснушчатая мордочка с толстыми губами, не скрывающими два будто выпрыгнувших изо рта передних зуба?! Седой бородач с квадратным лицом и ровно-объёмной фигурой — ничем не похожий на Жаконю.
Нет, всё же привычка — вторая натура, палец выдал! — усмехнулся Стас. Жека подошёл и без улыбки, буднично произнёс: «Думал, тебя не узнаю, а ты, подлец, ни хрена не изменился», — и хлопнул Стаса по плечу весьма чувствительно. На Аи взглянул кратко, но пристально, промолвив только: «Прошу ко мне», — и повёл их в свой кабинет…
Под землёй не замечаешь, как идёт время, — размышлял поздним вечером Стас, выезжая в свете фар по лесной дороге. Ночь он проведёт в Хельсинки, в небольшом отеле, а рано утром уже рванёт на Питер. «Отпуск» заканчивался, и хотя он понимал, что шеф догадывается, чем занимается его помощник, для сотрудников клиники всё должно выглядеть невинно: впервые за пять лет Станислав Юрьевич попросил неделю отдыха.
Прощаясь, Жека, а скорее уж Евгений Фёдорович Жук, буркнул: «Внедрюсь по минимуму, фактура удачная, — и совсем тихо добавил, ткнув Стаса пальцем в живот, как делал это в институте, когда собирался огорошить собеседника: «Для себя или для дела?». На что Стас притворно рассмеялся и уклончиво ответил: «Для своего дела».
До этого они беседовали втроём, рассматривали фотографии и домашнее видео, где была запечатлена Жанна в свои относительно хорошие периоды. Анна пыталась подражать, и Евгений то одобрительно гмыкал, то мотал головой. Потом они обедали в столовой, где у Жеки был свой столик рядом с плоским, будто домашний кинотеатр, аквариумом, населённым флегматичными рыбами.
Они выбирали из небольшого меню, Жека смешно комментировал, кидая на Анну изучающие взгляды. Пока обедали, попутно рассказывал: на подготовку берёт два дня, составляет «карту клиента», потом операция, несколько возможных коррекций, реабилитация и далее — обучение. С тату придётся повозиться, но мастер есть на примете, художник-копиист… И хотя смотрел на Стаса, речь адресовал Анне.
«Попробуем уложиться в три месяца. Самое трудное — научиться быть объектом, на это уйдёт основное время. Задействуем психолога, фониатра, режиссёр один есть в резерве, для особых случаев…», — как бы вслух размышлял он, орудуя ножом и вилкой. Объектом называл Жанну, Анну — жемо, при этом говорил о них в третьем лице, так что создавалось впечатление, что обсуждают посторонних, не известных людей.
Умно;, снимает страх. Стас въезжал в светящийся огнями Хельсинки, выстраивая в уме сценарий предстоящего разговора с Жанной. Завтра её выписывают, он приедет встречать и делать ей предложение «с особыми условиями». Но это будет только завтра, а пока можно отвлечься, вспоминать прошедшие дни на острове, до мелочей восстанавливая их с Анной, вернее, с Аи, — медовый месяц… Пять бесконечно-счастливых дней…
Навигатор повёл машину кратчайшим путём, и вскоре Стас уже входил в стеклянные двери отеля, украшенного предрождественскими гирляндами. Он вспомнил железную дверь в скале, лифт, неслышно плывущий сквозь каменную толщу — не менее трёх этажей вниз — и сердце чуть заныло: от тревоги ли, от предчувствий? — он сам не мог понять, только знал, знал уже точно — возврата нет.
Утром, перед выездом из отеля, Стас позвонил профессору и по его сырому, невнятному голосу — будто со снятым протезом — сразу понял: что-то случилось. Лилонга ныл в трубку, что Жанну никуда нельзя увозить, что она зачахнет в глуши, а он умрёт — от тоски по ней. Никто о нём, старике, не думает… дочку отдать, а чужую в дом взять, да неизвестно на сколько… Хорошо, приеду, поговорим, отмахивался Стас, но профессор вдруг замолчал, будто вырубился звук, а потом громко и чётко произнёс, как по писанному: Жанна не пойдёт за тебя, не строй иллюзий. И отключился.
Вот и чудненько, вот всё и уладилось. Никаких двойников, никакой чёртовой женитьбы, заплатит Жеке за беспокойство и все дела. Прямо сейчас позвонит и сыграет отбой! Аи объяснит, что всё само утряслось, «объект» вылечился. И косу резать не надо, такую прекрасную косу! Обрадует её, и они поженятся. Его, возможно, оставят работать в клинике. А если нет, переживёт, мало ли у него талантов!
ДВЕ ЖИЗНИ
Стас летел по трассе «Скандинавия» в сторону Питера, врубив погромче итальянцев, и вспоминая времена своей молодости, подпевал им и подсвистывал. Жеке пока решил не звонить, разобраться на месте, утвердиться в намерении «семьи».
А что, разве он для себя уже не решил окончательно?
Решил, конечно, решил… если ему откажут.
Ах вот как, если откажут. А если передумают? Ведь семейство не-пред-ска-зуемое! Сегодня им то, а завтра вдруг раз — и это!
Вот поэтому пока лучше повременить. Вдруг этот звонок — лишь рефлексии профессора, а дочь ни сном, ни духом?
Что, уже на попятную? Так прельщают статус и богатство?
Скорее, пугает нищета и безвестность. Ведь ничего своего! Запасов хватит на полгода скромной жизни. Да, да, не удосужился красть, уж простите! Живёт по доверенности, которую, между прочим, в любой момент можно и отозвать. Если уже этого не сделано! Тогда он просто банкрот. Без жилья, без денег, без работы.
Но ведь он так и жил, пока не познакомился с Лилонгой. Кажется, вечность назад… За это время уже привык считать всё, чем управляет, своей собственностью, профессора — стареющим львом, Жанну — досадной необходимостью. А ведь когда-то гордился, что ему доверяют, был счастлив, что принят в семью, любим! И вот теперь лев показал клыки и угрожает всё отнять.
У Стаса вдруг резко заболела голова. В последнее время с ним это частенько стало происходить: ни с того, ни с сего — резкая боль в левом виске. Потом так же внезапно проходит, оставляя во рту горький привкус. Надо бы уже сдаваться медикам, но всё никак не решиться. Найдут, собаки, какую-нибудь пакость, им только попадись…
Ладно, сегодня он поедет в свою берлогу, а завтра, как ни в чём не бывало, появится в клинике. Там без него, небось, забегались. И тут же позвонил администратору Ромке, на которого уже не раз, уезжая, оставлял дела. Этот звонок его немного успокоил, по крайней мере, в клинике всё было по-прежнему, то есть полный завал. В нём там, безусловно, нуждались. Один момент насторожил: Стасу показалось, что где-то на заднем плане звучит голос Жанны.
Не может быть, она лишь сегодня выписывается, — уговаривал он себя, но нехороший осадок от разговора остался, и Стас решил, не заезжая домой, поехать сразу на фирму. Провести, так сказать, разведку боем. Если профессор предпринял какие-то шаги за время его отсутствия, он сразу это поймёт. Во-первых, ему закроется доступ к финансовым документам, во-вторых, к нему не кинутся за подписью на договорах. Ну, и люди, в первую очередь они. Даже если только руководство в курсе, кто-то да обязательно выдаст себя. И тогда можно смело звонить Жеке, забирать Аи и сваливать, не дожидаясь, когда ему укажут на дверь. Так и поступит.
Любопытные и немного испуганные взгляды он поймал сразу на входе. Дежурный менеджер, новенькая, он даже имени не знал, метнулась звонить, завидев его в дверях, и, когда он с улыбкой, полной обаяния, подошёл к стойке, мямлила в трубку, кося на Стаса молящим взором: «Да, конечно, сию минуту». И вся пунцовая, с трясущимися губами, пролепетала: «Вас ждут… в кабинете профессора… Жанна Викторовна…».
Значит, всё же с голосом не ошибся, Жанна здесь… Положим, выписали раньше, но зачем приходить в клинику? Работать? Так она от всего отвыкла. Его поджидает? Тоже не катит, он ведь собирался встречать её из больницы. Вот ещё одна загадка природы, не знаешь, к чему быть готовым.
Стас уже подходил к двери профессорского кабинета, как вдруг услышал пение. Это был голос Жанны, она пела ту детскую песенку, которой её убаюкивала Шу, ту самую, что напевала, когда впервые осталась у него. Ведь она тогда осталась, потому что он умолял, стоял на коленях, а вовсе не навязывалась, как он намекнул профессору. Был без памяти влюблён. А теперь, похоже, ненавидит…
Пение смолкло, Стас ещё немного подождал и вошёл без стука, но никого не увидел. Пустой кабинет имел заброшенный вид. Вот и пыль на столе, и мусор у камина. Он наклонился, чтобы поднять смятый листок и краем глаза заметил у дверцы секретера маленький башмачок. Тот самый, который Жанна оставила ему перед отъездом во Францию: с рантом и пуговкой — любимый её фасон. А второй взяла с собой. Со словами: вернусь, и мы поженимся.
Хотя нет, тот башмачок где-то у него в кладовой пылится. Значит, этот её собственный… Он открыл дверцу секретера и оторопел. Два блестящих глаза смотрели на него, не мигая, из темноты, но что-то в этих глазах было неправильное, пугающее. Будто на него из тьмы шкафа глядела громадная летучая мышь, висящая вниз головой. И тут же услышал тихий механический смех — даже мурашки побежали по коже.
Хлопая себя по карманам, Стас с трудом выдернул телефон и при свете экрана увидел… и сам засмеялся. Упёршись коленками в «потолок» нижней тумбы секретера, Жанна стояла на голове и сияла перевёрнутой улыбкой. Стас протянул руки, и она, сделав кувырок, упала к нему в объятья.
Когда-то это была их любимая игра: Жанна пряталась, он искал её, а когда находил, она становилась его законной добычей. Один раз Стас еле отыскал её в плетёной корзине для белья, и, если бы не поскрипывания прутьев — надо же было иногда дышать! — пришлось бы сдаваться. И тогда он сам становился добычей Жанны и вынужден был исполнять все её желания, даже самые дурацкие. И он исполнял.
С ним тогда происходило неслыханное: словно внезапно помешался, волю потерял. Когда её увезли на два года во Францию, он же каждый месяц выискивал повод для поездки в Европу, а потом подался в Штаты и развёл там такую бурную деятельность! И всё для того, чтобы между деловыми поездками скрывать одну — личную. Вытребовал у Лилонги письмо к директору школы, в котором Станиславу Юрьевичу Богуславскому, дяде Жанны Лилонга, отец доверял общение с дочерью. Как только выдавалась возможность, Стас садился в самолёт, через несколько часов был в Париже, забирал Жанну после уроков, и они шли прямиком в его гостиницу. И поздно вечером, всегда опаздывая к отбою, бежали, хохоча, как два подростка. Безумство, чистое безумство…
А потом всё в одночасье рухнуло: Жанну перестали к нему отпускать, директриса школы ввела его в курс дела, взяв честное слово не проговориться отцу: про психические расстройства, наркотики, бесчисленные влюблённости — а он-то полагал, что у неё один… Жанна вернулась домой, но им уже никогда не было так хорошо вместе. Из всего, что Стас про неё узнал, можно было выстроить китайскую стену.
И вот теперь, когда профессор почти что выгнал его, когда он сам приготовился к позорному бегству, вдруг — этот призрак счастливого времени, эти перевёрнутые глаза, этот тихий смех, кувырок — и всё! Она лежит на его руках, невесомая, бледная. Лежит и улыбается: «Ты меня нашёл, негодник!». И дальше по старому сценарию…
Зима навалилась разом, с метелями, невиданными снегопадами, заволокла и укрыла больной город толстенным белым одеялом, остужая чувства и мысли. Дома было тепло, уютно, Шурочка разжигала камин в гостиной, и они все вместе: профессор в своём кресле с высокой спинкой, Стас с Жанной на диванчике — часами глядели на пляшущий огонь, изредка перебрасываясь обыденными фразами. И казалось невероятным, что кто-то может в это время идти пешком через весь город — по обледеневшим тротуарам, под тусклым светом фонарей.
Стасу казалось, что вернулись те недавние и недолгие времена, когда приехавшая из Франции Жанна была в его полной власти, льнула и ластилась, играя роль «послушной девочки». И хотя он знал совсем другие роли этой многоликой бестии, сонное зимнее амплуа Тяджень сейчас устраивало в полной мере. Её редкие ночные набеги — всегда молча, всегда кратко — как внезапные оттепели, не оставляли наутро и следа.
Новый год провели чинно, по-семейному, разошлись рано, и Стас улёгся помечтать, повспоминать вечерний разговор с Аи — ей впервые Жаконя позволил недолго поговорить по телефону. Но тут в спальню неслышно проникла Жанна и, как мелкий грызун, забравшийся под одеяло, принялась щекотно покусывать ногти на его ногах, да так и двигалась, урча и кусаясь, и блаженно завыла, вынырнув возле самого лица, вся красная, с мокрым ртом, закрытыми глазами…
Следующие два месяца прошли под знаком «прилив-отлив». Жанна была то спокойно-равнодушна к нему, то временами, будто что-то вспомнив, начинала вдруг рассматривать его руку, ощупывать пальцы, гладить ногти, и Стас уже знал, чем это закончится. Он ничему не противился и ни о чём не сожалел. Рассчитал всё наперёд и милостиво позволял судьбе — и этой взбалмошной гурии — почтить своим вниманием его недостойную персону.
Только один раз, в конце зимы, он взял инициативу в свои руки и выправил себе и Жанне французские визы. Они как будто вернулись в прошлое, и в поисках былого счастья слетали в Париж, нашли ту самую гостиницу и прожили там неделю. Ходили по старым улочкам, даже школу навестили, но там уже всё изменилось, перестроилось, и с некоторой обидой на время и вещи они вернулись домой…
И тут немедленно позвонил Жека, сообщив, что через десять дней «готов показать своё произведение». До этого Стас не встречался с Аи и ни разу не посетил секретный госпиталь. Таково было условие Жакони: «Дураку полработы не показывают», — предупредил он с самого начала. Не раньше, чем через три месяца». Всё это время Стас лишь изредка — по звонку Жакони и с предупреждением накануне — разговаривал с Аи, но, видимо, она имела особые инструкции и ни словом не обмолвилась о деле. И это было очень кстати, потому что в тот момент он проживал одну из своих прошлых жизней с возвращённым на время трепетным подарком.
Такая у него судьба — жить в прошлом, жить прошлым. Как будто реальность — ненадёжный мостик в будущее, сплошь затянутое, как северное небо, пеленой облаков, по которым угрожающе промелькивают невнятные тени. Как бы он ни старался почувствовать настоящее, для полноты ощущений не хватало остроты, как человеку за трапезой, лишённому нюха. Привычка «досаливать и подперчивать» прилипла к нему намертво, и мало что могло его взбодрить в сегодняшнем дне, не пропитанном запахами и звуками ушедшей жизни…
ТРЕЩИНА
Стас ехал в финский госпиталь забирать Аи, Анну-Жанну. Месяц-другой ей придётся пожить в гостинице, пока всё окончательно не заживёт. А потом… Он уже и сам не знал, что будет потом, но не слишком беспокоился об этом. Для себя он давно вывел формулу, что никакая работа не пропадает даром. Тем более, что трещины уже наметились. Тембр голоса, порывистые движения, взгляды Жанны — с прищуром, из-за плеча — всё предвещало очередной срыв. Чуткими рецепторами, настроенными на былой опыт, Стас отмечал изменения, и это ожидание катастрофы роднило их больше, чем ожившая любовь.
Но катастрофа случилась с ним самим, лишь только он вышел в холл из подземного лифта и тут же увидел идущую по коридору девушку. Она двигалась в чересполосице света и тени, но даже походка, как бы слегка подпрыгивающая, отчего голова и плечи покачивались, как лист, запутавшийся в паутине, даже одна походка заставила Стаса остановиться и замереть. Это была ныряющая походка Жанны, Аи ходила чуть вразвалку, как пацан. И потом… Он запомнил это на всю жизнь, даже снилось временами: как из полумглы отчётливо выступила половинка лица, на котором всё-всё, начиная от устойчивой морщинки на лбу и заканчивая оттянутыми к вискам уголками глаз, было взято от Жанны. Разве что улыбка… Хотя зубки чуть набекрень свою роль мгновенно сыграли, но слегка запавшая нижняя губа явно отличалась от «образца».
Стас мгновенно обрадовался этому несходству и уже было кинулся с поцелуями — так хотелось прикоснуться к тому, что принадлежало только Аи, — но Жека его перехватил нарочито грозным окриком: «Но-но, собственность Суоми!», и добавил полушутливо: пока не расплатился.
Уже гораздо позже, когда эйфория новизны сменился привычной болью с трудом проживаемой реальности, когда период «врастания в обстановку» был позади, Стас со стороны наблюдал, с каким нескрываемым любопытством смотрели на Аи в клинике Лилонга. Тогда она нарушила его запрет и явилась туда самовольно, и ему ничего другого не оставалось, как подыграть, гася накатившую панику. Она даже пошутила любимой Жанниной шуткой, даже о чём-то пошепталась с новенькой Юлей, зардевшейся от счастья быть замеченной «дочерью профессора».
Он, конечно, сам виноват: сказал Аи, что три дня назад отправил Жанну в Бостонскую наркологическую клинику из-за жёсткой подсадки на ЛСД, которым она давненько баловалась, о чём Стас догадался ещё в последнем Парижском вояже. Но не предупредил, что для всего окружения Жанна Викторовна уехала — с прежней легендой про учёбу — сдавать экзамены в Кэрри-колледже.
Аи рвалась в бой и считала, что наконец-то пришёл её час. Но Стас твердил, что она ещё не готова к замене, не знает специфики. На самом деле он страшился провала, потому что был как никогда близок к цели. Каких-то пару недель, чтобы отработать все возможные версии, отрепетировать первый визит — и всё, можно было бы начинать!
Пришлось на ходу сочинить нелепую историю про внезапное изменение планов, Ромка с понимающей улыбкой отводил глаза, подозревая обман, но он и представить себе не мог, какого рода этот обман! А когда всё кончилось, после удачного «дебюта» — удачного, что там говорить! — и они вышли в моросящий сумрак, Стас мысленно ударил Аи: хлёстко, наотмашь. Если бы не молнией мелькнувшее: «нарушит пластику», непременно бы залепил от всей души, так он был взбешён! Едва успокоился и всю дорогу тяжело молчал.
Ночь не принесла разрядки. Засунув — от греха подальше! — руки в карманы, мерил шагами берег, выкрикивая мальчишечьим дискантом: «Идиотка! Ты всё чуть не испортила! Все же знают, что Жанна уехала, куда ты лезла!». Так и орал, чуть голос не сорвал, бесновался, а рядом шумел прибой, с треском разбивая волны о камни старого причала на том же островке у границы.
Потом они весь день провели, гуляя по весеннему взморью, валяясь на пахнущих старым деревом досках причала, но прошлое не сошло на Стаса целебным бальзамом, и обратно он ехал опустошённый, с ноющими рёбрами, будто его избили в подворотне, как это однажды случилось в детстве. Аи сидела рядом, улыбаясь своим мыслям, как противник, задумавший очередной ход. Стас больше не чувствовал, что они заодно, и невольно вспомнил слова Питера про «дубликаты, которые начинали вести свою игру».
Хуже всего обстояли дела с профессором. Старик знал о существовании Аи, но прятался в свою рассеянность, никак не реагируя на предложения Стаса их познакомить. Последнее время он пребывал в том счастливом времени, когда Жанна была ещё здорова, и не замечал её теперешней неадекватности. Пожалуй, они оба — отец и дочь — были не в себе…
На трассу въехали молча, но, остановившись на заправке, просидели в машине битый час, препираясь на повышенных тонах.
— В гостиницу не пойду, — заявила Аи, дёрнув бровью, точно так, как это делала Жанна в моменты ссоры, — лучше уеду домой.
— Никуда ты не уедешь, у тебя договор с клиникой, между прочим, бессрочный.
— Это договор с Анной Турчиной, а я — Аи Тоба!
— Загляни в свой паспорт и успокойся, — сдерживая ярость, отвечал Стас.
— Тогда я его расторгаю! — уже рыдала Аи, порываясь выскочить из машины.
И Стас решился. Хорошо, они едут домой. К ней домой — это понятно?
И как только двинулись в сторону Питера, Аи успокоилась, достала косметичку и ловко подвела на ходу стрелки глаз, тронула вишнёвым губы, брызнула любимыми духами Жанны (Кензо?) и бросила невозмутимо: «Ведь она не явится внезапно из Бостона? Тогда знакомь меня с отцом».
На удивление Лилонга встретил их появление спокойно, даже назвал «дочь» детским именем Тяджень. За няню Стас не волновался: от старости она плоховато видела, и память уже давно переставляла местами людей и события. Поэтому был удивлён, когда, по обычаю поцеловав «Жанну» перед сном в лоб, она ворчала, уходя по коридору: «Как подменили, уже не та, не та…».
