Семь мужей Синеглазки. Сказка-быль

Как случилось, что после столь печального опыта Синяя Борода снова решился вступить в брак?
Это можно понять, только памятуя, какую власть прекрасные глаза имеют над благородным сердцем.
Анатоль Франс


Глаголица

Её зовут Соня. Но она не любит своего имени. Соня-фасоня. Соня-сплюшка, сонная тетеря.

Мы будем её называть Синеглазкой, тем более что… Нет, глаза у неё не синие, но такого чистого голубого цвета! Все замечают.

Как-то в детском саду, когда она вместе с другими сидела на горшке, зашёл водопроводчик дядя Юра и с порога восхитился: «Ну и глаза синющие!». А уходя, забыл разводной ключ. Так что к вниманию мужчин она привыкла с раннего детства.

Но ведь как раз оттуда, из детства, тянутся ниточки, ткущие покрывало «любовь-нелюбовь». Разноцветное выходит полотно. Зелёные нити — спокойствия и надежды, синие — радости и счастья, жёлтые — мудрости и грусти, чёрные… Ну, чёрная краска — самая стойкая. На всю жизнь хватает.

Однажды, поздней осенью, Синеглазка лежала в спальном мешке на веранде — в ряд с другими обитателями санатория — и в прореху затянутого шнурками капюшона наблюдала, как в окне напротив торчит нянечка. С закрытыми глазами и абсолютно голыми грудями, между которыми снуют чьи-то жуткие, чёрные лапы — видимо, чудовища из сказки «Аленький цветочек».

Про чудовище с лапами Синеглазка думала не переставая. Так и пролежала весь тихий час без сна. Представляла, что сюда, к ней, такие лапы заберутся, а она в мешке и убежать не может. Уже тогда знала — и закричать не сможет. Будет трястись, слезами обливаясь, но ни звука не издаст. Всё от стыда. За себя, такую сонную тетерю, за это глупое чудовище, польстившееся на неё: маленькую, безгрудую.

А вот ещё чёрная ниточка. Всё из того же санатория.

Там дети до семи лет, и мальчики с девочками в одной спальне. Правда, некоторые восьмилетние верзилы мужеского пола попали по недосмотру и всем жизнь портили. Похоже, они уже всё знали и в аистов с капустой не верили. Потом они не поверят в непорочное зачатие девы Марии, а заодно и собственной жены, которая, пока они отбывали в армии…

Нет, наверное, всё же сначала жены, а потом уже девы Марии.

Тут придётся опять про горшки вспомнить. Но куда от них в детстве! Так вот, на ночь их ставили в спальню — прямо посреди комнаты, чтобы спросонья дети не ползали по коридорам в поисках пи-пи.

Шатаясь в полудрёме, Синеглазка шла на пятно, белеющее в свете луны, и тут же попадала своей тощей гузкой во что-то мокрое. Моментально накатывал ступор: ни пописать, ни с горшка встать. Так и сидела в чужой писанине, обливаясь слезами. Пока не входила ночная нянечка и, проклиная свою долю горемычную — за всякими зассыхами убирать — тащила Соню, то есть Синеглазку, в туалет мыть жопу холодной водой. При этом так больно стискивала ей грудь жилистыми ручищами, что осоловелой от плача девочке казалось, что чудовище всё же настигло её и тащит в свою пещеру.

Так вот, про восьмилетних верзил. Во-первых, именно они напрудили в горшки, предварительно выпив всю воду для поливки цветов. Это доказано. А во-вторых, застукав Синеглазку на приколе, принимались её гнать, якобы им вновь приспичило. И при этом доставали свои коротенькие шланги, угрожая начать немедля.

В принципе, ей уже было всё равно, по какое место сидеть в моче, но мальчишки крутили поднятые вверх писюки, и она боялась хлебнуть.

Да, всяческих страхов в детстве было предостаточно.

Как тогда, на Ковше. Они гуляли с Белкой и неожиданно заблудились в двух шагах от дома. Попали в совершенно незнакомое и странное место. Шли в темноте на свет фонарей и вдруг сзади — высоченный мужик. Они бежать, тот следом. Догоняет и на бегу: «Чего тут шляетесь, посекухи?». А они сели прямо на землю и не встать.

Или взять, к примеру, лифты. На многие годы они пролезли в её сновидения, чтобы неузнанными явиться и заманивать. Только Синеглазка их сразу вычисляла, даже если они принимали форму дворницкой или будки стрелочника. Она твёрдо знала, что это тот самый лифт, в котором наткнулась на мертвяка. Перепрыгивая через три ступеньки, взлетела на пятый этаж, и только оказавшись в квартире, сообразила, что в лифте валялся пьяный.

Спустя много лет, уже став взрослой, вспоминала: как зашла в парадное, лифт внизу, свет горит, дверца чуть приоткрыта и — неподвижное тело. Лицом вниз…

Так что бегущих и лежащих мужчин Синеглазка боялась всю жизнь.

Но больше всего запомнились и протащились по всем житейским колдобинам стыдные страхи, о которых никому никогда… Они засели где-то в области диафрагмы и при каждых мало-мальски похожих обстоятельствах ударяли под дых острыми пятками.

Кому расскажешь, как в школе, поднимаясь по лестнице на третий этаж, в свой третий «Б» класс, она уткнулась в серую форменную куртку неожиданно выросшего перед ней старшеклассника? И тут же почувствовала прикосновение холодных, шершавых пальцев к тому потайному месту своего тела, до которого она сама никогда руками не дотрагивалась, только мягкой губкой. Не пискнув, Синеглазка вывернулась и побежала вниз, соскальзывая с потёртых ступенек. Она ни разу не оглянулась, выбежала из школы без пальто, в войлочных тапках, и, пока неслась домой, продолжала чувствовать эти ужасные пальцы.

Дома заперлась в туалете, но даже губка не помогала, и она принялась тереть изо всех сил. Потом с Синеглазкой что-то случилось — она не поняла, что. Только ощутила, как от низа живота покатила волна, подняла её худенькое тело и качала его, трепещущее, с дрожащими коленками, бухающим сердцем.

— Что с тобой? — услышала она голос бабушки и поняла, что кричала, вернее, выла.

— Живот болит, — не соврала Синеглазка и поскорее легла калачиком на кушетку — укушетку — с резиновой грелкой на животе, заботливо укрытая бабушкиным клетчатым пледом.

С этого дня она уже не боялась дотрагиваться до мягкой складочки, которую ещё называла по-детски. Пусть уж лучше будут её собственные пальцы, чем чужие, возможно и грязные, мужские. От них постоянно исходила опасность: они дёргали за косы, толкали, больно хватали за плечо, лезли под подол.

Другое дело: мамины, бабушкины, учительницы или медсестры, берущей кровь. Эти руки заботились о ней, даже когда делали больно. Мужские — всегда пугали. Неважно, водили они указкой по карте мира или подстригали отросшую чёлку. Ведь Синеглазка помнила, на что они способны!

Она быстро взрослела, и не последнюю роль в этом сыграла любовь к чтению и снисходительность школьной библиотекарши. Волшебные сказки перепутались с любовными романами, в которых даже закоренелые преступники обращались в праведников под воздействием женской любви.

Синеглазке стали интересны закоренелые преступники, она жаждала их спасать. И сразу отличала по свободе и лёгкости обращения, внимательному взгляду, задушевной хрипотце в голосе. Она летела на свет романтиков, горящих возвышенными идеями, и подбирала падших ангелов, тянущих к ней свои обрубленные крылья.

БРЮС ЛИ

Аз

Какая важная вещь — первая встреча! Имея опыт и тонкую интуицию, можно сразу определить, а нужен ли он тебе, девушка, вообще-то?

Только не имея опыта, интуиции плохо доверяешь. Ма-а-а-ло ли что кажется, а если всё не так? Ма-а-ало-ли что не он, а его Друг в глаза заглядывает и вздыхает? А он только улыбается. Потом произносит что-то смешное, какой-то каламбур. И каждое слово выговаривает со значением. Не громко, как бы ни к кому не обращаясь, посмеиваясь в усы. Хотя никаких усов нет, просто наросшая к вечеру щетина на верхней губе. Вроде следов пороха.

Ростом маленький, ниже её на полголовы. Смуглый, в вельветовых джинсах, заправленных в сапожки «казачок» со скошенными каблуками. Блестящие чёрные волосы. Прямые и длинные, почти до плеч. Чёлка закрывает брови. Он вскидывает головой, её отгоняя. Глаза карие и круглые, как у лошади. Губы рельефные, будто вырезаны из дерева. Белые зубы просверком в полуулыбке.

И запах. Он пахнет не так, как белые мужчины. Хочется ещё раз понюхать. Вот если на перерыве незаметно так подойти…

Они рисуют, у каждого мольберт и планшет с натянутой бумагой. Человек десять, стоят кругом и натурщица по центру с рефлектором в ногах. Синеглазке немного стыдно смотреть на обнажёнку, а парни — их большинство — сосредоточенно ширкают карандашами. Глянут мельком и: шир-шир-шир. Тени накладывают. Будто и не женщина перед ними, а гипсовая болванка.

Синеглазка учится в Модельной Школе, но там не нужны рисунки с натуры, достаточно воображения. А ей так хочется настоящего искусства! Поэтому бабушка записала её в Вечерние Рисовальные Классы.

У него рисунок лучше всех, и бумага натянута ровно, французская, верже. И карандаш чешский, кохиноровский, HB. Там, в кожаном пенале, десяток таких — все заточены, как один. Пахнут вкусно: палисандровым деревом.

Да что всё запах да запах? А вот и запах! Подошла сзади перед звонком на перерыв: сигареты BT, слабый приятный одеколон и что-то пряное, вроде мускуса. Вот чем он пахнет.

— Брюс! Брюс здесь?! — кричат в коридоре.

В дверях Фея, секретарша Рисовальных Классов.

— Брюс Ли здесь?! — она обводит всех взглядом, а Друг говорит: «Он вышел покурить».

Так это он — Брюс Ли? Шутят они, что ли?

Нет, не шутят. Действительно, Брюс Ли. Обалдеть!

***

Он приходит первым и занимает самое лучшее место. Кладёт на табурет свой пенал, пачку сигарет. Рядом скальпель — для заточки карандашей. Резинка длинная, двухцветная. Предметы лежат выверено, красиво — готовый натюрморт.

Синеглазке всё нравится: отсутствие преподавателя, студенческая атмосфера, голубоватые ноги натурщицы. И он тоже нравится.

Подошёл сзади, и рука застыла, линии провести не может.

— Здесь надо легче, тоном пройтись, увести в перспективу.

Голос низкий, спокойный. Берёт у неё карандаш, читает надпись.

Ну, что там читать?! Понятно, что «Пионер» какой-нибудь.

— Возьми мой, он мягче, даёт серебристый оттенок.

Потом садится на её место и тут же начинает объяснять, рисовать. А она стоит сзади, смотрит и не понимает ни единого слова. Прищурив глаз, он вытягивает руку с карандашом, пальцем отмеряет — пропорции ищет. И вдруг откидывается назад, прижимается к ней спиной и застывает.

Синеглазка не отстраняется и долгую минуту чувствует его лопатки, каждый позвонок. А в низу живота, как метроном, бьётся пульс.

Брюс встаёт, поворачивается лицом: оно малиновое. Оказывается, желтолицые тоже краснеют.

— Вот так. Поняла? Теперь попробуй сама.

И отходит, не оборачиваясь, к своему мольберту.

Какое там «попробуй», когда Синеглазку вот-вот накроет волна! Спокойно, спокойно, дыши глубже, а лучше выйди на воздух, охладись. Накинув свою клетчатую курточку, идёт во двор. А через минуту — и он.

Закуривает и произносит, выдохнув дым: «Шёл и встретил женщину. Вот и всё событие».

Это о ком? Не о ней, точно.

— Подумаешь, событие! — восклицает он с усмешкой. И тут же — проникновенно и доверительно заглядывая в глаза: «Но не могу забыть её, не могу забыть её!».

Ага, это стихи. Он читает стихи!

— А она забыла…

Выбрасывает в урну окурок и, возвращаясь в Классы, напоследок с улыбкой, как бы дурачась, произносит: «Вот и всё событие. Вот и всё, что было».

Синеглазка едет в трамвае и вспоминает, как прижался, и пульс в животе и позвонки спины. Всё-таки стихи о ней.

Дома нет-нет, да пройдёт мимо зеркала, резко глянет, будто его глазами.

Верста, ноги-руки летучие, как у комара. Волосы рыжеватыми пёрышками, недавно только косу отстригла. Веснушки на носу и щеках, брови с хохолком. И глаза совсем не синие, а серые, как небо.

Сегодня — как зимнее небо.

***

Брюс работает пожарником. Ну, это пока, временно. Зато общежитие, зарплата и сутки через трое. Три дня он в Рисовальных Классах, готовится к поступлению в Альма Матер.

Обо всём этом Синеглазка узнала по дороге домой. Теперь он всегда её провожает. Они идут пешком по заснеженному Проспекту, и Брюс несёт её портфель.

Он с Юга, отслужил армию и теперь на пути к своей мечте — стать художником. Обязательно известным.

— Вот увидишь, когда-нибудь по всему миру будут висеть плакаты: «Великий русский художник Брюс Ли».

Синеглазка внутренне улыбается. Ну, какой он русский — с таким именем, с такой внешностью? Правда, язык и литературу знает лучше неё. Гораздо лучше. И стихов наизусть — море.

— Ты у меня одна, словно в ночи луна, словно в степи сосна, словно в году весна.

Синеглазка слышала эту песню. Но в стихах она звучит по-другому. Будто это не чужие стихи, а его, Брюса. И не стихи вовсе, просто он говорит Синеглазке: «Понимаешь, ты у меня одна, никого больше нет».

Хотя знает, что есть: и мама с папой, и четверо братьев. Но здесь — только она. Словно в ночи луна. Которая уже закрепилась в ветках деревьев Городского Сада, пока они друг друга провожают.

Долго стоят в парадной, он дышит на её озябшие пальцы.

А дома тишина, наполненная подозрениями.

***

На полке буфета — фарфоровый Будда. Сто;ит легонько тронуть и задать вопрос: да или нет? — качает головой вправо-влево, вниз-вверх.

Да-да, кивает Будда, улыбаясь женским накрашенным ртом. Что «да»? Синеглазка и вопроса ещё не задала, а он уже: «да». Значит, вопросы не нужны, и так всё понятно. Да.

Едва проснувшись, Синеглазка уже думает о нём, потом в Модельной Школе рисует его портреты, потом они встречаются в Рисовальных Классах, потом бесконечные проводы. А ночью ей снится, как она согревает свои ладони на его груди.

И на другой же вечер…

Он расстегнул свою лёгкую дублёнку, спрятал в тепло её руки-ледышки, прижал и сам к ней прижался. Даже через толщу зимних одежд она чувствовала восстание его скакуна. Конь встал на дыбы и готов был мчаться, мчаться. Но упряжь держала крепко.

Потом он ушёл. Синеглазка долго смотрела вслед. Брюс оборачивался и через лепящий наотмашь снег всё прощался: то ладонь мелькнёт, то сверкнут зубы в улыбке.

А ночью она мчалась на его коне, затыкая рот пододеяльником.


Буки

Сначала было всё плохо.

— Знаешь, а мне завтра шестнадцать стукнет.

Он думал, что больше. Грустный, не смотрит в глаза. Рисует резкими линиями, потом стирает. Губы кривятся: не идёт работа, не-и-дёт.

Он на семь лет старше.

Ну и что?

— Ты несовершеннолетняя.

Слово какое-то дурацкое. Значит, прощай?

— Я должен подумать.

На другой день встретились в Городском саду, и она не сразу заметила терракотовую фигурку с руками на груди. Стоит прямо на снегу, у Брюса в ногах, небольшая такая, лёгкая. Маленькие груди открыты, ноги слегка расставлены. А рядом — букетик холодных бледных тюльпанов. Откуда взял? Наверно, с Родного Юга.

— Это тебе. «Юность» Родена. С днём рождения!

И целует её, приподнявшись на цыпочки. Сначала лишь губами дотрагивается, потом ещё раз, и ещё. Они стоят под большим чёрным тополем долго-долго. Дублёнка опять расстёгнута, руки Синеглазки у него под мышками. Он вжался всем телом, будто хочет пройти сквозь неё, упереться в тополь.

А там что делается…

Дома поставила фигурку на письменный стол, у лампы. Достала из ящика его портреты. Один, самый похожий набросок углём, положила рядом, в молочную бутылку поставила цветы. Родичи косят глазами, но вопросов не задают, только шепчутся на кухне…

***

Сегодня Брюс выходной. Они идут получать паспорт.

В милицию заходит одна. Пока ждёт у окошка, всё гадает, что будет дальше. Будет обязательно, но что?

Паспорт ложится в её ладонь холодной гранатовой корочкой.

Приглаженные волосы, отсутствующий взгляд. Национальность — русская. Прописка, особые отметки… Семейное положение. Пока никакое.

Брюс встречает у дверей. Он подумал. Он не сможет ждать два года.

Тогда всё? Тогда прощаемся? Прямо сейчас.

— Нам не надо больше видеться. Я брошу рисовальные классы. Ведь мне это не так нужно, как тебе.

Ей действительно это не нужно. В Модельной Школе рисовать не обязательно. Главное — образы.

— Ждать не могу и без тебя уже не могу. Что делать, что делать?

Они идут по Проспекту. Бросают слова в морозный воздух. Фразы тают белыми облачками …не могу …что делать… Небо голубое, и глаза у Синеглазки голубые. Цвета морозного неба.

Дома обнаружила, что у терракотовой «Юности» отбита рука, бутылка опрокинута, нарциссы завяли, а на его портрете снизу надпись: хунвейбин.

***

Это невозможно — никогда его больше не видеть. Она пробует на вкус это слово — никогда. Горькое, как салицилка, которую ей давали в больнице. Её тогда рвало от горечи, рвало горечью. Нет, не могу больше, — говорила она доктору, и ей отменили горькое лекарство.

— Я тоже не могу. Не могу без тебя.

Синеглазка будто слышит со стороны свои слова: не могу без тебя…

Нет, совсем не то. Она ведь не рассказала ему про разбитую «Юность», мёртвые нарциссы, грязное слово на портрете. Уже тогда решила: раз так, она будет с ним.

Он ничего не знает о том, как прошёл её день рождения. Про подарки, которых не было. Про взгляды и разговоры полушёпотом. Теперь есть они и есть она.

И ещё есть он.

Идёт рядом молча, сосредоточен на носках сапожек: правый, левый, правый, левый… И вдруг останавливается и весь — лицом, ладонями — тянется к ней.

Нет, они не расстанутся. Но это риск. Ведь она несовершеннолетняя.

— Фу, опять это слово. Не говори так больше, прошу.

— Хорошо, не буду. Я отвечаю за всё. Что бы ни случилось, не бойся.

***

Они идут в Пожарку. Посмотреть, как он живёт. Красное кирпичное здание с двумя большими воротами, внутри коридоры, пахнет сапогами и дымом.

— Сначала в Ленинскую комнату, — взгляд загадочный, прячет улыбку.

Это зачем ещё?

Оказывается, у него такая работа — делать Ленинские комнаты. Одну сделает, за следующую примется. Зато не надо тушить пожары! Так и разъезжает по городу. Уже и график составлен: следующая Ленинская комната — на Главном Проспекте.

Он и в армии делал эти комнаты, даже в пустыне. Все на строевую подготовку, а он — за плакатные перья. Два года колесил по Югу, автомат в руках не держал, только перья и кисточки.

Синеглазка рассматривает планшеты с натянутой бумагой, белой и гладкой, как крыло лебедя. На них уже всё готово: красные и чёрные заголовки написаны влёт скошенным пером. Напоминают иероглифы. Чёрное и красное — цвета пожара. Под ними — тонко, вязью, золотой орнамент. Искры огня.

В окна бьёт закатное солнце. Встало распором в проём переулка и ведёт прицельный огонь. Слепит их, предупреждает: ещё шаг — и вы убиты.

Они не смотрят друг на друга — это опасно. Зацепишься взглядом, всё приходит в движение: ноги, руки тянутся, как щупальца. Крепко хватают, не разорвать, не отлепиться.

Здесь нельзя, это военный объект. Тем более, Ленинская комната. Осквернение святыни.

— Пойдём в общежитие, там можно чаю попить.

Улыбается и беззвучно целует воздух.


Веди

Общага на втором этаже. Нужно пройти две комнаты и потом будет его. Правда, в ней четверо, но один в отпуске, а двое сейчас на пожаре. В том числе и Друг.

У окна стол, по углам койки и тумбочки.

Пока заваривается чай, садятся на его кровать и сразу начинают целоваться. Синеглазке неловко: вдруг кто зайдёт?

Нет, их же видели. Да и весь отряд сейчас на выезде: пожар второй категории.

Не бойся, Синеглазка.

У них тоже пожар. Одежда хлопьями пепла летает по комнате.

Они спасаются под одеялом. Белые простыни с треугольными штампами, холод крашеной стены, жар его тела. Очень сильный жар, просто обжигает.

И запах другой. Неизвестный ей запах, терпкий, как кровь.

— Не бойся, Синеглазка.

— Боюсь. Боюсь. Вдруг кто войдёт.

Поздно, уже не остановиться. Пламя гудит в ушах набатом. Пожар высшей категории.

— Не бойся, никто сюда…

— Нет, нет, нет… Не сейчас, только не сейчас…

Потом он курит у форточки, а Синеглазка лежит в чём-то тёплом. Неужели столько крови?! Но её нет. Где же кровь?

— Почему нет крови?

— Не важно, не думай об этом.

Он уже опять рядом, опять обнимает, целует, дышит в шею.

— Нет, важно. Должна быть кровь. Ведь я никогда…

— Это не имеет значения. Ну, иди же ко мне…

А для неё имеет. Она непорочная девушка. Несовершеннолетняя непорочная девушка. Должна быть кровь. Если её нет, значит, не девушка. А она девушка!

— Ну что ты плачешь, успокойся.

В дверь просунулась голова Друга и, не глядя в их сторону: «Дали третью категорию, людей не хватает, выручай».

Брюс мгновенно исчезает, шепнув напоследок: «Жди, не уходи».

Да она бы и не осмелилась: мимо вахты, мимо мужских понимающих глаз.

Вернулся через час. Они все трое ввалились. Чёрные, закопчённые, пахнущие дымом и палёной резиной. Синеглазка давно оделась и, сидя на краешке кровати, рассматривает журналы по искусству. Его соседи — бобыли бессемейные. Горят на работе. Иногда по-настоящему.

Но сегодня обошлось. Садятся за стол, пьют чай с сухарями и пряниками. На Синеглазку стараются не смотреть, будто нет её. Всё про трамвай вспоминают, который вспыхнул разом в двух вагонах. Хорошо, шёл в парк, пассажиров почти не было. А то бы погибли, как в прошлом году. Кажется, двое тогда сгорело.

Сегодня тоже двое чуть не сгорели, думает Синеглазка.

Брюс, хоть и рядом, но с ними, говорит для них. Лишь когда выходят из комнаты, быстро проводит рукой по спине: с тобой, мол, я.

А ей всё хочется — об этом. Что, хоть и не было крови, но он должен знать, что у неё никого…

Нет, бесполезно. Он уже всё для себя решил, но это не имеет значения.

***

Через месяц крови тоже не было, и Синеглазка поняла, что попалась. Не с кем посоветоваться: подружки ещё в школе учатся, родичи на неё почти не смотрят. А он… Чем он может ей помочь? Ему надо учиться. Вернее, сначала поступить. Все его силы там.

Пока они каждый за себя. У него общага, у неё — коммуналка и родичи. Если появится ребёнок… Это будет их общий ребёнок, и тогда надо жить вместе. Но где? Родичи не примут его. А в общагу ребёнка нельзя.

Но он же сказал: «Не бойся, Я отвечаю за всё. Что бы ни случилось, не бойся».

Вот, случилось. Теперь уже наверняка: с утра тошнит.

Сейчас возьмёт и скажет… А он, как тогда, будет свои сапожки разглядывать и качать головой.

Но нет, вроде как обрадовался. Только… Ему надо учиться. Вернее, сначала поступить. Все его силы там.

Да, да, она понимает…

И Синеглазке надо учиться.

А как с ребёнком?

Совсем никак. Ребёнку нужен уход. Куда его денешь?

Идут в Рисовальные Классы. Синеглазка рассеянна, испортила почти готовую работу. Брюс отрешён и сосредоточен. С ходу отринул ненужные мысли.

Ничто ему не помешает довести начатый рисунок.

Это нужно написать плакатными перьями и повесить в общаге над его кроватью.

— Как ты решишь, так и будет, — говорит, провожая.

Морозы закончились, весна, тепло, и нет нужды греть руки под дублёнкой. Синеглазка поднимается на свой пятый этаж и всё недоумевает: «Что тут можно решать? Если только избавиться от ребёнка. Он об этом?».

— Надо избавиться от ребёнка, — говорят родичи.

Никакого скандала, никаких упрёков. Даже участливы. Даже за огурцами солёными на рынок сходили.

— Тебе надо учиться, ему тоже. Ещё рано детей заводить, ты сама ребёнок.

Но ведь он уже завёлся там, в животе. Его убить, что ли?

Почему убить? Там ещё никого нет, даже и не лягушка. Только не тяни, завтра иди к врачу и бери направление. Иди, будь умницей.

***

Она идёт по коридору Женской Консультации (стыдные слова). Вот и нужная дверь. А вдруг доктор сейчас скажет: «Ты что надумала, убить ребёнка?! Вон отсюда!». И она пойдёт, весёлая и счастливая. Скажет всем — и Брюсу тоже! — мне врач не разрешил, выгнал из кабинета.

Но врачиха, задав несколько вопросов (ужасно стыдных), кивнула и велела принести согласие родственников.

Согласие на убийство её ребёнка.

Она держит эту бумагу в руках и представляет, как придёт в больницу, немного потерпит, а потом…

Зато потом не нужно ни о чём думать. Все будут довольны, заживут по-прежнему в дружбе и согласии. Они с Брюсом будут учиться, а через два года поженятся.

Но он же сказал: ждать не могу. Значит, опять встречаться в его общаге, избегая понимающих взглядов мужчин.

Нет, если она пойдёт в больницу, никаких больше общаг. Она уйдёт из Рисовальных Классов, они расстанутся. Всё кончится.

Синеглазка выходит в коридор и слышит разговор на кухне: «Вот сделает, мы его быстро упрячем за совращение несовершеннолетней».

Так вот что задумали! Тогда — никаких больниц!

***

Они идут по разным сторонам улицы, смотрят друг на друга через дорогу, перемигиваются.

Это всё из-за роста: Брюсу неловко, что он маленький.

Ничего, лукаво улыбается он, в постели сравняемся.

Они теперь много ходят вместе. Родичи не отступились и разбросали заявления. Сейчас они идут в детскую комнату милиции.

Зачем?

Так надо.

В детской комнате проходит заседание. На повестке дня они: Синеглазка и Брюс Ли. И ещё один, теперь уже не лягушонок.

В комнате трое: две женщины и мужчина.

Так это Боб Саныч, учитель физики! Он как бы от лица школы должен принимать решение.

О чём?

О том, как быть дальше.

А что дальше? У них будет ребёнок. Что может сделать Боб?

— Вы понимаете ответственность такого шага? — спрашивает одна из женщин у Брюса. Она не смотрит на него, видимо, заранее осуждает.

Он кивает и, не встречая взгляда, трагически, с вызовом отвечает: «Конечно, я всё понимаю».

Боб Саныч сразу к быту: где жить будете, на что?

Физик, материалист.

— Будем просить комнату в Исполкоме, — произносит Синеглазка заготовленную фразу.

— Я в состоянии обеспечить семью, — говорит Брюс надменно.

— Вы же учитесь! — выкрикивает вторая, крепко завитая и надушенная.

Синеглазка теперь совсем плохо переносит парфюмерные запахи и бледнеет. Боб Саныч предлагает завершить — всё и так ясно.

Ещё одна комиссия Исполкома — разрешение на брак. Семь пар ожидают решения, все школьники, и женихи тоже. Только они с Брюсом особые. Члены комиссии смотрят сурово. У Синеглазки уже круглится живот, ей сочувствуют.

Брюса отзывает в сторону лысый дядька и что-то говорит ему, потирая пальцами. Синеглазку в очередной раз спрашивают, не имеет ли она претензий, не было ли принуждения, насилия. Она качает головой, не отводя взгляда от лица Брюса. Наконец, встречается с его глазами и прыскает: «Что за глупости!». Он не улыбается в ответ, кивает головой в такт пальцам лысого.

Разрешение на брак всё же получено. Теперь от них, наконец, отстанут.

Через месяц они стоят в комнате ЗАГСа, рядом свидетели: Друг и Добрая Тётя Синеглазки. Потом идут в мороженицу. По сто граммов сливочного с орехами и по пятьдесят шампанского в тонких стаканах.

Вот они и поженились.


Глаголь

В дородовое Синеглазку положили на всякий случай — мало ли что. Она лежит, скучает, ждёт. Снизу то и дело раздаются крики. Это будущие папаши. С третьего этажа они выглядят коротконогими. Лица задраны вверх, руки рупором, кричат одно и то же: «Ты как? Что сказал врач? Когда уже?».

Они с Брюсом не кричат. Ещё летом придумали «азбуку глухонемых». Просто так, для интереса. Вдруг надо сказать по секрету, а кругом народ. Или вот как сейчас: она на третьем этаже, а он стоит на снегу, у большого тополя. И между ними двойные заклеенные рамы.

Он говорит быстро, пальцы так и скользят по лицу, шее, строятся в фигуры. Иногда она машет руками: стоп, стоп! Ещё раз.

Он прижимает руку к груди, и Синеглазка уже знает, что он скажет: «Я люблю тебя». Она «говорит» ему в ответ: «Я тебя тоже!», и соседки по палате зачарованно смотрят на них. А мужья внизу всё продолжают кричать: «Отёков нету?! Апельсины принести?!».

А то просят Брюса: скажи моей… И он с готовностью посылает депешу на третий этаж, а Синеглазка тут же передаёт соседке: «Дали смотровую на Комендантском, двушка, 46 метров». Соседка сердито стучит по стеклу: «Даже не езди, куда нам двушка на четверых!». Но муж не слышит, и тогда Синеглазка дублирует Брюсу, тот — мужу.

А им бы и двушка на Комендантском подошла…

***

Синеглазка просит укол — чтобы роды начались. Ей давно пора. Но врачи сомневаются и укола не дают. Она плачет, и доктора сдаются. С бегущими по ногам водами спускается на второй этаж, в родилку.

Там «большой сбор» — роддом дежурит по скорой. Про неё забыли, и Синеглазка, памятуя наставления врачей, то и дело спрашивает: «Тужиться можно?». Хотя спрашивать поздно — ребёнок идёт полным ходом. Тут персонал спохватывается: у них без присмотра рожает несовершеннолетняя!

От дикой боли ничего не соображает, только слышит: «Шприц… щипцы… жгут… ножницы…». Внезапно чувствует, что живота больше нет, и тут же видит в руках акушерки сиреневого младенца.

— Девочка, — говорят рядом, и тут же уносят.

Потом её колют острыми иголками, шьют разрезы. После того, что было, это можно терпеть.

***

Два дня ребёнка не приносят кормить. Всем приносят, а Синеглазке нет. Ещё в родилке она слышала про зелёные воды, тугое обвитие пуповиной.

— Я говорила, что мне пора, а они не верили, — жалуется она кормящим мамам, трогая затвердевшую грудь. Мамочки только вздыхают, нежно поглядывая на своих сосунков.

Сегодня, наконец, привезут. Она прислушивается к звукам детского отделения. Голос своей дочурки слышит издалека.

Вот каталка останавливается напротив двери, и сестричка ловко, с двух рук начинает разносить тугие кульки.

И вдруг прямо под грудь ей кладут большую оранжевую куклу, с чёрными бровями, длинными пейсами и малиновой вертикальной меткой вдоль лба — как у лошадки. Маленький ротик раскрывается во всю ширь, хватает сосок, и мгновенная, острая боль пронзает грудь.

У ребёнка уже зубы?

Нет, но очень острые и крепкие дёсны.

— Мамочка, нельзя так много кормить, будет понос.

Как же, нельзя! Это дочь Брюса Ли, она будет делать всё, что захочет.

А дома уже колясочка — из проката, она заменяет кроватку.

Они же два месяца провели в роддоме: то мастит, то желтушка, то гемоглобин низкий, то швы разошлись. Ничего покупать нельзя, и ребёнок, и мама на грани. Имя давать тоже нельзя. Вот выпишут…

Но теперь всё позади. Давай назовём…

— Лили. Пусть она будет Лили. — Брюс улыбается, поглаживая спящую дочку по щеке.

— И ещё фамилия. Не многовато ли Ли?

