Рыбалка 12

                ;

    Борис и Иннокентий смотрели на разыгрывавшееся перед ними чудо - представление.
    Сказать о том, что они, как обычные люди, отнеслись к нему равнодушно, то это было бы не совсем так. Двое мужчин тоже почувствовали в себе некий великий дух, но куда, как, с кем и зачем его применить, ещё не понимали и не знали. Тоже захотели себя как-то показать, ведь они же люди разума! Великие, непревзойдённые, главные на планете! И вконец взбудораженные, оба встали во весь рост уверенно расставив свои сильные ноги, так чтоб опорой чувствовалась родная земля и запели. Борис "Калинку малинку", а поэт-механизатор:
    Во поле берёза стояла,
    Во поле кудрявая стояла,
                Люли , люли, стояла.
    Некому берёзу заломати,
    Некому берёзу заломати,
                Люли, люли, заломати.
    ...
    И вторя общему ночному величественному торжеству, два рыбака пели как можно громче, страстно, старательно напевая слова. Борис даже несколько раз присел разведя в стороны руки и решительно притопнув ногой, а Иннокентий выставив вперёд свои натруженные руки, вместе с плечами поводил ими из стороны в сторону.
     Беспросветная тьма нависла над всеми. В воздухе пахло свежим озоном и грозой. Болдун стоял с поднятым мечом на светящемся пьедестале величественный и властный. Лесные и водные девы плавно ходили вокруг огненно вздымающегося костра. Мужчины увлечённо пели.
    Но тут, сначала сливаясь со всей звуковой мощью, а затем вырвавшись своим ужасным, всепроникающим грохотом, подняв в воздух тонны комков земли, неожиданно прогремел взрыв, застилая собой всё огромное небо, и трон с грозным воином, и блестящее местами озеро, и окружающий их лес.  Затем ещё один, где-то невидимый, звонко и пронзительно лопнул больно хлестанув по ушам. На Бориса и Иннокентия стали сыпаться комья влажной земли. Величественная музыка пропала, стихла совсем, звонкие девичьи голоса тоже затихли.
    И на всём распростёртом небе вдруг появился свет. Но он не был живой и радостный. Почти без солнца, посеревший от висевшей тёмной пыли, какой-то мертвеющий и угасающий. Словно цепляющийся за какие-то остатки, намёки жизненной силы, что способствовало всё ещё его свечению. И в этом горьком свете появились развалины жилого дома. С кругом валяющимися кусками кирпичей, штукатурки, досок. Он стоял с пустыми провалами окон, без дверей, с пробитой крышей, покосившийся и надломленный. И над всем плыли оборванные клубы чёрного дыма. И по этой разрухе шла девочка лет трёх. Её лицо и одежда были испачканы всё в той же пыли, чёрной саже. Она не плакала, но всем своим беззащитным детским лицом, маленькой фигуркой, тельцем была потеряна и совсем одинока. Это выглядело страшно, дико и ужасно, потому что дети не должны быть такими, никогда. И девочка шла и своими большими испуганными глазами искала их, своих родителей. Потому что она с ними была всегда. И не понимала, что их может просто не быть. А чуть дальше, в мусоре и расколотых кирпичах, виднелись светлые волосы, одежда и окровавленные ноги.
    А сверху редкими большими крупными тёплыми каплями начал идти дождь. Капли тяжело падали на открытые лица Бориса с Иннокентием. И Иннокентию Галерееву, самому стало столь горько, что он заплакал. Тихо и молча. И всё его лицо вскоре стало совсем мокрым.
    А у Бориса лицо просто окаменело. Он и сам весь стоял, какой-то каменный и неподвижный.
    Проникшее в самое нутро горе и жалость не пробуждало в них силу, а только наоборот, безответное бессилие. Видеть, а ничего сделать нельзя. Сила у них была, но бесполезна, только что, похватать воздух. А горе то они видели настоящее. Не какое-то чужое, а своё. И поэт-механизатор чувствовал, как у него с ноещей болью разрывается сердце и тоскует, ревёт душа. Он стоял с повисшими, бессильными руками и тихо плакал.