После этого они сидели ещё некоторое время втроём в гостиной, Виктор Генрихович смотрел на свои руки, будто разглядывал что-то интересное, и вдруг сухо произнёс: «Пусть здесь живёт, а то абсурд полный. Только не у неё, а рядом». Там, где когда-то была спальня старшей дочери, догадался Стас, где обитает голем. Они друг другу понравятся, усмехнулся он и не ошибся. Аи сначала испугалась, увидев куклу в человеческий рост, а потом так обрадовалась, словно встретила родную сестру. Даже норовила таскать её за собой по дому, но Шурочка запретила, она шибко боялась «мёртвой царевны», полагая, и не без основания, что дух умершей вселился в это чучело, «ведь не даром тот жених-то с испугу убежал».
А потом и «жених» проявился, словно выйдя из тени по знаку невидимого режиссёра. Но это случилось чуть позже, в начале мая. К тому времени няня Шу слегла от странной болезни, которая выражалась в апатии и сонливости и, скорее всего, была старостью. Так и угасла, держа Виктора Генриховича за руку своими птичьими лапками, до последнего бормоча: береги Тяджень… Тяджень… Профессор обещал.
После смерти няни Лилонга большей частью пребывал в реалиях прошлого, и, раскуривая трубочку, уплывал на трепетном кораблике видений в те счастливые времена, когда маленькая Жанна наполняла квартиру своим искристым смехом и, забираясь на колени, доверчиво прижималась к его груди. Та малышка и была его дочерью, его Тяджень…
Жанна вернулась из Бостонской клиники вскоре после похорон, но была так слаба, что почти весь день лежала на диване в гостиной и лила слёзы по бедной Шу. Бледная, со стрижкой ёжиком, как китайский мальчик, с голубыми припухшими тенями под глазами, тонкой шейкой и неуверенной походкой. Пожалуй, её никто бы не признал, появись она в клинике.
Стас заблаговременно перевёз Аи в Стрельну, на свою съёмную квартиру, и она продолжала работать в клинике, значительно расширив круг прежних обязанностей Жанны. Уже через месяц она стала правой рукой Ромки, и он скинул на неё всё общение с «постояльцами».
И вот тут Стас осознал, какому риску подвергает себя и Аи. Нечаянный звонок, случайная встреча — и вся мистификация могла рухнуть. Приходя в клинику, Стас постоянно находился на взводе, и, если его самого заряженность лишь бодрила, у Аи она вызывала тревогу и бессонницу. К тому же случился серьёзный инцидент, после которого ожидание неприятностей не отпускало обоих.
Как-то раз в клинику позвонила Жанна. Она искала Стаса, а он, как назло, оставил дома мобильник. Администратор, минуту назад переключившая звонок на его кабинет, вдруг с удивлением увидела «Жанну», входящую с улицы и отряхивающую зонтик. От Аи не укрылся её изумлённый взгляд, а когда она услышала, как Стас разговаривает по телефону — с мягкими, заботливыми интонациями, предназначенными той, кого Аи должна была заменить — да, в общем-то и заменила — сразу всё поняла. Стас успокаивал её неубедительными фразами, а она, рыдая, всё повторяла: не могу, пусть она сама, сама… Какое тут «сама», если Жанна из дому шагу не делала!
Срочно требовалось изменить первоначальный план. Не могло быть и речи о женитьбе и отъезде с Жанной. Оставить клинику на выпавшего из реальности профессора и нервную, напуганную Аи было равносильно провалу. Но ничего путного не лезло в голову. Одно Стас знал точно — ни при каких обстоятельствах они не должны столкнуться.
Как вдруг — дело было в начале лета — Жанна вдруг запросилась съездить в клинику, проведать девчонок. Стас еле отговорил. Мол, надо набраться сил, нечего людей пугать. На самом деле она была почти в норме, только с памятью что-то случилось: целые куски прошлого стёрлись до белизны чистого листа. К Стасу была равнодушна, будто все страсти, бурные эмоции, капризы испарились, как ненужные в обиходе вещи сами собой перестают попадаться на глаза.
А буквально днём позже Аи захотелось посмотреть разводку мостов: целый год, мол, живёт в городе белых ночей, а так до сих пор ничего не видела! Пришлось пообещать. Стоял июнь, они в ожидании действа зашли в небольшое кафе, и тут Стас заметил снующую с фотоаппаратом блондинку. Она, несомненно, снимала их, переглядываясь со своим молодым человеком, в котором Стас сразу признал Гриню, того самого «сбежавшего жениха». Но как он сейчас смотрел на Аи… Будто сама судьба подавала ему знак, обещая ещё один шанс. И тут Стаса как волной ударило. Дыхание пресеклось, и за секунды временного удушья он ясно понял, что это ему судьба делает знаки, это его уникальный шанс. Не представлял ещё до конца, как им воспользуется, но такого совпадения упустить не мог.
— Вот, посмотри на парочку… Этот молодой плейбой — воздыхатель Жанны. Видишь, как на тебя уставился… Давай, твой выход, зацепи его, — шептал он в плечо Аи, почти не разжимая губ.
Она обернулась и обратила на Гриню рассеянный взгляд — чужой, подсмотренный взгляд — заученным жестом убрала за ухо прядь волос. Парочка уже пробиралась к ним, и Стас обострённым чутьём охотника считывал их мысли, ни в чём не похожие, и жесты, говорящие лучше слов. Они ещё не знали, что расстаются, а он знал, знал…
Но когда Аи повалилась с приступом, даже Стас слегка перетрухнул, так она натурально побледнела и сползла ему прямо под ноги. В ту минуту он забыл о вскользь брошенных словах: зацепи его! А она, умница, догадалась, чем взять Гриню. Тот уже ловил такси, укладывал свою возлюбленную на заднее сиденье, да так и поехал вместе с ними в мансарду Стаса, забыв о своей белокурой спутнице.
Более подходящего случая не будет, — размышлял Стас, лёжа без сна на старой железной кровати в комнате с полосатыми занавесками и «Любительницей абсента» над письменным столом. Рядом спала Аи, а за тонкой перегородкой ворочался Гриня — влюблённый, обнадёженный.
Пусть, пусть этот мальчишка будет счастлив, а ему, старому полярному волку, пора играть финал. Но ведь Аи не останется с Гриней, вздыхал Стас, в то время как воображение услужливо рисовало единственно возможный выход, такой простой, что странным казалось, как он не додумался до этого раньше…
Неделю они прожили в мансарде втроём, потом Стас ушёл, а она осталась, осталась…
Временами он просыпался посреди ночи с бьющимся сердцем и сам толком не понимал, кто с ним рядом: Жанна или та, другая. Если б он знал, чем всё кончится! Если бы тогда, в китайском ресторанчике, мог предугадать, что, скрепляя их ладошки, подписывал одной из его любимых женщин смертный приговор!
Когда несчастье всё же произошло, и было поздно, да и невозможно что-то изменить, вот тогда его взяли в оборот призраки прошлого. Сначала появился старик, скачущий рядом на своём Гнедке. В шапке с пером, в бурке, приспущенной на одно плечо. Обычно он неслышно появлялся возле Думы, на светофоре, тихонько скакал рядом, будто сопровождал Стаса. То ли охранял, то ли конвоировал. Сжатые губы и руки, теребящие повод… Потом невеста старика, Мария, стала являться, лица не видно, голову опустила, только слезинки секут частым дождиком тёмную накидку.
К тому же опять возник Гриня: он требовал, умолял, даже угрожал. На какое-то время отцепился и вдруг проник в дом, да ещё в такой неподходящий момент, когда профессор был в отключке! Пришлось Гриню вырубить, перевезти в мансарду, а потом рассказать ему про двойника. Думал, это поможет, остудит. Так нет же! Преследует, как идолопоклонник, который не в силах расстаться с божественным образом. Но кто мог предполагать, что и она, она поддастся его чарам! И вот уже есть они, и есть он, потерявший всё.
А тут ещё эта обожжённая девочка, Нина. Вроде откупа: на, мол, возьми и утешься. Поначалу он так это и воспринимал, когда ещё не знал, что она Гринина сестра. Или знал? Разгоев ему что-то говорил про ошалевшего братца, да он не сразу сопоставил, тем более что она — Чичмарёва. Тумен тогда хороших денег сулил, да и утереть нос самому профессору Кругелю, виртуозу, сделавшему неплохую, но несвоевременную операцию — всегда приятно. А потом, когда узнал? Если честно, испытал большое облегчение.
Теперь особенно, будто выровнялись весы. Две самые близкие женщины Грини: сестра и любовница — сейчас у Стаса. Так и скажет ему: «Нину можешь забрать в любой момент, но при одном условии — Жанну оставь в покое. Навсегда!»…
Почему всё время происходит одно и то же?! Почему приходится быть жёстким, теряя близость и доверие симпатичных ему людей? Король как-то верно сказал: когда любовью движет интерес, она не приносит радости. Тогда, в Чечне, он часто говорил афоризмами, был надёжен и смел. А потом связался со всяким отребьем и превратился в сволочь. Не может же человек так измениться? Может, ещё как! Да он сам разве не изменился? Разве не предал ту, что любил больше жизни? А теперь остаётся одно: терпеть и остаток дней помнить, что только одна ходит рядом с ним под осенним питерским небом. Потому что другая убита, убита, убита…
Стас пережидал в тени дворовой арки, пока отъедет Егор. Он знал, что тот передал Грине записку, и о её содержании догадывался: прости, не ищи, прощай. Большего она написать бы не посмела. Ему придётся перехватить парня и поговорить с ним по-мужски. И когда Гриня сомнамбулой поплёлся к парадной, Стас вышел из подворотни и неспешно двинулся ему навстречу.
Часть 10. Капкан
КОСМИЧЕСКОЕ ОДИНОЧЕСТВО
И было у царя-а две дочери родных, и было у царя-а-а две до-о-чери родных, — звучал в ушах слабый старческий голос. Это бабушка Стеша поёт ему ту страшную колыбельную, бесконечную и любимую до жути. Особенно слова: «Сделаем гита-а-ару с её белых костей… натя-а-анем мы струны с её златых волос…». Это сейчас тукает — что за извращение: вчерашнюю утопленницу, да ещё дочь царя, свежевать, добывая сомнительный материал для музыкального инструмента! А в детстве таким волшебством казалось…
Он тогда жил у бабушки с дедом в Донецке, смотрел через окно в сад, покрытый лунной патиной, — с корявыми сучьями старых яблонь, серебряными ручейками промокших тропинок, висящими с лета на штакетинах забора стеклянными банками, — и бабушкин голос в однообразном «сказе» пугал и успокаивал одновременно…
Гриня с трудом разлепил глаза, не понимая ни времени суток, ни дня недели. Пожалуй, спроси у него резко, вдруг: а какое сейчас время года? — он так сразу и не скажет. Точно, что не лето, остальное — туман. Последний раз, когда выходил затариться, под ногами хлюпало: то ли снег, то ли грязь. Выскакивал в летней куртке и промёрз очень сильно. Всё-таки, наверно зима. Да и шут с ней!
В комнате стоял полумрак, но это ни о чём не говорило. Всё из-за плотных штор, повешенных Нулей. Ещё до санатория. Он их не раскрывал целую вечность. Да, пожалуй, после той записки от Жанны и внезапного явления Стаса ни разу и не отдёрнул. Без надобности ему теперь белый свет!
Сейчас он уже дословно и не припомнит, о чём ему Стас тогда говорил. Успокаивал и грозил одновременно. Шантажировал сестрой! А, может, и нет. Просто объяснил, что виноват перед Жанной, но другого выхода не было. Профессор всё узнал и запретил ей встречаться с Гриней. А Стаса к ней приставили — работка ещё та…
Вот, всё вспомнил, а казалось, что забыл. Такая с памятью ерунда: то вдруг наплывает что-то давнишнее, да и неважное совсем. Вроде этой колыбельной. Можно поручиться, что минуту назад знал все слова, а сейчас — пшик, пустота. Только ноющий мотив, как покойника отпевают…
Надо найти в себе силы и спустить ноги с дивана. По любому надо встать, а то будет потоп. Такое уже случалось. Станет мерзко, причём морально. С физическим неудобством он уже свыкся. Да и о чём беспокоиться — он абсолютно, космически одинок! Сам себе не нужен. Удивительно, что Стас захаживает: то пожрать, то деньжат подкинет. Он и дверь теперь не закрывает, потому как все ключи потеряны. И не от кого закрывать.
Гриня осторожно поднял голову и тут же рухнул обратно на сбитую в войлок подушку: комната так и поехала скорым поездом. Подавив рвотный спазм, минут пять полежал неподвижно, с закрытыми глазами, наблюдая на изнанке век крутящееся огненное колесо. Потом осторожно спустил правую ногу и, утвердив её на полу, обождал немного, прежде чем присоединить к ней левую. Оторвать голову от подушки он по-прежнему ещё не мог, но извернулся и лёг на бок, чем вызвал новый приступ «американских горок». Зато принял устойчивую позу, из которой — он знал уже по опыту — легче встать.
Самое паршивое, что он опять пустой. Сейчас бы хоть пару колёс, и можно безбоязненно выходить на улицу. А там и до метро недалеко, где в самом дальнем ларьке всегда кто-то из гонцов банкует. Сколько раз давал себе слово — оставлять запас, но обязательно наступал момент, когда эта мысль казалась детской глупостью. Никогда не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня — в школе учили. А теперь вот ползи целую вечность, обдираясь о стены. Хорошо, если Павлик не вышел на промысел, а то и в каталажку загреметь можно. А там уж по ситуации: либо обчистят, либо измордуют — зависит от настроения этого вонючего хорька.
Встать удалось не сразу. Сердце так громко бухало, что гудели рёбра. Или это у него в голове гудит? Одна плешь, хреново. Благо, одеваться не надо, он, как юный пионер, всегда готов. Только ноги сунуть в башмаки. И главное — бабки не забыть! Гриня даже липким потом покрылся, как представил, что вышел без денег. Такое с ним бывало. Тащится целую вечность, поблёвывая в кусты, еле доберётся до заветного киоска, а там либо Буратино, либо Жгут для вида всяким барахлом торгуют. И тут, как молнией по мозгам — он же без единого хруста;! Буратино ещё может в долг поверить, а Жгут хре;на. Ещё и пенделя вдогонку даст или харкнет. Метко гнида харкает, непременно в лицо.
Гриня полез в туалетный шкафчик и в коробке от сигарет нашарил свёрнутые в рулон бумажки. Маловато их, всего на пару выходов. Но ничего, Стас на днях обещал зайти, так что деньги будут. Они тогда, ещё по зиме, договорились: Гриня не встревает, а Стас ему помогает «справиться с обстоятельствами», но суть понятна — сиди на жопе ровно.
Спустившись на лифте, Гриня вывалился во двор, хватаясь за всё, что попадало под руку. Он так и двигался, почти не дыша, вдоль стены дома, обходя разросшиеся кусты сирени и валясь на скамейки возле каждой парадной. И только добравшись до перекрёстка, вдохнул поглубже, боясь упустить зелёный глаз светофора. Сегодня ему повезло. Павлика нигде не было видно, а в окошке ларька скучал Буратино, у которого всегда с собой была бутыль воды и пластиковый стаканчик — для скорой помощи.
Уже через десять минут, пока выбравшийся покурить Буратино рассказывал про утренний ментовский шмон в салоне цветов на углу, Грине заметно полегчало. Он вполуха слушал про раскиданные розы, разбитые горшки — что-то там эти падлы искали — а сам уже обозревал знакомый с детства район, отвечая кому-то невидимому, что весна на дворе, весна. И, не дослушав добрейшего Буратину, улыбнулся ему, а заодно ещё двум тёткам с сумками на колёсах, да так и шёл, улыбаясь, до дверей «Обжорки», дешёвой столовки самообслуживания, открытой азерами на месте сосисочной.
Есть, как всегда, совсем не хотелось, но Гриня по опыту знал — надо чего-нибудь схавать для поддержания штанов. Только не усердствовать: потом, всё едино, наружу вынесет. Чашку бульона и тефтели с рисом, главное, подливки побольше. Ну, и колы бутылочку, чтоб закрепилось. И сразу до хаты, иначе где-то через час-другой пойдёт откат, и надо успеть добраться до койки.
Разбирала охота побазарить с мужичком за соседним столиком, объяснить ему, что это дело временное: он может сидеть, а может и сняться в любой момент. И про их со Стасом уговор, который вовсе не означает его отказа от Жанны. Не-е-ет, это тоже дело временное, он просто выжидает удобного случая. Стас всё реже стал появляться, и благотворительность в любой момент может свернуться. Ну, да и чёрт с ним! Пока хрусты; идут, можно и покочумать. Но потом он им покажет!
Гриня поймал себя на том, что выкрикивает отдельные слова, и усилием воли приказал себе заткнуться, даже прикусил кулак и очухался, когда рот наполнился солёным. Страшно хотелось вскочить и всем, решительно всем в этом долбанном шалмане обо всём рассказать! Про двойников, которых лепят в так называемых косметических клиниках, про убийство, которому он был свидетелем, про его бедную, желтоклювую птичку и про другую, пока ещё живую, но тоже бедную, насильно увезённую!
А вдруг Жанну, и правда, увезли, и теперь ни к чему его тормозить? Но об этом лучше молчать. Иначе Стас его бросит. Ну да, в прошлый раз он оставил намного больше, так и сказал: тут с походом, должно хватить. Гриня попытался вспомнить, как давно это было, но не смог. Мир перестал для него делиться на дни и недели. Единственными ориентирами отсчёта времени стали периоды между оттяжками.
Гриня резко встал из-за стола, что-то покатилось, треснуло об пол, обожгло щёку, но этого он почти не заметил. Расталкивая посетителей — какого хрена они толпятся перед его носом! — он вывалился из дверей «Обжорки» прямо под мощный ливень, чего он тоже не заметил, на автомате двигая к своему дому. Скорее, надо скорее, — твердил он себе, не сознавая, что кричит, что прохожие в испуге расступаются и смотрят вслед. Спроси его сейчас: что скорее? — он бы не смог в точности объяснить. То ли Стаса искать и выбивать из него правду, то ли дозняк готовить.
Так нет же — Жанну вызволять!
Всё, хватит! Сколько можно прикидываться смиренным? Ведь он потому и раскумарился, что невмоготу было просто сидеть и ждать. А действовать он тогда ещё не мог, просто не знал, что делать. Зато теперь его не собьёт никакая сволочь! Завтра же, нет, прямо сейчас, он поедет в дом на набережную, к папаше-профессору, и всё ему расскажет. Про Белебёлку, двойников, про все махинации Стаса. Только домой забежит, чтобы… Ну да, ну да, чтобы оттянуться, пока завод не кончился. А иначе — какой с него рассказчик?
Минуя лифт, Гриня взлетел на седьмой этаж и остановился перед дверью. Она была слегка приоткрыта, но не это его напрягло. Что дверь, подумаешь — дверь! Сам, небось, не захлопнул, уходя. Но из квартиры раздавались странные звуки, будто там, внутри кто-то ходил, осторожно ступая, открывая дверцы, выдвигая ящики. А кто там может быть? Кроме Стаса — некому. Небось, жрачки и бабла принёс. Уговор выполняет. А Гриня, свинья неблагодарная, вот только что хотел сдать его… И набрав в грудь побольше воздуха — так когда-то делал Король перед тем, как учинить показательный разгон — Гриня открыл дверь и оказался в прихожей.
Густая, застойная тьма окружала его: одна уцелевшая лампочка в комнате, до которой ещё надо добраться. Гриня застыл и прислушался, но тишина была полнейшая. И лишь только он решил, что ему всё это показалось, просто глюк, слуховые галлюцинации, как вдруг из темноты на него пошла волна… горячая, пряная, знакомая. Так это ж, это ж… Секундное припоминание выбросило на сетчатку глаз маленькую фигурку с длинными, ниже попы, тяжёлыми волосами, заплетёнными в две скользкие змеи.
— Ася? — спросил он неуверенно, но понял, что не произнёс ни слова. Мускусное облако уже захватило его, и привыкшие к темноте глаза различали металлические брызги вокруг головы, дымную завесу одежды, бледный прочерк кромки зубов, белков глаз. Он протянул руки и сразу ощутил крепкие, маленькие ладони, губы на своих губах и едва ощутимые, как у девочки-подростка, грудки.
— Ася… — выдохнул Гриня, и собственный голос показался ему чужим.
— Ася-а-а… — хрипло и низко вторила тьма. Он пытался что-то спросить, но лишь повторял одно и то же, одно и то же… И вдруг потерял её, она просто растаяла, исчезла. Только что стояла, прижавшись, — и нет никого.
Вот это его клинит! Так и двинуться недолго. Виделось всякое, но чтобы с запахами — такое впервые. Да и поцелуями пока не одаривали. Гриня потряс головой и направился в комнату, уже довольно сносно различая предметы. Привычно хлопнул по выключателю и застыл в полном обалдении. На коврике возле дивана стояла голая Аська — маленькая, смуглая, с чуть кривыми в коленях ногами и у;гольными, будто нарисованными, глазами. Загадочно улыбалась, вывернув ладони, будто собралась танцевать нечто индийское. А запахи так и плыли, так и дурманили…
Он сделал шаг, другой и, когда протянул руку, Аська резким движением схватила его за куртку, закрутила, дёргая и стаскивая всю одежду чохом, так что разом сорвала и рубашку — только пуговицы застучали шрапнелью. Пританцовывая, расстегнула ремень, мигом стащила джинсы со всем исподним, повалив Гриню на диван в невесть откуда взявшиеся обжигающе-холодные простыни.