— Пусть. Как колокольчик: Ли-Ли-ли. Можно петь: ли-ли-ли, ли-ли-ли.

***

Дочку взяли в ясли для детей иностранных студентов. Очень хорошие ясли: на десять детишек воспитательница и две нянечки. Ясли круглосуточные, но Лили забирают каждый день.

Она красотка. Метиска. Золото с чёрным, киноварь губ, голубоватые белки. Характер тоже золотой: тиха, терпелива — восточная девочка.

— Вот кому-то повезёт, — говорит Брюс, рассматривая ладошку дочери. Вертит в руках, расправляет пальчики. Рисует глазами. Он всегда рисует.

К рождению ребёнка в Пожарке дают квартиру.

Если взять — придётся работать, делать Ленинские комнаты. Нет времени, надо учиться, а значит — пахать день и ночь.

Конечно, тебе надо учиться, говорит Синеглазка и немного грустит: не будет своего жилья. Но это не важно. Ведь они вместе, родичи смилостивились и пустили их в проходную комнатку. Там, за шкафом, старая оттоманка, маленький столик и два расшатанных стула.

Брюс приходит с занятий поздно, быстренько ужинает и тут же усаживается строить композицию. Ставит планшет на стул, поправляет лампу. Нарисованные люди машут руками, будто хотят взлететь.

Родичи уснули, дочка посапывает в новой кроватке.

Синеглазка уже спит, когда он пробирается к ней, скрипя всеми пружинами. Сквозь сон, сквозь зашкафную духоту… Скакун отпущен пастись, и они скрипят и скрипят, скрипят и скрипят. Пока Брюс, наконец, не откидывается на окаменелый валик, произнося неизменное:

— Тебе было хорошо? Сколько раз?

Потом лежит с трагическим лицом, вперив глаза в темноту потолка. И обещает: «В следующий раз будет больше».

Но Синеглазке не надо больше. Она за день так устала…

— Бяка, — капризничает она, — хватит уже.

— Нет, Бяка, давай ещё. А то ты меня разлюбишь.

Бяка. Шутливо, иногда сердито, а потом уже обыденно: «Бяка, ты пельмени сварила?».

Окружающие слушают с весёлым недоумением.

***

Воскресенье, и Брюс дома.

Весь день рисует, но к вечеру даёт себе отдых. И тогда они играют. В лото, шашки, карты. Но чаще всего — в Эрудит. Составляют из выпавших букв слова. Брюс знает много слов и всегда выигрывает.

Лили у него на коленях — подсказывает. Она так горда, что помогает отцу. Только маму жалко, и они иногда поддаются.

— А почему Ленин в галстуке? — спрашивает вдруг. Ага, увидела портрет в журнале.

— Ну, ведь дяденьки носят галстуки.

— Так это же не дяденька, а Ленин! — возмущённо, с недоверием.

Наследие Ленинских комнат…

В детском саду она самая старательная, самая послушная, самая честная.

Воспитательница спрашивает детей, как их ласково называют дома.

Зайчик, кисонька, птичка моя. А Лили с восторгом: «Телега скрипучая! Кочерга, вся чёрная и ржавая!».

Дети смеются. Воспитательница расстроена.

— Как же так, — выговаривает она Синеглазке, — почему вы ребёнка обзываете?

— Ну что вы, это шутка, Лили понимает.

***

На его Родной Юг едут долго, с двумя пересадками. Синеглазка никогда ещё не уезжала так далеко от дома.

Зато теперь они два месяца будут вместе, у его родных.

Из поезда вышли в черноту ночи. Или это южный вечер? Идут пыльными улицами, на свет окошек. Лили еле поспевает, но не жалуется — видит, что руки родителей заняты вещами.

Тьма густая, и запах густой, сложный: вяленых фруктов, дыма, глинистой воды, шашлычных специй. Так вот чем пахнет Брюс!

Наконец заходят в калитку. Над головой какая-то сеть с водорослями, задевает щёки, волосы. Шершавая, цепкая, с выпуклыми и твёрдыми сосочками.

Это же виноград, Бяка!

Брюс входит в дом первым, а Синеглазка остаётся под звёздным небом, наполненным стрёкотом цикад.

Сказочная страна, где можно жить прямо в саду, спать в гамаке!

Сверху свисают гроздья спелого винограда, под ногами в зелёной сумятице зреют красно-фиолетовые помидоры и баклажаны. Под окнами несётся узкая, быстрая речушка, называется арык.

Всё это Синеглазка разглядела наутро. Они пошли с мамми (мамой) и мадами (тётей) в огород, набрали овощей и принесли их ами (бабушке). Она их почистила, сидя в своей кровати, потом мамми и мадами принялись за готовку.

Синеглазка с Лили перебирают фасоль, лущат горох, а потом валяются в саду, укрытые от палящего солнца стеной винограда. В каменной чаше давят виноградный сок.

***

Брюс на работе. Теперь он будет проводить там все дни, оформлять целый стадион! Плакатные перья тут не годятся, не тот масштаб. Громадные щиты, распылители, валики, вёдра с краской.

Платят хорошо и сразу. На эти деньги можно купить кооперативную квартиру. Но об этом и речи нет. Всё заработанное Брюс отдаёт мамми: она знает, кто в чём нуждается. Потому что у них очень большая семья — двоюродные и троюродные как родные: кто-то учится, кто-то болен или ждёт свадьбы.

Им с Брюсом тоже копят на свадьбу, а пока будут посылать немного, на жизнь. Лили отдельный подарок: десять юбилейных рублей, которые мамми вылавливает из груды монет, добытых дедом. Он — разъездной фотограф, ездит по колхозам.

Синеглазка и сама может зарабатывать: она прекрасно шьёт. Только что лежали два отреза шерсти: голубой и розовой. И вот, пожалуйста — готовы чудные платья для племянниц Брюса.

— Вот это искусство, я понимаю, — говорит дед. — Не то, что ты со своими картинками.

Нет, конечно, это шутка. Они гордятся сыном. Любят Синеглазку и Лили. Ведь теперь они — часть большой семьи.

Брюс по-прежнему целыми днями торчит на стадионе. У него в подручных крановщики и такелажники: подвешивают над трибунами громадные панно.

Он приходит поздно ночью, пробирается под зелёное покрывало, привычно кладёт ладонь в ложбинку между грудей, целует в шею.

Синеглазке снится далёкий топот и ржание. Всё ближе, ближе, и вот уже взмыленный конь несётся рядом. Он косит круглым глазом, вскидывает головой, отгоняя чёлку. Синеглазка легко вскакивает к нему на спину, и они мчатся, рассекая горькие травы. Конь поворачивает голову, хватает мягкими губами за руки, бёдра. Покусывает пальцы жёлтыми, прокуренными зубами…

***

Осень, и они снова в Городе. Брюс почти не бывает дома, приходит поздно и вновь садится рисовать.

Родичи поджимают губы, бросают едкие слова. Даже с ребёнком погулять не может! Одно название, что отец!

— Твои меня невзлюбили, я не могу так больше!

Все выходные он теперь проводит в музеях или сидит до закрытия в библиотеке, готовится к экзаменам.

Синеглазка вздыхает, но молчит. Ей некуда деться. Родичи помогают, это факт. А Брюс — её муж и отец Лили. Они должны быть вместе.

Но им не быть вместе.


СКИТАЛЕЦ

Добро

Туча набежала на солнце. Она встала плотно и неподвижно. Синеглазка подняла голову и увидела, что никакой тучи нет. Пушистая, в золотом ареоле голова заслоняет свет.

Какой высокий — как подсолнух! Волосы, борода, усы и даже брови — всё из пшеничных колосьев. И глаза — большие, серые, как морской галечник.

Голова улыбнулась, обнаружив щербинку в углу рта, и произнесла, чуть картавя: «Для растений землю копаете?». И получив ответный кивок, заметила: «Здесь плохая земля — асфальт рядом».

— А где хорошая? — Синеглазка встала с колен и невольно засмеялась.

На нём синие потёртые джинсы и голубая в клеточку рубашка с закатанными рукавами.

На ней — бирюзовая кофточка, вышитая васильками, и синяя юбка-колокольчик.

Он переводит взгляд на свою рубашку, улыбается: «У вас тоже Голубой период?». И тут же смущённо прикрывает ладонью пустоту недостающих зубов.

Надо же, Пикассо знает! А сам жуть какой запущенный: пыльные сандалии, давно не стираные джинсы, тощий рюкзачок за спиной. Чистый скиталец!

— Хорошая земля — на кладбище, — спохватившись, добавляет он.

— Ну, я боюсь туда ходить, — лукавит Синеглазка, высыпая из пакета набранную землю.

— Могу проводить. Я сегодня совершенно свободен. Кстати, меня зовут Скиталец. А вы… Дайте-ка попробую отгадать. Вы — Синеглазка?

Ну нет, так не бывает! Предположим, он где-то узнал, как её зовут, случайно подслушал. Но как она разгадала его имя?!

Они идут в сторону Смоляного Острова и по дороге обсуждают достоинства кладбищенской земли.

Вот берег Смоляны. На кладбище можно пролезть через дырку в заборе.

Под большими ракитами набирают целый пакет жирной, чёрной земли — перегноя.

На обратном пути проходят мимо троллейбусного парка, и Скиталец рассказывает, что в Южных горах на троллейбусе путешествуют из одного городка в другой. Проезжают горные аулы, покрытые снегом. А внизу море, пляжи, жара.

Неужели так бывает?

— Когда поднимаешься в горы, становится холоднее — будто едешь на север. Можно рассчитать зависимость: сто метров в гору равно приблизительно…

Потом они выходят к заливу с белеющим вдали парусом, и разговор переключается на морскую тему. Скиталец служил на флоте и даже ходил в кругосветку. Он объясняет, чем бизань отличается от брамселя, как вязать морские узлы.

Проходя мимо Пожарки, Синеглазка ускоряет шаг. Хоть Брюс там давно не работает, но вот оно — его окошко. Друг может увидеть, как она идёт с другим.

Поскорее свернули в переулок.

Неожиданно грянул ливень, и они спрятались под арку. И там, в полутьме, он окунул в её ладони свои выгоревшие усы, будто воду пил…

Только к вечеру, когда зажглись фонари, они подошли к её дому. Как это получилось? Ведь нигде не останавливались, не сидели на лавочках. Они шли и шли. Но почему-то целых три часа!

Скиталец взглянул на неё прозрачными глазами, в которых отражались закатные облака, и сказал на прощанье: «Я, наверно, показался вам страшным болтуном. Но это от смущения».

Синеглазке захотелось спросить, когда они снова встретятся, но она вспомнила, что замужем. Напоследок оглянулась через плечо. Скиталец шагал вдоль улицы, не оборачиваясь. По движению головы было ясно: он поёт.

***

Дома тихо: Брюс ещё не пришёл, Лили спит. Но тут же просыпается с вопросом: «А кошки колбаску любят?». Синеглазка знает, откуда ноги растут: вчера у них на работе, в Модном Доме, давали праздничные наборы с копчёной колбасой.

— Конечно, любят. Спи.

Но дочка жалобно пищит: «Мяу». Приходится доставать колбасу и резать её тонкими ломтиками. Это уступка. Заглаживание вины, которой ещё не было. Впрок.

Ночью конь пытается её догнать. Но Синеглазка несётся мимо на паруснике с туго натянутым бом-брамселем. Дует попутный ветер, на гюйс-штоке полощется голубой, в мелкую клеточку, флаг, скрипят шпангоуты.

А конь мчится вдоль берега и тоскливо ржёт, отставая.

Парусник качает волнами, всё выше, выше…

Брызги попадают в лёгкие, она задыхается.

Это морская болезнь… Это морская болезнь…

Это…

Морская…

Болезнь…

***

Прошёл месяц. Скиталец не появлялся, и болезнь прошла.

Этой ночью уже никакого парусника не было. Она лежала в высокой траве и слушала перестук копыт. Конь промчался мимо, не заметив её. И тогда она испугалась и крикнула: «Эй, ты куда!».

Он вернулся. Он так обрадовался! Думал, что навсегда потерял свою ловкую наездницу.

Они летали всю ночь, разгорячённые, мокрые. Падали в воздушные ямы и вновь продирались сквозь блестящую от росы траву. Когда показалось море, конь легонько куснул Синеглазку зубами и сказал голосом Брюса: «Ненавижу море, от него морская болезнь».

А она любит море, любит…

Проснулась среди ночи и уже больше не спала. Ей всё чудилось, что в окно кто-то стучит: «Тук-тук, тук-тук». Но кто может стучать — пятый этаж?

На следующий день, выходя из трамвая, заметила пшеничную голову.

Он стоит у водосточной трубы и держит в руках веточку. Ни одного шага навстречу, просто стоит и смотрит, как она идёт к своему дому. Даёт возможность выбора…

***

Они молча идут к парку, словно катамаран, рассекая толпу. Он держит её за руку и время от времени сжимает, как бы говоря: «Видишь, я пришёл». А потом, на скамейке, коротко и убедительно объясняет — ничего не получится.

Он ей не подходит. Да он никому не подходит. Была жена. Ушла, не выдержала. Квартиру отдал ей, на что ему? Теперь иногда ночует у мамы на раскладушке в кухне. Или у друзей. Но это зимой.

— А летом?

— Летом тепло. Мне одному ничего не надо. Я вольный ветер, я Скиталец.

У него нет денег, он нигде не работает. Бродит по свету.

— А ты можешь не скитаться? Жить, как все живут?

— Не знаю. Давно не пробовал.

Если кого-то любишь, можно всем поступиться, лишь бы рядом быть.

Если любишь…

***

Трамвай везёт их долго-долго. Наконец, вырывается из тоннеля блочных стен на берег озера. Настоящего озера, с мостками, камышовыми кулисами по бокам, песчаным пляжем. А справа — другое озеро, за ним — третье.

Они на Озёрах.

Последние тёплые дни осени, за которыми только дожди, холодные скамейки и мусор опавшей листвы. А потом — белая, равнодушная зима.

Но пока — почти лето.

И они — почти вместе.

Он достаёт из рюкзака десяток картофелин, полбуханки хлеба, соль в спичечном коробке.

— Будем печь картошку. Сначала наберём сосновых шишек.

Они ползают на коленках по скользкому ковру иголок. Собирают растопыренные шишки в старенький рюкзак. Встречаясь руками, вздрагивают: бьёт током.

Шишки горят весело и быстро. В костёр летят ветки, доски от ящика.

Маловато топлива, маловато…

Скиталец куда-то исчезает и вскоре появляется с поленьями в руках. Вот теперь всё получится.

Она не спрашивает, откуда дрова. Это мужское дело — добывать.

А он мужчина. Он — её мужчина.

***

Это случилось в прошлые выходные, когда его мама уехала за грибами. А они остались убирать квартиру.

Но сперва он достал со стены гитару, подкрутил, перебирая, струны и заиграл медленно, переборами. Чуть картавя, тихо запел:

Уходит рыбак в свой опасный путь,

Прощай, — говорит жене.

Быть может, придётся ему отдохнуть,

Уснув на песчаном дне».

Синеглазка стоит на берегу: всматривается в волны, ждёт…

Лучше лежать на дне

В синей, прохладной мгле,

Чем мучиться на суровой,

Жестокой, проклятой земле!

Бедный, измученный… Скиталец…

Подходит сзади и обнимает его вместе с гитарой.

Волны прилива раскачивают комнату. Один прыжок — и они летят, как дельфины. Синхронно выныривают, чтобы хватить воздуха и опять — на глубину…

Прыжок с вершины-ы-ы.

Бесконечное погруже-е-е-ение.

Наве-е-е-ерх, за воздухом.

И снова прыжок, и снова погружение…

Абсолютная глухота. Остановка времени. Остановка сердца.

Никогда такого не было. Это любовь. Это любовь… Это…

Уже начинало смеркаться, когда он в спешке взялся за швабру. Еле успел, но всё обошлось. Видно, научился на флоте стремительной уборке.

Синеглазка идёт домой тем самым бульваром, где впервые встретила Скитальца. Листва шуршит под ногами, накрапывает дождь.

Она ничего не замечает.

Вновь и вновь переживает взлёт и падение. Взлёт и падение.

Погружается на самое дно.

***

Брюс уже дома. Похоже, родичи его просветили. Они догадались, что у неё кто-то есть. Но зачем говорить ему, хунвейбину?

Потому что семья, ребёнок. Пусть принимает меры.

Ах, как некстати!

Брюсу больно и обидно, но… Это должно было случиться.

— Я узкоглазый.

— Да нет же, у тебя круглые глаза!

— Я маленького роста.

— При чём тут рост?

— Я намного старше тебя.

— Всего на семь лет!

Вздыхает, потом берёт ложку, ест суп. Он научил Синеглазку готовить: плов, шурпа, чим-чи, рис-паби.

— Он… русский?

— Да, но…

— Он высокий?

— Какое это имеет значение?

— Ты любишь его?

…

— Ты любишь его?

…

— Бяка, ну скажи, ты любишь его?

— Да, Бяка, я его люблю.

— Какой кошмар!

Они лежат рядом, смотрят на потолок, как будто там показывают фильм. Каждому — свой. Синеглазка видит костёр, быстрые, нежные поцелуи на задней площадке трамвая. Взлёты и падения.

А Брюс, похоже, смотрит на свою уходящую спину.

— Так что теперь? — спрашивает трагическим голосом.

Синеглазка пожимает плечами, но под одеялом этого не видно.

— Давай забудем обо всём. Не бойся, никаких упрёков не будет. Ты — моя жена. Иди ко мне, Бяка.

— Нет, Бяка, я так не могу. Я его люблю.

— Какой кошмар!

***

Они встретились на следующий день. Скиталец пришёл к Брюсу поговорить. По-мужски.

— Представляешь, Бяка, пришёл с поллитрой! И куда? В Альма Матер!

— А зачем он приходил? — Синеглазка поражена. Он ничего ей не сказал. Пришёл с бутылкой! К Брюсу, который вообще не пьёт!

— Объяснил, что не виноват, что ты сама настаиваешь, липнешь к нему. А он тебя предупреждал, что не готов к серьёзным отношениям.

— Неправда, ты врёшь!

— Я никогда не вру, Бяка. И ты об этом знаешь.

Берёт планшет с начатым эскизом, ставит на стул и, обмакнув тростниковую палочку в тушь, произносит, как приговор: «Он не любит тебя. Ты будешь с ним несчастна».


Есть

Уже третий месяц они вместе. Живут в мансарде двора Капеллы, куда Скиталец устроился дворником. В квартире ещё трое: Певица, Скрипач и Угрюмый Мужчина без профессии.

У них — самая большая комната. Так получилось. Из-за этого Певица с ними не разговаривает, а Скрипач нарочито вежлив. Только Угрюмый Мужчина приходит к Скитальцу покурить. Они курят молча, но это доброе молчание.

Скиталец встаёт рано, ещё по-тёмному. Надо расчистить дорожки, пока на пошла толпа на девятичасовую репетицию. Бывает, что и проспит. Тогда Певица перед концертом подлавливает Скрипача в коридоре и визгливо жалуется, что поскользнулась, чуть не упала, что надо гнать дармоеда.

Синеглазка ничего этого не слышит, она весь день в Модном Доме. Выкройки, примерки, капризные манекенщицы. Зато работа в пяти минутах ходьбы. Скиталец из-за этого и выбрал Капеллу.

Вечером встречает её у проходной, и они бродят по улицам. Иногда заходят в пышечную и пьют бочковой кофе с напудренными пышками. Потом идут домой, слушают музыку, читают, занимаются всякими мелкими, повседневными делами.

Скиталец смастерил кровать — крепкую, из дубовых досок. Внизу приладил длинную неоновую лампу. Она соединена с будильником и магнитофоном. Будильник не звенит, он замыкает цепь. Тогда под кроватью вспыхивает голубой свет. Будто волны под кораблём. И звучит «Стена» Пинк Флоид.

Под эту музыку совсем не хочется вставать и бодренько идти на работу. А хочется плыть на самодельной лодке, слушая шум волн и нарастающие крики чаек.

А потом прыгать с утёса. И бесконечно погружаться на глубину.

Уйти от такого «пробуждения» нет сил. Синеглазка частенько опаздывает на работу, ловит косые взгляды, привирает.

***

Лили живёт с бабушкой. И с папой тоже, но его, как всегда, не бывает дома. Теперь особенно часто. Ведь Синеглазки нет, его никто не встречает, не готовит кукси и лагман, не ждёт на старой оттоманке, чтобы вместе скакать сквозь горькие травы.

На выходные Скиталец забирает Лили и гуляет с ней по городу. Они чудно ладят, им не скучно вместе. Под вечер являются этакими заговорщиками, перемигиваются.

Синеглазка жарит блины, которые куда-то — нет, ну интересно всё-таки, куда?! — быстро исчезают. Она в упор не видит двух приблудных собак под столом, которые воруют блины и хихикают.

Иногда приходят его друзья. Такие же скитальцы, как и он в прошлом. На столе появляется бутылка портвейна, потом вторая. Синеглазка прячет глаза, тайком плачет в ванной. Скиталец оживлён и разговорчив. Сам жарит картошку, режет селёдку, лук.

Потом берёт гитару и выговаривает под отрывистый бой: «Мы похоронены где-то под Нарвой… Мы были — и нет».

Синеглазка чувствует себя лишней. Она есть — и её нет.

***

Но вот пришла весна.

Свежий ветер хлопает форточкой, остатки сугробов только за городом. На улицах — чистый, облитый из поливальных машин асфальт.

Она просыпается от музыки Пинк Флоид, неонового света, с которым соперничает утреннее солнце.

Рядом никого нет.

Наверно, встал пораньше и пошёл убирать дворы Капеллы. Неужели надел замшевое пальто, которое Синеглазка сшила ещё осенью? И новых ботинок нет.

Она уходит в Модный Дом, но к обеду возвращается.

Нет и не приходил.

Вот оно, началось!

Она ждала этого полгода, накопила ворох обрывочных примет. Забила ими кладовку памяти, повесила бирку «Скиталец» и никогда туда не заглядывала. Просто собирала всё более-менее подходящее. До поры-до времени.

И вот это время наступило. Открыть кладовку или нет? А вдруг это сделает её несчастной?!

«Ты будешь с ним несчастна», — каркнул Ворон.

Надо открыть эту кладовку и прикинуть, что могло произойти.

О чём он говорил Синеглазке? Ну, тогда, на скамейке.

Он ей не подходит… Он никому не подходит… Жена ушла, не смогла…

— Я вольный ветер, я Скиталец… брожу по свету…

Что он говорил своим друзьям? За бутылкой портвейна.

— Счастливые вы дурачки на меня не глядите я для вас умер.

И ещё фотографии, которые она случайно нашла у него в рюкзаке. Нет, не рылась, просто хотела постирать…

Расска-а-а-зывай!

Он тогда разозлился, она сразу поняла, что зол невероятно. Эти фото — из той его жизни: горы, тайга, палатки, байдарки. Сам нечётко, на заднем плане. Девушки на переднем. Он хранит их лица, крепкие тела…

Стоп! Вдруг с ним что-то случилось, а она тут кладовки разбирает!

Надо бежать, звонить! Но куда? Начинают искать лишь на третий день. И только по заявлению родственников. А она — никто.

Так и скажет: «Я ему никто, но найдите его поскорее».

Много вас таких тут ходит.

Придётся ждать три дня. Ну, или хотя бы до вечера.

А как ждать? Сидеть здесь, под крышей, и прислушиваться к звукам на лестнице? Или дежурить во дворе?


Живете

Синеглазка ждала два дня. Она сидела в мансарде, прислушиваясь к звукам на лестнице. Потом выбегала во двор, стояла у арочных ворот. Мимо неё проходили на репетицию артисты и прочий музыкальный люд. Вечером поток зрителей перегораживал обзор, и она то и дело взлетала на последний этаж: всё казалось, что пропустила его.

На работу не ходила, сказалась больной, но все поняли, чем она больна. Пока выжидали. У любой тяжёлой болезни наступает кризис. Все ждали кризиса.

На третий день Скиталец объявился.

Надо же, она проспала его возвращение! Средь бела дня вдруг отключилась, даже звук открываемого замка её не разбудил.

Он вошёл в комнату, бледно-зелёный, и, не глядя в её сторону, направился к стеллажу с пластинками. Коллекция винила — единственное его имущество.

Синеглазка тихонько плачет. Будто отворились шлюзы, и слёзы полились из глаз бесконечным потоком.

Сидя на корточках, он перебирает пластинки, часть откладывает в сторону. Мурлыкает что-то под нос. Отложенное кладёт в рюкзак, потом снимает со стены гитару, вешает на плечо. И, не оборачиваясь, произносит чужим, безразличным голосом: «Прекращай рыдать. Ничего не случилось. Мне нужно ненадолго уехать».

И вот тут она заревела. В голос, навзрыд.

Рыдала и выкрикивала в уходящую спину: «Катись к чёрту! Сволочь! Подлец! Не появляйся больше!».

Но Скиталец ничего этого не слышит. Длинными ногами он отмеривает путь — первый после долгого перерыва. И весенние облака плывут в его серых, как галечник, глазах.

***

Прошёл месяц. Газоны покрылись свежей витаминной травой. В кронах стриженых деревьев повисла зелёная дымка. Часы перевели на летнее время.

Скиталец всё не возвращался.

Синеглазка ходит в Модный Дом, делает выкройки, ругается с мастерами из-за неровных швов. Иногда улыбается. Но когда её спрашивают: как дела? — она не знает, что ответить.

Какие у неё могут быть дела? Она превратилась в ожидание. В долгую ноту ля-бемоль. В ручеёк текущего бачка.

С работы быстрым шагом — домой. Только мельком взглянуть и назад. Вернее, вперёд. Куда глаза глядят.

Одно плохо — он повсюду. То пшеничная голова мелькнёт, то рюкзак с булавкой вместо молнии. Или в подземном переходе услышит: «Мы похоронены где-то под Нарвой…». Бежит, прорываясь сквозь встречный поток, хотя ни голос, ни манера игры…

Поэтому старается уйти подальше от мест, где они бывали вместе.

Ходит по каким-то гостям, знакомится в трамвае.

***

Иногда заходит в Альма Матер. Вот окно дипломной мастерской Брюса. Свет горит, значит тут. Кидает камушек. Выглядывает длинноволосая голова. В открытую форточку кричит: «Иди сюда, Бяка!».

— А Эрудит есть?

Она поднимается на второй этаж и подходит к двери мастерской. Из неё выбегает девушка, губы дрожат.

— Что ж ты, Бяка, не сказал…

— А, пусть проветрится, остынет. Ну, давай, твой ход, я уже сложил слово.

Они сидят час, другой. Играют и разговаривают. Про его бабушку, которой исполнилось девяносто, про свадьбу младшего брата Кунь-Жуна: ему повезло, не пришлось ждать, их свадебные деньги достались.

Хоть кому-то польза от их развода.

Вдруг — камешек в стекло. Подходят к окну — там она, с дрожащими губами. Увидела Синеглазку — убежала.

— Нехорошо, девушку обидели…

— Да ну её! Пристала… Ничего, вернётся. Куда денется… Может, домой пойдём, Бяка? Лили скучает.

— Нет, — вздыхает Синеглазка, — мне надо к себе.

Посмотреть, вдруг Скиталец уже дома.

***

В темноте коридора взгляд выхватывает полоску света под дверью. Сердце делает перебой. Нет, это у Певицы.

На следующий день, возвращаясь с работы, слышит смех. Поворачивает голову — бог мой, это Лили! На велосипеде с дутыми шинами мчится навстречу. А сзади Скиталец, бежит, придерживая седло.

Так втроём и с велосипедом поднялись наверх. Дочка в центре внимания. Разговаривают с ней, смотрят на неё. Друг на друга — только вскользь.

Лили спит, Скиталец отмокает в ванной. Вот его рюкзак. Надо посмотреть, что там.

Нет, невозможно, будто этот ветхий рюкзачок окружён отталкивающим полем. Даже голова резко заболела.

Она не должна. Если хочет быть с ним… Если хочет, чтобы он…

Расстилает постель, достаёт бутылку вина, припасённого на этот случай, нарезает сыр, докторскую колбаску, зажигает свечи.

А тут и он из ванной с полотенцем вокруг бёдер.

Оно так легко снимается…

***

Где же он был целый месяц? Где скитался?

Нет, эти вопросы задавать нельзя, если она хочет…

— Где же ты пропадал целый месяц?

Молчит и улыбается, будто не слышит.

— Знаешь, с велосипеда надо снять боковые колёсики. Лили пора кататься на двухколёсном. Завтра сниму.

Потом, будто не заметив её молчания, продолжает: «И вообще, пусть она живёт с нами. Устроим в садик, а пока будет со мной».

Да, с тобой… Сегодня ты есть, а завтра упылишь».

Но вслух говорит другое. Что скоро на дачу с садиком, что там хорошо, Лили нравится воспитательница.

Пожимает плечами — как хочешь.

***

Синеглазка приходит с работы — в комнате девушка. Волосы светлые, длинные, сама — худоба. Глянула испуганно и поближе к Скитальцу.

— Это Мышка. Ей негде жить. Пусть пока переночует у нас?

— И где она будет спать?

У них одна кровать, а Лили, когда гостит, ночует на детском матрасике.

— Я могу на полу, — с жаром предлагает Скиталец.

А мне, что ли, с Мышкой в одной кровати?

Та срывается с места, хватает сумочку и к двери: «Я пойду к Эмиру!».

— Нет, ты к нему не пойдёшь. Хватит уже, находилась!

Ого, это вроде сцена ревности? При ней?

Да, дождалась…

Они ещё препираются в коридоре. Возвращается один. Лицо злое, глаза прищурены.

— Ну, вот, теперь она снова сядет на иглу! Потащилась к этому засранцу за дозой. Что тебе, жалко было её пустить на пару дней?

— Откуда я знала… Может, догонишь, вернёшь?

Зачем она это говорит? Ей же не хочется, чтобы Мышка вернулась.

Но дверь уже хлопнула, побежал догонять. Сейчас приведёт, и ей придётся делить постель с наркоманкой, ещё кормить её. А завтра уйти на работу и оставить их вместе.

На шнуре торшера — куколка из ниток мулине. Сегодня утром её здесь не было. Видно, мышастая тварь привязала!

Отрезала и в мусорное ведро.

Скиталец вернулся поздно ночью. Нет, не догнал. Даже у Эмира был и скандал устроил, грозил сдать. Она туда не приходила. Куда попёрлась, дурочка?

Уже лёжа в кровати и обнимая Синеглазку, тянет руку выключить торшер. И замирает.

— Где куколка?

— В ведре.

Молча достаёт и прилаживает на место.

— Это мой талисман. Не трогай.

Спокоен, но больше не обнимает.


Зело

На улицы Города свалилось лето. С крыш домов, с позолоты шпилей.

Горячей жестью, пыльной трухой тополиного пуха.

Раскалённый асфальт жжёт пятки через подошвы сандалий.

Хорошо, что Лили на даче в Солнечной Долине. Там сосны, море, простор.

Они тоже выбираются туда в выходные. Катаются на взятой в прокате лодке, собирают шишки для костра. Скиталец учит Лили плавать, но она не морская девочка, трусит воды.

Возвращаются вечером в мансарду, под железную крышу. Полыхает сгоревшая спина. Скиталец тянется жаркими руками.

— Давай не сегодня.

Едкий пот заливает глаза, сердце бухает, подкатывает к горлу.

Синеглазку рвёт прямо на пол.

— Что с тобой? Ты заболела?

— Нет. Наверно, нет… Я залетела.

Скиталец стоит у окна, курит в форточку. Потом поворачивается, и Синеглазка смотрит в его прозрачные глаза. Они лучатся, улыбаются.

— Здорово, что у нас будет ребёнок.

Ещё ничего не решено. Куда им ребёнка? Жилья нет, её зарплаты едва хватает…

Ах, не то, не то! Зачем ребёнок Скитальцу?! Сегодня он есть, а завтра — ищи ветра в поле. Куда ей — с двумя детьми?

Он всё понял. Взгляд тускнеет. Отодвигается, повернувшись спиной.

***

Синеглазка едет к Лили одна. Скиталец не может, надо кое-что сделать.

Ей тоже придётся кое-что сделать.

Вечером возвращается домой. Его нет. В дверь просовывается голова Угрюмого Мужчины: «Тут твоего спрашивают». За спиной маячит фигура в спортивном костюме. Чёрная шапочка на голове, несмотря на жару.

Садится без приглашения в кресло, сверлит Синеглазку неподвижным взглядом.

Она не в курсе.

Да, он понимает, просто другого выхода нет. Кто-то должен заплатить долг.

— Сколько?

Сумма невелика, но проценты набежали.

— Так сколько?

Ого, её полугодовая зарплата!

— У нас нет таких денег, его уволили с работы.

Это понятно, кто станет держать перекати-поле. Но долг есть долг. Платить всё равно придётся. Обсудите по-семейному.

