Пломбир

   Это случилось в том детстве, когда уже чувствуешь себя взрослым, но ещё не сожалеешь об этом.
   Был хороший такой минус на дворе, остановка трамвая клубилась выдохом множества розовощёких граждан. Вагоновожатый ленился где-то там, на призрачном обруче конечной, а не гремел промёрзшей кибиткой, трезвоня из-за поворота.
Часть несостоявшихся пока пассажиров сучила ножками на одном месте, утаптывая снежок, другая, втянув себя поглубже в одежду, словно улитки или черепахи, дышала за воротник, а я, победно и невозмутимо оглядывая озябших, красноносых сограждан, устроился поодаль. Моё поведение явно изумляло их. Стоя в расстёгнутом наполовину пальто на рыбьем меху, сдвинув на затылок не по сезону картуз, я откусывал от белоснежного жирного пломбира в вафельном стаканчике, и поглядывал на второй, - восхитительный, нетронутый ещё, с розовой бумажкой на затылке, будто в кипе.
Соседи по остановке решительно недоумевали, отчего я не мёрзну и молча роптали в мою сторону по этому поводу. Эх, ежели бы они только знали, сколько часов я провёл на ледяной горке! Коротко скатывался с неё, и подолгу затаскивая кованые санки наверх, вцепившись в отрезок бельевой верёвки, за которую в своё время получил от матери. Санки больно били о ногу, неловкий  по обыкновению мороз отдавливал щёки до бесчувствия, а я катался, катался, катался...
Штанины стучали друг об дружку, осыпаясь белыми корками снега, мокрые насквозь варежки не успевали заледенеть, а в душу набивался снег, ибо шарф был почти сразу задарен для тепла снеговику, что близоруко таращил угольками глаз на ошалевших от игры ребятишек. И какое это было наслаждение!..
Жаль, завершалось оно всегда одинаково - деревянным стуком форточки об оконный проём, и криком матери, в клубах тёплого воздуха, спешно покидающего кухню:
- До-мой!

   А там - как обычно, - тычки и порка, наказание за все провинности разом: за потерянный шарф, за возможную простуду, за пропущенный день в школе и невыученный урок на балалайке. Стоя в углу я раздумывал, кто бы из знакомых мог выдать меня, кто видел, что я, спрятав портфель среди труб теплотрассы, отправился на вокзал, где, в который уж раз, перечитывал «Трёх мушкетёров», примостившись на скамейке зала ожидания.

- Сколько можно мусолить одно и тоже!!! Мне опять пришлось за тебя краснеть! - Возмущалась мать, а я не находил, что ей ответить.

   В том, взрослом моём детстве, осталось забытым много всего, но день,когда я поедал пломбир на виду у продрогших до синевы людей, помнится до сих пор. Почему? Не знаю. Впрочем, спроси я у матери, она б нашла что ответить, - мол, это из-за того, что мне больше и гордиться-то в жизни нечем, кроме как только тем, что ел на морозе мороженое.
- Дурацкое дело нехитрое. - Согласился бы с нею отец.

   Ну и ладно. Пусть! Но был же ещё и снеговик, который выстоял в моём шарфе до весны и ни разу не простыл. Так что у меня два повода для гордости, а не один. Разве это плохо? Сразу два дела, за одну только жизнь.