БЕЗНАДЁЖНЫЙ
Этот период своей жизни Гриня вспоминал обрывками. Слаженной, а, главное, непрерывной картины, не получалось. Со временем тоже была полнейшая путаница, но эта категория в расчёт не бралась, поскольку сути происходящего не меняла. Она выпала из восприятия, и такие слова, как долго, год назад, вчера — сделались пустыми, бессмысленными. Зато всё нутро под завязку было пропитано бескрайней, изматывающей тоской, на грани физической боли. А потом наступала реальная боль, она выворачивала мышцы, жгла нутро и давила на глаза так, что он не мог ими двинуть. Тогда он выл, выл и метался, его трясло и выворачивало, окатывало холодом и погружало в душную ватную пропасть небытия.
Из окружающего мира притягательно и достоверно рисовались две вещи: окно-фонарь и Ася. Остальное, даже попадаясь на глаза и под руку, было неопределимо, безымянно и угрожающе подвижно. Разглядывая впоследствии это окно во всю стену, он вспоминал о матери. Как в пору душевного расстройства она боялась выпасть на улицу, ей всё казалось, что один неверный шаг, и она полетит с седьмого этажа на острые пики стриженых клёнов.
Чувства Грини были в корне противоположными — к циклопическому окну его тянуло, будто там, за мутноватым стеклом, в пружинящих шапках кустарников, в тёплой, душистой перине оттаявшей земли, его ожидало освобождение от тоски и мо;рока, блаженство забытья. И, если бы не Ася, стерегущая каждое его движение, обязательно бы сиганул, развязался с пыточной комнатой.
Сколько раз он выползал из свёрнутых жгутом простынь, подлетал, не касаясь пола, к двери и, оттолкнув пятками податливую стену — та бесшумно обваливалась за спиной — нёсся в сторону оконного проёма. С разгону пробивая невидимое стекло, с раздувающейся за плечами на манер парашюта курткой, бесконечно-долго падал в пахучую кипень цветущей черёмухи…
Но страдания не отпускали, и он неотрывно следил глазами за Асей, за её руками, то подносящими стакан, то обтирающими, переодевающими, снующими вокруг его больной головы, то облегчительно-холодными, то обжигающе-жаркими. И когда, измученный бессонницей, вернее, нон-стопом отвратительных видений, он уже начинал захлёбываться собственным дыханием, в этих руках появлялся спасительный шприц, отсекая измученное сознание от бесполезного, постыдного тела.
Возможно, что-то вокруг и происходило, но кроме истошной тоски, звериной боли и мифического прыжка из окна Гриня не ощущал ничего. Это потом уже, лёжа на тощем матрасе среди духоты и вони обморочно-неподвижных тел, он вдруг явственно припомнил сидящего за круглым столиком и пьющего кофе Тумена: с забавной, короткой трубочкой в углу рта и неизменной гарнитурой в ухе. И тогда запах свежезаваренного кофе, возникший от пара над чашкой, переносился из прошлых, мучительных дней в застойную тишину бессонной ночи, и Гриня невольно вдыхал поглубже, но только разгонял ароматное наваждение…
Было ещё нечто очень важное, не подлежащее восстановлению ни тогда, ни после. Два пакетика. Куда они подевались? Ася клянётся, что ничего из его в карманов не выбрасывала. Неужели бы не отдала, позволила так, на сухую, помирать? Нет, он, конечно, ей верит, но всё-таки должно же быть какое-то объяснение. Никуда не заходил, ни с кем не встречался… Хотя, стоп, а «Обжорка» и говорливый мужичок! Вернее, он сам, говорящий без умолку. Припоминает, как шёл следом, что-то доказывая, а мужик тот шаг ускорял, втянув голову в обмотку шарфа. Значит, этот ханыга и спёр. Просёк неадекватность Грини и — цапэ;! — свистнул пакетики. Либо вовсе их не было, — предположила Ася, — пригрезились. Как мёртвая девушка.
Оказывается, он часто бредил этой темой, старуху с переломленной шеей поминал, бабочек разгонял, от пуль удирал на такси. Но ведь это было, было! И Гриня вдруг поведал Асе все свои перипетии, начиная от удара, которым его вырубили в парадной, и заканчивая чудесным спасением в кабине дальнобойщика, уносящего Гриню всё дальше от застывшего лица его бедной, желтоклювой птички. На этот рассказ ушёл целый вечер, но теперь, когда время со всеми условными контрапунктами, краткими и растянутыми периодами, вернулось, упорядочив хаос случайностей, Гриня бережливо отмеривал его сообразно статусу события. А всё происшедшее в Белебёлке имело ранг чрезвычайности. И хотя с того летнего безумного дня прошло без малого четыре года, он не оставлял попыток восстановить прошлое во имя жизненной правды, единственного якоря, который удерживает сознание от распада.
Ася слушала и одновременно плела очередной шнур для кос, создавала штрихи к светомузыке будущего спектакля. Они готовились к новому сезону, но Гриню это совсем не интересовало, словно никогда он не был Огненным драконом, не существовало четырёх дев, из которых двое: сестра Нуля и Танечка, были в те времена его семьёй. Да они все были как одна семья, а теперь, выходит, только Ася, когда-то излучавшая опасность и измену, явилась, чтоб его спасти.
Но всё оказалось не совсем так. Это Нуля позвонила и рассказала Асе о случившемся, а Тумен сразу по-деловому предложил ехать. Сестра узнала от Стаса, это точно. Значит, она ещё не вернулась из санатория, иначе бы сама прискакала.
Разве Ася приехала с Туменом? — недоумевал Гриня, вспоминая в мельчайших подробностях её нагое тело и бешеный канкан, который они выплясывали всю ночь. Хорошо хоть не вслух вспоминал, а то попал бы в идиотское положение. И лишь после Асиного отъезда осознал, что спала она вовсе не с ним, как ему мерещилось, а на Нулиной «эргономической кроватке», но Тумена, как ни напрягался, представить не мог. И никого другого: ни Стаса, пришедшего однажды и явно обрадованного присутствием и заботами Аси, ни Курняка, оставившего номер телефона и «нижайшую просьбу — чтобы Григорий Александрович сразу позвонил, как только поправится».
Стас тогда искал свою зажигалку, даже в ванную заглянул, был разговорчив и обаятелен. По тому, как Ася улыбнулась, Гриня понял, что она до сих пор под воздействием чар этого «героя-любовника». Курняк, напротив, показался ей подозрительным, и накануне отъезда она несколько раз повторила: не звони ты ему, ну их, ментов, в баню.
И ещё, перед самым уходом, стала рыться в своём мобильнике с чётким цветным экраном и листанием пальцами. Она долистала до фотографии, на которой серьёзный до угрюмости мальчик полутора лет строго смотрел в камеру Гриниными зелёными глазами с веером длиннющих ресниц, и произнесла заготовленную фразу: «Таня просила не показывать, но… не могу. Понимаешь, для чего стоит жить?».
Гриня понимал, особенно теперь, когда освобождённое от дури сознание произвело корректировку событий, и ситуация с Жанной уже не выглядела такой безысходной. Правда, Тане в его мыслях места как-то не нашлось. Сын — другое дело, его Гриня всегда держал в уме, время от времени пополняя вклад «Святый», который не трогал ни при каком раскладе. Но все их отношения должны были начаться позже, этот суровый малыш никак не вписывался в его ближайшие планы.
А они уже наметились, и, едва проводив Асю до метро, он набрал номер Курняка и уже через час сидел за столом в его квартире с чашкой чая и принесённым, как и положено воспитанному гостю, куском купленного пирога. И пока они угощались, обмениваясь незначительными фразами, о главном не говорили.
Хотя главное для них, скорее всего, было разным. Гриня прискакал в надежде узнать что-то про Жанну, а Курняк, чего доброго, натолкнулся в ходе следствия на причастность Грини к банде Короля и теперь надеется в неформальной обстановке склонить его к «чистосердечному признанию». Хотя бы для поимки главарей.
Но Курняк вдруг отставил тарелку с пирогом в сторону и сказал будничным голосом, что дело о похищении семейных драгоценностей закрыто в связи с кончиной потерпевшей, а смерть девушки в Белебёлке признана несчастным случаем. Долгую минуту они оба молчали, пока Гриня, набравшись решимости, не спросил, может ли он, как родственник, инициировать дело повторно. На что следователь заявил, что он больше не работает в милиции и ни на что влиять не может.
Так какого рожна тогда меня искал, просил о встрече? — недоумевал Гриня, чувствуя одновременно досаду и большое облегчение. Он уже размечтался, как следователь поможет вытащить Жанну в обмен на свидетельства против банды наркоторговцев. Но раз теперь Олег Тарасович не при делах: ни помочь, ни навредить не может, — смысла нет посвящать его в чужие тайны.
Как бы читая его мысли, Курняк заметил, что он, хоть и лицо не официальное, намерен в частном порядке завершить расследование, а если найдёт верные доказательства, приложит все усилия к повторному открытию обеих дел. Первое: о краже из квартиры Василисы Егоровны Батищевой фамильного серебряного перстня, по всем признакам некогда принадлежавшего гетману Ивану Мазепе. И второе — о похищении и предумышленном убийстве Жанны Викторовны Лилонга, либо её двойника Анны Михайловны Турчиной, а также престарелой жительницы деревни Белебёлка Новгородской области Кузьмичёвой Надежды Ивановны, в доме которой держали одну из девушек и кололи наркотиками. И если Григорий Александрович согласится ему помогать, то готов замолчать все всплывающие по ходу дела обстоятельства, которые могли бы ему повредить.
Всю эту тираду Олег Тарасович произнёс ровным, бесстрастным голосом, но от Грини не укрылось маятниковое качание ногой. Да он и сам неожиданно взмок, будто приступы, отпустившие его с концами, вновь вернулись, вызванные монотонной речью следователя. И глядя ему прямо в глаза, спросил давно утраченным, мальчишеским дискантом: «Тогда с чего начнём?».
Гипотезы и открытия
Как часто впоследствии Гриня представлял все события этой чистой весенней недели. Да что там представлял! Он проживал их заново, получив откуда-то свыше законное право вносить коррективы, запоздалым озарением понимая истинный смысл происшедшего. И даже не сами по себе события являлись предметом переосмысления, а сопутствующий антураж, незначительный по сути, но фактически определяющий исход дела. Вся эта весенняя фантасмагория с приятно-удушливыми волнами черёмухового цвета, радугой фонтанов поливальных машин, ночным светлым небом в прогале Садовой, там, где она пересекается с Крюковым каналом — всё это неким образом подталкивало и направляло. Район Коломны превратился в их с Курняком излюбленное место для совещательных прогулок. Стояла благостная, почти летняя погода, и домой идти совершенно не хотелось.
Инспектируя окрестности отработанным маршрутом, Гриня и Олег Тарасович собирали воедино сведения, известные каждому порознь. В походном бивуаке — а попросту на скамейке какого-нибудь сквера — доставали изрядно потёртую и разбухшую зелёную папку, прямо на асфальте раскладывали бумаги, прижимая их чем попало и часами токовали, передвигая, отставляя, приписывая корявыми буквами важное, чтобы не забыть.
Они пересматривали «Хронограф», дополненный сведениями с Литейного. У Грини даже пересохло в горле, когда он читал эти листочки, исписанные на полях мелким почерком следователя. Обстоятельства семьи Лилонга казались фантастичными, особенно путаница с убийством президента Франции Поля Думера, которого, как считал эксперт Ким Ти-Гай, вовсе не собирались убивать, а метили в его друга, писателя Клода Ферье, пра-пра-прадеда Жанны.
История перстня Мазепы, подаренного Петром Первым гетману, а от него перешедшему предкам Стаса, представала в новом свете: как бы возврат фамильного имущества — незаконный, но справедливый. При этом в корне противоречащий тому факту, что этот самый перстень с давних времён хранился в семье Грини. Было, правда, одно обстоятельство, которое его смущало: Прудок, расположенный неподалёку от Гомеля, где, по словам Стаса, был фольварк Богуславских, его семейное гнездо, этот Прудок отчего-то был знаком Грине. Что-то такое бабушка говорила, но по малолетству не запомнилось.
Курняка этот факт явно зацепил, он сетовал, что в своё время не расспросил Василису Егоровну подробнее: откуда в их семье взялся перстень Мазепы. Да и сомневался в этом поначалу и, лишь увидев на прижизненном портрете гетмана трёхрядную змейку с рубиновым глазком, охватившую мощный палец Мазепы, проникся доверием к её словам. Совпадение с рисунком, выполненным художником следственного отдела со слов потерпевшей, было полным.
Они зашли к следователю домой перекусить. И после того, как разделались с большой сковородой жареной на сале домашней колбасы, присланной Курняку с малой родины, он со всеми подробностями и даже в лицах пересказал сцену с перстнем, когда Станислав Юрьевич снял его с руки и добровольно передал для экспертизы. Курняк открыл ящик стола и достал коробочку. Гриня был обескуражен — зачем Стас отдал похищенное? И вообще, зачем надел перстень на встречу со следователем?
— Богуславский уверяет, что у него лишь копия, сделанная в 1983 году, когда он, приехав в Гомель на съёмки, совершенно случайно забрёл во дворец Румянцевых и обнаружил среди экспонатов свой родовой перстень.
Курняк закурил свою пахучую самокруточку и, щурясь от табачного дыма, продолжил:
— Ночь якобы не спал, мечтая его заполучить, но доказательств никаких, и тогда он заказал сделать дубликат. Даже фамилию мастера назвал, известного в Гомеле ювелира, ныне, правда, уже покойного.
Курняк принялся что-то искать среди бумаг, переложенных со стола на пол, и, наконец, вытянул из пачки голубой конверт.
— Вот, посылал в Гомель запрос и получил ответ за подписью главного хранителя музейных фондов. Он пишет, что экспонат №1265… ла-ла-ла… был найден при раскопках в фольварке Богуславских в 1953 году… проводилась экспертиза, вещь датирована примерно 1706—1710 гг.… был реставрирован… очистка, в том числе от копоти вследствие пожара, случившегося в 1896 году… в настоящее время выставлен в красной гостиной дворца Румянцевых. Выходит, подлинный перстень Мазепы всё это время лежит в музее, снабжённый убедительной табличкой. Не мог же он одновременно храниться и у вас дома, и в красной гостиной дворца Румянцевых в Гомеле! — резюмировал Курняк.
При этом ни разу не взглянул Грине в лицо, курил не переставая, будто прятался за дымом, как бы намекал: это ещё не все загадки. Потом быстро, усмешливо взглянул, словно призывая оценить хорошую шутку, и достал из того же ящика пластиковую папку с замочком-кнопочкой и нанесённым в два цвета логотипом «Атрибуция и экспертиза».
Эту папочку Курняку пришлось оплатить из своего кармана, но результат того стоил. Исследование специалистов показало, что перстень с руки Богуславского датирован серединой 20-го века и никак не позже 1960-го года. Так что версия с ювелиром, якобы сделавшим копию в 1983 году, отпадает. Станиславу Юрьевичу Курняк об этом не сказал в надежде, что Гриня сможет пролить свет на эти нестыковки с датами. Вдруг всё-таки Стас передал тот самый, похищенный из квартиры перстень?
Вот где Гриня пожалел, что не удосужился в своё время повнимательнее рассмотреть серебряные украшения в шкатулке матери! Что толку теперь вглядываться в потемневшую чеканку, трогать глубинно-мерцающий рубиновый глазок, примерять перстень на свой палец — всё равно он ничего не может сказать. Вроде их перстень был более тусклый, что ли, более потёртый, но это, скорее всего, его домыслы.
— Если у Василисы Егоровны, действительно, хранился перстень Мазепы, которому без малого триста лет, — размышлял Курняк, — тогда все твои «тусклее, потёртее» вполне оправданы. Да и зачем идти на громадный риск, совершая налёт на квартиру из-за подделки? Ясно, что рисковали из-за подлинной, исторической вещи. Тогда выходит, что в музее лежит копия, ведь с момента проведения экспертизы прошло полвека, да и спектрального анализа тогда не существовало, уж в Гомеле точно…
Они шли по Садовой, через Сенную, по своему маршруту, перебрасываясь репликами. Вернее, говорил Курняк, и версии, которые он излагал и тут же отбрасывал, вызывали у Грини одну головную боль. Чёрт ногу сломит с этим историческим артефактом, не стоило бы и возиться, если бы кража перстня не привела к трагедии, ведь именно после налёта на квартиру болезнь матери начала резко прогрессировать.
— Какого чёрта он всё это затеял? Мог преспокойно спрятать краденую вещицу, а не устраивать мистификацию с музеями, ювелирами, называя недостоверную дату, — недоумевал Курняк, имея в виду Стаса. — Либо специально подбросил приманку, чтобы отвести следствие от главного дела: двойного убийства в Белебёлке.
Эта тема волновала Гриню гораздо больше, она приближала его к Жанне. Если Стас причастен к убийству — а иначе откуда бы он узнал и приехал за телом? — должен нести ответственность по закону. И Гриня готов этому всячески способствовать. В конце концов, убили его Жанну, вернее, Анну, он вправе требовать возмездия! Да, не дочь известного профессора, но ведь убита!
Но Курняк явно что-то другое держал на уме. Вдруг заговорил о том, что вещи и явления порой вовсе не такие, как кажутся на первый взгляд даже самому внимательному свидетелю. Что суть расследования и состоит в том, чтобы отличить реально существующее от показавшегося, обнаружить ложные личины. Как с этим убийством французского президента. Стрелял русский анархист Павел Горгулов, а в это время писатель Клод Ферье стоял рядом, его только ранило. Никому в голову не пришло, что метили не в президента. Почему? Да потому что убивают президентов, а не писателей.
И, как бы подходя к главному, спросил нерешительно: «Ты ведь всех их знаешь, Жанн этих… Тебе не показалось, что их не две, а больше? Ну, что не один двойник был у дочери Лилонга?».
Они подошли к площадке, с которой можно было увидеть сразу несколько мостов. Обычно здесь всегда тусовались туристы, но на сей раз пятачок оказался пустым. Оптическая иллюзия запутанности каналов, их невероятного пересечения, рождала идею, вернее, даже не идею, а чувство искусственно запутанного мира, в котором всё не так, как кажется, всё не достоверно.
Гриня припомнил ночные сомнения, шершавые мысли, навалившиеся сразу после… Ну да, после того, как они достали с антресолей папки с рисунками Жанны, где основным персонажем был человек-дракон, сжимающий в когтистых лапах спящую или мёртвую девочку. Как она противилась, а потом с угрюмым видом молча переворачивала листы. И ни одного комментария к собственным рисункам. А потом её вырвало, потому что она больше не могла, не могла! И ещё эта странная фраза перед уходом: ты открыл ящик Пандоры.
Ящик Пандоры? — встрепенулся Курняк, — Так и сказала? Возможно, дело в рисунках… Ты их увидел — и мог всё понять! И тогда — необратимые последствия, точка невозврата! А, может, не ты, а она их увидела и что-то поняла, чего не сознавала раньше? Если эта нынешняя Жанна — очередной двойник взамен погибшего, то по рисункам вполне могла догадаться о болезни дочери профессора.
— Которую в данный момент, возможно, держат в привилегированной, закрытой частной психиатрической клинике, где-нибудь в Штатах, — продолжил Гриня мысль следователя.
БУРАТИНО
Тут подъехал автобус, и толпа туристов с фотоаппаратами выкатилась на смотровую площадку. Гриня машинально считывал каждое лицо — такую привычку приобрёл за время болезни. Постоянно казалось, что его пасут. Кто, зачем — не понятно, но ощущение мерзкое, всё время на стрёме. Пока с ним Курняк, ещё терпимо, только глаза привычно бегают: квадрат, диагональ — и так метр за метром. Вот и сейчас он с трудом стряхнул с себя механический транс проверки, ухватив лишь концовку речи Курняка. О том, что поведение Жанны после предъявления фото убитой в Белебёлке объяснимо: она знает историю своего рода, знает про двойника и получает подтверждение его гибели. Любой упадёт в обморок.
Ну, второй акт этой пьесы Гриня прекрасно знает. Ведь у них с Жанной всё закрутилось именно из-за этих фотографий! Она тогда приехала в кафе, прихватив страшные снимки, чтобы услышать его объяснения. А он, болван с бубенчиками, взял да и выложил ей правду! Хотя нет, не болван, конечно, не болван — она обязана всё знать, кем бы ни была!
Даже если нынешняя Жанна — тоже двойник, от неё скрывают истинное положение вещей. Ведь что получается? Пока настоящая профессорская дочь бредит огненными драконами, очередную мнимую Жанну — зато вполне вменяемую! — стерегут и не отпускают к Грине. Её слова: меня так берегут, так берегут — что они значат? Профессор давно болен, и, если Стас так засуетился, значит, дело к развязке, к получению наследства. А то он, чего доброго, составит завещание… в пользу какого-нибудь фонда, как это сделал их предок-писатель.
— Клод Ферье завещания не оставлял, но Союз писателей-комбатантов существует на его деньги, — уточнил Курняк, нервно роясь в карманах в поисках сигаретной пачки. И, затянувшись табачным дымом, задумчиво произнёс:
— Не исключено, что Виктор Генрихович подавал иск и давно получил должок по исполнительному листу своей прабабушки. И тогда он очень богат. А его дочь в большой опасности, ведь это ударило по субсидиям военных писателей. Версию стоит проверить.