Последние слова с издёвкой.

Скиталец так и не появился. Пришёл на другой день, к вечеру: рубашка в грязи, ботинки в грязи. Где валялся?

У дорожников траншеи копал. Пытался денег заработать, кредиторы замучили.

Ага, один уже приходил.

— Ты что, играешь на деньги?

— Это было раньше. Я давно завязал. Думал — оторвался. Достали, суки!

— А говоришь, ребёнок…

Хмурится, молчит. Потом даёт инструкции: в дверь комнаты врежет замок, на работу будет провожать, встречать. К Лили на дачу лучше не ездить, чтобы не выследили.

Вот ты попала, девушка!

***

В палате двенадцать женщин. Сидят молча на кроватях, ждут вызова.

Врачиха подсказала, и Синеглазка идёт по медицинским показаниям — положен укол. Посмотрела на справку: «Вы что, с этим рожали? Смелая женщина».

Не смелая. Глупая.

Ну и хорошо. Зато есть Лили.

С уколом не так больно. Другим, в соседних палатах — ничего. На живую будут кромсать. Там громко разговаривают, шум стоит.

Психоз страха.

Вызывают по фамилиям. У неё — от Брюса осталась — Ли.

Прости, Брюс.

Медсестра её возраста: в свежем, белом халатике на голое тело, волосы под шапочку убраны, туфли на каблучках.

— Снимайте халат в коридоре, надевайте бахилы и на стол.

Зал огромный, гулкий. Вдоль окон вереница железных кресел. На них пациентки — как подопытные лягушки с привязанными лапками. Одни кричат, другие плачут. Эхо множит стоны и проклятия.

Все врачи — мужчины. Халаты, перчатки — в крови.

Под креслами — тазики. Туда летят ошмётки, стекает кровь. Кровь на полу — брызгами.

Синеглазка путается в завязках, руки ходят ходуном. Холодная клеёнка скользит под спиной. Её о чём-то спрашивают, но ни одного понятного слова. Эхо множит абракадабру.

— Спокойно, вдохните.

Резкая боль. Это укол, потом второй. И сразу — железом об железо. Горячее течёт из неё ручьём, льётся в тазик.

Почему так больно? Сказали — наркоз.

Он ещё не подействовал. Терпите.

В груди жар. А на животе — лёд. Чтобы остановить горячую кровь. Всю-всю остановить.

И не дышать. К чему дышать, если кровь свернулась, заледенела?

Всё кончено. Его больше нет. Или её.

Кто это был? Не сказали. Но знают.

***

Говорили — продержат до утра. А теперь отпускают домой.

Ведь кровь больше не идёт?

Почти. Застыла ледяным водопадом.

Вставай, Синеглазка, двигай к дому, пока трамваи ходят…

Какая высокая у них лестница! До квартиры ещё два пролёта, а дыхания нет. И кровь течёт сильнее. Видно, оттаивает.

Дверь в комнату закрыта. Неужели Скиталец куда-то ушёл? Но ведь у них нет замка, только крючок изнутри.

Зачем он закрылся? Зачем, зачем, зачем?!

Возня, шлёпанье босых ног, звяканье крючка. И тишина. Почему не открывается дверь?

Открыть самой? А если там… А если он…

Она сидит на кровати, острые плечи торчат из прикрывающего наготу одеяла. Глаза испуганные. Мышка.

Поднялся навстречу, закрыл её собой.

В полосатых трусах, подаренных на День Защитника. Импортные. Стояла в очереди.

Рот в прорехе усов беззвучно складывает какие-то слова, провалы от вырванных зубов. Всю зиму маялся, пришлось удалять. Под наркозом. Боялся, и она ходила с ним. Мужчины боятся зубных врачей.

Куда ей деться?

Провалиться. Уйти на глубину.

Ну, как тогда, с обрыва, помнишь? В зеркало воды — и на дно. Только не всплывать, не всплывать!

Кровь бежит по ногам. Хоть бы вытекла поскорее! Чтобы не вспоминать, как эта, с голыми плечами, под её весёленьким — с ромашками — пододеяльником…

Вниз, вниз, бежать и кричать: «Помогите, я умираю!»

Хватает за руки.

— Пойдём домой сейчас же! Ты всё не так поняла… Ей просто некуда идти…

— А ты зачем к ней в постель?

— Чтобы не убежала. Я сторожил.

— Нет, ты врёшь, всё врёшь!

— Да прекрати реветь, дура! — и по лицу наотмашь.

Какие вонючие ступени! Песок скрипит на зубах. Рот, полный крови. Солёная…

Она вся в крови, лицо, руки… Она истекает кровью.

Ой, как умирать не хочется!

А, может, и правда, просто сторожил?

***

Он собирает свой рюкзак. Умело подгоняет вещи друг к другу. Привычное, любимое дело.

Синеглазка сменила молнию, нашила два больших кармана с застёжками. Теперь всё поместится.

Ему пригодятся тёплые вещи, ведь в Тундре лето короткое.

Ну, вот, похоже, всё. Оглядывает комнату в последний раз, набрасывает рюкзак на плечо, берёт приготовленную гитару.

— Ну, давай присядем на дорожку.

Комнату уже ждут. Семья с двумя детьми. Будут работать в Капелле. Он — дворником на место Скитальца, она уборщицей.

Певица опять пролетела. Ушла на репетицию, не попрощавшись. Скрипач выдавил дежурное: «Удачи, всего доброго». Только Угрюмый Мужчина притащился вечером с бутылкой кагора, всё повторял: «Церковное вино никому не повредит». Для Синеглазки, чтобы не сердилась.

А она и не сердится. Потому что всё для себя решила. Но это никого не касается. Он уезжает, она провожает. Вряд ли ещё встретятся.

Что-то нарушилось. Становая жила лопнула. Или что там лопается от сильной нагрузки?

Сейчас выйдут из парадной, пройдут дворами до метро. Там он спустится по гранитной лестнице и скроется из виду. Ещё некоторое время его гитара будет отражаться в стеклянных дверях. И всё.

Она пойдёт на остановку трамвая, дождётся двадцать первого и уже через полчаса окажется возле дома Белки. Та уехала на всё лето и оставила ключи от квартиры.

А потом… Ну, об этом ещё рано.

Ведь они пока стоят в комнате.

— Я хотел тебе сказать… Я вернусь, и всё пойдёт по-другому.

— Я знаю.

Она, действительно, это знает. Только с одной поправкой: не когда вернётся, а скоро, прямо сейчас.

— В октябре сезон кончается, там уже снег. Я приеду с деньгами, всё начнём с чистого листа.

— Хорошо.

Она, действительно, собирается всё начать с чистого листа. И октября незачем ждать.

— Лили от меня привет огромный. Жаль, так и не вырвался в Солнечную Долину.

— Передам.

Лили его разлюбила. Увидела следы на лице матери, ничего не спросила. Но про Скитальца с тех пор — ни слова. Разлюбила.

— Ну, всё, всё. Целуй меня.

Холодным носом в пшеничную бороду — тюк.

Прощай!


ТАЛАНТ БЕСКРАЙНИЙ

Земля

Лето длинное, длинное. Конца-края ему нет. Жара и редкие ливни.

В Модном Доме к Синеглазке особенно внимательны. Кризис прошёл, теперь нужно набираться сил. Кровь восстанавливать.

Ей дают самые интересные задания. Перспективные модели для массового производства, двадцать первый век. Технологичная конструкция, унифицированная технология, рисунок, комплект лекал — это на ней.

Интересная у неё жизнь.

В воскресенье — к Лили, в Солнечную Долину. Целый день на пляже: то в море плещутся, то загорают или играют в бадминтон.

Возвращается в переполненной электричке, и почти всегда — кто-то новый окажется рядом.

— Вот мой телефон, позвоните, проведём следующие выходные вместе.

Она улыбается, кокетничает, в глазах обещание.

Записка летит в урну уже на платформе.

Есть друг, Маргоша. Ещё с Рисовальных Классов. Когда подрабатывал натурщиком. Безупречно сложен, с библейской внешностью.

Он всё знает про её жизнь.

Видятся не часто. Только когда Синеглазке особенно плохо.

— Я бы женился на тебе, но у меня ведь Босоножка, ты знаешь.

Да, Босоножка-хромоножка. Но они собираются создавать семью. Как только закончится его учёба.

А пока он свободен. Для неё — в любое время.

— Ты понимаешь, Скиталец уехал, я думала, что забуду его, но никак, понимаешь, никак не забывается. Что бы такое сделать, чтобы забыть?

— А ты не пробовала…

— Да пробовала, конечно, но мне никто не нравится. Если не нравится, я не могу. Вот ты мне нравишься.

— Ты мне тоже, но Босоножка…

— Да, да, я знаю. Поэтому мы лишь друзья. Мы ведь друзья?

— Конечно! Я даже больше тебе скажу…

Но больше не надо. Всё ясно.

— Что ты будешь одна дома сидеть? Пойдём ко мне в Творческую. Там сегодня сабантуй, день рождения. Погудим.

Маргоша устроился подмастерьем в Творческой Группе Монументалистов: холсты натягивает и грунтует, палитры чистит, рамы делает. Ну, и посыльным, конечно.

Вот и сейчас они сначала идут в Угловой магазин. Там Маргоша набирает целый портфель бутылок, улыбаясь Синеглазке своими редкими зубами. Он понимает, чем нравится ей. Обликом схож: растительность на голове хоть и не пшеничная — золото с медью — но фигура, борода, и усы — как у Скитальца.

***

Творческая Группа тут же, в Альма Матер, на последнем этаже с косыми стеклянными потолками. Кругом колонны, мраморные лестницы — дворец.

Там уже гудят.

Пока поднимаются по ступеням, гул усиливается. Уже различимы гитарные переборы — чтоб им пусто было! — звон стекла, басы и тенора.

Синеглазка знает, что сейчас произведёт фурор. Особенно в этом костюме: чёрная с красным юбка-спираль — длинная, до пола. В цвет блуза: рукав-колокол, глубокий вырез. В этом «испанском» костюме, с лёгкой косметикой и французскими духами «Шанель №5» — она неотразима. Мужики так и падают, так и падают.

И тогда сердце немного отпускает.

Зал уставлен громадными холстами, пылающими киноварью и золотом. В углу, за круглым столом, тёплая компания.

Их встречают дружным рёвом. Руки тянутся к портфелю. Глаза к ней.

Она уже привыкла к этому. Масляные взгляды, полуоткрытые рты.

— Познакомьтесь — Синеглазка, — спохватывается Маргоша, пристраивая её в тесноту мужских плеч.

— Мог бы и не говорить, — отвечает тот, что с гитарой. Он, единственный, трезв. Глаза не пучит, а так ласково ими проводит по её лицу, рукам, и опускает на гитарный гриф.

Это у него сегодня день рождения.

— Ну, давайте за знакомство! — кричит тот, что рядом.

Смуглый, чернявый, борода и усы топорщатся вокруг полных губ, глаза сверкают. В углу рта вишнёвая трубка. И рука уже на её плече.

Его почему-то называют «наш талант» и даже «талантище». И даже «талантище бескрайний». Видно, он, действительно, самый крутой.

Но ей интересен тот, с гитарой. Учитель. Похож на знаменитого барда… В опущенных глазах сквозит улыбка.

Ну?!

— По этому случаю — дебют. Неверная жена.

Все затихают, и Учитель трогает струны. Вступает голосом, слегка картавя:

И в полночь на край долины

Увёл я жену чужую,

А думал — она невинна…

Этот голос, эта лёгкая картавость! Что это? За что это?

Маргоша смущён, Синеглазка не сводит глаз с Учителя.

То было ночью в Сантьяго,

И, словно сговору рады,

В округе огни погасли

И замерцали цикады…

Он поднимает глаза, и Синеглазка понимает: он смотрит на неё и поёт для неё.

Я сонных грудей коснулся,

Последний проулок минув,

И жарко они раскрылись

Кистями ночных жасминов.

Ребята притихли, они смущены и злы от своего смущения. Подливают и пьют, подливают и пьют…

Только чернявый хорохорится, всё крепче сжимает плечо и шепчет, притворно посмеиваясь: «Ему Ласка все глаза выцарапает!».

И тут же, больно прижав, выдыхает в лицо: «Я — талант бескрайний. Я самый лучший!».

Какой зазнайка, к тому же пьян. А Учитель, значит, женат…

Так они все женаты, объясняет Маргоша, провожая её до трамвая. Все, кроме него. Они с Босоножкой только помолвлены.

И этот бешеный, так называемый талант бескрайний?

Он тоже. Но почему «так называемый»? Его так зовут — Талант Бескрайний. Он сын Бескрайних, известных графиков. Не знаешь их, что ли?

Как же не знать! Во всех учебниках истории, в любом учреждении: Ленин с Горьким, Ленин в Горках. Так этот сумасшедший — их сын?

***

— Привет! Я уж думал, что прозевал тебя.

И тянется с поцелуем. В тот раз ему это удалось. Было легче уступить, чем уворачиваться. Но сейчас она легко отстраняется и идёт к остановке.

Значит, караулил её возле Модного Дома, так-так.

— Нет, не туда. У меня машина за углом, здесь нельзя парковаться.

Взял за руку и повёл.

— Куда мы?

— Сначала съедим чего-нибудь. Я весь день проторчал в мастерской.

— А потом?

— Как захочешь. Можно пойти ко мне, можно погулять на Островах. Или в Творческую, я тебе свои работы покажу.

— А если я занята?

— А ты занята?

— Нет, но если бы…

Останавливается у белого Жигулёнка, достаёт ключ. Трубка в зубах, пыхает чем-то вкусным. Изучающе смотрит в глаза: «Я тебе не нравлюсь?».

Ну, вот, так сразу…

Сейчас вроде нравится. Лицо умное, глаза зелёные, выразительные, с такими длиннющими ресницами. Бородка и усы подстрижены, и вообще весь ладный, со вкусом одет. И курит так красиво. Да ещё на машине, да ещё сын тех самых Бескрайних!

Соглашайся, глупышка.

Но ведь он женат.

А какая тебе разница? Сама мечтала: что бы такое сделать, чтобы забыть… Вот, это как раз подойдёт.

— Ты мне… нравишься. Но не так быстро.

— Быстро и не получится, в это время пробки.

И подмигивает: понял, мол.

Поехали сразу к нему домой, прихватив в обкомовском гастрономе разных деликатесов и бутылочку «Порто».

***

Бескрайние, понятное дело, живут в Доме Художников: с консьержем, мастерскими при квартирах. Просторные окна выходят на Острова и Правительственную дачу.

В квартире никого нет, стоит плотный художественный дух с оттенком запущенности. Стены увешаны картинами вперемешку со всяким старьём: барометр с буквой ять, тусклые зеркала, записки на булавках, пожелтевшие от времени букеты головой вниз.

На кухне смесь импортной бытовой техники и допотопных кофемолок, перцеделок, среднеазиатских, облитых глазурью пиалушек.

Талант выкладывает из пакета ананас в янтарной чешуе, контейнеры с едой, аппетитные нарезки.

Пьют из хрустальных богемских бокалов. «Порто» крепкий, горьковатый. Он расслабляет, приливает к глазам. И привычная, беспокойная мысль сворачивается клубочком: сплю я, сплю.

Сидят на тахте, за круглым столиком красного дерева. Всё такое вкусное, всё из другой жизни…

Он тянет Синеглазку на подушки за спиной, и она покорно ложится.

— Ты хочешь?

— Да…

Слегка удивлён её вялой уступчивостью:

— Прямо сейчас?

Она кивает, одновременно пожимая плечами. Можно и сейчас. Какая разница! Всё равно в животе лёд, ничего не почувствует. После наркоза — хоть ножом режь.

***

Утром просыпается — в квартире никого. К стене пришпилена записка: «Я на выставкоме, буду к обеду. Дождись меня».

Почему не разбудил? Зачем у себя оставил? Неужели понравилась — такая вялая, ледяная? Быть того не может!

Синеглазка долго ходит по квартире. Вчера, кроме ванной, ничего не видела. Всё же интересно, как живут художники Бескрайние.

Да нормально живут: большая кухня, три комнаты, мастерская, в которую надо спускаться по лестнице. Только за квартирой следить явно некому. Обои отстали, всюду пыль, а ночью кусали клопы.

Жаль, времени мало… Сначала — кухня. Потом — полы. Где-то пылесос попадался…

Почти закончила, когда в замке заворочался ключ.

Талант стоит в дверях с розой в руке.

Зелёная роза! Вот это да!

А он, похоже, удивлён отмытым и натёртым паркетом, чистотой на кухне. Молча ходит по квартире, только глазом зыркает.

На неё — на яркие, будто новые, ковры.

На неё — на сияющие зеркала.

— Значит, хозяйничала? — ощерился улыбкой. Вопрос с подтекстом. То ли молодец, то ли расхозяйничалась тут!

— У вас на антресолях моль. Посмотри, какой свитер сожрали!

Да, и до антресолей добралась! Прогонит — не заплачет. В своём доме дел навалом!

Только живёшь ты в чужом, у подруги. А в твоём — Брюс, бывший муж. Того гляди, новую жену приведёт. Уже намекал. Вернее, знакомил и спрашивал: хороша ли?

— Не-а, простовата для тебя.

— Вот и я думаю, не годится. Простовата и мелковата.

Это он про душу или как?

Вокруг него девчонки так и крутятся, всё-таки аспирант.

Найдёт другую…

Да какая разница?! Ей всё равно там не жить. Она виновата, бросила такого хорошего. Пусть вьёт новое гнездо…

***

Талант скалится, открывая нижний ряд зубов.

— Ты командуй! Пока родители в отъезде, моль выведем.

— Хочешь успеть к возвращению жены с ребёнком?

Глянул бешено, но тут же сощурился: небось, Маргоша сдал?

Ну! А тебе — адрес Модного Дома.

— Кстати, я на днях уеду, надо Тутти навестить, третий месяц без отца.

— А сколько ему?

— Скоро год. Вымахал мальчишка…

Ну, вот и повод расстаться. Она не домработница, не любовница, не…

А кто она?

Соломенная вдова. Вроде так это называют?

Если сердце прикипело, значит не свободно? Скиталец говорил: приеду — всё пойдёт по-другому. Скоро уж.

Ах, не пойдёт, не пойдёт по-другому! Себе хоть не ври…

***

Талант уехал на неделю. Перед этим они всё же потравили всю нечисть в квартире. Пусть вспоминает её добрым словом!

Вернулся и с поезда — сразу к ней на работу. Отпросись, говорит. Соскучился!

С чего бы это? Вроде, жену навещал…

Два дня провели вместе, запаслись «Порто», закусками, никуда не выходили.

На третье утро, проснувшись чуть свет, Синеглазка поняла, что наркоз отошёл, лёд растаял. Её тело пульсировало вместе с ударами сердца.

Талант ещё спал. Она легла на живот и потёрлась щекой о коврик волос на его груди. Потом скатилась ниже и лизнула ракушку пупка.

Никаких привычных мыслей!

Никакой соломенной вдовы!


Иже

С родителями подружилась сразу. Помог и порядок в квартире, и швейный дар. Они же все летают: меццо-тинто, Дюфи, пуантилизм…

Больше всего нравится отец — Соратник. Спокойный, молчаливый, доброжелательный. Постоянно рисует в блокнотах. Мать, Надежда, весёлая, говорливая, но это как раз на руку. Всё рассказала про свою невестку, Нефертити. Красавица, умница. Но бесхозяйственная, жуть!

Жёнам фараонов не пристало полы подметать.

У них в доме прислуги нет!

Выходит, Синеглазка правильную линию выбрала. Прислуги нет, а хозяйка не помешает.

Вчетвером поехали в Дальний Бор. Она — в роли жены.

Взяли палатки, лежаки, всякой провизии. Этюдники, само собой. А вечером у Соратника случился сердечный приступ.

Скорая, больница, бессонная ночь, звонки, дежурство в палате.

К счастью, обошлось.

Обратно поехала к ним. Ведь завтра снова в больницу, а с утра на рынок за курагой, и кто-то постоянно должен быть у телефона. Уборка, готовка, дежурство у отца. Без неё теперь — никак.

***

Конец августа — начало осени. Прохладные ночи, утренние туманы.

Едут в Солнечную Долину забирать Лили.

Дочка появляется в конце аллеи, идёт навстречу, качаясь, как цветок на длинном стебле.

Вытянулась за лето, похорошела. На бронзовом лице — графичными перовыми штрихами брови, окантовка глаз. Спелой вишенкой губы, вырезанные, как у отца. Волосы — крылом ворона, чёлка закрывает «лошадкину метку» на лбу. Ультрамариновое пальто с золотыми пуговицами уже коротковато, и ноги в ярко-жёлтых махровых колготках кажутся чересчур тонкими. Чёрные деревянные сабо стучат по асфальту дорожки: клак-клак.

Завидев маму, пытается бежать. Но сабо!

Их невозможно носить — спадают! Их нельзя не носить — папа привёз из Польши!

— Это что, твоя дочь?

На лице изумление и даже испуг, словно увидел рысь. Ус дёргается, встаёт дыбом.

— Ну да, это Лили. Я же тебе говорила: её отец — Брюс Ли.

— Да говорила, говорила, но я не представлял…

Набивает трубку, закуривает и сквозь дым, прищурясь, наблюдает, как Синеглазка укладывает вещи в багажник, пристёгивает дочку на заднем сиденье.

В машине Лили освоилась — скинула сабо — и весело болтала. Даже смеялась. Потом надулась и посуровела.

— Ребёнка сейчас вытошнит, — Талант хмурится, останавливает машину у обочины. Быстро вытаскивает Лили и ведёт к кустам, где они минут пять стоят согнувшись, будто что в траве увидали.

Синеглазка не выходит из машины. Пусть привыкает к девочке. Мальчик у него уже есть.

***

— Птенец в гнезде.

Метнул быстрый взгляд, порывисто скинул пальто и сел возле стола. К оттоманке не идёт. Значит, заехал на минуту.

Теперь, когда Соратника выписали из больницы, они встречаются у неё. Пока Брюс не вернулся с Родного Юга, занятый стадионами.

Появляется поздно вечером, когда Лили уже спит. Уезжает под утро, после сведения мостов. С работы она иногда забегает к нему в Творческую. Там чувствуется напряжение: все ребята в ожидании приезда семей сворачивают летние романы, а Бескрайний всё тянет, рискует.

Перед родителями соблюдает политес: он — женатый сын. Одно дело — пикники, и другое — семейный дом. Где любовницам не место.

И вот жена с ребёнком приехали. Теперь у них семья.

Значит, всему конец.

Синеглазка приникает губами к колючей, свежеподстриженной бороде.

Больно, но не очень.

Наркоз отошёл, она растаяла. Чувство свободы по-прежнему ликует. Это главное завоевание.

— Спасибо тебе за всё, — шепчет она, быстро целуя его лицо, шею, чуть лысеющую макушку.

— Рано хоронишь, — усмехнувшись, сбрасывает одежду и ложится на бугристую оттоманку. — Я у тебя сегодня ночую. Поняла?

Ничего не поняла, но лучше не спрашивать.

Утром, забросив Лили в садик, везёт Синеглазку в Модный Дом и по дороге выкладывает. Что в первый же день поругались, скандал был жуткий, она оскорбила родителей, била посуду, кричала в окно всякие гадости. А у них же такой дом…

— Из-за чего поссорились? — мрачно спрашивает Синеглазка.

А в груди поют птицы и расцветают подснежники.

— Из-за тебя.

Талант останавливает машину — ей надо выходить.

— Откуда она про меня знает?

— Не про тебя, а про… Короче, что у меня есть любовница. Сдали, сучары! Ну, и хорошо! Всё к тому шло…

Ей надо бежать — опаздывает на работу. Целует на прощанье: «Ничего, всё образуется».

Нельзя обнадёживаться.

***

Вечером идёт за Лили в садик.

— А её забрали… Мужчина такой высокий, с кудрявой бородой, рюкзак на плече. Лили его знает…

Воспитательница встревожена, но Синеглазка успокаивает: «Это дядя».

Ещё один дядя.

Дома посреди кухни — ведро красных роз. Родичи взволнованны: «Целое ведро! Денег не пожалел!».

Прождал её целый час. Развлекал байками про Тундру и геологов. Лили на коленях держал. Обещал завтра прийти.

Дожила ты, девушка: один розы вёдрами носит, другой на машине возит, третий… Должен вот-вот приехать со своих Югов и пока что не женат.

Не многовато ли одной?

***

Скиталец появился через неделю. Принёс немного денег.

— Почти всё ушло за долги, но вам с Лили хватит на первое время, пока на работу устроюсь.

— Да у нас есть, забери, тебе самому нужны.

— Нет, пусть у тебя будут, так надёжнее…

И, улыбаясь в отросшую бороду: «Я так скучал, всё представлял, как встречу тебя… Пойдём на мамину квартиру, она за грибами уехала».

Ну уж нет, по кругу ходят только цирковые лошади.

— Деньги возьми и… прощай.

— Почему прощай? У тебя кто-то…

Она кивает и взглядом — в угол кухни. Розы в ведре завяли.

***

Талант как сквозь землю провалился. Не приезжает, не звонит.

Она идёт в Творческую, навстречу — Маргоша. Лицо тревожное.

— Соратник умер. Сердце. Завтра похороны. Все ребята едут.

— Я с вами.

— Хорошо, только…

— Не бойся, в сторонке постою.

Кладбище в Солнечной Долине, где покоятся знаменитости.

В суете еле разглядела жену. Правда, красивая. Стройная, спина прямая, плечи в развороте, как рисуют на египетских фресках. Чёлка ниже бровей выбивается из-под чёрного газового шарфа. Глаза к вискам тянутся, чувственные губы и подбородок с ямочкой. Настоящая Нефертити.

Талант в чёрном пальто, чёрной кепке. Лицо бледное, припухшее. Её не замечает.

Народу — тьма.

Ребята отводят глаза. Даже Маргоша отвернулся, делает вид, что они не знакомы.

Вдруг кто-то рядом, берёт её за руку. Учитель. Стоит и молчит. Держит её руку в своей, будто они вместе пришли.

Но Синеглазка знает, что он с Лаской. Впервые на людях с любовницей, а не с женой.

***

Брюс прибыл на следующий день.

Сначала в дверь просунулся чемодан, потом — коробка, пахнущая дыней. Потом появился он — весёлый, белозубый, лукаво щурит глаза. За ним — девчонка. Тонкая, светленькая, длинные волосы подняты в конский хвост. Белый-белый.

Молоденькая, как она восемь лет назад.

— Вот, Бяка, познакомься, это Забава.

Глядит во все глаза, ручку тянет — всю в цыпках!

— А ты говорил — Синеглазка, — это она Брюсу.

— Ну, у нас свои дела. Мы — Бяки.

— Ой, а можно я тебя тоже Бякой буду звать?

— Ещё чего! Не вздумай!

Уходят в маленькую комнату, где раньше жила соседка.

Брюс вскоре появляется: в руках фрукты, рис, для Лили подарки от родителей.

— Ничего, если мы с Забавой здесь поживём?

— Конечно, это же твой дом!

— Как она тебе?

— Хорошая девчонка, открытая. Только зачем опять длинную выбрал? Уведут.

— Что делать, люблю я длинных.

Ну, вот и всё. Вроде, трое было, да как-то народу поубавилось… Не находишь, девушка?

Теперь ни-ко-го!

Зато она — свободна!


Како

Талант приехал среди ночи. Поддатый, и в кармане бутылка.

Нельзя ведь за рулём!

Так он по набережной птицей пролетел, гаишники спят.

— Хочу отца с тобой помянуть. Нравилась ты ему. Вот, говорил, такую бы невестку в дом.

— Мне бы такого отца… А помнишь, как мы с ним в шахматы играли, и сначала вничью? Я ведь играть не умею, знаю только, как фигуры двигать.

— Он обалдел: думал, какой-то новый дебют, всё ходы продумывал…

— Да, потом раскусил и тут же мне — мат. Мировой у тебя отец! И мама хорошая. Как же она теперь, без Соратника? Ведь они всегда вместе работали.

— Они всю жизнь вместе. Теперь только я у неё да ты.

— Я-то при чём? У вас Нефертити…

— С ней всё. Мы расстались. Она завтра едет к родителям. А вы с Лили — перебирайтесь к нам.

— Послезавтра, что ли?

— А что тянуть? Маме нужна поддержка.

***

Они живут в Доме Художников: Лили в маленькой, уютной комнатке, а Синеглазка с Талантом — в бывшей отцовской мастерской. Высоченные потолки, окно в полстены, лестница на верхнюю антресоль. Там ковёр и пружинный норвежский матрас на полу.

Продукты с рынка или обкомовского гастронома. Если нужны билеты на самолёт или на шумную премьеру, Талант снимает трубку и доверительным голосом произносит заговорные слова: «Моя фамилия Бескрайний. Мне нужны два билета в… на послезавтра. Да, посмотрите, пожалуйста, должна быть бронь».

По-соседски в гости захаживает Великий Скульптор, дядя Аника, автор крупнейших Городских монументов.

В день рождения Надежды собирается вся художническая верхушка. Корифеи живописи гладят Лили по голове и хотят писать её портрет. Патриархи графики одобрительно разглядывают рисунки Синеглазки и дают советы.

Отдыхают в Ворожке, красивейшем на земле месте. Талант купил дом, и теперь они всё лето на даче.

Синеглазка больше не работает в Модном Доме. Брюс взял к себе вольнослушателем в Альма Матер. На вопросы знакомых: «Как твоя бывшая?», — отвечает с умеренной скорбью: «Она теперь за младшим Бескрайним».

На занятиях подходит сзади, кладёт руки на спинку стула, поучает: «Бяка, здесь надо легче, тоном пройтись, увести в перспективу».

Потом появляется Талант и увозит её домой.

***

Через год Синеглазка уже учится в Альма Матер, на том же первом курсе, у того же Брюса.

А Лили взяли в художественную школу. Вся в отца — работящая и целеустремлённая. Поступала тайком, чтобы никаких протекций.

Нефертити никуда не уехала. Она живёт с сыном в новой квартире на берегу Залива. Квартира — это отступные.

На выходные привозит Тутти, который сразу переходит под опеку Лили и на два дня становится её братиком. А ей так хочется, чтобы навсегда!

Синеглазка счастлива. Ей нравится убирать и готовить. Нравится обновлять гардероб свекрови. Правда, из-за этого она не посещает лекций. Но зачёты и экзамены сдаёт. Ведь она — невестка тех самых Бескрайних.

Талант весь в работе. То «Стрелой» мчится в Столицу, где по его проектам ткутся гобелены для Дома Правительства, то пропадает в мастерской, создаёт бессмертные шедевры для выставок.

Они общаются только по утрам, за завтраком. Перед ним книга, прислонённая к сахарнице. Жуёт и читает.

Не замечает Синеглазку.

***

На третьем курсе она поняла, что ждёт ребёнка.

Она-то ждёт, дочка тоже, а вот Талант…

Ему вообще не нужны дети. Тутти больше радуется встречам с Лили, чем с отцом.

Ну и пусть. Всё равно весь дом на ней. Так что родит она сыночка, и он тоже будет на ней.

Синеглазка уверена — у неё мальчик. Как говорила бабушка: сначала нянька, потом лялька.

Так и вышло. Мальчик. Четыре кило, пятьдесят два сантиметра.

Лили счастлива. Теперь у неё есть братик, Лео. И никто его не отнимет.

Прибегает со школы и тут же, едва перекусив, идёт с ним гулять. Потом наскоро делает уроки, стирает пелёнки, кормит братца, забавляется с ним, укладывает спать.

В Ворожке ей некогда играть со сверстниками, она постоянно с коляской. Или с ведром стиранного белья — на озеро спешит полоскать.

Рядом — Тутти. Он не отходит от Лили, смотрит ей в рот.

Она для них — вторая мама.


Люди

Осенью Надежда познакомилась в яхт-клубе с Мастером. У Бескрайних там стоит яхта. У Мастера — моторка.

Он много старше, работает на оптическом заводе и имеет шестой разряд. Говорит с гордостью: «Я — Мастер шестого разряда». Надежда умиляется и целует его в лоб. Теперь они молодожёны, а Талант с Синеглазкой — семейная пара со стажем.

Мастер поселился в их квартире, разговаривает громко, как все глухие. Высокий, седой, уверенный в себе.

Таланта будто не замечает, только сразу заводит про рабочую гордость и золотые руки. Что махать кисточкой может каждый, а вот сделать линзы для космического телескопа — поди, попробуй. Надежда жмётся к нему, заглядывает в глаза.

Летом они путешествуют на старой яхте Бескрайних, а зимой едут в Горы — кататься на лыжах. Оттуда она приезжает со сломанной рукой.

— Вот, а ещё молодая жена, — насмешливо сообщает Мастер пришедшим навестить друзьям. Надежда смеётся и обнимает его здоровой рукой. Друзья смущены. Не в их возрасте такие кульбиты…

И вообще, всё так изменилось… Портреты Соратника исчезли со стен, а в его мастерской стоит детская кроватка.

Талант всё чаще отдыхает «мужской компанией» в Тьмутараканской деревне, где под видом писания этюдов пьют самогонку.

***

Надежда с Лили, Тутти и Лео на даче в Ворожке. Талант в командировке, в Италии. Вся Монументальная Мастерская живёт на вилле Боргезе. Это награда за столичные гобелены.

В квартире — только двое: Синеглазка и Старик.

Она пришла домой поздно в надежде, что он уже спит. Но Старик не спит. Он всегда поджидает Синеглазку. Садится за стол и порочит Таланта. Говорит, что он пьяница, плохой отец.

Сегодня сменил пластинку. Предлагает поужинать вместе.

Уже поздно, куда они пойдут?

Зачем куда-то идти, когда всё приготовлено?

Действительно, в доме пахнет жареным мясом и маринованными грибами. На кухне накрыт стол на двоих.

Синеглазке неудобно отказаться, всё-таки старый человек, по-своему желает ей добра. Она ковыряет вилкой пережаренное мясо, нехотя пьёт красное вино.

На удивление — про Таланта молчок. Старик сетует, что Надежда сдала за этот год, парус не может поднять, на горных лыжах плохо держится, перешла на детскую трассу.

Конечно, ей ведь шестьдесят! Синеглазка тут же прикусывает язык: Старику-то семьдесят.

Он не заметил случайного выпада, переключился на Лео и Лили.

Детям нужен отец. Девочка уже совсем большая, не углядишь — до беды недалеко. А мальчику вредно находиться в женском обществе — вырастет безвольным, таким же непутёвым, как…

Синеглазка не дослушала. Спасибо, спокойной ночи — и к себе.

***

Старик сегодня очень странный. Вперил неподвижный взгляд и долдонит, как затверженное. Рот артикулирует, складывает слова. А глаза мёртвые.

Ворочаясь на матрасе, она вспоминает синеву губ, бесцветные глаза, увеличенные линзами очков.

И, почти засыпая, улавливает тихий щелчок.

Стукнула дверь, кто-то идёт.

Это он, Старик!

Нет, показалось, вроде всё тихо. Но сердце, раз подскочив, не успокаивается, пульсирует под горлом.

И вдруг, совсем рядом — скрип ступени. Она знает эту скрипучую ступень!

Последний шаг уже на антресолях, а Синеглазка в ночной рубашке, и некуда бежать.

Пытается дотянуться до ночника, но сбоку наваливается тяжёлое, как могильная плита, тело. У мастера шестого разряда крепкие руки. Стаскивают рубашку, больно мнут грудь. Сухие, сморщенные губы припечатывают голову к подушке.

А там, где просто обязано вскипать, — тишина. И от этого ещё страшнее.

Вроде затих, лежит неподвижно, плоско и глухо.

Да жив ли он? Вдруг это был последний, агонизирующий бросок, и теперь она погребена под мёртвым телом?!

Но тут его губы оживают, елозят по шее. Вроде шепчут — нет, даже не шепчут, а с хрипом выталкивают слова: «Брось его… всё для тебя… детей воспитаю… квартиру отдам…».

Еле уворачивается от сморщенных губ, съехавших зубных протезов. Теперь бы ещё спихнуть тяжёлое тело. Но сил не хватает.

Остаются только слова, и она кричит ему прямо в ухо: «Ты — старый импотент, чёртов маразматик! Талант — мой муж, и у него всё в порядке! С тебя песок сыплется, козёл вонючий!».

Она давится хамскими, грубыми словами. Но это проверенное средство — действует безотказно.

Старик отваливается в сторону и, пока она летит вниз по ступенькам, кричит вслед тонким, бабьим голосом: «Он изменяет тебе с мальчиком! Твой муж — педофил!».

***

Наутро, как ни в чём не бывало, напевает, бреясь в ванной. Пьёт чай, собирает на работу бутерброды со вчерашним мясом.

Синеглазка опускает глаза, проходя мимо его комнаты.

Ночью она почти не спала, всё прислушивалась к звукам квартиры.

В полусонном обмороке наплывали видения.

Поздний вечер. Они сидят перед телевизором. Талант по обыкновению читает «Науку и жизнь», Надежда рисует в блокноте, Старик смотрит новости, на коленях у него — Лили.

Лицо дочери вдруг отчётливо выступает из полутьмы. С ним что-то не так. Застыло в напряжении.

Маска терпения.

Старик обнимает девочку, прижимая к себе. Взглядом упёрся в телевизор, спорит с ведущим. Распаляется, брызжет слюной.

С каких это пор Лили стала сидеть у него на коленях? Ведь её тринадцать, не маленькая.

О, Господи!

***

У дипломной мастерской её поджидает Брюс. Он хмур, подавлен.

Забава уехала, забрала сына и уехала. Даже адреса не оставила.

— Скажи, Бяка, почему всё так? Вот ты меня бросила, теперь Забава. Какой кошмар!

Синеглазка не знает, что ответить. Брюс очень хороший, очень. Только он выбирает наивных, молоденьких девчонок. Они становятся женщинами и влюбляются в других. Не в таких хороших, иногда вовсе в плохих.

Просто глу-пы-е! Не понимают, какой он чудный. Какой великодушный!

Прости нас, Брюс.

Но сейчас ей самой так плохо! Её предали, кинули на потребу гнусному Старику.

Некому её защитить. И пожаловаться некому. Надежде? Она наверняка скажет: сама виновата. Ходишь с голыми ногами, голыми руками — провоцируешь. Уже намекала не однажды.

Рассказать всё Таланту? После того, что ей в бессильной ярости пролаял Старик?

Почему-то она поверила этому мерзкому Донжуану. И если он прав, ей надо хватать детей и бежать. А куда?

Как куда? Домой! Лили обрадуется отцу, это факт. А сам-то он обрадуется Синеглазке с чужим ребёнком? Хоть бы даже из семьи Бескрайних!

— Я переехал в мастерскую, так что квартира свободна.

Вот и Брюс хочет, чтобы она вернулась. Не к нему, к себе.

В её жилище — никого. Родичи получили жильё и съехали. Теперь она хозяйка.

Уехать. Забрать детей и уехать. Здесь больше оставаться нельзя.

И ещё нужно решить с Талантом. Узнать, правду ли говорит Старик.

Выследить их.

Скоро Талант вернётся из Италии. А пока она поживёт дома.

***

Синеглазка идёт по Морской улице.

Давно тут не была, с того дня, как закончился ремонт. Тогда ещё теплилась робкая надежда, что они переедут жить в его мастерскую. Три комнаты — им хватит.

Но в последний момент Талант решился. Ему надо работать. Дети отвлекают, вообще, всё отвлекает. Ему нужна степень свободы. Максимальная. Иначе он погибнет как художник. Останется только ремесло.

Конечно, ему нужна свобода. От матери, Старика, от Лили, от сыновей.

От неё самой.

Вот и знакомая арка. Осталось только перейти улицу и спрятаться во дворе. Оттуда видна дверь парадной.

Синеглазка готова ступить на мостовую, но замечает подъехавшего Жигулёнка. Талант выходит из машины, тут же открывается пассажирская дверь, и тонкая, мальчишеская фигура выскакивает на тротуар.

Муж привёз мальчика!

Что теперь толку в слежке? Даже если она войдёт в мастерскую, он скажет, что мальчишка — натурщик. Ну, раздет. Что в этом такого?

Дура дурой окажется.

Мальчик поворачивается лицом, и Синеглазка замирает. Это Юнона, студентка реставрационной мастерской.

В Альма Матер её знают все. Лёгкое, как эльф, бесполое существо. Ростом с двенадцатилетнего ребёнка. Лицо ангела, ёжик рыжеватых волос, голубая, тонкая шейка. Глаза всегда улыбаются, как бы говоря: я всех вас люблю, я никому не сделаю зла.

Чистый ребёнок.

Зато копии делает мастерски. Лучше всех на факультете.

Что ж ты, Синеглазка, так обрадовалась? Или Юнона тебя больше устраивает?

Конечно, конечно больше! Юнона — ангел, безгрешный херувим. Она никому не причинит зла. Она всех любит…

Пусть, пусть! Синеглазка уступит ей.

Заберёт детей и вернётся в свой дом. В свою старую квартиру.

Никто и не заметит её отсутствия.

Надежда растворится в Мастере, и он забудет свою старость.

Талант, подхваченный ангелом Юноной, улетит в горние выси и там, наконец, засияет. Станет великим Талантом. А не просто сыном «тех самых Бескрайних».

Тутти и Лео подружатся — теперь они оба без отца.

Лили — всё равно. Она в своём мире. Свои горние выси.

Всё будет хорошо.

Всё будет хорошо.

Всё будет…

***

Синеглазка проходит через мосты, и острова за спиной смыкаются, подёргиваются маревом.

Она идёт мимо Альма Матер и сквозь переплёты арочных окон видит Гербовый зал, свою дипломную выставку, рецензента, произносящего скромную речь. Ему хлопают, а столичная комиссия уже вписывает её имя в Почётный список.

Вот и Дом Художников. Во дворе Соратник играет сам с собой в шахматы. Наверху, в окне мастерской, два профиля: Надежда и Талант. Они беседуют о Фаюмском портрете.

Их любимая тема.

Зеркало воды отражает Правительственную дачу. Набегает волна, из ворот выезжает длинный чёрный лимузин с тонированными стёклами. Едва угадывается волевое лицо и седина волос.

На заднем сиденье она, Синеглазка, разговаривает сама с собой.

Ой, нет! У неё в руках маленький телефон без провода.

Таких ещё не изобрели.


ЛИБЕР МИНИХГОУЗЕН

Мыслете

Двор-колодец, голубятня на крыше, в окне напротив парень поднимает гирю. Он сосредоточен. Видимо, считает.

Ты попала в прошлое, Синеглазка.

Здесь, в этой квартире, ничего не менялось уже лет тридцать, если не больше. Обои другие, их переклеивали, когда ты заканчивала школу.

Сейчас Лили уже пятнадцать лет, а Лео — три.

Ночью, когда дети спят, ты размышляешь о своей жизни. О том, что произошло.

Ты поступила правильно. А они, бессердечные, — тебя забыли. Живут себе, как ни в чём не бывало. Хорошо, что это твой выбор, не так обидно.

Но есть и преимущества твоего положения.

Первое, и самое главное — ты выздоровела! Неизлечимая болезнь — любовь к Скитальцу — прошла.

Ну, а второе? Что второе?

Ты независима.

Это не подарки. Всё честно заработано. Не так уж и много, надо сказать. Но и не мало. Образование в Альма Матер, Ворожок — красивейшее место на земле. Ну, ещё кое-что на книжке. Таланту так удобнее, чем мелочиться с алиментами. Вот и всё.

Есть и третье — ты вовремя ушла.

Скоро наступит развязка. В Доме Художников пока об этом не знают.

Думают: Бескрайние — дружная семья. Правда, жаль, Соратника больше нет…

Но семьи тоже нет. Она распалась.

Думают: Бескрайние — свои люди.

Нет, Надежда изменилась. И изменила своим старым друзьям. Мастер — чужак в их круге. Старый сластолюбец, охотник за молодым мясом. Надежда — под его влиянием. Она не грустит о Соратнике, не бывает на кладбище.

Думают: Бескрайние — художники от Бога.

Только Надежда без Соратника потерялась. Ни одной стоящей работы. Талант ушёл в формализм. Его картины — надрыв. В них страх и насилие.

Скоро всё выйдет наружу. Но тебя уже не коснётся, твоё имя забудут.

Ты поплывёшь сама, без поддержки.

Уже плывёшь.

***

Синеглазка с интересом посматривает за борт. Все эти годы рядом с её корабликом шли лодочки и шлюпки, яхты и катера. Иногда проходили ледоколы и грузовые танкеры. Ей махали руками, флажками, букетами, денежными купюрами.

Она улыбалась и качала головой. Нет-нет, она замужем!

Одних это убеждало, и они обгоняли, набирая ход.

Другие продолжали плыть рядом. Ну, что муж? Подумаешь, муж! Мы — лучше! Потом отставали, потеряв терпение.

Были и такие, кто понимал и соглашался, но ничего не мог с собой поделать. Так и плыл поодаль, в ожидании перемен.

И вот перемены наступили.

Он возник справа по борту, робко улыбаясь, как десять лет назад.

Она улыбнулась в ответ и бросила ему цветок горькой пижмы, которую собиралась заварить. Его имя… Анри, это точно. А вот дальше…

— Ты помнишь меня? — кричит Анри, стараясь не опрокинуть свой маленький, юркий тузик. — Помнишь, как мы целовались у испытательного стенда?

Ну, конечно: его фамилия — Кулибин. Анри Кулибин, самый молодой изобретатель в институте «Машины и Механизмы».

Он был младше её на три года. Совсем мальчишка! Коренастый, с большой головой и сильно надвинутым лбом. Лицо ассиметрично, почти до уродства. Зато глаза: яблочно-зелёные, громадные, как два локатора под козырьком чёрных бровей.

Теперь он уже не так молод. Всё же десять лет прошло…

А тогда… Тогда они были в ожидании.

Она ждала исчезнувшего Странника и мерила шагами мансарду Капеллы. А он ожидал призыва в армию. И в свободное время ходил под её окнами. Пел серенады.

В последний вольный день поднялся наверх и плакал, как ребёнок. Просил хотя бы раз… побыть вместе. Ведь он уйдёт на три года.

Какой ещё раз, какие три года?! Время остановилось, она застыла в ожидании…

Дурочкой была.

— Помню! — весело кричит Синеглазка и бросает вниз верёвочную лестницу.

Они сидят в её каюте, пьют сухое вино. Сейчас Кулибин одного с ней возраста, даже, пожалуй, постарше. В остальном у него ничего не изменилось. Он по-прежнему изобретатель всё в том же институте. По-прежнему не женат.

Она спускается к нему в тузик — маленькую комнатку в огромной, бесконечно длинной коммуналке — и они качаются на волнах, пока не наступает время…

Ну, какое-то время всегда наступает, вытесняя настоящее. То Анри надо бежать к «Машинам и Механизмам», то у Синеглазки встреча в издательстве.

— Пока! — говорит она и по верёвочной лестнице поднимается на борт своего корабля.

Забывая про Кулибина до следующего раза.

***

Брюс живёт в новостройках у Занозы. Он называет её Зизи.

— Бяка, приезжай, я хочу вас познакомить.

Значит, нужна её оценка. Значит, там не всё в порядке.

Зизи — полная, добродушная мещанка. Перед Синеглазкой слегка робеет.

Ну, правильно, он позвал старшую жену, чтобы одобрить младшую.

— Чего это, Бяка, тебя на пышек потянуло?

— Ты же сама говорила: зачем длинные, зачем молоденькие…

Он провожает её до метро — в этих ненавистных новостройках она никогда ничего не запоминает.

Зизи работает на фарфоровом заводе художником, расписывает посуду.

— Жаль, что возраст не подходит, в Альма Матер уже не примут.

Он всех своих жён там учит. Забава, не умеющая рисовать, стала искусствоведом.

— Ну, скажи что-нибудь, Бяка. Как она тебе? — спрашивает кислым голосом.

— Готовить умеет? Не скандальная?

— Тут всё в порядке. Правда, ревнивая очень…

— Я заметила. Ты меня ни разу Бякой не назвал.

— Это и представить невозможно.

— А как в постели?

Лицо Брюса скучнеет, он кривит рот и цыкает зубом.

Дальше идут молча.


Наш

Что же в тот день происходило? По какому поводу народ набежал?

Ах да, её приняли в Лигу Художников. Об этом откуда-то пронюхали не только друзья, но и просто знакомые. И даже незнакомые.

Вот кто это там, у окна сидит, листает альбом Малевича?

Немного похож на Маргошу, только шевелюры вдвое меньше, и одет слишком тонно. Серый с бежевой искрой костюм, чёрная рубашка, галстук глухого бордового цвета в чуть заметную полоску. Очки в тонкой золотой оправе. Глаза в лапках морщинок, карие, тёплого янтарного оттенка. В них дрожит улыбка.

Элегантен как француз. Интересно, кто его привёл?

Подходит. Книга в руке, страница заложена пальцем. Вот сейчас на минуту отвлечётся и продолжит чтение.

— Нас забыли представить. Я — Либер. Либер Минихгоузин. Можно Либер, можно Миних — как угодно.

— Как вы здесь оказались?

— Я же был в комиссии, голосовал за вас. По секрету скажу, вы прошли с перевесом в один голос.

— Я вообще ничего не видела, всё плыло перед глазами. Значит, меня приняли благодаря вам? Тогда спасибо!

Но с кем он пришёл? То, что он член комиссии — ещё не повод заваливаться в гости. После произнесённой благодарности как-то неловко тупо талдычить: как вы здесь оказались? Со временем всё прояснится.

Но уже и ночь подступила, гости ушли, и никто из них не подошёл к Либеру — или Миниху — со словами: а не надоели ли нам хозяева?

Намекать неудобно. Тем более что он такой интересный. Разбирается в искусстве, в политике. Да во всём!

Наконец появляется заспанная Белка, и всё встаёт на свои места.

Либер и Белка знакомы по институту, оба учились на факультете Прикладной математики.

— Когда выяснилось, что вы подруги и собираетесь праздновать… Не мог отказаться.

Разговаривая, идут к метро. Минихгоузин посередине, держит их под руки.

— Это ничего, что я его привела? — шепчет Белка, пока Либер покупает жетоны.

— Просто отлично, ведь он — мой спаситель!

— Это в каком смысле? — удивляется Белка.

— Его голос был решающим!

Они спешат на эскалатор — метро вот-вот закроется.

Синеглазка в задумчивости идёт к дому. Всё же Белка так и ушла с разинутым ртом.

***

Прошла неделя. От Либера-Миниха никаких известий.

Подплывал Кулибин, она спускалась к нему в тузик, качалась на волнах. Потом поднималась на борт своего кораблика по верёвочной лестнице. И давала себе слово, что это в последний раз.

Почему? Она сама не знала. Как будто в груди что-то щёлкнуло, и мир изменился.

Как будто она заболела и перестала чувствовать вкус пищи.

Ты чем заболела, Синеглазка? Этим подозрительным Минихгоузином? Одна фамилия — если он её, конечно, не выдумал — чего стоит!

Про фамилию надо спросить у Белки. Она уж точно знает.

Белка поражена звонку подруги. Дело в том, что он… буквально только что… просил дать её телефон.

— У вас телепатия, что ли?

Белка что-то жуёт, рядом гремит телевизор.

— Фамилия у него, и правда, необычная. Он откуда-то из Литвы. Говорил, что предков звали Мюнхгаузены, они были на службе русского царя. Или царицы? А в канцелярии переврали. Ну, ты же знаешь, эти конторы и сейчас всё путают. Так телефончик твой давать?

***

Либер позвонил в тот же вечер, и вот они уже сидят под стеклянным куполом, на последнем этаже старейшей гостиницы Города. Там ресторан, и обслуга знает Минихгоузина.

Он берёт бразды в свои руки — между прочим, холёные, с красивыми ногтями и обручальным кольцом на пальце правой. Прошлый раз Синеглазка его не заметила.

Потому что его там не было. А сейчас зачем-то надел.

Пока ждут заказа, Либер рассказывает о себе. Он — продюсер. Такая новая профессия. Когда из ничего делается что-то весьма стоящее. Его сфера — шоу. Концерты, спектакли, группы, исполнители. Фильмами пока не занимается — там ещё не прописаны правила.

— Давай уже на ты? — предлагает он после первой рюмки.

И не дожидаясь согласия: «Теперь твоя очередь рассказывать».

Хорошо, можно и на «ты», только о чём рассказывать? О трёх замужествах? Он уже знает от Белки, она проговорилась. О детях? Их он видел сам. О работе в издательстве, с которой становится всё хуже? Или о Кулибине?

Лучше рассказать о задуманном цикле графических листов. Они — в тему сегодняшней сумасшедшей жизни. Про молодёжь. Про Лили, которая ушла в тусовки, связалась с хиппи, бросила учёбу.

Либер слушает внимательно, не забывая подкладывать на тарелки, подливать в бокалы. Из Синеглазки она внезапно превращается в Синичку, и это ей нравится.

Дело к ночи, ресторан вот-вот закроют, а на столе столько всего! Где она такого ещё поест? После разрыва с Бескрайними — стандартный ассортимент полупустых гастрономов, продукты по талонам и редкие «наборы» к праздникам.

А тут — миноги, запечённая на углях красная рыба с неподражаемым соусом, фисташковое мороженое, коньяк ВК. Так обидно! Сил нет это доедать.

Ведь дома дети. Сейчас бы кастрюльку небольшую или хотя бы пакет. Но это неудобно.

К её радости официант приносит несколько пластиковых коробок и всё ловко пакует, попутно обсуждая с Минихом (или Либером) результат вчерашнего футбольного матча.

***

Они проходят через вестибюль гостиницы и тут же садятся в такси.

Либер называет её адрес — надо же, запомнил! — и, пока они едут, говорит о какой-то премьере, о поездке по странам Бенилюкс, о билетах на самолёт.

Они выходят в мерцающую темноту, и он спрашивает мягким и звучным голосом, что же она решила.

А что она должна была решать? О чём?

Ну, о поездке. Она ведь поедет с ним?

Гос-с-споди, Синеглазка, о чём ты думаешь? Тебе предлагают такое заманчивое путешествие, просто сказочное. Ведь ни разу не была за границей. А тут — страны Бенилюкс, на целую неделю!

— У меня даже нет загранпаспорта…

— Сделаем. Но решать надо немедленно.

— А что я там буду делать? В качестве кого поеду?

Либер внимательно оглядывает её, будто видит впервые, и спрашивает своим мягким и звучным голосом:

— Должность арт-директора тебе подходит?

— Это всё так неожиданно. Надо подумать. Давай завтра…

— Времени нет. Обсудим сегодня.

Они поднимаются на скрипучем лифте, заходят в тихую, сонную квартиру, снимают пальто в прихожей.

Пока Синеглазка варит на кухне кофе, Либер полулёжа на диване листает монографию Малевича, заложенную с прошлого раза конфетным фантиком.

А через минуту уже спит, уткнувшись в подушку, вышитую букетиками земляники. Золочёные очки съехали на кончик носа.

Синеглазка садится напротив, машинально выпивает кофе, размышляя, не прыгнуть ли ей в отходящий поезд.


Он

— Держись уверенно. Вопросов не задавай, делай вид, что в курсе. Потом объясню, что не понятно. И ещё. Перестань хмуриться. Вообще никаких отрицательных эмоций, улыбайся как заведённая.

Они подъезжают к двухэтажному Особняку, заросшему сиренью. Уже с улицы слышна музыка — что-то струнное.

— Нашёл ребят — виолончелисты. Очень даровитые. Играют джаз. Я назвал их «Вивацелос», — «Слава виолончели». Репетируем вторую неделю. Самый талантливый — Тихий. Классик, из старой гвардии. Думаю взять их на гастроли.

Они поднимаются по широкой лестнице и попадают в большой зал. Либер мгновенно отрывается, его обступают с вопросами. Синеглазке кажется, что он её бросил. После того, что было…

А может, ничего не было, всё приснилось?

Как она улеглась на ковре возле дивана.

Как сквозь сон почувствовала вкус вина во рту и тут же — настойчивые попытки проникнуть следом. А потом их языки встретились и устроили целое представление.

К утру она плохо представляла, где у неё руки, где ноги. Никакая часть тела ей уже не принадлежала — всё было захвачено, стиснуто, переглажено, обцеловано.

И вот теперь, после деятельной, бессонной ночи, он свеж, побрит, источает энергию, запах дорогого парфюма с нотками древесного янтаря и не менее дорогих сигарет.

А она — как тряпичная кукла, как выдохшийся пузырёк от духов. Может только стоять или сидеть, ну, ещё слушать, не особо вникая. И она слушает.

Его выверенную, с музыкальными паузами, речь. Игру интонаций. Убедительность в каждом даже не высказанном слове.

Отвечая на вопрос, он пару секунд смотрит в упор на собеседника, стараясь в его глазах прочесть что-то ещё, чуть ли не ожидаемый ответ. И лишь потом начинает говорить, обращаясь ко всем. Зачастую вовсе не на тему.

Вот и сейчас — его спросили о программе концерта, а он вдруг, помедлив эту пару секунд, выстрелил рукой в сторону двери. Вернее, в её сторону. Она тут же оказалась рядом — и тогда он произнёс своим мягким, уверенным голосом: «Смотрите, кого я вам привёл». Выдержал короткую паузу, убедился, что внимание захвачено по максимуму и закончил на подъёме: «Синеглазка — гений красоты нашего шоу!».

Оглядевшись, добавил почти интимно: «Во всех смыслах. Визуализация образов, image, printing and publishing. Вы артисты, она художник. Работаем вместе!».

***

Дома она спросила: «Либби, почему ты сказал ребятам, что будут платные концерты? Ведь это благотворительная акция».

Он мельком взглянул и ответил в своей обычной манере, подчёркивая каждое слово: «Тебе звонил Анри Кулибин».

Ах, вот как, всё-таки позвонил, не выдержал.

Ну, что ж, она ни в чём не виновата, это в прошлом.

— Просил передать, что ждёт твоего звонка по делу, о котором ты знаешь.

С трудом сдерживает улыбку.

— Это было очень давно!

— Он, судя по всему, бывшим себя не считает.

Внимательно смотрит поверх очков и добавляет: «Это твоя личная жизнь, Синичка. Ты вольна делать, что захочешь. И ни перед кем не отчитываться. Ни перед кем!».

Ночью он особенно изобретателен, и только наутро Синеглазка вспоминает, что вопрос о концертах так и остался без ответа.

***

Минихгоузен поселился в её квартире. Весь день мотается по городу, успевая провернуть массу дел.

Привёз чемодан с вещами, компьютер и громадную папку. В ней — репродукции Ван Гога.

Компьютер: такой маленький и мощный, с цветным монитором — Синеглазка видит впервые. Ах, с Либби всё — впервые!

Дети относятся к нему так, будто он всегда жил здесь, просто уезжал ненадолго.

Особенно Лео, которому всегда не хватало отцовского внимания. Теперь он завален мужскими игрушками: железная дорога, мототрек, машина с дистанционным управлением — этого в Детском Мире не купишь.

Но у дяди Либера особые возможности.

В какое бы позднее время он ни вернулся домой, Лео сомнамбулой вылезает из кроватки и спрашивает преувеличенно-бодрым голосом: «Сразимся?». И тут маме лучше не вмешиваться — мужчины полчаса гоняются на треке. После чего сын, как подкошенный, валится в постель и мгновенно засыпает.

Иногда дядя Либер забирает его из детского сада, и они отправляются в путешествие. Куда — не известно.

— Это тайна, — говорит Лео маме. — Если проговорюсь — всё пропало!

И добавляет, глядя в невидимые дали: «Мне никогда, никогда будет туда не вернуться!».

Синеглазка озадачена: что это ещё за особые места?

— У нас — мужские секреты, правда, Лев?

Ах, он уже и Лев…

***

Лили, поначалу заносчивая, ходит за Либером верной собачкой.

Выяснилось, что математику, из-за которой она бросила школу, очень легко нагнать. К тому же она такая интересная, мам, эта прикладная математика!

Проходит пара месяцев — и Лили восстановлена, заканчивает одиннадцатый класс.

А по выходным торчит на киностудии.

Там по сценарию Либера-Миниха снимают музыкальные клипы. Лили часами рисует на верхних веках вторые — голубые — глаза. Две пары глаз мелькнут на экране — прикольно!

Вместе с подружкой Рыжиком лазает по строительным лесам, создавая на брандмауэрной стене летящих в космос  людей. Несколько секунд они будут в кадре — круто!

Друзья-хиппи превратились в персонажей, сидящих под Думской Ратушей. Мимо них, напевая модный шлягер «Мама, мама, я хиппи полюбила», вытанцовывает поп-звезда Комета.

Синеглазка узнает свои графические композиции. Да, Либби — просто мастер подхватывать идеи!

И придумывать их в невероятном количестве. А попутно разыгрывать всех.

Как тогда, в зале ожидания Финляндского вокзала. Ведь ему почти удалось убедить пассажиров, что на обычной электричке можно попасть в Стокгольм. Он показывает какие-то расписания и схемы — в них действительно существует такой маршрут! Он даже предъявляет билеты!

— Чокнутые тут понабрались, — рассердился начальник вокзала, когда народ попёр к нему за разъяснениями.

В это время они уже ехали в Лисий лес, к стареньким родителям Либера.

По дороге он раскололся.

Оказывается, раньше существовала такая ветка, по которой — конечно, не на электричке, а на паровозе — можно было добраться до Стокгольма. И карта, и билеты — всё подлинное. Только столетней давности.

В Лисьем лесу, в сказочном деревянном тереме — с цветными стёклами в чердачном окошке, с башенками и малюсенькими верандами — Либер превращался в Лёвушку, был примерным сыном и говорил со стариками почтительно и нежно.

А, вернувшись, тут же переселялся жить в компьютер, в свои статьи, сценарии, письма.

***

Она просыпается среди ночи и слышит, как его пальцы ритмично бегают по клавишам. Только вместо музыки — строчки текста.

— Что ты пишешь?

— Сценарий одной интересной пьесы.

И добавляет особым голосом: «Для уличного представления».

Поглядывает на Синеглазку из тьмы ночного заоконного пейзажа, глаза отливают мокрым янтарём.

— Знаешь, Синичка, скоро всё изменится. Возможно, этот сценарий спасёт страну. Я ничего не выдумываю — просто ловлю летящие идеи и перекладываю на слова… Но сейчас главная идея — я хочу к тебе!

Он прижимает Синеглазку к груди и целует её волосы.

Какие ещё перемены? У неё и так всё изменилось в жизни. Она теперь — владелица этого… как его… всё время забывает… Концертно-развлекательного досугового центра «Либерти». Вот!

У неё — масса дел. К весне готовит программу международного фестиваля. На её плечах — вся реклама. Да ещё надо добыть на поездку денег!

Они работают тандемом. Либер уговаривает спонсоров, а Синеглазка подыгрывает его речам. Сидит рядом, улыбается, подаёт нужные реплики.

Создаёт атмосферу доверия.


Покой

В международном аэропорту никаких очередей, давки и сумятицы. Всё выверено, есть время попить кофе, купить кое-что в Tax Free, спокойно пройти паспортный контроль. И всё потому, что паспорта у них служебные, синие. Отношение соответствующее.

В самолёте Либер изрядно налегает на бурбон, но остаётся свежим, как майский ландыш.

Спиртное его совсем не берёт, Синеглазка это уже заметила. С того приёма в Голландском консульстве. Он тогда выпил не менее бутылки виски без всякой содовой, но держался так, будто в бокале крюшон. Правда, дома отрубился, и призывы Лео начать гонки остались без ответа.

Всего пара часов полёта, и они уже дышат воздухом Европы. Амстердам встречает мостами, каналами и кафешками, где можно курить марихуану.

С ними теперь постоянно Клео, организатор фестиваля с голландской стороны. Высокая, спортивная, стрижка ёжиком, клетчатый мужской шарф. Рот постоянно в движении: гоняет жвачку или сигарету, одновременно разговаривает, пьёт Колу. Она бегло говорит по-английски, по-голландски, по-немецки. Безупречное произношение.

Синеглазке не уследить, а Либер соответствует.

Похоже, они о чём-то спорят, Клео то и дело произносит «Shit!», а он спокойно отвечает. Понятны лишь некоторые слова, он явно ссылается на пункты договора.

Потом они втроём идут в прокуренное кафе, заказывают знаменитый голландский суп с сельдереем, копчёную рыбу и по кружке тёмного пива.

Клео и Либер курят длинные сигареты. Дым пахнет тлеющими листьями.

— Хочешь попробовать? — Либер протягивает сигарету, чиркает зажигалкой.

Ничего особенного, только горчит.

***

Сколько времени они провели в том кафе? Вроде недолго. Но как оказались в гостинице — не помнит.

Клео сидит в кресле, поджав под себя ноги. Она в короткой рубашечке на тонких бретельках. Либер курит в постели, пепел сыплется на ковёр.

А она… Так она совсем голая! Стыдно-то как!

Либер откидывает одеяло. Клео легко запрыгивает и говорит Синеглазке по-русски: «Ну, беги к нам скорее».

А-а-а, понятно. Это сон. Ей иногда снится, будто она в толпе и вдруг обнаруживает, что раздета.

Но чтобы втроём в одной кровати — это перебор.

Скорей бы он закончился, этот сон.

Очнулась от звука телевизора. Никакой Клео в номере, естественно, нет. Либер бреется в ванной и одновременно разговаривает по телефону. Только как же он разговаривает, если телефон здесь, в комнате?

Вот он выходит, в руках небольшая трубка, без провода.