Они шли в обратную сторону по Садовой, и Гриня уже знал, что сегодня не пойдёт провожать Курняка, а свернёт на Вознесенский, перейдёт мост и окажется перед её домом. Он там уже был вчера, допоздна болтался по набережной, но так никого и не увидел. Как вымерли все или уехали. Но обслуга-то должна быть…
Сегодня он решил не караулить, а попытаться войти в дом. Уже не мог просто сидеть и ждать. Курняк с завтрашнего дня приступает к новой работе: воришек магазинных ловить — а ему надо найти Жанну. Любыми путями добиться встречи с ней и узнать доподлинно: кто она на самом деле и почему им не разрешают встречаться.
Дойдя до перекрёстка, Гриня, сославшись на неотложное дело, попрощался с Курняком и зашагал в сторону канала Грибоедова. Следователя решил в свои планы не посвящать — обязательно начнёт отговаривать, мол, подождём надёжных сведений из банка Лилонги, он подготовит запрос… Ага, запрос — от магазинного филера! Нет, Курняк мужик хороший, но вряд ли теперь от него может быть толк. Сыщики-любители успешны только в романах.
Расставшись со следователем, Гриня ощутил привычное беспокойство. Он оглядывал встречных прохожих, посматривал по сторонам и криво усмехнулся, заметив сзади, на некотором отдалении, паренька в джинсовой курточке, с сумочкой-пидораской на поясе. Его он срисовал ещё возле автобуса, среди туристов. Хотя как можно следить за кем-то из автобуса? Значит, поблизости был и сразу слился с толпой. Обнаружение реальной слежки почему-то успокоило Гриню. Это было предсказуемо и лишено всякой мистики.
Преследователь, похоже, заметил, что его вычислили, и перешёл на другую сторону. Впрочем, сейчас это не имело никакого значения — ведь Гриня не собирался больше прятаться. Он неспешно зашагал дальше, репетируя фразу, которую скажет швейцару. И когда дошёл до середины моста, неожиданно увидел, как дверь дома открылась, из неё вышли двое, и по пегой шевелюре тотчас узнал Стаса. Вторая фигура пряталась за ним, но Гриня не сомневался — это Жанна: такая же маленькая, тонкая.
Гриня ускорил шаг, но парочка уже свернула в Столярный переулок, и, когда добежал до угла, там уже не было ни души. Они сели в машину! Зато теперь он знает, что никуда Жанну не увезли, и завтра с утра добьётся, чтобы его впустили. Они не имеют права насильно её удерживать! Если Гриня больше ей не нужен, пусть скажет ему в лицо!
Прокручивая в уме будущие диалоги, Гриня не заметил, как очутился на Приморской. К тому времени запал слегка притух, и только сейчас он понял, как устал. Свернул к ларькам — прихватить домой беляшей — и тотчас увидел слонявшегося там Буратину. Тот выглядел унылым, и объяснялось это одним: желанием получить дозу. В отличие от красномордого Жгута, промышляющего дурью исключительно ради бабок и презирающего своих клиентов, Буратино был торчком. Завидев Гриню, он попытался улыбнуться, но улыбка тотчас перешла в гримасу страдания.
Чего это он? Поправился бы маленько, при товаре же. И вспомнил, что сам когда-то стрелял у прохожих, чтобы взять очередную партию «для дела» и только потом оставить немного себе. Их же держат на контроле: пока не заработает пахану, и не думай сам раскумариться. Гриня отсчитал денег на дозу и со словами: на, подлечись — протянул Буратине. Но тот, видимо, его неправильно понял, потому как, оглядевшись по сторонам, сунул ему в карман пакетик.
Да ты чего, дружище… — начал было Гриня и полез, чтобы вернуть, но тут раздался крик: «Стоять, не двигаться!», и вокруг них, как из-под земли, выросли люди в масках, с автоматами и дубинками. Гриня замер и, пока их с Буратиной разводили по сторонам, надевали наручники, уже прикидывал, во что ему обойдётся душевный порыв. Вообще-то должны отпустить, в крайнем случае, помурыжат как свидетеля: всего одна доза, брал для себя. А вот Буратину жалко — загремит теперь парень.
Парень в камуфляже миролюбиво произнёс: «Сам сдашь или обыскивать будем?», но за его спиной возник старший и строго сказал: «Давай, выворачивай карманы». Объяснять, как было на самом деле, нельзя: всё равно покупка, как ни крути. Пускай сами обыщут, меньше риска. Его быстренько, прицельно обшмонали и вытащили из кармана целых три пакетика. «Осторожно, там его отпечатки, ещё скажет, что подбросили», — предупредил старший.
Фиг вам, а не отпечатки! Буратининого пакета он не трогал, остальные наверняка подкинули. Этого и будет держаться. Гриня пока не волновался, но зрела одна догадка, и чем больше он про это думал, тем сильнее убеждался в её реальности. Те два пакетика, которые неизвестно куда пропали — он всё же грешил на Асю, хоть она и уверяла, что не выбрасывала — вот они-то как раз с его отпечатками. Конечно, Ася не могла выбросить, потому что в квартире их уже не было. Что она говорила? Стас заходил, зажигалку искал. Гриня ещё тогда подумал про зажигалку-пистолет из портфеля Валентина Альбертовича, которую он сохранил, надеясь со временем разобраться, как она попала к доктору. Может, Стас её искал, да не нашёл. Зато наткнулся на эти долбанные пакеты и стырил. Тогда всё понятно… И доказать свою непричастность не удастся. Вот это он влип!
Кругом картаво надрывались рации, операция по захвату подходила к концу. Потрёпанная «Синеглазка» с решётками на окнах подъехала к ларькам, и Гриню, саданув между лопаток, с заведёнными назад руками, потащили к машине. Буратину в таком же виде сажали в старый козелок, ему было реально плохо. И когда Гриню подтолкнули к задней дверце «Синеглазки», он увидел: возле цветочного киоска, прикрывая рот смартфоном, стоял тот самый, в джинсовой куртке, и бросал на него откровенно-насмешливые взгляды.
Так Гриня попал в Кресты и вместе с другими задержанными: ворами, бандитами, торговцами дурью, насильниками и уличными хулиганами, — парился в душной и смрадной камере, уверенный, что именно Стас инициировал облаву и подбросил пакетики с дурью, чтобы избавиться от него на долгий срок.
Часть 11. Вне игры
КРЕСТЫ
Прошёл месяц с того дня, когда Гриню в считанные минуты схватили и, снабдив дутыми уликами, запихнули в «синеглазку». А после, потомив на медленном огне ожидания, определили в тесную камеру СИЗО — шестым на верхнюю шконку возле параши.
С этого момента прошлая жизнь начала отъезжать, как корабль от пристани: сначала медленно, цепляясь то взмахом руки, то возгласом, а потом, набирая обороты, загудела-понеслась в обратную сторону. Лишь ночами, проступая дальними, миражными причалами, эта почти выдуманная жизнь всё меньше имела к нему, Грине, непосредственное отношение. Будто читал где-то или кино смотрел.
В том, что за ним следили, Гриня не сомневался, но связку с наркотиками объяснить не мог. Скорее, подозревал Стаса, контролирующего его прогулки-беседы с Курняком. И уж тем более не хотел грешить на добрейшего Буратину, поскольку на «заправку» давно не наведывался и встретился с ним случайно.
За этот месяц он совершил несколько открытий. Первое — он попал под государственную программу по борьбе с распространением наркотиков, а это означало, что никаких поблажек и сроки на полную катушку. Второе — чистить зубы чужой пастой вредно и даже опасно: целых день он не мог куска проглотить из-за страшного жжения во рту, зато сокамерники смеялись до колик — это была шутка для чистюль-новичков. Третье — Стас к его посадке отношения не имеет. Правда, в этом Гриня убедился позже, когда уже потерял всякую надежду выбраться из-под колеса правосудия, которое, пусть и с отсрочкой, но всё же догнало его.
В день задержания ему разрешили сделать только один звонок, но мобильник бесследно исчез, а кто же их запоминает, эти номера? В голове крутилось несколько старых, но ни контор, ни людей таких в его жизни уже не существовало, кроме одного: в Металлострое. И он позвонил Нуле. Выслушала молча, Гриня даже решил, что отключилась, потом сказала: «Нисколько вас одних оставить нельзя: отец в больнице с инфарктом, ты — ещё чище».
Через неделю с сестрой разрешили свидание. К тому времени его лишь раз вызвали на допрос к дознавателю Сергею Мироновичу. Тебе достался «Морилка», сказал ему Сева-друг, один из бывалых. Он всем говорил: слушай, друг… понимаешь, друг… пошёл ты на хрен, друг…
— Мироныч — мужик неспешный, — объяснял Сева, уписывая переданный Нулей рулет с лимоном, — замучает на предвариловке переносами заседаний, оттого и Морилка. Ты, этта, не парься с адвокатами — зря деньги выкинешь. Дадут, сколько положено, по любому, раз в сценарий вляпался.
Сева попался на мошенничестве с банковскими картами, знал про свою судьбу всё и никуда не спешил. Пока терпил опросят, пока спецов к нему приставят, чтоб кололся, как проворачивал дела в этот раз, полсрока и пройдёт. Он специализировался на кражах денег с карт, счетов, всегда придумывал какую-нибудь новую фишку, чтобы не замели, да и вообще, был изобретателен по натуре.
К пытке зубной пастой Сева отношения не имел, этим мелюзга занималась, братцы Валька и Димон, которые впервые из подростковой конторы, где у салаг были жестокие игры и они дурели от безделья и отсутствия развлечений, попали в СИЗО для взрослых. В очередной раз тупо погорели на «разбойном нападении»: под угрозой «пера» отнимали у мелкоты мобильники.
За розыгрыш с пастой им, правда, досталось: сначала от здорового, тихого Крохи, угодившего за торговлю поддельным алкоголем, потом от самого Грини — всё же кунг-фу было ещё свежо в памяти. Зато теперь эти братцы-кролики преданно взирали на Гриню всеми четырьмя глазами — одним из них заплывшим — а он, несмотря на тесноту в камере, обучал мальков приёмам защиты.
Самым тихим в «хате» был немолодой, мрачноватый, цыганского вида Степаныч, сидевший чуть ли не полгода в ожидании, пока разберут его дело, завязанное с ещё десятком дел в разных городах. Гриня так и не понял, в чём его обвиняли. Догадывался, что это как-то связано с железной дорогой, но спрашивать было не принято, да и в чужие дела никто не лез, если только сам расскажешь.
Сколько Сева-друг ни уговаривал взять бесплатного адвоката и, боже упаси, не писать никаких жалоб: озлятся и по максимуму вкатят, — Гриня никак не мог смириться с тем, что попадёт на зону. Надеялся на чудо, даже на Буратину рассчитывал, что тот подтвердит его непричастность к сбыту наркотиков. Хотя что он там может подтвердить? Было ясно, что они знакомы, а этого вполне достаточно, чтобы раскрутить сговор и весь товар, найденный в ларьке, расписать на двоих. И тогда от пяти до восьми строгого режима. Так сказал Кроха, который УК, причём последней версии, знал как таблицу умножения.
С Нулей Гриня не виделся почти месяц. И вот она по другую сторону стекла, красивая и грустная, его единственный в мире по-настоящему родной человек. На лице ни следа от ожогов и операций, всё же Стас держит слово.
Оказывается, она всё продумала. Вернее, вдвоём со Стасом.
— Не надо его сюда приплетать, он скорее меня утопит, — ощетинился Гриня.
— Если бы ты знал, каково ему приходится, выбросил бы эту чушь из головы! — Нуля даже вспыхнула, глаза заблестели.
Близкие слёзы — такой была с детства. И чего она Стаса выгораживает, ведь он на Жанне завис, что бы там ни говорил о приказе профессора. Стасу этот приказ очень даже выгоден: Гриню в сторону, и можно жениться на дочери Лилонги. Но разве сестре об этом скажешь?
— Ты лучше найди мне Курняка, он со связями.
— Да брось ты этого мента! — Нуля явно повторяла чужой текст. — Он тебе хоть раз в чём-то помог? Бандитов тех, что вас обокрали, нашёл? Не нашёл. Да ведь он и в полиции больше не служит. А Стас желает тебе добра, пришлёт адвоката, все расходы возьмёт на себя.
Сестрёнка в чём-то права. Курняк — мужик хороший, но слабоват. Ему воров магазинных ловить, это его стихия. А тут вопрос жизни и смерти. Но Стасу верить — последнее дело. И Гриня готов был уже согласиться на государственного адвоката, как вдруг его вызвали к дознавателю. С тяжёлой головой, готовый к любым известиям, он шёл лестничными переходами, и его мутило от смеси густого чесночного духа вперемешку с перегаром, исходившем изо рта охранника.
Беседа с дознавателем перечеркнула последние надежды. Может, кого-то Мироныч и мариновал, затягивая дело, но с Гриней проявил себя настырным, идущим к цели напролом и без сомнений. В его причастности к сети наркоторговли не сомневался и единственное, что желал получить от подследственного — имена главарей. Шестёрки все сидят, и кто раньше запоёт, тому выйдет поблажка, — внушал он. Так знать бы, что петь, — в тон ему отвечал Гриня, не скрывая, что когда-то, действительно, употреблял, но с этим давно покончено.
Но Мироныча вовсе не интересовало, употреблял или нет, его задачей было раскрытие сети сбыта, причём скорейшее. И на все Гринины отговорки наседал, стращая Карельской «девяткой» строгого режима или обещая за сотрудничество всего пару лет в Колпинской «металлке». Да, туда Нуле будет удобнее передачи носить, с невесёлой усмешкой прикидывал Гриня, но продолжал стоять на своём.
Тех курьеров, в конце концов, взяли, и они уже отбывают срок, гнул своё Мироныч, а вот главари по-прежнему на свободе. И Григорий Александрович окажется на свободе, если будет содействовать поимке бандитов, из-за которых пострадали его близкие. Поможет следствию — срок скостят, на многое можно глаза закрыть. Ведь он знает Сергея Королёва и Виталия Филонова в лицо, знаком с их характерами, привычками.
И откуда у Мироныча такие сведения? Так вот от этих самых шестёрок! Небось, Вован раскололся. Да они там все продажные. Вот, значит, почему его замели… Чтобы сдал начальников. Эх, если бы он знал, где они, сам бы до них добрался и глотку перегрыз. За бедную желтоклювую птичку, за мать… Только он не знает ничего!
И тут дознаватель стал комментировать подписанный Гриней протокол допроса. Получалась однозначная картина: и наркотики употреблял, и с Буратиной знаком, а вкупе с вещдоком: пресловутыми тремя пакетиками, — почти признательные показания.
— Алексей Ухналёв утверждает, что вы работали в паре, — Мироныч рассматривал исписанный лист, как бы читая документ.
— Я такого не знаю.
— Его ещё Буратиной называют. Только он поумнее вас оказался. Так что смысла запираться нет.
Значит, раскачали беднягу. Так он на ломках, чего проще. Признается, в чём скажут. Придётся всё же брать адвоката. Нуля найдёт Курняка, и тот поможет.
Время шло, а о Грине вдруг как будто все забыли. Мироныч не вызывал, Нуля больше не приходила, её квартира на звонки не отвечала. Так потекли дни, тоскливые и однообразные. По ночам Гриню одолевали томительно-бессвязные сны. Из детства вернулись усыплённые эфиром златоглазые бабочки, садились на лицо и руки, щекотали бархатной изнанкой крыльев, заглядывали в глаза своими сетчатыми, выпуклыми окулярами.
Потом стало ещё хуже: Гриня совсем перестал спать, забывался на несколько минут и тут же с колотящимся сердцем выныривал в духоту ночи, будто кто его будил криком. Возможно, так оно и было. Стояла небывалая для конца сентября жара, и в тесной камере порой становилось невыносимо душно. Несмотря на открытую форточку, застойный дух немытых тел, пищи, табачных охабчиков висел сизым маревом.
Бессонница поначалу отупляла, Гриня стал забывать слова, не разбирал времени суток. Днём спать запрещали, и он сидел с книгой в руках, то и дело погружаясь в отключку. Кругом говорили об одном: скорей бы приговор, на зоне прогулки, физкультурный зал, можно работать, даже учиться, ходить на собрания к баптистам, там дают шоколад.
Дела затягивались, сокамерники, не вытерпев, срывались друг на друга, ссоры и драки случались каждый день. Только Гриню никто не трогал после того, как он заехал кулаком в глаз перепившему чифиря Степанычу, который ни с того, ни с сего схватил его за рубашку и начал трясти. За полгода предвариловки из мрачного тихони Степаныч превратился в озлобленного неврастеника и завсегдатая карцера.
Сева-друг получил наконец-то свой трояк, открыв «ноу-хау» отъёма денег в обмен на минималку, и отбыл в Обухово. Но ведь за Севой никто не стоял, он был одиноким волком, а от Грини требовали выдачи конкретных людей. И хотя эти люди принесли в его жизнь несчастья, и ненависть к ним с годами не затухла, он хорошо понимал, что ему грозит за сотрудничество со следствием.
Свидания с Нулей случались редко, она ограничивалась передачами, когда же приходила, говорила только об отце, который опять попал в больницу. Вот она и металась между отцом и братом. А ещё ведь надо было учиться и работать. Так что Гриня нисколько сестру не осуждал.
КРАСНАЯ ЗОНА
Когда же появился Курняк? Гриня неоднократно пытался это вспомнить, но ясности в этом вопросе не было. Долгое время он считал его обморочной грёзой, одной из тех, что раз закрепившись в сознании, свободно преодолевают замки и решётки, ведут долгие и умные беседы, угощают хорошими сигаретами, а потом так же беспрепятственно и неслышно исчезают.
В одну из бессонных ночей Курняк-таки присел к нему на нары, закурил и с грустью в голосе посетовал, что ему без Грини не обойтись, и надо, мол, его как-то отсюда побыстрее вытаскивать, он даже знает как. Помощь Грини необходима, надо вспоминать, чем они отличаются, ведь кроме него некому, только Гриня видел их близко и подробно, даже прикасался, а это запоминается острее…
И когда в сумраке наступившего утра, под окрики охраны, беззлобный мат братьев-кроликов, Гриня вытянул руку, разглядывая её, будто видел впервые, он вдруг доподлинно осознал, что Курняк вот уже довольно длительное время является его адвокатом и даже участвовал в заседании суда и что-то такое наговорил, какими-то поразил бумагами и добился… добился…
Но это уже ускользало и вместе с жестяным грохотом мисок и кружек вплеталось в механический перестук колёс поезда, отходящего от Витебского вокзала туда, в пыльный городок его детства, с треугольными горами угольных выработок, где бабушка с дедом, ещё не старые, занятые своими обычными делами, а он, неуверенно переступающий ножками, заперт в манеже с дырявой сеткой.
А там, за окном, скрипят под грузом седоков и скарба телеги, хрипят лошади, чмоканье, плач, тревожные вскрики. И вдруг — тень метнулась к окну, занавеска откинута, и рука с тряпицей, и задыхающийся голос: возьмите, сохраните, мы вернёмся… И быстрый обмен той тряпицы на хлеб, и злой окрик за их спинами. И всё, нет ничего, только стук колёс, и Гриню качает, качает. А кто-то рядом, девчонка махонькая, чуть слышно поёт, слов не разобрать, но Гриня точно знает, девчонку им тоже в окно сунули, вместе с той тряпицей.
Эти мороки-видения кончились тем, что по ходатайству Курняка Гриню перевели в тюремную больничку, положили под капельницу в отдельный бокс для условно-заразных. И там он проспал двадцать часов кряду, проснулся голодным и задышал легко и спокойно, будто и не в тюрьме находился, а в скромном областном санатории под Вырицей, куда его — единственный раз в жизни — отправила мама, да через три дня и забрала. После чего был Витебский вокзал, мамино коричневое пальто и его новая, лакировано-чёрная куртка с капюшоном, доставлявшая несвоевременную радость, потому как они ехали хоронить бабушку…
Нулина передачка, которую не надо было сдавать в общак, пришлась кстати. Гриня отъедался и отсыпался, продолжая видеть прерванные сны. Но теперь они уже не путались с явью, а возникали озвученными кадрами после каждого ночного просыпания и перекладывания подушки прохладной стороной вверх. Утром Гриня записывал, что удавалось вспомнить. Слова Курняка, что без его помощи никак не обойтись, и надо, мол, помогать, вспоминать, — почему-то в его сознании чётко ассоциировались со снами и их фиксацией.
Дело его неожиданно продвинулось, и уже на следующем заседании суд вынес самый мягкий приговор: три года в колонии общего режима. Несмотря на резоны Олега Тарасовича, что следователь не самоубийца, Гриня до последнего надеялся, что его оправдают. Курняк пообещал этот срок скостить вдвое, да и три месяца в Крестах зачлись.
— Рассчитывай на год, — обнадёжил Олег Тарасович, — и постарайся ничего не нарушать, колония новая, начальник сложный, но справедливый. Зона образцово-показательная. Красная, естественно, полностью. В общем, сам увидишь.
Колония в Горелово была, действительно, новой, выросшей буквально за год из заброшенного, будто оставленного неприятелем, военного городка. В первый день Грине показалось, что наконец-то он сможет жить по-человечески: светлое, чистое общежитие, тишина, вежливое обращение. Иллюзии развеялись уже к вечеру, когда после довольно откровенного разговора с соседом по койке, в спальню влетели охранники и перетрясли его пожитки, раскрошили сигареты, вылили сок из бутылки и, обнаружив в блокноте симку, забрали со словами: в следующий раз — трое суток карцера.