Стоп! Это она уже видела. Три года назад. Видела-видела. Правда, в таком же полусне. Но очень чётко. Сама держала в руках такой телефон. Сидя на заднем сиденье чёрного лимузина. А впереди — седой, благородный.

Не Либер.

***

Как ей всё надоело: гостиницы, переезды, пресная еда! Могла бы остаться дома — ей тут совсем нечего делать, всё готово: костюмы для «Вивацелос», программки, афиши концертов.

Она просто рядом, на подхвате. А когда квартету виолончелистов требуется продлить гастроли в двух мелких городках, она едет с ними.

— Там же Тихий — главный, зачем мне ехать?

— У него нет организационных способностей. Вне музыки он тормозит. Ребята будут всюду опаздывать, что-нибудь потеряют или забудут.

И Синеглазка отправляется в голландскую провинцию.

Хотя по ней вся Голландия — провинция.

Но оказалось, именно в провинции собрались знатоки и любители виолончели. С каким восторгом встречают её ребят!

Тихий, как всегда, на высоте. Он и сидит на высоком табурете, придерживает ногами свою драгоценную виолончель конца 19 века, добираясь смычком до самых её глубин.

С виолончелью у него явно роман.

А Либер и Клео продолжают вести фестиваль. У них, наверно, тоже роман. Или это ей показалось?

На обратном пути, по дороге в аэропорт, обнаружилось, что забыли часть реквизита. Чуть не опоздали на самолёт. Все нервничали, один Тихий был невозмутим. Что-то в уголочке обдумал и решил: «Я прикинул — реквизит застрахован. Не стоит возвращаться».

Ну, вот, а сказали — нет организационных способностей.

На родину прилетели издёрганные, мечтая поскорее оказаться дома.

Эх, мечты, мечты… Помечтай, Синеглазка. Пока ещё есть немного времени.

Совсем немного.

***

С чего всё началось? Когда возникла эта трещина?

Наверно, с того полусна, в котором они втроём метались по бескрайней постели, временами падая на ковёр. И она не понимала, где её руки, где её губы. Это был, безусловно, сон, но в то же время и не сон.

Вопросы, вопросы… Они не помогают. В случае с Либби — никогда.

Главный аргумент в пользу сна — русский язык Клео. Она даже не голландка, она бельгийка. Учится в Брюсселе, в институте Европы. Специальность — психолог. И что-то там ещё.

Главный аргумент в пользу яви — лёгкие, но многочисленные кровоподтёки на теле: царапины, следы зубов. У Либби — точно такие.

— Мы с тобой сильно увлеклись. Ничего, завтра пройдёт.

Действительно, прошло. На третий день.

Но почему она ничего не помнит?!

Ладно, хватит! Это те сигареты с запахом тлеющих листьев. Это всё от них.


Рцы

В аэропорту к Минихгоузену подходят двое. Как близнецы: в серых плащах, кепочках. Только один седой, хоть и не старый. Отвели в сторону, о чём-то поговорили, и Либер крикнул, садясь с ними в машину: «У меня тут срочное дело. Увидимся завтра».

Почему завтра? Но Синеглазка молчит, не бежит за ним, идёт в багажный зал, не оглядываясь.

Он кричал ребятам, нарочно её не замечая. Даже бровями знак подал: сгинь!

Что у него случилось?! Что случилось?!

Лео в Доме Художников, у Надежды. Но где же Лили? Она должна быть дома. Вчера ей звонили, сообщили о времени прилёта.

Но её нет.

Стоп. Лили сказала, что не уверена, у них там какое-то мероприятие.

Звонок Рыжику. К телефону подходит отец. Голос хамский, хриплый, явно с перепоя. Говорит дерзко: девчонки в милиции, допрыгались со своими маршами протеста.

Что же делать? Куда бежать?

Как назло, нет Либера!

***

Синеглазка в отделении милиции, там никто ничего не знает. Наконец, юный постовой вспоминает: разгоняли сегодня какую-то демонстрацию — то ли хиппи, то ли пацифистов. В Центре, у Исполкома.

Едет в центр и встречает в коридоре маму Рыжика. Та плачет: девчонок забрали, собираются судить. Их там пятеро, зачинщики все сбежали, взяли мальков — так ей сказал следователь. Ну и отпустите, раз мальки. Не-а, говорит, на живцов будем ловить. И ржёт, рыболов хренов.

Минихгоузен, где ты?!

***

Надо звонить Брюсу. Подходит Зизи и язвительно отвечает, что «этот тип здесь больше не живёт». Всё-таки она настоящая Заноза.

Брюс в мастерской, пребывает в бешенстве. Пока он ездил со студентами на практику, Зизи выбросила все его вещи.

— Представь, Бяка, завернула всё в простыню — вместе с пепельницей, окурками — и на лестницу выставила!

Но самое ужасное — она сожгла его партбилет. По крайней мере, так сказала. Теперь будет суд, его могут исключить из партии. Тогда вся карьера полетит к чертям!

Либер, что тут без тебя происходит?!

***

Они в центральном отделении милиции. Брюс в кабинете начальника, долго не появляется. Потом выходит мрачный, молчит. Наконец, чуть слышно: «Пришлось дать взятку… Какой кошмар!»

Лили и Рыжика выводят из дверей с решётками. У дочки вокруг глаз — всё фиолетовое. То ли боевая раскраска, то ли били. Она бросается к отцу: «Там ещё три девчонки остались. Их надо забрать!».

Брюс вздыхает и снова идёт к начальнику. Слышно, как крутится диск телефона, командный голос гудит: «Так что, теперь на девках отыгрываться?! Упустили главарей, сливай порожняк!».

Наконец, оба выходят, Брюс делает знак: всё, мол, ждём.

Дежурный, сплюнув под ноги, открывает дверь. Забирайте ваших соплячек!

Домой едут молча.

Синеглазка ставит чайник, вынимает из сумки подарки, разные вкусности. Брюс комментирует: «Красиво живёте, госпожа Синеглазка».

Но красивая жизнь кончилась…

***

Либер не появился утром, и к вечеру не пришёл. Звонила в Особняк — там никто не брал трубку.

Поехала вместе с Лили на киностудию, где раньше снимались клипы.

Да, они сдают павильоны и оборудование. Частникам тоже. В те дни арендовал Анри Кулибин. Заплатил сразу за всю неделю наличными.

Во как! А при чём тут Кулибин?

Синеглазка смотрит вниз со своего кораблика, но тузика Анри нет. Только конец троса болтается в воде. Кулибин отчалил.

Надо к Белке, она должна что-то знать.

Встретились у метро. Белка хмурая. Она так и знала, что сваляла дурака, поддавшись на уговоры.

— Чьи уговоры?

— Друга нашего, Минихгоузена. Издали его завидев, хотела на другую сторону перейти, да он опередил. И потащился с ней в Лигу.

— Так он не член приёмной комиссии?

— Ты опять? Ну, сама подумай: где Лига Художников, а где прикладная математика? Оттуда он, кстати, был отчислен с третьего курса.

— За что? — Синеглазка поражена, но в то же время уверена: она всегда это знала. Как только фамилию услышала, сразу подумала — выдумщик! Мюнхгаузен!

— Удивительно, что его вообще взяли. Какой он математик?! Сочинитель — это да! Культмассовый сектор — его стихия. Наша команда всегда КВН выигрывала. А на третьем курсе у него нашли запрещённую литературу. Ну и отчислили.

Ах вот оно что. Политика.

Тогда эти двое — из Конторы. Но посторонним сведений не дают.

Что же делать?

***

Либер как-то обмолвился, что у него есть дочь от первого брака. Даже имя называл, вроде как Ночка.

Надо поискать.

Компьютер на пароле. Скорее интуитивно, чем осмысленно, набирает — sinichka.

Сработало.

Но что искать? Файлы, файлы — в каком из них? Придётся каждый смотреть.

Наткнулась на список детей сотрудников. Сама составляла для Деда Мороза.

Вот же — Тучка! Не Ночка, а Тучка! Он ещё говорил: толстушка, вся в мать. И адрес есть — у чёрта на рогах.

Тем не менее, она была там уже через час.

Ей открыла дверь немолодая, рыхлая женщина.

Ну, почему «немолодая»? Твоего возраста, Синеглазка, даже на пару лет моложе. Просто блондинки часто такими бывают — дебелыми.

По-домашнему, в халате. Ева.

— Либер? А, Лёва. Его здесь нет. Уже два года, как ушёл. Иногда заходит, но давно не появлялся. Да вы проходите, чего на пороге-то стоять.

В комнате, за письменным столом, сидит девочка — копия матери. Такая же крупитчатость тела, волосы цвета топлёного молока.

Только глаза янтарные, отцовские. Внимательные.

Ровесница Лео.

Обстановка пестровата. Ковры, занавески, мебель — всё вразнобой. По стенам вперемешку с календарями и подсвечниками развешены репродукции Ван Гога.

Память о нём.

Ева вдруг заплакала быстрыми слезами.

Речь скороговоркой. Как спасла его от ареста, как сидели месяцами без денег, и только долги, долги…

— А потом он пошёл в гору, и не интересна я ему стала, баба деревенская.

Зарыдала чуть не в голос, но тут вмешалась Тучка.

— Мама, — сказала она мягким, уверенным голосом, — мы будем ужинать или рыдать?

***

Через неделю звонок в квартире.

— Брюссель вызывает. Будете разговаривать?

— Конечно! — кричит Синеглазка, как будто телефонистка может не расслышать и прервать связь.

Но телефонисток больше нет: всё автоматизировано.

Значит, не всё.

— Привет, — это голос Клео, тот самый, из полусна. — Молчи и слушай. Сотри все файлы в компьютере. Сможешь? Так. В бюро находок Варшавского вокзала спроси общую тетрадь. Она в клетку, серая, на обложке — сфинкс. Скажешь, забыла в вагоне электрички. Прямо завтра иди, последний день держат, потом списывают. Тетрадь по алгебре, там — формулы. На второй странице третья строчка сверху — семь цифр. Запомни их. Просто запомни, а тетрадь сожги. Всё поняла?

— А что мне с этими цифрами делать?

— Когда наступит безвыходная ситуация, вспомни о них.

— Он жив? — перебивает Синеглазка, потому что в трубке, как метроном, что-то щёлкает.

— Для тебя — нет. И это к лучшему. Прощай, Синичка.


ЮЛ ТИХИЙ

Слово

Почему такая тишина? Ведь должен быть кто-то рядом. Она не в пустыне живёт, не в арктической Тундре.

Это одиночество, Синеглазка. Оно съедает звуки.

Мир вокруг по-прежнему суетлив и громогласен. Только ты его не слышишь.

Потому что ждёшь.

Ты ведь не поверила, что Либби нет?

Конечно, он есть, только не для неё. Для этого грохочущего мира, для Клео.

Он, конечно, с ней, в Брюсселе. И что-нибудь опять замышляет. Сценарии пишет. Как спасти страну. Бельгию, например.

Так надо его забыть поскорее!

Но как забыть, когда чуть не каждый день звонит Тихий и голосом, полным тревоги, шепчет: «Синеглазка, что делать? Тут счета приходят и приходят. А бухгалтер ушла. Совсем. Нас могут выгнать. Как мы теперь без Либера — ума не приложу!»

Да это крик о помощи! А ты говоришь — тишина. Давай, впрягайся в эту таратайку. Она же твоя, ты забыла?

Чепуха, она Либера, и называется его именем «Либерти». Без него это пустая, старая телега. Вот-вот развалится.

Всё вокруг разваливается на куски. Они падают на голову. Не успеешь проскочить — крах и смерть.

Вот и Старик умер, Надежда теперь одна. Вернее, она снова с сыном, с Талантом. Юнона привезла его домой. Полный мрак с психикой. Алкогольные миазмы.

Пришёл конец её ангельскому терпению.

Ничего удивительного — только взгляни на его картины. В них страх, тоска и страдание.

— Представляешь, он за мной бегал с офортными ножницами. А глаза безумца. Ради дочки пришлось его оставить.

Ну да, у них же дочь, маленькая Таланта. Уже третий его ребёнок будет расти без отца.

Синеглазка с Юноной на вернисаже. Персональная выставка Таланта Бескрайнего в крупнейшем зале Дома Искусств. Народу на открытии — тьма. Только он не пришёл.

Лежал в опойном забытьи.

***

Всё движется к закату…

Как-то на Проспекте попался Скиталец. Прошла бы мимо, да он сам кинулся — руки жать. Но в глаза глянул — сразу на почтительное расстояние.

Да уж, держись подальше.

И дело не в отсутствии зубов. И не в обтрёпанном пальто, которое она сшила… сколько же лет назад?

Просто он — из прошлой жизни, когда была такая сильная, такая страшная, убийственная любовь…

Только она выжила. И пусть ничто не напоминает об этом. Ничто и никто.

***

Всё движется к закату…

Но только не Брюс!

Вот образец вечного двигателя!

Тут важно не меняться. Брюс всё тот же: привычки, голос, даже сапожки-казачок. Рядом с ним попадаешь в прошлое. В восторженную молодость, в бесконечное лето.

Только одно плохо: горечь. Всё у него теперь с привкусом горечи.

— Просто ты положил слишком много перца, Бяка.

— Да? Я не чувствую. Мне — в самый раз.

У него какой-то пост и должность в Альма Матер. Лучшие издательства доверяют ему иллюстрировать книги. А в городах Китая висят плакаты его выставок: «Великий русский художник Брюс Ли».

— Помнишь, Бяка, ты мечтал об этом?

— Да, мечтал… Весь мир меня знает! Но я один. И что мне слава, что мне почёт?!

Горечь, горечь в голосе.

А вокруг — вакханалия рвущейся плоти.

Такое время — запреты сняты. Взамен — деревянные спилы вместо денег.

Ими платят за свободу.

***

Наставления Клео выполнены лишь наполовину. Рука не поднялась стереть все файлы Либера. И всё оттого, что стала их читать.

Сначала сценарии. Ну что в них крамольного?! Вообще никакой политики! Зато столько выдумки, читаешь — и кадр за кадром, как в кино.

А вдруг пригодятся? Вдруг Либер вернётся и снова, как раньше…

Статьи позубастее. Их — на дискету и в тайник. Особняк так и кишит всякими кладовками, вьюшками, накладными панелями.

А вот письма… Деловые — туда же, на дискету. Но есть личные…

Ах, невозможно такое читать! И писать об этом нельзя.

А он писал, писал!

Как же она теперь будет жить, сознавая…

Нет, всё долой, долой!

Успокойся, дурочка. Это его выдумки. Разве ты не поняла — он на правду вообще не способен. Живёт в придуманном мире. И других в него затаскивает.

Всё прошло. Этого мира больше нет. Теперь ты осталась с реальностью.

А общая тетрадь?

В бюро находок Варшавского вокзала её выдали без слов, даже подписи не потребовали.

Вот и вторая страница, сплошные формулы. Третья строчка сверху начинается с цифры 7040370. Что ж, запомнить не трудно — семёрка, а потом дата рождения Лили.

Совпадение? Ох, Либер, мистификатор.

***

В квартире поселилось привидение. Оно приходит по ночам. Проснёшься от стука собственного сердца, а глаз не разомкнуть, только шорох по стенам.

— Либби, это ты?

Вздыхает ветер за окном, потрескивают обои.

Надо поскорее опять заснуть, пока сон не растаял.

Синеглазка закрывает глаза, дышит мерным дыханием спящего, пытаясь обмануть бессонницу. Но тщетно.

Вот она уже раззявила свой рот: сумасшедшая старуха с беззубой, слюнявой улыбкой. Сейчас начнёт рассусоливать, нести всякую пургу. Слушай-не слушай, всё картинками встаёт перед глазами. Зажмуришься, уши подушкой закроешь, только это ей нипочём. Она давно пробралась в мозг, угодливо предлагая: «Не хочешь про Либби, давай о Лили… Ты видела, с кем она вчера пришла?… Он же наркоман, посмотри в глаза… надо вены проверить, как заснёт… упустишь — потом всё, конец…».

К Лео привидение приходит средь бела дня.

— Представляешь, мама, Либер прислал человека с книгами. Все — по компьютерам.

— Когда? Я не слышала звонка.

— Он не звонил, мы договорились с ним по чату: я открою дверь в два часа и заберу книги.

— В следующий раз скажи мне. Я тоже хочу встретиться с посланцем Либера.

— Не получится. Он приходит, оставляет книги на подоконнике и всё.

Бедный мальчик. Он скучает по Либеру и придумывает неизвестно что.

Возвращаясь из Особняка, Синеглазка поднимается по лестнице и видит: на подоконнике лежат две книги. Сердце так и подскакивает. А тут и Лео из квартиры выходит. Увидел книги — засмеялся: я ж говорил!

Правда, они оказались учебниками по химии.

***

Лили болтается без дела. И от этого постоянно влюблена. Избранников приводит в дом — знакомить.

Синеглазке нравятся все: скромные, весёлые, музыканты, философы. Но только привыкнет, Лили уже разочаровалась.

И вот на пороге — новый.

— Вас как зовут?

— Сын Божий.

— Вам нравится моя дочь?

— Это неземное создание. Я благоговею.

Сын Божий отправился по монастырям. Лили, вроде, ждёт.


Твёрдо

Ну, а ты что теряешься? Разве не видишь, как Тихий на тебя смотрит? Смотрит и молчит.

Нет, он говорит, но всё о делах. Про концерты и афиши, про визы, которые надо сделать, про новый микроавтобус, застрявший на границе по причине неправильных документов.

— Так поезжай и разберись.

— Я? У меня не получится. Я музыкант, а не менеджер.

Новое словечко. Теперь все кругом менеджеры. Решают вопросы.

— Ах, разберись сам. Я тоже не менеджер, а художник.

Забудь, Синеглазка, это слово. Ты уже давно менеджер, причём талантливый.

Не любит она решать вопросы. Ей нравится придумывать то, чего ещё не было. Например…

Ну-ну, один такой уже был. Придумывал. И где он теперь?

Наверно, не в самом плохом месте.

— Я нашёл человека, вместе в школе учились. Кандидат наук. Но сейчас институт закрыли. Может, попробуем? — Тихий смотрит спокойным, не напрягающим взглядом, как бы говоря: решать тебе.

Кандидат наук оказался деловым. И честным. Имя такое хорошее — Мир. А фамилия Миру, с ударением на последнем слоге. Теперь в «Либерти» все то и дело повторяют: Миру Мир. И дела идут веселее.

***

— Тихий, почему ты в Особняке ночуешь? Здесь ни дивана, ни кровати. Где ты спишь?

Он сконфужен. Думал, она ничего не замечает.

— Далеко ехать от родителей, на дорогу уходит полтора часа. Жалко времени… и денег. К тому же здесь можно репетировать ночью — нет соседей. А сплю в кресле, оно эргономичное.

— Так, скажи Миру, чтобы завтра купил диван. В комнату переговоров.

Ничего себе! Тихий уже в годах, а живёт с родителями.

Да в каких годах, очнись, он твой ровесник!

Да? Ей всё кажется, что она девчонка, легкомысленная и вздорная.

Что есть, то есть. Очень вздорная. Благо, отходчивая.

— Тихий, ты что, никогда не был женат?

— Был, у меня и сын есть. В музыкальной школе учится. Отличник.

— А что с женой?

— Обычное дело — не сошлись характерами.

— И давно один живёшь?

— Я не один, с родителями. Уже третий год.

Краснеет. Робкий он всё же.

Ну и отстань от него! Прицепилась: где спишь, с кем живёшь… Думаешь, раз хозяйка, так тебе можно людям в душу лезть?

Просто жалко. Хороший, талантливый, скромный. Пропадает в одиночестве.

Ты тоже хорошая, талантливая, в меру скромная… И тоже пропадаешь.

Это ещё не значит, что мы подходим друг другу.

А ну-ка — гороскоп! Та-а-ак, ты — Водолей, он — Весы. Вот это да! Идеальная пара во всех отношениях!

Надо узнать его поближе. Только всё времени нет. Не на ночь же приглашать.

***

На это существуют гастроли.

Вот и поехали. Тем более — Индия.

Экзотика необычайная! Публика — благодарная. Музыкальны все от рождения. Отель — пять звёзд. У них — самый верх, поближе к звёздам.

Да они и сами уже звёзды! Узнают на улицах: Вивачелло! — кричат вслед.

— Ты поедешь в горы? — Тихий возбуждён успехом и предстоящим восхождением.

— Нет, я боюсь высоты. Посижу в отеле, буду пить. Напьюсь фени и станет всё до фени.

Да, Синеглазка, ты уже привыкла к вечернему коньяку.

После напряжённого трудового дня…

Ладно тебе! С Либером привыкла выпивать по вечерам. Его нет — ты пьёшь одна. Нехорошо это.

Всего-то пару рюмок. И вообще, она в Индии! Вчера каталась на слоне. Укачало. Завтра — пойдёт в горы. Вот возьмёт и пойдёт!

Поначалу не страшно. Пологий подъём, широкая тропа. Потом всё круче, тропа всё уже. Дыхание перехватывает.

— Вниз не смотри, слышишь!

Тихий держит её за руку. Ещё немного — и она не выдержит, вернётся.

Синеглазка смотрит назад — то есть вниз — и у неё начинает кружиться голова. Коленки дрожат, шея вспотела, перед глазами плывут облака.

— Иди сюда, не бойся.

Прижимает, гладит по голове, целует в висок. Она подставляет губы, и он целует в губы.

С закрытыми глазами они стоят неподвижно над пропастью. Дыхание перехватывает, уже не от страха.

Но как-то надо двигаться. Потихоньку, потихоньку. Два шага — поцелуй. Ещё два шага — и опять поцелуй. Так и прошли весь маршрут.

А спустившись, сразу отправились в отель. И только поздним вечером обнаружили, что страшно голодны, просто падают, не дойдут до ресторана.

Дошли и съели всё-всё-всё.

***

Что привозят из Индии? Чай со специями, бокалы со слонами и раджами, фигурки из сандалового дерева.

Или нового мужа.

Он, правда, это ещё не осознаёт. Сразу отправился к родителям.

Туда же приедет и бывшая жена с сыном. Сама помогала покупать подарки.

Ну, пусть. Дети — святое. Бывшие жёны — священны, как коровы.

Вот и Брюс. Привёл новую жену знакомить. Очень милая, с детской улыбкой, которая странным образом не сходит при разговоре. Говорит и улыбается.

Имя такое хорошее — Забота.

— Ну, как тебе? — Брюс заранее сияет. Гордится своим выбором. А спрашивает так, для порядка. Всё же старшая жена… Хоть и бывшая.

Мужья, как и жёны, бывшими не бывают. Родные мы теперь навечно.

А Забота уже возле Лили. О чём-то весело щебечут.

Почти ровесницы.

Только Лео — в стороне. Забрался в свою комнату и колдует: весь экран в программных кодах. Компьютер Либера теперь его. Посланец принёс записку — на подоконнике лестницы, как всегда. Написано шифром.

— Не веришь, мама?

Конечно, верю. Бери своё наследство.


Ук

Тихий не появлялся два дня.

Ребята без него репетируют, слегка нервничают: в выходные концерт в Джаз-клубе.

Пришёл — и сразу к ней в кабинет. В глаза не смотрит. Поговорить, мол, надо.

Так проходи. В груди застыло, дышать трудно. Скорей говори свои оправдания, да и покончим разом.

Он рассказал родителям о них. Они огорчены.

Почему?

Они хорошо знают Надин, мать его сына.

Так и сказал «мать моего сына», а не бывшая жена.

Надин ни за что не потерпит, если он женится. Не позволит встречаться с сыном. Ни ему, ни старикам. Они очень любят внука. Расстроены ужасно.

— Давай не будем жениться, если у неё такая осведомлённость. Она что, твой паспорт проверяет?

— При чём здесь паспорт? Если я перееду к тебе, родители не сумеют скрыть, она их спровоцирует. Уже что-то почувствовала. Говорит, что я не сам юбку покупал, не мой вкус. Пришлось сказать, что администратор выбирала.

— Но у вас нет администратора.

— Я сказал, что есть. Жена Кантри.

Кантри — один из квартета.

— А что, Кантри ведь не женат? И очень симпатичный. Как это я его упустила!

— Перестань, всё очень серьёзно. Сын для меня — как музыка. Я без него не смогу. Она это знает.

Глупое, ужасно глупое положение. Ты понимаешь, Синеглазка, куда попала?

Да никуда она не попала!

Пусть идёт к родителям. Пусть они успокоятся и продолжают жить, как жили.

Пусть все, в конце концов, отстанут от неё!

И никаких ночёвок в Особняке!

— Всё, уходи, мне надо работать.

Молча закрывает за собой дверь.

Она смотрит из окна, как он идёт к остановке. Сигаретный дым за спиной серпантином — а ведь почти бросил курить.

***

День нашпигован событиями, звонками, разговорами. К вечеру от него почти ничего не остаётся. Упасть и заснуть.

Помнишь, как было раньше, в Модном Доме?

До пяти часов работа, а потом — вольная воля, и голова не забита делами. Два выходных — в её полном распоряжении, месяц отпуска.

А потом, когда жила с Талантом и училась в Альма Матер? Вообще — мечта и сказка. Всё лето — на даче, в красивейшем и любимом Ворожке.

Так зачем тебе всё это? Зачем тебе мужская работа? Ради денег?

Их почти нет, они приходят, уходят, не успеваешь руку протянуть — умчались. Там нужнее.

Может, это как раз то, к чему ты стремилась — из ничего создавать нечто стоящее?

Пожалуй, но радости нет. Одни заботы, преодоления. Создаёшь — и тут же теряешь.

Зато тебя знают. «Либерти» уже на слуху.

— К кому бы обратиться? Наш детский хор никому не нужен, сняли финансирование.

— А ты попробуй в «Либерти», там реально помогают. Раскручивают и концертами обеспечат.

Сама слышала такой разговор. Приятно! Полчаса ходила счастливая, пока не позвонил Тихий и не сообщил, что двое из квартета хотят уйти в Джаз клуб.

— А ты?

— Меня не приглашают.

Понятно… Тех, молодых, пригласили, тебя нет. А так бы пошёл, и звонить не стал.

Нет, она не справедлива к Тихому. Привёл ребят, поговорили. Небольшая уступка — повыше процент с выступления.

Разошлись довольные. Тихий шепнул: мне можно как раньше. С чего бы это?

Потому что он хочет ей помогать. Потому что они теперь живут вместе.

***

Он больше не боится за сына. Родители поклялись молчать. По мобильному телефону можно разговаривать откуда угодно. И никто ничего не узнает.

Она иногда слышит: бабушка уже легла, дед тоже… а ты уроки сделал?

Или вдруг срывается: надо к родителям, Олика сейчас привезут.

Пусть. Эта не большая ложь. Во спасение.

Во спасение чего?

Того равновесия, которое пришло в дом с Тихим. Поддержки, ведь на него всегда можно положиться.

Только дети…

Лео и Лили смотрят на него невидящими глазами. Лео ещё немного тянется, вместе изучают музыкальный синтезатор. Но время от времени у сына вырывается: Либер это не так бы сделал!

Тихий отводит глаза, голос становится безжизненным, картонным.

А Лили готовится вспорхнуть и улететь. Её ждёт Медведь на далёком берегу Беспамятной реки. И она сама уже — беспамятная. Ничего её здесь не волнует.

— Лили, ты помнишь Либера?

— Греческого полководца? Я так плохо знаю историю древнего мира! Вот Медведь — такой умный, он всё знает, что ни спроси.

Один Медведь на уме. Поезжай уже к нему, девочка!

***

Тихий придумал полезную вещь. Создать Студию звукозаписи. Самую большую и самую современную. Чтобы все музыканты не в Столицу ездили, а к ним.

— А где деньги взять?

Он подсчитал. Если всё разбить на этапы — по принципу наращивания — то для начала…

— Ну, это громадная сумма. А полный комплекс сколько стоит?

Да… Таких денег не собрать. В банк с этим бесполезно — какие они могут дать гарантии? Если только… Если только посмотреть деловую переписку Либера. Пока скачивала на дискету, кое-что прочла.

Дискета лежит в коробочке на том же месте: за панелью в кладовой, где хранятся швабры. Лео восстановил старый почтовый ящик, загрузил в него всю переписку с адресами.

Она не знает этих людей, не знает, какие у них с Минихгоузеном были дела. Всё приходится додумывать.

Целый день Синеглазка составляет письма. Содержание примерно такое: она обращается по просьбе г-на Минихгоузена, который временно проживает в Брюсселе, но оставил ей в управление свой продюсерский центр «Либерти». Далее несколько убедительных и не слишком хвастливых фраз, а в заключение — приглашение к сотрудничеству в организации Студии звукозаписи. И небольшой расчёт, из которого ясно, что дело выгодное.

Тридцать отправленных писем. Из них сработало шесть. То есть шестеро ответили, что заинтересованы, но… Нестабильность в стране, какие гарантии?

А имя Либера Минихгоузена — разве не гарантия?

Господи, куда её несёт?! Это, скорее, гарантия полного провала!

Но двое поверили.

Один согласился.

Он оказался директором крупнейшего металлургического комбината.

***

Море, солнце, белый песок, запах роз и тамариска.

Они в Болгарии. Вчетвером: она, Тихий, Олик и Лео.

Чудо произошло: Надин согласилась, что у бывшего супруга может быть личная жизнь.

Но, скорее всего, сработал проект Студии. Это будет Студия Тихого. У мужчины должно быть своё дело.

Внешностью Олик — весь в Тихого, а характер от матери. Он старше Лео, ему уже шестнадцать. Постоянно даёт понять, что они с отцом вместе. А остальные — просто фон, кордебалет.

Могли бы и не мелькать перед глазами!

Иногда Тихий отводит сына в сторону и что-то шепчет, а Олик в ответ кричит: «Я уже взрослый! Нечего мне указывать, что делать!»

Он хочет идти на танцы, пить пиво и знакомиться с девушками. А вовсе не лежать на пляже и общаться с малышнёй. То есть, с Лео.

И пока Олик валяется в тени на балконе, потягивая пиво, Лео играет с Тихим в волейбол, ложится спать до полуночи и встаёт с солнцем.

Возвращаются из Болгарии под знаком большой ссоры. Тихий отлупил Олика, причём на глазах у «кордебалета».

— У меня больше нет отца, понятно?!

Он выскакивает в зал ожидания белым и худым, будто прилетел с севера, а не с юга, и неделю не ел. Надин с ужасом в глазах обнимает сына и утаскивает к выходу, как выкупленного заложника. На остальных не смотрит.

Они, понурясь, идут к автобусу.

— Застегни пуговицу, — шипит Тихий и дёргает Лео за воротник.

Тот опускает голову, две слезинки капают с носа.

— Действительно, малышня! Маменькин сынок!

У первого же метро Тихий выходит — надо навестить родителей.

— Лео, не обижайся, он просто очень расстроен из-за Олика.

— Я понимаю. Только он мне никогда не простит.

— Чего не простит?

— Что я видел, как он бил сына.

Ничего, всё перемелется. Вот придёт Студия, Тихий займётся делом, запишет Олику диск, и воцарится мир.

Но сначала должна появиться Студия.


Ферт

Директор комбината пообещал, но не торопится подписывать контракт. Передал дело юристам, они тянут. Ещё немного — и будет поздно. Повсюду — рейдерские захваты, комбинат уничтожается.

Минихгоузен, это ты придумал такой сценарий?

Или твои идеи не сработали, и страна гибнет?

Тихий уже не верит в Студию. Он больше не ждёт и не надеется. Стал скрытен, отмалчивается и часто ночует у родителей.

Олик поедет с музыкальной школой в Финляндию. Нужны деньги. Если в «Либерти» нет концертов, Тихий играет по выходным в Джаз-клубе.

Синеглазка тоже добывает деньги. Чтобы не потерять Особняк. Устраивает там показы мод — под живую музыку. Две комнаты на втором этаже, пока тянется волынка с покупкой Студии, сдаёт портнихам из Модного Дома. Денег они не платят, зато шьют концертные костюмы. Это называется бартер.

Нет, видимо, про Комбинат нужно забыть. Искать зарубежные инвестиции.

И вдруг звонит телефон.

— Могу я поговорить с Минихгоузеном?

— Его сейчас нет…

— Я Вольдемар Тесла, новый директор металлургического комбината. Вы ведь Синеглазка?

— Да, Либер поручил мне…

— Я в курсе. Он говорил.

— Когда говорил?

Колени Синеглазки подгибаются, и она сползает на кушетку.

— Года три назад мы обсуждали с ним сотрудничество именно по этому вопросу. Но, сами понимаете, время тяжёлое… Тем не менее, я готов подписать контракт. Вижу, он завизирован юридическим отделом, и пока есть деньги…

Синеглазка сидит на кушетке оглушённая. Неужели всё получится? Неужели связалась старая, прервавшаяся нить?

***

Время идёт. Надежда тлеет без подпитки, гаснет, потом опять разгорается.

Это самое паршивое. Лучше бы отрезать и забыть! Нет же, тянется старая песня: попробуем ещё раз, придётся немного подождать… после обвала рубля… Ну, да, деревянные спилы, которыми расплачиваются за свободу.

И вдруг… И вдруг!!!

«Ваш груз поступил на таможенный терминал. Просьба прибыть с документами не позднее 13.09. В противном случае груз будет отправлен на складское хранение. Стоимость хранения…».

Да, неслабо они берут.

Конечно, до 13.09. успеют. Время есть.

Но что-то не сходится. Что-то постоянно неправильно. Нужны новые документы, ещё и ещё!

Уже неделю Студия на складе. Счётчик тикает.

Это таможенный произвол. Что делать, куда обращаться?

В милицию? В Прокуратуру?

Они все повязаны, Синеглазка.

Помнишь, Либер готовил антикоррупционный закон. Даже отправил его в Думскую Башню. Как раз об этом. Но закона нет. Многих законов больше нет: их взяли на доработку и обратно не положили. Нет закона — нет выхода.

***

Прошёл месяц. Ничего не изменилось, счётчик тикает. У них уже нет денег, чтобы выкупить Студию.

Погоди-ка, Синеглазка, что говорила Клео про семь цифр?

«Когда наступит безвыходная ситуация, вспомни о них».

Ну, вспомнила. Дальше что? Куда их прилепить?

Первая — семёрка. Её любимое, везучее число.

Дальше — день рождения Лили: 040370.

А всё вместе?

7040370. Ни о чём не говорит.

Код ячейки камеры хранения?

Где она, эта камера?

Шифр сейфа или дипломата с деньгами?

Никаких сейфов у них нет, а дипломат исчез вместе с Либером. И у него был простой замочек: чик-трак.

Ох, этот Либер, любитель розыгрышей и загадок!

Ну, думай, Синеглазка, думай! Это его загадка. Для тебя. На случай, если всё плохо.

Так… он что-то говорил про это. О том, что когда всё плохо, лучший выход — всегда насквозь. То есть самый короткий путь. Он же — самый простой.

Что же состоит из семи цифр — простое и обычное? С чем постоянно имеешь дело.

Ну же! Ну!

Номер телефона, глупая ты гусыня!

***

— Ангел Руф слушает.

Ого, даже ангел! Значит, всё правильно.

— Здравствуйте! Ваш телефон дал мне господин Минихгоузен…

— А, Либер-Миних! Как он поживает?

— Хорошо, только с его грузом проблема. Он рекомендовал…

— Всё правильно. Я — как раз тот, кто вам нужен. Ваш ангел-хранитель.

Это уже как-то слишком. Ну, да ладно. Посмотрим.

— И дело, конечно, не терпит отлагательств?

— Да, что-то вроде этого. Короче, счётчик тикает.

— Он всегда тикает, вы не заметили, милая…

— Синеглазка.

— Да, конечно, он мне говорил… I wonder why Yesterday you told me about the blue blue sky. And all that I can see is just a yellow lemon-tree.

При чём тут синее небо и лимонные деревья? Либер, Либер, давай без загадок. Сейчас не до них!

— Привыкайте, Синичка, я очень люблю петь.

Вот, и про Синичку знает. Может, это Либер? Нет, голос совсем другой.

— А помочь сможете?

— Конечно. Ведь я ваш ангел-хранитель. Давайте адрес.

— Таможенного склада?

— Нет, дорогая Синичка, ваш адрес.

***

Ангел заехал к ней домой, и они заключили соглашение: он вызволяет студию без всяких складских поборов, а она раз в месяц ходит с ним в Императорский театр.

Он поправляет очки на своём слегка ассиметричном, узком лице. Довольно пожилой, но ещё не старый. Ведёт правильный образ жизни. Не в её вкусе.

— В течение какого времени? — строго спрашивает Синеглазка, как будто ей предлагают, по меньшей мере, мыть в этом театре полы.

— Всю жизнь.

Ой, надо подумать! Нельзя брать обязательства — какие бы то ни было! — на всю жизнь. А вдруг она уедет в другую страну? А вдруг заболеет или от старости не сможет дойти до театра?

— Испугались? Я пошутил. В течение года, начиная со следующего воскресенья. Идёт?

— Ну, если у вас получится со Студией…

— У меня всегда всё получается.

Ангел Руф оказался волшебником. Уже через день студийная техника была вызволена из склада. Без всяких таможенных поборов.

***

Вот, теперь новая забота. Зачем ему это понадобилось? Чтобы она ходила с ним в театр. И не просто в какой-нибудь, а именно в Императорский. Который ещё недавно носил имя Вождя. Теперь вернули исконное, и театр стал недоступен.

Так радуйся, дурочка, что раз в месяц посмотришь когда-то страстно любимый балет в страстно-любимом театре!

Идёшь под руку с красивым, элегантным, пожилым джентльменом, знатоком поэзии и любителем Битлз. А на сцене — Жизель.

Ах, как она в детстве мечтала…

Ну, об этом забудь! Смотри, наслаждайся.

Только вот мысли: тук-тук. Зачем Ангел Руф привёл тебя в театр? Показать тебе… Показать тебя…

Ей бы бинокль, но просить неудобно: с седьмого ряда и так всё прекрасно видно.

В антракте идут в буфет, для них забронирован столик. Кофе, кусочек чего-то воздушного, с россыпью земляничных ягод, по рюмочке зелёного ликёра.

Ангел трогает губами кофейную пенку и говорит о балете. Она не следит за ходом его мыслей, отвечает невпопад. Всё думает, как ей себя вести, если после спектакля…

В такси едут молча. Вот и её дом.

Что делать, если он вдруг…

Идут к парадной. Ангел останавливается у двери и произносит, улыбаясь глазами: «Ну, через месяц увидимся. Будет нужна помощь — звоните в любое время, номер знаете».

Конечно, знает. Семёрка и день рождения Лили.

А он уже сел в такси и машет рукой в перчатке.

Впервые за весь вечер Синеглазка улыбнулась.


Херъ

Студия будет не здесь.

Тихий договорился с Джаз-клубом, Густолобый даёт помещение в подвале.

Это очень круто, все джазисты станут клиентами студии.

Синеглазка и рада, и не рада. Густолобый — величина, но и пройдоха. Он за этот подвал будет писать своих бесплатно.

— Ну, не бесплатно, а с большой скидкой, зато какая реклама! — предвкушает Тихий.

Главное — отдать долг комбинату. Остальное — пусть возьмёт себе, у него семья.

А ты уже не его семья?

Наверно, нет. Если вопрос встаёт: она или они — сын, родители и даже Надин — ответ заранее ясен.

Тогда не ставь так вопрос. Они все имеют право на частицу его внимания.

Да, только он — Тихий. Пока до неё очередь дойдёт, ничего не останется. К тому же родственники более требовательны.

Но ведь он живёт с тобой, он твой.

Она этого не чувствует. Совсем. Каждый раз — будто собирается украсть.

Нет, ей краденого не надо.

***

В Особняке все говорят: наша Студия. Только она знает — чужая. И Тихий скоро станет чужим, на его месте в квартете уже другой: молодой парень с консерваторским дипломом.

Он хотел, чтобы взяли Олика, но Синеглазка против: ему надо учиться. А сама думает: тяжёлый характер.

— Тебе нужен администратор, — советует Синеглазка и даже готова отдать Мира.

— У меня уже есть, — Тихий улыбается солнцу, протянувшему через окно тёплые, в пляшущих пылинках, руки.

Это удивительно. Он не хотел никаких помощников, а тут вдруг сам нашёл.

— Я ведь говорил, что к родителям приехала моя сестра.

— Та, что с Окраины?

— Да, Сапфира. Она учительница младших классов. В отпуске до конца месяца.

Тихий нежно, как котёнка, гладит солнечный луч на рукаве. Зажмурясь, с улыбкой произносит: «Вчера на семейном совете решили, что ей не стоит возвращаться домой».

Вот, получила — ты в семейный совет не входишь.

Да и чёрт с ним, подумаешь, новость!

— И какое отношение это имеет к студии?

— Сапфира будет администратором.

И, не давая возразить, продолжает восторженно:

— Во-первых — свой человек. Это плюс. Во-вторых, изучает психологию и разбирается в людях. Ну, и выглядит привлекательно, умеет создать впечатление.

— Ты никогда о ней не рассказывал. Вы давно не виделись?

— Я тогда вернулся из армии, а тётя Агата, сестра отца, приехала к нам погостить. И Сапу привезла. Ей было лет четырнадцать. А теперь двадцать семь.

Тихий улыбается воспоминаниям: он после армии, ей четырнадцать.

— Хорошо, познакомь.

Повисшая пауза. Наконец, спокойным голосом: «Конечно, поехали к родителям. Хоть сейчас».

***

Надавив кнопку звонка, стоят у двери, прислушиваясь к заливистому смеху. Как будто сами его звонком и включили. А может, это и есть звонок — со сменными мелодиями?

Им открывает отец. Он серьёзен. Впрочем, как всегда. Пока раздеваются в маленькой прихожей, смех не умолкает, сопровождаемый возгласами матери: «Сапа, всё, хватит, не могу больше!».

В комнате накрыт стол. Белая скатерть, хрустальные рюмки, тарелки с золотым ободком и розочками. Праздник, что ли, какой?

— А у нас теперь каждый день — праздник, — машет рукой отец, и не понятно, поощряет он это или осуждает.

В торце стола — молодая и красивая женщина. Курносая, с пышными кудрями, бликующими от смеха глазами под крыльями бровей. Губы в движении: то хохочут, то поджимаются, чтобы тут же раздвинуться в улыбке.

Живое лицо. Пожалуй, излишне.

Так она же с Окраины. Там все такие — хохотушки и насмешницы.

Разбивательницы сердец.

О чём ты, Синеглазка? Она же сестра!

Она кузина.

***

Подбежала, бросилась обнимать. Глаза лучистые, искренние.

Она так рада, так рада, давно хотела встретиться, да брат не пускает, со стариками держит, баснями кормит.

— Ой, пирог-то, пирог!

И на кухню. Мать за ней.

Хозяйственные хлопоты.

Да, красавица. Но выговор! От него не избавиться. Значит, телефонные переговоры отпадают.

— Она научится, будет как все.

— В музыке разбирается? Или в делопроизводстве?

— Да не это главное! Она всё освоит. А вот природной живости, смекалке и весёлому, лёгкому характеру не научишь! В этом её ценность!

Тихий смотрит на сестру с ласковой улыбкой. Смотрит, глаз не сводит. Брови у них одинаковые — густые, летящие.

Пирог с рыбой и яйцом. Специально для брата, он любит.

Синеглазка откусила и чуть не выплюнула: пересолен.

Тихий ест и нахваливает, взгляды на сестру мечет.

А она: ха-ха-ха, ха-ха-ха. Потом куснула раз и застыла: смотрит на всех, в глазах испуг. И вдруг — слёзы во все стороны.

— Сапа, миленькая, не расстраивайся, — утешает тётка.

А Тихий упрямо съедает кусок за куском, повторяя: «Отличные пироги, никогда таких не ел».

Это уж точно.

***

Домой приехали поздно. Лежат в постели и разговаривают о будущем.

О будущем Сапы.

— Ей надо где-то жить.

— Пусть поживёт у твоих. Они ведь не против?

— Понимаешь, она разошлась с мужем, есть сын, пока живёт с бабушкой. А Сапе надо свою личную жизнь устраивать.

— Так личную жизнь или карьеру?

Тихий отстраняется, и в темноте Синеглазка видит напряжённые белки глаз.

— Для неё важно и то, и другое.

И, через паузу: «Я уверен, у неё всё получится».

— С твоей помощью — наверняка.

— Это моя сестра, я буду делать всё, чтобы ей помочь.

— Может, и мужа подыщешь?

— Сама справится. С такими данными ещё выбирать будет.

Смеётся и обнимает Синеглазку. По-братски.

***

Тихая Сапа. Как же она сразу не догадалась? Ещё Либер говорил: именем всё сказано.

А теперь смотри со стороны, как рушится, приходит в упадок твоя семейная жизнь. Тихий больше не бывает в Особняке. Он в джаз-клубе. Сестра рядом.

Потом он провожает её к родителям, а порой там остаётся: метро закрылось.

Неужели ты отдашь всё: мужа, Студию, которую с таким трудом…?

Она одурманила его, соблазнила.

Тогда надо бороться.

В театре Ангел смотрит с тревогой: «Какие-то неприятности? Финансовые трудности? Угрожают?».

— Нет, нет, всё хорошо, просто устала.

— Человек не устаёт, пока не устанет душа. Что у вас на душе?

Мрак и безысходность. Об этом даже не с кем поговорить. Скажут: что плохого — брат и сестра помогают друг другу?

И только ловцы человеческих взглядов довольны добычей. Они запирают в свои подземные хранилища смертельное, бьющее наповал оружие и вешают на дверях знак радиации.

— Вы не хотите довериться мне?

Гримаса горечи старит лицо Ангела. Рука в безупречном манжете чуть дрожит.

Ангел, угроза существует, но вы не в силах помочь. Это не таможенный рэкет.


Омега

Она должна поговорить с Тихим. Не дома, где он появляется только к ночи, усталый и чужой. Не в джаз-клубе и не в Особняке. Где-нибудь на природе, чтобы гармония и покой вокруг.

Хорошо бы ещё и вкусная еда, ведь путь к сердцу мужчины…

Брось ты, вспомни пересоленные пироги!

И всё же.

Синеглазка договорилась с директором санатория, забронировала лучший номер с видом на Залив. В пятницу вечером они приедут — у Тихого теперь авто — и сразу пойдут на массаж. Потом ужин и променад перед сном по сосновым дюнам. Субботнее утро будет насыщено восстановительными процедурами, потом обед, прогулка на яхте до Кронштадта, а вечером старомодные танцы под аккордеон.

Будет время всё обсудить.

Тихий обрадовался: надо оторваться от дел. В пятницу утром был весёлым, предвкушал отдых и встряску.

— Только вот не знаю, смогу ли к шести. Не жди меня, я подъеду, как только освобожусь.

***

Она позвонила из санатория в семь, но мобильный не отвечал. Уверенная, что никто не подойдёт к телефону, набрала номер Студии.

Трубку взяла Сапфира. Да, брат здесь. Нет, он занят. В санаторий? Ничего не говорил. У них столько дел, вряд ли. Позвать не может, он разговаривает по мобильному с клиентом. Да, хорошо, да, обязательно.

Звонка ждала с телефоном в руках. Массаж пропустила, на ужин не пошла.

В девять позвонила сама. Разговаривал с трудом, будто слова причиняют боль. Да всё вдруг навалилось, сам не рад. Но не бросить.

Слышен голос Сапы: «Я ж сказала ей, что мы заняты, чё дёргать людей!».

Ох уж этот неистребимый окраинный выговор!

До ночи Синеглазка ходила по дюнам, ноги вязли в песке. И сердце вязло, билось рывками.

Утром позавтракала и пошла на остановку автобуса.

***

Тихого не было все выходные, мобильный отключён, Студия молчит.

Позвонила родителям, трубку взял отец. И тут она всё ему выложила, без обиняков. Он сказал только одно: «Нет тут её отца — он бы задрал подол и выпорол».

Некому пороть, оказывается.

Да, наверное, и поздно.

Тихий явился в понедельник вечером.

— Слушай, я так голоден, все выходные пахал и только чай да кофе.

Где пахал, что пахал?

У неё плов, салат и клюквенный морс.

— Так это ж прекрасно!

Про санаторий молчок. Не было этого, не было.

Поел и сразу заснул.

А утром ушёл с озабоченным лицом. И пропал окончательно.

***

Через неделю звонок.

— Синеглазка, отец умер.

— Как? Отчего?!

— Лёг, не ел, ни с кем не разговаривал. Наутро мама потрогала — холодный.

— Я сейчас приеду.

В квартире тихо. Только мать тихонько плачет в спальне.

Сапы нет. Живёт у подруги.

На похороны приехал её батя. Здоровый, обаятельный, сразу взял дело в свои руки.

На кладбище пришли двое друзей отца, говорили, какой он был честный, прямой, бескомпромиссный.

Сапа ходила поодаль, временами мелькала между деревьями. Никто её не звал. Батя сказал: «Опять выкрутасы».

Всё, решено, он забирает дочь с собой: погуляла по столицам и хватит.

Пойдёт учить детей.

Юл будет жить у матери. Он ей сейчас нужен.

А она? Она кому-нибудь нужна?

***

Синеглазка подходит к буфету и достаёт графинчик. В нём коньяк «Сторожевая башня». Выпивает рюмку, следом вторую.

Эй, люди, почему вы не спите? Почему в беспокойстве ворочаетесь в своих мятых постелях? Вам что, тоже плохо?

Открывает окно и осторожно, чтобы не пораниться о жестяной карниз, сползает в темноту ночи. Плывёт над Городом, раздвигая руками клочья тумана.

Вот мастерская Брюса. Там много народа: две девушки в пальто и с дорожными сумками. С ними беседует Забота, и вот они уже раздеваются в тесной прихожей. Сын, Брюс Младший, читает книгу, то и дело поглядывая на отца. Тот ничего не замечает, он рисует пером и тушью. Люди на рисунке размахивают руками.

В переулке сбивчивые шаги. Это Скиталец ведёт под руку женщину. Она недоверчиво слушает его. Между ними девочка, примерно того возраста, что и Лили когда-то… Господи, двадцать лет назад! На Скитальце добротное пальто, только зубов так и нет: боится врачей.

Ещё пара кругов над Городом, и пора возвращаться.

Вот больница. Здесь лежит Талант Бескрайний. Он после операции, и Юнона рядом.

Только Либера нигде нет. Да и откуда бы ему взяться, он же в Брюсселе.

Подумаешь, Брюссель! Поднимись повыше и увидишь всю Европу!

Нет, не надо повыше. Домой, домой…

Видишь, Тихий, мы потихоньку отдаляемся. Мы — в разных часовых поясах. Это не так больно, если потихоньку. Всё произойдёт само собой. Ты будешь приезжать раз в неделю, потом раз в месяц. И однажды заберёшь свои вещи.

Их и так осталось немного.


КИР МИЧУРИН

Цы

Синеглазка просыпается и понимает, что уже целую вечность не выходила из дома.

В квартире никого. Лео с другом поехал автостопом на Юг, купаться в море. Искупаются — и сразу назад. Неделю туда, неделю обратно. У молодых своё понимание времени.

Лили с Медведем живут на Беспамятной реке и растят детишек. Их уже двое. А, может, трое. Да, точно трое, недавно родился мальчик. Детей зовут красиво: Добронрав, Любавица, Ветерок. Хорошие дети, дружные. Любят мать, боятся отца. Всё как положено.

А её ребята, её команда? Как они там, в Особняке?

Всем правит Миру Мир. У него мышь не проскочит. Каждый месяц — отчёт. Смотри, Синеглазка, мы хозяйственные.

У Тихого дела похуже. Еле-еле тащится. А как же Студия, единственная в Городе?

Так Густолобый своих пишет бесплатно. Только у него все — свои.

Да ещё друзьям не отказать, а в друзьях теперь масса народа. Никогда у Тихого не было столько друзей! Денег едва хватает отдать инвестору. Хорошо, что в Особняке концерты, на это и живёт.

Сапа вернулась, привезла сына и сразу врукопашную — порядки наводить. В Студии все думают, что она жена Тихого, побаиваются.

Возможно, и так. Только Синеглазке уже всё равно.

С этими полётами она всё на свете перепутала и теперь ничего не понимает. Кому она нужна? Кто ей нужен?

***

Перед Новым Годом ходила с Ангелом в Императорский театр. Слушали «Садко». Первое отделение запомнила хорошо, а вот дальше… После буфета как-то обрывочно.

Помнит только, как Ангел сказал: «Сегодня в последний раз».

Что «в последний раз»?

Прошёл год, закончилось соглашение, она больше не обязана…

Он что-то путает. Прошло уже, как минимум, три года с того дня, когда он помог со Студией. Про обязательство она напрочь забыла. А он вот напомнил.

Значит, больше не хочет.

Ну, и ладно! Прощайте. Было приятно с вами познакомиться. И каждый месяц сидеть рядом в плюшевых креслах, смотреть балет или слушать оперу.

Лучше балет, ведь она когда-то мечтала…

Замолчи, сколько можно об этом!

***

Дома подошла к буфету и ужаснулась. Графинчик был пуст. Кто-то выпил её «Сторожевую башню»!

Да сама и выпила. Вчера вечером.

Нет-нет-нет! Она никогда так не поступает, никогда не оставляет графинчик пустым.

Всё бывает в первый раз. Ты ведь не думаешь, что Лео…

Лео ненавидит алкоголь. А также наркотики и табак. И, похоже, равнодушен к женщинам.

Лео — тайный монах, член компьютерного братства.

Ну, это может оказаться почище остального! Виртуальная бездна…

Да ведь он уже взрослый, сам решит, в каком мире жить.

А ей-то что делать? Она привыкла перед сном…

Вот и отвыкай. Поезжай-ка в Ворожок — смени обстановку.

Яволь, портайгеноссе!

***

Вот мельница, она уж развалилась. Вот башня с аистами. А за поворотом — их дом.

Как всё заросло! В кустах жужжат и шумно вздыхают дикие звери. Бузина, крапива, лопухи стоят монументами.

Еле пробралась к двери. Вьюн хватает за ноги, дикий виноград обвил веранду, замотался вокруг замка;.

Крыльцо расшатано, стёкла треснули. В коридоре с потолка свисает пыльная паутина, в щели между половицами набились веретёнца крысиного помёта.

В комнатах уютно, только сыровато. Затопила печь — и дым пошёл в избу.

— Там галки гнездо свили. Решили, что никто не живёт и сразу — гнёзда вить. Вот уж какой год.

Это соседка, Ада, младшая из сестёр. Старшая, Рая, у дочки в Городе, нянчит внуков. Раньше сёстры жили вместе и держали коров. Все так и говорили: Ады-Раины коровки. Самые большие удои давали… Теперь у Ады только одна осталась, да и ту она грозится сдать на мясо.

Сад оставить на завтра, а сегодня — порядок в доме навести.

К вечеру умоталась, перекусила бутербродами и легла спать. Бельё влажное, так и не удалось избу просушить.

И чего тебя сюда понесло?!

Чтобы найти того, кому она нужна, кто ей нужен.

Ну, и кому ты тут нужна?

Пока неизвестно. Всё, спать, спать…

***

Сквозь сон: тук-тук-тук. Потом громче: звяк-звяк-звяк.

Так и стекло можно высадить.

Рань-то какая, ещё шесть утра!

Но солнце уже встало, между ветками яблонь пробирается, чтоб поздороваться: с прибытием, мол, хозяйка.

За окном, у крыльца, тёмная фигура маячит.

Будто сосед, только заматерел, мужиком стал. А был юнцом, когда в последний раз виделись.

Как же его зовут? Вроде, Кир. Точно, Кир! А фамилия такая известная, сельскохозяйственная. Вот, вспомнила — Мичурин!

Пошла открывать. Действительно, он.

— С прибытием, хозяйка!

— Привет, Кир. Зачем пожаловал?

И так ясно, зачем. Несёт, как из винного погреба. Опохмелиться пришёл. На свежую поскорее напасть, пока другие не пронюхали.

— Просто пришёл — поздороваться и узнать, не надо ли помочь. Картошки, там, луку принести. Может, за водой сходить или починить чего. Вот, пробой никудышный, одно название, что дом на замке;.

Да, какой парень был! Красавец, высокий, волос чёрный, брови густые. Плечи, ноги — всё накачано. Просто бык-производитель с родословной.

Родословная, кстати, тоже имеется. Если Мичурина где в округе встретишь, знай, это одна семья. Других Мичуриных на многие километры нет. Они все родственники. И чётко делятся на черноволосых, крепких баб, тянущих совхозный и личный воз, и на ледащих рыжих мужиков — пьяниц и дебоширов.

Кир статьями в мать, а характером — в рыжего отца-гармониста. Такой же пьяница по всему.

Не тебе об этом говорить. Помоги лучше человеку.

***

Когда же они виделись в последний раз? Она ещё училась в Альма Матер и по осени приехала в Ворожок картинки писать с натуры. С ней Белка захотела — за грибами. Белых в тот год было!

Он примерно так же нарисовался: тук-тук в окошко.

А она и рада — натура живая сама пришла. Давай, садись, рисовать буду.

Да мне, говорит, не усидеть на сухую. И к тому же у меня день рождения.

Ну, это он брешет, известный приём.

Ладно, в сельмаге взяли бутылку Русской. Потом ещё раз пришлось идти.

Она-то замужем, так он все чары — на Белку. Та, правда, тоже замужем, но Киру об этом неведомо.

Ухаживал по всем правилам — привёз из лесу мешок белых грибов. С дальним прицелом.

Синеглазке — пакетик, по-соседски.

В темень, в ночь, они выходили на крыльцо, целовались.

Потом, вернувшись в Город, она спросила у Белки: «Между вами что-то было?»

Та смеётся: «Мешок грибов!».

И вот теперь, двадцать лет спустя — как в романе Александра Дюма — он пришёл, и никакой Белки, а только душистые июльские травы.

Купаются по ночам, потом Кир идёт домой, а перед этим мнёт-тискает ей руку.

Приходит после работы — тракторист, ударник — и по хозяйству помогает. Но сначала пара стопок. Для этого у неё самогонка припасена.

***

Синеглазка, с тобой всё в порядке? Этот алкогольный пейзанин тебе не пара. С ним же не о чем говорить!

Ерунда! Ещё наговорится. Скоро лето кончится, она вернётся в Город, там в Особняке дел невпроворот, дома Лео строит трёхмерную жизнь, того и гляди, туда переселится.

А пока — сад, лес, озеро! Райские кущи!

И этот молодой ещё мужик — руки-ноги накачаны, шея, что столб, плечи рвут рубашку.

Что ему эта бутылка — чихнуть на раз!

А в постель его пустишь?

Поглядим. Он пока на испытательном сроке.

Вот, принёс парного мяса: работал на забое телят. Только больше — ни за что!

Свинья, корова, даже лошадь — ему нипочём. Ловко так в сердце своим острым ножом — мгновенная смерть. А телят — не может. Такие глаза у них, такие глаза!

— Налей-ка выпить, а то муторно на душе.

— А мясо-то сготовить?

— Теперь уж что, сготовь. Только я тебе принёс.

— Хватит на двоих. У меня баня стоплена, пойдёшь?

Глядит-выглядывает, что это ему предлагают: помыться или как?

Ладно, пока мойся. Потом сядем рядком да поговорим ладком. Она с рюмкой «Сторожевой башни», он — со стопкой самогонки.

Только разговора не получилось. С бани, с парилки бегом на озеро. Нырнули и стоят в темноте рядышком. И тут его руки, как два весла, ей под спину. И он несёт её, несёт…

Так до дому донёс, прямо до кровати. И молча рядом повалился.


Червь

Яблоки ковром на дорожках сада. Ветки по ночам трещат, валятся с урожаем. Что же делать с этим изобилием?! Пока ещё летние падают, а следом осенние и зимние пойдут.

— Эй, заготовители, где вы?

Вымерли все.

Пропадут ведь яблоки, такие хорошие, краснобокие! А белый налив и недели не пролежит.

— Детка, если лишние, я кабанам снесу.

Она теперь Детка. Приятный парадокс.

— У тебя, что ли, есть знакомые кабаны?

— Да, мы друг к другу какой год приглядываемся. Уже все ихние морды изучил. Они меня по шагам узнают.

— Радостно встречают?

— Не-а, врассыпную. Я же охотник. Но зверьё должно выживать, молодняк выкармливать. Взял кабана, накорми остальных.

Яблоки — в мешки, мешки — на подводу, Гнедой повёз к лесу.

***

Утром просыпается — серенько за окном, дождь.

Кир сапогом раскочегаривает вчерашние угли в самоваре.

Теперь они вместе, вставать приходится рано, с петухами.

Пьют чай с Ады-Раиным творогом и сметаной. Варенье сама наварила.

Ой, и хозяйственная же ты! Домовитая!

С выпивкой до вечера ни-ни. Потом немного за ужином. Без фанатизма. А то с его темпами долго не протянуть. Да и к отъезду готовиться надо.

— А я? Как же я без тебя?

— Ну, а как раньше жил без меня? Пойдёшь домой. Тебе работать надо, мне тоже.

— Раньше я тебя не знал. А теперь мы вместе. Что ли врозь опять? Мне одному зимовать?

— Ты ведь в Город не поедешь?

— Не, я там пропаду. По асфальту ходить — чистое наказание, все кости болят. Как вы ходите, удивляюсь!

— Ну, вот. Я здесь тоже не могу, меня работа ждёт, и Лео одного не оставишь.

А сама думает: куда он мне, алкаш?

— Детка, а если я пить брошу? — как бы читая её мысли.

— Во-первых, ты не бросишь. Во-вторых, что это изменит? Мне надо в Город.

— Я брошу. Решил и брошу. Доктора найду, закодируюсь. Пить не буду. Не хочу без тебя.

Сидит, ссутулившись, курит в печку. Лицо горестное.

Он молодой ещё, сорока нет. А ей полтинник светит через год.

Не пара они ни по каким параметрам.

Что ли выгонишь, и нисколько не жалко? Ходил тут рядом, спал, уткнувшись в твоё плечо. За садом, за домом следил. Прививки на яблонях-грушах делал. Весь день в работе, отдыхать не приучен. Если только рыбалка да охота. Но это — добыча, опять же, при деле.

Бросит пить — останется жить в доме. Будет за хозяина.

Обрадовался, целовать принялся.

***

В Город поехали вместе.

Лео встретил по-доброму, шефство взял. Прежде всего — от матери защищать, чтобы не дёргала и не насмешничала. Человеку надо оглядеться.

Врача нашли быстро. Убедительный дядька попался. На три года уговорил.

Вечер наступил, Кир всё прислушивается к себе: не тянет ли выпить?

— Совсем не тянет! Вот это доктор! Но и ты не пей, Детка, ладно?

Ей-то проще простого. Два дня прошло — полёт нормальный.

На третий день, когда он уехал в Ворожок, сходила в продмаг и купила «Сторожевую башню».

Она может не пить. Просто иногда надо расслабиться.

Но не в тот же вечер?

А почему бы нет? Пара рюмок — и всё. Снимает усталость.

Да от чего ты устала, Синеглазка?

От жизни такой.

***

Чем она плоха, твоя жизнь?

Вроде уже и не так плоха. Как-то всё сложилось, приладилось одно к другому. Одиночества нет, а свобода осталась.

Она знает: в Ворожке её ждёт мужчина. В любой момент она приедет — он там. С натопленной печкой, сваренным из кабаньих голов студнем, чисто вымытыми полами, стопленной банькой.

Он кинется к ней, обнимет-прижмёт здоровыми ручищами. Крепкими поцелуями, как печатями, покроет всё лицо.

И только в постели, после всего, спросит охрипшим голосом, надолго ль приехала.

Пока не надоест, отвечает уклончиво.

Это не точная информация, тревожит возможными неожиданностями. Вдруг проснётся и скажет: всё, надоело, завтра уезжаю!

От этого встреча тут же окрашивается горечью расставания.

— Я один, совсем один.

Он говорит, как все местные: «води;н». Звучит по-детски, жалобно.

Был бы при деле, время не тянулось бы бесконечно, особенно ночью. Он с осени без работы — совхоз развалился, все сидят по домам, перебиваясь редкими, случайными приработками. Спиваются потихоньку. С утра выпил — весь день свободен. А ему как?

А вот так!

Теперь перед отъездом они садятся за круглый стол, обсуждают, что надо сделать по дому. И сразу же — в список. Рядом — примерные траты.

— Вот, до следующего приезда успеешь? — она прикладывает к списку деньги. Так что список — как договор.

Кир изучает, делает пометки.

Все телефонные разговоры начинаются с рапорта о проделанной работе. Или с вопросов, если что-то надо уточнить.

Следующий приезд — как приём объекта. Всё дотошно посмотреть, вникнуть в детали, во все его трудности и способы преодоления. Он горд, он счастлив. Любуется пёстрым списком.

Самое главное — вычёркивать. Молнией красного фломастера, празднично. Апофеоз свершения. Как подстреленная дичь. Вжик — и нету!

Отъезд без трагических нот. Звучит гимн труду. Мичурин любит работать. Советское воспитание.

***

За такое усердие должна быть награда.

Поводов много. Первое — её полтинник, законный юбилей. Будет не менее пятидесяти человек. Уже решено: зафрахтуют кораблик, поплывут по разбитой ледоколом реке до Залива, потом повернут назад, пришвартуются у Сфинксов. Веселье до полуночи. «Вивачелло», другие музыканты и артисты продюсерского центра «Либерти» — всех пригласит.