Это было особенно обидно накануне дня рождения, ему исполнялось двадцать семь, по уставу колонии полагался выходной и свидание с родственниками, но теперь на это рассчитывать не стоило. Вот это и называлось «красной зоной».
Из происшедшего Гриня сделал вывод: никому ничего не рассказывать, бросить курить и выучить все порядки по вручённой ему памятке, которой он поначалу пренебрёг. Это помогло, и Гриня понял, что, так же, как и в айкидо, на зоне лучшей защитой является подстраивание под противника, слияние с его энергией, обращение этой энергии против нападающего.
У них — закон и порядок? Отлично! Он и не собирается ничего нарушать, а те правила, которые установило начальство, дают такую степень свободы, о которой он только мог мечтать в своей квартире с окном во всю стену, подыхая от тоски, одиночества, полного нежелания двигаться. Здесь был железный режим, пустоватая еда, спальни с обычными кроватями, спортзал, библиотека и свои мастерские, в которых по плану гнали ширпотреб для дешёвых магазинов.
И Гриня подстроился. Рискуя попасть в козлы, напросился на встречу с начальником колонии, Петром Ивановичем Суровым (зэки всегда делали ударение на последнем слоге: суро;в, мол, начальник) и предложил вести группу кунг-фу или айкидо, ну, в общем, учить самообороне. К встрече он подготовился, Нуля передала несколько его наград и выданный когда-то Ёхой сертификат о присвоении ему синего пояса. Начальник колонии радости не выказал, вообще был невнятен: посмотрим, разберёмся, рановато ещё, и Гриня готов был посчитать свою инициативу провальной, ожидая неминуемого прессинга от братвы.
Но неожиданно, буквально на следующий день, на доске объявлений рядом со столовой появился обычный листок бумаги, на котором от руки фломастером было написано: «По средам и пятницам с 16 до 18 часов в спортзале тренировки по восточным единоборствам. Тренер — мастер кунг-фу Григорий Батищев (синий пояс). Запись по представлению начальника отряда». И ни слова о том, что тренер тоже зэк.
На первое занятие пришло всего два человека, причём далёких от спорта, согбенных курильщика. Зато у них на прошлой неделе не было нареканий, что оказалось решающим. Гриня кое-как прозанимался с ними час, а потом лишь беседовал о кодексе и правилах кунг-фу, рассказывал истории из своей прошлой спортивной жизни. Да, когда-то именно тренировки с сенсеем спасли его от бегства за химерами, от бессмысленных поисков желтоклювой птички.
Гриня так напирал на тему спасения, что оба ученика к концу занятия выбрались из скептически-пофигической позы, обещали делать по утрам десятиминутную зарядку, а вечером, перед сном, расслабляться согласно восточной методике. Гриня не очень-то рассчитывая на успех, был удивлён и даже слегка взволнован, когда на прогулочном пятачке увидел двух своих задохликов в неуклюжих попытках повторить растяжки. Было очень холодно, всю ночь шёл снег, уборка которого и являлась зарядкой для зэков. Но эти двое… Они насмешили всех.
В пятницу народу набралось порядочно, уже готовых, наслышавшихся. Двое оказались бывшими спортсменами и тут же стали его помощниками. Но тех, хилятиков, не было, они за что-то получили взыскания. С каждым разом желающих становилось всё больше, но состав постоянно менялся — всё из-за тех же косяков. Костяк составляли бывшие спортсмены и несколько старожилов, привыкших к законам «красной зоны», спокойных, жилистых. С ними Гриня и занимался, а они в свою очередь — с остальными. Говорил он мало, вспоминая немногословного Ёху, и лишь к концу занятия наставлял группу: используйте всё, чему научились, в обычной жизни.
Забытое было кунг-фу взбодрило Гриню. Было время, когда он метался между очевидной картинкой мёртвой Жанны и не менее очевидным её появлением на набережной в сопровождении Стаса, тогда восточная борьба, философия кунг-фу помогли ему не свихнуться. А потом что-то нарушилось, и сенсей не стал Гриню удерживать. Жажда поединка, жажда победы — вот что это было. И стремление к славе, мощное, как извержение вулкана. Тогда он ушёл от Ёхи в коммерческий спорт, а потом к фаерщикам и стал Огненным драконом.
А теперь? К чему теперь он стремится? Гриня спрашивал себя, заглядывая в сердце, но ответы звучали фальшиво. Выйти поскорее на волю? Ну да, конечно… Занять досуг? Быть в форме? Да, да, да, но… Что-то другое, не поддающееся формулировкам, гораздо более значимое. Что-то не вещественное, и даже не событийное.
Овладеть энергией духа.
Кто это сказал? Вот прямо сейчас, спокойно и громко — все должны были слышать. Гриня как раз показывал упражнение «выпустить когти, расправить крылья», и, отражая нападение, собирался переместить руки в «пустой захват». Двадцать пар глаз смотрели на него, а он застыл, чувствуя спиной его присутствие. Он точно знал, кто там, но не оглядывался, в этом не было надобности.
В проёме открытой двери, чуть опустив голову, с полуулыбкой на рельефных, будто вырезанных из дерева, губах, стоял его сенсей Ен-хва, которого ученики звали просто Ёхой. Рядом с тяжеловатым Суровым его подростковая фигура казалась тщедушной. Он был всё в той же синей курточке, в которой Гриня видел его последний раз возле чайной лавки, и только в ёжике волос добавилось серебра.
— Учитель, — выдохнул Гриня, обернувшись, и обрадованно заулыбался: от нежданной встречи, от ласкового и в то же время ироничного взгляда сенсея, а более всего оттого, что прорезалось наконец-то внутреннее зрение, которое он уже считал утерянным.
ПОСЛАНИЯ
С того дня, когда за спиной Грини раздался знакомый смешок, и почти не изменившийся Ёха возник из прошлого, — с того памятного дня время двигалось толчками. То с одуряющей монотонностью тянулось в мастерских ширпотреба, а то совершало прыжок кузнечика, и Гриня ещё долго не мог опомниться: как же быстро проскочили часы тренировки!
В тот первый день им и поговорить-то не пришлось: Ёха очень спешил. Он колесил с выступлениями по колониям, вот и к ним заехал, чтобы договориться. А Суров ему: у нас свой Брюс Ли имеется. Ёха тогда уже понял, кого увидит. И тут же предложил работать с Гриней в показательных спарингах. И в других колониях тоже — он берёт на себя утряску с Управлением. Начальник поначалу отмахнулся: конвой, транспорт — морока, да и ни к чему колонии гастролирующие зэки. Но ведь это дополнительный заработок для всех, — убеждал Ёха, — а вам зачёт по культурно-спортивным мероприятиям. Убедил.
Первый выезд ошеломил. Гриня даже забыл, что отбывает на зоне. Казалось, время повернуло вспять, и он на состязании, но не для того, чтобы победить, уделать всех, как это бывало раньше, нет. То, о чём непрестанно твердил Ёха: дух всегда свободен, запереть могут только тело — воспринималось буквально. Гриня не замечал ни тюремных роб, ни решёток и грубости охраны.
Да его самого тут, пожалуй, и не было. Грубая телесная оболочка совершала отработанные движения, а сам Гриня шёл по знакомой с детства тропе от ельника к дому бабушки и уже видел её в проёме окна: в очках с круглой металлической оправой, синем переднике. И кто-то рядом, скрываемый занавеской, только рука порхает, разговаривает. Та девчонка, которую раскулаченные скинули им вместе с тряпицей, только подросшая, — отчего-то решил Гриня, и уже подойдя ближе, никем не замеченный, разглядел на подоконнике знакомый перстень с печаткой.
Вот тогда он впервые столкнулся со скачком: протянул руку к окну и в ту же секунду оказался на импровизированной сцене Всеволожской колонии. Они завершали выступление лёгким поклоном, и Ёха, скосив в его сторону глаза, слегка подмигнул.
Возвращаясь «домой» в автозаке, Гриня то дремал, то думал о чём-то незначительном, и тот факт, что рядом, через решётку, едут крепкие мужики с автоматами, представлялся ему в особом ракурсе: он — известный артист, и это его личная охрана. В дальнейшем такой расклад непременно грезился ему, но только на обратном пути. Пока добирались до места выступления, Гриня оставался зэком.
Неизвестно, сколько времени продлилась бы эта немыслимая для режима исправительных учреждений лафа, если бы не стечение вроде бы не связанных друг с другом обстоятельств. Да ведь, пожалуй, именно эти внезапно возникающие случаи меняют направление жизненного русла людей и даже целых народов. Как ошибка знаменитого мореплавателя и картографа Христофора Колумба, плывшего на своём корабле в Индию, привела к открытию Америки и, в конечном счёте, истреблению коренных индейцев.
Эти доводы приводил Курняк, убеждая, что нет в происшедшем его, Грининой вины. Но беседы с ним происходили гораздо позже, когда страсти улеглись, а начальником колонии уже был назначен Альберт Горинов по прозвищу Горыныч, печально-известный в среде сидельцев дикими вспышками неуправляемой ярости и мелочной придирчивостью, изобличающей шизофрению.
Натыкаясь взглядом на Гриню, он всякий раз темнел лицом, щека дёргалась, и короткая речь, вроде бы обращённая ко всем присутствующим, на самом деле относилась только к нему, зэку №216, Григорию Батищеву, мать его! Бывшему начальнику Сурову тоже перепадало, но в завуалированной форме: демократию развели, славы захотели, показательную колонию в балаган превратили!
Но никаким балаганом тут и не пахло, речь шла не более и не менее, как о подготовке боевиков для горячих точек — именно к такому выводу пришла столичная комиссия, аккурат во время тренировки незапланированно явившаяся с проверкой. Сурову удалось смягчить эту подсудную формулировку ценой понижения в должности и перевода в Сыктывкар, в самую тяжёлую и нищую колонию.
Усугубили ситуацию три случайности — те самые случаи-совпадения. Началось с того, что на спаринге Жорка Болотов из шестого отряда провёл боковой удар ногой в колено Арсена Сагаряна с запрещённой правилами доводкой. Гриня сделал замечание, и Жорка с поклоном сложил ладони перед охнущим от боли партнёром. И вдруг Арсен подлетел к улыбающемуся Жорику (ну зачем он улыбался, дурачок!) и со всего маху врезал ему в пятак. Жорка упал, поливая пол кровью, ухватил Арсена за ноги и повалил его. Тогда Гриня не знал, что эти бывшие спортсмены были знакомы ещё на воле и занимались боксом. Это было второе случайное совпадение.
В протоколе было зафиксировано, что охрана стала разнимать дерущихся, но «специально обученные ребята с криками принялись махать ногами и устроили форменный погром». Ничего подобного не было, боковой удар ногой был только один, все приёмы резко закончились и началась потасовка, в которую водоворотом затянуло как артистов, так и зрителей.
Гриня потом не раз спрашивал себя, могли бы они этого избежать, и честно сам себе отвечал: нет, когда-то подобное должно было случиться. Хорошо ещё, что Ёха не присутствовал, хотя сам он считает, что как раз плохо — он бы сумел погасить конфликт, помог хотя бы его статус вольного тренера. На самом деле Гриня подозревал, что всё было заранее подстроено, и Ёха только бы нажил неприятностей. Уж больно странным казалось появление комиссии.
Обычно дата проверки была известна заранее, уж Сурову — непременно, и он в этот день, гладко выбритый, по-особенному строгий и всем на свете недовольный, с раннего утра рыскал по зоне, замечая малейшие неполадки. А тут взял выходной, вообще уехал из города. И, главное, куда?! В Смоленск, на встречу однополчан воздушно-десантного полка, воевавших в Афгане, что уже само по себе наводило на мысли. Отсутствие начальника лагеря в момент инцидента было третьим, решающим совпадением.
Горыныч после вступления на должность объявил режим чрезвычайной ситуации и на два месяца запретил звонки и свидания. Секция восточных единоборств, как, впрочем, и другие спортивные секции, была упразднена, а Гриня, как руководитель, получил особое взыскание. Это означало, что он ещё полгода не сможет подать заявление на досрочное освобождение.
В ту же ночь с Гриней случилось то, что он потом назвал посланием. От обычных снов оно отличалось сопровождением, как он для себя определил, закадрового текста. Потому как отлично слышал голос, напоминающий то рассудительные мысли вслух Курняка, то слегка ироничные комментарии Кима с Литейного — так, по крайней мере, Грине представлялось.
Он только начал засыпать, ещё слышал кашель, шёпот с соседних коек, но уже поднимался по знакомой лестнице, и пожилая китаянка глядела на него с верхней площадки, приложив палец к губам. Тут же смолкли все звуки, даже своих шагов Гриня не слышал и, свернув с площадки лестницы в коридор, остановился, вглядываясь в сумрак.
Бледный утренний свет падал из окна, и в его свечении проступали две фигуры в одинаковых воздушных платьях, две эфемерные Жанны. Они двигались навстречу, и чем ближе подходили, тем он сильнее убеждался, что знает обеих, но впервые видит их вместе. Они прошли сквозь него лёгким ветерком, оставив в воздухе облачко знакомых духов.
Это повторялось снова и снова, как бы прокручивался видеосюжет, а закадровый голос — на сей раз его собственный — торопливо отмечал всё новые различия: одна ставит ступни почти по-балетному, точно так, как его бедная желтоклювая птичка… талия у одной намного тоньше, чем у той, другой… одна из них выше даже без каблуков…
Это ничего не добавляло к тому, что он знал и раньше. Да, были две разные девушки, только одна из них — наркоманка, а с другой Грине почему-то нельзя встречаться. И какая теперь разница, кто из них двойник, если одна убита, другую насильно увезли, а сам он потерял свободу.
И вдруг, на очередном дубле, Гриня отчётливо увидел: край развевающегося подола поддерживает рука с сильно отставленным мизинцем. Как у его бедной желтоклювой птички, мизинчик которой Гриня всегда целовал отдельно и называл хвастунишкой. И на том плохоньком дрожащем видео, которое прислал ему Король, где лежащая на кровати прозрачными пальцами ловит невидимых мух, там этот сиротливый мизинчик тоже присутствовал. И тут закадровый голос, похожий на Курняка, произнёс, как бы читая подпись под рисунком: отставленный мизинец является наследственным признаком женщин семьи Лилонга.
Гриня резко проснулся. Стояла глубокая ночь, окна светились мертвенно-голубым: то ли фонарь, то ли луна. Сердце бухало, как от нехватки воздуха, подушка была мокрая от вспотевшей головы, уши заложило. Лишь тот же голос продолжал механически повторять: наследственный признак… наследственный признак… Откуда это взялось? Ни в зелёной папке Карелина, ни в письме Кима ни слова о мизинце. Но если это правда, то убитая в Белебёлке и есть Жанна Лилонга, а его нынешняя любовь — девушка-двойник.
Это невозможно, отец ни с кем не перепутает свою дочь! Если он догадывается или даже знает, что Жанна погибла, что может заставить его признать самозванку, жить с ней под одной крышей? Ведь Гриня видел, как она заходила в дом, как шла под ручку со Стасом. И в клинике работала тоже она, а сотрудники знали её как дочь профессора.
Он тоже так считал. А теперь? Разве он может представить, что его любимая спокойно заняла место убитой? Конечно, нет. Даже если Жанны Лилонга нет в живых, та, что её замещает, об этом не знает. И профессор тоже не знает. Только один человек в курсе происходящего — это Стас. Поэтому забрал, запугал, чтобы держать подальше от Грини, который может рассказать ей о смерти Жанны.
Но это ещё не всё, — перебил рассуждения Грини закадровый голос, теперь уж вовсе не знакомый, — лучше спросите, зачем эта мнимая Жанна понадобилась Стасу? Спросите профессора.
СЫСКНОЕ АГЕНТСТВО
Никогда ещё у Олега Тарасовича не было такого цейтнота. Даже в самые лихие девяностые, когда число преступлений переваливало мыслимый предел, а оперо;в становилось всё меньше, даже в этот период Курняк повсюду успевал и умудрялся хотя бы часика три соснуть. Правда, тогда существовали два обстоятельства: присутствие начальника, который, в конечном счёте, за всё отвечал и координировал действия рядового состава, и второе, тоже немаловажное — возраст. Это в двадцать и в тридцать лет можно неделями не спать, по-наполеоновски вести одновременно несколько дел сразу, питаться, чем попало, или сутками вообще ничего не есть. Но когда переваливает за полтинник — стоп машина, суши портянки.
И вот тут, пока ещё не поздно, пока остывает мотор, пока свежий ветер остужает виски;, хорошо бы принять решение: от чего тебе, товарищ следователь, пора отказаться, а что, так и быть, потихоньку домучаешь, распутывая слой за слоем слежавшиеся догадки, улики, признания.
Курняк с самого начала выбрал свой путь, благо его нынешнее начальство, глава сети гипермаркетов, в штате которой Олег Тарасович являлся руководителем службы безопасности, безоговорочно ему доверял, границы полномочий не очерчивал, с финансами не прижимал. Как он любил говорить: могу же я десятину выделить из сэкономленных средств, — как если бы жертвовал на нужды церкви.
Следователь довольно быстро просчитал реальный вес этой десятины, ведь статистика уменьшения убытков от краж была в доступе, и перестал экономить на том, что помогало делу. Отдел его всё больше напоминал небольшое полицейское отделение где-нибудь в Балтиморе или в Тулоне. Для начала Курняк присмотрел кое-какую технику, немыслимую на прежнем, хило-бюджетном месте, пригласил двух помощников. Когда показатели краж уменьшились до стандартного уровня, договорился с боссом о сторонних заказах. Они поступали от разных магазинов, среди которых были и конкуренты, а это уже не вписывалось в схему по этическим соображениям.
Курняк встретился с директором, имея чёткое намерение уходить из-под крыла торгового гиганта, готов был выслушать упрёки, уговоры и претензии, но разговор принял неожиданный оборот. Возвращаясь к себе в кабинет, следователь не знал, радоваться ему или горевать. Потому как со следующей недели он становился главой независимого сыскного агентства, которое субсидировалось всеми торговыми гипермаркетами Питера. Агентству выделялось пол этажа только что выстроенного торгово-развлекательного комплекса рядом с гостиницей Пулковская, и тут же, неподалёку, Курняку пообещали снимать квартиру, пока строили его собственную.
Олег Тарасович и помыслить не мог, что когда-нибудь заживёт в отдельной квартире. И не потому, что такой возможности не возникало, а просто не видел он в этом особого смысла. Вся его жизнь была в работе, и ему вполне хватало хорошей квадратной комнаты на Садовой, с окнами в тихий двор, милыми и привычными, как родственники, соседями. Он и теперь слабо представлял, что расстанется с этой комнатой, а тем паче, со старой, уютной мебелью, которая вряд ли впишется в пространство современной квартиры. Да и с места двинется вряд ли.
Сражённый неожиданным кульбитом судьбы, Курняк на некоторое время выбился из круговорота дел, и, если торговая рутина могла идти своим чередом без его участия, то всё, что замыкалось на его прошлые расследования: кража перстня, убийства и двойники в семье Лилонга, — всё это без него моментально зависло. Он даже сам позволил кое-чему зависнуть, резонно полагая, что для Грини пока сделать ничего не может, кроме намеченных юридических процедур по УДО.
Но всем остальным необходимо было заниматься, и никакой штат помощников дело не решал. Только ему одному чётко виделись болевые точки, объединённые, как подкожные нарывы, отравленным кровотоком. Перед его мысленным взором то выступала, то затухала карта боевых действий, окончательно сформированная в беседах-прогулках с Гриней по старой Коломне. Как и положено боевым картам, она была утыкана красными флажками, каждый из которых отмечал маленькую битву. И так же, как на военной карте, выдвигался то один, то другой фронт, линии обороны противников пересекались, и в этих пересечениях заключалась главная догадка следователя: все фигуранты этих дел чем-то связаны — если не теперь, то в прошлом.
Проверка финансов Лилонги подтвердила предположение, что Виктору Генриховичу удалось получить долг пра-прадеда, писателя Клода Ферье, на содержание дочери, чей прах давно покоился на Смоленском кладбище, но имелась законная наследница. В течение последних десяти лет на счёт Лилонги каждый месяц приходила одна и та же, довольно значительная, сумма. Сам профессор эти деньги тратить не мог, поскольку они принадлежали его дочери, он лишь являлся опекуном.
Но и Жанна сможет воспользоваться счётом только в апреле, когда ей исполнится двадцать один год. Этих денег ей должно хватить на безбедную жизнь в собственном особняке со штатом слуг. Впрочем, и особняк, и слуги уже имелись, но теперь это могло бы происходить в Париже, в родовом поместье её предка, Клода Ферье, которое уже несколько лет было выставлено на продажу Союзом писателей-комбанатов, носящим его имя.
В этом случае, неожиданно прикинул Курняк, часть денег вернётся писательскому фонду, а Жанна получит фамильный особняк. Если, конечно, она действительно Жанна Лилонга, а не созданный для неких нужд двойник. Но об этом, безусловно, знает сам профессор и с приближением заветного — или рокового? — дня должен окончательно определиться, признает ли он девушку, живущую в его доме, своей дочерью.
Курняк давно уже собирался навестить дом на набережной канала Грибоедова. Он решил пройтись до него пешком, благо пока ещё не переехал из своей коммуналки на Садовой. От Нули, с которой он несколько раз встречался, навещая Гриню, Курняк узнал, что Стас и Жанна живут в Стрельне, рядом с клиникой, так что возможной беседе с профессором никто не помешает.