Кир должен приехать обязательно! Как иначе он узнает об успехах своей Детки?!

Пусть другие ему расскажут. Пусть поймёт, как её ценят!

Весной они вместе займутся садом. Это будет новый сад: с мощёными дорожками, клумбами, прудами и альпийскими горками. Сад её мечты.

Теперь, когда у неё есть Мичурин, этим мечтам пора осуществиться.

Машину уже купили — надёжный, как трактор, отечественный джип. Чтобы по бездорожью рассекать!

А потом, глухой осенью они поедут в Жаркие страны. Загорать, купаться в океане, путешествовать, любить друг друга!

***

Синеглазка, ты его с кем-то путаешь. Он этого не вынесет. Для него твои списки — уже прорыв в другой мир. Как послания с Марса. А ты — Жаркие страны, юбилей на корабле…

Кто это ей нашёптывает?

Её ангел-хранитель. Ангел Руф.

Он появился в самый разгар веселья, когда «Вивачелло» исполняли свой зажигательный коронный номер.

Сидел рядом с чашечкой кофе в руках, словно в буфете Императорского театра.

Надо же, думала, больше никогда не увидятся…

Сказал и исчез.

Чего так холодно-то? И в спину дует.

Так это ветер с Залива, ведь они на море! Впереди темень, только зелёные цифры — 3:17 светятся вдали. Мигнули — 3:18.

Вот что… Это не корабль. Она на кухне. Заснула прямо в кресле.

***

Он прав, её ангел, — Мичурин не готов к таким потрясениям.

Не готов осознать пропасть между ними.

Он упадёт в эту пропасть, едва приблизится к ней.

Глупости, всё он видит и понимает! Более того, ругает её за небрежность, за пыль, за долгие сборы. Он вовсе не считает свою Детку образцом совершенства. Ценит то, что делает сам.

Да, он полон скрытых достоинств. В нужный момент они проступают, и тогда видна основательность и житейская мудрость его души.

Он поймёт. И перестанет третировать её мелочами. Любит идеальную чистоту — пусть убирает сам. Пусть возьмёт на себя быт семьи.

Но какая у них семья: он там, она здесь? Только летом вместе, и то с перерывами. В гости ездят друг к другу.

Так гостевые браки — самые крепкие.

Может, на Западе они и крепкие, а у нас, да ещё в деревне, где мужики спились и повымерли, мужа нельзя одного оставлять. Тем более, непьющего.

Ведь он теперь герой. Молодой, красивый, работящий, трезвый. С машиной.

Мечта любой женщины!


Еры

В самый разгар совещания звонит телефон. Это Ада из Ворожка.

— Приезжай-ка скорей, дочуша, неладно в твоём дому.

— С ним?

На Синеглазку смотрит десять пар глаз, особо не поговоришь.

— Твой лежит, скопытившись, а по дому народ толчётся, рвань всякая. Я было сунулась — на меня с поленом.

Вот. Мечта любой женщины лежит «скопытившись». А в её доме всякая рвань. Только б не сожгли.

— Завтра буду. Он что-нибудь понимает?

Десять пар глаз глядят, не отрываясь, тишина, как на кладбище.

— Не, дочуша, повалился на диван и засох. А там гулянка, не приведи господь… Скорее б ты приехала.

Эх, как это не вовремя! Такое важное собрание. Можно сказать, решающее.

Жизнь и благополучие компании от него зависят!

А твоя жизнь? Твоё благополучие?

Так это и есть её жизнь! И та — её. Надо тут сначала доделать, потом туда…

— Ну, и что вы предлагаете? — это уже она своим ребятам.

В её маленьком царстве-государстве междоусобица. Спорят, кто важнее, от кого толку больше. А как это посчитать? Арифметика не всегда права. Швеи, временно пущенные в две комнаты, теперь на полных правах. Они своими ручками и тарахтящими машинками зарабатывают больше «Вивачелло». Новички, молодёжь — только расходы. Детский хор не вылезает из-за границы, но денег не видно.

Они все хотят справедливости и понимают её по-разному.

Смотрят на Синеглазку с вызовом: вот, реши-ка, кто тебе больше мил?

Они ей одинаковы милы.

А сейчас, рыкающие друг на друга, — одинаковы противны.

И вообще, у неё там рвань всякая толчётся, любимый муж скопытился и засох, ей не до вас!

— Меня не будет пару дней, обсудите всё и решите сами, по справедливости.

Переглядываются в недоумении. Чтоб хозяйка им решение на откуп дала — невиданное дело.

Случилось с ней что-то.

***

Почему, почему так? Ведь всё для него! Так заботилась, так старалась!

Целых три года!

Как, уже прошло три года? Так, значит, кончился срок…

— Всё, отмучился! Хочу как все люди! Чтоб праздник — так праздник! Три года из жизни — как топором! Не могу так больше!

А она-то, глупая, думала, что подарила ему эти три года…

И южное море, и юбилей на теплоходе, и концерты, и уважение людей. И сына, которого к нему не пускали! Ведь приручила его, с матерью подружилась, в Город к себе забрала на учёбу. Это что — ничего не стоит?!

Говорил же тебе Ангел Руф — не выдержит он такого счастья. Не готов его принять.

Вот он лежит на диване, успокоился, уснул. Пришлось бутылку доставать. Под конец совсем хороший стал, целоваться лез, обниматься… Детка, иди ко мне, полежи со мной…

Видел бы он себя: обросший, глаза заплыли, изо рта несёт.

Ну, пусть проспится, надо в избе порядок навести.

***

Уже никогда не будет, как прежде.

На самом краю сознания поселился страх. Он прижился и почти не беспокоит. Иногда месяцами не напоминает о себе.

И вдруг — странный голос по телефону — и сразу вопль: опять! опять!

Осколками рассыпается ночь, их скрепляют стежки мыслей: назад иголочка, вперёд иголочка, крестиком, в рубчик. Шьётся, шьётся полотно.

Это твой брачный наряд, Детка.

— Ты пойдёшь за меня замуж?

— А ты бросишь пить? Поедешь к доктору?

— Я для тебя всё сделаю!

— Ты для себя сначала сделай.

— Давай уже поженимся. Я боюсь — ты меня бросишь. Мне все говорят.

Это никогда не мешало и никого не держало. Но, если тебе так лучше…

***

В сельском ЗАГСе смотрели, не скрывая удивления. Или ей так казалось, а на самом деле все уже знали: Кир Мичурин женится на миллионерше.

Хотя нынешние миллионы — те же деревянные спилы, только весом поболее. А гниют так же.

По здешним меркам — богатая невеста.

Не беда, что старовата, зато самостоятельная…

Ему как раз такая нужна, будет слушаться…

Пить он будет, а не слушаться! Вот помяните моё слово…

Хоть сколько-то человеком поживёт…

Свадебного застолья не было. Соседей угостила в саду под яблоней, по рюмке вина налила.

Он сидит напротив: бледный и благостный, стрижечка модная, бандитская, рубашка джинсовая, в кармашке платок. В глазах спокойная уверенность.

Готовый муж.

Для неё — ничего не изменилось. Страх по-прежнему живёт на краю сознания.

Страх оправдывает своё существование. Хотя бы один раз из десяти оказывается небеспочвенным.

Но Синеглазка не стремится что-то изменить.

***

Это всё из-за Сада.

Укутанный снежным саваном, он засыпает — прикинувшись мёртвым, чтобы обмануть зимнее безвременье.

Тогда она на цыпочках отбегает и быстренько делает городские дела. А вечерами смотрит фотографии сада, целует их, шепчет слова любви.

Он, красивый, расцветающий каждой весной — как возрождение жизни, как пробуждение после зимнего обморока — существует неотделимо.

Его воскрешение невозможно пропустить! Надо приехать заранее, когда ещё в тени лежит снег, а на проталинах показались реснички крокусов.

Это весенние глаза Сада. Она стоит, нагнувшись, и с улыбкой ловит его первый взгляд.

Потом, день за днём, глаза начнут открываться повсюду, их будет так много, что ей не придётся нагибаться.

Едва проснувшись, она бегает по Саду, целует его глаза-цветы, пьёт росу с листьев. Домой возвращается пьяная, счастливая.

Мичурин сияет. Он думает, что Детка счастлива с ним.

Отчасти так. Он помогает ей любить Сад. Они любят его вместе.

Осенью её любовь с нотками грусти. Скоро прощание, скоро они расстанутся.

Не навсегда! Не навсегда! Что ты!

А Мичурин думает, что она грустит о нём.

Отчасти так.

***

Он уже не мальчик.

Он взрослый, самостоятельный мужчина. И поступит, как мужчина.

Эти вечные намёки: примака, нахлебник. А её называют: миллионерша, барыня. Злые, завистливые языки!

Это ложь! Он отрабатывает свой хлеб. Всё сделано его руками. Один сад чего стоит! А снег зимой убирать? А дрова запасать, колоть? А дом в порядке держать?

Всё его руками, его руками!

И он не виноват, что нет работы. Достойной работы, а не такой, где пашешь, пашешь, а платят гроши.

Он отрабатывает свой хлеб. И даже больше!

Они женаты, значит у них всё общее. Так сказали в ЗАГСе. Другой на его месте ушёл бы к молодой. Которая никуда бы не уезжала, жила с ним, готовила, стирала, убиралась. Самому всё это так надоело!

Вон сколько их рядом крутится — только помани!

А что? Собой красив, молод, работы не боится, не пьёт — почти. Своя машина, подкоплено денег, домишко какой-никакой имеется.

Синеглазка, ну, что ты себя накручиваешь? Не думает он так, не ду-ма-ет!

Да, охладел, привычка притупила чувства.

А мозги?

Не такой же он дурак, чтобы от неё отказаться! Пусть флиртует, она сама ему подыграет. Чтобы эти девицы магазинные понимали — она умна и не ревнива.

Только бы не пил.


Ять

Три дня телефоны не отвечают. Ни домашний, ни мобильный.

Абонент выключен или находится вне зоны обслуживания.

Её трясёт как в лихорадке. Страх сменяется тревогой. Она вспыхивает красным семафором, останавливает дыхание.

Ворожок встречает тишиной. Весеннее яркое небо, трава щетинкой, жёлтые кляксы мать-и-мачехи. Вот только прошлогодние листья лежат ковром, не убраны. Значит, с осени что-то нарушилось.

Дома — никого. Всё чисто, посуда помыта. В холодильнике пусто. Где же Кир?

Соседка Ада умерла в прошлом году, другие — ничего не знают. Видели, как ходил по саду, на машине проезжал мимо окон.

Смотрят вслед, прикрываясь занавеской. Знают, знают.

Его домишко стоит, скособоченный. Калитка на одной петле. Зайти, что ли?

Был он недавно здесь. Вот, дрова из поленницы вынуты, форточка в окне приоткрыта. Да и следы машины ещё свежие.

Что ж, ей со второго этажа, из гостевой комнатки виден его дом. Только в прошлом году эту комнату сделал, уютная, самая лучшая. Она думала гостей приглашать, садом хвастаться.

Вот теперь сиди тут, сторожи.

Если он появится, зажжётся свет.

Так наверху и просидела весь вечер. Читала, не понимая ни слова, набирала его номер — с тем же результатом.

***

После полуночи свет в избушке загорелся. Побежала короткой тропой, через сад.

А вдруг он не один, что тогда?

Ну и пусть! Надо трубку брать и разговаривать. Она волновалась, она бог знает что надумала!

Так это оно и есть.

Дверь открыл сразу. Трезвый. Похоже, не удивился.

— Проходи, у меня чай готов.

Один.

Чайничек из её первых, давно сгоревший. Значит, починил. Хозяйственный. В пакете пирожки магазинные.

Сидят, пьют чай. Вопросы-ответы. Всякая бытовая мелочь.

Стоит спиной, моет чашки под рукомойником.

А у неё в доме и вода проведена, и слив цивильный. Всё для комфортной жизни: тёплые полы, туалет, душ, спутниковая тарелка.

Значит, надоела ему такая жизнь.

— Ты что, от меня уходишь?

— Почему ухожу? Просто решил немного в своём дому пожить, ремонтом заняться. У тебя ж всё переделано.

В глаза не смотрит. Врёт, конечно.

— А почему на звонки не отвечаешь? Ведь я волнуюсь, бог знает что надумала.

— Да надоел уже этот телефон! Звонят, звонят, кому не лень! Кир, дай то, Кир, отвези туда!

— Ты не кричи. И кончай ерунду говорить. У тебя кто-то появился?

Дёрнулся, как от удара. Мотает головой, но уж слишком энергично. Надо его подбодрить.

— Скажи, я не обижусь. У нас уже давно всё идёт под горку. Давай по-честному. Ты хочешь развестись?

— Я сам не знаю, чего хочу. Со мной что-то случилось, наваждение какое-то.

— Ты кого-то встретил?

— Да. То есть нет. Давно её знал, ещё когда за Витьком замужем была. Мы с ним рыбачили бывало. Потом он умер. Повесился по пьянке. Она с детьми уехала, а этим летом в магазине встретил. На кассе работает.

— И что, у вас любовь?

— Да какая там любовь?! Наваждение, говорю же!

Это и есть любовь.

— У вас с ней… серьёзно?

— Да нет между нами ничего! Она говорит: разведись, тогда…

— Что, не даёт?

Вот, научишься с этими Ворожковскими, простым словам.

— Не даёт…

Умная баба. Если даст — остынет быстро. Жена, да ещё миллионерша, противовес покруче.

Вот и ладненько. Это твой шанс. Разводись быстрее, пока не запил.

А как же Сад? Кто будет лужайки косить, кусты стричь?

Ерунда! Трезвый он и так всё сделает, только плати. А когда пьёт — от него всё равно толку нет.

— Нам надо разойтись. Так будет честно. Как её зовут-то?

— Представляешь — Детка! Как тебя я называл.

Значит, не зря так называл. В подсознании засело её имя. Видать, давно нравилась.

— А ты… Ты не обидишься? Не будешь меня проклинать?

Вот чего он боится — её проклятий! Веры нет, одни суеверия. И сейчас всё повторяет, что напущено на него, сглазили. Завистники околдовали.

А вообще-то похоже. И Детку эту подогнали, у которой муж повесился.


Юс малый

Развода пришлось ждать месяц — так положено. Вдруг передумают.

Мичурин, ты не передумал?

Как только заявление подали, Детка взяла его к себе, в районный центр. Добил всё-таки. Уложил в постель.

Вот завтра в ЗАГСе встретятся, подпишут приговор и — в разные стороны.

Ну и всё! Всё, всё, всё!

У неё есть Сад. Самый любимый на свете.

У неё есть дети. Правда, они разъехались. Лили с Медведем ждут пятого на своей Беспамятной реке. Лео в Канаде: программирует будущее. Приезжают редко.

У неё ещё есть «Либерти», ребята. Хорошая команда. Они, конечно, и сами справляются. Миру Мир за главного.

А кто же ей нужен? Кому она нужна?

— Эй, кому я нужна?!

Тишина.

***

В ЗАГС пришёл серьёзный. Рубашка чистая, свежая стрижка. Хорошо хоть один. Что-то нет желания с ней знакомиться, с этой Деткой. Чего доброго, он начнёт их путать, всё испортит.

Надо гладко проехать этот день. Чтобы никто ничего не заметил: было, не было… Вошли, подписи поставили и вышли.

Ну, Кир, ставь подпись, не тяни!

Бледный он какой! Обеспокоенный. Похоже, наелся с новой молодой женой. Да и не молодая она, к тому же.

— Чего ты не подписываешь?

— Так если я подпишу, как имущество поделим? Может, сначала решим этот вопрос?

Ах вот оно что… Вот как новая метла метёт, как ночная кукушка кукует…

— Конечно, договоримся. Всё будет по-честному.

Бледнеет, в глаза не глядит.

— Детка сказала…

— Неужели мы без неё не сможем поладить?

Вздыхает, мнётся, но подпись ставит.

Вместе выходят на крыльцо.

— Такое событие надо отметить!

Что это она говорит? Какое отмечание? Он же в завязке.

Ничего, сама завязала, сама и развяжет.

Пусть Детка получит настоящего. Так сказать, а-ля натюрель.

Пусть узнает, как спасать в отходняке!

Пусть «скорые» вызывает, выводит из запоев.

Пусть терпит его угрюмость и жадность, когда он трезв.

Только он не будет трезв никогда!

— А что, это дело! Пошли в кафе к Сашку;.

Берёт её под ручку и — в сторону «Улыбки». И сам улыбается, смотрит влюблёнными глазами. Будто не развелись они, а поженились.

***

Вот и лето к концу подходит. Впервые она мечется между Городом и Ворожком. Нигде нет покоя!

В Городе всё думает:

Как там Сад без неё?

Как там Мичурин без неё?

В Ворожке не успевает любоваться Садом, любить его. Так всё запущено! Не разгибаясь, полет, стрижёт и поливает.

Мичурин приходит косить.

Конечно, пить на что-то надо…

Жить на что-то надо…

Детка ему разрешила. Сама кузнечиком телепается в прогале деревьев, следит, чтобы её мужик не делал чего недозволенного.

Действительно, Детка. Маленькая, худенькая, волосы фиолетово-каштановые.

Красится, хочет ему понравиться.

И одёжка модная. Хочет выглядеть моложе.

А он зайдёт с триммером за дом, голову в окно и свистит.

— У тебя ничего нет?

Конечно, есть. Только немного, ладно? А то она будет ругаться.

— Да пошла она…!

— Хоть ты не ругайся. Пей давай.

— А ты со мной?

— Ну, рюмочку выпью за компанию.

Так и стоят по обе стороны подоконника: он в саду, она — в комнате.

— Всё, давай коси, а то догадается.

Но ему после выпитой стопки косить не хочется. А хочется покурить, поговорить.

— Уйду я от неё, надоела. Всем недовольна. А ревнива, ужас! К тебе ревнует постоянно.

— Смотри, сейчас явится, нам обоим попадёт! Иди-ка лучше коси, да чтоб она видела.

— Да чтоб она!

Но идёт, заранее серьёзное лицо строит: мужик при деле.

Потом они обедают там, в его халупе, и уезжают к ней, в микрорайон.

А Синеглазка остаётся. В тишине, в сумерках, с рюмкой «Сторожевой башни».

Одна.

***

Завтра Яблочный Спас. Они, бывало, шашлыки делали, пироги с яблоками. В гости ездили к друзьям.

Ничего, ничего. Всё отболит. Как бабушка говорила: «Если сильно болит, значит отбаливает».

Скоро пройдёт.

Но почему так тяжело? Наверно, опоили их, околдовали. Его приворожили, а её хотят извести, порчу напустили, тоску-печаль.

Только не поддаваться. Завтра же уехать в Город, чтобы не видеть всего этого.

Не прислушиваться к звуку мотора.

Не высматривать огонёк в его хибарке.

Не поить его тайком через окно.

Синеглазка встаёт, делает шаг к столу и… проваливается в чёрную яму.

Но перед этим ясно видит узор на дверце буфета: две сплетённые в косу лилии с выгнутым листом, а между ними — змейка. И узор этот, и сам буфет опрокидываются на бок, половицы вместе с тряпочным половиком встают на дыбы, а лампа на шнуре летит в дверь.


АНГЕЛ РУФ

Юс большой

— Лежи и не двигайся.

Какое там двигаться. Ей глазами не пошевелить — сразу нутро выворачивает.

Голос знакомый. А вокруг — белые стены. Где это она?

— В больнице.

— А ты кто?

— Я Ангел Руф, твой ангел-хранитель.

Ну, конечно, как она могла забыть…

Последнее, что помнит: Яблочный Спас, она сидит у себя в Ворожке с рюмкой «Сторожевой башни». Потом встаёт и сразу же куда-то проваливается.

— Значит, не сразу. Сначала мой номер набрала.

— И ты приехал?

— А как же? Ведь я твой ангел-хранитель.

— Я хочу открыть глаза и посмотреть на тебя.

— Попробуй, но может закружиться голова.

Нет, ничего. Немного плывёт, а так вполне терпимо.

Склонился над ней, смотрит без улыбки.

Сколько же времени они не виделись? Лет десять, точно.

Ни капли не изменился.

— После определённого возраста люди перестают меняться, Синеглазка.

— А ты… Ты приехал из Города?

— Я там больше не живу, перебрался на Границу. Такое место нашёл — ничьё. По виду — глухомань, но дорога есть и до ближайшего центра недалеко.

Он и раньше говорил, что мечтает укрыться от цивилизации. Значит, мечта его сбылась.

— Случайно всё вышло. Так часто бывает. Строишь планы, выверяешь каждый шаг, а потом — раз! — и всё само собой получается.

— У тебя ведь дела, наверно…

— Сейчас моё дело — это ты.

Улыбнулся и обнял, щекой прижался.

И вовсе он не старый. А раньше казался стариком.

— Ты ведь меня теперь не бросишь? Я совсем, совсем одна.

— Конечно, не брошу. Да я тебя никогда не бросал, всегда рядом. Главное, чтобы ты была со мной.

— Ты же меня спас… Как я могу без тебя?

Вот, улыбается. Встаёт и целует в висок.

— Хорошо, иди. Приходи только, ладно? Завтра придёшь?

А я пока посплю. Посплю…

Ой, а с каких это пор мы с ним на «ты»? Вроде, на брудершафт не пили.

***

— К вам сегодня батюшка придёт исповедовать и причащать. Ты подготовься.

Ой, задремала, не заметила, как Ангел пришёл. Сидит рядом, в белом халате, будто доктор.

Кладёт руку на её ладонь и продолжает вполголоса: «Возьми листок и запиши, чтоб не забыть».

Да знает она, знает, как вести себя на исповеди. Давно не была, но какие её грехи…

— Может, словом кого обидела или обманула нечаянно.

Да, и обидела, и обманула. А ещё ругалась и желала всяких напастей. И записывать не надо, всё помнит.

Это Анна-благодать, что у раковины лежит, батюшку позвала. Она всё по церквям, да по монастырям. Ночами не спит от болей, молится тихонько.

***

В палате их четверо. Светло, чисто, больные все ходячие, помогают ей.

— К тебе муж пришёл.

Какой ещё муж? А, Мичурин. Только он больше не муж.

— Как ты узнал, что я здесь?

— Я ж тебя сюда привёз. Как позвонила — сразу примчался. «Скорых» не было, сам доставил.

А как же Ангел Руф?

Наверно, приснился.

— Вот, смотри: груши из нашего сада, сливы. А это друзья передали.

Пирожок с яблоками. Ну, конечно, вчера же был Яблочный Спас!

— Ну, как ты? Вижу, что лучше. Вечор-то думал: не оклемаешься. Вся зелёная лежала, а тронешь — сразу блевать. Еле довёз.

— А она… Как она тебя пустила?

— Кто «она»?

— Ну, твоя Детка.

Нахмурился и тихо так, на ухо: «Ты же обещала никогда не поминать её».

— Ой, прости, забыла.

Когда это она обещала? И как он вчера до больницы доехал, ведь пьяный был изрядно? А сейчас — стекло.

— Давай я тебя покормлю. Обед как раз привезли.

Заботливый.

***

А, может, всё пригрезилось? Развод этот и кафе «Улыбка».

Ох, и надрался же он тогда! Дровами его домой приволокла. Так три дня и провалялся. Пока она за ним не приехала.

Значит, это было по-настоящему.

Но как же всё совместить? Будто другой человек перед ней. Не тот, что про раздел имущества говорил. И не тот, что стопку просил.

Так это обычное дело. Когда не пьёт — душа-человек…

Вот уж нет! В ЗАГСе он ещё завязавший был, а про имущество канючил.

Был под влиянием. Теперь оно кончилось.

А с ней Ангел Руф. Её ангел-хранитель!

Нет никакого Ангела Руфа. Ты его выдумала, девушка.

А Кир Мичурин — вот он. Умильно смотрит, как она губы к ложке тянет.

***

— Ты меня домой отвези, в Город.

Её выписывают, хотя ноги слабые и голова кружится. Но — три недели и на выход, освобождай койко-место.

— Как ты там одна будешь?

Кир хмурит брови. Под ними — в глазах — напряжение мысли. Он уже встретился с Ангелом Руфом. Здесь, в палате. Ангел уходил и целовал её на прощанье. Выпрямился, а за ним Кир стоит, ещё улыбка не сползла.

Сел на место Ангела, оглушённый.

Стала объяснять, рассказывать про Студию, про Императорский театр, про договор — не поверил ни единому слову. Но промолчал, только задумался крепко. Вот, как сейчас.

— Я буду не одна. Любавицу к себе возьму.

Внучка учится в Университете, изучает философию. Отличница и спортсменка. Голкипер, ловит мячи.

— Ну, раз тебе так лучше…

Море подтекста. За каждым словом — картинка.

— Кир, мы ведь в разводе. Ты живёшь у другой. Зачем я тебе?

— Мы уж который год опять вместе, а ты мне всё другую поминаешь.

Что он несёт? Не может быть, что они сошлись! Или может?

— Сегодня какое число?

— Восьмое сентября.

— А год? Год какой?

— Так тринадцатый год. Забыла, что ли?

А развелись они в десятом… Куда же три года делись?

Значит, не такие уж это были хорошие годы, раз их из памяти вымело.

Придётся начать с чистого листа.

Опять с чистого листа?! В твоём возрасте, после удара…

Может, это был удар судьбы? Бумс по темечку! Очнись, дурёха, посмотри вокруг. Всё бежишь куда-то, будто впереди — целая жизнь. Не суетись, полежи, обдумай всё спокойно.

А что Ангел Руф сказал?

Строишь планы, выверяешь каждый шаг, а потом всё само собой выходит.

Только он, наверно, больше к ней не придёт. Прогнала, да ещё насмехалась. А он постоял секунду в дверях, потом поднял руку в знак прощания и исчез.


Йотов юс малый

Утром, пока глаза закрыты, прислушивается к звукам, стараясь угадать, где ж это она.

Тишина и никаких подсказок.

А ночью что только ни грезится! И на тузике с Анри Кулибиным качалась, и в гору за Тихим карабкалась. А то в Саду, и вид увядших роз вызывает слёзы.

Так в слезах и просыпается.

Теперь часа два уходит на утренний туалет. Пока зарядка, пока душ и завтрак, пока лекарства и мелкие, но очень важные процедуры.

После трёх месяцев санатория она, вроде, освоилась. Уже не боится ходить по улицам. Поначалу нависшая громада домов и скорость машин наводили ужас.

В Особняке она появляется раз в неделю. Именно появляется. Потому что делами заправляет Миру Мир и делает это легко и артистично.

Мичурин звонит, зовёт в Ворожок.

А она уже знает — никогда туда не вернётся. Рыдать будет, оплакивая Садик, лес и озеро. Молодые свои годы.

Но нет, не вернётся.

Потому что с ней там произошло что-то нехорошее, чего она не помнит.

И не надо вспоминать.

Но как же она без Сада?! У-у-у-у…

Уймись, волчица, не вой на луну! Возьми лучше бумагу, обмакни кисточку в воду, набери краску и нарисуй свой Сад.

Куда ей теперь, она и рисовать-то разучилась…

Главное — начни. Хотя бы сходи в Художественную лавку, купи акварель, хороших кистей, бумагу верже.

Да её уже давно не выпускают.

Ну, не лежи часами с книгой, давай, встрепенись! Сходи с Белкой в филармонию, музыку послушай.

Вот бы с Ангелом в Императорский театр! Но после всего стыдно даже звонить.

И тут же позвонила.

***

— Ангел Руф слушает.

Почему так официально? Не заметил что ли, кто звонит?

— Ну, не молчите, скажите что-нибудь.

Отключилась.

Всё ещё обижается. Делает вид, что с ней не знаком.

Мог бы и простить, всё-таки ангел-хранитель.

Вот, сам перезванивает.

— Это вы только что звонили? Связь оборвалась…

— Это я.

— Синеглазка! Наконец-то! Я уж решил, что потерял вас совсем! Тот номер не отвечает, другого мне не дают — прайвиси, видите ли.

Она действительно сменила номер! Но ведь именно с него тогда звонила…

Ах, не ему она звонила, а Мичурину!

Всё так перепуталось!

Удар судьбы — и три года выкинуты из памяти, а в больнице к ней приходит ангел-хранитель.

Нет, Ангел Руф, вполне определённая личность из службы безопасности Либера.

***

Это ещё надо обдумать. А пока:

— Вы перебрались жить на Границу?

— Да! А откуда эта информация?

— Так вы же мечтали.

— Действительно, мечтал. Я уж подумал, вы — ясновидящая.

Вот сейчас возьмёт и расскажет, какой у него дом, будет знать! Ведь он и про дом, и про старую финскую пристань с паромной переправой говорил. Даже имя паромщика назвал: Анти.

Тогда получается, что ясновидящая.

Или он — Ангел Руф — медиум.

И вообще, они же перешли на «ты», надо действовать открыто.

— Знаешь что, Ангел, про дом на Границе, и про паром я от тебя узнала. Даже про Анти ты мне рассказывал.

Молчание. Как будто прервали связь.

— Ты слышишь меня, мой ангел-хранитель? Ты ведь понимаешь, о чём я?

— Слышу, моя девочка.

Шепчет в трубку. Голос срывается.

— Ты обещал никогда меня не бросать!

— Никогда, никогда не брошу, моя девочка…

Всё шёпотом, шёпотом, чуть слышно. Что это с ним?

Весеннее солнце играет с пылью. Шелестит за окном прошлогодними серёжками ясень. Тишина в трубке, опять тишина.

— Я хочу с тобой увидеться. Приезжай, ладно?

— Уже еду, еду. Жди.

Гудки, гудки.

Ох, как болит голова! Наверно, магнитные бури. Врач предупреждал, что теперь она будет на всё реагировать. Буквально на всё.

***

Уже засыпала, когда почувствовала — в комнате кто-то есть.

— У тебя дверь была открыта.

Возможно. Она сейчас всё забывает.

Конечно, именно он приезжал к ней в больницу. Такой же моложавый, с серебряным ёжиком волос и загорелым сухим лицом.

Пахнет дождём и клейкими тополиными почками.

Встал на колени рядом с кроватью, голову рядом положил, за руку держит.

И зачем ему понадобилось скрывать, что навещал её?

Не важно, не важно. Главное — он здесь, он с ней.

Сидят на кухне, пьют чай с привезённой им коврижкой и обсуждают поездку.

Это его главное условие — немедленно ехать на Остров.

***

Они в поезде, который прибывает на место через полтора часа. И всё это время они говорят, говорят…

Остров в местной администрации не числится: от него все открестились. Подъезда нет, электричества нет, питьевой воды тоже, сплошные скалы да развалины старого дома, в котором когда-то обитал комендант таможни со своим семейством.

Финны тоже не претендуют, смирились с утратой земель.

Их ждёт финн Анти. Когда Ангел в первый раз попытался попасть на Остров, Анти места себе не находил, лопотал что-то по-своему, руками над головой махал. Пришлось купить разговорник. Оказалось, он много лет охраняет Остров и разрушенный замок. Все предки его отсюда, служили в таможне.

Вот и пограничный пункт, они выходят на перрон. Рядом с вокзалом припаркована его машина: полугрузовой джип. От шоссе идёт утрамбованная дорога, петляет серпантином, объезжая скалы и лесистые холмы.

Полчаса езды — и они на берегу залива.

Здесь старая каменная пристань с домиком-сторожкой, сложенным из рубленного гранита и старых, просмолённых шпал. Сторожка Анти.

Коренастый, заросший по самые глаза редким светлым волосом. Руку не подаёт, а смешно шаркает ногой.

— Пойдём, он приготовил нам обед.


Йотов юс большой

Сторожка оказалась не такой уж маленькой. Разделена на четыре части. Посередине печь с топкой на кухне.

— Пока ремонтируется дом, мы поживём здесь.

За обедом Ангел вспоминает, как они вместе восстанавливали паромную переправу. Теперь Анти при деле и страшно горд. Ведь этим занимались его предки. Переправа канатная, и любой мало-мальски крепкий человек может ею воспользоваться. Но Анти никому не доверяет свою работу.

— Олет лауттури? — спрашивает Ангел.

— Кюлья, парас! — смеётся Анти.

Он приготовил Лохикейтто — финский сливочный рыбный суп.

Вкуснейший, поэтому едят молча.

Пока Анти варит кофе, смолотый на старой ручной кофемолке, они с Ангелом обсуждают свои мужские дела.

— А я чем буду заниматься?

— Ты будешь делать то, что тебе нравится.

А что ей нравится? Лежать и читать. И никаких планов, никаких целей?

— Планы в корне бессмысленны. Всё выстраивается само, когда делаешь то, что нравится.

— А как понять, что нравится? Вот мне, например…

— Знаю, знаю. Валяться с книгой в руках.

— А больше ничего не хочется. После больницы совсем ничего не хочется.

Ангел встаёт и, продолжая беседу, привычно моет посуду, вытирает и убирает со стола.