Стояла золотая осень, то прекрасное и немного грустное время, когда жар и напряжение лета позади, а коварство зимы ещё не проявилось ночными заморозками. Олег Тарасович по-мальчишески пинал ногами опавшую листву и проигрывал в уме предстоящий разговор. На звонок вышел консьерж и сообщил, что Виктор Генрихович уже месяц как проживает в частном пансионате, что сам он поступил недавно, и посоветовал обратиться за подробностями к референту, господину Богуславскому.
Обращаться к Стасу совсем не хотелось, и Курняк дал своим помощникам задание найти кого-нибудь из прежних служителей. Уже на следующее утро он получил два небольших досье: на бывшего консьержа, который переехал на родину, в Ригу, и на воспитательницу Жанны, Катерину Сергеевну Немченко, проживающую неподалёку, на Сенной площади. Следователь тут же позвонил ей, представился и, не вдаваясь в подробности, напросился с визитом.
Пока он шёл в сторону площади, не покидало ощущение, что его ждут с нетерпением. И действительно, Катерина Сергеевна встретила гостя свежезаваренным чаем и альбомом с фотографиями, на которых присутствовала вся семья, включая старую китаянку, Стаса и саму воспитательницу. На удивление, она не спросила Курняка о причине его внимания к делам Лилонги, как будто приход следователя к бывшей сожительнице профессора и воспитательнице его дочки-сиротки, являлся закономерным и ожидаемым.
Разглядывая последнюю фотографию в альбоме, на которой Жанна пятнадцати-шестнадцати лет стоит позади отца, спустив сложенные крест-накрест руки ему на грудь и с улыбкой глядя в объектив, Катерина Сергеевна произнесла с нервной усмешкой: «А потом эта мерзавка учинила постыдный скандал, обвинив меня в посягательстве на её драгоценного любовника». И, закрывая чуть дрожащими руками крышку альбома, добавила: «А сама чуть ни с тринадцати лет крутила амуры с этим прохвостом, погрязла в наркотиках и пыталась покончить с собой!». Тут бывшая воспитательница немного всплакнула, но мигом успокоилась и продолжала рассказывать, время от времени прикладывая сложенный платочек к сухим глазам.
После вынужденного ухода она ещё некоторое время продолжала встречаться с Викто;ром, здесь, в этой квартирке, но их отношения уже не могли стать прежними. О происходящем в доме она узнавала от старой няни Шу, которая Стаса тоже не жаловала, а девочку жалела, больная мол, проклятие над ней висит. А потом, когда Жанну в Америку увезли, а обратно уже вернули другую, старушка от горя расхворалась и вскоре умерла. Но пока была ещё на ногах, встретилась с Катериной Сергеевной в Никольском садике и горько оплакивала Тяджень, которой уже, видать, нет в живых.
— Но ведь отец должен был заметить подмену дочери? — задал Курняк мучивший его вопрос.
— Шурочка говорит, что сразу заметил, но этот сивый бес над Викто;ром какую-то власть, видать, имеет, чем-то держит его в руках. Плохого о новенькой Шурочка сказать не могла: воспитанная, ласковая, всё: папа да няня Шу. Жанна — та была с причудами: то весела, хохочет и всех обнимает, то слёзы льёт, а порой как фурия, только что не шипит.
Катерина Сергеевна задумалась и уже в прихожей, провожая Курняка, нерешительно произнесла: «Встретила её как-то совсем недавно и поначалу решила: это же наша Жанна, а нянька всё сочинила или от старости умом тронулась. Иду навстречу, а она на меня смотрит и ни капли узнавания. А ведь когда-то называла Тёкатё, тётя Катя. И тут я поняла — не она, слишком уж… обыкновенная».
О местонахождении профессора Курняк так ничего и не узнал, выпросил на время несколько снимков и, чем-то весьма довольный, отправился к себе в контору. Там он поручил своим орлам выяснить, в какой пансионат определили профессора.
ОТЕЦ И ДОЧЬ
Служба информации за пару часов вычислила пансионат, в который увезли Виктора Генриховича Лилонгу. А его именно увезли — после трёх недель пребывания в сосудистом центре лучшей больницы города, куда он был доставлен на «скорой» в состоянии обширного инсульта. Больной был очень слаб, слегка шевелил правой рукой, всё видел и слышал, но остальное, включая речь, ему не подчинялось. По его реакциям было не ясно, понимает ли он что-то из происходящего.
Обстоятельства удара рисовались скупо и однозначно: профессор разговаривал с кем-то по телефону и внезапно рухнул без сознания. Удалось выяснить, что звонок поступил в субботу, в 12.30, со скрытого номера. С этим пока разбирались, и уже была определена локация абонента: лесной массив в Финляндии, недалеко от Хельсинки.
Частный пансионат в Пушкине — «Царскосельский приютный дом» — был организован в конце девяностых, деятельность свою не афишировал, да в этом и не нуждался: сюда могли поступить только по рекомендации и только персоны высокого уровня, вследствие разных причин нуждающиеся в медицинском уходе. Причём рекомендацию давала «Международная лига Петербуржцев», рассеянных по всему свету, так что постояльцами «Приютного дома» иногда бывали иностранцы, изъясняющиеся, коли имели такую возможность, на русском языке конца 19-го столетия.
Медицинское и техническое оснащение приюта составляло чуть ли не государственную тайну, и Курняк, удивлённо подняв брови, выслушал и о вертолётных площадках, и об экипированных новейшим оборудованием операционных, и о комплексе реанимации с крио-камерой.
Эти данные удалось получить практически нелегальным путём: ни сайта, ни других источников информации не существовало. На естественное недоумение Курняка, каким образом клиенты узнают об этом приюте, чуть смутившийся начальник службы информации ответил, что это, скорее, приют узнаёт о клиентах, которых готов принять.
Для посещения больного пришлось обращаться в «Лигу Петербуржцев» по каналам шефа и с предупреждением о конфиденциальности визита. Меньше всего следователю хотелось в момент встречи с профессором наткнуться на Стаса. Несмотря на ограниченность возможностей больного, Курняк надеялся получить у Лилонги ответ на главный вопрос: признаёт ли он в девушке, называющей себя Жанной, свою дочь. Присутствие Станислава Богуславского, главного доверенного лица Лилонги, исключало саму возможность постановки такого вопроса.
Визит оказался почти напрасным, и хотя Лилонга вроде бы узнал Курняка и даже силился что-то промычать, было очевидно, что он не понимает, о чём его спрашивает следователь. Лечащий врач подтвердил, что у больного афазия, и сейчас они пытаются восстановить функции повреждённого мозга. Профессора навещают дочь и господин Богуславский, прогнозы давать ещё рано — в любой момент может последовать улучшение, но и печального сценария исключить нельзя…
Что ж, раз Виктор Генрихович не в состоянии подтвердить или опровергнуть статус девушки, называющей себя Жанной Лилонга, возможно, она сама это сделает. Почему-то Олег Тарасович не исключал такой вариант. Когда они встретились в тот единственный раз, она потеряла самообладание, увидев фото погибшей в Белебёлке, а потом, показывая Грине снимки погибших, явно желала получить от него объяснение. Концовка прощальной записки указывала на то, что девушке открылась некая правда. «Обо мне не беспокойся, меня теперь так берегут!» — эта фраза говорила о том, что ей ничего не грозит. Пока не грозит. А, судя по предпринятым в отношении Григория Батищева мерам, от её поступков зависит Стас, а возможно, и сам профессор. Ящик Пандоры… Что же она имела в виду?..
Собирая и пакуя вещи для переезда, Курняк ходил из угла в угол, натыкаясь на открытые дверцы шкафа, обходя величественный, похожий на орган Домского собора, буфет, переставляя с места на место уже сложенные баулы и проклиная новую квартиру, которую он заранее всей душой ненавидел. Заварив чай прямо в стакане, достал любимые сушки и, пристроившись на краешке стола, стал прикидывать, с какого конца подъехать к Жанне, чтобы Стас не узнал и не помешал их встрече. И тут же поморщился, поймав себя — в который раз! — на том, что избегает и вроде как опасается Богуславского, его рассчитанной сердечности и псевдо-простоты, а особенно таланта выжидать, брать ситуацию измором.
Видимо, он прослушал звонок, потому что, обернувшись на скрип, остолбенел: предмет его раздумий, Жанна Лилонга — либо её совершенный двойник — несмело приоткрыла дверь и, держась за почерневшую от времени бронзовую ручку, сделала навстречу робкий полушаг.
Впоследствии он никак не мог объяснить неоправданное возбуждение, охватившее его в тот момент и не отпускавшее на протяжении встречи. Будто эта бесшумно возникшая девушка, само её присутствие в комнате, которую он уже собирался навсегда покинуть, эти притянутые ночными размышлениями случайности — и были тем настоящим, решающим, чего он так долго добивался. И вот, пожалуйста, так близко это чуть смущённое лицо, глаза с припухшими веками, будто нарисованные углём на бледном, как луна, лице, неуверенный стебелёк шеи с внятным, слегка воспалённым морским коньком под левым ухом. Как у всех женщин семьи Лилонга.
Торопится, будто опасается слежки, так и тянется к окну. Она ненадолго, только попросить… вернее, спросить… Как там Гриня? Сколько ему осталось? И ещё, ей не даёт покоя… кто же там, на той страшной фотографии? Стас говорит, что двойник. Но зачем? Неужели опять из-за денег? И сколько их может быть, этих двойников?..
А она знает кого-то ещё?..
Нет, но так бывало раньше, Шурочка рассказывала… Ей страшно… очень страшно… Проклятые деньги… Зачем только папа их получал?..
И тут она заплакала. Курняк как раз наливал чай и беспомощно, не зная, куда поставить горячий чайник, пытался утешать какими-то банальностями. Но вдруг всё разом прекратилось, и Жанна так взглянула на Олега Тарасовича, что он замер: сейчас, сейчас всё прояснится.
— Я знаю, вы были у папы… Не перебивайте, мне надо вам сказать… это важно… Может, в чём-то Гриня и виноват, но он точно никого не убивал. И Стас… Станислав Юрьевич не виновен в смерти этой девушки, кем бы она ни была. И ещё одно… самое главное…
Жанна судорожно вздохнула, будто у неё резко перехватило дыхание, и медленно отчеканила: «Я — Жанна Лилонга, дочь профессора Виктора Генриховича Лилонга». Но тут же голос её дрогнул, и она залепетала: «Я вас очень прошу — не трогайте папу, он ведь так болен, в любой момент…».
Курняк молча дал ей выплакаться и подчёркнуто сухо, будто и не слышал признаний, рыданий, спросил, собирается ли она замуж за Станислава Юрьевича. Жанна словно не удивилась вопросу. Нет, когда-то давно они хотели пожениться… Теперь всё изменилось… она любит Гриню, но пока должна быть рядом со Стасом… Ему ведь осталось максимум полгода… Сейчас он в Мюнхене, на облучении… Сказал, это — последний раз… устал… Она не имеет права его бросить, он для неё так много сделал… И папа всегда мечтал… Потом, потом… когда она будет свободна… Передайте это Грине и держите в курсе его дел…
Курняк смотрел из окна и в сгустившемся сумраке осеннего вечера наблюдал, как Жанна, а, может быть, другая, выдающая себя за дочь профессора, идёт по двору к калитке. Свободна и богата — ради этого стоит потерпеть… И вдруг сверкнула мысль, опасная, как затаившаяся в траве змея: у Стаса доверенность на всё, в том числе, и на счета профессора. Может, новый дубль Жанны Лилонга — его затея, а дочь-наркоманка безвыходно в американской клинике? Или уже мертва, но отец об этом не знает?
А вдруг знает? Как-то уж слишком неожиданно профессор вышел из строя. Этот звонок… Кто ему позвонил, а, главное, что Лилонга услышал такое, чуть было не убившее его? Если это было известие о смерти дочери, ситуация в корне меняется. Нужно как можно скорее получить санкцию прокурора на вскрытие документов парижского нотариуса и узнать, что произойдёт с наследством Клода Ферье, если Жанна Лилонга умрёт раньше совершеннолетия.
Курняк полночи ворочался, не в силах уснуть. То начинал верить словам девушки, верить, что она и есть настоящая Жанна Лилонга, и тогда всё значительно упрощалось, и его, Курняка, усилий не требовало. Если, конечно, забыть, как страшный сон, про убитую в Белебёлке. Но ведь в том-то и дело, что забыть не получится. И Гриня тоже не сможет успокоиться, пока не узнает, кто убит на самом деле. Так ведь и она, она тоже хочет знать, иначе зачем спрашивала?
Со всей убедительностью ночных прозрений возникла уверенность, что Стас соврал про смерть Анны Турчиной, двойника Жанны. Слишком уж гладко излагал, усыпил документами, деловой бестрепетностью. Ему ли, ушлому следователю, не знать, как легко создаются такие правильные документы. Зачем держать тело в холодильнике клиники, если можно похоронить под её собственным именем, ведь все бумаги в порядке? Если только не предположить, что отложенные похороны состоятся… в нужный момент, и это будут похороны настоящей Жанны Лилонга.
Курняк вскакивал, курил в форточку, потом включал чайник и, вперив невидящие глаза в фацетные стёкла опустевшего буфета, машинально жевал стародавние сухари, размачивая их в бледной заварке, пока, наконец, усталость и зловещий хор спутанных мыслей не затащили его в провальный сон.
Часть 12. Наследство
ДВОЙНЫЕ ПОХОРОНЫ
Дождь припустился сильнее, он колотил по крышке гроба, пока земля с мерно вздымающихся лопат не приглушила его неуместно бравурную дробь. Народ разместился согласно табели о рангах — об этом позаботился администратор Ромка. Жанна стояла рядом с ним, спокойная, лишь подёргивание уголка губ и припухшие глаза выдавали волнение. Она и в самом деле всё утро проплакала после ночного разговора… ночного уговора… Зато теперь Стас уверен: всё будет хорошо… Ну, не совсем хорошо, а терпимо. Она его потерпит, а он ещё немного потерпит зверюгу-болезнь.
Тот буддийский монах, Антон-лама из Маюрского дацана, пообещал пять лет, из которых четыре уже размотаны. Антон сказал — приезжай ещё, если сердце захочет. Он тогда ещё подумал: приедет, если доживёт, а теперь вот стало очевидно — сердце не хочет. Пускай врачи ещё поколдуют над его телом, а душу… душу пусть оставят в покое.
Эти полгода он проведёт с ней. Обманет себя — не её, себя! — представит, будто вновь, как когда-то, летит его девочка в дутой камуфляжной куртке, перепрыгивает с камня на камень, и чёрная коса острым росчерком пересекает небо. Кстати, волосы она отрастила и в моменты крайнего веселья, обычно предшествующего слезам, мотает головой, крутит косами, повторяя: я — Анна, Анна… нет-нет, я — Аи Тоба!
Пусть кричит, пусть плачет, пусть ненавидит его, лишь бы рядом была — пока он сможет выносить эту жизнь. Вот и сейчас, преодолев полосу отчуждения, они вместе, и её рука, мокрая от дождя, лежит в его руке спокойно и доверительно. Она ведь и не представляет, что на соседней аллее, всего в сотне метрах, тоже идут похороны, и та сутулая женщина в чёрном кружевном шарфе, прижимающая к губам скомканную бумажную салфетку, и те двое крепких мужчин — родственники Анны Турчиной.
У которой никаких родственников нет и быть не может…
Он и сам не знает, почему до сих пор держал тело в холодильнике морга, как будто оно являлось неким доказательством. Неужели только для того, чтобы умершая хранила его наследство? В холоде цинкового ящика, под сложенными на груди руками?.. Ну, это отдавало бы шизофренией. А что, наверно так оно и есть. Иначе зачем они ему нужны обе? Особенно теперь, когда одна необратимо мертва, а другая, хоть и жива, но больше не любит его, не любит… А это похуже смерти.
Ну, себя хоть не обманывай — никаких сентиментов, а тем более, паранойи. Когда замешаны две женщины, опасность возрастает вдвое. Ведь если та, что рядом, воспротивится — а очень просто: проснётся однажды утром и скажет «не согласна!» — тогда весь его план, такой взвешенный и почти удавшийся, полетит к чертям. И в первую очередь пострадает она, ему-то скоро будет всё безразлично…
С тех пор как пришлось рассказать правду, она всё твердит своё «нет». Или ставит немыслимое условие: немедленно, прямо завтра освободить Гриню. А то вдруг громогласно заявляет, что никакая она не Жанна Лилонга, что он её обманул, что сейчас пойдёт и всё расскажет профессору. Хорошо ещё ближний круг в курсе семейного несчастья, а Виктор Генрихович хоть и слышал, но слов не понимал и на бессвязные признания лишь улыбался половинкой рта и здоровой рукой гладил худые и острые лопатки своей девочки, мыча что-то и вовсе бессвязное. Хотя в его взгляде порой мелькало недоумение или подозрение. Но с ней он был неизменно приветлив, знаками просил, чтобы читала ему вслух «Сон в красном тереме», хотя уже явно не понимал ни слова.
А тем утром, когда профессора нашли косо лежащим рядом с кроватью, она тотчас прибежала и глядела в его пустые глаза с изумлением, будто в толк не могла взять, как так получилось, почему же она ничего не успела? И ночью всё повторяла: я хотела, хотела ему рассказать! — и рыдала, пока Стас не обнял её сзади, как делал это раньше, и, уткнувшись в цыплячью шейку, долго, на выдохе шептал утешения.
Серьёзный разговор состоялся уже под утро, и теперь он знал: она выполнит всё, что пообещала, а значит, можно не забивать себе голову этими очень важными, но для него теперь ничего не стоящими вещами. Главное — всё удалось, и она сможет жить достойно, ни о чём не тревожась, когда его не будет рядом. А до тех пор — полгода траура, пока она, Жанна Лилонга, дочь профессора и правнучка французского писателя Клода Ферье, не вступит в права наследования. Тогда он сможет исчезнуть, убедившись, что всё идёт как надо…
Тот злополучный звонок, сваливший Лилонгу в его домашнем кабинете, пришёлся, как это ни стыдно признать, весьма кстати. Буквально ещё месяц-два, и ситуацию было бы не удержать. Она уже делала попытки связаться с Гриней через Ниночку, и пришлось приложить усилия, проявить твёрдость и даже жестокость, привлечь шефа службы безопасности, отставника Михалыча, выдав ему строго конфиденциальные инструкции.
После звонка всё резко изменилось, Михалыч, как гончая, побежал по следу, но кто звонил, откуда, что сказали — с этим разобраться не удалось. Изначальное подозрение, что абонент находился в Финляндии, не подтвердилось. Говорили из автомата мотеля «Огоньки» на трассе Скандинавия, все восемнадцать номеров которого на тот момент были свободны, а посетители кафе документов не предъявляют. Расспрашивали обслугу, но никто ничего не вспомнил.
Стас был уверен — Финляндия не зря примерещилась. Ещё раньше, когда он забирал Аи из госпиталя, не понравился ему Жаконя. Беспокойный он был какой-то, будто некая тревожная мысль спицей засела в мозгах. И на свою пациентку смотрел с удивлением, как бы не узнавая. Или, наоборот, что-то узнал, пронюхал, рыжая морда? Стасу тогда было не до чего, его отбросило в прошлое, где существовала только Жанна, его девочка, с выкрутасами и капризами. Он слабо представлял, что вообще с этой Аи Тоба… с этой Анной Турчиной теперь делать…
Теперь он пытался связаться с Жаконей, но его телефон не отвечал, а звонок в секретный госпиталь получился бестолковым: говорили по-фински, потом подошёл англоязычный, госпиталь отрицал, доктора Евгения Жука тоже, твердил: «Quarry… stone quarry … Puterlahti…», да и шум стоял такой, что слов было не разобрать, будто рядом шла боевая операция, рвались гранаты. Выяснил, что Пютерлахти — это финская каменоломня, где ещё с петровских времён добывали гранит. Но карьер давно заброшен и никаких телефонов там, конечно, нет. Стас и раньше подозревал, что с этим госпиталем дело не чистое. Но взрывы — они же не пригрезились ему…
Пока возлагали венки, ставили букеты, Стас всё поглядывал на соседнюю аллею. Там уже заканчивали, мужчины устанавливали небольшой деревянный крест с латунной табличкой. Женщины в чёрном рядом не было, и, лишь приглядевшись, Стас заметил, что она курит возле калитки, за которой стоит синий жигулёнок. Что ж, оперативно отработали сотрудники похоронной конторы. А ей он скажет правду… потом.
Ночью они пообещали не обманывать друг друга. Это не сложно, если на короткий срок. Она тут же зашептала про Гриню, что надо его срочно вызволять. Стас давил на жалость, необходимость завершения курса лечения в Германии, она же не унималась, требуя скорее, скорее, и вдруг спокойно заявила: пока Гриня не будет на свободе, никуда с ним не поедет. И на все его доводы твердила: придумай что-нибудь, ты же мастер. Легко сказать — придумай! Тут должно всплыть парадоксальное, нелогичное решение, которое никогда не возникает вследствие обдумывания и выстраивания. Неожиданное озарение.
Вариант с досрочным освобождением Грине не светил, и дело было не в его плохом поведении, просто новое начальство в воспитательных целях перестало одобрять подачу заявлений, и внешне это выглядело так, будто бы никто из колонистов не стремится на волю. Но даже если добиться этого, пройдёт не менее трёх месяцев, пока Гриня выйдет — если конечно всё срастётся.
Эти бесконечные «если» никак её не устраивали. Так она с ходу, одним вопросом отмела вроде бы просчитанный до мелочей побег: «И что он будет делать дальше?». Стас и сам понимал — риск загреметь повторно очень велик. Но ничего путного на ум не приходило. Это не война, а тюрьма, и проведение боевой операции — вроде тех, в предгорьях Болойлама, где каждая пещера в любую минуту могла дать автоматную очередь — результата не достигнет.
Стас сунул руку в карман и нащупал плотный комочек. Больше у него ничего ведь нет… Печатка подлинная, это точно — мюнхенский эксперт в своей навороченной лаборатории определил дату с точностью до года — 1708. Его далёкий предок получил перстень от своей возлюбленной, Мотрёны Кочубеевны. Стас подарит его своей возлюбленной, Жанне Лилонга.
ПЕРСТЕНЬ С ПЕЧАТКОЙ
Вечером позвонил Курняк и пригласил для важного разговора. Они не виделись с той встречи, на которую его послал Лилонга, получивший от следователя фотографии убитых девушек, похожих на его дочь. Тот злополучный визит Курняка к профессору чуть не разрушил планы Стаса. Да если уж говорить честно — разрушил, ведь именно после этих фотографий, особенно той, из Белебёлки, она кинулась к Грине.
Стас чувствовал: не зря вызывает следак — что-то замыслил. А то размечтался — провести остаток дней с любимой женщиной в уютном парижском отеле на Монмартре, прогуливаться по Елисейским полям, сидеть вечерами у дровяного камина, под видом покупателей наведаться в квартал Маре, в особняк, где всё дышит памятью о писателе Клоде Ферье и где уже через полгода она начнёт распоряжаться, маленькой хозяйкой проходить по лестницам с вытертыми ступенями, обдумывать ремонт, примерять обстановку…
Курняк поджидал Стаса в кафе на углу Садовой, за круглым столиком под лестницей, где обычно устраиваются парочки. С минуту глядел, не узнавая, а потом из деликатности всё отводил взгляд от седого ёжика, отрастающего взамен утраченной шевелюры. Сам следователь почти не изменился, даже песочная в полоску рубашка была вроде бы той же, что и год назад.
Заказали кофе, который показался Стасу слишком горьким, пережжённым. Впрочем, как и вкус любой еды, как и вкус к жизни. Прикладываясь моржовыми усами к белой крохотной чашке, следователь вынул из небольшого пакетика перстень, отданный Стасом для экспертизы, и принялся не спеша рассказывать, как обнаружилась нестыковка с датами, и почему копия, которую Стас заказал в 1983-ем, по факту датирована пятидесятыми годами. Оказывается, в 1954-ом году ювелир, Аркадий Бирс, сделал её по просьбе гомельского музея, но денег не получил и до лучших времён оставил копию у себя. Музей бедствовал, был на грани закрытия, и тогда счастливый случай привёл ювелиру нужного клиента.
Стас живо вспомнил ту поездку двадцатилетней давности, когда его занимало всё, связанное с историей рода. Как он рылся в библиотеках, закидал запросами архивы и в результате упёрся в фольварк Богуславских под Гомелем. Как сейчас видит полку в музее, мимо которой легко прошёл бы, не зацепи краем глаза свою фамилию на каталожной карточке. И так страстно, так нестерпимо захотелось получить родовой перстень! Ну хотя бы копию… А тут весьма кстати ему порекомендовали Бирса. Стас тогда ещё удивлялся несообразному поведению ювелира: сначала тянул, а когда всё же выполнил заказ, не захотел встречаться лично, передал печатку через водителя — без футляра, в носовом платке…
Следователь что-то объяснял, расхваливал директора музея, оказавшего содействие, углубился в историю, сыпал датами, но Стас думал о своём, пока не прозвучала фраза: «…и тогда, расставаясь с Мотрёной навсегда, гетман подарил ей уменьшенную копию своей печатки, специально сделанную по её руке. А она — уже вашему предку, шляхтичу Станиславу Богуславскому».
— Тому есть подтверждение в письме между Мотрёной и Станиславом, которое музей хранит в своём архиве, — добавил он, раскрывая сложенный вчетверо лист, на котором были подчёркнуты отдельные фразы. — Так что ваш родовой перстень, действительно, украшает экспозицию Румянцевского дворца. Как, впрочем, вы мне и говорили…
Взглянув прямо в лицо Стаса, следователь без улыбки добавил: «А то я уже вас крепко подозревал. Не тот вы человек, что довольствуется копией».
И тут же продолжил, искоса поглядывая на Стаса и роясь в своём бесформенном портфеле: «Но что мы всё о подарках да подделках… Ведь у Ивана Степановича был собственный перстень-печатка, которым он скреплял указы, запечатывал письма».
С этими словами Курняк выложил перед Стасом подслеповатый документ, на котором чётко проступала лишь печать в виде шестиконечной звезды и полумесяца с буквами IM.
— Вот, полюбуйтесь, копия письма гетмана Мазепы Александру Меньшикову из недавно обнаруженного архива дома Романовых. Приложите-ка свою печатку… Видите, на вашей инициалов гетмана нет, да и размер перстня самого Мазепы чуть не в полтора раза больше. Полагаю, именно он и был украден из квартиры Батищевых.
Курняк вдруг засуетился, принялся выкладывать содержимое портфеля на стол и, протянув, наконец, Стасу тонкую пачку скрепленных листков, шепнул с видом заговорщика: «Вот, прочтите на досуге, что я нашёл в компьютере Василисы Егоровны». И пока Стас скользил взглядом по титульному листу, не понимая ни слова, будто ему подсунули рукопись на турецком языке, добавил, по свойственной ему манере откинув голову вбок: «Да, вот ещё… Виталия Филонова взяли». И, резко кивнув, направился к выходу.
Стас проводил взглядом сутулую фигуру и, только оставшись один, судорожно выдохнул. Обрушенная на него информация никак не желала закрепляться в сознании. Зато возникло твёрдое понимание: всё кончено, и ему незачем больше держаться за жизнь. То, что в прошлом разговоре со следователем он выдавал за правду, действительно оказалось правдой: его фамильное наследство лежит за стеклом в красной гостиной Румянцевского дворца! А у Василисы Батищевой хранился и был похищен перстень самого Мазепы, к которому Стас не имел ни малейшего отношения. И вот теперь — имеет.
Стас достал из кармана тугой комочек и развернул. Лежащие рядом, печатки напоминали пару подвенечных колец. За исключением… размера. Копия «женского перстня» была на мужскую руку! Ну да, конечно! Что-то Аркадий Бирс, знаменитый гомельский ювелир, должен был сделать для своего клиента!
Подогнать по руке…
Стас заказал графинчик арманьяка «Жанно», памятного ещё по Парижу. Не чувствуя вкуса, опрокинул полную рюмку в гортань и, когда горячая волна поднялась к глазам, буквы на титульном листе сложились в слова — Записки Васечки. Поначалу Стас читал невнимательно: какая-то старая деревянная шкатулка… Айвазовский на крышке… Взгляд выхватил название села Прудок, и с этого момента он уже не пропускал ни слова:
«…Они появились в доме после смерти матери: перстни и кольца, почерневшие от времени серёжки, витые, с мутноватыми камнями. В отдельной сафьяновой коробочке с выдавленной на крышке монограммой из переплетённых змеями букв IM, покоился массивный перстень с чеканкой в виде шестиконечной звезды и полумесяца…»
Значит, была и коробочка… Заныкал Филон, всегда был мелким воришкой. Если футляр найдут, подлец расколется в момент и сдаст. Хотя… это уже не имеет значения.
«…До этого они хранились в донецком доме родителей, а ещё раньше — в селении Прудок, под Гомелем, откуда мама была родом, но в детской памяти Васечки сохранилось почему-то Богуславское…».
— Потому что оно и есть Богуславское! — вслух комментировал Стас, и, отметив мелькнувшее в сознании «не надо бы пить», заказал второй графинчик.
«…Она шла обрывом по меловым горам, а вокруг, до самого горизонта, лежала степь. От травы пахло пылью и горечью. „Васечка-Лисичка хлеб припасла, всю ораву спасла“, — звучал за спиной голос матери, — Добро не наше, мы лишь хранители. Как хозяин явится — сразу поймёшь. Ему и передай…».
Сергей Королёв, лучший друг, боевой брат, с которым он делил тюфяк в пещере Болойлама, уверял — подождём, сами отдадут за долги. А потом, уже после, вскользь упомянул про заложницу. Если б тогда Стас мог представить, кто эта заложница…
Он просидел в кафе до самого закрытия, подходил официант, уговаривал, потом крепкие руки с двух сторон подхватили, повели, он вспомнил про листки, рванулся назад, но предупредительная и наглая физиономия с мерзейшей улыбкой кивала, а перед глазами уже подравнивались, укладываясь в скользкий фирменный пакет белые страницы, сердцу от этого становилось томно, и оно пропускало удары…
Такси привезло его в Стрельну, на съёмную квартиру, где он не появлялся с тех пор, как переехал в дом на набережной. Было темно, он спотыкался, не узнавая обстановку, потом его вырвало, сразу полегчало, только потное тело стало по-рыбьи холодным. Но тут накатил сон — обвальный, без сновидений.
Очнулся от острого серпика, проникшего под веко через щель занавески, и разом всё вспомнил. Пошарил вокруг, рука скользнула по пластику, и Стас вытащил из пакета слегка помятые, разрозненные листки. Ведь он не всё прочёл, не узнал самого главного. Но под руку попадалось всё то же: про то, как гнали раскулаченных, про телеги, скрипящие под грузом седоков и скарба, про хрипящих лошадей, плач, тревожные вскрики. Про руку с тряпицей, задыхающийся голос: возьмите, сохраните, мы вернёмся… про девчонку, которую им вместе с той тряпицей в окно сунули…
А, вот оно… Девчонка, уже подросшая, и рядом пара городских, культурно одетых: заберём, а то пропадёт, не век же в подвале прятать, удочерим, Соколовой будет.
Соколова… знакомая фамилия. Ну да, Наталья Соколова, мать Жанны, балерина… Впрочем, фамилия не редкая…
«…Девку сбагрили, а драгоценности себе оставили. Не к добру это, чужое, — говаривала бабка. А мать хмуро, глядя в угол: но и не ейное, барская вещь, — и всегда добавляла: нам хранить велено — мы и храним, ждём хозяина… Получали письма на польском языке, из которых было ясно, что бедствуют, последнее распродают. «Вот были бы у них серьги да колечки, не голодали бы так, — говаривала бабка, будто забыв, что они сами при той шкатулке впроголодь живут…».
Стас отбрасывал листки, вновь их хватал, почему-то было важно узнать имя той девчонки. Когда наткнулся на него, перечитывал каждую фразу, потому что слова вновь перестали быть понятными, напомнив Виктора Генриховича с его афазией.
Наконец, смысл прорезался, и Стас перечёл с недрогнувшим сердцем:
«…Ты ведь слышала, что она сказала, подавая дитё, — Матильда она, Матильда Мазепа, — недовольно бурчала бабка, а мать, глянув на Васятку, нарочито-бодро отвечала: — Теперь Соколова. И нечего вспоминать, пристроена и ладно…».
Матильда Мазепа… Двойное «М» — оно попадалось ему неоднократно, но где? И вдруг вспомнил, как Лилонга, разбирая письма покойной жены, обмолвился, что она родом из Гомеля, что бабка её умерла в сибирском лагере, но дочку свою малолетнюю спасла, у добрых людей оставила. И тут, как из глубины заброшенного колодца, выплыла фотография в латунной рамке, которую среди множества прочих веленевых снимков он видел на столе у профессора. С росчерком в правом нижнем углу «М.М.».
Выходит, бабушка Жанны по линии матери и есть та спасённая девочка с бесценным приданным, которое путешествовало из Гомеля в Донецк, потом долго хранилось в квартире Василисы-Васянки, а последние годы — в холодильнике морга. Матильда Мазепа-Соколова, её потомки, — те самые хозяева, которых Гринина семья ждала много лет… А значит, этот перстень по праву принадлежит Жанне…
Стас отдёрнул штору и в наливающемся свете дня вглядывался в потемневшую чеканку, трогал глубинно-мерцающий рубиновый глазок, думая, что сам подтолкнул Короля, проявив интерес, а значит, виноват в том, что случилось. В смерти Василисы-Васечки, хранившей перстень Мазепы, и в смерти девушки, которую он когда-то любил больше жизни…
Так-так-так, пока ещё есть время, он должен что-то сделать. И сначала рассказать ей всю правду. Не почти всю, не совсем правду, а настоящую, страшную, убийственную правду, которую он сам только что узнал. Наверняка она его бросит, и поделом, поделом… Упрашивать не станет, останется совсем один. Его в любом случае поджидает одиночество. Правда, есть ещё Нуля, Ниночка, которая за ним до конца, даже если ей всё станет известно. Но это уж было бы совсем подло…
Вдруг по глазам что-то ударило, будто молния сверкнула. А, это женщина напротив моет окно, двигает застеклёнными рамами. Вот ещё раз сверкнуло, и ещё. Так и ослепнуть недолго… Что-то ему напоминают это ослепительные вспышки… что-то очень давнее, из прошлой жизни. Ну конечно! Ликвидация снайпера, засевшего в башне на спуске горы. Его просто ослепляли зеркалами, пока подбирался отряд. Он ничего не видел…
И тут Стас понял, как вытащить Гриню из тюрьмы.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
С той минуты, как, спрятав лицо в её ладонях, он прошептал на выдохе: «Прости, Ниночка, я думал, что смогу…», — с той ужасной минуты прошло почти полгода. Всё это время они ни разу не встречались, как бы договорившись не ходить по одним и тем же улицам, не бывать на премьерах БДТ, игнорировать застолья общих знакомых. То есть не делать всего того, что составляло их общий досуг сорок шесть дней и семнадцать часов.
Сколько раз, откручивая барабанчик времени назад, в тот холодный октябрьский день, который то вовсе исчезал из памяти, зияя провалом, куда Нуля запретила себе заглядывать, то с минутной точностью раскладывал перед ней всё прошедшее до деталей, сколько раз она пыталась припомнить ощущения от главного события своей жизни — и не могла. Так бывает, сказала Жанна, когда долго чего-то ждёшь. И слова её были проникнуты личной болью.
Странно, но к Жанне она почему-то не испытывала неприязни, не говоря уже о ревности. Наверно, всё дело в Грине, объясняла себе Нуля сестринские чувства к сопернице. Жанна любит её брата — тут ничего не изменилось, а то, что между ней и Стасом было раньше, никак её, Нулю, не задевало. Ведь с того дня, как, отбросив роль доктора и друга, он погасил её слёзы отчаянным поцелуем, так что устоять на ногах было невозможно, с того знаменательного дня прошлое отъехало, как отъезжает — а на самом деле остаётся недвижимой — платформа вокзала.
Был момент, и его Нуля на всю жизнь запомнила, но не эмоционально, а умозрительно, когда тело Стаса, неожиданно тяжёлое и горячее, укрыло её с головой, как плугом пропахав равнины и подступы, и вдруг остановилось, замерло, наткнувшись на последний барьер. Вот тогда он первый раз сказал ей «прости». Прости, я, кажется, могу испортить тебе жизнь… Ей пришлось крепко обхватить его за шею, чтобы он испортил, наконец, её жизнь. И взамен дал новую.
Потом Стас много раз говорил ей «прости», и она всегда прощала, вперёд прощала, что бы он ни совершил. Даже когда, забывшись, шептал имя Жанны или без всякой надобности вдруг среди ночи спешил в Стрельну, где его никто не ждал — так она думала. С Жанной Нуля дружила по-прежнему, наблюдая с вершины острого счастья, как подругу затянула любовь к Грине. Радовалась, дурочка, что наконец-то и у неё, и у брата всё наладится. Ей и в голову не приходило, что Стас, её Стас так страдает!
Даже когда он, по-хозяйски трогая её грудь, живот, губы, пугающе-требовательно вопрошал: «Это моё, моё?» — и, получив в ответ: «Твоё, твоё, всё твоё!», — вдруг вскакивал и, засунув руки в карманы, — как бы запрещая им пользоваться своим — тигром бился в её металлостроевской комнатке и взрыкивал: «Тогда, выходит, я богат! Но почему же мне так хреново?», — даже тогда она приписывала его метания разнице в возрасте, а потом настигшей болезни.
Да что там говорить, она была настолько слепа, что даже когда он умыкнул и держал Жанну под домашним арестом — якобы по приказу отца — запретив встречаться с Гриней, а заодно и с ней, — даже этот киднеппинг не отрезвил Нулю. И только бешеная ревность, которую Стас, обрушивал на неё вместо ласк в свои редкие визиты, ревность, предметом которой была вовсе не Нуля — что вполне естественно, ведь она всецело принадлежала ему, — а Жанна, «эта бестия, которой лишь бы побольнее его укусить», лишь тогда она наконец-то очнулась и поняла, что Стас её не любит. Очнулась, чтобы тут же погрузиться в бездонную полынью отчаяния.
Там, на глубине, где хозяйничала вселенская тоска, события не могли достать её, и Нуля долгое время не знала о делах брата. Лишь однажды, зайдя на Васильевский за своим зимним пальто, она застала Гриню в полной отключке и, оглядев комнату, сложно и нехорошо пропахшую тленом, набрала номер Аси. И потом не интересовалась, что с братом, пока, уже упакованный в Кресты, он не позвонил ей сам.
И вот теперь, сидя напротив Стаса в подвальчике на Стремянной, где по-прежнему варили кофе в джезвах, Нуля не чувствовала ничего кроме жалости. Болезнь отчётливо проявилась, обрисовала височные впадины, хрящеватость носа, массивные костяшки пальцев. Глаза потеряли разноцветность, налились тусклым свинцом, а волосы, непривычно короткие, полностью поседели.
По телефону сказал только одно: нужна помощь. Она даже не спросила: какая? кому? — кинулась со всех ног и лишь у самого кафе вдруг осознала, что невероятно далека от всего, что было и ещё полгода назад составляло смысл и оправдание её жизни.
Теперешняя жизнь не нуждалась ни в каких оправданиях и требовала от неё лишь ограниченного присутствия. Только мизерная часть личности с именем Нина Чичмарёва пять дней в неделю с десяти утра и до шести вечера пребывала в бюро находок «Маша-растеряша», где когда-то работал брат. Раскладывала по ячейкам приносимые гражданами вещи, заполняла формуляры, выдавала найдёнышей их хозяевам. Сама же она грезила счастливыми, наполненными энергией видениями: крутила огненные пои, вместе с Таней отрабатывала кувырок с фитилями, бежала навстречу Дракону, подняв горящие руки-канделябры…
Слушая Стаса, Нуля не сразу сообразила, что он тоже говорит о файер-шоу. Нужен их тренер, чтобы вытащить Гриню с зоны.
Какой ещё тренер? Гриня сам был тренером, вернее, лидером четырёх дев, Огненным Драконом. От неожиданности Нуля не сразу сообразила, что Стас, скорее всего, имеет в виду Ёху.
— Нет-нет, тренер был в кунг-фу, — поспешно произнесла она, не слишком обращая внимание на «вытащить с зоны».
— Ну, конечно, кунг-фу, — слабо улыбнулся Стас, — тот, кто мог на расстоянии, одним движением руки остановить человека… Ты знаешь, где его найти?
— Конечно, он приходит к Грине на свидания, я иногда встречаю его. Где-то телефон записан.
И Нуля рассказала о выступлениях, поездках в колонии и недавнем провале, в котором Ёха почему-то винит себя. Но как Стас может освободить Гриню?
— Пока ещё точно не знаю… Ты, главное, сведи меня с этим Ёхой, — Стас приблизил к Нуле своё лицо и произнёс чуть слышно: «Хочу помочь… пока в силах».
Это наверняка затея Жанны, размышляла Нуля в электричке. Вряд ли он сам. Но если Гриня выйдет, он непременно заберёт Жанну и тогда… Нет, об этом лучше не думать.
Но не думать не получалось, и прошлое, о котором она запретила себе вспоминать, вдруг предъявило на неё свои права, вставало непрошенными картинами, изматывало подробностями. Звуки и запахи тех сорока шести дней и семнадцати часов струились сквозь щели обыденного, проникая в рассудок, так что временами Нуля напрочь забывала причину, по которой они со Стасом вновь стали встречаться. Спасение брата казалось надуманным предлогом к новому сближению.
Нуля уже мысленно шагала рядом с любимым, помогая ему взойти на борт самолёта. Они отправятся в совместное путешествие, лучше в Германию, там медицина на высоте, безнадёжных вытаскивают… Только надо поторопиться, каждый день отнимает шансы на выздоровление. Но сначала найти Ёху.
Мастер кунг-фу откликнулся мгновенно, и по вопросам, которые он задавал Стасу, почему-то связанными с его боевыми операциями, Нуля решила, что планируется похищение брата из колонии силами спецназа. Но тогда зачем нужен Ёха? Даже выслушав историю про снайпера, недоумевала — при чём тут зеркала? Но Ёха, похоже, понимал, что от него требуется, и терпеливо объяснял, пока Стас чертил на бумажной салфетке разные схемы. Они встречались почти каждый день, но всегда втроём, и Нуле не удавалось спросить о главном. Отпустит ли Стас Жанну? И даже не это. Если всё удастся, сможет ли Нуля остаться с ним?