— Есть простые и действенные методы. Я изобрёл их сам, когда… Ну, в общем, был в моей жизни момент… Тогда я научился понимать, чего по-настоящему хочу.

— Мне кажется, что большинство делает только то, что им хочется.

— Да, повинуясь импульсам. Это другое. Тупиковый путь.

***

Весна-то весна, но ещё холодно. Хорошо, что у Ангела нашлась тёплая куртка и галоши на меху.

Анти ловко управляется с переправой. Спрыгнул на пристань, закрепил канат вокруг каменного столба и протянул Синеглазке руку.

Остров холмистый. От причала идут широкие тёсаные ступени. И на самом верху переходят в заросшую мхом дорожку из тёмно-красных гранитных плит. По её краям растут корявые сосны.

Ещё несколько шагов, и они перед крыльцом высокого бревенчатого дома с фундаментом из каменных глыб, покрытых густым лишайником. Дом похож на средневековый за;мок: с башенками, круглыми окнами мансард, узкими, зарешеченными бойницами в переходах.

Вернее, таким когда-то был. Теперь многие брёвна вылезли из пазов, крыша местами обрушена, башенки перекосило, их купола валяются среди камней. Окна смотрят тёмными провалами. Хорошо, что фундамент сохранился, даже дверь в подвал на ржавом замке. Срубу лет двести, простоит ещё столько же — брёвна дубовые.

— Теперь это твой дом, Синеглазка.

— Его надо восстанавливать. Кто за это возьмётся?

— А ты не хочешь попробовать? Со мной вместе, конечно?

— С тобой? Пожалуй.

А ещё Анти и двое парней из команды «Заклинатели Мусора». Это название музыкальной группы, но попутно ребята действительно собирают мусор по лесам и дорогам. И помогают Ангелу в делах. Его летучий отряд.

Вот завтра и начнут.

Неужели она будет жить в старинном за;мке, как какая-то баронесса?

А почему бы нет? Ведь теперь всё изменилось!

Вся твоя жизнь перевёрнута, отколочена выбивалкой для пыли, висит на солнце, проветривается.

Надежда угнездилась в сердце.

Значит, ты на правильном пути.

***

Пока идёт стройка, они перекантуются у Анти, в его сторожке.

— Здесь будет твоя комната. Окна на восток, утреннее солнышко к тебе первой придёт поздороваться.

Ангел останавливается на пороге и наблюдает за тем, как Синеглазка ходит по комнате, трогает ветхие полосатые занавески, разглядывает картину над кроватью.

На ней изображён их остров с высоты птичьего полёта. Будто кто-то летит на воздушном шаре и рисует.

— Здесь есть воздушный шар?

— Как ты догадалась? В ангаре рядом с моторной лодкой, на той стороне острова.

Вот это да! Хочешь — по суше, хочешь — по воде или по воздуху. Путешествуй!

— Ну, если вопросов больше нет, тогда — спокойной ночи?

Это вежливое пожелание или…

— Спокойной ночи! Спасибо за чудесный день!

Какие политесы…

Не ждёт же он, что она, закусив губу, начнёт лепетать, что боится спать одна и прочую чепуху?

А ты сама-то представляешь, что он проведёт ночь с тобой? Будет дышать тебе в лицо, пыхтеть и наваливаться?

Ни в коем случае!

Тогда к чему эти предположения? Представь, что он думает и чувствует, как ты.

Но этого не бывает. Мужчины другие.

Люди все разные. Вспомни, как было с Брюсом.

Да уж. Век Пожарку не забуду!

А Либер?

Он фокусник-иллюзионист. Во всём.

Вот. А ты говоришь, мужчины… Ангел Руф — твой ангел-хранитель, сколько можно тебе это повторять! Что ты хочешь от ангела?

Понимания и помощи.

Так он этим и занимается, куриная твоя башка!

***

Утром проснулась — тишина. На кухне, в соседней комнате — никого.

Ну, конечно, здесь рано встают. Вот и Анти уже возле переправы: возится с лебёдкой. Машины Ангела нет. И его самого тоже.

Телефон отвечает, что абонент находится вне зоны действия сети.

Где ты, Ангел?

Анти что-то пытается сказать, показывает в сторону центра. Значит, уехал. Но почему вчера не предупредил?

День завязался пасмурный, того и гляди, пойдёт дождь. Пока не начался, надо пройтись, оглядеться. Остров вечером так и не обошли, уже стемнело.

Снова паром, Анти остаётся ждать внизу, а Синеглазка поднимается вверх по ступеням, проходит красной, заросшей мхом дорожкой. Вот и развалины дома. Дальше — лес.

А почему так зелено? Вроде рано ещё, только снег сошёл.

Ну, ладно, хвойные — это понятно. Хотя таких сосен и ёлок ей встречать не приходилось. Но что вот это за куст? Толстые листья, жирные цветочные почки. Похож на рододендрон. Неужели они здесь растут? А папоротники! Откуда взялись вечнозелёные папоротники? Только у одного камня шесть видов!

Какое удивительное место! Надо будет всё сфотографировать.

А пока — приготовить что-нибудь на обед.

Синеглазка варит грибной суп и всё поглядывает на дорогу.

Наконец-то его машина! Из неё выходят двое молодых парней. Видимо, те самые «Заклинатели мусора». Оба высокие, ладные, одеты в камуфляж. Ангела нет. Он велел прибыть и начать работу.

Анти опять запустил паром, и машина оказывается на Острове. Сзади, в грузовом отсеке, инструменты, рабочая одежда, какие-то ящики. Вместе с Анти ребята идут наверх, к замку, тащат на спинах грузы, перешучиваются.

Они братья. Старший — Нептун, младший — Плутон.

Надо за ними. А то не серьёзно: финн, не говорящий по-русски, и двое парней, умеющих лишь собирать мусор и бренчать на гитарах.

Ангел, ну почему ты нас оставил в первый же день?

***

Ребята оказались очень толковыми, и к вечеру всё обрушенное было рассортировано и сложено поодаль. Нептун достал из машины блокнот и, пока Синеглазка накрывала на стол, набросал список того, что надо купить.

Ну, нет, она с этим разбираться не будет. Вернётся Ангел и сам решит. Это чисто мужское занятие — дома ремонтировать. Вот дойдут до мебели, отделки, тогда…

Наступила ночь, но Ангел так и не приехал, а телефон не отзывался.

Анти не проявляет никакого беспокойства. Значит, он в курсе.

— Анти, где Ангел?

— Кайки он хювя

Хювя — это хорошо, Синеглазка уже знает. Но что хорошего? Ангела нет, телефон молчит, на дворе ночь.

— Хювя йота, — говорит Анти и уходит в свою комнатушку.

Опять «хорошо». Всё у него хорошо.

***

Её разбудил щелчок замка входной двери. Накинув халат, выскочила на кухню.

Никого. Слышно, как за стеной ворочается на своей лежанке Анти, бормочет что-то во сне. Возле дома — ни души. Машина пуста, Нептун с Плутоном устроились в за;мке, под уцелевшей крышей.

На всякий случай обошла весь Остров. Вот и ангар, как бы вросший в скалу. Наверно, там хранится воздушный шар!

Моторная лодка причалена к берегу. Мотор холодный, давно не заводили.

Нет, Ангел сюда не приходил — никаких следов на песке.

***

Уже третий день, как нет Ангела. Его телефон гонит одни отмазки.

Но хитрый финн явно что-то знает. Кайки он хювя — всё хорошо.

Список со стола исчез, а вскоре приехали планетарные братья и пригнали грузовик с досками и строительным скарбом. Анти суетится, помогает разгружать. А потом они вместе дотемна трудятся.

За ужином Анти и ребята обсуждают находку.

Подвал дома набит под завязку всякой рухлядью. Помимо сваленных туда стульев и прочей мебели, ребята вытащили на свет два закрытых сундука. Что с ними делать?

Подождём хозяина.


Кси

На столе у Ангела нашла документ.

«Господин Ангел Руф является пожизненным стражем и хранителем Острова номер 216. Может передать это право по своему усмотрению. Документ выдан Союзом Свободных Земель».

Оказывается, есть такая международная организация под эгидой ЮНЕСКО.

И тут же, среди бумаг, — отчёт флористической экспедиции 1907 года. В нём Остров именуется заповедником редких растений.

Это перевод. Оригинал — в библиотеке Шведской Академии наук. Хорошо, что есть латынь… И рисунки очень подробные.

Надо исследовать квадрат за квадратом, как это представлено в отчёте, и сравнить растительность вековой давности с современной. Сделать свой отчёт.

Не круто ли замахнулась, девушка? Знаний-то маловато.

Ничего, сейчас в интернете многое можно найти. В Шведскую Академию письмо написать, помощи попросить.

Теперь у неё есть дело, иначе можно свихнуться от предположений, куда исчез Ангел.

***

Утром выходит на кухню — он за столом сидит с кружкой чая.

— Не хотел тебя будить…

— Где ты пропадал?

— Много дел накопилось. Решил одним махом с ними развязаться. Теперь я весь твой. Как продвигается стройка?

— Идёт полным ходом. Но… почему ты не звонил? Почему не отвечал на звонки? Ведь мы… ведь я беспокоилась.

Непонимающий взгляд.

— Ты беспокоилась за меня?

— Ну да…

Давай, признавайся, что беспокоилась ты за себя. Слишком решительно за всё взялась, боишься наделать ошибок, не справиться. Ведь так?

Ах, всё-то ты видишь, мой Ангел…

— Твои «Заклинатели мусора» — просто атомные ребята. И Анти молодец.

— Я знал, что у тебя с ними получится. А в подвал заглянули? Нашли что-нибудь?

Неужели про сундуки что-то знает?

— Вот, за печкой. Тебя ждали, не открывали.

Осматривает замки, потом роется в ящичке с инструментами, достаёт позеленевший, кривобокий ключ.

— Хорошо, что я его не выбросил. Здесь, в сторожке нашёл, на чердаке. Только смазать надо.

Вот те на! Ключ подошёл.

***

В первом сундуке — сплошь посуда, мягкой ветошью переложена. Тут и кастрюли, и горшки, и серебряные кубки, и фаянсовые миски-чашки. Всё новое, только стародавних времён.

И вдруг — ложечка с головой рыбы! Та самая чайная ложка, которую крёстная подарила «на зубок», когда ей годик исполнился. Серебряная, с финифтью и чеканкой. Она пропала лет… Да уж давно пропала, ещё до переезда в Капеллу.

Ложка семейная, переходила к младенцам их рода. А ведь её предки — тоже из Карельских земель… Надо же!

Нет, хоть и такая же, но не та, конечно — и как бы она тут оказалась? Краски финифти бледнее, и рисунок чуть другой.

Всё равно — словно та, детская, нашлась!

Другой сундук — с женской одеждой и бельём. Запах полыни. В самом низу — узорчатые полотенца, простыни из отбеленного холста.

Что-то знакомое в этих клетчатых юбках, наволочках с прошвами. У бабушки похожее хранилось, только после её смерти выброшено по глупости. Теперь бы ни за что…

Примерь-ка, Синеглазка. Вот хотя бы эту размахайку.

По вороту и рукавам вышита синей и красной тесьмой. Пуговицы костяные.

— Тебе идёт и впору.

Такой фасон кому хочешь будет впору. Только он вышел из моды лет сто назад.

— Целое приданое! Какая-то невеста не дождалась жениха.

— Или дождалась.

Ангел смотрит нерешительно, будто собирается что-то добавить.

Тут и ребята заходят, Анти в дверях стоит, улыбается, как кот.

Они совсем не удивлены его появлению. Как и прошлому исчезновению. Будто так и надо.

***

Вот уже август наступил, их жилище готово.

Только она уже не уверена, что хочет там жить. Ангел может исчезнуть в любой момент — ей будет страшно одной на Острове. Все эти башенки, узкие лестницы с каморками, балкон с видом на закат, тёмное золото стен — изумительны, когда кто-то рядом, и таинственно-тревожны, лишь она остаётся одна.

Не лучше ли вернуться в Город, управлять Либерти, по вечерам ходить на концерты с Белкой?

И оставить Ангела?

Но ведь он оставляет её на день, на неделю. Невозможно к этому привыкнуть.

Вопросы задавать бесполезно — получает философский ответ, каждый раз новый.

Сегодня с утра какой-то загадочный. То и дело поглядывает на неё, будто спросить хочет.

— Ты собрала вещи?

— Да, хочу вернуться в Город.

— Тебе здесь надоело?

Вроде огорчён, но почему-то улыбается.

И вдруг — в его руках небольшая коробочка. Открывает и протягивает.

Там два кольца. Серебряные, широкие, с чеканкой посередине. Одно ей как раз на безымянный палец.

— Прошу тебя стать моей женой.

— Что? Ты серьёзно?

Она оглядывается — так они в церкви! Ну да, в деревенской церквушке, что на Соседнем Острове, у карелов. Служба идёт, прихожан не много, а они с Ангелом стоят у алтаря.

Согласен ли ты взять в жёны…

Согласна ли ты взять в мужья…

Вот и кольца на руках, и дуновенье поцелуя, и венцы над головами.

Почему так всё быстро, ведь она даже не успела подумать?

А они уже едут назад лесистой дорогой, Ангел то и дело на неё поглядывает и, лишь в створе дороги появляется их Остров с башенкой на макушке, произносит с улыбкой: «Ну, вот, теперь заживём по-семейному».

***

Уже неделя, как они спят в одной комнате, на большой старой кровати. Иногда просыпаясь ночью, она слышит его тихое, с лёгкими хрипами, дыхание, прикасается губами к трудовой, с мозолями и шрамами, руке. Нюхает воздух вокруг его губ и каждый раз удивляется: он пахнет детством. Очень сложный, незабываемый запах. Вызывает быстрые слёзы.

А в груди — чувство огромного, бесконечного счастья.

Когда-то по молодости она просыпалась с этим чувством каждый день. Оно билось под горлом, как питьевой фонтанчик: сколько не пей — не иссякает.

А потом стало редким утренним гостем, только после явных удач.

И вот, целую неделю она будто в угаре… Головокружения, мучившие её после больницы, превратились в счастливый полёт души.

Взлетает! Летит с закрытыми глазами всё выше, выше…

А потом опускается на Землю, и пустота нового дня — как драгоценный подарок жизни!

***

Утром, лишь только окно нальётся светом, она выскальзывает из постели, спускается в разлинованную частыми переплётами веранду, выбегает на поляну перед домом.

Ходит босиком по росе, то малины поклюёт, то яблоко надкусит со старой замшелой яблони — единственной оставшейся от запущенного сада.

А потом петляющей тропинкой — к песчаному пляжу, где Ангел уже причалил на моторке и идёт, улыбаясь, навстречу с корзиной в руке. В ней молоко, творог и вкусные ржаные лепёшки. За этим каждый день он мотается на Соседний Остров, в большую семью карелов.

Возвращаются в дом и завтракают на кухне, где каждый предмет ею лично подобран, и место ему, и роль его найдены.

А впереди — целый день! Столько всего можно успеть!

— Пополнить реестр растений острова…

— Насобирать грибов…

— Приготовить на углях выловленную с вечера рыбу…

А можно ничего не делать, бродить по острову, плавать и загорать на пляже. Забегать ненадолго в дом, чтобы перекусить, поваляться в гостиной на толстом ковре, болтая и слушая музыку.

Главное — вместе!

Синеглазка, ты об этом мечтала?

Всю жизнь. Только не верила, что такое может быть на самом деле.

А теперь веришь? Не хочется ущипнуть себя, чтобы очнуться?

Нет, нет, не надо просыпаться. Даже если это всего лишь сон… Пожалуйста, не будите, дайте досмотреть до конца.

До конца? Хорошо, договорились.


Пси

Каждый день приносит хотя бы одну удачу.

Во-первых, отыскали питьевую воду. Совершенно случайно. Синеглазка заметила среди каменистых осыпей, рядом с большим гранитным камнем, кружок молодой, сочной травы. Камень оказался неподъёмным, так что Ангелу с ребятами пришлось поработать, чтобы сдвинуть его. Земля под ним оказалась влажной, и они копали, пока не добрались до ключа, забившего прямо под лопатой.

Во-вторых, Ангел придумал, где взять электричество.

Ребята привезли что-то на грузовике, таскали наверх прямоугольные пачки. Она видела снизу, как вынимаются листы и укладываются поверх крыши. Когда всё было готово, Ангел повёл её смотреть.

— Видишь, какая теперь крыша?

— Да, будто стеклянная. Или ты хочешь сказать…

— Солнечные батареи. И ещё поставим два ветряка на случай ненастной погоды. На этом Острове что-то всегда есть. Или солнце, или ветер.

— А дом греть тоже будем от них?

— Тут другая история. Обычный мусор. Про котёл Анри Кулибина слышала?

Надо же, только вчера его вспоминала! Какой большой Город! Какой тесный Город!

— Я его знаю. Он изобретатель.

— Себя он называет «туалетный изобретатель». Все гениальные идеи к нему приходят в туалете. Чего смеёшься?

Про это она тоже знает. И ещё о том, что его озарения никому не нужны.

Кулибин изобрёл утилизатор мусора. Но не сжигание, а превращение в топливо. Подходит всё, кроме металла и стекла. Так что тема отходов снимается на раз. Из тонны мусора получается тысяча поленьев. Выглядят как колотые дрова, пролежавшие зиму в сарае. Только намного тяжелее.

— Пяти таких «полешек» хватает на день. А сам утилизатор размером с питьевой бачок, и что удивительно…

Так-так-так… Значит, Анри знаком с Ангелом. Но и с Либером он тоже знаком, ведь киностудию для клипов Минихгоузена, в которых снималась Лили, арендовал Кулибин.

Эти её мужчины так и цепляются друг за друга. Телефон Ангела пришёл к ней через Либера. Дурацким, совершенно ненадёжным путём — какие-то семь цифр в тетради, да ещё в бюро находок Варшавского вокзала! — но пришёл.

Да ведь и Тихий — человек Либера!

Удивительные совпадения!

Совпадений не бывает, это всё нити, сплетающие узор: зелёные — спокойствия и надежды, синие — радости и счастья, жёлтые — мудрости и грусти, чёрные… Ну, чёрная краска — самая стойкая. На всю жизнь хватает.

***

Флористический отчёт полнится с каждым днём. Выглядит вполне солидно: с картой, фотографиями, описаниями. Но и вопросов много. Всё же она не ботаник. Пока не ботаник.

Ангел, похоже, что-то задумал. Судя по обрывкам телефонных разговоров, беседует с кем-то из шведов, договаривается о встрече в Академии Наук.

— Ну, что, едем в Стокгольм?

Синеглазка вспоминает, как Либер убедил пассажиров на Финляндском вокзале, что до Стокгольма можно доехать электричкой. Похоже, сюжет повторяется.

— Мы на электричке поедем?

— Нет, там давно нет окружной дороги. Тебе наверно виза понадобится?

— Да у меня уже и паспорт просрочен. Я дальше Ворожка последние десять лет никуда не ездила.

— Это всё такие пустяки…

***

В Стокгольм плывут на пароме.

Ангел рядом, и Синеглазке кажется, что все обращают на них внимание.

Они — подходящая пара. Оба высокие, голубоглазые. Серебро коротко остриженных волос, прочный северный загар.

Стильная пара. Готовность к улыбке теплится в глазах — они как брат и сестра.

Кажется, то, чем они занимается, интересует шведских учёных. Они подписали какие-то документы и с большой вероятностью получат грант «За сохранение экологии».

Но главное — главное!.. Их Остров номер 216 наконец-то получит имя и войдёт в список Охраняемых Объектов ЮНЕСКО. Его объявят Заповедником. Никто никогда не сможет это изменить.

Никто. Никогда.

Ты веришь в это, девушка?

Пока Ангел Руф со мной — верю!

— А как мы его назовём?

— Придумай сама, Синеглазка. Кстати, у тебя звонит телефон…

Они выезжают из ворот Академии Наук на взятом в прокате Вольво, сворачивают на набережную, и тут Синеглазка замечает в стеклянной витрине магазина что-то знакомое.

Ну, конечно, она уже видела это. Зеркало воды, Правительственная дача, из ворот которой выехал длинный чёрный лимузин с тонированными стёклами. Седина волос, волевое лицо. Лицо Ангела. А она разговаривала по беспроводному телефону, которого тогда ещё не изобрели.


Фита

Его три дня не будет. Отправился со своим летучим отрядом на осеннюю охоту. В округе уже два десятка утилизаторов. Один, самый большой, у пограничного пункта, между железной дорогой и шоссе.

Весной и осенью отряды прочёсывают территорию, экипированные, как спасатели. Вся амуниция с символикой: дудочка и знак бесконечности. Ребятам заработок и большой почёт. Все новостные ленты в эти дни начинаются со слов «Заклинатели Мусора».

А ей… Ей надо немного поразмыслить.

Ангел настаивает на том, чтобы принять предложение Союза Свободных Земель. Открыть для экскурсий посещение Острова 216. Их Острова, которому ещё надо придумать имя.

— Хотя бы раз в неделю. Мы всё организуем, проложим охранные мостки над тропинками, растения пометим табличками.

— Но люди… Они начнут всё портить: рвать цветы, мусорить.

— Такой риск есть. Не тревожься, мы с этим справимся.

Синеглазка огорчена. Они живут тихо-мирно. И очень закрыто. Никто здесь не бывает — приграничная зона. Ну-ка, откройся — народ повалит, обходных путей много.

Оказывается, она не любит свой народ. То есть отдельных людей — не всех, конечно, — любит и жалеет, и помочь готова. А вот народ, вернее, многоликую толпу, терпеть не может.

Ты думаешь, финны лучше, или немцы, англичане?

Они европейцы, уважают правила, соблюдают законы. В них живёт многовековая привычка к чистоте, уюту, украшению пространства вокруг себя. Это почти на генетическом уровне.

А что у нас на генетическом уровне?

Перемены. Только к чему-то привыкать начнёшь — ба-бах! — всё долой, до основанья, а затем… Поневоле на ходу освобождаешься от мусора, чтобы налегке, в новое, светлое завтра…

Но если Ангел сказал, что справимся, надо соглашаться. Он слов на ветер не бросает.

***

Под утро — явно проступало белёсое северное утро — почувствовала, что рядом кто-то есть, и, не открывая глаз, поняла — это Ангел. Лежит, почти не касаясь её.

— Не смотри на меня.

— Почему?

— Я не в лучшей форме. Ещё пара дней — и всё придёт в норму.

— Ты меня пугаешь, я всё-таки открою глаза.

Как сильно похудел… И глаза красные, воспалённые. Какая-то больничная мятая рубашка, порвана на плече. А руки… Всегда ухоженные ногти обломаны, в трещины въелась грязь. Краше в гроб кладут.

Ой, о чём это она!

— Что случилось? Ты попал в аварию?

— Нет… наткнулся на военные укрепления.

— Там были боеприпасы? Они взорвались?

Молчит, только смотрит в глаза, и она понимает, что спрашивать ни о чём нельзя.

И ещё: ему больно и страшно. Он пришёл к ней в поисках защиты.

Вот тебе и ангел-хранитель…

Дотрагивается до его плеча, и он вздрагивает всем телом. В прорехе рубашки видна багровая ссадина с запёкшейся кровью.

— Был взрыв? Ты ранен? Давай снимем рубашку, надо промыть.

О, Господи! Живого места нет…

— Я сейчас, только принесу воду.

Спина просто ужасна. Вспухшие рубцы идут поперёк, как от ударов железными прутьями. Крови уже нет, но рубцы бордовые, воспалённые.

Синеглазка наклоняется, и слёзы капают на раны.

— Что произошло? Кто тебя так?

— Это Афганистан, плен…

Та война была тридцать лет назад. Он бредит, её Ангел?

Трогает кровоподтёк на плече: «Это тоже оттуда?»

— Нет, Чечня… Взрывной волной отбросило. Ничего не чувствую, нервы перебиты.

А на груди! Какой ужас! Сильный ожог… Отпечаталась решётка, будто…

— Это Чернобыль. Пожар на атомной станции. Все ребята погибли…

— Ой, а на животе! Рваная рана!

— Нагорный Карабах… Марш-бросок… Рысь с дерева прыгнула, местные спасли…

Всё давние события. Он говорил что-то про горячие точки. Но это когда было… А раны свежие.

— Всё должно было зарасти давным-давно.

— Синдром войны. Стоит наткнуться на её следы — раны открываются заново. Ничего, пройдёт, не волнуйся… не в первый раз…

Бедный ты мой! Почему с тобой такое происходит?

Вот чистая рубашка. Вот отвар мяты. Поспи, поспи, мой страдалец.

Всё заживёт, я тебя вылечу.

Проснулась, когда солнце било в окно.

Рядом — никого.

***

Появился внезапно, она уже готовилась ко сну. Увидела его в зеркале, голого по пояс. Шрамы, затянувшиеся ожоги, следы когтей и зубов — всё на местах, только зажившее, отболевшее.

А прошло-то всего несколько дней.

Она целует рысий след, едва касаясь губами.

Такая у него судьба — носить на себе раны поколений.

Такая у неё судьба — быть рядом с ним. И ничего не требовать, ни о чём не спрашивать…


Ижица

— Бабушка, скоро гости приедут.

Кажется, она задремала. Такой сон интересный приснился, будто она на острове, в старинном замке. И что самое интересное — замужем за тем самым Ангелом Руфом, с которым когда-то ходила в Императорский театр…

Только где это она? Фу ты, это не сон! Она действительно живёт в замке, на Острове.

И действительно Ангел Руф — её муж.

Сегодня среда, день экскурсий.

— Хочешь, я сама к ним выйду. Я уже всё знаю: и про шведский таможенный пакгауз, и про устройство ветряков. Даже растения все изучила, почти не подглядываю в твой справочник.

— Хорошо, Любавица, веди их сама. Только осторожно с воздушным шаром — по два человека, не больше.

— С каким ещё шаром? Никакого шара у нас нет. Ты, ба, ещё не проснулась!

Может, и правда, ей приснилось, как они с Ангелом летали на воздушном шаре и фотографировали?

— Это ты не проснулась! У Ангела Руфа можешь спросить.

Внучка идёт к двери, голова опущена.

На пороге оборачивается, глядит с виноватой улыбкой.

— Вот ты часто говоришь: Ангел Руф то, Ангел Руф сё… А я его ни разу не видела.

— Как это — не видела? Придумаешь тоже! Он, конечно, человек занятой, но на Острове всё сделано его руками. Вместе с Анти и ребятами: Плутоном и Нептуном.

— Этих-то я знаю хорошо, на них всё хозяйство держится. Только они всегда вдвоём, и никакого Ангела…

— Любавица, сама подумай, как ребята могли всё это организовать? Кто их всему научил? И откуда у нас взялся Остров с замком?

— Так это всё ты, сама. И Остров, и развалины эти… Мы с тобой ездили, хозяина искали, чтобы купить, а оказалось — он ничей. Хорошо, Анти помог с оформлением.

— Да при чём здесь Анти?! Ты, кстати, у него про Ангела спроси, они же дружки не-разлей-вода.

— Я спрашивала, ба… Ну, что ты, не волнуйся. Конечно, ангел. Как же без ангела…

***

— Они в тебя не верят. Почему ты вечно уходишь в тень, лишь кто-то появится?

— Да никуда я не ухожу, всё время был здесь, пока вы разговаривали.

— Так почему не вмешался, не вышел? Ты ведь за портьерой стоял, я заметила.

— Ну, ты же знаешь, не в моих правилах людям навязываться. И потом… Она с такой гордостью говорила, как ты сама всего добилась, как она помогала. Я, по-твоему, должен был выскочить, как полоумный старик, и с пеной у рта кричать: «Нет, это сделал я, я!». К тому же это было бы неправдой. Пойди-ка лучше к гостям и расскажи историю Острова. Или про местные эндемики.

— У Любавицы получается лучше, она даты не путает и не коверкает латынь.

— Тогда давай поднимемся на воздушном шаре. Пусть все увидят, что он существует. Что я существую. Что мы вместе.

***

Какая крутая тропинка! Какой обрывистый спуск!

Ангел, конечно, поддерживает, но всё равно Синеглазка запыхалась.

Вот и пляж с моторной лодкой, а в скале — ангар. Замок слегка приржавел — давно не пользовались.

У Ангела, как всегда, всё наготове: большой вентилятор, газовая горелка.

Он расстилает шар по земле, спускает крючок горелки. Огненное пламя гудит, наполняет шар горячим воздухом.

Он отрывается от земли, и они взлетают. Воздушный поток несёт их в сторону Города. Горелка шумит, слов не слышно.

Люди на Острове их заметили: машут руками. Вот и Любавица в своей красной куртке. Приложила ладонь козырьком, вглядывается в небо.

Не волнуйтесь за нас!

***

Сколько же времени они летят? Наверно, час. Или больше?

У Синеглазки в руках сильный бинокль. Не иначе, как Ангел позаботился.

Город выступает громадой прибрежных новостроек.

Где-то здесь жила мама Скитальца. Да вот же её дом, и окно на пятом этаже открыто. На подоконнике сидит старик, в его руках гитара, седые длинные волосы забраны в косичку.

Серые галечные глаза следят за их приближением. Рука застывает в приветствии — он узнал Синеглазку.

Но ветер несёт их дальше, дальше. К мастерской Брюса.

Эй, Брюс, где ты? Посмотри на небо!

Ничего не слышно из-за этих чёртовых горелок! Зато видно хорошо.

Вот из-за угла дома выходит пара: Брюс — седой ковбой — в неизменных сапожках-казачок и следом маленькая китаянка. Она семенит за ним на крошечных сабо, и гребни в смоляных волосах сверкают на солнце. Они заняты друг другом, ничего не видят вокруг…

Отсюда — рукой подать — Особняк. На бульваре — толпа народа. И музыканты с виолончелями. Это же её любимые «Вивачелло»! Тихий среди них. Вот, кто ни капли не изменился! Спокойствие продляет молодость.

А где же Тихая Сапа? Ах, да, ей говорили — полный разрыв и какие-то козни. Студии больше нет. Но у Тихого осталась музыка!

Вот и Дом Художников. Во дворе, на скамейке, сидит старая женщина.

Не может быть! Это же Надежда Бескрайняя, мать Таланта. Сколько ей? Восемьдесят? Девяносто?

Больше. А сына уж нет. Юнона сообщила. Остались бессмертные полотна.

Бросьте, он жив, переселился в свои холсты. И смотрит на мир философским взглядом со стен Музея Современного искусства.

Жаль, Либер далеко. Он по-прежнему в Брюсселе. Если жив, конечно.

Дом «у чёрта на рогах», где живут Ева и Тучка, наплывает безликой, равномерно облупленной стеной. Вот их лоджия, на верёвке плещется бельё, и кто-то с тазиком выходит из дверей.

Неужели, неужели?!

И ни в каком не в Брюсселе, а тут же, в Городе! С по-прежнему дебелой Евой, с повзрослевшей, строгой Тучкой.

Ах, Миних, ах, Либер, ты опять всех обманул! Что блестишь очками, фокусник-иллюзионист?! Живой. Слава тебе Господи!

Вот те раз! Что здесь делает Кир Мичурин? Помогает какой-то старушке грузить в машину двух кошек и клетку с попугаем. Ах да! Он возит из Города в Ворожок дачников, копейку зарабатывает. Вверх никогда не смотрит, только под ноги. Счастливого пути, Кир!

***

Что же, теперь можно и обратно.

Ах, нельзя? Пока ветер не изменит направления. Не раньше осени.

Неужели будем ждать? Любавица станет беспокоиться. И потом… Я уже соскучилась по нашему Острову.

— Сонечка, любое твоё желание…

Как давно её не называли Соней…

Бякой, Деткой, Синичкой. Но чаще — Синеглазкой.

Не любила она своего имени. Соня-фасоня. Соня-сплюшка, сонная тетеря.

А теперь — приятно. Соня. Софья. Сонечка…

Кажется, они снижаются. Достаточно открыть парашютный клапан — и земля устремляется навстречу.

Зелёным стадом бегут деревья, за ними — кромка залива.

Что это?! Они приземлились на свой Остров, вот и ангар виден, а с лесистого бока скалы по тропинке спускаются Лео и Лили, её любимые дети.

Они держатся за руки и выкрикивают хором: «Остров Любви! Остров Любви!».

Ну, вот они и придумали название острову 216. Теперь это будет Остров Любви!

Где же Ангел? Надо ему сообщить!

Вот же он, уверенным шагом поднимается к вершине. На плече — длинная мачта — принимать сигналы из космоса.

Он забирается всё выше и выше, лёгкой поступью преодолевает скалистые уступы, и небо высветляется над его головой.

Синеглазка, давай за ним! Забудь, что боишься высоты, что в любую минуту может начаться головокружение. И про возраст забудь — не существенно!

Главное — не смотреть вниз. Только вперёд и вверх, где вечернее солнце золотит крылья ветряных мельниц, а впереди такая прекрасная, такая счастливая жизнь!