Но, похоже, он всё сам понимал и в вопросах не нуждался. После одной из совместных встреч, подвозя, как обычно, Нулю до вокзала, Стас пошёл её провожать и уже у самого вагона вдруг резко прижал к себе, обнял и прошептал, крепко впечатывая губы в пробор волос, отчего слова отдавалось в голове эхом: «Мне с тобой было очень хорошо… Тебе со мной — одно мучение… Не стою я твоих слёз…». А она, хоть и обхватила его на мгновение, но вместо того, чтобы протестовать и уверять, вдруг отстранилась и молча переступила пустоту, оставила позади обрыв платформы. И когда, бухнувшись в угол жёсткой скамьи, посмотрела в окно, Стаса уже не было.
До самого дома: сначала полчаса в электричке, потом, пробираясь короткой дорогой мимо гаражей, — она пыталась понять, что с ней случилось, но кроме ощущения уходящей жизни, ничего не чувствовала. Даже эхо от его слов напоминало колокольный звон: мне — с тобой — бом!.. — тебе — со мной — бом!.. И ещё — худоба. Ничего не осталось от его крепкой спины: позвонки и ободья рёбер. Это вызывало жалость и грусть, а ещё совсем новое чувство, похожее на детскую влюблённость, когда достаточно просто видеть предмет любви.
Нуля вдруг вспомнила, что умеет делать уколы, даже ставить капельницы, что Стас весит не больше шестидесяти, а она отца ворочала, он-то потяжелее будет. Она твёрдо знала, что будет рядом, если понадобится. А если нет — постарается забыть сегодняшнее прикосновение, представляя того Стаса, бесшабашного и нежного. Единственного.
СВОБОДА
Дело на удивление закрутилось мгновенно. Казалось, только вчера Нуля разыскала телефон Ёхи, а уже к концу недели всё было продумано до мелочей, роль каждого расписана, и схемы — кто где стоит, куда идёт — были у всех участников. За исключением самого Грини: не было возможности предупредить его заранее, надеялись на внезапность и быстроту манёвра.
— Конечно, может всякое случиться, — вслух размышлял Ёха, в который раз подливая себе жасминового чаю, — но риска никакого. В крайнем случае, остановят на выходе. Никто ведь не бежит, ни оружия, ни заложников…
Нуля верила и не верила. Свою роль она репетировала даже ночью, хотя какая там роль! Одна фраза на свидании: «Ты помнишь, как тренер отучил тебя опаздывать?», — и два раза крепко сжать его руку. А потом, когда всё начнётся — она сразу поймёт, что началось — просто встать и выйти вместе с Гриней. Спокойно, не спеша. Ни в коем случае не бежать: можно сорвать весь план. Так её наставлял Ёха, а Стас сидел в дальнем углу и смотрел на неё в упор. И в упор не видел, это было понятно по неподвижности взгляда.
В намеченный день всё происходило, как обычно. Нуля шла на свидание к Грине и старалась не думать о том, что предстоит. Передачу она отнесла ещё накануне, и теперь ей предстояли несложные формальности, после которых её пустят в комнату, куда охранник приведёт брата и останется наблюдать, не спуская глаз и слушая каждое слово.
Гриня появился сонный и мрачный. Ночью у одного из сидельцев начался приступ эпилепсии, он завалился под кровать, а эти козлы… Но тут охранник прервал, пригрозив отменой свидания, и брат лишь сказал: ни фига не выспался.
Это плохо, может сразу и не сообразить. Чтобы расшевелить брата, Нуля стала рассказывать, как на прошлой неделе в «Машу-растеряшу» принесли оставленный в приёмном покое родильного дома рюкзак с шестью бутылками водки. Охранник, смотревший до сих пор с хмурым безразличием, хмыкнул и улыбнулся.
Вдруг раздался резкий звонок, над дверью зажглась лампочка, и сердце Нули застучало у самого горла. Охранник с несколько озадаченным видом встал с кресла и подошёл к двери. Он что-то спросил и, слушая ответ, ритмично постукивал каблуком казённого ботинка, как будто у того, кто стоял за дверью, звучала музыка. Нуле даже показалось, что там, за дверью, напевают, монотонно проговаривая одно и то же наподобие рэпа. И тут же догадалась: вот оно, началось.
Спохватившись, она произнесла заготовленную фразу: «Ты помнишь, как тренер отучил тебя опаздывать?», — и по глазам брата поняла — он помнит. Как Ёха, не поворачивая головы, вытянул руку в его сторону, и Гриня моментально застыл, просто не мог двинуться с места. Так и простоял, пока остальные постигали приёмы кунг-фу… Но при чём тут?.. И тогда она кивнула в сторону двери, и Гриня взглянул туда.
Нуля тоже обернулась и увидела, как охранник попятился, а следом, держа руку на его плече, в камеру медленно вошёл Ёха. Другой рукой он проводил над головой оторопевшего стража, будто гладил, не касаясь, и монотонно пропевал-проговаривал, не раскрывая рта. Ноги охранника стали сами собой заплетаться, он широко зевнул, сделал пару неуверенных шагов и с удивлённой улыбкой плюхнулся в своё кресло. Ёха продолжал двигать руками, как бы бинтуя голову невидимыми бинтами. Всё это выглядело так пугающе, что Нуля вскрикнула.
В ту же секунду охранник мотнул головой, как бы уклоняясь от налетевшей пчелы, и уставился на Ёху бессмысленным взглядом. Тот что-то произнёс, ткнув в его лоб пальцем, но стражник отшатнулся и потряс головой, словно говоря: «Что-то не нравитесь вы мне, ребята», — а правой рукой уже нашаривал дубинку. Ёха метнул на Гриню тревожный взгляд, и тот мгновенно, плавным прыжком подскочил и, оказавшись с другой стороны, выставил перед собой ребро ладони.
Нуле казалось — они стоят так целую вечность, по лицу брата ручьями стекал пот, а Ёха был сосредоточен и бледен. Охранник всё отмахивался и тёр глаза, но вдруг обмяк и засопел, уронив голову на плечо. Не меняя позы, Ёха кивнул в сторону выхода, и Нуля с Гриней, прошмыгнув в открытую дверь, двинулись по коридору. Через вертушку, пост службы безопасности с рамками-металлоискателями, под камерами видеонаблюдения, мимо вооружённых, с мгновенной реакцией охранников — на улицу. Навстречу попадались люди в форме, но никто не обращал на них внимания. Их просто не видели.
Машина Стаса ждала за углом. Нуля заметила на заднем сидении неразличимую за тонированным стеклом фигуру, и по хрупкости догадалась: Жанна. Она подтолкнула брата, а сама села впереди, стараясь не оборачиваться. Убедившись, что все устроились, Стас буднично произнёс: с прибытием, — и тут же дал газу.
На Гриню с Нулей вдруг напал нервный хохот. Она вспоминала дурацкую улыбку охранника и всё повторяла: ты молодец, Ёхе бы одному не справиться. Гриня довольно посмеивался, остроумно комментировал, потом вдруг резко замолчал, и Нуля, не оглядываясь, чувствовала, что рука Жанны лежит в его руке.
Видеозапись вряд ли будут смотреть, к тому времени все нужные бумаги лягут на нужные полки, и просто не будет формального повода. Курняк, молодчина, постарался через каких-то спецов на Литейном. Только они и смогли бы заметить подделку. Да ведь никто и заявлять не будет. Вот, чёрным по белому: условно-досрочное освобождение и кипа справок, протоколов, решений. А то, что как-то не запомнился уход счастливчика Григория Батищева, так магнитная буря в тот день была, головы трещали у всех.
Так говорил Стас, пока они въезжали в город. Он сидел за рулём в тёмных очках — последнее время дневной свет резал глаза. И, заглушая тишину на заднем сидении, рассказывал всякое о тюрьмах: про сговор защитников с обвинителями, про то, сколько стоит каждый день досрочного освобождения, про начальника колонии, очень своевременно укатившего с двумя замами на охоту. А когда уже подъезжали, взглянул в зеркало заднего вида и произнёс совершенно другим, бесцветным голосом: «У вас десять минут, ждать не могу — опоздаем на самолёт».
И тут Нуля внезапно поняла: через десять минут они расстанутся навсегда. Жанна с Гриней — на время, а она со Стасом — навсегда. Она смотрела на горбоносый профиль, непомерно большие руки на руле, а слёзы сами текли, капали за ворот, затапливая сердце горько-солёной рекой…
Вот и подъезд с кустами сирени. Совсем скоро они с братом войдут в его сырую прохладу, вызовут лифт и вскоре окажутся на седьмом этаже, откуда, быть может, она в последний раз увидит вишнёвый форд Стаса, выезжающий с бесцветного асфальта набережной на кольцевую. Но пока у неё есть эти десять минут…
Оказалось, что нет. Стас кому-то звонил, и до Нули доносились отдельные фразы: ну, давайте… как договорились… да, всё в порядке… Какой-то нелепый разговор в ту, возможно, последнюю минуту! Хотелось вырвать трубку и закричать: «Я никуда тебя не отпущу! Я поеду с тобой!». Но ничего такого не случилось, Стас просто обнял её за плечо, потряс и, не отрываясь от телефона, воскликнул, неизвестно к кому обращаясь: «Всё будет хорошо! Всё будет просто замечательно!».
Гриня с Жанной стояли поодаль. Он молчал и, не отрываясь, смотрел на её лицо, а она что-то говорила, вроде как убеждала и вдруг стала быстро-быстро целовать его в щёки, нос, губы. Он неловко пытался перехватить её поцелуи, но не успевал. Стас уже шёл к машине, кидая в воздух: «Всё, всё, поехали, ни минуты больше!».
Жанна в последний раз прижалась к Грине и громким шёпотом произнесла: «Запомни — аитоба!». Или айтоба? — Нуля не расслышала, но тут же вспомнила. Аи тоба — эти слова Стас иногда повторял во сне, а на её вопрос неохотно пояснил: не забывай любовь по-китайски.
Нервно захлопали дверцы, автомобиль рывком тронулся. Лицо Стаса было непроницаемо, он смотрел только вперёд, как человек, выполнивший свою миссию и намеренный навсегда покинуть места, где одни его боготворят, а другие проклинают. Жанну на заднем сидении совсем не было видно, и от этого Нуле на какую-то долю секунды показалось, что она никуда не поехала, осталась с Гриней. И тут же представила, как она сама сидит рядом со Стасом и гладит его руку, лежащую на рычаге коробки передач.
Нуля побежала следом за машиной, но у выезда со двора остановилась и с опущенной головой побрела назад, слушая затихающий звук мотора и другой, внутренний звук. Этот звук был новым, и она не сразу поняла: так бьётся, пропуская удары, её сердце. А когда подняла голову, увидела застывшего в изумлении брата. Он смотрел на дверь парадной, и Нуля тоже взглянула туда.
На крыльце, подняв воротник и зябко ёжась, стояла Таня — с распущенными по плечам светлыми волосами, в модной клетчатой хламиде, вроде пончо. Рядом отстранённо и самостоятельно переминался с ноги на ногу пацанёнок, который Нуле кого-то явно напоминал. Ну, да, фотографию из материного альбома: Гринечка, щёчки в ямочках…
— Святослав! — крикнул Гриня и бросился к ним.
Мальчик несмело сделал навстречу шаг, другой и, глядя исподлобья, спросил неожиданно взрослым, низким голосом: «Ты, что ли, мой папа?». А Таня, опустив голову и выводя росчерки острым носком ботинка, улыбалась каким-то своим, посторонним мыслям, далёким от Нулиной беды.
ЭПИЛОГ
Курняк двигался на старенькой «тойоте» в ряду нетерпеливых авто. Был час пик, и следователя тоже одолевало нетерпение. Он боялся опоздать и сейчас привычно ругал себя, что поддался уговорам, попёрся в автошколу, отказавшись от водителя. Впрочем, Митя, водила ведомственного гаража, лихой ездой напрягал больше.
После тех знаменательных событий прошло два года, и Олег Тарасович вязнул в дебрях новых расследований, будучи уверен, что там всё утряслось, в том числе и благодаря его усилиям. Что Гриня на воле, и у него теперь есть сын, а Жанна с Богуславским в Германии, где его лечат, продлевают жизнь. Он и на кладбище съездил, видел могилу Виктора Лилонги и гранитный памятник с надписью «Правда имеет много лиц», который сотрудники клиники воздвигли сообща. И скромную могилку Анны Турчиной навестил, даже положил купленный при входе букет голубых незабудок, попутно отметив, что за могилой ухаживают.
Если бы не письмо, свалившееся в почтовый ящик с характерным зуммером оповещения, уже и не вспоминал бы ту историю, в которой двойники людей и предметов постоянно сбивали с толку, а виновного в череде преступлений пришлось оставить на свободе. Письмо было по-мужски короткое, больше похожее на телеграмму: «Ненадолго прилетаю домой. Надо встретиться. Жанна Лилонга». Он немедленно ответил, что готов в любое время, и она назначила встречу в шесть вечера в доме на набережной.
Как назло, Курняк попал в красную волну и, ожидая на светофоре, с горечью подумал, что достиг он в том деле немногого. Похищенный перстень не найден, Филон хоть и получил срок за торговлю наркотиками, налёт на квартиру и захват заложницы отрицал, убийство тем более, и улик против него не было. Короля взять так и не удалось: след оборвался на границе с Афганистаном, где Интерпол был бессилен. Тем не менее, к Курняку никаких претензий: с официальной позиции — никаких убийств не было, а дело о краже драгоценностей прекращено в связи со смертью потерпевшей.
Если бы не помощь, которую он оказал Григорию Батищеву, материализуя документы об освобождении — и действуя при этом незаконно! — он бы посчитал свою миссию в том деле вовсе провальной. Григорий по всему в порядке, Курняк видел афишу с фотографией в полыхающих тонах, а вверху, крупно: «ОГНЕННЫЙ ДРАКОН». В центре Гриня, вполне узнаваемый несмотря на боевую раскраску и сложный костюм дракона. На плече у него облитый золотой чешуёй мальчик лет пяти, по бокам две девушки с горящими крыльями за спиной. Одну из девушек он узнал: сестра Грини, Нина Чичмарёва. Мальчик, вероятно, сын — такой же гордый взгляд.
Курняк свернул в тупиковый переулок, оставил машину и пошёл пешком. Ему открыла Жанна, и, пока они подымались наверх, Курняк пытался прийти в себя: встреть он её на улице — не узнал, прошёл бы мимо. Он видел Жанну всего два раза, и всегда она была бледной и очень напуганной. Даже упала в обморок при виде фотографии убитой в Белебёлке. Второй раз, когда заявилась к нему и просила, чтобы он не трогал папу. Срывающимся голосом убеждала: «Я — Жанна Лилонга, дочь профессора Лилонги…». Сейчас его вела другая: стройная, уверенная в себе девушка. Да что уж там — восточная дива! Искусная татуировка «морской конёк» под ухом слева, как у всех женщин семьи Лилонга.
Впрочем, это несложно подделать для достижения полного сходства…
Нет, всё, хватит! Сколько раз себе твердил: профессор ни в коем случае не стал бы терпеть в доме самозванку. И всё же, всё же…
Надо признаться: соглашаясь на встречу, следователь надеялся раз и навсегда прояснить, кто убит в Белебёлке, а кто получил наследство. Надеялся, что эта, оставшаяся в живых, решится всё, наконец, рассказать.
Жанна привела гостя в овальный зал, и тут же из противоположных дверей выскочил Робеспьер. Не обратив на Курняка никакого внимания, пёс радостно кинулся к девушке.
— Не может поверить, что я вернулась, — улыбаясь и гладя собаку, смущённо произнесла Жанна, — пришлось оставить у Егора, но теперь он поедет со мной. Pas vrai, Robespierre?
И уже пристально глядя следователю в глаза, спросила: «Вы ведь до сих пор не верите, что я дочь Виктора Лилонги?».
Курняк замычал что-то неопределённое, но Жанна молча кивнула на альбом, как будто специально положенный на видное место, чтобы развеять сомнения, пока готовится чай. Даже не так — объяснить сомнения! Есть ведь и малопохожие снимки. К примеру, этот, где Жанна и Богуславский за столом у Новогодней ёлки. Стас глядит кисло, у Жанны нервная улыбка, больной взгляд. Такой, пожалуй, Курняк её и помнит. Или другое фото, тоже, кстати, новогоднее. В кресле Лилонга, а Жанна держит в руках торт с шоколадной ёлочкой посередине, под которой красным джемом выведен год. Снято ещё до убийства в Белебёлке! Тут несомненное сходство с теперешней Жанной. И всё же на снимках одна и та же девушка.
И чай ему наливает тоже она… Гостеприимная, любезная хозяйка… И вдруг — Курняк даже не заметил, в какой момент — перед ним тяжёлый, почерневший от времени перстень. Тот самый перстень Мазепы, с чеканкой в виде шестиконечной звезды и полумесяца, с монограммой из переплетённых змеями букв «IM». Жанна что-то говорит, а у него одна мысль: всё-таки Стас… Теперь, когда его нет, можно и показать. Чтобы Курняк знал, что похищенное нашлось… Интересно, что она знает…
— Отдайте его Грине, — чуть хрипловатый голос вытокнул Курняка из потока мыслей, — Я читала «Записки Васечки», Стас перед смертью передал… вместе с этим…
Жанна дотронулась до перстня, и Курняку вдруг стало жалко эту красивую, богатую девушку. Нести на душе такой груз до конца — этого никому не пожелаешь.
— Тогда вы должны знать, что перстень Мазепы по праву принадлежит Жанне Лилонга… то есть, вам. Если, конечно, вы не её двойник, Анна Турчина.
— Нет, Анна погибла, я видела её могилу недалеко от папиной… Выслушайте меня… Мне надо вам всё рассказать… Больше некому…
Они сидят на балконе, где можно курить. Старый тополь зеленит лица, колыхание листвы, как вечерний бриз, волнами смывает морщины, плещется в глазах. Жанна рассказывает, всё время сбиваясь на другое имя. Она то Жанна, то Анна, и уже не понять, ей самой не понять, в какой миг происходит подмена.
— Стас попросил вас разыграть Жанну. Там, в кафе на набережной. Но кто остался в мансарде с Гриней?
— Я не знаю. Честно — не знаю! Стас сказал — хватит ломать комедию, и мы с ним ушли. А потом всё рухнуло. Он перестал меня узнавать, называл жалкой наркоманкой, говорил, что бросит нас с отцом и уедет…
— Так Лилонга — ваш отец?
— Нет, наверное, нет. Он относился ко мне как отец, называл детским именем Тяджень… Они оба будто обезумели. Меня уверили, что Жанна лечится в Штатах, что я временно подменяю её в клинике профессора. Пока не встретила Гриню, пока вы не пришли к отцу с этими ужасными фотографиями. И тогда я поняла…
— Что вы поняли? Что Жанна убита?
Девушка кивнула, глаза её напряжённо смотрели на Курняка.
— Но потом я увидела рисунки… этих драконов… я всё вспомнила… Это мои рисунки…
— Так вот почему вы сказали Грине: ты открыл «Ящик Пандоры»… Вспомнили, что вы Жанна?
— В тот момент я даже об этом не думала. Просто узнала свои рисунки. И поняла, что Гриня меня подозревает. Рассказала всё Стасу. Через неделю мы уехали в Бостон, в психиатрическую больницу, где я провела… даже не помню, сколько времени… А после лечения мне стало ясно, что я — Аи Тоба… Откуда всплыло это имя — сказать не могу, но это точно моё настоящее имя. Только ничего не вспомнить из своего детства… Так, какие-то отрывки… А Жаннино отлично помню. И того учителя пения, и школу во Франции, и нашу любовь. Ведь мы со Стасом очень любили друг друга… когда-то…
— А потом, что случилось потом, после Бостона?
— Я вернулась домой, к отцу… он совсем сдал, я была ему очень нужна… Работала в его клинике, помогала Стасу. Узнала, что Гриня в тюрьме и догадалась, кто его туда… И тогда я поставила условие: Стас освобождает Гриню, тогда я останусь с ним до конца. Я сдержала слово и теперь свободна…
— Выходит, перстень всё же ваш.
— А вдруг я — Аи Тоба? Нет, пусть он вернётся к Грине… будет память обо мне…
— Я думал, вы приехали к нему… за ним.
— Я хотела… Но потом… у него такой чудесный мальчик… А мне… У меня не должно быть детей.
— Почему?
— Если я Жанна Лилонга, наследственная болезнь неминуема… Надо остановить это семейное проклятие…
— Так вы возвращаетесь в Париж?
— Да, я теперь попечительница фонда Клода Ферье… моего прадеда. У меня в Париже прекрасный особняк…
Курняк шёл к машине и впервые за много лет чувствовал предательскую лёгкость в голове. Аи тоба — не забывай любовь… Вот что помнит эта девочка с двойной жизнью. А он уже много лет никого не любит. Но ведь когда-то любил всех девушек на свете! Из-за это не женился, считал себя слишком легкомысленным. Да и времени не хватало: работа вытесняла всё.
Это они, молодые, не могут без любви. Всё бегут, летят за своими химерами, теряют разум, обретают свободу. Готовы ждать годами, проживая одну, две параллельных жизни. И до последнего верят в бессмертие!
Под знаком огненного дракона
© Copyright: Марина Важова, 2023
Свидетельство о публикации №223091301180
Свидетельство о публикации №223091301180
Рецензии